Unitas, или Краткая история туалета

4. Туалеты, уборные, Санузлы, параши, или Из-за чего началась советско-финляндская война

Слова «уборная» или «туалет» (от французского «toilette», которое означает и «туалетный столик», и «туалетные принадлежности», и «манеру одеваться», и сам предмет одежды) для обозначения отхожего места стали употребляться лишь в XX веке.

А начнем историю туалета XX века со следующей замечательной истории, уникальной даже в мировой практике и более похожей на легенду.

В конце XIX — начале XX веков на Кронверкском проспекте, у Николаевского (так до 1918 года назывался мост Лейтенанта Шмидта) и Тучкова мостов по заказу богатого купца Александрова, владевшего рынком на Кронверкской улице Петербургской стороны, по проекту архитектора А. И. Зазерского были построены три одинаковых туалета в виде небольших особняков с башенками, шпилями, узорной кладкой — словно миниатюрные сказочные замки. Именно замком назвал один из этих туалетов герой повести петербургского писателя М. Н. Кураева «Ночной дозор»: «…гальюн знаменитый, овеянный легендой. Построен он был в виде виллы, с выкрутасами, с башенкой, кладочка узорчатая, черт знает что! Замок из немецкой сказки».

Легенда гласит, что этот самый купец влюбился в благородную даму, однако та не принимала его ухаживаний, но и не отвергала их. «Ты — мужик, а я баронесса», — будто бы говорила она ему и продолжала держать его на расстоянии. И тогда оскорбленный в своих чувствах купец решил отомстить своенравной даме.

Она жила на Каменноостровском проспекте. «Радея о народном здравии» (о чем же еще?), Александров неподалеку от дома капризной женщины поставил на свои деньги великолепный общественный туалет, точную копию загородной виллы баронессы, «неприступной для удачливых выходцев из простого народа». Намек был такой — вот, любуйся теперь, как жители города пользуются твоим гостеприимством.

Оскорбленная женщина переехала на другую квартиру возле Николаевского моста. Но и там неугомонный Александров поставил общественный туалет, ну, может, чуть скромнее предыдущего. Несчастная дама перебралась к Тучкову мосту, но и здесь скоро появился туалет, напоминавший обликом ее загородный дом.

Один из этих замечательных туалетов просуществовал до 1965 года и был снесен при строительстве станции метро «Горьковская». По воспоминаниям старожилов, в нем было четыре отделения — мужское, женское, для девочек и для мальчиков (на что указывали эмалевые таблички), а также имелась большая ниша-лоджия, куда могли спрятаться от непогоды те, кто ждал трамвая. В помещении аналогичного туалета у моста Лейтенанта Шмидта в конце прошлого века открылась «Пирожковая», а в начале 2000-х годов здесь разместилось кафе под названием «Таверна». Если раньше в этом сооружении освобождались от продуктов пищеварения, то теперь, напротив, пищу здесь стали принимать (можно было, впрочем, тут же от нее и освободиться, ибо туалет в «Таверне» все-таки был. Должен быть!).

Туалет у Тучкова моста был снесен, очевидно, еще до начала Великой Отечественной войны, и теперь мы, наверное, уже никогда не узнаем, сколько в этой истории с тремя туалетами правды, а сколько вымысла.

Зато сохранились не окруженные легендами еще два туалета, построенные по проекту того же Зазерского в 1902 году: в Александровском саду и на Театральной площади; этот последний в шутку иногда называют «малой Консерваторией» из-за его близости к зданию Консерватории.

Добавлю, что построить туалет там, где кому-то вздумалось, было практически невозможно. Нужно было обратиться в городскую управу с представлением о необходимости воздвигнуть общественный сортир, с просьбой о покупке участка земли для этого и обосновать такое необычное желание. Это предложение могло, будучи признанным обоснованным, перейти в Городскую думу, которая могла выдать деньги на строительство, а могла и не выдать. Александров построил туалет на свои деньги, что, быть может, и склонило Думу к принятию нестандартного решения, а вот купцу А. Кутузову, который в 1906 году пожелал передать в городскую казну 18 тысяч рублей на строительство туалета в Екатерининском саду, было решительно отказано. Идея поставить тут сортир пришла Кутузову в голову еще годом ранее. Целый год купец носился с идеей построить кроме туалета еще и павильон, где продавались бы закуски и напитки (вот в чем соль его замысла!). Наконец, дело сдвинулось с мертвой точки: в начале лета 1906 года Кутузов поместил в газете объявления о поиске подрядчиков на возведение постройки. «Кутузов уже хозяйничает здесь, — писал журналист «Петербургского листка». — Он приказал, с разрешения городской управы, вырыть несколько деревьев и грозит уничтожить еще два дерева, украшающие сквер, — дуб и вяз. И их Кутузов покушался было вырыть, но был остановлен городским садовником».

Этот туалет простоял до 1960-х годов. Тогда он был окрашен в желтый цвет и был чрезвычайно востребован — по причине отсутствия других туалетов поблизости. Нередко в него с улицы стояли очереди.

О начале новой эпохи в истории туалета миру возвестил матрос в фильме С. М. Эйзенштейна «Октябрь» (1927 г.), разбив императорский унитаз. Этот художественный прием стал выражением практического отношения новых властей к теме санитарии в «государстве рабочих и крестьян». А «массы» свое отношение к этой самой буржуазной санитарии сразу после октябрьского переворота 1917 года стали выражать, по впечатлениям Максима Горького, так:

«Мне отвратительно памятен такой факт: в 19 году, в Петербурге, был съезд деревенской бедноты (речь идет о съезде комитетов «деревенской бедноты» Северной области, проходившем в ноябре 1918 года в Петрограде. — И. Б.). Из северных губерний России явилось несколько тысяч крестьян, и сотни их были помещены в Зимнем дворце Романовых. Когда съезд кончился и эти люди уехали, то оказалось, что они не только все ванны дворца, но и огромное количество ценнейших севрских, саксонских и восточных ваз загадили, употребили их в качестве ночных горшков. Это было сделано не по силе нужды, — уборные дворца оказались в порядке, водопровод действовал.

