Унесенные войной

1

Казалось, что июльское утро, как огромное зеркало, отражало свет, льющийся с неба. Луговые травы и листва деревьев блеском разбрызганной ночью росы приветствовали рождение нового дня в его первобытной красоте. Вчерашняя жара растворилась в приятной прохладе зари. Прозрачный рассвет на чистом небе, к которому Алоиза Бартелеми не могла поднять глаза, ослепительным взрывом сбрасывал бурлящие потоки серебристого света на еще дремавшую землю.

К счастью, в лесу свет был мягче. Держа корзинку в руке, Алоиза замедлила шаг, чтобы воспользоваться слабой тенью и вдохнуть тяжелый запах листвы, хвойных иголок и коры. Этот запах каждый раз убеждал ее в том, что она живет в мире, который создан для нее, в мире, который она никогда не покидала, где они были вместе с Франсуа вот уже… сколько же лет? Десять? Двадцать? Немного подумав, она вздохнула: вот уже двадцать восемь лет. Впрочем, война украла у них четыре года жизни, даже немного больше. Война чуть не стерла их с лица земли. Франсуа так до конца и не оправился от этого. Да и Алоиза тоже.

В прошлом году, когда Гитлер аннексировал Австрию, а за ней и Судеты, Франсуа охватила бешеная ярость. Он был убежден, что Франция и Германия снова на верном пути к войне. С того времени Франсуа почти не разговаривал. Успешное окончание Шарлем, их сыном, Эколь Нормаль[1] не вернуло ему былого веселья. Спокойствия ему не прибавило ни возвращение Эдмона, ни его женитьба на Одилии в 1937 году, ни помощь сына по хозяйству, ни взаимопонимание, которое царило в семье. Франсуа никак не мог прийти в себя. В его поведении появилась жестокость, иногда он срывался на скотине. Алоизу это тревожило. Она не узнавала мужа. Как-то вечером, когда она пыталась его подбодрить, он ответил с живостью:

— Один из наших сыновей скоро сам пойдет служить, а второго призовут. Если начнется война, то может статься, что через несколько месяцев у нас больше не будет сыновей. Тогда то, чего мы добились, то, что создавали всю нашу жизнь, окажется никому не нужным.

Франсуа вздохнул и добавил:

— Не забывай, что моя сестра Люси замужем за немцем.

В тот вечер Алоиза нашла слова, чтобы как-то утешить его, но с тех пор она видела, что муж одержим мыслью о неизбежной войне. Да и само время было не совсем обычным. В результате экономического кризиса в 1936 году к власти пришел Народный фронт, возглавляемый Леоном Блюмом. С тех пор все депутаты от департаментов были либо радикалами, либо социалистами, либо коммунистами. Большинство депутатов из сельской местности присоединились к Народному фронту, поскольку его члены предложили четкий план борьбы с падением цен на сельскохозяйственные товары. Франсуа Бартелеми вступил в ряды Фронта ради этого плана и, не в меньшей степени, ради лозунга «Хлеб! Мир! Свобода!» Алоиза поддержала мужа, убежденная, что новому правительству, которому, казалось, были близки их повседневные заботы, можно доверять. Тем не менее соглашения, подписанные во дворце Матиньон, согласно которым зарплата повышалась на двенадцать процентов, вводилась сорокачасовая рабочая неделя и оплачиваемый отпуск, мало отразились на деревне. Крестьян успокоило создание Государственного посреднического бюро по продаже зерна и выплата премий производителям. Стачки, парализовавшие страну, коснулись только городов и рабочих масс. Несмотря на все эти нововведения, экономическая ситуация не улучшилась, что привело к падению кабинета Блюма, место которого занял Даладье. С некоторых пор начали поговаривать о претензиях Гитлера на «Польский коридор»[2] и его угрозах начать войну с Польшей, но здесь, в горах, куда едва доходил шум цивилизации, все было спокойно этим чудесным летом.

Замерев на опушке леса в прохладной тени деревьев, Алоиза смотрела на поле ржи, где виднелись фигуры Франсуа и Эдмона, склонившихся над колосьями. По всему небу до самого горизонта серебристый утренний свет обретал золотистые оттенки.

Вместе с солнцем, растворенным в сиянии дня, поднималась жара, от которой начинали шелестеть колосья на полях, видневшихся из-за деревьев. Алоиза сидела на пне огромного дуба. Она наслаждалась такой редкой для нее минутой отдыха.

Душевное здоровье Алоизы стало хрупким после временного помешательства, которое охватило ее во время войны, когда женщина думала, что Франсуа погиб. Она часто вспоминала то время и боялась, что новая волна отчаяния может снова нахлынуть и — она в этом не сомневалась — уже не отпустить никогда. Именно поэтому время от времени Алоиза останавливалась, чтобы насладиться счастьем этих дней, несмотря на те изменения, которые произошли с Франсуа, несмотря на то, что Шарль все реже и реже приезжал к ним в Пюльубьер, и на то, что ее дочь Луиза, казалось, унаследовала слабое здоровье матери. Такие короткие передышки в ее жизни научили Алоизу ценить богатство тех моментов, когда их прекрасный горный край словно укутывал своих жителей покрывалом из тепла и света, защищая от грозы, бушевавшей в мире.

Алоиза вздрогнула, напуганная шорохом веток и дуновением ветра за спиной. Была середина июля, но лето еще не клонилось к закату и было видно, что оно обосновалось надолго, уверенное в своей силе, и так просто не сдастся бурям, которые не преминут разбушеваться. «Девятнадцатое июля тысяча девятьсот тридцать девятого года, — думала Алоиза. — Вот Франсуа и Эдмон в поле. Одилия и Луиза готовят обед. Мне очень хорошо. Как хочется, чтобы стрелки часов остановились навсегда. Я хочу видеть, как Франсуа улыбается, хочу всегда сидеть здесь, в тени, жить вечно, никогда не расставаться ним». Она встала, вышла на солнце и крикнула:

— Франсуа! Я оставлю бутылку в тени.

Алоиза показала на куст папоротника за спиной, но Франсуа знаком попросил ее подождать. Она смотрела, как он шел, освещенный белыми лучами, любовалась его обнаженными руками, худым лицом, стройным телом, прикрытыми от яркого света глазами, и это было как тогда, в день их первой встречи. Алоиза сделала несколько шагов ему навстречу, остановилась перед ним, не зная, что сказать. Франсуа взял ее за руку и увел в тень, где стал жадно пить, не сводя с нее взгляда.

Затем подошел и Эдмон: сильный, коренастый и подвижный, каким был всегда. Он присел и, утерев лоб, тоже отпил из бутылки. Алоиза и Франсуа смотрели друг другу в глаза. Они ничего не говорили вслух в присутствии Эдмона, но прекрасно понимали, что означал их взгляд. Это был не просто союз двух людей, но союз с миром: лесом, полями, лугами… безмолвное согласие, словно они были одним целым, будто они могли читать мысли друг друга и мгновенно понимать, как крепко их жизни связаны между собой. Франсуа было сорок семь, Алоизе — сорок шесть. Он сохранил стройность и худобу, но сил прибавилось, когда Эдмон стал помогать им в работе. Ее формы немного округлились, но глаза цвета лаванды остались теми же, сохранив печальную серьезность и глубокую загадочность.

Эдмон молча вернулся к работе. Франсуа, который остался стоять, повернулся к полю и казался в этот момент спокойным, счастливым, лишенным сомнений при виде светлых снопов на земле.

— Закончим сегодня к вечеру, — сказал он.

Он повернулся к Алоизе и снова заключил ее в теплые объятия своего взгляда. Она думала, он скажет еще что-то, но Франсуа молчал. Знакомым жестом он обнял ее за плечи, прижал на мгновение и, не оглядываясь, ушел своей мягкой, размеренной походкой. Алоиза не двигалась. У нее закружилась голова, и ее слегка зашатало. Этот силуэт, который удалялся без оглядки, напомнил ей, как Франсуа возвращался на фронт после увольнительной, и Алоиза не знала, увидит ли она его еще когда-нибудь. Она прислонилась к стволу дуба, подождала, пока не спадет пелена, застлавшая глаза, и вернулась в прохладу леса. По тропинке, белой от пыли, Алоиза поспешила в деревню. Крыши блестели от солнца.

Скоро настал полдень. Не успели Алоиза и Одилия накрыть на стол, как с поля вернулись проголодавшиеся Франсуа и Эдмон. Прежде чем сесть, Франсуа по привычке включил радио, чтобы послушать последние известия. Диктор рассказывал о заявлении французского министра иностранных дел Жоржа Бонне, который желал, «чтобы британское правительство объявило о совместном решении двух правительств выполнить свои обязательства о помощи перед Польшей, независимо от действий Германии».

Франсуа резко отодвинул стул и в приступе ярости уронил на пол тарелку, которая разбилась. Он выругался и вышел из комнаты, хлопнув дверью. Алоиза и Эдмон переглянулись и опустили глаза.

— Давайте есть, — сказала Алоиза.

Они принялись за еду, но вскоре замерли, услышав доносившиеся снаружи глухие удары. Алоиза поднялась, вышла во двор и направилась к сараю, где Франсуа колол дрова, с бешеной яростью опуская топор на колоду. Алоиза остановилась перед ним, и ее чуть не задело поленом. Она резко отскочила в сторону. Франсуа уронил топор и вздохнул.

— Ты себе же делаешь хуже, — сказала она.

— Они все забыли, — произнес он, — и начнут сначала.

Помолчав секунду, он крикнул:

— Я уверен, что они все начнут сначала!

— Не стоит волноваться раньше времени, — тихо сказала Алоиза.

Поскольку Франсуа не ответил, она продолжила:

— Несмотря на то что выпало на нашу долю, мы живем здесь и сейчас, вдвоем, в собственном доме.

Взгляд Франсуа встретился со взглядом жены, как будто до него наконец дошел смысл сказанных ею слов.

— Пойдем есть, — все так же мягко сказала она. — Главное сейчас — собрать урожай, пока не начались грозы.

— Иди! — ответил он. — Я приду.

Алоиза поняла, что ему нужно побыть несколько минут в одиночестве, чтобы прийти в себя. Выходя, она добавила:

— Рожь хороша в этом году. Нам хватит до следующего урожая, а может, даже удастся немного продать.

Франсуа покачал головой, но сил улыбнуться у него не хватило.

За три года Люси успели полюбиться прогулки на лодке по озеру Леман, филе окуня, которым она наслаждалась на тенистых террасах ресторанов, запивая его изысканным белым вином, приготовленным из винограда, растущего на крутых берегах озера, поднимавшихся вверх почти до самого неба. С первых дней пребывания в Вевейе Люси понравился этот городок, притаившийся между горой и озером, откуда в солнечные дни можно было видеть Савойские Альпы, Францию, совсем близко, как ей казалось, — достаточно просто сесть на один из этих белых пароходов, скользивших по водной глади, из Женевы добраться до Монтре, из Ле-Пюи или Моранжа — до Ивуара или Тонона-ле-Бен.

Однажды весной они с Яном сели на пароход, чтобы поплыть в Женеву, город с широкими авеню, по обеим сторонам которых выстроились шикарные многоэтажные дома, город суровый, но невероятно красивый, освещенный магическим светом и живущий, казалось, только ради озера, на котором стоял. За три года им также удалось выбраться в окрестности Вевейя — на гору Пелерин, возвышающуюся не более чем в километре от города, в Монтре с его роскошными отелями, в деревеньки, через которые проходит горная дорога на Лозанну.

Прошлой зимой поездка в Дьяблер, что в Водуазских Альпах[3], пробудила в Люси воспоминание о снежных зимах ее детства, и здесь, как и тогда, на берегу озера, она еще раз почувствовала, что дом где-то рядом. Подрастал Ганс, их сын. Ему было восемь лет, он ходил в школу, расположенную на той же улице, что и колледж, в котором Ян преподавал французский.

Ян объяснил Люси, что Швейцария разделена на четыре языковые зоны: французскую, немецкую, итальянскую и ретороманскую. Самой крупной была немецкая часть Швейцарии. Французский язык был наиболее распространен в кантоне Во и Женеве, ретороманский — в Гризоне, итальянский — в Тессине. Таким образом, Люси не чувствовала себя чужеземкой в Вевейе, кантоне Во, и прожила счастливо все эти годы после освобождения Яна.

Однако последнее время Ян казался тревожным. Люси не удалось добиться от него объяснений, но она чувствовала, что близится момент, когда Ян сам обо всем ей расскажет. Несомненно, ради этого он и предложил ей прогуляться по берегу озера этим июльским воскресным днем. Они прогуливались, наблюдая за рыбаками, Ганс играл на гальке. Затем они медленно поднялись до рыночной площади, где устроились за столиком в тенистом кафе, чтобы утолить жажду. Люси как раз собиралась спросить Яна, что его тревожит, когда он сам решился рассказать ей.

— Срок моего договора с колледжем истекает, — сказал он, — и его не продлят. На мое место ставят более именитого преподавателя.

Люси почувствовала, как ее сердце сжимается. Она спросила:

— Что же мы будем делать?

Ян не ответил.

— Ты же не хочешь сказать, что мы вернемся в Германию?! — вскричала Люси.

Он опять промолчал.

— Лучше уж вернуться в Париж, — добавила она.

— В наше-то время? Ты думаешь, они дадут работу немцу?

— Если ты не устроишься, я сама пойду работать!

— А я все это время буду прятаться, чтобы не угодить в тюрьму?

— Во Франции не сажают тех, кто не сделал ничего дурного.

— Нет, но французы могут расстрелять гражданина государства, воюющего с их страной.

Они замолчали. Тишину прервал теплоходный гудок. Люси повернулась к Яну и тихо спросила:

— Почему ты все время говоришь о войне?

— Да потому, что она совсем близко, ее не избежать. Гитлер хочет реванша, и он его получит.

— Откуда такая уверенность?

— Ему было мало оккупации Рейнской зоны[4]. Он аннексировал Австрию, а за ней и Судеты. Сегодня он в Данциге, а завтра, я не сомневаюсь, он будет в Варшаве. Он ни перед чем не остановится. Франция и Англия не сдадутся, как в Мюнхене.

Взволнованная такой уверенностью Люси вздохнула:

— Что с нами будет?

— Мне предложили другую должность в Цюрихе, в немецкой части Швейцарии, — сказал Ян.

— Это далеко?

— Недалеко от границы с Германией.

— Нет, Ян, я не хочу туда возвращаться.

Он вздохнул:

— Но это все еще Швейцария, а не Германия.

— Там говорят по-немецки?

— Да.

— Как далеко от границы?

— Пятьдесят километров.

— Нет, Ян. Я не смогу там жить.

Воцарилось молчание. Вот уже несколько дней Люси боялась, что услышит что-то подобное. Она не переставала говорить себе, что их жизнь в Вевейе — не что иное, как передышка, и что придется снова вернуться в ту страну, где их с Яном чуть не бросили в тюрьму. Люси отчаянно сопротивлялась этой мысли, думая не только о себе и муже, но и о маленьком Гансе, который, выпив свой лимонад, так безмятежно играл в тени деревьев. Конечно, он говорил и по-французски, и по-немецки, но это не могло спасти его от опасности.

— Будь благоразумна, — сказал Ян вполголоса. — Здесь, в Швейцарии, нам ничто не угрожает.

— Ты же прекрасно знаешь, они — везде.

— Но нет же, Швейцария сохраняет нейтралитет. Здесь мы в безопасности.

Люси подняла голову и прошептала:

— Я должна всегда видеть горы своей родины.

Ян вздохнул. Он чувствовал, что в их отношениях появляется трещина, но ни он, ни Люси ничего не могут с этим поделать.

— У меня есть еще неделя, чтобы обдумать предложение, — сказал Ян и, чувствуя, что ране, образовавшейся в ее душе, необходим бальзам, добавил:

— Если хочешь, мы завтра пересечем границу и проведем день в Тонон-ле-Бен.

Как объяснить ему, что не одной лишь французской земли ей не хватало, но и Парижа, Пюльубьера, ее семьи, дочери Элизы, о судьбе которой Люси ничего не знала, но о которой без конца думала, задавая себе вопрос, увидит ли ее когда-нибудь?

— Спасибо, — поблагодарила Люси, но в голосе ее не было ни капли теплоты.

Ян это почувствовал и с живостью продолжил:

— В конце концов, все это, вся наша теперешняя жизнь — это то, чего мы оба хотели.

Люси кивнула.

— Когда мы поженились, — сказал Ян, — мы решили переехать в Германию, ведь так?

— Так, — ответила она, — но тогда страной не правил Гитлер.

Этим все было сказано. Они оба это поняли и больше не разговаривали. Солнце клонилось к закату, и вместе с ним спадала жара. Ветер принес с собой запах моря, цветущих садов и жареной рыбы. Время ужина еще не наступило, и ни Ян, ни Люси не хотели возвращаться домой. Они знали, что их спор мог начаться снова, а им этого не хотелось.

Ян заплатил, и они одновременно, не сговариваясь, спустились к озеру и направились к выступу над водой, с которого так хорошо наблюдать закат. Голубое небо растворялось в голубой воде. Слева зелень горных хребтов Альп вторила зелени виноградников на склонах, а перед ними садилось солнце, оставляя отблески на вершинах гор. Ганс шагал впереди по узкой тропинке на склоне холма. Они шли, не держась за руки, и Люси думала, что этот метр, который отделял ее от мужа, сегодня, а может и завтра, преодолеть невозможно. Она злилась на себя, поскольку нуждалась в Яне, так же как и в сыне, но Люси помнила, как ей было страшно в тот день, когда арестовали Яна. Она и думать не могла о том, чтобы приблизиться к этой проклятой стране.

Так они шли долго, не проронив ни слова, пока не добрались до откоса, на котором устроились, чтобы полюбоваться наступлением ночи. Плеск воды, казалось, доносился до самой вершины холма. Ян и Люси слышали разговоры рыбаков, возвращавшихся в свои домики у подножия. Люси наблюдала за Яном, игравшим с Гансом на склоне. Ян был все тем же юношей с худым лицом, светлыми волосами и ясными глазами, и в то же время что-то в нем изменилось. Люси знала, что Ян одержим тем, что происходило в его родной стране, и были моменты, когда жена для него переставала существовать.

Скоро в быстро надвигавшихся сумерках Люси уже не могла разглядеть его лица, и ей казалось, что вместе с дневным светом в тень уходит и часть ее жизни. Вдруг женщина настолько явно осознала это, что на глаза навернулись слезы. Увидев мужа и сына, которые, смеясь, поднимались к ней, Люси резким движением смахнула каплю, катившуюся по щеке.

Земля трещала под палящим солнцем Матиджи, где Матье Бартелеми думал о предстоящем сборе винограда. Теперь он был не одинок в своем белом доме, крытом романской черепицей. Три года назад он женился во второй раз — на Марианне Бартез. Ее присутствие было дорого Матье не только потому, что, лишенный одной руки, он с трудом справлялся с домашним хозяйством. Марианна была внимательной, жизнерадостной — словом, отличалась от своих отца и матери, которые после их свадьбы повели себя как захватчики, так что Матье пришлось отстаивать свои права. Старик Бартез посчитал, что замужество дочери дает ему право присоединить соседнее поместье и на условиях совместного владения распоряжаться орудиями труда, скотом и, вероятно, урожаями. После недавней ссоры, в которой, нужно отметить, Марианна приняла сторону мужа, Бартезы перестали приезжать в Аб Дая, чему Матье не переставал радоваться: он прекрасно обходился помощью Хосина и его феллахов[5].

Впрочем, несколько дней спустя в Матидже начало нарастать беспокойство. Причиной тому было засушливое лето, которое в отличие от дождливой весны, удобрившей землю и наполнившей поливные каналы водой, с самого начала июня нещадно жгло людей, животных и растения. Возвращаясь этим вечером домой через виноградники, над которыми стоял запах медного купороса, Матье с беспокойством заметил, что ветер повернул на юг. Завтра будет дуть сирокко, он это знал, и этот ветер принесет с собой опасность все потерять. Уже неделю поговаривали о нашествии саранчи — беде, которую, к счастью, редко, но все же приносит ветер пустыни и которой поселенцы боятся больше всего.

— Плохо, — сказал Хосин, шагавший рядом с Матье. Они вошли во двор, на котором стоял насос, приводимый в движение не тощим ослом, ходившим по кругу, как раньше, а паровой машиной на угле.

Уставший, обливающийся потом Матье не ответил. Единственным его желанием сейчас было утолить жажду, поесть и укрыться от этой жары. Он умылся во дворе, побрызгал водой на лоб и затылок и вошел в дом, где его ждала жена. Пока разогревалась еда, Матье рассеянно осматривал комнату, которой он попытался придать подобие кухни в Пюльубьер: длинный стол из грубых досок, две деревянные скамьи, керосиновая лампа, беленые стены, сундук с солью, настенный календарь — простота и даже грубость, так удивившая Бартезов во время их первого визита.

Марианна тогда и глазом не моргнула. Она привыкла к своему новому мирку, как привыкла и к Матье, с той природной покорностью, которой веяло от ее округлой фигуры и лица с несколько тяжеловесными чертами и широко раскрытыми карими глазами. Женщина подала еду, а сама стала есть стоя у другого конца стола.

— Сядь, — сказал Матье. — Я уже говорил, что ты можешь сидеть со мной за столом.

Марианна послушалась, но ему показалось, что сделала она это с некоторым сожалением: жена Матье привыкла прислуживать мужчинам, и ей никогда не приходило в голову оспаривать рабское положение, в которое мужчины ставили женщин, унаследовав в колониях нравы своих предков — французских крестьян.

Какое-то время они ели молча. Потом Матье сказал:

— Боюсь, ночью будет дуть сирокко.

— Вполне возможно, — ответила Марианна.

Прожевав кусок хлеба, Матье добавил:

— Ты слышала разговоры о саранче?

Марианна покачала головой:

— Далеко на юге. Сюда она редко залетает.

— Это правда, — сказал он, но продолжал думать об угрозе, которой так боялись все колонисты.

Он не был голоден. Хотелось поспать, даже просто отдохнуть, если уснуть не удастся. Войдя в спальню, Матье полистал «Алжирские вести». Ему удалось забыться, но его разбудил ветер. Матье встал и выглянул в окно. Горячее дыхание ветра обожгло его влажные виски. Матье закрыл окно, вернулся в постель и пролежал, не сомкнув глаз, до самого утра, будто думал, что может защитить свое поместье, если не уснет.

Утром ветер только усилился. Как обычно, Матье ушел на виноградники и работал там до тех пор, пока не услышал крик Хосина. Со стороны гор огромная стрекочущая туча надвигалась на равнину, кружась, как гигантский осиный рой. Это была саранча. Ее полет напоминал стальное торнадо, центр которого то касался земли, то отрывался от нее, то снова обрушивался вниз с еще большей силой. В Матидже надеялись, что пшеничные поля Атласского плоскогорья остановят нашествие. Набеги саранчи случались и раньше, но никогда в Матидже ее не видели так близко.

Матье услышал выстрелы — смешные попытки отпугнуть насекомых, опускавшихся на виноградники и апельсиновые сады. Вот стая уже закрыла солнце, и дневной свет стал угасать. Феллахи были в ужасе. Один Хосин, стоя возле Матье, выкрикивал угрозы в сторону проклятых насекомых. И вдруг Матье услышал это: сводящий с ума стрекот тонких крыльев, голодных ртов, крючковатых лап — пугающее дребезжание, от которого хотелось зарыться в землю или убежать. Тем временем феллахи, приведенные в чувство воззваниями Хосина, бросились в бой против безумного роя, грозно размахивая своими орудиями и руками, подобно ветряным мельницам, впрочем, совершенно бесполезно и больше для собственной защиты, чем для спасения земли, отданной на растерзание.

