Умеренность. Путь к свободе, мудрости и величию

Послесловие

При создании этой книги я уперся в стену.

Чтобы уложиться в жесткие сроки, установленные издателем, нужно было начинать писать в июне. Но я сидел в кабинете, просматривал груды материалов, и это казалось почти невозможным. Практически всегда уже на первом предложении книги я точно знаю, о чем буду говорить на каждой странице.

Вдохновение, наитие, импровизация — это для дилетантов.

У профессионала есть план.

В этот раз, к моему ужасу, его не было. Конечно, в целом я представлял рамки, но слишком многое оставалось неопределенным. Структура, персонажи, примеры — все это пока отсутствовало. Как завлечь читателя такой не особо привлекательной темой, как умеренность и сдержанность? Я не знал. Более того, я засомневался, что буду знать.

Единственное слово, годившееся для моих ощущений, — отчаяние. Сомнение? Оно есть всегда. Страх? Он тоже в какой-то степени появляется всегда, когда человек пытается сделать что-то сложное. Мое чувство было глубже. Это был кризис уверенности. Мне казалось, я выбрал не ту тему, у меня нет материала, меня бросила муза. Я даже подумывал, не позвонить ли издателю с просьбой об отсрочке.

А еще я устал. Просто очень устал.

Придумать идею книги — это творческое занятие. Фактическое создание книги — это мучительный ручной труд, сидение в кресле, шлифовка каждого предложения. Процесс, измеряемый не часами или днями, а месяцами и годами. Это марафон на выносливость, психическую и физическую.

Я же за последнее десятилетие пробежал не пару таких марафонов, а дюжину — один за другим. Это примерно 2,5 миллиона слов — в опубликованных книгах, в написанных статьях и ежедневных электронных письмах, которые я отправил. Эта книга отмечает половину пути в моей серии о четырех добродетелях, и меня поражает, что мы вступили в третий календарный год дестабилизирующей и разрушительной глобальной пандемии, которая началась, когда двум моим детям не было четырех лет.

Я сижу в историческом здании XIX века — над книжным магазином, который сам же открыл в этот бурный неопределенный период. Сегодня, как и каждое утро, я встал в семь, гулял с детьми и осматривал заборы на скотоводческом ранчо, где мы живем[286].

Казалось, все настигло меня, когда я меньше всего могу себе это позволить.

Я не склонен верить в божественное вмешательство. Но мне требовалась помощь…

В один из знойных техасских дней я сидел за столом в своем кабинете и перебирал карточки с заметками. Их было тысячи, и они подавляли меня: казалось невозможным соединить их так, чтобы получилась книга. Я взял одну.

Два десятка слов, написанных красным фломастером. Когда я написал их? Почему написал? Что побудило меня? Все, что я знаю: эти слова были написаны.

Это было не совсем чудо. Но, бросив вызов пространству и времени, я переместился из прошлого в будущее, чтобы передать напоминание о самодисциплине.

И знаете, это спасло меня.

Не от работы, конечно, а от самого себя. От того, чтобы сдаться. От отбрасывания той системы и того процесса работы, которые так верно служили мне во всех этих книгах, статьях и электронных письмах.

В одном из лучших фрагментов своих «Размышлений» Марк Аврелий, почти наверняка находясь в глубинах какого-то личного кризиса веры, повторяет себе: «Люби дисциплину, с которой знаком, и пусть она тебя поддерживает»[287].

Именно это и велела делать моя карточка.

И я прислушался.

Я начал приходить в кабинет еще раньше. Раскладывал карточки по небольшим стопкам. Устанавливал связи, нити, по которым мог бы найти ключ, чтобы открыть книгу.

Вместо того чтобы беспокоиться, я использовал спокойный и кроткий свет философии, о котором сам писал. Подолгу гулял, когда застревал. Старался соблюдать распорядок дня. Игнорировал постороннее. Концентрировался. А еще сидел — просто сидел — и размышлял.

Я доверял этому процессу. Любил дисциплину, с которой был знаком. Позволил ей поддерживать меня.