Нет, это хулиганство было выражением желания испортить, опорочить красивые вещи. За время двух революций и войны я сотни раз наблюдал это темное, мстительное стремление людей ломать, искажать, осмеивать, порочить прекрасное».

Большевики принялись глумиться над естественным желанием человека уединиться — даже если это была венценосная особа. Императрица Мария Федоровна писала 4 мая 1917 года из Крыма вдовствующей королеве Греции Ольге: «Ты не поверишь, каким грубейшим и подлым образом с нами и в особенности со мной поступили на прошлой неделе во время домашних обысков. В 5 часов утра меня разбудил некий морской офицер, вошедший ко мне прямо в спальню… Он поставил часового у моей постели и приказал мне вставать… Я была вне себя от ярости, ведь даже на горшок сходить не могла».

Петрограду суждено было пережить все трудности военного времени. Писатель В. Б. Шкловский оказался здесь в начале 1919 года:

Советская власть заклеймила ватерклозеты, отнеся их к числу буржуазных пережитков вместе с дамскими шляпками, столовыми приборами, эполетами и разнообразной и здоровой пищей. Получавшие все большее распространение, сверкающие чистотой, отапливаемые, регулярно убираемые туалеты со всякими там писсуарами стали символом «прошлой жизни», достойной классовой ненависти и пролетарского презрения. Их надобно было уничтожить (как храмы, бани, усадьбы) и начать историю сызнова, т. е. с того времени, когда человек сидел в поле и отмахивался от волков колом, а поотмахивавшись несколько веков, перешел к «пролетной системе». Большевики вознамерились перескочить от одной исторической эпохи к другой за несколько лет. Не вышло и за несколько десятилетий.

Еще в 1921 году вождь большевиков В. И. Ленин обещал сделать «из золота общественные отхожие места на улицах нескольких самых больших городов мира». Правда, для этого нужно было победить «в мировом масштабе». Слава Богу, это бредовая идея не осуществилась и в отдельно взятой стране, и даже простых отхожих мест большевикам не удалось понастроить в достаточном количестве.

Что до общественных уборных, то за десять лет, с 1916 по 1927 год в Петрограде — Ленинграде их было построено всего 38, так что общее число достигло 71. Сортиры ставились кирпичные и железобетонные, один из них был воздвигнут на Марсовом поле, переименованном большевиками в Поле Жертв Революции.

В это число не входят туалеты, открытые большевиками в часовнях, например, в часовне церкви Введения во храм пресвятой Богородицы лейб-гвардии Семеновского полка, напротив Витебского вокзала. И, разумеется, в это число не входят сады и парки, дворы и лестничные площадки жилых домов, которые стихийным образом стали использоваться горожанами.

Под Петербургом вот уже несколько десятилетий существует своеобразный памятник Г. Е. Распутину. Как известно, Распутин вначале был погребен на окраине Александровского парка в Царском Селе. На похоронах 21 декабря 1916 года присутствовала вся царская семья и приближенные к императору лица. Могила была вырыта на том месте, где уже прошла закладка первого камня часовни в честь Серафима Саровского. Однако планам по увековечению памяти «старца» не суждено было осуществиться. Захоронение вызвало невероятные волнения среди жителей Царского Села, и кончилось дело тем, что в дни Февральской революции 1917 года гроб был извлечен из земли, и останки Распутина перевезли в Петроград, где их и сожгли в котельной Технологического института. В годы советской власти строители обратили внимание на готовый фундамент, и на месте планировавшейся часовни был воздвигнут общественный туалет. Таким образом, могила, в которой тело Распутина пролежало 79 дней, оказалась отмеченной нетленным памятником, поставленным по проекту безвестного зодчего (этот туалет не работает уже несколько десятилетий, будучи закрыт около 1980 года ввиду непосещаемости. Полагаю, надо сменить на нем вывеску — и посещаемость будет обеспечена. Память о Распутине в народе, особенно среди иностранных туристов, жива, да и туалет это не простой, а в некотором роде мемориальный).

На улицах бывшей императорской столицы писали все кому не лень. Свидетелем вот какой сцены стал живописец и театральный художник Ю. П. Анненков:

«В предутренний снегопад мы возвращались втроем: Блок, Белый и я. Блок в добротном тулупе, Белый — в чем-то, в тряпочках вокруг шеи, в тряпочках вокруг пояса. Невский проспект. Ложился снег на мостовую, на крылья Казанского собора, на зингеровский глобус ГИЗ’а. Блок уходил налево по Казанской, Белый продолжал путь к Адмиралтейству, к синему сумраку Александровского сада. На мосту, над каналом — пронзительный снежный ветер, снежный свист раннего утра, едва успевшего поголубеть. Широко расставив ноги, скучающий милиционер с винтовкой через плечо пробивал желтой мочой на голубом снегу автограф: «Вася».

— Чернил! — вскрикнул Белый. — Хоть одну баночку чернил и какой-нибудь обрывок бумаги! Я не умею писать на снегу!

Седые локоны по ветру, сумасшедшие глаза на детском лице, тряпочки: худенький, продрогший памятник у чугунных перил над каналом.

— Проходи, проходи, гражданин, — пробурчал милиционер, застегивая прореху.