Матье тоже начал было размахивать руками, но вскоре почувствовал, как саранча цепляется за кожу под рубашкой, штанами, по всему телу. Люди, атакованные со всех сторон, бросились бежать. Рой, закрывавший собой солнце, преследовал их.

— Защищайте сад! — крикнул Матье.

Они попытались защитить листья и плоды апельсинов, зревших на деревьях, но скоро им пришлось покинуть поле боя и укрыться в доме или хижинах. В доме Марианна метлой отбивалась от саранчи, которая неизвестно как проникла туда, несмотря на закрытые окна. Насекомые были везде, даже в кровати.

Это был день беспомощности, злости и скорби. Когда вечером Матье смог выйти из дома, его глазам предстала картина опустошения. Не осталось ни листьев, ни плодов. На деревьях сохранились лишь самые крупные ветки. С виноградниками было еще хуже: они были обглоданы полностью. Скорее всего, они погибли. Нужно было зажечь огни, чтобы избавиться от насекомых, которые не улетели. Матье шагал по ковру из раздавленной саранчи, омерзительно хрустевшей под ногами. Скоро спустилась ночь, озаренная кострами колонистов, зажженными в бесполезной попытке что-то еще спасти.

Наутро картина была еще мрачнее. Выжившие насекомые забрались в конюшни и амбары, откуда выгнать их не было никакой возможности, и уничтожили всю растительность. Вышел приказ как можно быстрее убрать и вспахать землю, чтобы уничтожить яйца, отложенные саранчой.

Матье с упорством возделывал землю всю следующую неделю, несмотря на единственную руку, движимый необходимостью выжить, ведь весь его труд в течение года был уничтожен всего за несколько часов. Возможно, придется даже вырвать лозу и посадить новые ростки. Однажды вечером, вернувшись домой изможденным, Матье задался вопросом, не отвергает ли эта земля, которую он так любил, людей, не рожденных на ней.

В Пюльубьер пришел сентябрь, раскрасив густые деревья золотыми и красными красками осени. На глубоком синем небе стали появляться серые тучи. Предрассветный лес подрагивал в первых лучах солнца во всей своей красе, но эта картина нисколько не уменьшала отчаяние Шарля Бартелеми. Вчера, третьего сентября, Франция объявила войну Германии, и Эдмона уже мобилизовали. Сам Шарль сегодня отправлялся в казармы Шаффарелли, что в Тулузе. Его отец, Франсуа, должен отвезти его на вокзал в Мерлине, откуда на этот раз Шарль поедет не в Тюльский педагогический университет, где он провел три увлекательных года под присмотром выдающихся преподавателей, а на войну. Шарль все еще не мог прийти в себя, когда, прогуливаясь в одиночку по лесу, вдыхал такие любимые запахи папоротника и мха. Отец был настолько ошеломлен, что не нашел сил составить сыну компанию в этом паломничестве к месту, которое было сердцем их маленькой вселенной.

Как мог Шарль после трех чудесных лет, в течение которых он не чувствовал холода в неотапливаемом общежитии, не придавал значения скудности пищи, отказаться от мысли в один прекрасный день войти в класс, где его будут ждать доверчивые лица учеников? Три года он жил лишь этой надеждой, переполняемый желанием поделиться своими знаниями. Успешное окончание университета переполняло его счастьем. Тогда Шарль точно знал, что будет учителем. Оставалось потерпеть два года — пройти срочную службу. И вот — война. Она отняла надежду и поселила в нем страх, что мечта, которая занимала все его мысли, никогда не сбудется и что за поворотом его подстерегает смерть.

Шагая между кустами папоротника, мокрого от росы, Шарль вспоминал разговоры с товарищами, приезды раз в месяц домой в Пюльубьер и встречу, которая перевернула всю его жизнь, ту, что произошла больше года назад во время университетского бала, — встречу с Матильдой, высокой и стройной девушкой со светлыми волосами, которая была одного с ним возраста и которую он часто навещал на каникулах в июле и августе, приезжая в Уссель, откуда она была родом. Накануне, прощаясь с Шарлем, она не скрывала своих чувств, и он понял, насколько был ей дорог. Они не говорили о женитьбе, но оба знали, что их жизни теперь неразрывно связаны.

Шарль почти не различал дыхания леса этим утром. Пришло время возвращаться. Война ждала его. Подобно отцу он долго отказывался в это поверить, но после событий в Мюнхене ему пришлось признать ее неизбежность. Гитлер был безумцем. После Австрии и Швеции он набросился на польский Данциг и скоро доберется до остальной Европы. Шарль понял, что, несмотря на нежелание отказываться от настоящей жизни, от счастья, которое было так близко, от этих прекрасных рассветов и запахов, которые пробуждали в нем воспоминания о детстве, об ушедших днях, о тех вещах, ощущать которые было для него так же необходимо, как и дышать, он должен стать на защиту родины.

Задумавшись, Шарль остановился. Вперед! Пора возвращаться. Он сорвал два листка березы, смял в руке, вдохнул их запах и все так же медленно, будто оттягивая момент прощания, развернулся и побрел к дому — тихому пристанищу двадцати восьми лет его жизни. Шарль вошел и увидел, что родственники уже собрались. Они все посмотрели на него: отец Франсуа, за последние месяцы сгорбившийся, как будто от бремени, которое слишком тяжело для него; Алоиза, бледные губы которой тщетно пытались изобразить улыбку; Одилия, жена Эдмона — невысокая зеленоглазая брюнетка, обычно светящаяся весельем и такая грустная и молчаливая сегодня; наконец, Луиза, такая же хрупкая, как ее мать, с удивительными светлыми глазами, в которых, казалось, можно было прочесть все ее мысли.

Шарль подошел к матери и молча поцеловал ее. Алоиза попыталась на мгновение прижать его к себе, но он отстранился от нее.

— Я скоро вернусь, — произнес Шарль, пытаясь придать голосу как можно больше уверенности.

Затем он быстро поцеловал Одилию и Луизу, схватил сумку и вышел. Отец уже ждал его во дворе. Они забрались в двуколку. Франсуа ударил вожжами по крупу лошади, и тележка тронулась в путь. Шарль не обернулся. Он всматривался вдаль, туда, где между верхушками сосен и синевой неба протянулась розовая полоска, подобная берегу, к которому стремятся путники. Шарль силился представить, что едет в колледж или университет, старался вызвать в себе чувство, которое возникало в нем каждый раз, когда отец провожал его, разделяя с сыном лучшие моменты его жизни. Но в это утро Франсуа молчал и даже не смотрел на сына. Казалось, что начало войны лишило его жизненных сил. Такой сильный когда-то, Франсуа стал хрупким, почти неузнаваемым.

Шарль попытался напомнить отцу о том, как много раз они проделывали этот путь вместе, но тот лишь покачал головой, не произнеся ни слова. В этот раз он не сделал обычной остановки, чтобы дать сыну советы и напомнить о важности тех моментов, которые они пережили вместе. Когда они прибыли на станцию, солнце уже показалось над лесом. На привокзальной площади Франсуа спрыгнул с тележки, чтобы привязать лошадь к стволу липы, а Шарль принялся разгружать багаж.

В какой-то момент они оказались совсем рядом, лицом к лицу, и Шарль заметил влажный блеск в глазах отца, поразивший его до глубины души. Таким Шарль никогда его не видел. Франсуа всегда был сильным человеком, на которого можно опереться, человеком-гранитом, который никогда не отступал, всегда находил в себе мужество подняться после поражения и идти вперед. Шарль сделал шаг, чтобы отойти в сторону, но понимание того, что он должен что-то сказать, что настал его черед прийти отцу на помощь, удерживало его на месте.

— Так нужно, понимаешь? — произнес он. — Сейчас не четырнадцатый год. Гитлер сумасшедший. Если его не остановить, то рано или поздно он и до нас доберется.

Франсуа снова покачал головой, но так ничего и не сказал.

— Не сердись. Я вернусь, — продолжил Шарль. — Обещаю.

Поскольку Франсуа не отвечал, Шарль повторил:

— Я уверен, что вернусь. Слышишь?

У Франсуа был вид, будто он очнулся от кошмара. Он провел рукой по лицу: так он делал, когда сильно уставал.

— Береги себя, сынок, — сказал он нерешительно.

И тут же почти неслышно добавил:

— Ты знаешь, что без тебя мне не справиться. Никак не справиться.

Шарль наклонился к отцу, схватил его за плечи, прижал к себе на мгновение и тут же отвернулся. Он поспешил пересечь площадь и зайти в вокзал. Стоя у окна и провожая взглядом удаляющуюся повозку и силуэт отца, сгорбившегося на ней, Шарль с болью в сердце думал, что, возможно, видит его в последний раз.

2

Этим утром десятого марта тысяча девятьсот сорок первого года Люси казалось, что ее поезд никогда не доедет до Парижа. Тем временем Орлеан уже остался позади и в окне показались закопченные паровозным дымом первые дома столицы, но женщина видела их словно в тумане. Перед ее глазами проносились картины из прошлого, и в первую очередь воспоминания о Цюрихе, куда, несмотря на ее колебания и вступление Франции в войну с Германией, Люси последовала за Яном осенью тысяча девятьсот тридцать девятого года.

Она впервые увидела этот красивейший город, раскинувшийся между поросшими склонами гор Ютлиберг и Цюрихберг, там, где в реку Лиммат, вытекающую из Цюрихского озера, впадает река Зиль. Обе эти реки с чистой водой окружены набережными с чудесными деревьями, лужайками и цветущими садами. Озеро напоминало Люси Леман, но не вселяло такой же уверенности. Франция была далеко отсюда, и в этом суровом городе, вызывавшем болезненные воспоминания о Нюрнберге, говорили по-немецки.

К тому же с самого начала их пребывания в Цюрихе Люси почувствовала угрозу, которую не отрицал и Ян: в городе имелась нацистская партия, как, впрочем, и в Лондоне, Праге и даже США, с тех пор как Гитлер поручил своему соратнику Эрнсту Боле распространять идею пангерманизма за границей. В адрес Яна вскоре посыпались прямые угрозы от лиц, связанных с нацистами, и он попросил Люси вернуться во Францию, чтобы не подвергать себя опасности. Поэтому она пробыла в Цюрихе не долее трех месяцев. Оттуда она уехала с Гансом в Париж, потом в Пюльубьер к Франсуа, который согласился еще раз приютить ее.

В Пюльубьере Люси пережила период «странной войны», туда ей приходили письма от Яна, с каждым разом все тревожнее, там она узнала об оккупации Франции в мае 1940 года, и вскоре после этого из письма матери Яна Люси узнала о его аресте в Германии, где ее муж попал в ловушку, расставленную нацистами. Фальшивой телеграммой они уведомили Яна о том, что его отец тяжело болен. Ян тайком приехал в Германию, где в доме родителей его арестовали как оппозиционера и иностранного шпиона. Теперь его держали не в камере предварительного заключения, как в первый раз, а в концентрационном лагере, и обвинение в измене грозило ему смертной казнью.

Алоизе и Франсуа пришлось проявить всю свою любовь и преданность, чтобы помочь Люси пережить удар. Они сами тревожились за судьбу Эдмона и Шарля, от которых не получали вестей со времени оккупации. Вдруг в конце июня вернулся изможденный Шарль. Разгром армии забросил его в окрестности Бордо, откуда он пешком добрался до Пюльубьера. От Эдмона не было известий, отчего его жена, Одилия, потеряла и сон, и аппетит. К счастью, их сын Робер, появившийся на свет в апреле тысяча девятьсот сорокового года, помогал ей перенести разлуку с мужем. Наконец в июле пришло письмо, в котором сообщалось, что Эдмон попал в плен и помещен в лагерь где-то под Берлином.

Вся семья сплотилась перед общим горем, но вечерами за столом все больше было тихо — каждый был погружен в свои мысли. Поправившись, Шарль решил не искать для себя место учителя, а остаться в Пюльубьере помогать родителям. Они нуждались в этом как никогда, особенно Алоиза, которая, казалось, постепенно погружалась в то состояние депрессии, что и в прошлую войну. Можно было подумать, что Франсуа потерял дар речи. Конечно, он продолжал работать и свойственное ему мужество не покинуло его, но он совсем не разговаривал. Наверное, Франсуа вспоминал лишения, которые ему пришлось пережить в лагере для военнопленных во время Первой мировой, и представлял себе страдания, которые испытывает его старший сын.

Шло время. Наступило Рождество, как всегда снежное, но на этот раз безрадостное. Не было застолья и огромного дубового пня в камине, в прошлые годы освещавшего большую комнату, где после ночного богослужения собиралась вся семья, чтобы вместе насладиться детским счастьем, которое много лет казалось незыблемым. Чего бы они только не отдали за возможность спеть вместе рождественскую песню и прожить несколько тихих часов, не связанных в воспоминаниях ни с угрозами, ни с бедой. Но те времена теперь казались им далекими, навсегда исчезнувшими, как исчезли те, с кем они когда-то праздновали Рождество.

Весной Люси, которая ждала вестей от Яна или его матери, почтальон принес письмо, адрес на котором был написан незнакомым ей почерком. Боясь прочесть о смерти Яна, Люси ушла к себе в комнату, но, взглянув на первые строчки, она поняла, что этот день будет первым счастливым днем за последнее время. Письмо было от Элизы, ее дочери, которую Люси считала навсегда потерянной. Не веря своим глазам, Люси несколько раз перечитала письмо дочери, чтобы убедиться в том, что это не сон.

Элиза писала, что к ней пришла женщина, которую она никогда раньше не видела и которая назвалась Мадлен. Женщина рассказала, что она смертельно больна. Дальше она продолжала рассказ так, словно ее часы были сочтены:

«Я долго думала, прежде чем прийти к вам. Мне кажется, что я должна сделать это перед тем, как уйти из жизни. Я не хочу уносить правду с собой в могилу. Вот что я скажу: я работала кухаркой в том же доме, что и ваша мать, в семье Дувранделль… Вы должны знать: мадам Буассьер и мадам Дувранделль требовали от вашей матери бросить вас сразу после родов. Но ваша мать никогда на это не соглашалась, наоборот — старалась сделать все, чтобы не расставаться с вами. Вы, наверное, помните, что вас отдали в семью фермеров, живших недалеко от Орлеана. Это была семья моих родителей. Мадам Буассьер решила удочерить вас только после смерти двух своих детей. Для этого она обвинила вашу мать во всех тяжких грехах, хотя та выбивалась из сил, чтобы вас вырастить. Ваша мать ни в чем не виновата. Если бы не она, у вас сейчас вообще не было бы семьи».

Тон, которым была рассказана эта история, убедил Элизу в ее правдивости, да и у женщины, стоявшей на пороге смерти, не было никаких причин обманывать. Она ничего не просила за свою тайну — она облегчала душу от тяжести тайны, которую носила.

Эта встреча перевернула жизнь Элизы, которая дала себе обещание как можно скорее найти свою мать. Элиза узнала, что та живет в Пюльубьере. Письмо, в котором она предлагала Люси встретиться, когда у той будет возможность, не заставило себя долго ждать. «Я не знаю, простишь ли ты меня за все то зло, которое я тебе сделала, — заканчивала письмо Элиза, — но с этой минуты моей единственной целью будет наверстать те годы, которые мы из-за меня прожили порознь».

Следующие два дня Люси все перечитывала столь долгожданное письмо. Она показала его Франсуа и Алоизе, которые настояли на том, чтобы она как можно быстрее назначила дочери встречу. Люси отправила ответ по указанному адресу, и, обменявшись несколькими письмами, мать и дочь наконец договорились встретиться у входа на Марсово поле. Место встречи предложила Люси: именно там десять лет назад Элиза перепугалась и убежала, увидев мать.

Было два часа дня, когда поезд остановился на парижском вокзале Аустерлиц. Люси была счастлива, и впервые за долгое время Париж не показался ей враждебным. Сейчас в центре этого города, который принес Люси столько разочарований, ее кто-то ждал.

На пасхальных каникулах Шарль представил родителям Матильду, и они, как он и ожидал, приняли ее, будто она уже была членом их семьи. Матильда два года работала учителем в школе городка Марсияк, тогда как Шарль никогда не преподавал: в октябре тридцать девятого он ушел на войну, а в октябре сорокового не стал просить должность, чтобы помочь отцу по хозяйству в отсутствие Эдмона. Это обстоятельство даже стало причиной конфликтов, которые Алоизе было все труднее сглаживать.

— Ты уже много сделал для нас, — говорил Франсуа, — пора подумать и о себе. Одилия нам помогает, пока нет ее мужа, да и мне всего сорок девять, так что я продержусь до возвращения Эдмона.

— Я не могу видеть, как ты надрываешься, — отвечал Шарль.

— Новый учебный год начнется только в октябре, — не унимался Франсуа. — К тому времени самая тяжелая часть работы будет закончена и мне твоя помощь больше не понадобится.

Шарль еще раздумывал. Был конец апреля. В Пюльубьере не ощущали войны и лишений, которые уже начали появляться в больших городах. Семья Бартелеми всегда жила почти натуральным хозяйством, и их местность попала в свободную зону, отдаленную от бурь, бушевавших в мире. Но если в прошлом году Франсуа с Алоизой с радостью приняли весть о перемирии, ожидая скорого возвращения сыновей, то восемнадцатого июня они услышали по радио, как некто де Голль призывал к сопротивлению оккупантам. С тех пор они больше об этом ничего не слышали и надеялись, что маршал Петен выведет страну из пропасти, в которую она погрузилась.

Несмотря на то что в их высокогорных краях никто никогда не видел немецкой униформы, присутствие захватчиков на родной земле было невыносимо как для Шарля, так и для Франсуа. По радио всегда передавали только ту информацию, которая выставляла в выгодном свете правительство Виши, но Бартелеми поддерживали призывы к Национальной революции, которые выдвигал Петен, видевший в реституции родной земли приоритетное условие для восстановления страны на крепкой основе. Настроение же в городах, куда иногда выезжал Шарль, было довольно странным. Больше всего его беспокоила обязанность выезжать в молодежные лагеря, которые организовывались для поднятия боевого духа населения. К счастью, ему уже минуло двадцать лет и его пребывание в Пюльубьере в отсутствие Эдмона должно было рассматриваться властями как необходимость.

Шарлю очень хотелось, чтобы сбылась его мечта и он начал преподавать, но он все еще сомневался. Однажды днем, когда Одилия отправилась за покупками в Сен-Винсен, Луиза была в колледже в Усселе, а Франсуа управлялся на конюшне, Шарль остался с матерью на кухне. Алоиза сильно изменилась с тех пор, как Эдмон оказался в лагере. Шарлю было известно о том, что мать чуть не сошла с ума во время предыдущей войны. В доме все за нее сильно переживали, окружали заботой, ухаживали за ней, но она часто уходила в себя и как будто застывала. В такие моменты в ее взгляде светился странный беспокойный огонек, который вызывал грустные воспоминания.

В тот день Шарль остался с матерью, потому что был уверен: ее никогда нельзя оставлять одну. Именно по этой причине он не решался уехать — его пугали моменты отрешенности, когда мать уходила мыслями в иные миры, известные ей одной. От этих приступов спасали только разговоры, которые не давали ей уйти далеко. Слова сплетались в ниточку, связывавшую Алоизу с миром живых.

— А что ты об этом думаешь? — спросил Шарль, подойдя к матери.

Алоиза подняла на него красивые печальные глаза.

— О чем?

— О начале нового учебного года.

Алоиза ответила сразу, не раздумывая:

— Ты должен работать учителем, сынок. Ты так об этом мечтал, так этого хотел.

— А как же ты?

— А что я?

— Я не хочу оставлять тебя одну.

— Я не одна.

— Но ты все время думаешь об Эдмоне.

— Конечно, я о нем думаю. А как же иначе?

Шарль обнял ее за плечи и сказал:

— Он вернется.

Алоиза кивнула головой и грустно улыбнулась. Поскольку Шарль продолжал смотреть на нее с некоторой тревогой, она добавила:

— Думаю, мне будет легче, если я буду знать, что ты счастлив.

— Где же я могу быть счастлив, как не здесь, с вами?

— В школе.

Он опустил руки и спросил:

— Ты уверена?

— Совершенно.

Этот разговор помог ему принять решение, так же как и замечание Матильды, которое она сделала относительно их будущего во время воскресной встречи в Марсияке:

— Если в следующем году мы поженимся и будем просить устроить нас на двойную ставку, нужно, чтобы у тебя был годичный опыт работы. Иначе тебе ее не дадут.

Следующим утром Шарль отправился на поезде в Тюль, где подал заявление на должность учителя с нового учебного года.

Люси вышла из метро на углу авеню Суффрен и авеню Ля-Монт-Пике. Оттуда женщина отправилась на аллею Марсового поля, где села на ту самую скамеечку, с которой десять лет назад ее дочь убежала, едва завидев ее. Пока Люси ждала, она все вспоминала слова из письма Элизы и спрашивала себя, не сон ли это.

Она так мечтала об этом моменте, так страдала, вспоминая испуганный взгляд дочери, пытаясь понять, почему Элиза не приняла ее, что не могла поверить в возможность этой встречи.

Элизу она узнала сразу, как только та появилась на аллее. Было почти четыре часа. Элиза надела синее платье, а волосы перевязала золотистой лентой. Ее походку отличала стремительность, плечи были слегка наклонены вперед, в девушке чувствовалась некая сила и уверенность, которую она, несомненно, унаследовала от своего отца. Люси подняла было руку, чтобы привлечь внимание Элизы, но та ее уже заметила, направилась к матери, замедляя темп, и остановилась в двух шагах от нее.

Прилив чувств будто парализовал Элизу и не давал преодолеть то небольшое расстояние, которое оставалось между ними. Люси же не осмеливалась даже пошевелиться, словно прошлое все еще давило на нее и не было письма дочери, которое принесло ей столько радости. Элиза поцеловала мать, прижала к себе и долго не отпускала. Когда же они наконец оторвались друг от друга, Люси подумала: «Как же она похожа на своего отца». И действительно, густые волосы девушки подчеркивали матовую бледность лица, совсем как у Норбера Буассьера. На мгновение Люси закрыла глаза и покачнулась.

— Давай присядем, — сказала она, взяв дочь за руку.

Элиза прижалась к ней, и Люси внезапно почувствовала нежность и удивительную радость прикосновения, которых она была лишена столько лет. Они сели на скамейку, но ни одна из них не решалась промолвить хотя бы слово. Их тут же окружили голуби и пугливые воробьи.

— Наверное, мне нужно начать, — прошептала Элиза. — Я не знаю, поймешь ли ты меня… несмотря на то что произошло, я никогда не переставала думать о тебе.

Она вздохнула и, немного поразмыслив, продолжила:

— Они настроили меня против тебя, так что я перестала видеть правду. Особенно бабушка. Она умерла два года назад. Она убеждала меня, что ты отдала меня на воспитание нехорошим женщинам, что ты не заботилась обо мне и била. Я ничего этого не помнила, кроме грязной, очень грязной няньки, которая морила меня голодом.

— Да, я знаю, — выдохнула Люси. — Это было на улице Фобур-Пуассоньер. У меня не было другого выхода.

— А еще бабушка мне говорила, что ты живешь с немцем, врагом Франции, и что ты увезешь меня в Германию, и я ее больше не увижу. Она все повторяла, что ты нищенка. Бабушка заваливала меня подарками, потакая всем моим капризам. Я была ребенком и не могла противиться всему этому. Ты же понимаешь?

Элиза замолчала, не в силах продолжать. Ослабевшая от переполнявших ее чувств Люси кивнула головой. Внезапно она почувствовала облегчение, осознав, что ее дочь была жертвой, а не виновницей происшедшего. Все пережитое ею, все страдания прошедших лет не были напрасными. Вот так, слушая о жизни Элизы в доме госпожи Буассьер, здесь, на лавочке, Люси обрела душевный покой, и мир вокруг нее стал ярче и светлее. Когда Элиза поведала о своем браке с Роланом Дестивелем и об их счастливой жизни, Люси прошептала:

— Я знаю. Однажды я видела вас на авеню Суффрен. Тогда я поняла, что во мне ты больше не нуждаешься.