С радостью сказал бы, что вскоре после этого все пошло на лад. Но так не бывает ни в писательстве, ни в жизни. То, что происходило в реальности, было более медленным, более итеративным, но в конечном счете таким же преобразующим процессом.

Пока я двигался по длинному коридору отчаяния, внутрь меня стал проникать свет. Лу Гериг вышел из тени. Когда я прочитал почти четыре тысячи страниц разных биографий, королева Елизавета стала портретом характера. Медленно, по крупицам, глава за главой, один персонаж за другим.

Как и обещала моя карточка, книга проявилась. Оставалось только ее написать.

Плюс пандемии в том, что она оказалась вынужденным экспериментом над образом жизни, дав шанс усовершенствовать и улучшить ежедневный распорядок письма. По мере того как дни сливались воедино, а бесконечные возможности обычной жизни исчезали, оставив лишь один нескончаемый день, необходимы были только слова, которые мне предстояло написать.

Я просыпался рано и одевал детей. Сажал их в коляску, и мы ходили или бегали, дожидаясь восхода солнца. Жена в это время досыпала, добирая столь необходимый сон. Мы считали оленей, отдыхающих на полях, и разглядывали кроликов, шныряющих по тропинкам. Разговаривали и наблюдали. Наслаждались обществом друг друга — без помех.

Я давно взял за правило не прикасаться к телефону в течение первого утреннего часа. Дело не только в контроле времени, проведенного в гаджете, но и в освобождении места для таких моментов, как этот, и для идей, которые волшебным образом появляются в голове, подобно бетховенскому раптусу. Хотя работа и была последним делом, о котором я думал.

Мы возвращались домой, я усаживал детей играть и принимал душ. Я работаю на себя, но мне важно не столько выглядеть, сколько чувствовать себя свежим, поэтому я бреюсь каждое утро. Работа значит для меня слишком много, чтобы приниматься за нее в неряшливом виде. Поэтому я надеваю простую одежду (примерно одно и то же каждый день, чтобы уменьшить ненужный выбор), а затем сажусь за дневник.

Неважно, сколько времени он отнимет — пять минут или двадцать пять, — это занятие меня успокаивает. Бумага более терпелива, чем люди, писала Анна Франк. Она была права: один из лучших способов усмирить сложные эмоции — изложить их на странице. И оставить там.

После дневника наступало время работы — сначала самое важное, самое трудное. Я спускался в кабинет в книжном магазине и начинал писать. Никаких задержек, никаких проволочек, никаких цифровых отвлекающих факторов. Только текст. Как-то в первые трудные дни работы над книгой я повесил на стену записку со словами Марты Грэм: «Никогда не бойтесь материала. Материал знает, когда вы боитесь, и не станет помогать». Самодисциплина бессмысленна без мужества и, конечно, является его определяющей характеристикой — это готовность к тому, что должно быть сделано.

Книга в целом требует много-много часов работы, но они распадаются на довольно небольшие промежутки времени. Если я прихожу в кабинет в 08:30, то могу закончить писать к 11:00. Пары часов достаточно. Всего пара паршивых страниц в день, как гласит одно старое писательское правило. Писательская дисциплина заключается в том, чтобы быть на месте.

Времена года сменяли друг друга. Как обычно, бушевали мировые события. Возможности, отвлекающие факторы, соблазны — все они тоже делали свое дело: появлялись, сигналили, действовали на нервы, соблазняли. Я день за днем продолжал работать. Справа от монитора, между двумя снимками сыновей, висит фотография, подаренная мне спортивным психологом Джонатаном Фейдером. Знаменитый врач Оливер Сакс в своем кабинете, а позади него — большая табличка, на которой написано: «Нет!»

Говоря «нет» собеседованиям, встречам, фразам «Можно я отвлеку вас на минутку?», я говорил «да» тому, что имеет значение: моей семье, моей работе, моему здравомыслию.

Работа — не только писать. Всегда есть дела, которые нужно сделать, и проблемы, которые надо решить. На вторую половину дня я планирую телефонные звонки и беседы. Редактирую, читаю, записываю подкасты для Daily Stoic и Daily Dad. Работаю над проектами для книжного магазина и занимаюсь другими делами.