Записки мечтателей…»

В другом месте своих воспоминаний Анненков воссоздает следующую живописную картину:

«Мой куоккальский дом, где Есенин провел ночь нашей первой встречи, постигла несколько позже та же участь. В 1918 году, после бегства красной гвардии из Финляндии, я пробрался в Куоккалу (это еще было возможно), чтобы взглянуть на мой дом. Была зима. В горностаевой снеговой пышности торчал на его месте жалкий урод — бревенчатый сруб с развороченной крышей, с выбитыми окнами, с черными дырами вместо дверей. Обледенелые горы человеческих испражнений покрывали пол. По стенам почти до потолка замерзшими струями желтела моча, и еще не стерлись пометки углем: 2 арш. 2 верш., 2 арш. 5 верш., 2 арш. 10 верш… Победителем в этом своеобразном чемпионате красногвардейцев оказался пулеметчик Матвей Глушков: он достиг 2 арш. 12 верш. В высоту.

Вырванная с мясом из потолка висячая лампа была втоптана в кучу испражнений. Возле лампы — записка: «Спасибо тебе за лампу, буржуй, хорошо нам светила».

Половицы расщеплены топором, обои сорваны, пробиты пулями, железные кровати сведены смертельной судорогой, голубые сервизы обращены в осколки, металлическая посуда — кастрюли, сковородки, чайники — до верху заполнены испражнениями. Непостижимо обильно испражнялись повсюду: во всех этажах, на полу, на лестницах — сглаживая ступени, на столах, в ящиках столов, на стульях, на матрасах, швыряли кусками испражнений в потолок. Вот еще записка:

В третьем этаже — единственная уцелевшая комната. На двери записка: «Тов. Командир». На столе — ночной горшок с недоеденной гречневой кашей и воткнутой в нее ложкой…»

Нет-нет, советская власть пришла не созидать, как твердила десятилетия коммунистическая пропаганда, а разрушать — и разрушать то, что создавалось вдохновенным многолетним трудом — не врага, нет, а своих же отцов и дедов, своих соплеменников.

Были, впрочем, попытки строить уличные уборные «нового типа». Проект одной из них, под землей (!), в 1920 году разработал знаменитый советский архитектор А. И. Гегелло. Проект не осуществился, как и море других тогдашних проектов.

Советская власть — это неосуществленный проект подземного сортира.

Положение с туалетами в первое десятилетие после прихода к власти большевиков увековечил С. А. Есенин в поэме «Страна негодяев». Вот какие слова от лица новых хозяев жизни произносит герой поэмы с говорящей фамилией Чекистов:

М. А. Булгаков устами профессора Ф. Ф. Преображенского весьма убедительно разъяснил прискорбную ситуацию на ниве санитарии первых лет советской власти: «Если я, входя в уборную, начну, извините за выражение, мочиться мимо унитаза и то же самое будут делать Зина и Дарья Петровна, в уборной начнется разруха». Эти доводы в блестящем исполнении Е. А. Евстигнеева в великолепном одноименном фильме становятся попросту убийственными. Слова эти долгие десятилетия, увы! оставались не услышанными: повесть была написана в 1925 году, а впервые опубликована в 1987-м. А между тем ситуация, характерная для 1925 года, ничуть не изменилась в лучшую сторону и в 1987-м.

Был в стране и поистине уникальный туалет, под Москвой. О нем рассказывает в своих воспоминаниях режиссер А. С. Кончаловский:

«На ночь вместе с дедом мы шли в туалет, один я ходить боялся: крапива, солнце заходит, сосны шумят. Дед усаживался в деревянной будке, я ждал его, отмахиваясь от комаров, он читал мне Пушкина:

Это я помню с девяти лет.

Вся фанерная обшивка туалета была исписана автографами — какими автографами! Метнер (либо Николай Карлович, композитор и пианист, либо его брат Александр Карлович, тоже музыкант. — И. Б.), Прокофьев, Пастернак, Сергей Городецкий, Охлопков (Николай Павлович, режиссер и актер. — И. Б.), граф Алексей Алексеевич Игнатьев, Мейерхольд…

Коллекция автографов на фанере сортира росла еще с конца 20-х. Были и рисунки, очень элегантные, без тени похабщины, этому роду настенного творчества свойственной. Были надписи на французском. Метнер написал: «Здесь падают в руины чудеса кухни». Если бы я в те годы понимал, какова истинная цена этой фанеры, я бы ее из стены вырезал, никому ни за что бы не отдал!»

Туалеты в Ленинграде и до Великой Отечественной войны, и после именно так и назывались — «уборными» (хотя и понятие «артистическая уборная» или «гримуборная» тоже сохранилось), но не забыты были и слова «сортир» и «клозет». Ф. Г. Раневская так определила разницу между ними: «Сижу в Москве, лето, не могу бросить псину. Сняли мне домик за городом и с сортиром. А в мои годы один может быть любовник — домашний клозет». Нам остается только предположить, что не одна Фаина Георгиевна называла дачную уборную (вне дома) «сортиром», но поручиться за истинность этого утверждения я не могу, хотя не раз слышал, как «сортиром» в конце прошлого века брезгливо называли не очень чистое отхожее место. Загородный сортир еще называют «скворечником». Слово же «клозет» употребляли единицы, почему — определенно не могу сказать; наверное, было в нем что-то иноземное, «буржуазное», а иногда — непонятное. Героя романа Владимира Войновича «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина» Кузьму Гладышева окружающие почитали человеком ученым еще и за то, что на деревянной уборной, стоявшей у него в огороде, большими черными буквами было написано «water closet». Так что широкой публике оставались «туалеты», «уборные» и сортиры, да и наверняка какие-то другие слова и выражения.

По воспоминаниям искусствоведа М. Ю. Германа, «дачи (в 1930-е годы. — И. Б.) ценились… вовсе не за комфорт: какова уборная и насколько далеко она от дома — никто не задумывался. Ценились место, наличие сада, близость к станции, веранда».

