Унтер-офицер и другие

УНТЕР-ОФИЦЕР И ДРУГИЕ Повесть

Подпрапорщик Рошко, комендант штаба батальона, — тот еще парень. Когда-то он работал следователем в жандармерии и там основательно научился всем способам издевательства над людьми. Достаточно было взглянуть на его физиономию, чтобы пропала охота жить. Немногим больше года он служил в батальоне, но с тех пор под его началом потерпели фиаско даже вруны с буйной фантазией.

Но увы! Дорога из расположения части во внешний мир проходила только через него.

После совещания офицеров в путь собралась и пулеметная рота. Солдаты набились в три грузовика. В одном из них — сваленное в кучу оружие и снаряжение, в двух других ритмично покачивалось заметно погрустневшее воинство.

Унтер-офицер Мольнар с жалостью смотрел на них из окна штаба. Опять надули весь батальон! Два дня назад, когда их с фронта перевели в Буду, подполковник Сомолани в специальном приказе обещал всем десять дней отдыха, а рядовые, мол, и не самые нужные унтер-офицеры, призванные в армию из столицы или из-за Дуная, более того — получат трехдневный отпуск домой. Быть может, командир батальона так и предполагал. Командиры же рот говорили:

— Ребята, рождественский вечер, во всяком случае, вы проведете дома. Ну, само собой разумеется, солдаты с Альфельда или из-за Тисы домой поехать не смогут: там сейчас уже иной мир, там засел противник.

И в конце концов комбат никого не отпустил домой. Как всегда, сверху — может, из штаба полка, а может, из самой дивизии — всем подложили порядочную свинью, как будто этому злосчастному батальону специально предназначалось отправиться в сущий ад. Его бросали из огня да в полымя, не давая ни малейшей передышки. Так солдаты и не получили положенного после двух лет службы отпуска, не получили просто так, без всяких объяснений. Само по себе это было жутким надувательством.

Вот Рошко вышел от начальника штаба. Сел за стол и стал рассматривать свой кулак, похожий на окорок.

— Ну, унтер, — проговорил он задумчиво, — возможно, и наш штаб в скором времени будет переезжать на новое место.

«Как же так? — думал Мольнар. — Отчего этого гада не берет ни пуля, ни снаряд, когда кругом столько людей гибнет? Не желает он подыхать, и все тут. Или, может, хочет умереть последним, когда не останется никого, кто бы мог запрыгать от радости при виде такого зрелища? В бою у Каполны командный пункт батальона был прямо-таки сметен залпом многоствольного миномета. Можно было подумать, что каждый маленький осколочек имел глаза: командира штабной роты, начальника штаба батальона, командира взвода бронебойщиков и многих солдат разорвало в клочья, Сомолани тоже задело осколком. И лишь один Рошко вылез целым из кучи трупов, отряхивая пыль с брюк…»

Через три дня, — вспоминал Мольнар, — в бункер, где размещался штаб, попала бомба. Погибло человек двадцать писарей, радистов и денщиков. А Рошко выбрался из-под обломков, и даже шапка не свалилась у него с головы.

«А ведь я, — думал Мольнар, — я сам охотно оттащил бы его гроб на ближайшее кладбище. А вместо этого приходится делать вид, что мне интересно…»

— Воистину? — спросил он с почтением.

Рошко обрадованно кивнул. Он очень любит, когда окружающие заучивают и цитируют его любимые выражения. «Воистину» — одно из них, как и такие, например: «все более и более», «деревянная башка» и «безапелляционно».

Голова Рошко похожа на обращенный в небо помазок: очень круглый череп, круглее не выточишь и на токарном станке, а на черепе — тщательно подстриженные, жесткие, как щетина, волосы. Но ума в этом черепке хватает — вот это и беда. Захочешь его провести — засучивай рукава как следует. А стоит ли? Начальников-негодяев у тебя может быть много, а собственная шкура — одна…

Подпрапорщик достал из ящика стола топографическую карту, всю заляпанную жиром. Долго разглядывал ее, что-то искал, потом взял обгоревшую спичку и, показав ею на толстую линию, разделявшую левую сторону карты на две части, многозначительно провел по ней спичкой.