И каким бы насыщенным ни был день, я каждый вечер прихожу домой к ужину — в идеале так, чтобы еще успеть поиграть с детьми. Вечером мы снова идем на прогулку, а затем я укладываю сыновей спать.

Ничто так не укрепило мою дисциплину, как появление детей. Я стараюсь думать о том, как трудно быть маленьким, особенно в нынешнее неопределенное время. Стараюсь помнить, что спешка при укладывании спать или по дороге в школу означает сокращение времени, которое мы проводим вместе и которого у нас больше никогда не будет.

Я одергиваю себя, когда огорчаюсь или раздражаюсь: дети просто устали. Они голодны. Они не умеют общаться. Когда мы вместе лежим на кровати, я говорю себе: «Это замечательно. Нет ничего лучше».

Когда в 2021 году я впервые за 18 месяцев садился в самолет, меня вдруг поразила мысль: оказывается, я провел дома 500 ночей подряд. Неудивительно, что я был так продуктивен. Неудивительно, что я был так счастлив, как бы трудно это ни было.

Ради себя и своих детей я стараюсь придерживаться дисциплины во всех сферах жизни. Питаюсь здоровой пищей, при этом обычно не ем в течение примерно шестнадцати часов в день. Осознавая склонность к непреодолимым влечениям, я не пью, не курю и не прикасаюсь ни к каким психоактивным веществам.

Избегаю настойчивого барабанного боя все более негативных новостей, стараюсь оставаться позитивным и продолжать борьбу за добро в сломанном мире. Держу в узде свое эго и (по мере возможности) свой нрав. Делаю все возможное, чтобы быть хорошим мужем, готовым прийти на помощь супруге. Высыпаюсь. Держу в порядке и чистоте рабочий стол. Игнорирую второстепенные задачи и перепоручаю те, которые может решить кто-нибудь другой.

Во время написания этой книги я обедал с аргентинским баскетболистом Ману Джинобили — четырехкратным чемпионом NBA, участником Матча всех звезд и обладателем золотой олимпийской медали. Так уж случилось, что он был одним из тех игроков, которым Грегг Попович дал отдохнуть в том матче 2012 года.

Спортсмены уровня Майкла Джордана и Тайгера Вудса, бесспорно, великие, но меня гораздо больше впечатляют игроки мирового класса со сбалансированной и достойной личной жизнью. Когда мы сидели на заднем крыльце, я рассказал Ману о некоторых своих трудностях, а он поведал мне историю из финальной серии 2013 года.

До конца шестой игры оставалось пять секунд, San Antonio Spurs выигрывали у клуба Miami Heat с преимуществом в три очка, и Ману пошел на подбор, который должен был завершить серию. Однако его опередил гораздо более высокий Крис Бош. Он передал мяч Рэю Аллену, и тот трехочковым броском перевел игру в овертайм. В конце овертайма, когда «Шпоры» уступали одно очко, мяч снова оказался в руках Ману, и он бросился к кольцу. Это был его момент. Его бросок.

Но он не стал бросать. Рэй Аллен отобрал мяч, и Heat победила. Пришлось играть решающий седьмой матч, который выиграли баскетболисты из Майами.

Джинобили сказал мне, что и до этого всегда тяжело воспринимал поражения. Но после того случая в его доме царило похоронное настроение. Дом наполнился горем, злостью, болью и отчаянием. Сам Ману походил на Флойда Паттерсона после потери чемпионского пояса. Не мог ни есть, ни думать. Был жалок.

Отсюда можно выбираться несколькими путями. Горевать. Сожалеть. Уйти из спорта. Можно усерднее тренироваться, стать целеустремленнее, относиться к победам еще серьезнее. Однако вместо этого во время хандры его посетила мысль: «Я же только что играл в финале NBA, почему я не радуюсь?»

На следующий год «Шпоры» вернулись. После обидного поражения в седьмом матче прошлого сезона Ману и «Шпоры» вернулись и в пяти матчах победили в финале тех же Miami Heat. Джинобили выиграл свой четвертый чемпионат NBA, а клуб стал победителем в пятый раз.