Что же до «удобств» (вот еще расхожее слово) в жилых домах, то для советского времени характерно обилие коммунальных квартир с одним туалетом на всех проживающих (а «жильцов» иногда было несколько десятков человек; как пел В. С. Высоцкий,

Уже к концу 1920-х годов коммуналки охватили около 60 % жилой площади в городе. Количество комнат в них колебалось от трех до восьми. Потом стали возводить еще и дома-коммуны. В результате к началу 1940-х годов более ²/₃ (!) жилого фонда Ленинграда составляли коммуналки. С помощью «подселений», «уплотнений» власть сбила народ в кучу — так проще за ним следить, так легче держать его в рабской зависимости. Переселившись в отдельную квартиру, человек, члены его семьи уходили из-под госнадзора, а такой человек для советской власти был потенциально опасен…

В уборной коммунальной квартиры (эта уборная, наряду с кладовками, ванной комнатой и т. д., относилась к «местам общего пользования»), как правило, тесном, никогда (во всяком случае, на памяти одного поколения) не ремонтировавшемся помещении (принадлежит всем, а значит, никому — как и все в стране), с пожелтевшим, нередко треснувшим унитазом и веревкой, свешивавшейся с бачка, было две лампочки (по 40, а то и по 25 ватт, притом «голые») — одна общая, а другая из дальних комнат, с отдельным электросчетчиком. Перед тем как идти в туалет, сначала включали свою лампочку, потом шли справлять нужду. Если туалет был занят, то человек стоял поблизости от туалета, дожидаясь своей очереди, при этом лампочку не выключал — для этого пришлось бы возвращаться в свою комнату. Бывали, впрочем, и выключатели возле самой уборной, вроде нескольких звонков на двери в коммунальную квартиру. Выключать свет после посещения уборной было делом обязательным, и это при том, что цена на электроэнергию в СССР была ничтожной. Диктовалось такое поведение еще и врожденной, а затем и укоренившейся психологией советского человека — экономить на всем (даже на туалетной бумаге; многие пожилые люди не покупали ее, если и представлялась такая возможность).

Литераторы не могли пройти мимо этой распространившейся повсеместно привычки напоминать окружающим об обязательности гасить свет после посещения «удобств».

Герой романа И. Ильфа и Е. Петрова «Золотой теленок» (1931 г.) Гигиенишвили «сделал… Лоханкину первое представление о необходимости регулярно тушить за собою свет, покидая уборную… Васисуалий Андреевич по-прежнему забывал тушить свет в помещении общего пользования. Да мог ли он помнить о таких мелочах быта, когда ушла жена, когда остался он без копейки, когда не было еще точно уяснено все многообразное значение русской интеллигенции? Мог ли он думать, что жалкий бронзовый светишко восьмисвечовой лампы вызовет такое чувство? Сперва его предупреждали по нескольку раз в день. Потом прислали письмо… подписанное всеми жильцами. И, наконец, перестали предупреждать и уже не слали писем…

Как-то случилось, что Васисуалий Андреевич снова забылся и лампочка продолжала преступно светить сквозь паутину и грязь». В результате Васисуалия Андреевича привели на кухню и «положили животом на пол… Гигиенишвили размахнулся из всей силы, и розга тонко запищала в воздухе».

Неизвестно, доходило ли в действительности до телесных наказаний, но до абсурда точно — иногда хозяин «своей» лампочки выкручивал ее, уходя из уборной, что не вызывало удивления, а тем более протеста у его соседей. А поступал он так потому, что если выключатель был у него в комнате, то нередко, включив свет в туалете и направившись туда по длинному коридору, он находил дверь запертой — кто-то опережал его.

В рассказе М. М. Зощенко «Гости» (1927 г.) хозяйка, мадам Зефирова, отлучившись ненадолго, вернулась в комнату и вдруг заявила, побледнев «как смерть»:

«— Это ну чистое безобразие! Кто-то сейчас выкрутил в уборной электрическую лампочку в двадцать пять свечей. Это прямо гостей в уборную нельзя допущать».

Начался «обыск», но ничего «предосудительного» обнаружено не было. Хозяйка тогда высказала предположение, что, «может быть, кто и со стороны зашел в уборную и вывинтил лампу». Ситуация прояснилась утром. Оказалось, что «хозяин из боязни того, что некоторые зарвавшиеся гости могут слимонить лампочку, выкрутил ее и положил в боковой карман», где она и разбилась.

В рассказе Зощенко, написанном годом ранее («Режим экономии»), Зощенко обыграл еще одну типичную для того времени ситуацию. Поскольку «такое международное положение и вообще труба», то уборщица Нюша предложила, «для примеру, уборную не отапливать. Чего там зря поленья перегонять? Не в гостиной!» На том и порешили. Семь саженей дров сэкономили, хотели восьмую экономить, «да тут весна ударила… А что труба там какая-то от мороза оказалась лопнувши, так эта труба, выяснилось, еще при царском режиме была поставлена. Такие трубы вообще с корнем выдергивать надо». До осени герои рассказа (и его многочисленные читатели-современники) «свободно» обходились без трубы, а осенью «дешевенькую» поставили. Не в гостиной же, в самом деле!

Когда я был школьником, мы с матерью жили в квартире так называемого «маневренного фонда» — наш дом пошел на капитальный ремонт. Жили почти год в квартире, где было более тридцати комнат (дети гоняли наперегонки по коридору на велосипедах); с соседями я так и не успел познакомиться, ибо едва ли не каждый день видел все новые лица. Зато запомнил, что свет в одном из туалетов (их было два, как некогда у буржуев) включался в нашей комнате. Увидев, что уборная освободилась, мама включала в ней свет, тогда как я уже стоял возле дверей туалета — это был вернейший способ в него попасть. Потом мы менялись с ней местами. В выражении «сходить» (в туалет) для меня сохранился тот смысл, который оно имело в те далекие годы: «сходить» значило еще и преодолеть какое-то расстояние. Сходить в магазин, например. Наверное, многим сегодняшним школьникам вообще будет непонятен вопрос кого-либо из родителей: «Ты уже сходил?» «Куда?» — последует ответ.