— Вот шоссе, что ведет на Секешфехервар, — стал объяснять он Мольнару. — Сейчас это главный кровеносный сосуд армий, обеих армий, то есть нашей и немецкой. А это великое дело, унтер. Очень большое дело! Можно даже сказать, не только для армий. Для всей страны! В данный момент, конечно, то, что от нее осталось, было бы правильнее определить как часть страны, но это не столь уж и важно. Не надо обращать на это внимания. Только деревянная башка может не понимать, что русским здесь еще придется поплясать как сумасшедшим. Ну-ка скажи, унтер, ты знаешь, что такое главный кровеносный сосуд?

— Так точно. Санитарье называет это артерией.

Осведомленность унтер-офицера в анатомии — приятная неожиданность для Рошко.

— Вот-вот. Артерия. Очень верно. Ну так русские хотели бы рассечь эту артерию одним сильным ударом. Потому-то они и ведут наступление со стороны Эрчи.

Мольнар выдавил из себя улыбку, подобающую подчиненному, когда он слушает начальника.

— Хотели бы! — повторил Рошко, заносчиво махнув рукой. — Но это еще не означает, что им это удастся. — Рошко с удовольствием постучал пальцем по столу. — То-то и оно! Желание-то есть, а возможности нет. — И он собственноручно сунул сигарету в рот унтер-офицеру и дал прикурить. — Тут-то они и сломают себе шею. Видишь вот эти черные пятнышки? Это все орудия. Все холмы вдоль шоссе забиты нашей артиллерией — от Лиошда до Пакозда.

— Это грандиозно, господин подпрапорщик.

— Да-да! Они думают, что мы уже наложили в штаны. Ну, им еще придется разинуть рот от удивления. Поди-ка сюда поближе.

Когда у Рошко бывало игривое настроение, приходилось ему подыгрывать. Особенно сегодня. Главное, чтобы он ничего не пронюхал, ни капельки. Иначе эта игра не будет иметь никакого смысла. Они уже давно видят друг друга насквозь. К тому же однажды, еще в Шепетовке, унтер-офицер застал строгого подпрапорщика за довольно неприглядным занятием. Это была, увы, большая ошибка Мольнара.

Он тогда побежал за Рошко в подвал для арестантов, чтобы сообщить ему что-то, хотя тот запретил кому бы то ни было ходить за ним туда. Однако Мольнар, как бывалый фронтовик, прекрасно знал, что подпрапорщику совершенно нечего было делать внизу, ибо там было царство контрразведки. Отвратная получилась история!

В подвале Рошко как раз занимался «коллекционированием».

— Я собираюсь жениться, — говорил он арестантам, — а на обручальные кольца, сами понимаете, жалованья не хватает.

И он заставлял заключенных показывать ему руки, как это делают в школе на медосмотре. Камера была битком набита, но кольца оказались у немногих, человек трех-четырех. Те, у кого они имелись, отдавали их без звука, в душе надеясь, что ничтожное колечко может спасти нм жизнь.

Завершив «операцию», Рошко вежливо поблагодарил заключенных за их любезные пожертвования и, отвернувшись, вытащил из внутреннего кармана френча целую связку обручальных колец, нанизанных на толстый шпагат. Их было около трех сотен.

И тут он увидел ожидавшего его унтер-офицера. Ни удивления, ни злобы не отразилось на лице Рошко. Выслушав доклад, он спокойно нанизал на шпагат вновь приобретенные колечки, а когда они вышли во двор, сказал:

— За то, что ты увидел мою коллекцию, тебе теперь несладко придется. Теперь-то ты уж наверняка освободишься из этого батальона или только после окончания войны, или никогда!