— Возможно, на тот момент, но сейчас ты мне очень нужна.

Элиза наклонилась к Люси и умоляюще прошептала:

— Прошу тебя, поверь. У нас впереди еще столько времени. Нам есть чем поделиться друг с другом.

Мокрые от слез глаза дочери убедили Люси в ее искренности, хотя в этот момент она готова была поверить во что угодно, только бы не потерять Элизу снова, только бы наслаждаться счастьем, которое давало ее присутствие, прикосновение ее руки и все то, что когда-то Люси обрела с рождением дочери.

— Женщина, у которой я тогда работала, и госпожа Буассьер сделали все, чтобы я тебя оставила почти сразу после рождения, — объяснила Люси. — Я всячески сопротивлялась этому. Втайне от них я отдала тебя кормилице недалеко от улицы Турнон, где работала.

— Я знаю, — вздохнула Элиза. — Мадлен сообщила мне об этом.

Прижавшись к матери, она спросила:

— Сейчас ты можешь мне все рассказать?

Люси только и ждала этого вопроса. Она поведала о Норбере Буассьере, об их встрече в замке, о том, как он ушел на войну и вернулся оттуда с обезображенным лицом. Потом она поведала о борьбе за Норбера с госпожой Дувранделль и госпожой Буассьер. Рассказала о Яне, об их жизни в Германии, о сыне Гансе, о Швейцарии, о войне и постоянном страхе получить страшное известие. Когда она окончила свой рассказ, Элиза рыдала, прижавшись к ней. Немного успокоившись, девушка тихонько сказала:

— Пойдем ко мне домой, мамочка. У меня ты сможешь отдохнуть. С сегодняшнего дня, где бы я ни жила, мой дом будет твоим домом.

— У Буассьеров я никогда не буду чувствовать себя как дома.

— Но это больше не их дом. Это теперь мой дом, дом господина и госпожи Дестивель.

Она встала и протянула руку матери:

— Пойдем.

В этот миг солнечные лучи пробились сквозь голые ветви огромных деревьев и наполнили парк ясным весенним светом.

Очередное лето пришло в залитую светом Матиджу. Но для Матье Бартелеми это лето было не совсем обычным: землю, возделанную два года назад, этой весной он засеял пшеницей. Сейчас Матье был самым крупным землевладельцем в Матидже. От отца Марианны, который скончался от апоплексического удара, Матье унаследовал соседние земли. Он решил этим воспользоваться, чтобы разнообразить свое хозяйство, поскольку боялся очередного набега саранчи на апельсины, заморозков или болезни виноградников. Он решил вырастить пшеницу на четырнадцати гектарах из наследства жены. Марианна же ждала ребенка и должна была родить в один из августовских дней тысяча девятьсот сорок первого года. Матье надеялся, что у них будет мальчик — сын, о котором он всегда мечтал и который унаследует собранные по крупицам владения.

Вот уже неделю город был наполнен пылью и паром молотильных машин, шумом моторов, свистом приводных ремней и криками рабочих под палящим солнцем бесконечных алжирских дней. Этим утром работали в Аб Дая. Вчера вечером прибыла машина, ее установили между домом и апельсиновым садом, рядом со снопами, которые рабочие на тележках перевезли с полей.

На ферме было много народу: феллахи-рабочие, соседи землевладельцы, десяток кабилов, сопровождавших машину с начала уборочной страды. Кто-то засыпáл пшеницу в разверзнутую пасть этого парового монстра, другие относили в сторону мешки с зерном, укладывали солому в стога. Самые смышленые следили за работой машины, ремней и шестеренок, от которых в разные стороны разлеталось горячее машинное масло, и его сильный отвратительный запах смешивался с запахом соломы и зерна.

Матье наблюдал за процессом, ходил от одной группы рабочих к другой, старался предотвратить ссоры в толпе людей, возбужденных шумом, жарой и усталостью. В полдень машина издала свист, подобный свисту паровоза перед въездом в тоннель, и после пугающего пыхтения, скачков и встрясок остановилась. Феллахи спрятались в тень, чтобы поесть лепешек, принесенных женами. Кабилы устроились в стороне под присмотром Хосина. У них на обед был салат, приготовленный на ферме.

Матье и Марианна наняли повара-араба для приготовления еды кабилам и феллахам из соседних поместий, приходившим помочь с уборкой урожая. Марианна действительно плохо переносила последние дни беременности и не могла управляться на кухне. Она ходила с трудом и страдала от жары. Ее невестка, Симона, помогала как могла вместе с Раисой, молодой кабилкой, которая заменила Неджму, отказавшуюся переступать порог этого дома после смерти дочери Лейлы.

Матье пообедал вместе с женщинами и Роже, братом Марианны, унаследовавшим дело своего отца. Однако Роже был более покладистым, чем старик. После смерти отца он без колебаний отдал сестре причитающуюся ей часть земель и находился в дружеских отношениях с Матье, не проявляя никаких признаков беспокойства. Напротив, он отдалился от семейств Колонна и Гонзалес, которые жили все более замкнуто из-за жажды власти. Роже и Симона часто приезжали в Аб Дая, где женщины обсуждали приближающееся счастливое событие, а мужчины говорили о сельском хозяйстве и о войне в Европе.

В мае-июне тысяча девятьсот сорокового года Матье так и не понял, что происходит. Как могла столь сильная страна, как Франция, защищая которую он проливал кровь и лишился руки, так быстро потерпеть позорное поражение? Матье много раз в письмах просил Франсуа объяснить, что происходит, но ответы брата не пролили свет на события. Матье не мог понять причину разгрома, но был доволен, что во главе страны стоял маршал Петен. Матье считал, что только военный мог вернуть честь Франции и тех, кто защищал ее в четырнадцатом и восемнадцатом году, тогда как многие другие предали родину.

Алжирские газеты часто публиковали статьи и фотографии, которые в выгодном свете представляли правительство Виши, что придавало Матье уверенности в будущем страны. Однако Роже Бартес придерживался другого мнения, но старался не высказывать его при Матье, которому участие в прошлой войне и потерянная рука придавали неоспоримый авторитет. Роже старался больше говорить о сельскохозяйственных культурах, поскольку достаточно в этом разбирался благодаря полученному в Алжире образованию до службы в армии. В своем поместье он много экспериментировал с удобрениями и веществами для обработки растений. Так в отношениях между мужчинами установилось равновесие, которое устраивало обоих, так же как и их жен, которые неплохо ладили.

В тот самый день, который описан выше, после обеда у Марианны начались схватки. Матье уехал в Шебли за акушеркой и вернулся к четырем часам, в самый разгар жары. Тем временем, после короткой сиесты, Роже Бартес дал команду запустить машину, и рабочие, которые суетились в удушливой жаре, часто ходили напиться из колодца, но никак не могли утолить жажду. Небо над Аб Дая казалось белым. Соседнее селение Атлас скрылось в раскаленном мареве, которое подрагивало над равниной, насыщенное пылью и пряными ароматами, среди которых отчетливо выделялись запахи соломы и зерна.

Матье помог жене лечь и оставил на попечение акушерки с невесткой. После этого он вышел на улицу, задаваясь вопросом, не усложнит ли роды грохот и сильная жара, но скоро забыл о своих опасениях, когда увидел, что работа шла не так хорошо, как утром. Рабочие много говорили, ругались, а некоторые старались спрятаться, когда подходила их очередь таскать мешки с зерном или снопы. Они были истощены и, несмотря на беспомощные крики Хосина, толпились возле колодца.

Матье много раз поднимался в дом, чтобы узнать, как проходят роды. Невестка сказала, что процесс будет долгим, и попросила не беспокоиться. Тогда Матье попытался сосредоточиться на молотьбе, и, несмотря на шум машины, ему это удавалось, пока он явственно не услышал крики. Матье бросился на второй этаж, постучал в дверь спальни; вскоре вышла Симона и сказала:

— У ребенка ягодичное прилежание. Ей больно.

Не в состоянии выдержать криков Марианны, Матье бросился на улицу, где оставался до наступления сумерек. Охваченный беспокойством, он постоянно поглядывал на дверь фермы в ожидании, что из нее вот-вот выйдет Симона, но никого не было.

Наступала ночь, а молотилка продолжала работать. Наконец в нее загрузили последние колосья, и в плотном воздухе раздался паровозный свисток, на который вдалеке воем отозвались шакалы. Матье и Роже, который волновался не меньше, поужинали на первом этаже. На стол накрывала Раиса. Все были взволнованы тем, что ни из комнаты наверху, ни снаружи не доносилось никаких звуков, и боялись самого страшного. У хижин раздавалось жалобное пение феллахов.

— Все плохо, — прошептал Матье. — Случилось несчастье.

Он не выдержал и поднялся наверх. На лестнице он столкнулся с Симоной.

— Нужно ехать за доктором, — сказала Симона. — Она потеряла много крови. У тебя родился не один сын, а два!

— Два? — переспросил Матье.

— Да, два мальчика. Два прекрасных близнеца, но они заставили нас потрудиться. Все думали, что Марианна не сможет разродиться.

Матье хотел было тут же посмотреть на малышей, но вспомнил о враче и побежал вниз попросить Роже съездить в Буфарик. Затем он поднялся наверх и склонился над женой, которая, казалось, потеряла сознание. Но Марианна приоткрыла глаза, когда муж заговорил с ней. Он подошел к маленькой кроватке, в которую акушерка положила двух малышей.

— Двое, — произнес Матье. — Она подарила мне двух сыновей.

Он повернулся к Симоне:

— Ты понимаешь? Два мальчика!

— Но какой ценой. Ей будет нелегко отойти от этого.

— Я помогу ей, — сказал он, задыхаясь от наплыва чувств. — Слово Матье! Ошибается тот, кто думает, что она не может рассчитывать на мою поддержку.

Матье спустился на улицу и в одиночестве под песни феллахов побрел к виноградникам, время от времени поднимая мокрые от слез глаза к небу. Он плакал от мысли, что всемогущий Господь, которому он служил не так уж ревностно, подарил ему двух сыновей в качестве компенсации за потерянную руку.

Шарль получил назначение в августе. Его направили учителем в городок Спонтур, расположенный на берегу Дордони в пятидесяти километрах от Пюльубьера и недалеко от того места, где жила Матильда. В то утро, первого октября тысяча девятьсот сорок первого года, Шарль проснулся без труда, ведь всю ночь он не мог уснуть. В голове его мелькали воспоминания обо всех событиях, которые ему пришлось пережить, чтобы дойти до этого дня, который зарождался за приоткрытыми окнами. Это утро будет одним из самых прекрасных в его жизни — Шарль в этом не сомневался. Он приехал на место днем ранее, пообедал в гостинице неподалеку от порта, из которого раньше на Бордолез уходили лодки, груженные деревом. Речное судоходство было разорено всего через несколько лет после строительства здесь железной дороги.

Спонтур представлял собой населенный пункт из нескольких домиков, выстроенных вокруг церквушки с серой стройной колокольней. Городок, еще не совсем цивилизованный, но стоявший на пути к прогрессу, жил только рекой. Через несколько километров вверх по течению появилась целая деревня строителей дамбы, работы по возведению которой начались незадолго до войны. Все это рассказал Шарлю мэр, визит к которому был частью ритуала для вновь прибывших.

— Среди ваших учеников будут также беженцы, которые не говорят по-французски, — добавил он. — Среди них есть и поляки, и испанцы. Их родителей забрали из Аржелеза на строительство дамбы, и часть из них живет здесь, в городе. Кстати, именно из-за детей рабочих школа у нас переполнена.

Трудности не пугали Шарля, он был готов к ним. Наконец, мэр показал ему карандаши, перья, чернильницы, тетради и учебники, состояние которых оставляло желать лучшего.

— Это все, что у нас есть, — подытожил мэр. — Воспользуйтесь всем этим во благо.

— Именно это я и собираюсь сделать, — ответил Шарль, несколько удивленный подобным приемом, который мог показаться проявлением равнодушия, но причиной которого, в сущности, было отсутствие средств в этой горной местности, расположенной в стороне от «большой земли», где его предшественник, ветеран прошлой войны, пустил все на самотек.

В дальнем углу единственной классной комнаты с тремя рядами парт стояла дровяная печь. Между наклонными партами и скамьями было два прохода, по которым ученики и учитель могли передвигаться. Грубый учительский стол возвышался на небольшом постаменте слева от черной школьной доски, которая, к удивлению Шарля, оказалась свежевыкрашенной. Напротив окон, выходивших на школьный двор, висели административная и географическая карты Франции. На этажерке за печью лежала вязанка лучин разного цвета, счеты и коробка с мелом.

В квартире над классной комнатой, куда мэр отвел Шарля, не было ни уборной, ни ванной. Общая с учениками уборная находилась во дворе, а воду нужно было носить из колодца. Дровянная печь служила для обогрева трех комнат — спальни, гостиной и кухни, облупившийся потолок которой свидетельствовал о протекающей крыше.

— Ничего, — ответил Шарль на жест мэра, которым тот показывал свою беспомощность, — я как-нибудь управлюсь.

Он и не ожидал чего-то большего, да к тому же привык к подобным условиям жизни и в университете, и в Пюльубьере, где еще не было водопровода. Но это заботило Шарля меньше всего. Главное было там, на первом этаже, в классе, в котором он до вечера убирал, где отмывал парты и стол, пересчитывал тетради, готовил план урока. Завершив приготовления, Шарль своим каллиграфическим почерком большими буквами вывел на доске дату: среда, первое октября тысяча девятьсот сорок первого года.

Вечером он не пошел ужинать в гостиницу, а довольствовался хлебом и сыром, что захватил с собой. Потом, уже за полночь, он взялся приводить в порядок учебники, зная, что все равно не уснет. Ему хотелось, чтобы завтра, в тот момент, когда он первый раз будет входить в класс, его отец был здесь. Этой ночью Шарль испытывал потребность рассказать кому-то о том, как он счастлив, стоя на пороге своей мечты. Матильда смогла бы его понять и разделила бы с ним счастье на заре выбранной им судьбы, к которой он много лет шел сквозь тернии. Но он был один и в темноте представлял, как завтра дети заполнят школьный двор, думал о том, сколько их будет и удастся ли уделить им всем внимание.

Шарль встал, подошел к окну и увидел вдалеке отблески реки. День все не начинался в этой долине, скрытой среди лесистых холмов. Он умылся водой из ведра, принесенной накануне, позавтракал чашкой кофе и хлебом, оделся, надел длинный серый халат, купленный неделю назад в Борте, спустился в класс и сел за стол, чтобы подготовиться к учебному дню. Было еще не холодно, но Шарль знал, что уже в конце месяца нужно будет растапливать печь, вокруг которой будут собираться ученики, придя с улицы, как когда-то, давным-давно, делал он сам. На какое-то мгновение перед ним всплыл образ школы Сен-Винсена, он увидел своего учителя, господина Буссино, о смерти которого узнал из письма его жены, увидел всех тех, кто следовал с ним по этому долгому пути, кто помогал ему.

Занимался день. Приближалось начало урока. Шарль бросил взгляд на улицу, но там еще никого не было. Он медленно прошелся по проходу между партами, поправил две карты на стене, проверил, на месте ли два белых мелка и один красный, затем опять сел за свой стол и перечитал диктант, приготовленный для старших учеников: отрывок из произведения Мориса Женевуа, в котором рассказывалось о реке Луаре, текст, который позволил бы ему сделать плавный переход к уроку географии.

Подняв голову, Шарль увидел двух детей, спорящих у входа, и его сердце забилось быстрее. Один был постарше, а второй — совсем малыш. Похоже, они знали друг друга, поскольку о чем-то оживленно беседовали. Пока Шарль рассматривал их через окно, у решетчатых ворот появилось еще трое детей, потом — еще несколько: мальчики и девочки, одетые в рабочие халаты, которые претендовали на чистоту, но в силу того, что успели послужить старшим братьям и сестрам, выдавали поразительную бедность. Во дворе затевались игры, в которых самые маленькие могли легко пораниться.

Шарль вышел на улицу. Игры сразу прекратились, и все головы повернулись к нему. Он часто представлял себе этот момент, и какое-то теплое и ценное чувство появилось у него в душе. Шарль повернулся, подошел к стене и позвонил в колокол. Тут же ученики — малыши следовали примеру старших — выстроились в две шеренги у входа. Шарлю даже не пришлось призывать их к тишине, она воцарилась сама собой.

— Входите! — сказал он.

Через несколько мгновений из-за парт на Шарля смотрели доверчивые, встревоженные, упрямые, растерянные, испуганные, полные надежды и решимости лица. Он стоял возле доски, скрестив руки на груди, стараясь определить ученика, который больше всех нуждался в помощи, может быть, даже не говорил по-французски.

— Меня зовут Шарль Бартелеми, — произнес он уверенным голосом. — Я родился в тридцати километрах отсюда в семье крестьян и, как вы, ходил в сельскую школу.

Помолчав минуту, он продолжил:

— Я уверен, что мы поладим. Я научу вас читать, писать и считать и еще множеству интересных вещей: истории нашей страны, географии, естествознанию, морали и просто чистоте.

Шарлю показалось, что с лиц учеников немного спало напряжение. Он попросил их подниматься по очереди и называть свое имя и возраст, чтобы рассадить их по рядам — дети сидели вперемешку.

Первый поднялся и выдал слегка дрожащим голосом:

— Пьер Сермадирас.

— Когда родился?

— Девятого августа тысяча девятьсот тридцать первого года в Спонтуре.

— Хорошо, — сказал Шарль, — можешь садиться.

Мальчик сел, скрипнув галошами. Поднялся его сосед, потом еще один, и так вставали все остальные, называя имя и год рождения твердым, уверенным или дрожащим голосом, по которому можно было определить характер ребенка. Очередь дошла до светловолосого мальчишки, испуганные глаза которого смотрели то на Шарля, то на окно, будто он хотел убежать. Шарль поднялся, подошел к малышу, который сидел один на последней парте в дальнем углу класса. Ребенок действительно был крайне напуган, словно боялся, что его побьют, к чему он, скорее всего, привык. Шарль протянул к ребенку руку и мягко сказал:

— Не бойся, малыш.

Он положил руку на дрожащее плечо мальчика.

— Не бойся, — повторил Шарль.

И потом еще тише:

— Как тебя зовут?

Ответа не последовало.

— Ты — поляк?

— Да, — раздался голосок.

— Хорошо, скажешь свое имя после.

— Анджей, — сказал ребенок.

— Андре, хорошо, а дальше?

— Грегоржик.

— Спасибо, — сказал Шарль и быстро провел рукой по волосам малыша, на лице которого появилась улыбка.

Он понял, что мальчик был сыном польских евреев, сбежавших от немцев и нашедших работу на строительстве дамбы. Перекличка продолжилась. Оказалось, что в классе есть два испанца, которых было не так трудно понимать, как поляка, — их язык был схож с одним из диалектов французского. Шарль посадил детей по году рождения, раздал тетради, книги, дощечки для письма и мелки. Затем он попытался выяснить уровень знаний учеников. Средним он задал задачу, старшим — продиктовал диктант, а самых маленьких попросил нарисовать лист каштана. Вдруг он понял, что позабыл отпустить детей на перемену. Шарль заметил, что старшие дети начали проявлять нетерпение и шаркать галошами по полу. Он дал им пятнадцать минут отдыха. Маленький поляк выходил последним. Шарль задержал его, когда тот подошел к двери.

— Анджей, — позвал он.

Малыш с испугом посмотрел на учителя.

— Не нужно бояться, — сказал Шарль. — Здесь тебе никто не сделает ничего плохого. Ты меня понимаешь?

Малыш жестом показал, что понял.

— Я помогу тебе, — сказал Шарль. — Если что-то не получается, не стесняйся меня спрашивать.

Мальчик улыбнулся в ответ. Это была улыбка, которую Шарль ждал на протяжении долгих лет, и она оставалась перед его глазами весь день, который пролетел как во сне. Только вечером, когда ученики разошлись по домам, Шарль вспомнил о Матильде, о своих родителях и пожалел, что не может поделиться с ними теми чувствами, которые он испытывал, радостью, которую ему довелось пережить, счастьем, которое накапливалось внутри и вокруг него в этом утлом жилище, недостатков которого он почти не замечал: ни обшарпанных стен, ни покрытого пятнами потолка, ни скудности обстановки, ни шаткости стола из некрашеных досок, за которым Шарль проверял тетради.

3

Весной тысяча девятьсот сорок второго года Люси получила от Яна письмо, в котором он писал, что во избежание смертной казни записался в войска вермахта и оказался среди солдат, осуществлявших план «Барбаросса» по захвату СССР. Но больше писем не приходило, и Люси напрасно по утрам поджидала почтальона в своей маленькой квартирке на авеню Суффрен, в том же доме, где жила ее дочь Элиза. Люси уже могла снимать квартиру на собственные средства — она работала в одном из магазинов, который принадлежал ее дочери, где после испытательного срока ее назначили управляющей. Работа Люси очень нравилась. У нее всегда был отменный вкус на красивые туалеты, на роскошные вещи, редкие ткани, который она приобрела много лет назад, пожив в замке Буассьер.

Ганс ходил в школу неподалеку, понемногу взрослел, и все было бы прекрасно, если бы рядом был Ян, который с каждым днем, как ей казалось, все больше и больше отдалялся от нее. Удалось ли ему остаться в живых в этом вихре войны, который опустошал Европу и особенно Советский Союз, где немцы, дойдя до Москвы, были парализованы ударившими морозами и с началом весны отступали под напором Красной Армии?

По вечерам Люси слушала радио и читала газеты под недружелюбным взглядом Ролана, своего зятя, которого она не любила. Это был высокомерный человек, всегда хорошо одетый, чаще всего в клетчатый костюм. Галстук в горошек, аккуратный платочек в нагрудном кармане пиджака — весь этот наряд просто кричал о его идеях: он был членом Народной французской партии Жака Дорио, в котором Ролан видел будущего министра правительства Виши. Благодаря своим связям муж Элизы скупал нежилые помещения, в которых планировал открыть новые магазины, когда обстоятельства сложатся более благоприятно. Когда торговля одеждой шла не очень хорошо, он вкладывал средства в продукты питания, закупая благодаря своим пропускам продукты в пригородах и продавая в Париже с огромной наценкой. В квартире на авеню Суффрен жили в достатке, но Люси, несмотря на присутствие Элизы, чувствовала себя не в своей тарелке. В беседах с Элизой и ее мужем Люси не скрывала, что Ян был противником нацистов и сражался на их стороне только потому, что его к этому вынудили. Ролана оскорбили ее слова, что повлекло за собой серьезные изменения в их отношениях.

Окончательный разрыв был вызван письмом, которое пришло из Швеции на имя госпожи Хесслер — это Ян нашел способ дать о себе знать. Оказалось, что он был сильно ранен под Сталинградом и теперь восстанавливал силы у своих родителей после многих дней, проведенных в госпитале города Франкфурт. Ян ожидал, что Гитлер будет разбит, прежде чем он восстановит силы и будет обязан вернуться на фронт. Люси вбежала в квартиру дочери и неосторожно прочла вслух письмо Яна. Ролан был в ярости. Теперь и речи не могло идти о том, чтобы под одной с ним крышей жила жена немецкого солдата, мечтавшего о падении Рейха. Ролан не мог допустить такого положения дел — это противоречило его убеждениям и обязательствам.

Уже на следующий день, все еще пребывая в сильном потрясении, Люси с помощью Элизы нашла квартиру на улице Паради, во втором округе Парижа, недалеко от магазина, где она работала. Она не злилась на дочь. Наоборот, она была благодарна ей за то, что та дала ей кров и работу, за ее помощь и за то, что приютила их с маленьким Гансом в самом начале.