В редких коммунальных квартирах (преимущественно с большим количеством комнат) было в советское время два туалета, но это не значит, что можно было выбирать любой «по вкусу» — соседи договаривались, кто какой уборной будет пользоваться, и это правило неукоснительно соблюдалось (иначе — коммунальная ссора, нередко с вызовом участкового милиционера или родственника, занимающегося боксом, а в перерывах между тренировками крепко выпивающего). В одном из туалетов можно было курить, в другом — категорически нет. Или один туалет считался «чистым», и в него ходили подросшие дети (выключатель был расположен ниже), а другой — «грязным»; в него, например, выливали то, что наделали за ночь кошки или собаки, или просто грязную воду. Малые дети (да и очень пожилые люди) по ночам в туалет не ходили — для этого был горшок, а если не было, то происходило что-то вроде следующей операции, описанной Эдуардом Лимоновым в автобиографическом романе «У нас была великая эпоха»: «Однажды ночью, встав писать, он вместо горшка, находившегося в дверной нише за занавеской, пописал в рядом стоящий отцовский сапог». С кем не бывало…

Иногда в уборных оставляли спички и даже лучины или свернутые в трубочку страницы из журналов, «Крокодила», например, или «Огонька» — тех, что побольше форматом и доступнее (они издавались миллионными тиражами, словно с расчетом на многоцелевое использование), — считалось, что дым устраняет неприятные запахи; до эпохи дезодорантов было еще далеко. Из печатных изданий упомяну еще календарь большого размера, который (один и тот же) висел в уборной годами, прикрывая выбоину или пятно, и «Блокнот агитатора», который никто никогда не читал, но многие выписывали (подписка на газеты и журналы была обязательной), а размеры страниц у этого издания были небольшого, весьма удобного формата.

Нередко туалет в коммунальной квартире находился рядом с кухней, и разделяла их тонкая перегородка (М. Ю. Герман вспоминал: «Уборная, со специфическим стойким петербургским запахом холодной ржавой воды, — за кухней, две ступеньки наверх»), иногда застекленная в верхней части (стекло, разумеется, треснуто). Зайдя в туалет, кто-нибудь из обитателей квартиры, случалось, надолго в нем задерживался — интересно ведь, что о тебе говорят соседи, забыв, что их могут услышать…

Только довольные (советской) жизнью люди посещали домашние туалеты с радостью, — как, например, герой романа Ю. К. Олеши «Зависть» (1927 г.): «Он поет по утрам в клозете. Можете представить себе, какой это жизнерадостный, здоровый человек. Желание петь возникает в нем рефлекторно. Эти песни его, в которых нет ни мелодии, ни слов, а есть только одно «та-ра-ра», выкрикиваемое им на разные лады, можно толковать так:

— Как мне приятно жить… та-ра! та-ра!.. Мой кишечник упруг… ра-та-та-та-ри… Правильно движутся во мне соки… ра-та-та-ду-та-та… Сокращайся, кишка, сокращайся… там-ба-ба-бум!»

В дверь этой уборной было вделано матовое овальное стекло. Когда туда кто-то заходил, овал освещался изнутри и, пишет Олеша, становился «прекрасным, цвета опала, яйцом. Мысленным взором я вижу это яйцо, висящее в темноте коридора».

Мысленным взором отыскал Олеша среди своих современников человека, радующегося посещению сортира в коммунальной квартире; впрочем, во все времена находятся люди, которые радуются уже и тому, что «правильно движутся соки» в собственном организме. Как, например, у героя фильма «Музыкальная история» Пети Говоркова (1940 г.), который незабываемым голосом С. Я. Лемешева распевает песни в туалете к явному неудовольствию соседей по коммунальной квартире, ожидающих своей очереди в туалет, но к немалому удовольствию миллионов зрителей этого замечательного фильма.

Было не редкостью, когда одинокие и пожилые люди, отправляясь в уборную коммунальной квартиры, запирали дверь своей комнаты (даже если в квартире на тот момент никого не было). Нередко в туалете коммунальной квартиры можно было увидеть и пару стульчаков, висящих на мощных гвоздях, навечно вбитых в стену, — это личные предметы, и их обладатели, посетив уборную, вешали стульчак на стену до следующего своего посещения. Не имеющим стульчаков приходилось обходиться без оного, либо тайком снимать чужой стульчак на короткое время, да при этом не забыть потом повесить обратно. Находились и такие единоличники, которые стульчак хранили у себя в комнате и брали его с собой, отправляясь в уборную, надев предварительно на шею.

Не могу не удержаться от того, чтобы не привести здесь полностью правила пользования туалетом, составленные неизвестным автором и приведенные в интереснейшей и исчерпывающей (сужу об этом и еще как долговременный жилец коммунальной квартиры) книге И. Утехина «Очерки коммунального быта». Почти в каждой коммунальной квартире в советское время висели либо подобные правила (нередко это была официально учрежденная инструкция), либо график уборки помещений общего пользования, либо какие-то советы, предостережения, напоминания и пр.

«1. В туалете необходимо соблюдать полную чистоту и гигиену.

2. Бумагу запрещено бросать в унитаз, а складывать в специальное ведро или корзину (прошу читателя обратить на это внимание: речь идет об ИСПОЛЬЗОВАННОЙ бумаге; журнальная бумага приводила к засорам — И. Б.).

3. Туалет запрещено занимать больше определенного времени, уважать надо других людей и соседей.

4. Строго следить за посещением туалета не жильцами квартиры (родственники, гости жильцов) и строго пресекать ими нарушение гигиены в общественном туалете.

5. Не захламлять туалет посторонними вещами (кроме разрешенных собранием), не сорить и не жечь бумагу.