С тех пор Рошко не отставал от Мольнара и не отпускал его от себя ни на шаг. Хотя унтер-офицер и на фронте официально выполнял обязанности посыльного мотоциклиста при штабе, Рошко полностью присвоил его себе. И с этим ничего нельзя было поделать.

Начальник штаба даже радовался, что его помощник лично проверяет все на свете. Впрочем, Мольнара недолго искушал соблазн донести на своего начальника. Он и сам был повинен кое в каком мародерстве. Пусть это были не золотые кольца, а еда да выпивка, но с полгода сроку за это можно было бы схлопотать. Да и какой имело смысл доносить на Рошко, который играючи отмел бы от себя все обвинения. У него, сколько бы ни пытались, не смогли бы найти даже чужой пуговицы от штанов. В конце концов все кончилось бы одними неприятностями для самого доносчика.

Несколько позже у Мольнара и вправду начались неприятности, но совсем по другому поводу. Под Марамурешем они с Рошко попали под огонь русских минометов и отстали от батальона, который в это время спешно отступал. Крупный осколок мины порвал цепь мотоцикла.

Рошко уселся на обочине и спокойно закурил, поглядывая на суетившегося унтера, у которого, к счастью, оказалось запасное звено для цепи. Однако Мольнару пришлось попотеть, прежде чем он починил цепь.

— Да, — заметил Рошко, со злостью сплевывая в траву, — здорово нам русские надавали по заднице.

От волнения у Мольнара сорвалось с языка то, о чем он давно думал:

— Это уж точно. Все давно говорят, что нам основательно дали по заднице.

— Болван! — оборвал его подпрапорщик. — Нам только здесь дали по заднице, больше нигде!

И тут же на клочке бумаги Рошко написал донос на Мольнара, приписав сверху: «Протокол». Сначала Рошко подписал донос сам, а затем заставил подписать и Мольнара.

— Вот так-то, паренек, сейчас я эту бумаженцию уберу подальше, а когда нужно будет — достану и дам ей ход. Когда — это уж от тебя будет зависеть. Может, и никогда.

Пареньком он назвал унтера только в тот раз, больше он его никогда так не называл. Неужели Рошко и в самом деле думает, что еще ничего не решено и война не проиграна? Может, и так. Тот, кто не хочет поверить в крах, как бы он ни был умен, видит в признаках этого краха совсем другое. А может, пока колесики этой шарманки — проигранной войны — еще как-то крутятся, его ничто не интересует, кроме службы и накопления добра?

Во всяком случае в восемнадцати километрах от Будапешта, когда они оказались на разграбленном хуторе какого-то огородника, Рошко во время раздачи обеда вдруг спросил:

— Ну, унтер, что нового в Пеште, на улице Чаплар?

Мольнар разозлился, но стерпел и, сглотнув слюну, ответил:

— Не знаю, господин подпрапорщик, я давно уж дома не был.

Подпрапорщик злорадно засмеялся:

— А раз не знаешь, так и не узнаешь…

Это был прозрачный намек. Рошко никогда не забывал о необходимой предусмотрительности и осторожности. Он знал, что его посыльный, оказавшись в Будапеште, предпримет все, чтобы смыться из части. Поэтому, как только батальон вошел в Буду, часовые получили строгий приказ: даже пешего Мольнара выпускать из расположения штаба только при наличии у него специального пропуска. На всех же пропусках Рошко большими буквами писал: «Действителен только для Буды», — и обводил эти слова красным карандашом. А уж часовые, охранявшие мосты, будьте уверены, никого не пропустят с таким пропуском на пештский берег, где жили родители Мольнара.

— Напиши своим дорогим родителям, — увещевал его Рошко, — напиши, что ввиду занятости по службе ты пока не сможешь приехать домой. Передай им тысячу поцелуев.

Рошко лично продиктовал Мольнару текст письма и лично отнес на почту. А унтер-офицера, разумеется, он никуда одного не отпускал. Когда же надо было куда-то ехать, Рошко тут же забирался на заднее сиденье мотоцикла. В коляску он никогда не садился.