Однако через какое-то время Элиза принесла в магазин еще одну плохую новость:

— Ролан не хочет, чтобы ты работала здесь, — сказала она, искренне расстроенная.

Увидев, что мать побледнела и пребывает в полной растерянности, Элиза сказала:

— Не беспокойся, я не оставлю тебя. Я буду давать тебе деньги, и ты не будешь ни в чем нуждаться.

Люси отрицательно покачала головой и тихо сказала:

— Я не могу принимать деньги, ничего не делая.

Вздохнув, она добавила:

— Я не могу, ты понимаешь?

— Но я в долгу перед тобой, — настаивала Элиза. — Ты прекрасно знаешь, что у меня намного больше денег, чем мне нужно, и что я должна заплатить за все те годы, которые мы потеряли по моей вине.

— Но не деньгами, доченька, — прошептала Люси. — Думаю, что мне нужно вернуться в Пюльубьер. Там мне ничего не угрожает.

Элиза схватила мать за руку и стала умолять:

— Нет, я прошу тебя, останься в Париже.

И добавила с такой искренностью, что Люси была тронута:

— Ты нужна мне. После всех этих лет разлуки я не могу больше жить без тебя. Разве мы плохо ладим?

— Нет, но ты же сама видишь, что мое присутствие создает неприятности. Кроме того, когда я буду далеко, ты скорее убедишь своего мужа быть осторожнее. Знаешь, мне кажется, что все это плохо кончится.

Люси много раз заставала Ролана за разговором с загадочными собеседниками, которые ей совсем не нравились. Она ничего не говорила об этом Элизе, но была убеждена, что ее зять принимал участие в разорении торговцев-евреев, которые бесследно исчезали после ареста.

— Нет же, Ролан знает, что он делает, — ответила Элиза. — У нас с ним прекрасные отношения, поверь мне.

— Тем более не стоит их портить из-за меня.

На лице Элизы появилось печальное выражение, и она сказала:

— Подумай еще немного, тебе некуда торопиться.

— Обещаю подумать.

Тем не менее на следующий день она отправила Франсуа письмо, в котором просила еще раз приютить ее в его доме. Неделю спустя Люси с большим облегчением получила ответ от брата, который, как всегда, сообщал, что готов принять ее.

С легким сердцем она уезжала из Парижа, пообещав дочери часто писать и снова жить рядом с ней, как только это представится возможным. В Пюльубьере Люси поселилась в своей комнате, вспомнила старые привычки и была рада, что приняла такое решение: ее помощь Франсуа и Алоизе, в отсутствие их двоих сыновей, была неоценимой.

В двенадцать лет Ганс без всяких сложностей вернулся в школу в Сен-Винсене: он привык к частым переездам и не сильно страдал от этого. Единственное, что приводило его в уныние, — отсутствие отца, о котором он часто спрашивал. Люси старалась развеять беспокойство сына, но у нее не очень получалось. Она боялась, что после выздоровления Яну придется вернуться на фронт, если, конечно, ему не удастся перебраться в Швейцарию, где, судя по приходившим письмам, у него еще оставались друзья.

Она не напрасно беспокоилась. В мае, когда лес вокруг Пюльубьера наливался весенними красками, из Германии пришло письмо, отправленное матерью Яна. Случилось то, чего Люси боялась больше всего: вернувшись после выздоровления на Восточный фронт, Ян погиб под Новгородом, разорванный артиллерийским снарядом. Его останки собрать не удалось, так что у него не было даже могилы. Он перестал существовать. Совсем.

Читая последние строки, Люси потеряла сознание. Франсуа и Алоиза отнесли ее в комнату и не отходили, пока к ней не вернулось сознание. Ее первые мысли были о сыне:

— Господи, как я скажу ему об этом?

— Я могу это сделать, — предложил Франсуа.

— Спасибо, — ответила Люси, — но думаю, что будет лучше, если он узнает об этом от меня.

Она вздохнула и добавила:

— Во всяком случае, я попробую.

Было начало дня. Ганс возвращался из школы в пять часов. Некоторое время Люси лежала, вспоминая все, что они пережили вместе начиная с того дня, когда она услышала, как кашляет Ян в соседней комнате в доме Дувранделлей, отъезд в Германию, Кельн, Нюрнберг, Швейцарию, столько тяжелых моментов, пережитых в ожидании будущего, — войны, которая, они знали, должна будет разлучить их. Вспоминала она и самое прекрасное, что им довелось пережить вместе: их борьбу, с самого начала, против злой доли. Обещания вечной любви, несмотря ни на что, любви, заранее обреченной, но в которой они находили счастливые моменты.

У нее оставался Ганс, который так был похож на отца, становился все более светлым, как и Ян, с тонкими чертами лица, худощавый, со светлыми глазами, в которых, казалось, можно было разглядеть снежинки. Именно эти глаза, а также моменты, когда ребенок превращался в глыбу льда и до него не доходили слова, не трогали материнские ласки, и вызывали в Люси беспокойство. В такие моменты Ганс был способен на все что угодно.

Приближался час его возвращения из школы, и Люси старалась собраться с силами. Она встала, умылась в эмалированном тазу, стоявшем на столе в ее комнате, спустилась в кухню.

— Я могу сам с ним поговорить, — еще раз предложил Франсуа при виде растрепанной и отрешенной сестры.

— Нет, — ответила она. — Я смогу. Дай мне чего-нибудь выпить, немного водки.

Он налил Люси и остался вместе с Алоизой возле нее. Одилии не было дома уже два дня — она вместе с сыном гостила у своих родителей в Борте. Они попытались поговорить о чем-то другом, об успехах Луизы в колледже, об Элизе, которая часто писала матери, но очень скоро наступила неловкая пауза.

Когда в половине шестого двери распахнулись, Франсуа и Алоиза удалились, оставив Люси и Ганса наедине. Мальчик сразу понял, что случилось что-то серьезное. Улыбка, которая сияла на его лице, когда он входил, исчезла. Люси подошла к нему, но он отступил назад к окну, вытянув вперед руку, будто запрещал ей говорить.

— Твой отец погиб… — смогла выговорить Люси.

Ганс смотрел не моргая, уставившись, как обычно, в одну точку. Люси добавила:

— …на русском фронте.

Она ждала, что хотя бы слезинка появится на его лице, но мальчик по-прежнему смотрел на нее не моргая, будто она была виновата в том, о чем только что ему рассказала.

— Иди, иди ко мне, — сказала Люси.

Он сделал два шага к двери, все еще держась за стену.

— Иди ко мне, сынок, — повторила Люси.

— Нет.

Она хотела подойти к нему, но он пошатнулся и вышел. Она выбежала за ним и увидела, как Франсуа тщетно пытается удержать ребенка. Ганс бросился к лесу и на ходу издал крик, который до этого сдерживал, — душераздирающий крик, вспугнувший диких птиц на кронах деревьев и эхом улетевший в горы.

Из-за того, что шла война, на свадьбе Шарля и Матильды весной тысяча девятьсот сорок второго года гостей было не много. Гражданская церемония и венчание проходили в городе Уссель, а застолье — в Пюльубьере, в сарае, который специально на несколько дней освободили от сена и соломы. Гости немного потанцевали, но петь не стали. Было не до песен. Эдмон все еще находился в лагере, и дело было плохо: по договору о военном сотрудничестве в январе Германия освободила сто тысяч пленных, но Эдмона среди них не было. Несмотря на усилия Шарля, который помогал родителям на каникулах, Франсуа и Алоизе было все труднее справляться с хозяйством.

Эта свадьба по крайней мере позволила молодым получить двойное назначение в Борте. Не успели они обосноваться на новом месте и насладиться днями и ночами, проведенными вместе, как войска союзников высадились в Северной Африке, что привело к оккупации юга Франции. Теперь вся страна была занята немцами. Шарль и Матильда старались не думать об этом и полностью посвящали себя урокам, которые давали в двух смежных классах школы. Они могли быть счастливы, если бы не чувствовали угрозы, которую представляло собой правительство Виши. Под нажимом оккупантов французским властям приходилось следить за всеми учителями.

Прошла зима. Она была снежной и холодной. Люди все еще обсуждали создание Жозефом Дарнадом отрядов полицаев, когда в феврале вышел декрет об обязательных работах. По новому положению правительство должно было собирать работников, подлежащих отправке в Германию. Франция становилась простым протекторатом Рейха, а ее молодежь должна была поддерживать военные действия, навязанные Гитлером всему миру.

С июля Шарль с Матильдой гостили у родителей. Там они повстречались с убитой горем Люси, которую не смогли успокоить даже приезды дочери Элизы, и с ее сыном Гансом, который все время молчал и был крайне враждебно настроен по отношению к своей сводной сестре, чьи краткие визиты никто не мог предсказать. Была там и Одилия, все ожидавшая новостей от Эдмона, а также Луиза, в свои пятнадцать лет как две капли воды походившая на мать, охваченная желанием поехать в Африку учиться на сестру милосердия. Впрочем, Франсуа и Алоиза не придавали большого значения этим планам и были уверены, что дочь передумает еще до окончания учебы в колледже.

В Пюльубьере всего было вдоволь. Франсуа починил старую печь для выпечки хлеба и выращивал овощи, особенно много картофеля, которого вместе с птицей, двумя свиньями, грибами и каштанами хватало, чтобы прокормить семью. Матильде удавалось даже возить немного продуктов в Уссель своим родителям, старым учителям, у которых не было собственного сада и которые жили, как и большинство французов, лишь на продовольственные карточки.

Это было чудесное лето с длинными солнечными днями, которые позволили Франсуа, Шарлю и женщинам собрать хороший урожай. Было приятно отдыхать в тени августовскими вечерами в ожидании осенней уборочной поры. Мужчины вели долгие разговоры, подпитываемые все более пугающими новостями, услышанными по радио. Казалось, что вся страна встала на сторону оккупантов и всюду процветал коллаборационизм, который сильно беспокоил Шарля и Франсуа.

Даже в школе Шарль чувствовал, что за ним наблюдают и что за любую ошибку или случайную оговорку он может поплатиться. Ему и Матильде продлили двойной пост на следующий учебный год, но Шарль задавался вопросом, как себя держать. Об этом он спросил отца, помогая ему укладывать солому, оставшуюся после молотьбы.

— В Германию отправляют тысячи людей, — сообщил Шарль. — Я думаю, можно ли мне как-то этого избежать.

— Отправляют в основном рабочих, — уточнил Франсуа, — им нужны мастера на оружейные заводы.

— Это пока что, но неизвестно, как все сложится через несколько месяцев.

Франсуа вздохнул и ничего не ответил. Они оба были в растерянности. Маршал Петен и правительство Виши больше не имели никакой власти, поскольку немцы заняли всю страну. Все, кто поверил, что маршал спасет Францию от величайшего унижения, «отдав себя ей без остатка», поняли, что «жертва» старика была напрасной. Французский флот причалил в Тулоне, Национальная революция, которую обещали народу, превратилась в банальный принудительный коллаборационизм. Немцы были везде, и если их еще не видели в Пюльубьере, то в главных городах департамента и некоторых кантонов их было полным-полно.

Шарль обратил внимание на то, что отец сильно похудел: кожа да кости. Шарль любил наблюдать за его руками — руками, которые держали в своей жизни столько инструментов и до сих пор крепко сжимали их, несмотря на груз лет, несмотря на полное непонимание того, что происходит. Франсуа не отрываясь смотрел на сломанные зубцы вил, которыми он скирдовал сено, затем поднял глаза на сына. Шарль прошептал:

— Думаю, что пришло время сделать выводы из сложившейся обстановки.

— Я тоже так думаю, — ответил Франсуа, — но что мы можем предпринять?

— Я не хочу сидеть и ждать, когда полиция арестует меня на глазах у моих учеников, — я умру со стыда, — произнес Шарль и добавил чуть громче: — И ехать работать на Гитлера я тоже не желаю.

— Я понимаю, — согласился Франсуа. — Знаешь, меня сильнее всего огорчает то, что землю, которую мы с братом защищали на протяжении четырех лет, топчут вражеские войска, что все сделанное нами было напрасно.

— Я думаю, — чуть понизил голос Шарль, — что достаточно одного члена семьи, который вынужден работать на них.

Об Эдмоне говорили редко — тема была слишком болезненной. Франсуа покачал головой и спросил:

— Что ты будешь делать, если не вернешься в октябре в школу?

Шарль не отвечал, и Франсуа продолжил мысль:

— Если ты останешься здесь, тебя найдут.

— Я не останусь здесь, — ответил сын. — Я пойду к партизанам.

— Куда?

— В леса за дамбой в Эгле. Я знаю, что они там собираются — мне рассказал об этом один инженер в Спонтуре.

— А Матильда?

— Это меня и останавливает. В школе ей будет небезопасно. Ее могут допросить. Также и в Усселе — там быстро ее найдут. Единственное место, где Матильда будет в безопасности, — это Пюльубьер.

Франсуа понял, что сын именно ради этого затеял весь разговор: узнать, разделяет ли отец его мнение и готов ли принять Матильду.

Без колебаний Франсуа ответил:

— Конечно, она может остаться здесь.

— Ты понимаешь, что это может плохо кончиться, что вас могут допрашивать?

— Это меня не волнует. Пришло время что-то делать. Мы уже три года как затаились и ждем. Хватит!

Будто испытав прилив энергии, Франсуа вскочил со стога сена, на котором сидел, и добавил:

— Ты хотя бы с ней об этом поговорил? Ты уверен, что она согласится?

— Матильда всегда со мной согласна, — улыбнулся Шарль.

Мужчины замолчали. Все было сказано. Они даже не подозревали этим утром, насколько опасным будет путь, на который они решили ступить, и какие страдания выпадут еще на их долю.

В Алжире Матье также задавался вопросом о судьбе страны, беспокоился о Франсуа и его семье, живущей в Пюльубьере. Поскольку информация в газетах подвергалась цензуре, Матье раз в месяц стал наведываться в Алжир, где набирало силу сопротивление политике Виши. Событием, пробудившим сознание тысяч французов, живших в Алжире, стала высадка войск союзников в ночь с седьмого на восьмое ноября тысяча девятьсот сорок второго года. Для Матье это стало откровением: существовала иная Франция, помимо той, что склонилась под немецким ярмом, той, где жил Франсуа и его родня. Именно с этого дня Матье начал часто ездить в столицу Алжира, где находилась штаб-квартира Совета Империи под предводительством генерала Жиро, вступившего на этот пост после загадочной смерти адмирала Дарлана.

В начале тысяча девятьсот сорок третьего года в Касабланке прошла конференция, в которой приняли участие Черчилль, генерал де Голль, Рузвельт и Жиро. На конференции Жиро и де Голль достигли соглашения по плану действий. Результатом этого соглашения стал визит де Голля в Алжир в мае того же года и создание совместно с Жиро Французского комитета освобождения, с которым в начале лета Матье удалось связаться. Сделать это ему не составило никакого труда: свою роль сыграли его заслуги во время предыдущей войны, на которой в тысяча девятьсот семнадцатом он потерял руку, а также давнее знакомство со своим старым сослуживцем, офицером Монтандо. Благодаря этому Матье назначили представителем Комитета в городе Блида. В его задачи теперь входило быть рупором французского освобождения и собирать единомышленников в глубине страны. В те дни Францией был Комитет освобождения, а не марионеточное правительство Виши. Все, кто думал иначе, должны были рано или поздно ответить за все. Эту мысль и пытался донести Матье до жителей Матиджи и ее окрестностей.

Эта работа все чаще уводила его далеко от Аб Дая, от двух сыновей, которыми Матье очень гордился и которые должны были в будущем унаследовать имение, где они росли. Не без труда Матье различал своих сыновей — так они были похожи. К счастью, характер у них был разный: Виктор был более решительным, смелым, чем его брат Мартин, предпочитавший проводить больше времени с матерью, а не в компании феллахов, работавших в поле и на виноградниках. К этому времени владения их отца расширились за счет земель, купленных Матье в том году, когда у него родились дети. Теперь Аб Дая представляла собой сто гектаров пшеницы, виноградников и апельсиновых садов, дом, в котором у Марианны было все для спокойной жизни, и множество хозяйственных построек, где хранились самые современные инструменты для обработки земли, каждый кусочек которой использовался с толком.

В отсутствие Матье поместьем управляли Хосин и Роже Бартес. Матье мог спокойно отправляться в свои, как он их называл, «турне» на тракторе, купленном еще до тысяча девятьсот тридцать пятого года. Он ездил в Блиду, где любил захаживать в музыкальное кафе, приютившееся под огромной пальмой, или в «Отель-де-Франс», где встречался с офицерами гарнизона, чтобы узнать, о чем они думают и какие настроения витают в их среде. В действительности у Дарлана во время высадки в Алжире были сомнения насчет того, принимать ли лагерь союзников, и в отдельных гарнизонах, даже после изгнания вишистов, оставались колеблющиеся.

Из Блиды Матье поднимался в горы на высоту более тысячи метров, где заглядывал в селения каидов, чтобы донести до них информацию о происходящем и пояснить, в чем состоял их долг. Он проезжал через затерянные нищие деревни, опаленные солнцем и засыпанные пылью, жителям которых было плевать на то, что происходит за стенами их домов. Каиды жили согласно вековым патриархальным традициям, единственной их заботой было прожить, а точнее, выжить на ржаных лепешках, скудных запасах воды и без малейшего понятия о гигиене. За горами начиналась пустыня, куда Матье все собирался поехать, чтобы проверить, правду ли о ней говорят: дюны до горизонта, караваны, миражи, редкие оазисы и тысячи километров раскаленных песков, в которых легко заблудиться.

На юго-восток Матье ездил до Медеи — города, где также располагался гарнизон. Это было красивое место с городскими садами, кафе на террасах вокруг обсаженной деревьями площади, город, где процветала торговля и вокруг которого выстроилось множество мелких предместий. Вечера в Медее были свежи и приятны благодаря высоте, на которой располагался город, а также обилию воды. Закончив «турне», Матье возвращался в Аб Дая, делал двухнедельную передышку и уезжал в столицу Алжира с отчетом.

Со временем его частые отлучки стали плохо сказываться на делах поместья. Марианна тоже жаловалась на постоянное отсутствие мужа — ей не очень-то нравилось по ночам оставаться одной в большом доме. После очередной поездки Роже поделился с Матье своими опасениями по поводу слухов, ходивших в Матидже: Матье был слишком амбициозным, чего не любили в среде колонистов, где все завидовали друг другу. Об этом ему говорил и Гонзалес во время поездки Матье в Шебли за зерном.

— Знаешь, Матье, политика — опасная штука.

— Не лезь в мои дела. Я знаю, что делаю.

— У тебя слишком много амбиций, Матье, — продолжил Гонзалес. — Ты никогда не мог усидеть на одном месте.

Дальше он продолжил с коварством в голосе:

— Я знал тебя совсем маленьким. Чтобы быстро вырасти, ты наделал много долгов, здесь все об этом знают.

— Не вмешивайся не в свое дело, — ответил Матье.

— Хорошо, но ты тоже знай свое место.

В Аб Дая Матье вернулся в ярости. Он был потрясен. Он действительно брал в долг, но надеялся вернуть все за десять лет. Беря кредиты и расширяя хозяйство, он думал лишь о будущем своих сыновей, которые должны унаследовать поместье. Остальное не трудно было понять. Политика, как говорил Гонзалес, то, чем Матье сейчас занимался, было вызвано лишь нежеланием видеть свою страну поверженной и униженной теми, против кого он два года сражался на фронте, где потерял руку. Вот в чем заключалась политика Матье Бартелеми. Но такие вещи было непросто объяснить людям. Тем не менее, с этого дня он решил посвящать больше времени семье, тем более что основная часть его миссии была выполнена. Франция для него опять стала тем, чем была.

— Хорошо, — сказала Матильда Шарлю, после того как тот рассказал ей о своем желании уйти в партизаны, — но я пойду с тобой.

Пришлось потратить немало времени, чтобы объяснить ей, насколько это опасно, что нужно еще все организовать. Он пообещал разделить с ней свою судьбу, когда сложатся благоприятные обстоятельства.

— А что же я буду делать тем временем, уважаемый супруг? — с усмешкой спросила Матильда. — Я должна вернуться в школу?

— Нет, это было бы слишком опасным. Тебе лучше пожить в Пюльубьере. У моих родителей тебе нечего боятся. Здесь легко спрятаться.

— Я соглашусь, но при одном условии: ты пообещаешь забрать меня при первой же возможности.

— Я обещаю.

Однако в день отъезда Шарля оказалось, что молодым супругам не так-то легко расстаться друг с другом. Матильда не забыла о том, что они могли расстаться навсегда. Алоиза тоже пыталась остановить сына, посеяв в душе Матильды дурное предчувствие и страх, которые усиливались по мере приближения дня расставания. Шарль даже начал колебаться, но не сдался. Матильда проводила мужа до дороги на Сен-Винсент и поделилась с ним своей тревогой и боязнью смертельной опасности, витавшей над ними.

— Ну что ты, — успокаивал ее Шарль. — Нам ничего не угрожает. Не бойся.

Матильда постаралась взять себя в руки, чтобы не мешать Шарлю исполнить то, что он считал своим долгом. Но в самый момент расставания она почувствовала, что они больше не увидятся, и продолжала молча идти рядом с ним. Шарль был настолько тронут, что чуть было не отказался от своих планов. Но что-то внутри него придало ему сил, и он попросил Матильду вернуться в Пюльубьер. Шарль крепко обнял ее и ушел, не оборачиваясь на пустынную дорогу, где стояла любимая женщина, смотря ему вслед. С этого дня Матильда не преставая думала об отъезде мужа и уже явно ощущала, что опасность совсем близко.

Наступил октябрь с его золотисто-медными лесами и короткими холодными днями. Матильда последовала совету мужа и не вернулась в школу. Она вспоминала об учениках, которые привыкли к ней и которых она покинула. Она страдала от этого предательства, но сдержала слово, данное мужу, в надежде, что скоро он заберет ее к себе.

Матильда очень беспокоилась о своих пожилых одиноких родителях. По ее просьбе Франсуа один раз съездил в Уссель, чтобы отвезти им провизию и передать привет от дочери. Но Матильда страдала от разлуки с ними. Однажды в пасмурный понедельник, когда ветер гнал по небу свинцовые тучи, цеплявшиеся, казалось, за верхушки деревьев, она решилась съездить в Уссель на велосипеде, хотя Франсуа и Алоиза, как могли, отговаривали ее от этого.

Ледяной ливень застал ее на въезде в город, промочив до нитки, так что к родителям она приехала, вся дрожа от холода. Они жили в самом центре города, за церковью. Дверь дома выходила на улицу. Не успела Матильда как следует обсохнуть и переброситься несколькими словами с отцом и матерью, как раздался глухой стук в дверь. Матильда вдруг поняла, что за домом следили с тех пор, как она не вернулась в школу, уйдя таким образом в подполье. В доме был только один выход, и бежать было некуда. Отец попытался преградить вход, но полицаи оттолкнули его без лишних церемоний и без труда обнаружили молодую учительницу в шкафу ее комнаты.

Не обращая внимания на протесты родителей, полицаи увели Матильду в участок, который находился в одном здании с немецким штабом. Сидя на стуле перед тремя мужчинами, одетыми в черное и с беретами на голове, Матильда поняла, что попала в другой мир и что часы ее жизни сочтены. Допрос начался с причин ее отсутствия на работе.

— Я осталась помогать родителям мужа, — отвечала она.

— А где же ваш муж?

— Не знаю.

— Как это вы не знаете? Если вы решили посмеяться над нами, дамочка, то вы об этом сильно пожалеете.