6. Не становиться ногами на унитаз во избежание падения и слома (имеется в виду, что некоторые пользователи пренебрегали стульчаком и становились ногами на края унитаза, что описал безвестный автор в стихах: «Как горный орел на вершине Кавказа / Сижу я в тоске на краю унитаза». Сидение на унитазе в позе «орла» было чревато поломкой последнего, после чего хлопот не оберешься. В поездах дальнего следования, между тем, на унитазах, правда, металлических, были и есть до сих пор места, куда можно поставить ноги, а есть и стульчаки — на любой выбор. — И. Б.)».

Если эти правила вывесить сегодня, шутки ради, в туалете своей квартиры, то гость, ознакомившись с ними, может решить, что это что-то из Дж. Оруэлла и выставлено не в назидание, а для развлечения.

Общественных туалетов в Ленинграде было настолько мало, что горожане, приезжие, особенно иностранцы, нередко испытывали подлинные муки. Ну откуда им было знать, что есть туалет на углу Загородного проспекта и Бронницкой улицы, например? Или вот еще, красавец, стоит до сих пор на Каменном острове — этот домик-пряник хорошо видно, когда едешь через мост со стороны Каменноостровского проспекта или подъезжаешь к этому последнему со стороны Черной речки. Наверное, этот туалет поставили для того, чтобы на него смотрели из окон проезжающего мимо транспорта. Иногда даже сотрудники учреждений не знали, что, помимо того туалета, который они посещают, есть и другой, для избранных. Многие десятилетия во дворе Дома радио (Итальянская ул., 27) находился туалет с дивными писсуарами работы петербургского мастера Ивана Ивановича Деглау, пока наконец где-то в 1950-е годы не посетила это отхожее место делегация из областного комитета партии коммунистов. Кому-то из членов писсуары до того приглянулись, что вскоре фарфоровые чаши перекочевали туда, куда им было указано высокими гостями.

Тяжелее всего иностранцам приходилось во время экскурсий, пеших прогулок по Ленинграду. Местные жители в случае нужды активно, по традиции, заведенной с незапамятных времен и увековеченной И. А. Гончаровым, пользовались дворами, подворотнями, лестничными площадками, что оправдать никак нельзя, но понять можно — разного рода распивочные заведения (уличные пивные ларьки, рюмочные, кафе-мороженое, где продавали в розлив сухое вино) туалетов не имели. Неизвестно даже, были ли в некоторых из кафе туалеты для работников этих заведений.

Уборщицы лестниц посыпали на пол возле лифтов и по углам опилки — чтобы меньше пахло, но главное — чтобы проще было потом убирать (а убирать им приходилось несколько лестниц, и для многих это было «второй», а то и «третьей» работой). Жильцы дома, где подобное практиковалось, безропотно это воспринимали, ибо другого способа бороться с «писунами» и результатами их неиссякаемой деятельности не видели. (В скобках замечу, что мне не раз приходилось быть свидетелем того, как на лестницу дома, где я жил, мамы заводили своих детей, чтобы те тут пописали. Так с детства закладывались основы отношения к чужому труду, к окружающему миру — причем закладывались эти основы не только мамами, но по большей части чиновными дядями и партийными бездельниками, которые за мучительно долгие годы советской власти абсолютно ничего не сделали, чтобы советский человек с младых ногтей имел место, где можно пописать.)

В Питере появились особые указатели — для тех, кому все равно где. По воспоминаниям поэта В. С. Шефнера, «у входа в подворотню нашего дома красовалась аккуратная эмалированная дощечка с надписью: «Уборной во дворе нет». (До 1917 года надписи были более деликатные: «Здесь останавливаться запрещено». — И. Б.) В довоенное время такие предупреждения можно было видеть на многих домах. А жеманное словечко «туалет» вошло в обиход много позже, заменив собой и «уборную», и «нужник», и «сортир», и «ватерклозет». И только морское слово «гальюн» живет и здравствует».

Добавлю к этим словам, написанным в середине 1990-х годов, — и «гальюн» уже не живет и не здравствует. И не называют больше питерцы туалет «домиком-пряником», как когда-то, или «ретирадником», или «ни с чем не сравнимым местом». И не ходят больше в «места не столь отдаленные». Слова «клозет», «гальюн», «сортир» стали достоянием прошлого. Советская власть пыталась было внедрить словечко «санузел», но горожане его не приняли. В начале 1960-х годов, когда началось массированное строительство «хрущоб»-пятиэтажек с совмещенным санузлом, в обиход вошло новое слово — «гавана», образовавшееся из слов «г…о» и «ванна».

Кстати сказать, посещение туалета ленинградцы старались не афишировать. «Схожу-ка я подумать в домик архитектора» — один из многочисленных эвфемизмов советского времени, призванный придать шутливый тон намерению отлучиться. А находили туалет по запаху хлорки или аммиака (то есть мочи). Указателей, куда нужно идти, чтобы «подумать», не было. В некоторых ведомственных коридорах нередко можно было увидеть женщин, которые выходили из кабинета и направлялись куда-то с мыльницей в руке. Если незнакомый с недрами учреждения гость следовал за ней, то вполне мог добраться и до туалета. Правда, частенько ведомственные туалеты запирались, а ключ сотрудники уносили с собой. (Такую картину можно увидеть и сегодня в государственных учреждениях.)

Те, кто служил на флоте, на всю жизнь запомнил, как с этим делом обстоит на морском судне, а те, кто не служил, знают, что слово «гальюн» принесли на сушу моряки. На барке «Седов» служил петербургский военный историк В. К. Грабарь. Вот отрывок из его воспоминаний на интересующую нас тему:

«Вкратце так. На парусных кораблях гальюнов не было, кроме капитанского (шикарно оформленная будочка, свисающая с кормы). Для команды местом оправления естественных надобностей была сетка под бушпритом (бушприт — дерево типа реи, торчащее из носа), она и называлась «гальюном». А еще периодически вываливался выстрел («выстрел» — «рея», торчащая из борта корабля, с нее по веревочным трапам садятся в шлюпки). В походном состоянии выстрел прижат к борту, по сигналу «Команде — с…ь!» «выстрел» вываливается, и матросы, держась за леер, распределяются по бревну выстрела, а далее — все как в общественном туалете.