— Я однажды уже видел такую шутку, — говорил он, посмеиваясь, — когда мотоцикл вдруг резко трогался с места, а коляска почему-то оставалась.

Освободиться от этого типа можно было только при помощи совершенно простого, заурядного трюка, который на первый взгляд казался безобидным и не внушал каких-либо подозрений. Именно таким трюком после мучительных раздумий и воспользовался Мольнар.

— Две наши роты уже находятся вот тут, перед самым шоссе. — Рошко провел спичкой вдоль толстой линии. — Смотри-ка, тут до самого Дуная земля очень вязкая. Именно тут русские и застрянут, их машины по самые оси завязнут в густой грязи. Тут проходит только одна сухая дорога, но она во многих местах заминирована. Да и вообще местность эта прекрасно пристреляна. Лягушке и той не пробиться, если мы этого не захотим.

Объясняя это, Рошко выпустил из носа густые струи табачного дыма.

Мольнар и на этот раз не услышал от него ничего нового. Разведчики вот уж который день приносили в штаб тревожные вести: мол, русские готовятся к крупному наступлению. На плацдарме у Эрчи русские уничтожили столько солдат, танков и орудий, что всем сразу стало ясно: они явно не ограничатся захватом шоссе, а будут развивать успех до тех пор, пока не замкнут кольцо окружения вокруг Будапешта. Так что не сегодня-завтра эта артерия-шоссе окажется уже в руках русских. Значит, проскочить по ней надо только сегодня. Сегодня и только сегодня!

— Господин подпрапорщик, разрешите обратиться, — дрожащим голосом решил прервать разглагольствования Рошко унтер-офицер, — перед тем, как нас перебросят на новое место, все-таки было бы справедливо дать мне возможность заглянуть домой. Будьте так добры, отпустите меня, пожалуйста. Хоть на часок, если уж нельзя больше. Как-никак два года дома не был. Уверяю вас, в голове у меня нет никаких финтов. Да я и не хочу идти один. Проводите меня, прошу вас! Родители мои будут вам очень рады.

Рошко поднял от карты свой взгляд. Вид у него был недовольный.

«Это хорошо! Это очень даже хорошо! Значит, он поверил моей сказке, попался на крючок и заглатывает его потихоньку, — обрадовался в душе Мольнар. — По морде его видно, что он считал своего посыльного способным на большее, ждал от него более толковой идеи».

«Значит, на большее его не хватает? Отпустите, говорит, пожалуйста, домой! Видно, этот унтер от войны совсем тронулся, отупел совсем. Таким хилым путем облапошить меня? — думал в свою очередь Рошко. — И отвечать-то на это не стоит. Пусть не считает меня совершенным олухом. Чтобы я, Рошко, спокойно вошел с тобой в грязный пештский дом, похожий на сарай огромных размеров, в дом-лабиринт, из которого можно улизнуть через семьдесят семь выходов?»

Рошко разочарованно отмахнулся: «Эту деревянную башку можно только охранять, а соревноваться с ним совсем не интересно».

— У нас нет времени расхаживать по домам, — недовольно проворчал он. — Из финчасти через полчаса приедут с деньгами, надо развезти жалованье по ротам, а после обеда начнется выплата.

Мольнар только этого и ждал. На этом, собственно, он и построил весь свой план: сегодня во второй половине дня нужно развезти жалованье по ротам. Однако Мольнар повесил голову, глаза у него сделались печальными, как у овечки, сломавшей ногу. Это входило в игру: нужно было сделать вид, будто он очень огорчен невозможностью побывать дома. А в это же самое время он молился про себя, чтобы эта поездка не расстроилась.

Рошко разорвал бы его на мелкие кусочки, если бы что-нибудь почуял. Он сам невольно помог унтер-офицеру собрать все необходимое для этой операции. Несколько дней назад, не отрываясь от телефонной трубки, Рошко приказал Мольнару заскочить к подполковнику Сомолани и принести семь бланков командировочных предписаний, о которых они договорились раньше. Унтера будто молнией озарило, в ту же секунду ему все стало ясно.