Высокий худощавый мужчина, судя по всему, главный среди них, с черными глазами и шрамом на щеке, подошел к ней и, когда она совсем не ожидала этого, сильно ударил ее по лицу, так сильно, что Матильда упала со стула, не совсем понимая, что произошло.

Она почувствовала, как ее усаживают обратно.

— Итак, дамочка, где находится сейчас ваш муж, Шарль Бартелеми? Не должен ли он тоже помогать своим родителям?

Она не ответила, пытаясь убедить себя в том, что у них ничего против нее нет и что им нужен только Шарль. Но в течение следующего часа допроса Матильда не один раз подумала, что ей не удастся выйти живой из этой грязной комнаты, где пахло табачным дымом и вином. Все кончилось бы надругательством, если бы не немецкий офицер, который вовремя вошел в комнату. Этот визит утихомирил полицаев. Они перебросились несколькими словами, и тот, что со шрамом, вышел с офицером СС. Матильда осталась наедине с двумя полицаями. Она старалась уйти в себя и без остановки дрожала. Она поняла, что запущен механизм, силы и жестокости которого она не представляла, и приготовилась к худшему.

Человек со шрамом вернулся в комнату через десять минут и дал команду отпустить Матильду. Вероятно, они надеялись, что она приведет их к Шарлю. Было два часа дня. Растерянная, она стояла на улице, не зная ни что делать, ни куда податься. Матильда решила вернуться в дом родителей, чтобы успокоить их. У матери случился приступ, и отец был рядом с ней в спальне. Увидев дочь, они немного успокоились, но тревожное состояние не покидало их. Что же ей теперь делать? Отправиться в Пюльубьер или остаться в Усселе? Она решила вернуться в Пюльубьер, куда Шарлю было бы легче добраться. Здесь, в Усселе, их врагам было легче следить за домом.

— Они и там будут следить за деревней, — вмешалась мать Матильды, которая хотела во что бы то ни стало оставить дочь рядом с собой.

— Первое время — да, но они не могут быть повсюду. Рано или поздно им это надоест.

Сердце Матильды колотилось от страха, когда она уезжала. Все время оглядываясь, чтобы проверить, не следят ли за ней, к пяти часам она добралась до Пюльубьера. Дождь закончился, и с тяжелых ветвей падали тяжелые капли, издавая знакомый с детства звук, который немного успокоил Матильду.

Рассказ Матильды встревожил Франсуа и Алоизу. Теперь следовало быть предельно осторожными. Конечно, в жителях деревни можно было не сомневаться, но за домом могли наблюдать с гор. Они также не исключали вероятность обыска со стороны полицаев или немцев. Выбор был сделан: теперь им придется постоянно жить в ожидании ареста кого-то из семьи. Наибольшая опасность грозила Шарлю, который, к счастью, в течение нескольких дней, последовавших за описанными событиями, в Пюльубьере не появлялся.

О том, что произошло, он узнал от повстанцев из Усселя. Шарлю было опасно приезжать самому, но он прислал в Пюльубьер связного под видом торговца скотом, который передал Матильде его слова: оставаться в Пюльубьере и ждать новых инструкций. Шарль появился через несколько дней, темной ноябрьской ночью, убедившись, что за дорогой не следят. Матильда рассказала мужу о своих мыслях: она не желала подвергать опасности Франсуа и Алоизу, оставаясь в их доме; по той же причине она не могла вернуться в Уссель. Она хотела, чтобы Шарль забрал ее с собой.

— У меня нет постоянного жилья, — ответил он. — Я сплю то здесь, то там. Я постоянно скрываюсь. Но я обещал, что возьму тебя с собой, и я сдержу слово.

Все давалось Шарлю нелегко теперь, когда он обосновался в гористой местности над Спонтуром, в самой чаще леса. Андре, главный инженер строительства, на котором были задействованы десятки рабочих, настроенных против оккупантов, основал Вооруженную организацию сопротивления рабочих дамбы, которая действовала от Корреза до Шанталя и Пюи-де-Дома. После отъезда из Пюльубьера Шарлю оставалось просто разыскать Андре, поскольку они познакомились, когда Шарль работал в этом городке, и сразу поняли, что взгляды их совпадают. Через месяц работы Шарля назначили представителем по связям с Секретной армией Верхнего Корреза. В ноябре тысяча девятьсот сорок третьего года при поддержке инженера Шарль перешел из одной организации в другую и стал единственным руководителем Секретной армии в районе дамб под именем Мареж. Теперь он налаживал контакты с Тюлем, подпольщики которого получали распоряжения прямо из лондонского штаба Сопротивления.

Через несколько дней Шарль получил задание найти и подготовить участок плоскогорья для приема парашютного груза с оружием, доставка которого была намечена на конец года. Уже пошел первый снег, который укутал высокогорье белым покрывалом, приглушил звуки. Дороги сделались небезопасными, и в труднодоступные районы стало трудно добираться.

Шарль не раз обращал внимание своего связного в Тюле на сложности, которые могут возникнуть при встрече и переправке оружия, но приказ исполнил. Он нашел площадку на горном хребте, недалеко от Сен-Винсена: труднодоступную поляну, на которую не вела ни одна дорога. Стоял декабрь. Воздух был прозрачным, но северный ветер покрыл снег ледяной коркой.

Этим вечером Шарль с пятью помощниками ожидали секретной радиограммы из Лондона, укрывшись на заброшенной ферме между Усселем и Сен-Винсентом. Уже была глубокая ночь, когда из радиоприемника послышался позывной: «Бом-бом-бом! Говорит Лондон. В эфире французское радио». Шарль и его ребята напряженно слушали выпуск новостей. Передача подходила к концу, когда знакомый голос диктора произнес шифрованное послание, которого они ожидали: «Прерии усыпаны цветами, повторяю: прерии усыпаны цветами».

Нужно было уходить. Ночь была морозной. На небе блестела луна и миллионы искорок-звезд. Больше всего подпольщики опасались гололеда. Чтобы свести к минимуму возможный риск, Шарль нашел ферму, расположенную недалеко от площадки. У них должно было уйти не больше четверти часа, чтобы добраться до места, даже если их средство передвижения — грузовичок на газогенераторе — будет с трудом подниматься по скользкой дороге.

В этот поздний час они не встретили никого, кроме косули, перебежавшей дорогу в свете фар. Кто, кроме них, мог рискнуть отправиться ночью на удаленное плато, открытое всем ветрам? Мотобригады не решались пока забираться на такие высоты и ограничивались работой на магистралях национального значения, в частности на трассе Тюль — Клермон-Ферран.

Бригада Шарля быстро зажгла факелы по периметру площадки, которая казалась крохотной на фоне величественных буков, массивных дубов и карельских берез, окружавших ее. Оставалось ждать не более пятнадцати минут. Дул сильный северный ветер, продувавший ожидавших насквозь. Шарль уже начал думать, что в такую погоду десант не сможет высадиться на столь узкую площадку, когда вдалеке послышался рев самолетных двигателей. Вскоре шум превратился в оглушительный рев. С замирающим сердцем Шарль передал азбукой Морзе опознавательный сигнал: три тире, обозначающие букву «О».

Самолет сделал первый заход, затем развернулся и опустился еще ниже. В какой-то момент Шарлю показалось, что он заденет верхушки деревьев. Но все обошлось: на землю приземлились два блестящих в лунном свете контейнера, а самолет удалился в том направлении, откуда и появился. Наступила тишина. Странная и тревожная. Люди прислушались, но с плато доносился лишь гул ветра и шум деревьев. Они поспешили загрузить контейнеры в грузовик и отвезти их в старый заброшенный сарай. Там нужно было спрятать оружие: противотанковые гранаты, автоматы Стена, базуку, револьверы. Затем все следовало раздать солдатам Секретной армии Верхнего Корреза.

С этим заданием группа Шарля справилась за сорок восемь часов, несмотря на рейды жандармов из города Новик, которые были предупреждены вишистами. Связной Шарля в Тюле, получивший псевдоним Скала за твердость характера и большой рост, сообщил, что до лета будет еще одна доставка оружия. Тем временем Шарль должен был найти человека, который смог бы достать в Тюле для его бригады поддельные документы, продуктовые карточки и пропуска. Согласно новому приказу следовало привлечь и организовать как можно больше людей на случай высадки десанта. В задачи объединенных групп Сопротивления входила подготовка к окружению немецких войск совместно с силами союзников.

Наступило Рождество, и снегопады парализовали движение на дорогах высокогорья. Шарль не мог хотя бы на один день не наведаться в Пюльубьер и Эглетон, чтобы обнять Матильду. Из осторожности он решил появиться там не в рождественскую ночь, а лишь на следующий день. Через неделю он добрался до Эглетона, где его с нетерпением ждала Матильда. Они смогли провести вместе одну ночь в гараже, где дядя жены поставил печь для своих рабочих, которые тоже отправились навестить своих родных. Это была первая ночь, проведенная Шарлем и Матильдой вместе за последние три месяца.

Следующим утром Шарль дал Матильде задание отправиться в Тюль, чтобы достать документы.

— Ты уверена, что действительно хочешь этого? — спросил Шарль перед уходом.

— Абсолютно.

— Тебе уже приходилось сталкиваться с полицаями, и ты знаешь, что все это может плохо кончиться.

— А ты, ты сам это понимаешь?

— Да! Но это мой выбор.

— И мой тоже, — ответила Матильда. — Я тоже хочу бороться.

Шарль долго не мог уйти этим утром, как будто хотел запечатлеть в памяти ее светлые волосы, ясные глаза, в которых читались одновременно и сила и слабость этой женщины.

— Матильда, — сказал он, выпуская жену из своих объятий, — береги себя.

— Шарль, — ответила она с улыбкой, — береги и ты себя.

Да, нужно было улыбаться, пока была возможность. Уходя, Шарль думал о том, не станет ли этот начинающийся год годом слез для них обоих.

4

На железной дороге постоянно проводились проверки, так что не могло быть и речи о поездке в Тюль на поезде: Матильда никак не могла бы объяснить визит в главный город департамента. Она также не могла воспользоваться возможностью поехать в управление образованием, поскольку уже не работала в школе. Оставались дороги, покрытые толстым слоем снега, на которые январский ветер нагонял метели, делавшие видимость практически нулевой.

Дядя Матильды, Анри, несмотря на все трудности, вызвался сопровождать племянницу. Для этого он сделал тайник в кузове грузовика, прямо за кабиной, укрыв его дровами, которые он намеревался доставить своим тюльским клиентам. Матильда дрожала от холода, когда грузовик пробирался между заснеженных сосен по обледенелой дороге. Дядя ждал до одиннадцати часов, надеясь, что погода улучшится, но туман все не рассеивался. Анри вел машину очень осторожно, но боялся, что они не успеют обернуться засветло.

У них ушло два часа на преодоление тридцати километров, отделявших Эглетон от столицы департамента. Там, внизу, снег не растаял, а, наоборот, налип коркой на обочинах дороги и на поворотах, куда редко проникали лучи солнца. Много раз колеса буксовали на льду, но дяде Матильды, опытному водителю, каждый раз удавалось удержать грузовик на узкой дороге с ее бесконечными изгибами и поворотами.

В городе он остановился на маленькой площади за собором, повернув грузовик к стене. Убедившись, что за ними никто не следит, Анри дал знак Матильде вылезать. Она не стала долго задерживаться возле грузовика, чтобы не компрометировать дядю, и сразу отправилась на первое задание. Матильда часто оборачивалась, чтобы проверить, нет ли за ней «хвоста» — Шарль предупредил о том, что ей следует быть предельно осторожной. Время от времени в голове всплывали воспоминания о допросе в Усселе, отчего Матильду бросало в дрожь. Впрочем, ей было не страшно, поскольку она не могла представить себе всю опасность ситуации или по крайней мере старалась не думать о ней. Женщина ускорила шаг, прошла мимо собора, полная решимости выполнить возложенную на нее миссию.

Встреча была назначена в мастерской сапожника на улице, параллельной той, что вела к префектуре. Матильда прошла мимо лавчонки до угла улицы, вернулась назад и остановилась, увидев внутри двух женщин. Одна из них вышла, и Матильде ничего не оставалось, как войти. Сердце ее бешено колотилось. У нее было время отдышаться, пока сапожник, старик в очках и берете, обслуживал последнюю клиентку. Матильде показалось, что та бросила на нее подозрительный взгляд, но мягкий голос сапожника ее успокоил:

— Чего желаете, мадам? — произнес он.

— Я очень люблю горы, — ответила Матильда, — и мне нужны надежные ботинки для прогулок.

Старик не проявил ни малейшего удивления. Он встал, открыл дверь, возле которой сидел, затем подошел к входу в мастерскую, чтобы посмотреть, нет ли кого-нибудь на улице, и сказал:

— По коридору направо.

Она вошла в узкий коридор, в котором пахло плесенью и кислыми яблоками. Идя по нему, Матильда думала, не попала ли она в ловушку, но, вспомнив Шарля, открыла нужную дверь без стука. Мужчина, сидевший за кухонным столом, покрытым зеленой клеенкой, встал и поприветствовал Матильду.

— Я очень люблю горы, — произнесла Матильда.

— Проходите, садитесь, — ответил мужчина.

Она ни минуты не колебалась. В этом человеке все внушало доверие. Он был высоким и крепким, с черными глазами и коротко остриженными каштановыми волосами. В руках он держал коробку для обуви.

— Здесь все, что нужно, — сказал он, открывая коробку. — Паспорта, пропускные листы, продуктовые карточки.

— Спасибо, — поблагодарила его Матильда, принимая коробку.

— Вас будут звать Вереск, — продолжил мужчина.

Она кивнула и спросила:

— Куда я должна это доставить?

— Не беспокойтесь, — ответил он, — вам сообщат. Долго вам хранить их не придется.

И добавил, переходя на шепот:

— Будьте осторожны на обратном пути. На дорогах усилились проверки. Дорогу Розьер — Эглетон прочесывают дважды в неделю.

Какое-то время он молча смотрел на Матильду, а потом сказал:

— Вы понимаете, что если что-то случится, вы будете одна?

— Я знаю, — ответила она.

— И последнее: скажите Марежу, до конца марта — начала апреля новых операций не будет. У него есть время передать бумаги и укрепить сеть.

— Понятно, — ответила Матильда.

— Это все, Вереск, не задерживайтесь.

Он крепко пожал ей руку, что укрепило уверенность Матильды в этом человеке. Он проводил ее по коридору к другой двери, выходившей в тупик, из которого можно было пройти на улицу. Коробка для обуви исчезла на дне большой хозяйственной корзины. Матильда направилась в сторону собора, не оглядываясь и избегая взглядов прохожих. Она спешила как можно быстрее добраться до грузовика и там спрятаться.

Через десять минут женщина нашла Анри, который ждал ее в кабине.

— Нужно избегать дороги Розьер — Эглетон, — сказала она ему.

— Понял, — ответил дядя.

Он помог ей забраться в кузов и устроиться в своем тайнике, где Матильда с трудом могла сидеть. Ее трясло, трясло от холода и от напряжения, которое она испытывала при выполнении своего первого задания. Что ее удивляло, так это легкость, с которой ей удалось с ним справиться. Действительно, в этот день они вернулись в Эглетон до наступления ночи, которой боялись не меньше чем патрулей. Матильде оставалось дождаться прихода связного, о котором говорил Скала. Она так надеялась, что это будет Шарль, который придет и крепко обнимет ее.

В середине января тысяча девятьсот сорок четвертого года впервые за долгое время поместье Аб Дая накрыло нежное покрывало снега, что привело Матье Бартелеми в невообразимый восторг, напомнив ему о жизни до переселения в Алжир. Несмотря на протесты Марианны, он вывел своих трехлетних сыновей на улицу и слепил им снеговика прямо перед входом в дом. Потом он забросал их легкими снежками, отчего малыши смеялись, а затем стали плакать, впервые в жизни почувствовав, как мороз щиплет руки.

Матье был на седьмом небе от счастья. Все эти годы, проведенные в Матидже, не притупили воспоминаний детства — снежные баталии с Франсуа по дороге в школу и обратно во время сильных морозов. Он знал, что этот североафриканский снег не пролежит долго и что увидеть его здесь — уже чудо. Матье собирался воспользоваться этим.

Когда дети согрелись и мать окружила их своей заботой, Матье тепло оделся и пошел осмотреть поместье, где не было ни души. Феллахи, укрывшиеся в хижинах, чтобы переждать снегопад возле скудного очага, плохо переносили наступившие холода. Впрочем, снег не позволял на полную развернуть работы по хозяйству. Хосин заперся в своей пристройке, где он, преданный слуга, без которого Матье пришлось бы туго, жил со своей женой.

Слой снега был не толстым — всего пять или шесть сантиметров — но этого хватило, чтобы его хруст под ногами пробудил в Матье целый ворох забытых чувств. Эта тишина, приглушавшая шаги, запах, или, скорее, его отсутствие, были связаны с далеким и таким бесценным счастьем. Сколько же лет он не был во Франции, не видел брата? Семь, восемь? Сбившись со счета, Матье приближался к винограднику, где черные стволы пробивались сквозь белизну такого непривычного в этой местности снега.

Матье долго бродил, пока не дошел до берега неглубокой речки, поверхность которой кое-где покрылась ледяной коркой. Перед ним вдалеке виднелись Атласные горы, заснеженные вершины которых так напоминали сегодня Матье о родных Альпах, о времени, когда он и Франсуа забирались на самые высокие обрывы, а отец поджидал их внизу. Вдруг он вспомнил о том, как они с братом встречали на вершине новый тысяча девятисотый год, и сердце защемило от тоски по Франсуа. Возвращаясь не спеша домой, Матье дал себе слово навестить брата, как только закончится война.

Подойдя к дому, из трубы которого струился дымок, Матье не решился войти, а продолжил бродить по Аб Дая, постепенно приближаясь, сам не замечая того, к поместью Роже Бартеса. Само собой получилось, что он подошел к дому, все еще взволнованный внезапным снегопадом и погруженный в мысли о своей далекой родине. Матье подумал о войне, о своей войне, на которой он потерял руку, но мрачные мысли быстро растворились в белоснежной вселенной, которая неумолимо рисовала перед ним образы из детства. В голове мелькали воспоминания, такие дорогие, такие забытые. Он все шел и шел вперед, не отдавая себе отчета в пройденном расстоянии, полностью погруженный в прошлое, которое выдернуло его из сегодняшнего дня. Два пса, которых он хорошо знал, встретили его и вернули в настоящее.

Дверь открыла Симона, жена Роже. Он обнял ее, вошел в дом и сел напротив Роже Бартеса, который был занят чисткой ружья.

— Зайцам и фазанам придется туго, — сказал Матье.

Ему было жаль, что он не мог охотиться, имея только одну руку. Симона налила гостю кофе, который слегка обжег ему язык.

— У меня есть новости, — сказал Роже.

Матье удивился: какие новости он имел в виду?

— Во Франции движение Сопротивления с каждым днем становится все сильнее, — рассказал Роже. — Правительству Виши даже пришлось создать военные трибуналы, которые судят так называемых «террористов»!

Роже добавил, чтобы придать своим словам больший вес:

— Это я прочел в «Ла Депеш».

Затем он сообщил несколько подробностей, на которых Матье не сосредоточил внимания. Этим утром он был далек от реальности.

— Пойдешь со мной на охоту сегодня вечером? — спросил Роже.

— Наверное, нет.

— Ты какой-то странный сегодня.

Как объяснить переворот, совершенный в нем внезапным снегопадом, это путешествие в пространстве и во времени, которое вывело наружу забытую сторону его души, наверное, лучшую?

— Тебе показалось. Все хорошо.

В другой раз он задал бы Роже кучу вопросов, попросил бы посмотреть газету — обычно они листали ее наперебой, выхватывая из рук друг у друга, — но сегодня все это казалось Матье таким незначительным и даже смешным.

— Ты заболел? — спросила Симона.

— Нет же, говорю вам, все в порядке. Мне пора возвращаться. Марианна, наверное, уже волнуется.

И с улыбкой добавил:

— Я гулял с детьми и слепил им снеговика.

Матье замолчал, вспомнив, что Роже и Симона не могли иметь детей.

— Я зайду к вам сегодня после охоты, — поспешил сменить тему разговора Роже. — Можешь передать Марианне, чтобы она приготовилась разделывать дичь.

— Я скажу ей, — ответил Матье. — До вечера.

Он был рад снова оказаться на улице, рассматривать свои следы на снегу, удивляясь с какой-то почти сумасшедшей радостью отсутствию других следов, следов Франсуа, который не стал ждать его по дороге из школы. Франсуа… Что делал его брат в этот час? Несомненно, он грелся у камина, как и их сестра Люси, отказавшаяся жить в Париже. Тут Матье испытал непреодолимое желание посидеть возле своего камина в огромной кухне, так похожей на кухню в Праделе. Он поспешил вернуться. Марианна с детьми сидели за столом.

— Они хотели есть, — сказала она, словно оправдываясь в том, что его не подождали.

— Я сам виноват: потерял чувство времени.

Он сел напротив сыновей, которые ели с таким аппетитом, что едва поднимали головы от тарелок. В кухне вкусно пахло. Марианна зажгла большой огонь, тот, о котором мечтал Матье по дороге домой. Наблюдая за тем, как его сыновья ужинают, он понял, что никогда не был так счастлив. И этот снег, и огонь, напоминавший о далеком детстве, вызвали прилив теплых, приятных чувств, и Матье сказал себе, что это, наверное, и называется счастьем.

Солнце вернулось в горы вместе с прозрачным небом, в котором, казалось, отражалась земля. Была такая стужа, что по утрам люди находили на порогах домов замерзших птиц. Прошла уже неделя с того времени, как Матильда выполнила свое первое задание. Она начинала беспокоиться об отсутствии новостей от Шарля, когда однажды, ближе к полудню, в доме появился торговец из Эйгранда и передал послание. Шарль назначал ей встречу в Марсияке во время ярмарки, в ресторанчике, расположенном совсем рядом с базарной площадью. Она догадалась, что он специально выбрал этот город, помня, что Матильда работала там учителем и знала все закоулки. К тому же между городком Лашассань и Марсияком было всего каких-то тринадцать километров, а ажиотаж, вызванный ярмаркой, позволит им остаться незамеченными.

Матильда дрожала от нетерпения, отправляясь с дядей в его грузовике на ярмарку. На этот раз она не стала прятаться, а села на пассажирское сиденье. Собственно, в том, что кто-то отправляется на одну из таких редких во время войны ярмарок, не было ничего необычного. И народу должно было перебывать множество — всем хотелось собраться вместе, да еще и продать или купить дефицитный провиант. Несмотря на небольшое расстояние, которое нужно было преодолеть, на дорогу ушел целый час: грузовик скользил по предательскому льду, не желавшему таять даже под лучами солнца.

Анри поставил грузовик недалеко от базарной площади, но выходить не стал, а принялся рассматривать содержимое корзины, собранной в дорогу его женой. Матильда помнила о грандиозных ярмарках мирного времени и была удивлена тем, как мало народу пришло. Она огляделась и, не заметив ничего подозрительного, взяла свою кошелку, вышла из грузовика и направилась к хорошо знакомому ресторану, где она обедала целую неделю, пока обустраивалась на своей учительской квартирке.

Никто не обращал внимания на Матильду, прокладывающую себе путь между мужчинами в рабочих халатах и хозяйками, продающими яйца и птицу. Подходя к ресторану, она оглянулась, а когда опять повернулась к входу, то увидела Шарля, вышедшего ей навстречу. Какая-то сверхъестественная сила бросила ее навстречу мужу, но он делал вид, что не замечает ее. Он не смотрел на Матильду, хотя увидел ее — она это знала. Он прошел мимо, даже не взглянув на нее. Через несколько мгновений из той же двери вышли еще трое мужчин, и холодок пробежал по ее спине. Среди них был один из полицаев, которые арестовали Матильду. Но, к счастью, на этот раз он ее не узнал.