Слово «гальюн» раньше употребляли не только матросы, но и солдаты, точнее, солдаты переняли его у матросов, зачастую не зная, откуда оно взялось. Это слово голландского происхождения и обозначает плетеный сетчатый балкон, предназначенный для постановки парусов на бушприте. Как мы теперь знаем, место весьма удобное для отправления естественных нужд».

Как — добавлю, ибо наболело — и лифт в жилом доме, который по форме и площади весьма близок к туалету (если в подъезде темно, его можно «вычислить» по запаху мочи, но не хлорки), только надежнее последнего, ибо на ходу туда никто не войдет, поэтому уединение обеспечено. Не это ли обстоятельство вынуждает некоторых граждан, пользующихся лифтами, использовать их не по назначению? Нередки случаи, когда жители дома с таким лифтом предпочитают встречать гостей у дома и подниматься вместе с ними на верхний этаж пешком, ссылаясь на плохую работу лифта. Как назвать такой лифт — гальюн? Сортир?

А как назвать тех, кто до того все вокруг загадил, что это явилось одной из причин международного конфликта?

На островных фортах «Обручев» и «Тотлебен» канализация была устроена таким образом, что фекалии сами собой уходили в грунт. При большевиках на «Тотлебене» сделали все по-советски. На северном крыле форта установили крытый помост с «отверстиями дыр». Под них подгоняли баржу. Когда она наполнялась, ее отводили подальше в Финский залив и открывали дно. Осенью 1939 года во время шторма баржу с дерьмом оторвало и пригнало к Финской территории чуть дальше мыса Иннониеми (ныне мыс Песочный). Разразился скандал. Его, правда, быстро замяли, уведя баржу в нейтральные воды.

На «Тотлебене» экскурсоводы неизменно рассказывают эту байку. Ее встречают, разумеется, смехом. Но однажды на форту среди экскурсантов оказались финны. И один из них, сделав серьезное лицо, проговорил: «Теперь я понимаю, почему началась зимняя (советско-финляндская. — И. Б.) война».

Петербургский издатель Л. И. Амирханов, рассказавший мне эту историю, поделился и еще одной — из собственного опыта. Привожу ее дословно:

«Это из моих армейских лет. Я служил в Славянке, под Ленинградом. До Рыбацкого рукой подать. Наш старшина Иван Иванович Литвин, хохол, плохо говорил по-русски, и голос у него был жуткий — занудно-бубнящий. Он имел кликуху «Бубуччио» или «Итальянец в Рыбацком».

Я служил «штабной крысой» и отлично помню, что солдатские туалеты были оборудованы чашами «Генуя». Откуда такое название — загадка, но так значилось в документах. Бубуччио называл их геночашами. Попробую описать. Это действительно чаша примерно 60 на 60 сантиметров, края закруглены, в центре два возвышения для солдатских сапог и дыра, в которую все и сливалось. Бачки еще были деревянными. Бубуччио любил три типа наказания: 1. Стричь головы под «бокс» или «полубокс»;

2. «Вибрировать» (то есть варьировать) увольнениями;

3. (Любимое). После вечерней проверки выдавать наряд вне очереди на уборку «геночаш». Следовало раскрошить кирпич (других чистящих средств не было) и «драить» «геночашу», пока не заблестит, как у кота сами знаете что. Степень блеска определял сержант, у которого почему-то всегда было плохо со зрением. Некоторые счастливчики умудрялись по два раза в неделю заниматься этим интеллектуальным делом. И, кстати, никаких дверей, отделяющих «толчки» от общей туалетной комнаты не было. Солдат всегда должен быть на виду. Для сравнения можно вспомнить роман Э.-М. Ремарка «На Западном фронте без перемен». Помните, в начале книги герои играют в скат, справляя при этом большую нужду?»

При рассказе о советском времени не избежать хотя бы краткого упоминания об уборных «на зоне», ведь значительная часть населения страны десятилетия проводила в тюрьмах и ссылках по надуманным обвинениям, а их остававшиеся «на воле» родственники и понятия не имели, каковы были условия содержания в заключении.

В тюремных камерах, в карцерах (иначе «шизо», или в штрафных изоляторах) с XVIII века ставили деревянные кадки или металлические бачки с ручками и со съемной крышкой — параши (реже — толковища). В соответствии со строгими тюремными правилами внутреннего распорядка заключенные были обязаны опорожнять и мыть параши во время утренней и вечерней оправки, как на зоне называется отправление естественных надобностей. В общих камерах это обязанность дежурного по камере, иначе — парашеносца. Парашеносец шествует впереди, за ним, как правило, следуют по два человека в колонне. Полная параша может весить до 120 килограммов, поэтому ее выносят два человека. В малых камерах параши бывают емкостью с ведро, в больших — ведер на 8–10.

Заключенные выносят парашу, опорожняют и моют ее.

Парашу в камере ставят у двери, и место возле нее считается худшим. Как купе возле туалета в поезде дальнего следования.

Использование параши «по-большому» считается оскорбительным для обитателей камеры. В «закрытках», при входе в уборную, куда заключенных водят два раза в сутки, дежурный выдает каждому бумажку (отрывок грубой оберточной бумаги). В сталинское время при выходе дежурный в резиновой перчатке принимал обратно все бумажки, бросая использованные в один ящик, а неиспользованные — в другой. После вывода из уборной одной камеры и до запуска следующей уборная тщательно проверяется дежурным надзирателем. В зависимости от числа заключенных и количества «очков» оправка длится от пяти минут до часу и больше. Иногда из уборной выгоняют, не считаясь с надобностями заключенных.