Войдя в кабинет к командиру батальона, унтер-офицер громко щелкнул каблуками и так вытянулся, что у него хрустнули все суставы. Обратившись по форме, он попросил восемь бланков предписаний, о которых Рошко договорился с подполковником.

— Восемь? — удивился Сомолани.

— Так точно, восемь, — смело ответил Мольнар.

«Если они догадаются и начнут меня разоблачать, все это можно очень легко объяснить: мол, ей-богу, я расслышал «восемь», а не «семь».

Однако Сомолани не стал больше ничего уточнять. Он поставил печать на восьми незаполненных бланках, в спешке подписал их, быстро закрыл ящик стола и куда-то унесся.

В тот же момент Мольнар спрятал лишний бланк в боковой карман кожаных брюк, а спустя минуту уже стоял перед Рошко, который все еще разговаривал с кем-то по телефону.

Мольнар положил перед Рошко на стол семь подписанных бланков. Подпрапорщик, не прерывая разговора, кивнул Мольнару: мол, все верно и быстро сделано.

С тех пор трюк этот так и остался нераскрытым. Теперь у Мольнара на руках было настоящее предписание, в которое надлежало лишь вписать фамилию и маршрут, по которому он будет удирать. Причем удирать не с пустыми руками. Хотя Рошко сам и не садился никогда в коляску мотоцикла, но сумку с деньгами ставил именно туда и только придерживал ее ногой. И сумка эта — если только не приключится какое-нибудь жуткое несчастье — останется там, в коляске. Эту часть своей операции унтер-офицеру легче всего было уладить со своей совестью.

«В конце концов, — думал Мольнар, — за два года службы я, конечно, заработал немного денег. Мои товарищи солдаты от этого нисколько не пострадают, так как в финчасти им снова выпишут деньги. Зато уж этой свинье Рошко здорово влетит. Деньги-то будут требовать прежде всего с него. Он сам получал их под расписку, и что бы там ни произошло, объясниться ему будет трудно…»

Мольнар уже подсчитал, что все денежное содержание батальона в бумажных деньгах (черт с ней, с мелочью!) уместится в семи-восьми учебных гранатах, если из них выбросить деревяшки, а внутрь засунуть свернутые в трубочку деньги. По Секешфехерварскому шоссе он проскочит до Кишвеленце, потом свернет налево и через Пустасабольч — хоп-ля! — до Адоня.

В этом селе живет его дядя, у которого можно достать какую-нибудь штатскую одежонку и лодку. На ней он переберется в Лорев, а уж оттуда, будь здесь русских хоть миллион, он даже на брюхе доползет до Пешта…

На улице моросил дождик. Небольшой, но его вполне доставало, чтобы дорога стала мокрой и скользкой. Хорошо бы заменить заднее колесо на запасное, с более хорошей резиной, которое Мольнар держал на зиму. Но тогда для игры не останется времени.

— Жалко, — плаксиво проговорил Мольнар, боясь поднять на Рошко глаза, чтобы тот не заметил в них волнения и нетерпения. — Жалко, что вы никак не изволите отпустить меня…

— Нет. Я уже сказал тебе, что мы с тобой даже близко к мостам не поедем.

— Слушаюсь, господин подпрапорщик. Не сердитесь, пожалуйста. Можно готовиться?

— Готовься. Через полчаса я буду во дворе.

Двор большого дома на горе Геллерт, в котором расположился штаб, напоминал оставленное в спешке поле боя. Дворник уже и не пытался поддерживать здесь хоть какой-то порядок, так как сорили почем зря.

— Объявили наш особняк еврейской виллой, — ворчал дворник, — и превратили в постоялый двор: одна часть уходит, другая приходит. И все оставляют после себя одну грязь да мусор.