Не колеблясь ни минуты, она зашагала вперед, прошла мимо трех мужчин, не подняв головы, и вошла в ресторан. Хозяйка тут же узнала Матильду, расцеловала ее и предложила глинтвейна. Матильда согласилась, но с тяжелым сердцем, понимая, что может скомпрометировать добрую женщину. Но что больше всего тревожило Матильду, это невозможность встречи с Шарлем, когда они были уже так близко друг к другу. По дороге в Марсияк Матильда представляла, как они с Шарлем будут обедать в давно знакомой маленькой кухоньке, скрытые от посторонних взглядов, проведут целый час вместе. Теперь женщина понимала, что это невозможно. Хуже того — опасность подстерегала их везде, такая близкая, осязаемая, и Матильда не представляла, что ей делать дальше: оставаться здесь и ждать Шарля или уйти.

Долго раздумывать не пришлось, поскольку хозяйка ресторана, тучная женщина с шиньоном в волосах, огромными руками и благодушным взглядом, за руку отвела Матильду в кухню и налила ей горячего супу. Матильда старалась как можно быстрее проглотить его, время от времени поглядывая в общий зал, где посетители собрались на обед. Все еще находясь во власти страха, Матильда думала. Она не могла оставаться здесь. Она не имела права компрометировать своим присутствием ничего не подозревающую женщину.

— У вас там яйца? — спросила хозяйка, показывая на корзину Матильды.

— Тетя попросила купить десяток.

— Вам повезло. Знаете, их сейчас трудно достать.

Хозяйка все продолжала рассматривать корзину, и Матильда уже подумала, не работает ли она на Шарля. Но поняла, что в таком случае хозяйка произнесла бы пароль. Беспокойство Матильды возросло, когда в ресторан вернулся один из тех мужчин, которых она встретила. Но он не был среди тех, кто ее допрашивал. Он ее не узнал, по крайней мере, она на это надеялась.

Вдруг Матильда поняла, что в большей опасности был Шарль. Она быстро поблагодарила хозяйку и поспешила уйти. На улице было множество народу. Крестьяне сновали между площадью и рестораном. Что же ей делать? Она решила вернуться к грузовику, из кабины которого можно было осматривать окрестности.

Там, рядом с дядей, который уже справился с припасами из корзины, Матильда почувствовала себя более уверенно. Она стала осматривать площадь, которая постепенно пустела, соседние улицы, освещенные тусклыми лучами солнца, которое не приносило никакого тепла, людей, спешащих разойтись или разъехаться по домам. Шарль исчез, как и трое мужчин, которых Матильда боялась. Разумнее всего было вернуться домой, но она не решалась: а вдруг с Шарлем случилась беда?

С этой мыслью она выскочила из грузовика, прошлась до центра площади и вернулась на улицу, не выпуская корзинку из рук. И вдруг в тот момент, когда Матильда поворачивала направо, направляясь опять к ресторану, она почувствовала на себе чей-то взгляд. Посмотрев на противоположную сторону улицы, она увидела наблюдавшего за ней человека. Матильда его не знала. Он был маленького роста, худой, несмотря на широкую меховую куртку, с непокрытой головой — в такой-то мороз! — совсем непохожий на того, с кем она встречалась в Тюле.

Не успела Матильда и глазом моргнуть, как человек перешел через улицу, быстро подошел к ней и сказал:

— Вы можете продать мне яйца для Марежа?

Что было делать?! Он положил руку на корзину и нервно потянул к себе, будто чего-то боялся. Человек часто моргал и вел себя беспокойно.

— Дайте мне яйца и быстро уходите, — сказал он.

Поскольку Матильда не решалась отпустить корзину, он добавил:

— Ему пришлось уйти. Не переживайте. Меня зовут Люзеж. Вам потом все объяснят.

Матильда отпустила корзину, еще раз столкнулась с испуганным взглядом мужчины, который показался ей немного не в себе. Но как еще поступить? Она поспешила вернуться к грузовику и сказала дяде, устраиваясь возле него в кабине:

— Быстро. Уезжаем.

Он не стал задавать вопросов, а сразу завел машину. Матильда начала приходить в себя только тогда, когда они выехали из города на знакомую дорогу, вдоль которой росли деревья и молодой папоротник, заметенный снегом. Но ощущение близкой опасности не покидало Матильду ни этим вечером, ни все последующие дни. Она не переставала думать о том, что произошло тем утром, от которого у нее осталось смутное предчувствие беды, и оно скорее касалось Шарля, чем ее самой. Она всей душой желала ему помочь, но встреча, которой она так ждала, не состоялась. Тревожась о судьбе мужа, Матильда собралась ехать в Эгюранд к торговцу животными, чтобы выведать у него что-нибудь, но дядя отсоветовал ей это делать, и Матильда взяла себя в руки и стала ждать.

Зима немного сдала свои позиции, однако то там, то здесь на дорогах еще встречались почерневшие сугробы. Ветер дул с севера в этот весенний вечер двадцать второго марта тысяча девятьсот сорок четвертого года — день, когда по радио сообщили шифрованное послание о готовящемся десанте нового груза: «Небо будет звездное, повторяю: небо будет звездное», — сказал диктор. Шарлю пришлось искать новую площадку для приема груза, поскольку он был уже не уверен в надежности первой. Он также был вынужден реквизировать другой грузовик, поскольку первый испустил дух после долгих поездок по горным дорогам.

Ночь была темной, безлунной. По небу бежали свинцовые тучи. Прибыв на площадку, Шарль подумал, что самолет может не заметить света факелов, но что-то менять было уже поздно. Через десять минут в ночной тишине раздался гул самолетных винтов. Пилоту пришлось сделать несколько кругов над отмеченным огнями районом, прежде чем он смог сбросить ящики. Шарль и его помощники поспешили загрузить ящики в кузов и быстро уехать, поскольку недалеко от площадки находилась деревушка, жители которой не внушали им доверия. Шарль с помощниками уже проехали больше трех километров по направлению к плато, когда грузовик внезапно заглох. Водитель предпринял тщетную попытку его починить. Шарль приказал толкать грузовик до ближайшей тропы, уходящей в лес, оставил вооруженную охрану и отправился на поиски другого транспортного средства.

Он ушел, пронизываемый ледяным ветром, надеясь вернуться до восхода солнца. В пяти километрах от места выброса груза находилась ферма, с хозяевами которой Шарль был немного знаком. Там ему удалось раздобыть грузовичок. Когда он вернулся к ожидавшим его людям, уже занимался день — белый, холодный, сыпавший с неба ледяным дождем, который заливал ветровое стекло. Из-за неработавших стеклоочистителей Шарль поздно заметил большую машину, которая двигалась навстречу и резко преградила путь. Не успел Шарль схватиться за револьвер, соскользнувший на пол от резкого торможения, как машина уже была окружена полицаями с автоматами в руках. Внезапно в голове Шарля возник образ Матильды, отца, школы, где он провел свой первый урок, и маленького ученика, польского еврея, к которому он так привязался за учебный год. Какой-то бунтарский порыв толкнул Шарля вступить в бой с окружившими его людьми. От удара в затылок он потерял сознание. Непроглядная холодная ночь сомкнулась над ним.

Очнулся Шарль на полу грузовика, ехавшего по направлению к Усселю. Голова раскалывалась от боли. Через пелену, которая застилала его глаза, Шарль разглядывал полицаев, сидевших по обеим сторонам от него. Руки у него были связаны, и он стал прислушиваться к разговору, чтобы понять, что произошло. Говорили о двух раненых в утренней перестрелке с людьми, охранявшими грузовик в лесу. Наряд туда был отправлен не случайно: кто-то сообщил по телефону о самолете, пролетевшем над фермой. Все партизаны были убиты. Эта новость была настолько страшной, что Шарль погрузился в болезненное оцепенение и пролежал всю дорогу с закрытыми глазами.

В Усселе его отвели в участок, откуда полицаи позвонили в тюльское гестапо. Похоже, его узнали — у него даже имя не спросили. Его усадили в другой грузовик и повезли в Тюль. Был дождь и сильный ветер. Шарль старался подготовить себя к тому, что его ожидало. Проезжая Эглетон, он думал о Матильде, о том, что она сейчас делает, и вдруг ему показалось, что он больше ее не увидит. Конечно, он и раньше знал, что рисковал жизнью, что мог потерять все, но только теперь, в этом грузовике, он осознал всю неизмеримость опасности. Сердце сжималось при мысли об отце. Шарль вспоминал, с какой гордостью отец отвозил его на поезд, как он работал не покладая рук, чтобы Шарль мог стать учителем. Неужели все это было напрасно? Шарль сцепил зубы, чтобы не дать слезам покатиться из глаз. Ему это удалось, и Шарль с облегчением вздохнул, будто одержал первую победу над этими людьми.

В отеле «Модерн», немецком штабе города Тюль, состоялся первый допрос Шарля, на котором он назвал свое имя, но полностью отрицал связь с Сопротивлением. Вечером его перевели в казарму неподалеку от Марсового поля, где подвергли новому допросу до самого утра. Тут он узнал, что такое допросы в гестапо, о которых часто говорили на подпольных собраниях. Но разве можно было представить себе то, что человек представить не может? Боль, которая длится невыносимо долго и усиливается, пока дух не сдастся окончательно. Какое-то время Шарль пытался убежать от страданий, прячась за самыми счастливыми воспоминаниями своей жизни: школьный класс, доска, карта Франции на стене, ученики за партами, запах мела и фиолетовых чернил… Но под конец его дух сдался и светлые образы больше не приходили в голову.

Сознание вернулось к нему уже в камере, где кроме него было еще трое мужчин, которых тоже подвергли пыткам. Шарль не помнил, сказал он что-то или нет. Болело все тело, а особенно — руки. Он смог рассмотреть правую: на ней больше не было ногтей. Левая была залита кровью. Один из сокамерников подошел и вкрадчиво заговорил.

— Не говори ему ничего, — послышался голос из противоположного угла камеры, — это подсадная утка.

Мужчина отошел в сторону и замолчал. Шарль хотел уснуть, но в полдень за ним пришли. По крайней мере ему казалось, что был полдень. На самом деле был уже вечер. И снова были пытки, и снова боль, которую невозможно выдержать. В камеру его привели избитым, потерявшим много крови. Про себя он шептал только одно: «Матильда, Матильда…»

В Пюльубьере об аресте Шарля узнали двадцать пятого марта. Франсуа и Алоиза чуть не сошли с ума. Тридцатого марта торговец из Эгюранда сообщил, что Шарля перевели в Париж, откуда его могут депортировать в Германию, как большинство пленников. Узнав об этом, Алоиза перестала разговаривать и впала в состояние, которого так боялся Франсуа. Она даже не могла работать. К счастью, им на помощь пришла Люси, которая постаралась их немного утешить: у нее в Париже были знакомые, которые могли помочь спасти Шарля. Этим же вечером она уехала в столицу. И если сама она не очень верила в успех, Франсуа и Алоиза ухватились за эту идею как сумасшедшие.

Сев на вечерний поезд, следующим утром Люси уже была в Париже, выдержав в поездке две проверки паспортов. После гибели Яна Люси с помощью дочери поменяла паспорт и взяла девичью фамилию Бартелеми. Она сразу направилась на улицу Суффрен, но не в квартиру, а в бутик, где Элиза обычно была одна. Дочь была там и обрадовалась встрече с матерью. Люси в нескольких словах объяснила причину своего приезда. Элиза не была ни удивлена, ни раздосадована просьбой матери. Она пообещала попросить мужа помочь спасти Шарля, если еще было не слишком поздно.

В полдень состоялась довольно холодная встреча с членом Народной партии, мужем Элизы. Он стал немного более покладистым, узнав, что Ян Хесслер погиб как герой Рейха под Новгородом. Он согласился принять Люси в своей квартире на несколько дней и даже проявлял некоторую любезность. Но женщины не стали переходить к главному вопросу при первой встрече, да и не успели — с тех пор как три члена партии, Марсель Деа, Филипп Генрио и Жозеф Дарнан, вошли в правительство после перестановок в кабинете по требованию немцев, Ролан Дестивель пошел на повышение.

Париж жил в страхе и нужде. Чтобы не умереть с голоду, нужно было доставать продуктовые карточки и талоны. Для Элизы это не составляло труда, учитывая положение ее мужа. Повсюду на стенах домов были развешены списки «расстрелянных террористов» или обещания вознаграждения за сведения, которые помогут их арестовать. Везде висели пропагандистские плакаты, призывавшие «спасти Европу от большевизма» или ехать в Германию освобождать пленников. На улицах то здесь, то там можно было встретить немецких солдат, и никто не чувствовал себя в безопасности. Люси помогала Элизе в бутике, но клиентов было мало, и у матери и дочери было время поговорить.

Люси рассказала, как нелегко ей было утешить сына, после того как он узнал о смерти отца. Для Люси, как и для Ганса, дни, последовавшие за получением страшной новости из Германии, было нелегко пережить, но мысль о том, что нужно заботиться о сыне, немного смягчила боль утраты для нее. За прошедшие месяцы и недели душевная рана зарубцевалась. Люси ведь знала заранее, что их с Яном любовь обречена. Теперь Люси ожидала, когда закончится война, чтобы последний раз поехать повидаться с родителями Яна, если, конечно, они остались живы.

Люси рассказала дочери и о том, как тяжело было Франсуа и Алоизе справляться с хозяйством без обоих сыновей.

— Но откуда это желание совершать безумные поступки?! — воскликнула Элиза. — Откуда это недоверие к людям, стоящим во главе страны?

Люси поняла, что ее дочь не имела ни малейшего представления о том, что происходит за пределами узкого круга, в котором она жила. Женщина рассказала Элизе о том, что Сопротивление в провинции набирает силу и что скоро планируется высадка союзников. Элиза не поверила ни одному слову и была поражена, когда мать сказала:

— Если ситуация изменится, в чем я ни минуты не сомневаюсь, те, кто сегодня у власти, должны будут дать ответ. Думаю, что твоему мужу не помешает иметь в активе одного спасенного сопротивленца.

Это не очень убедило Элизу, но она пообещала сделать все, чтобы уговорить мужа помочь. Люси не сомневалась в искренности дочери и поблагодарила ее от всей души. Ей больше нечего было делать в Париже, и она отправилась обратно в Пюльубьер, чтобы вселить надежду в сердца Франсуа и Алоизы.

Матильда также знала об аресте мужа. Как только она услышала об этом от торговца из Эгюранда, она забыла всякую осторожность и поехала на поезде в Тюль к сапожнику, который мог связаться со Скалой. Скала пришел ближе к ночи, посетовал на неосторожность Матильды и отвел ее на улицу Пон-Неф, в квартирку на последнем этаже, где их ждала его жена Эмильена, также работавшая на Секретную Армию.

— Называйте ее Фужер, — сказал Скала Матильде, представляя жену.

За скромным ужином они обсудили ситуацию, и Матильда не удержалась — потребовала провести операцию по освобождению Шарля.

— Это невозможно, — ответил Скала, — его уже перевели в Дранси.

Матильда возлагала столько надежд на эту поездку в Тюль, и все растаяло в один момент. Ей потребовалось собрать все свое мужество, чтобы перенести этот удар. Скала продолжал рассказывать, в какой опасности была вся сеть подпольщиков их района.

— Придется все начинать сначала, и как можно быстрее. Кто-то из наших проболтался.

Она прекрасно знала, что такое возможно.

— Вы можете взять на себя эту работу?

Матильда согласилась не раздумывая, поскольку теперь это была единственная возможность приблизиться к Шарлю и спасти его, пока не поздно, так же как и тысячи других французов. Скала назвал псевдонимы трех человек, с которыми Матильда могла связаться в Спонтуре: Вентадур, торговец из Эгюранда, Люзеж, с которым Матильда встретилась в Марсияке, и Андре, инженер на плотине в Эгле. Скала попросил Матильду занять место Шарля под псевдонимом Вереск. Он ушел, оставив Матильду ночевать в квартире с его женой. Утром Матильда должна была вернуться в Эглетон на поезде. Ей разрешалось ездить только в грузовике своего дяди, который получил псевдоним Береза для работы в Сопротивлении.

Как и было договорено, с этого дня Матильда ездила по окрестностям, спрятавшись в грузовике дяди за вязанками дров, выискивая слабые звенья в цепи Сопротивления, пытаясь узнать, не следят ли за ними. Инженер Андре вселил в Матильду своеобразное спокойствие, сообщив, что все, кто был с Шарлем в день его ареста, мертвы. Допросу подвергся только Шарль, что все-таки снижало риск предательства. Женщина была благодарна Андре за его веру в ее мужа, с которым он работал с самого начала. Андре пояснил Матильде, что лучше всего было восстановить связи с корреспондентами и проверить, все ли были на местах. Он посоветовал ей больше полагаться на Вентадура, чем на Люзежа, что она и сама собиралась сделать: Матильда не слишком доверяла человеку, с которым встретилась на улице Марсияка.

Матильда постаралась как можно быстрее связать все ниточки сети, предварительно проверив их надежность. Ей легко это удалось в секторе, за который отвечал Вентадур, поскольку он сам предпринял все меры предосторожности. Это был человек, похожий на Скалу, — сильный, плечистый, с ясным открытым взглядом и крепкими руками.

Все было намного хуже в секторе Люзежа, который запаниковал и скрывался в окрестностях местечка Лапло, бросив своих людей в неведении и опасности. После их встречи в заброшенном сарае неподалеку от деревушки Шабанн Матильда поняла, что он — предатель.

Когда она приехала в Тюль получить указания, то была поражена решением Скалы:

— От него нужно избавиться.

— Нет, просто отстранить от работы, — протестовала Матильда.

— Подумайте сами! Еще до наступления лета намечена высадка союзников, а вы хотите подвергнуть операцию такому риску. Если вы не можете, то я займусь этим сам.

Она вдруг почувствовала, что слаба и не может просто так лишить человека жизни. Матильда призналась в этом Скале, который тут же отдал ей приказ:

— Вы переходите под начало Вентадура. В будущем вы будете выполнять только функцию связного в Тюле, как и раньше. Не более того.

Она и не думала сопротивляться. Эта борьба иногда была выше ее сил.

— Устройте мне встречу с Вентадуром в Эглетоне. Вы тоже должны на ней присутствовать.

Матильда кивнула и поспешила уйти, но Скала взял ее за руку и сказал:

— Я не могу поступить иначе. Это слишком опасно.

— Я знаю, — ответила она.

И Матильда уехала, терзаемая мыслью о том, что она становится соучастницей убийства. А если она ошиблась? А если Люзеж был не тем, кем его считали?

Вернувшись в Эглетон, Матильда, невзирая на риск, назначила Люзежу новую встречу. Она не могла поступить иначе. Она должна была убедиться в своей правоте, иначе всю оставшуюся жизнь ей пришлось бы мучиться угрызениями совести. Мысль о том, что в этот самый момент Шарля, возможно, пытают, придала ей сил пойти на встречу с Люзежем в заброшенный сарай, который служил ему штабом.

Был пасмурный день. Землю окутал туман. Грузовичок медленно пробирался по узкой дороге между рядами стройных елей, ветви которых клонились к земле под тяжестью снега. Встреча была назначена в полдень, но Матильда с дядей решили приехать заранее, опасаясь подвоха. Они прибыли намного раньше назначенного времени и спрятали грузовик на глухой тропинке, скрытой от основной дороги густыми елями. Оттуда Матильда и Анри вышли на опушку, с которой хорошо был виден сарай, стоящий возле ручья. Его вода блестела между голых ветвей деревьев, как стекло.

Они пробыли на месте не дольше десяти минут, когда на дороге с другой стороны равнины появился автомобиль и подъехал к сараю. Из машины вышли четверо, и один из них приковал взгляд Матильды. Несколько секунд она пыталась припомнить, и вдруг ледяная дрожь пробежала по спине: он был среди тех, кто следил за Шарлем в ресторане во время ярмарки.

— Уезжаем! — скомандовала она дяде.

Они добрались до грузовика и поспешили уехать. Матильда была огорчена: «Нужно все начинать сначала».

Она рассказала обо всем Скале во время его встречи с Вентадуром в Лашассани, в доме дяди Анри. Матильда понимала, что своими словами подписывает человеку смертный приговор, но теперь она была уверена: Люзеж — предатель. Она не знала, когда и как его завербовали, но была убеждена, что цену этого предательства заплатил Шарль. И голос ее не дрогнул тем утром, когда она делала свои выводы в присутствии Скалы. Скала повернулся к Вентадуру:

— Нужно действовать быстро, очень быстро. Ты можешь это сделать или мне приехать со своими людьми?

— Я займусь сам, — сказал Вентадур.

— Нужно также обрезать подгнившие ветви.

— Да, я понял.

Матильда была бледна, сурова и вся дрожала. Когда взгляд Скалы упал на нее, она не смогла выдержать его. Кто же был этот человек-скала? Чем он занимался раньше? Можно было подумать, что он работает в префектуре, но он не был похож на чиновника, а руки выдавали в нем рабочего.

— Вы займете место Люзежа, — сказал Скала дяде Анри. — Будьте осторожны, это опасно.

И после вздоха добавил:

— Не рискуйте. Десятка человек будет достаточно. У нас уже очень мало времени.

Они не стали задерживаться. Скала уехал на грузовичке с тремя телохранителями, которые во время встречи охраняли дом. Потом ушел Вентадур с совершенно бесстрастным лицом. Это были не люди, это были камни, несомненно, дети этих гор и этих лесов, где их жизнь и жизнь их семей была полна трудностей. Они не знали слова «слабость» и были готовы на все, чтобы защитить свою землю.

Через десять дней, вечером, вернувшись домой, дядя сказал Матильде, что «с этим было покончено». Словно холодной иглой пронзило желудок Матильды, но она попыталась подумать о Шарле и о том, что это была ее месть. Однако в течение следующих дней ее не покидало беспокойство. Один, а может быть, даже несколько человек убиты из-за нее. Она не переставала размышлять об этом. Ночью женщина плакала в своей постели, пока не погружалась в сон, в котором теплые руки Шарля обнимали ее. Только так она могла спокойно заснуть и забыться.

5

Франсуа встал рано этим солнечным утром, чтобы воспользоваться наступившими погожими днями. Он быстро оделся, выпил стакан кофе и вышел на улицу, где занимавшаяся заря освещала странным розовым ореолом темно-зеленую макушку леса. Воздух был по-весеннему мягким, и на ветвях деревьев, в первой молодой листве, уже перекликались звонкими голосами птицы. Но далеко за лесом разорванное деревьями на мелкие кусочки ясное небо уступало место пугающей картине, где на темно-сером фоне блестели искры молний.

Франсуа услышал шум в доме. Это встала Алоиза или Одилия, которая почти не спала с тех пор, как муж ушел на войну, даже если их маленький сын Робер засыпал рядом с ней.

Вот уже четыре года, как Эдмон покинул родной дом. Теперь в неизвестном направлении исчез и Шарль, неся свой тяжкий крест. Как только у Франсуа выпадала свободная минутка, он размышлял о своих двух сыновьях. Он с головой уходил в работу, чтобы не думать об их судьбе, особенно когда сошел снег. Франсуа черпал силы в благодатных днях прекрасного времени года, в величии и красоте диких земель, там, где ему всегда удавалось справляться с испытаниями, которые посылала жизнь.

Труднее всего было каждый день находить слова утешения для Алоизы и Одилии. К счастью, у него в помощниках была Люси. Ее поездка в Париж и новости, которые она оттуда привезла, позволяли не терять надежду. Между тем повседневная жизнь тоже была заполнена трудностями, и нужно было держать себя в руках, не позволять опуститься, находить в этих прекрасных деньках немного радости и сил и верить в наступление лучших времен. Именно в этом убеждал себя Франсуа весенним утром, любуясь пейзажем, как обычно он любил делать это с Алоизой, — пихтовой рощей, упиравшейся верхушками в небо.