Однако самым значительным стало то, что баскетболист изменил свое отношение к игре, к победам и поражениям. Им двигала не злость или месть. Он действительно сам получал удовольствие.

Стал более уравновешенным, лучше контролировал свои эмоции. Его присутствие было ощутимее. Игрок получал больше радости. И в результате стал лучше — как отец, как муж и как игрок команды. После той душераздирающей потери Ману отыграл еще пять сезонов в лиге (всего у него шестнадцать сезонов) и закончил играть в ранге абсолютного лидера San Antonio по количеству трехочковых попаданий и перехватов.

Кроме того, он стал третьим по количеству сыгранных матчей, четвертым по передачам и пятым по количеству очков. В 2019 году «Шпоры» вывели из обращения номер 20, под которым играл аргентинец. Сейчас Ману Джинобили введен в Зал славы баскетбола.

В этом тоже проявляется умеренность. Когда мы говорим, что самодисциплина нас спасает, то частично она спасает нас от самих себя. Иногда — от нашей лени или слабости. Но нередко — от нездоровых амбиций, от излишеств, от стремления быть слишком строгими к другим и к себе. Это делает нас не просто хорошими в том, что мы делаем, а лучшими — в полном смысле слова.

Аристотель, который много писал на эту тему, напоминает: смысл добродетели не во власти, славе, деньгах или успехе. Он в процветании человека.

Что может быть важнее этого?

Когда я пытался писать эту книгу, то изо всех сил старался улучшить еще одну сферу своей жизни и проследить, как моя работа и самодисциплина проявляются дома. Несколько лет назад, после продажи одного проекта, мой редактор позвонила моей жене, чтобы поздравить нас и заодно извиниться. Она знала, что мое писательство делает со мной и что означает для моей жены, кем я становлюсь в темных глубинах создания книги.

Что бы ни сделала эта книга (даже если она изменит жизнь многих людей), больше всего я горжусь тем, кем был, когда писал ее. Не было необходимости извиняться, даже когда казалось, что ничего не получится. Даже когда я почувствовал, что, возможно, книгу придется отложить, я, помнится, подумал: «Ну и что?» Иногда приходится откладывать.

Festina lente — поспешай медленно.

Как бы трудно ни начиналась работа над книгой, самое сложное поджидает в конце — суматоха, надвигающиеся сроки и миллион проблем. И тут не всегда приходил мой звездный час. Но сейчас, когда я работал дома над последними страницами, пятилетний сын оторвался от своего важного занятия и сказал: «Мне жаль, что ты больше не пишешь книги, папа». Очевидно, в этот раз все было настолько менее безумно, а ситуация со сроками была настолько лучше, что он подумал о моем уходе с работы.

Менее дисциплинированный я, более молодой я? Ломался от стресса, вызванного даже не такой стрессовой книгой. Психовал. Сжигал себя. Тащил это в семью. В моей работе не было спокойного и мягкого света. Меня вели амбиции. А когда что-то мешало, я был упрямым и агрессивным. Это помогало достичь результата. Это также делало меня несчастным.

В нынешнем проекте это не помогло бы. Более того, сделало бы меня лицемером.

Сейчас я заканчиваю эту книгу, и я устал.

Я очень устал. Но я также чувствую себя прекрасно.

Жизнь — для живых. Мы созданы для того, чтобы действовать, а не сидеть сложа руки.

А если бы книги появлялись сами собой, без усилий? Все бы их писали.

Вместо [книг] вы можете вставить все, что вы делаете. Хорошо, что это трудно. Хорошо, что это может обескураживать. Разбивает сердце, дает пинка, бьет по психике. Но это можно делать с уравновешенностью, с надежностью и, что самое главное, с умеренностью и сдержанностью.

Именно это отличает дисциплинированных от недисциплинированных, слабых от сильных, любителей от профессионалов.

Никто никогда не говорил, что судьба будет легкой.

Да и чего стоила бы она в этом случае?!