Чтобы пройти через двор, приходилось прыгать с кочки на кочку, иначе ничего не выходило. Повсюду — брошенное барахло, пустые консервные банки, тряпки, порванные книги, кровавые бинты. Всего по колено. Смотреть тошно.

Мольнар вместе с шофером командира батальона лопатами проложили узкий коридор в этом холме, чтобы хоть как-то проехать. К счастью, шофер сразу куда-то исчез. Парень он был любопытный и повсюду совал свой нос.

Унтер-офицер поспешил в подвал: ведь принять спрятанное под садовым инструментом чудо-лекарство — дело более спешное и важное, чем сменить колесо. Лекарство же это самое простое — всего-навсего небольшой пузырек со слабительным. Запах у него, правда, не так уж плох, но вкус отвратительный: когда пьешь эту холодную бурду, даже пятками чувствуешь отвращение. Мольнар не смог выпить сразу даже половину пузырька — спазмы сжали горло.

На какой-то миг Мольнар подумал, что, может, этого и хватит, однако осторожность победила. Против Рошко надо выходить только с полной уверенностью! И он заглотнул остаток жидкости с нескольких попыток. Ну и мерзость! Такой грех не искупишь и целой бутылкой палинки. Только бы эта гадость не начала действовать раньше времени, черт бы ее подери, а то наложишь в штаны еще до отъезда…

До отъезда оставалось двадцать минут, а потом — давай-давай!

В гараже, где рядом с машиной Сомолани стоял «зюндапп» с коляской, не было ни души. И тут только Мольнару пришло в голову, что в коляске на месте ящика с инструментом как раз уместился бы сундучок со всеми его вещичками.

«Вот ведь дурень! Как это я раньше об этом не подумал? А может, мне двадцати минут хватит?..»

Кое-какой инструмент — ключ для свечей, шведский ключ, две отвертки, запасную свечу — он, почти не отдавая себе отчета, сунул в карман френча.

Семьдесят шагов отделяли Мольнара от каморки под лестницей, куда засунул его Рошко, — напротив собственной комнаты, чтобы даже ночью посыльный был у него под рукой. Думая об этих семидесяти шагах, Мольнар все же побежал за сундучком, в душе проклиная себя за то, что из-за своей жадности может погореть.

«Мольнар, ну и дурак же ты! Форменный дурак!» — твердил он, стуча зубами и громко бухая по бетону подвального коридора подбитыми железом ботинками. Семьдесят шагов обратно с вещами. Хорошо еще, что сундучок у него всегда в порядке: только схватить — и ходу. До назначенного срока оставалось семнадцать минут. Нечего было и дрейфить.

Поставив сундучок в коляску, Мольнар набросил на него край палатки. Там находилась целая мелочная лавка, и оставить сундучок здесь было бы очень жалко. Мольнар сменил заднее колесо. У него осталось еще восемь минут. Мольнар осмотрелся и наконец решился: быстро заполнил бланк предписания. И все, что было до сих пор, показалось ему не подготовкой, а чистой чепухой, чепухой, за которую ему влетело бы, но, во всяком случае, не очень строго. А вот за подделку предписания грозил расстрел! Расправа на месте, как теперь говорят, безо всякого разбирательства. Возможно, сам Рошко и приведет приговор в исполнение с выражением жалости на морде. Правда, Рошко тут же успокоится: ведь опасного свидетеля больше не будет в живых…

Подумав об этом, унтер-офицер, как ни странно, сам успокоился. Да, против Рошко все средства хороши. Важно одно: чтобы операция удалась. Мольнар закурил — у него еще было время, — потом тщательно затоптал наполовину выкуренную сигарету, распахнул ворота гаража, завел «зюндапп» и подкатил на нем к подъезду как раз в тот момент, когда вышел подпрапорщик Рошко.

— Подожди-ка, — сказал ему Рошко, видимо что-то вспомнив, и повернул назад, унося с собой и сумку с деньгами.