Он вошел в хлев и с удовольствием вдохнул запах животных и сена. Франсуа начал доить корову, уткнувшись лбом в ее теплый бок, и тепло шкуры, звук молока, льющегося в ведро, постепенно вернули его в состояние спокойствия и счастья. Нужно всего-навсего быть терпеливым, не терять надежды, верить в Провидение, которое вставало на его защиту все четыре года войны и вернуло обратно к Алоизе. Больше всего в эти дни Франсуа сожалел, что у него уже не было прежней энергии, чтобы воевать рядом с сыновьями. Сражаться не ради борьбы как таковой, поскольку он всегда ненавидел войну, а чтобы помочь своим детям. В этом и заключалась его боль: знать, что оба его мальчика в беде, и не иметь сил им помочь. Он готов был отдать все, даже остаток своей жизни, лишь бы спасти их и вернуть к тем, кто их ждет. Франсуа был одержим этой мыслью и не мог от нее избавиться. Он поспешил закончить с дойкой и вернуться в дом к завтраку. По дороге он встретил Ганса, сына Люси, которого все называли Жан. Мальчик направлялся в школу в Сен-Винсен. Франсуа потрепал его по голове, и мальчик, опаздывавший на занятия, припустил бегом по тропинке.

Франсуа вошел в дом, сел за стол, отрезал хлеба и понял, что в доме было три женщины, потерявшие кто мужа, кто сына. Один из них не вернется уже никогда, но двое других… Соберутся ли они снова за этим столом? Алоиза, будто почувствовав, что мужа что-то беспокоит, подошла и села рядом с ним. Одилия кормила Робера, а Люси прибирала в своей комнате. Луиза была на занятиях в Усселе. Она возвращалась домой только в конце недели, все еще одержимая идеей когда-нибудь уехать с миссией в Африку.

В тот момент, когда Франсуа начал есть хлеб с ломтиком сала, на улице раздался шум двигателей. Сначала он не придал этому значения, думая, что машины проедут мимо, но шум приближался, и вскоре стало ясно, что ехали именно две машины. Это были два черных грузовика. Франсуа услышал, как хлопнули дверцы машин. Не успел он подняться, как в дом вошли полицаи, одетые в черные плащи с черными повязками на рукавах. Все были в беретах, кроме одного — блондина, который, похоже, командовал остальными. Всего их было шестеро, и у каждого в руках было оружие. Франсуа понял, что случилось то, чего он опасался с того момента, как Шарль вступил в ряды Сопротивления. Но страха не было. Наоборот: теперь он занимал свое место рядом с сыновьями. Франсуа взял Алоизу за руку и отошел к стене, на которой висело заряженное ружье. Полицаи не произнесли ни слова. По знаку старшего трое из них прошли в комнаты и начали обыск. Трое других пошли в сарай и хлев. Блондин подошел к Франсуа и Алоизе и смерил их взглядом. В руках у него был хлыст, которым он постукивал по швам своих коричневых галифе. Все так же молча он подошел к Люси, затем к Одилии и резко замахнулся на нее хлыстом.

— Что вам нужно? — вмешался Франсуа. — Если в этом доме и есть виновный, то это я!

Блондин резко повернулся к нему и заорал:

— Молчать! Здесь приказы отдаю я!

Франсуа почувствовал, как Алоиза пошатнулась рядом с ним, хотел ее удержать, но не успел. Она повалилась на пол, и Люси с Одилией бросились к ней. Они подняли ее с пола и усадили на скамью, в то время как Франсуа не пошевелился — он не хотел отходить от ружья.

Полицаи, закончив обыск в комнатах, стали рыться в кухонных ящиках и шкафах. Вскоре вернулись и те, которые обыскивали хозяйственные постройки. Что же они искали? Поддельные бумаги? Оружие? Франсуа не знал. Блондин с недовольным видом вышел с двумя мужчинами, обыскивавшими сарай. Трое оставшихся с улыбкой подошли к Одилии, которая все еще дрожала, стоя у камина. Она была моложе и симпатичнее других женщин, а полицаи считали, что им позволено все. Они взяли ее под руки и повели в другую комнату, а у нее даже не было сил сопротивляться. Не успели они дойти до двери, как Франсуа схватил ружье и выкрикнул:

— Отпустите ее!

Те двое, что вели Одилию, обернулись. Третий, который шел за ними следом, тоже посмотрел на Франсуа и, к счастью, оказался на мушке. То, что они прочитали во взгляде Франсуа, не оставляло ни малейшего сомнения: он выстрелит, даже рискуя собственной жизнью. Так они и стояли, опустив оружие, под прицелом Франсуа. Он мог пристрелить всех троих двумя выстрелами, а они даже не успели бы пошевелиться. Несколько секунд они колебались, оценивая шансы изменить ситуацию в свою пользу и не отпустить жертву, которую все еще держали за руки.

Казалось, что время остановилось. Палец Франсуа лежал на спусковом крючке. Послышались голоса, и дверь открылась. Блондин сразу оценил ситуацию и бросил своим людям:

— Отпустите ее!

Одилия подошла к Люси и Алоизе, которая едва очнулась от обморока. Франсуа опустил ружье, но продолжал держать его в руках.

— Хранить оружие запрещено, — сказал блондин. — Вы были обязаны сдать ружье в супрефектуру.

— Я хожу на охоту. Без этого здесь не прожить.

— Да, я об этом слышал.

Франсуа колебался. Полицай тоже.

— Мне придется вас арестовать.

— Меня одного, — сказал Франсуа, слегка приподнимая ружье. — Пусть ваши люди выйдут.

— Буду решать я, а не вы.

Полицай все еще колебался, это было заметно. Как и его коллеги несколько минут назад, он взвешивал опасность. Он понимал, что Франсуа может выстрелить до того, как они успеют его разоружить. Полицай сделал своим людям знак головой, и они вышли один за другим с недовольным видом. Франсуа пытался предположить, что будет, когда он отдаст ружье.

— Сдайте оружие, — сказал полицай. — После этого я проверю документы женщин, и мы уедем.

— Я отдам его потом.

— Не испытывайте мое терпение. Быстро отдавайте или потеряете все.

Что-то подсказывало Франсуа, что он должен подчиниться. Он понял, что они искали не только фальшивые документы и оружие, но еще и Матильду. Он убедился в этом, когда после проверки документов у женщин блондин сказал с раздражением:

— Нет, это не может быть она.

И продолжил, кивнув головой в сторону Франсуа:

— Идите вперед.

Франсуа послушался. Ему ничего, или почти ничего, не угрожало. Он мягко отодвинул в сторону Алоизу, успокоил ее. Больше всего он хотел избавить от опасности трех женщин, которые жили под его крышей. Франсуа сел в грузовик между блондином и одним из полицаев, которые пытались увести Одилию. Первый грузовик уехал. За ним последовал второй. Внезапно Франсуа почувствовал облегчение. Своя судьба его не занимала. Он чувствовал себя так, будто встретился с сыновьями и вступил в бой, который они слишком долго вели без него.

Матильда узнала о том, что произошло в Пюльубьере, два дня назад. Об этом ей сообщила Эмильена, жена Скалы, которая работала в префектуре и была главным информатором своего мужа. Ночь с восьмого на девятое июня Матильда провела в их комнатке в Тюле. Несмотря на время, прошедшее с момента ареста Шарля, и трудности борьбы, Матильда не теряла надежды. Она узнала о поездке Люси в Париж, о том, что женщина пыталась выручить Шарля. С момента высадки войск союзников шестого июня Матильда была уверена, что у немцев нет свободного времени и людей на депортацию арестантов. От Эмильены она узнала, что Шарль пятого июня был все еще в Париже, и Матильда надеялась, что он до сих пор там.

В Тюле она осталась ночевать потому, что не могла выбраться из города. За день до этого произошли важные события: войска Сопротивления напали на немецкий гарнизон и завладели городом. Боясь репрессий, члены Секретной Армии не участвовали в операции: префект Пьер Труйе предупредил их, что дивизия «Дас Рейх», базирующаяся в Монтобане, направлена в Нормандию, чтобы нейтрализовать зоны Сопротивления, контролируемые вооруженными группами. Дивизия, а в особенности ее ведущий полк «Дер Фюрер», несколько раз подвергалась нападениям сопротивленцев, особенно в Дордони и неподалеку от Брива, пока не добралась до Тюля.

Матильда, которая утром приехала в город за инструкциями, ожидала у окна возвращения Эмильены из префектуры, когда заметила в окне немецкие колонны. Она была в ловушке и не могла выйти из квартиры. Ночью слышались стрельба, крики, виднелось зарево взрывов, но утро девятого июня принесло с собой тишину, будто ничего серьезного не произошло, в подтверждение того, что жизнь продолжалась несмотря ни на что.

Эмильена ушла рано, чтобы принести новости, которые, нужно сказать, были малоутешительными. Поговаривали, что немцы готовят репрессии среди населения за уничтожение гарнизона, базировавшегося в Эколь Нормаль, трупы офицеров которого были изуродованы до неузнаваемости. И действительно, из окна было видно, как сотни людей медленно шли к Марсовому полю. Скалу предупредили заранее, и он скрылся из города под покровом ночи. И вовремя — немцы заходили в каждый дом под предлогом проверки документов, а на самом деле для того, чтобы провести репрессии, о которых префекту говорили майор Ковач и генерал Ламмердинг.

Сотни, а может быть, тысячи жителей, из которых должны были отобрать жертв, медленно и без особого волнения продвигались к оружейному заводу. Там немцы разбивали людей на две группы, потом еще на несколько групп согласно только им понятному принципу. Сопротивленцы давно ушли из города в деревни и леса. Матильда никак не могла понять, почему немцы не отпускают людей, у которых проверили паспорта, и в ее душу начала закрадываться смутная тревога, которую разделяла и Эмильена.

Тревога стала явной, когда на другом берегу реки женщины заметили отряд солдат, которые тащили лестницы, табуреты и веревки.

— Бог мой! — застонала Эмильена. — Они их повесят.

— Нет, — возразила Матильда, — это невозможно.

— Они были в ярости вчера вечером, когда нашли тела своих солдат там, возле кладбища.

— Нет, это невозможно, — повторила Матильда.

— Я говорю, они их повесят.

— Я уверена, что «маки» придут на помощь.

— Речь шла о ста двадцати жертвах, — не унималась Эмильена.

— Я уверена, что ты неверно поняла.

В этот момент Матильда почувствовала облегчение оттого, что Шарль сейчас был далеко от Тюля.

Женщины отошли от окна, чтобы перекусить — они не ели с прошлого вечера, — но не смогли. Вернувшись к окну, они заметили, что с балконов и фонарей свисают веревки. Вокруг суетились эсэсовцы и полицаи лагерей, устанавливая лестницы. В это время из-за поворота вывели группу пленных. Рядом с ними, преимущественно молодыми людьми, ослепленными солнцем, шел священник. Пленные не понимали, что происходит. Увидев виселицы, идущие первыми остановились. Немцы ударами прикладов и сапог заставили их двигаться вперед.

По приказу эсэсовца, командовавшего операцией, от группы отделился один из заложников и встал на первую перекладину лестницы. Матильда увидела, что трое из группы смотрели по сторонам в поисках помощи или пути к бегству. Когда она перевела взгляд на лестницу, заложник, мужчина с темными волосами, одетый в зеленую рубашку и черные брюки, уже стоял на четвертой перекладине. На другой лестнице, прислоненной к первой, немецкий солдат надевал ему на шею петлю. Матильда закрыла глаза, но до нее донесся крик. Она отступила от окна и опустилась на стул. Вскоре к ней присоединилась дрожащая Эмильена.

Немногим позже, услышав крики немцев, женщины вернулись к окну и увидели, как один из заложников, руки которого были связаны за спиной, бежал к реке. Солдаты целились в него из автоматов. Он упал на берегу, наполовину в воде, и больше не шевелился.

Прибывали новые заложники группами по десять человек, в то время как с виселиц снимали предыдущих жертв, и трупами уже была устлана земля.

— Скольких они повесят? — простонала Матильда.

— Я тебе говорила: сто двадцать человек, — ответила Эмильена сдавленным голосом.

Шествие пленных продолжалось бóльшую часть дня. Откуда-то доносились звуки аккордеона, такие неуместные, придававшие этой Голгофе вид дикого празднества. Некоторые пленные отказались взбираться на лестницу и были жестоко избиты прикладами, другие поднимались, не произнося ни слова, с гордым взглядом, и выкрикивали слова о свободе, пока лестницу не выбивали у них из-под ног. Большинство умирало быстро, под смех и шутки эсэсовцев, отталкивавших трупы ногами. Один раз веревка оборвалась, что привело немцев в ярость, и они прервали агонию повешенного револьверным выстрелом.

Опускался вечер, наполнивший воздух запахами сена и теплой листвы. Небо приобретало бирюзовые оттенки, но над домами не было видно ни одной ласточки. Эсэсовцы повесили девяносто девять человек и перевезли на свалку их трупы для захоронения. Оставшихся в живых усадили в грузовики и повезли в Лимож, откуда, без сомнения, их должны были отправить в Германию. На следующий день эта же дивизия «Дас Рейх» свирепствовала в Орадуре, где они расстреляли всех мужчин, а женщин с детьми сожгли в церкви. Эту новость Матильда узнала в Усселе, куда немецкий гарнизон направился после кровопролитных боев с отрядами Сопротивления. Но образ молодого черноволосого парня, поднимавшегося на виселицу, не покидал ее. С тех пор лицо этого человека стало лицом Шарля. В воскресенье 11 июня Матильда наконец добралась до дома своих родителей. Она была уверена, что больше не увидит Шарля.

Но Шарль был жив. Он, потеряв всякую надежду, лежал в тюремной камере в центре Парижа. Шарль задавался вопросом, почему он еще был здесь, когда всех остальных его сокамерников через две — максимум три недели уводили в неизвестном направлении. Он только знал, что их увозили на грузовиках, шум двигателей которых время от времени слышался на тюремном дворе. А он, Шарль, был все еще жив и мучался от неопределенности своего положения.

Было около пяти часов вечера, когда он услышал, как во двор въехали грузовики. Послышались крики, приказы, топот сапог. Потом гомон переместился в коридоры. Дверь камеры резко открылась, и кто-то крикнул по-немецки:

— Все на выход! Быстро.

Шарля и четверых сокамерников прикладами столкнули вниз по лестнице, по которой, много раз спотыкаясь и падая, они вышли во двор, ослепленные ярким солнечным светом. Их усадили в грузовик. Завелись двигатели. Шарль сидел во второй машине возле двери. Когда первый грузовик отъезжал, офицер, стоявший в глубине двора, крикнул:

— Бартелеми! Выйти!

Шарль похолодел. Он не нашел сил подняться.

— Бартелеми Шарль! На выход!

Шарль медленно поднялся.

— Бартелеми? — повторил офицер.

— Да, — ответил Шарль.

— Подойди!

Ноги не несли Шарля. Солдаты вытолкнули его наружу и подняли деревянное ограждение кузова. Шарль не двигался, не понимая, что происходит, боясь опять попасть на допрос, подвергнуться пыткам, как это было много раз. Впервые он позавидовал тем, кого увозили. Но тяжелее всего было видеть изумление в глазах сокамерников: они приняли Шарля за «стукача». Он попытался жестом опровергнуть их догадки, но это было бесполезно. Грузовики уехали.

— Пойдем! — повторил офицер, толкая Шарля впереди себя.

Но вместо того чтобы отвести его в допросную, офицер вернул Шарля в камеру. Там Шарль приготовился провести самую страшную ночь в своей жизни, но в десять часов вечера дверь открылась и тот же офицер приказал Шарлю следовать за ним.

Не произнося ни слова, немец отвел заключенного на задний двор тюрьмы по коридору, в котором Шарль никогда не был, хотя был уверен, что его ведут на расстрел. Из коридора дверь вела на пустынную улицу, по которой мирно прогуливались голуби. Офицер протянул Шарлю клочок бумаги, на котором было написано: «Ул. Фобур-Сен-Мартен, 46», и, грубо вытолкнув его наружу, захлопнул за ним дверь. Сначала Шарль подумал, что это западня и что ему выстрелят в спину «при попытке к бегству», но поскольку ничего не произошло, он поспешил удалиться.

Улица вывела его на бульвар, где бурлила восхитительная вечерняя парижская жизнь. Он прошел сотню метров, заметил сквер, где уселся на лавочку, сбитый с толку, не понимая, что он здесь делает. Шарль пришел к выводу, что во время пыток он проговорился и предал своих, находясь то ли в полусознании, то ли в полузабытьи, что часто случалось во время допросов. Он горько заплакал. Он оплакивал свои изувеченные руки, свою жизнь, теплый летний вечер, наполненный ароматами скошенной травы, этот прекрасный мир, в котором он уже никогда не сможет быть счастлив.

В начале июля Матильда получила письмо от Элизы, в котором та сообщала, что Шарль жив и прячется в ее магазинчике на улице Фобур-Сен-Мартен. Женщина тут же решила, невзирая на опасность, отправиться в Париж. Поскольку Матильда не знала столицы, она попросила Люси поехать с ней, и вот десятого июля две женщины поездом отправились в Париж, где царила напряженная атмосфера. Со времени высадки союзников немцы были в невыгодном положении. Немецкие войска еще вели бои, в основном в Нормандии, в то время как Центральная Франция и провинция Лимузен в июне уже были освобождены.

Поздним вечером десятого июля Матильда и Люси прибыли в осажденный город и поехали на улицу Фобур-Сен-Мартен. Там Матильда наконец встретилась с Шарлем, который прятался в задней части магазинчика на кровати, наскоро устроенной для него Элизой. Состояние его было плачевным: глубокие раны на теле, руках и ногах — свидетельства пережитых жестоких пыток. Люси и Элиза оставили мужа и жену наедине. Шарль пытался улыбнуться, но от этой улыбки Матильде делалось еще больнее. Она склонилась над ним и не могла сдержать слез при виде незатейливых повязок, из-под которых проступали раны от гестаповских побоев.

Элиза объяснила, что не могла перевести Шарля в больницу, поскольку все они контролировались немцами. Она сама с помощью надежной санитарки ухаживала за Шарлем. Также она не могла поселить его на улице Суффрен, поскольку нельзя было требовать от Ролана, ее мужа, больше, чем он уже сделал, хотя он сам чувствовал, что ветер поворачивает в другую сторону. Матильда поблагодарила Элизу, понимая опасность, которой та подвергалась, приютив Шарля в то время, когда немцы свирепствовали, усиливали проверки, аресты и казни.

Первую ночь Матильда пожелала провести рядом с мужем. Элиза и Люси ушли после прихода санитарки, которая, боясь развития гангрены, каждый вечер приходила осматривать Шарля. Она настаивала на госпитализации вопреки всем опасностям, но Элиза была против, и Матильда была с ней согласна.

Матильда легла рядом с Шарлем, рассказала ему о том, что произошло в его отсутствие, как арестовали и на следующий день отпустили Франсуа, о страшных событиях в Тюле и Орадуре, об освобождении городов в провинции Лимузен в июне. Шарль, который ничего об этом не знал, воспрял духом. Он ничего не сказал ей о том, что с ним произошло. И есть ли слова, которыми можно описать подобную жестокость? Несколько раз, поднимая руки, Шарль спрашивал Матильду:

— Смогут ли они когда-нибудь держать мел и перо?

— Конечно, — отвечала она.

Они замолчали и попытались забыться в порыве страсти, неловко обнимая друг друга из-за ран на теле Шарля, не думая о том, что могли еще дороже заплатить за свою борьбу. Потом, изнеможенные, они уснули, крепко обнимая друг друга.

Со следующего дня дела пошли лучше, и в основном благодаря Люси. Если положение мужа не позволяло Элизе иметь широкий круг общения, то Люси знала Париж хорошо и смогла достать нужные лекарства. В умелых руках санитарки лекарства сделали свое дело, и опасные раны Шарля начали затягиваться. Матильда не отходила от него ни на шаг.

— Пойди подыши воздухом, — говорила ей Люси. — Я посижу с Шарлем.

— А вдруг меня задержат? — отвечала Матильда.

Очень редко она подходила к витринам магазина, закрытого Элизой после приезда матери и Матильды, и смотрела на улицу, залитую чудесным летним солнцем, а затем опять возвращалась к Шарлю, который был еще настолько слаб, что не мог вставать.

Шли дни в ожидании и страхе. Затем будущее начало проясняться, когда в Париже узнали о прорыве войсками союзников Нормандского фронта. Теперь пришло время Элизе волноваться за судьбу мужа. Она все реже приходила на улицу Фобур-Сен-Мартен, понимая, что в ней там не нуждались — Матильда и Люси делали для больного все необходимое. Поскольку магазин был закрыт, Люси устроилась в торговом зале на раскладушке. Через заднюю дверь она выходила во внутренний дворик, стараясь оставаться незамеченной, приносила еду и новости, украдкой собранные то там, то здесь.

Утром двадцать пятого августа раздались выстрелы и взрывы — это было наступление Внутренних сил Франции и Второй танковой дивизии генерала Леклерка на двадцатитысячную армию генерала фон Шольтица. Вооруженное восстание в Париже началось еще 20 августа с покушений на немецкие позиции, атак коммандос, которые привели к многочисленным жертвам как с одной, так и с другой стороны. С этого дня Шарль начал вставать. Он мог уже сделать несколько шагов по комнате, опираясь на Матильду. Душевные силы возвращались к нему по мере восстановления организма, а также с новыми завоеваниями союзников.

Двадцать пятого августа около пяти часов вечера на улице раздались радостные крики и пение. Люси вышла узнать, в чем дело, и тут же вернулась, принеся новость, которой все так ожидали: немецкий гарнизон капитулировал, Париж освобожден, и даже поговаривали, что сам генерал де Голль уже был в столице.

Впервые за четыре месяца Шарль вышел на улицу, опираясь на руку Матильды. Ему трудно было вспомнить забытые движения, такие простые, шаги свободного человека. Соседство с людьми, вид деревьев, машин, пение, смех, просто жизнь этим жарким летом — все снова казалось возможным. По улице Шато-д’О они вышли на площадь Республики, где собралась огромная толпа. Еще были слышны выстрелы где-то вдалеке, с крыш, но никто не знал, кто стреляет.

— Нам лучше не задерживаться, — сказала Матильда.

Да и Шарль очень устал. Они вернулись в свое убежище, договорившись снова выйти на следующий день, чтобы воспользоваться вдохновляющими первыми днями свободы, которые для Матильды, Люси и Шарля, вынужденных прятаться и не получавших новостей, стали неожиданностью.

Эта ночь была первой полноценной ночью любви для Шарля и Матильды. Люси поехала на авеню Суффрен к дочери, которая беспокоилась о муже. Эти часы эйфории от победы в самом сердце Парижа, пережитые бок о бок, были незабываемы.

Насладиться победой они смогли и на следующий день на площади Согласия, куда их отвела Люси. Там приветствовали освободителей Парижа, ехавших в грузовиках, на которых развевались французские, американские и британские флаги. Был ясный день, по небу тянулись тонкие нити облаков, белых, словно молоко в фарфоровом кувшине.

После часа, проведенного на площади, они компанией направились к Елисейским Полям, где им удалось застать генерала де Голля, с непередаваемым энтузиазмом прошедшего по улице в окружении членов Национального комитета Сопротивления и офицеров Второй танковой дивизии. Всюду радовались, кричали «ура!», заводили патриотические песни. Выстрелы с крыши дома на площади Согласия вызвали всеобщую панику. Народ бросился в сторону Елисейских Полей. Матильда и Шарль в страхе прижались к стене дома. Они искали глазами Люси, но толпа далеко оттеснила ее. Им удалось спуститься в метро, где они чудесным образом нашли Люси. Шарль был без сил. Ноги почти не слушались его. Женщины взяли его под руки и отвели на улицу Фобур-Сен-Мартен.