Худшее, что испытал С. Довлатов, находясь в тюрьме, это «необходимость оправляться публично».

В камерах рецидивистов крышку параши иногда прикрепляют цепью, поскольку, будучи не закреплена, она может стать орудием в камерных драках. За пределы зоны уже в наше время вышло выражение «мочить у параши» — это вовсе не то же, что справлять нужду, но более распространенный вариант фразы «мочить в сортире». Вот пример («Комсомольская правда». 2000 г., 15 марта): «Сколько времени длился митинг, неизвестно, только «путинец», не в силах больше слышать имя Зюганова и не совладав с эмоциями, набросился на политического оппонента и с криками «Замочу у параши!» принялся его душить. Оппонент сопротивлялся, как большевик, до конца».

Параша не могла не вдохновить безвестного заключенного на следующие замечательные строки, которые неплохо звучат и «на воле»:

Она же является составной частью шутки, которая иногда скрашивает нелегкий быт заключенных. В большой, битком набитой камере кто-то, стоя у дверей, вдруг выкликает фамилию одного из сокамерников. Все тотчас замолкают. Когда вызванный наконец откликается, шутник сообщает: «С вещами на парашу!» (В следственной тюрьме, впрочем, это считается дурной шуткой — там вообще не до шуток.)

Слово «параша» трансформировалось в понятия «слух», «молва». («Ходят параши, что инвалидов 1-й группы будут отпускать домой». Услышав такое, новоприбывший в камеру может даже со страхом посмотреть в сторону параши.) Отсюда того, кто распространяет непроверенные слухи, на зоне называют парашником.

В столыпинских вагонах (вагонах для перевозки заключенных, введенных П. А. Столыпиным, министром внутренних дел при Николае II) оправка полагалась два раза в сутки, но чаще выпускали лишь один раз. Из каждого купе конвоир выпускал по одному человеку и сразу задвигал за ним дверь, заставляя быстрее бежать в уборную в конце вагона. В уборной двери не было, и стоявший там второй конвоир мог наблюдать из коридора за заключенными. Некоторые заключенные ухитрялись через отверстие уборной выбросить письмо.

Еще одна категория советского народонаселения — колхозники — пользовались так называемыми люфтклозетами там, где не было водопровода и канализации, т. е., по сути, в большинстве сел и деревень. Люфтклозет устраивался так, чтобы в него выходила стенка печи. В ней делали вытяжной канал, через который из выгребной ямы удалялись зловонные газы. Когда печь топили, только в этот период туалет и проветривался, поэтому им пользовались только осенью — зимой — весной. Перед наступлением теплых дней выгребную яму очищали и засыпали хлорной известью. Летом же пользовались уборной во дворе — как это делали предшественники колхозников за тысячу лет до появления колхозов и дворов, и как это до сих пор делают многочисленные садоводы, их родственники и гости.

Продукцию деятельности человеческого организма садоводы берегли, чтобы потом использовать в огородах (многие и поныне бережно к ней относятся). Герой Войновича Кузьма Гладышев рассказывал об этом так:

Вопрос остается открытым, ибо природа рождает не только злаки и овощи, но и изобретателей, некоторые из коих только и ждут, как бы воплотить задумку в жизнь.

В 1960-е годы в центральной части Петербурга было около пятидесяти бесплатных общественных туалетов. Работу этих отхожих мест контролировали в горкоме КПСС. Между тем в основном эти сортиры находились в подвальных или полуподвальных помещениях и имели несколько выходов. По этой причине в Министерстве обороны СССР общественные туалеты причислили к разряду потенциальных укрытий — шла «холодная» война. Согласно тогдашним расчетам, в случае ядерного удара в сортирах могли спастись минимум полторы тысячи человек — и, надо полагать, не те, кто там оказался по нужде, а те, кто успел укрыться, т. е. те, кто знал, где нужно укрываться.

В 1990-х годах общественные туалеты в городе на Неве находились в ведении муниципального предприятия «Спецслужба». С 1991 года стала формироваться сеть частных общественных туалетов, количество которых резко увеличивалось. Почин пошел в искусство. Герои фильма «Операция «Кооперация»», не без оснований рассчитывая на неиссякаемый наплыв клиентов, открыли платный туалет.

А ведь кому-то можно было и бесплатно, и везде, и это несмотря на высокий чин (раньше это было привилегией простого народа). Писатель Константин Мелихан передает следующую леденящую душу историю: приехал в Ленинград Л. И. Брежнев награждать орденом какой-то завод. После церемонии награждения во Дворце культуры, как и полагается, начался банкет (для чего, собственно, и собрались). Спустя какое-то время Леонид Ильич ощутил надобность облегчиться. Вышел в коридор и, разбудив дремавшего милиционера, спросил у него:

— Где тут у тебя, дорогой, по маленькому можно сходить?

Милиционер вскочил, да как закричит:

— Вам везде, Леонид Ильич!

Рассказывают также, что, когда Брежнев был во Франции, он, разумеется, и там посещал туалет (не везде, конечно), но и думать не мог, что хитроумные французы установят в его апартаментах «шпионский» унитаз. А между тем экскременты генсека подвергались анализу, что позволяло французам узнать, чем болен руководитель советского государства, что ест, пьет, чем дышит. Здоровье Брежнева было едва ли не самой большой государственной тайной в годы его правления, но французы докопались до этой тайны. Как в окружении первого лица государства не догадались запастись на этот случай ведром для отправления нужды — вот в чем загадка!

А ведь опыт такого рода работы у нас был — в дни всенародных праздников, за спинами махавших демонстрантам руководителей государства стояло ведро, куда вожди писали по очереди. Туалет в подтрибунном помещении архитекторами предусмотрен не был — да никто и не жаловался на его отсутствие!