Там они решили, что пришло время возвращаться домой. Люси оставалась в Париже, поскольку теперь Элиза нуждалась в ней. Люси оставила мужа и жену наедине, и они провели еще одну ночь в мечтаниях. Шарль и Матильда строили планы на будущее, думали об учениках, о детях, которые у них родятся.

— Трое, — настаивал Шарль.

— Двое, — уверяла Матильда.

Думали они и о том, в какую школу пойти преподавать, в какой деревне поселиться, чтобы уже ничто и никогда их не разлучило.

Все еще под впечатлением от пережитого, от этого восхитительного дня, но в полной решимости провести часы, дни и годы, которые им отпущены, у себя дома, в прохладной тени лесов, Шарль и Матильда уснули лишь под утро, обессиленные от мечтаний и любви.

6

Уходящий год был годом тревог для Люси: после мучительной разлуки с дочерью она каждый день боялась потерять ее снова. И все это из-за мужа Элизы Ролана, который в конце августа сорок четвертого года заплатил за поддержку режима Виши в столице. Он был арестован на улице Суффрен, где прятался в своей квартире. За ним пришли люди с повязками партизанского стрелкового отряда Сопротивления и передали в карающие руки новых хозяев Парижа — организаторов восстания против немцев под предводительством полковника Роль-Танги, которого де Голль старался отстранить от власти, не желая опираться в правлении на повстанцев.

В день ареста Люси и Элиза были дома. Несмотря на протесты Люси, Элизу тоже арестовали, поскольку в ее паспорте значилась та же фамилия, что и у мужа. Люси пришлось приложить нечеловеческие усилия, чтобы освободить дочь. Она даже вызвала в Париж Шарля, давшего показания в пользу Элизы. Его авторитет как руководителя вооруженных сил Сопротивления в провинции Лимузен позволил освободить ту, что спасла и выходила его, но Шарль ничего не смог сделать для Ролана Дестивеля. Все, что удалось, — это перевести его дело из полевого суда в суд специальной юрисдикции Временного правительства Республики. Но этого было недостаточно. Участие в деле Шарля не отменяло активного сотрудничества Дестивеля с оккупантами. В сентябре Ролан был расстрелян без суда в пригороде Парижа с десятком своих приспешников.

Люси и Элиза с трудом отыскали его тело и тайком похоронили на кладбище Монпарнас на участке, выкупленном еще его покойными родителями. Затем началась долгая тяжба за снятие ареста с имущества коллаборациониста. В этой борьбе за спасение того, что еще можно было спасти, Люси оказывала неоценимую поддержку дочери, которая с лета была беременна от покойного Ролана. Элиза будто предчувствовала беду и хотела продлить жизнь рода, над которым нависла опасность.

Выжить было нелегко, поскольку приходилось покупать продукты на карточки — оба магазина Элизы были закрыты и денег у нее практически не оставалось. Паек составлял всего двести пятьдесят граммов хлеба в день, а молока и угля было не достать.

Люси собиралась было увезти дочь в Пюльубьер, когда в декабре Элиза получила разрешение открыть свои магазины, так как выяснилось, что приобрела она их, вместе с квартирой на улице Суффрен, на собственные средства, полученные в наследство от семьи Буассьер. Собственность Ролана Дестивеля оставалась под арестом. Это мало заботило Элизу, поскольку все средства теперь были пущены на закупку товаров и возобновление торговли. Усилия, которые она приложила для этого, помогли справиться с печалью, которая чуть не свела Элизу с ума. Впрочем, немалую роль сыграла и Люси, без которой Элизе было бы совсем плохо — настолько болезненно она переживала потерю мужа. Три месяца, прошедшие с момента смерти Ролана, были сплошным кошмаром, от которого Элиза редко пробуждалась.

Тем не менее беременность, которую Элиза переносила легко, лишь помогала ей. Теперь женщина боролась не только за себя, но и за ребенка, который должен был скоро появиться на свет. Она надеялась, что ребенок станет живым свидетельством прошлой жизни, которую она не собиралась забывать: ей было неинтересно, что творилось за пределами их совместной жизни с мужем. К тому же Шарля Бартелеми освободил именно Ролан, а она только прятала и выхаживала его. Об остальном Элиза думать не желала. Она жила в мире с собой, с матерью, со своей семьей и не хотела платить за то, что делал ее муж и в чем она не принимала никакого участия. Единственное значение для нее теперь имел ребенок, который должен был родиться и который смягчит боль от утраты мужа, которого Элиза продолжала любить и после его смерти.

Схватки начались десятого апреля тысяча девятьсот сорок пятого года. Люси, не отходившая от дочери, побежала за акушеркой, которая к двум часам дня помогла Элизе без особых страданий произвести на свет девочку.

— Как ты ее назовешь? — спросила Люси, показывая дочери малышку, лежавшую на руках бабушки с закрытыми глазками.

— Паула, — ответила Элиза. — Мы так хотели с Роланом.

Обе женщины подумали о том, что ребенок уже при рождении был наполовину сиротой. Что ждет Паулу в жизни? Будет ли она страдать? Люси надеялась, что когда-нибудь ее дочь снова выйдет замуж. А пока у матери Паулы была крыша над головой и достаточно средств, чтобы вырастить дочь. Совсем в другом положении была Люси, когда решила не отдавать Элизу после рождения. Теперь они были втроем в залитой солнцем комнате, вместе навсегда — думала Люси, и поэтому еще более сильные вступали в новую жизнь без мужской поддержки.

Стояло ясное прохладное утро восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года. Раздавался звон колоколов церквей Сен-Винсена, Авеза, Сен-Круа-Ла-Монтаня. Во всех деревнях праздновали окончательное наступление мира, и солнечные лучи играли на влажных от росы листьях деревьев. Конечно, вот уже почти год как во Францию вернулся мир, но никто не мог быть спокоен, пока окончательно не убедится, что ужасы прошлых пяти лет не повторятся снова.

Особенно ждал этого момента Шарль Бартелеми, еще не до конца залечивший тяжелые раны на руках. Восемь месяцев назад он вернулся к отцу, который сильно похудел, к матери, состарившейся за это время, сестре Луизе, все такой же скрытной и преданной, Одилии, которая каждый день ожидала возвращения Эдмона. Матильда вернулась на работу в новом учебном сорок четвертом году, но Шарлю пришлось отказаться: ему нужно было подлечиться и отдохнуть. Он страдал оттого, что не помогает отцу, но держать в руках инструменты пока не мог. Однако своим присутствием он подбадривал родителей и Одилию, вселял в них надежду на долгожданное возвращение Эдмона. Младший сын Франсуа должен был скоро вернуться — теперь все были в этом уверены, ведь четырнадцать дней назад от него пришло письмо.

Когда смолкли колокола, Франсуа и Шарль пошли в каштановую рощу, где уселись друг против друга на поваленных деревьях, чтобы разделить радость этого момента. После нескольких минут молчания Франсуа спросил:

— Как твои руки?

— Лучше.

Франсуа вздохнул.

— К счастью, тебе не придется больше держать в руках лопату.

— Да, но мне нужно заново научиться держать мел.

Франсуа попытался улыбнуться:

— Мел легче лопаты.

Шарль кивнул и улыбнулся в ответ.

В ветвях резвился ветер, еще обдававший зимним холодком.

— Вот Эдмон скоро приедет, — сказал Шарль, уловив в голосе отца некую подавленность.

И его можно было понять — силы Франсуа были на исходе после нескольких лет тяжелой работы в одиночку.

— Твой брат дорого заплатил, — произнес Франсуа.

Шарль покачал головой и ответил:

— Разве есть что-то дороже свободы?

— И все же.

И повторил несколько раз, будто в этих трех словах была сосредоточена вся печаль, с которой он жил с момента ареста сына:

— И все же, все же…

Франсуа вспоминал четыре года своей войны, страдание Алоизы, Эдмона, прожившего пять лет вдалеке от своего дома.

— А ты подумал о тех, кого больше нет? Мы хотя бы живы и вместе.

— Да, — прошептал Франсуа, — живы.

Это прозвучало так, будто он сам не верил в то, что жив.

— Смотри, — сказал Шарль, — почки распускаются.

Франсуа поднял голову и улыбнулся. Из деревни доносился голос: Луиза звала обедать.

— Пойдем, — сказал он Шарлю. — Теперь все у нас пойдет на лад.

Они пошли домой плечо к плечу, подставив лица первым теплым лучам солнца.

После обеда все собрались возле радиоприемника, слушали последние новости, все еще не веря, что кошмар закончился, что Эдмон скоро будет рядом, среди них. Вечером Луиза рассказала, что на площади готовится гулянье, и все отправились туда, чтобы потанцевать вместе с односельчанами под звуки аккордеона. Франсуа танцевал с Алоизой и Одилией, потом присел у деревянной эстрады, чтобы полюбоваться, как танцуют Шарль с Матильдой. Люди пели, окликали друг друга, обнимались… Казалось, они были счастливы всегда, но скольким из них пришлось переживать за своих родных и близких.

Шарль и Матильда, устав кружиться, присели отдохнуть. Счастье, которое в этот момент светилось на их лицах, было соизмеримо со страданиями, которые им пришлось пережить. Чтобы жить дальше, о прошлом нужно забыть. Или хотя бы попытаться сделать это.

Праздник продолжался всю ночь, но Бартелеми ушли в половине первого, овеваемые первым теплым весенним ветерком. Тысячи звезд следили за тем, что происходит на земле, и казалось, даже опустились ниже, чтобы принять участие в праздничных гуляньях, которые охватили все города и деревни Франции.

В конце мая Бартелеми ожидал сюрприз. К ним приехал Матье с Марианной, которую до этого никто не видел, с двумя сыновьями — Виктором и Мартином.

— Мне захотелось отпраздновать победу с вами, пока не началась жатва и сбор винограда, — объяснил Матье свой неожиданный приезд.

У него был счастливый и здоровый вид, но Франсуа никак не мог привыкнуть к тому, что у брата нет одной руки. Матье же, казалось, вовсе не обращал на это внимания. Он так проворно стал помогать брату, что было видно: он прекрасно научился компенсировать свой недостаток.

Поскольку в доме все разместиться не смогли, Шарль решил уехать в Уссель к Матильде, а Одилия отправилась погостить к родителям. Люси узнала о визите брата из письма, которое тот прислал ей в Париж за несколько дней до приезда. Она ответила, что не уверена, сможет ли оставить дочь и внучку, но обещала постараться приехать. Днем Марианна помогала Алоизе и Люси по хозяйству, вместе они следили за мальчишками, привыкшими свободно бегать возле дома, за которыми нужен был глаз да глаз. Матье и Франсуа снова обрели единство, которое было между ними с детства и которое они со временем не потеряли. Они не могли удержаться, чтобы не вспомнить о родном Праделе, о детстве, которое невозможно забыть, о том, что пережили они на долгой дороге жизни.

Матье говорил без умолку, наверное, оттого, что жил далеко от мест, которые навевают все эти воспоминания. «А помнишь…» — говорил он всякий раз, вспоминая какой-то случай, слово, сказанное отцом или матерью, обыск первого января тысяча девятисотого года, восхитительное платье, полученное как-то их матерью в подарок, августовский праздник, — все то, что вызывало у Франсуа прилив счастья и наполняло его душу солнечным светом. В эти минуты он забывал о своей усталости, о страданиях в годы войны, о том, что чувствовал себя загнанной лошадью, которая может околеть, если пробежит еще пару верст. Как-то вечером он поделился этой мыслью с Матье, на что брат ответил:

— Не выдумывай! Тебе всего пятьдесят три!

Франсуа рассказал брату обо всем, что ему пришлось пережить: о пятилетнем отсутствии Эдмона, об изнурительном труде, о полицаях в доме, об аресте Шарля… Тут Матье понял, чем на самом деле была для его родных война, в то время как он в Алжире не испытывал никаких лишений.

— Иногда я жалею, что живу так далеко от тебя, — сказал Матье. — Если бы я был рядом, я бы тебе помог.

— Вернется Эдмон. Надеюсь, что он не задержится. Шарль не в состоянии держать инструменты. Ты видел его руки?

— Да, видел.

Руки сына постоянно были у Франсуа перед глазами: пальцы не сжимались, ногти отрастали из ужасных на вид складок кожи, образовавшихся на кончиках пальцев. Ладони растрескались и начинали кровоточить каждый раз, когда Шарль слишком долго держал в руках инструменты. Видеть это для Франсуа было настоящей пыткой, и он предпочел бы, чтобы сын пошел работать в школу, а не остался помогать ему.

— Будто мы с тобой мало заплатили в четырнадцатом, — говорил Матье, приходя в ярость. — У меня война забрала одну руку, ему — покалечила обе.

— А в каком состоянии вернется Эдмон? — вздохнул Франсуа.

— Не волнуйся, он молод и быстро поправится.

— Нужно надеяться. Если не успеет к посевной, то хотя бы приехал к жатве.

— Да, теперь он точно вернется.

Но первой приехала субботним вечером Люси, сдержав свое обещание.

— Я побуду всего пару дней, — объяснила она. — Я не могу оставлять Элизу надолго.

Она растаяла при виде близнецов, подолгу беседовала с Алоизой и Марианной, рассказывала, какое удовольствие ей доставлял уход за внучкой. Она так же, как и Матье с Франсуа, вспоминала Прадель, будто там они узнали, что такое «рай земной», хотя жизнь в нем была отнюдь не сладкой. Франсуа не мог удержаться, чтобы не заметить:

— Мы всегда думаем, что раньше было хорошо, но прекрасно знаем, что это не так. Вспомните, как многого нам тогда недоставало, как тяжело было выжить.

Матье и Люси спорили для виду, но знали, что Франсуа прав. Эта встреча была поводом вспомнить о том, что было и что никогда не повторится, — о трагедии всей жизни, которая наносит незаживающие раны и вселяет ужасное чувство неоправданных потерь, перед лицом которых они бессильны, порабощенные судьбой.

Люси очень скоро уехала, и Матье был благодарен, что она смогла найти хоть немного времени для него, несмотря на свою занятость в Париже. В последующие дни они много беседовали с Шарлем, внушавшим ему чувство восхищения и преклонения. Его племянник стал преподавателем в школе. Матье, призывая Франсуа в свидетели, восклицал:

— Ты хоть понимаешь? Твой сын — школьный учитель!

И добавлял уже не так громко:

— Как бы были счастливы родители, если бы дожили до этих дней!

Однажды, оставшись наедине с Шарлем в сушилке для каштанов, когда Франсуа уехал в деревню за необходимыми инструментами, Матье сказал Шарлю, как гордится его поведением на войне.

— Мы делали все, что могли. Но ты сделал намного больше.

И, склонив голову, он добавил:

— Наверно, это было невыносимо.

Шарль не отвечал. Он не мог ни с кем обсуждать то, что пережил в тюрьме, даже с Матильдой. Но иногда ему казалось, что если он выговорится, то станет легче все забыть. Но он пока не мог. По ночам он иногда громко кричал, видя кошмары во сне. Матильда будила его, но, несмотря на теплоту ее рук, ему требовалось больше часа, чтобы успокоиться и снова заснуть. Он все еще не помнил, поддался ли пыткам. Ему казалось, что нет. К тому же он теперь знал, кому обязан своим освобождением. Но иногда ему казалось, что было невозможно смолчать в тот день, когда ему вырывали ногти или когда дробили кости рук в тисках с железными шипами.

— Это было ужасно, — говорил он Матильде, — и поэтому я предпочитаю говорить о чем-нибудь другом.

— Прости меня, малыш, — проговорил Матье.

Они провели этот день в сушилке для каштанов, в приятной для знойного лета прохладной тени. Матье хотел было остаться с Шарлем до покоса, чтобы помогать, но до него оставалось еще много времени, урожай в этом году запаздывал. А в Аб Дая Матье тоже ждала работа, и он вспоминал о ней каждый день. И поэтому он уехал с Марианной и детьми, удивляющимися огромным деревьям плоскогорья, пообещав приезжать почаще.

— А может, вернешься сюда навсегда? — спросил Франсуа накануне отъезда.

— Я уже больше не могу этого сделать, — отвечал Матье. — Я никогда не смогу оставить то, что построил там. Я вложил туда слишком много усилий, работы и пота.

Вздохнув, он добавил:

— Пообещай мне, что обязательно приедешь посмотреть, что мне удалось там создать. Ты доставишь мне огромное удовольствие.

— Не могу тебе обещать, что приеду, — отвечал на это Франсуа, — но обещаю, что постараюсь.

Матье сделал вид, что ответ его устраивает. Да, они виделись редко, годы уходили, они старели… Но как иначе, когда все время приходится трудиться? Провожая брата в этот раз, Франсуа думал, что, возможно, уже не увидится с ним никогда, но старался гнать от себя эту мысль.

Десятого июня небо затянулось тяжелыми тучами, предвещавшими бурю, и Франсуа порадовался, что не поспешил с сенокосом. Был час сиесты. Шарль пошел вздремнуть в каштановую рощу, а Франсуа предпочел прохладу спальни. Жара не давала уснуть, и он слышал разговор Алоизы и Одилии в кухне за стеной. Говорили шепотом, так, что не различить слов, но этот равномерный гул накладывался на его собственные мысли. А думал Франсуа о новости, которую услышал по радио сегодня за обедом: правые партии, скомпрометированные вишистами, отошли в сторону, а на выборах в муниципальные собрания, прошедшие в прошлом месяце, большинство получили социалисты и коммунисты. Де Голль готовил к концу года референдум по новой конституции и ограничению власти Генеральной Ассамблеи. Возвращение военнопленных задерживалось из-за карантина, введенного освободителями. К тому же условия репатриации различались в зависимости от сектора, в котором они находились: американском, британском или русском. Франсуа знал, что Эдмон вот уже два года находился не в предместьях Берлина, а в лагере Китцинген к северо-востоку от Мангейма, в той части Германии, которую контролировали американцы. Франсуа с Шарлем достали старый атлас, нашли на нем Мангейм и с радостью констатировали, что город находится не очень далеко от французской границы. С того дня Франсуа больше не возвращался к этой теме, но надеялся, что сын скоро вернется.

Женские голоса на кухне смолкли. Франсуа наконец удалось задремать, а скоро и уснуть крепким сном. В три часа на дороге залаяла собака и послышались возгласы. Он не различал, чей это был голос — Алоизы или Элизы, и подумал, что случилась какая-то неприятность. Франсуа вскочил, наспех оделся и открыл дверь. Он сперва не понял, кто был человек, стоявший между Одилией и Шарлем, в солдатской форме, с двумя ремнями, скрещенными на груди, в берете, — человек, смотревший на Франсуа незнакомыми глазами.

— Это Эдмон, — сказала Алоиза.

Человек шагнул к Франсуа, и он узнал сына, даже не по внешнему виду, а по движениям. Эдмон подошел, обнял его и спросил:

— Неужели я так изменился?

— Нет, — поспешил оправдаться Франсуа. — Просто я вышел из темноты, и свет ударил мне в глаза.

— А, понятно.

Тем не менее все видели, что Эдмон стал совсем другим. Он ссутулился, глаза резко выделялись на сильно похудевшем лице, и в их отблеске появилась какая-то искра безумства, которой раньше не было. Вся семья была здесь, все стояли неподвижно, словно пригвожденные, и не знали, что сказать.

— Ты, наверное, голоден? — спросила Алоиза, первая придя в себя.

— Немного, — ответил Эдмон, снимая гимнастерку и вещмешок.

Все расселись вокруг него, боясь задавать вопросы. Позже, поев и немного освоившись, Эдмон рассказал, как ему удалось избежать карантина в американском лагере. Он не мог ждать. Ему удалось спрятаться в товарном вагоне, который и привез его в Страсбург. Потом Эдмон долго шел, где-то украл велосипед, опять сел на поезд, снова шел и наконец добрался до дому. Теперь, в домашней обстановке, он начал принимать человеческий облик. Волнение первых минут встречи утихло, и Эдмон попросил рассказать, что произошло в Пюльубьере за годы его отсутствия. Шарль и Франсуа рассказали ему. Эдмон удивлялся чуть ли не каждому слову, но постепенно приходил в себя. Он рассказал о приходе двенадцатой танковой дивизии американцев, о том, как хотел скорее попасть домой, но ни словом не обмолвился о времени, проведенном в концлагере, и, впрочем, никому не приходило в голову спросить его об этом.

Франсуа все смотрел на Алоизу и Одилию: так они не улыбались уже много лет. Алоиза не сводила глаз с Эдмона и, казалось, еще не до конца поверила в столь долгожданное возвращение. Несмотря на усталость, Эдмон захотел осмотреть хозяйство. Они вышли все вместе. Алоиза и Одилия держали его под руки с обеих сторон, но у Эдмона не хватило сил на долгую прогулку. Они вернулись домой, поговорили о предстоящих полевых работах, о сенокосе, о Луизе, которая в это время была в школе, и спокойствие вернулось в дом Бартелеми. Франсуа убеждал себя, что через несколько дней сын станет таким, как раньше, и что нужно просто подождать.

Он вышел и сел на лавку возле дома. Тучи еще закрывали небо, но гроза прошла стороной, и все вокруг, даже свежий запах листвы, обещало хорошую погоду. Франсуа подумал, что если хорошая погода установится, то скоро можно будет начать сенокос. Чтобы оставить Одилию с Эдмоном наедине, Франсуа предложил Алоизе пройтись к ельнику, служившему им ангелом-хранителем все эти годы. Каждое утро из окна своей спальни они видели темные заросли на вершине и считали, что деревья защищают их.

Жара спала. Франсуа и Алоиза шли по дороге, поросшей высокой травой и дикими цветами. Франсуа был счастлив, хоть резкий подъем и заставил его сердце биться быстрее. Алоиза шла рядом, взяв мужа под руку, и грустно улыбалась. Глубокие синие глаза были прекрасны. На середине подъема они сделали передышку и продолжили свой путь таким же неспешным шагом.

Прохладный ветер на вершине был приятен после жары, царившей в долине. Лапы елей вздыхали при порывах ветра. Высокий травяной ковер с каждой весной становился все гуще, все красивее, будто обновленный зимними снегами. Франсуа и Алоиза молча наслаждались чистотой момента, потом Франсуа сказал:

— Ты помнишь, как в тринадцатом году я впервые вошел в твой дом?

Алоиза посмотрела на него своим печальным взглядом и ответила:

— Я не забыла ничего из нашей совместной жизни, Франсуа. Ты это знаешь.

Он кивнул и улыбнулся. Ему казалось, что после войны рождался совершенно новый мир.

— Мы пережили две войны, — сказал он, — мы много работали, но вот теперь стоим здесь, уцелев, словно эти ели, которые чуть не погибли когда-то в огне. Помнишь?

— Да, помню, — ответила Алоиза. — Я так испугалась в тот день.

Над холмами парили большие птицы, будто вечные стражники этих мест.

— Еще одно лето, — продолжил Франсуа.

Он задумался и добавил:

— Сколько их нам осталось?

— Тысячи, — ответила Алоиза.

Он повернулся к ней, встретился взглядом:

— Тысячи?

— Тысячи, в этой жизни и в той, что нас ждет потом.

Далеко впереди в облаках образовалась брешь, через которую хлынул поток света, а затем показалось чистое голубое небо.

— Если бы это было так, — сказал Франсуа.

— Но так и будет, — ответила Алоиза с удивительной уверенностью.

Он взял ее за плечи и прижал к себе.

— Конечно, так и будет, — сказал Франсуа.

Он посмотрел вверх и показал рукой на белую птицу, летевшую в сторону островка голубого неба, затерянного среди туч и казавшегося входом в другой мир.