«А, черт! Что бы это значило? Рошко обычно ничего не забывает. Уж не догадался ли он?»

Внезапно с будайских гор налетел пронизывающий ветер. Закачались уже облысевшие деревья перед домом. Холодный пот выступил у Мольнара на шее. Мотор мотоцикла работал безупречно. Одно движение руки — и можно на большой скорости вылететь на улицу! Однако ворота закрыты и перед ними часовой с автоматом в руках.

«Все-таки мне не стоило мне заполнять предписания, пока я не избавился от Рошко. Если у меня найдут эту бумажку, отрицать все будет бессмысленно», — со страхом подумал Мольнар.

Сквозь завесу моросящего дождя пештский берег казался размытым, будто до него была добрая сотня километров, а то и вся тысяча. Он казался недосягаемым…

«Чего хочет этот паршивый изверг? Что он опять придумал? Почему не идет? На посту стоит Йошка Барнула. Этот без зазрения совести начнет стрелять. И не потому, что приказано не выпускать Мольнара из расположения части в одиночку. Родом он из Пешта, тоже отслужил свои два года на фронте, и ему тоже не дают отпуска, отчего он озлоблен на весь мир и готов стрелять в кого угодно. Такие это умеют. Как раньше говорили: умеют науськивать псов друг на друга. И пока те рвут друг другу шкуру в клочья, им и в голову не придет укусить хозяина за руку…»

Рошко наконец появился; Спускаясь по лестнице, он размахивал двумя автоматами, которые держал в левой руке.

— Предусмотрительность не трусость, — проговорил он, забираясь на заднее сиденье. — Черт его знает, не просочились ли где-нибудь русские? Тебе тоже принес.

«Ну, тогда еще ничего. — Мольнар повесил автомат на шею, бросил взгляд в сторону. — Сумка с деньгами попала на хорошее место, поверх моего сундучка…»

Рошко положил на сумку правую ногу.

Мольнар жадно вдохнул свежий воздух, грудь больше не сжимало тисками, слепой страх постепенно исчез. Но тут с ним приключилась другая беда: живот вдруг пронзила такая острая боль, что его прошиб холодный пот.

«Это от слабительного. А, черт, как сильно оно действует!» — выругался про себя Мольнар.

— Куда едем, господин подпрапорщик? — Мольнар прекрасно знал, что отсюда надо сначала спуститься на проспект Фехервари, поскольку подпрапорщик почему-то не любил улицу Камараэрдеи, но он все же спросил: — На проспект Фехервари, как обычно?

— Точно!

Живот у Мольнара опять перехватили спазмы, и появилась такая безжалостная ноющая боль, будто его штопором сверлили.

«Проклятое слабительное устроило мне в животе цирк!..»

Мольнар сразу же ослаб. Возле гостиницы «Геллерт» стоял окрашенный в защитный цвет «хорьх». Вокруг него сновали офицеры. Из машины вылез какой-то важный немецкий генерал. Он строго оглядел площадь перед гостиницей, без особого любопытства, просто так, для порядка.

Рошко воодушевленно засопел: он ни от кого не скрывал, что в этой шумной заварухе, именуемой второй мировой войной, настоящими солдатами считал только немцев. Другие солдаты тоже ходили строем, стреляли и бегали, то есть делали все как положено, однако кто, кроме немцев, понимал, ради чего все это делается…

Между тем боли в животе у Мольнара не проходили. Быть беде! То есть беда может случиться раньше, чем планировалось…

— Ну гони же! Не прохлаждайся!

Молодая женщина в сером пальто несла маленькую рахитичную елочку, положив ее на плечо, как большое, тяжелое дерево. А деревце-то было плоское и растопырило свои хилые веточки в стороны, как сплющенное растение в гербарии.

«Через четыре дня — сочельник, — подумал унтер. — Русские уже тут, под самым городом, километрах в двадцати от Будапешта. Их артиллерия вовсю обстреливает линию немецкой обороны, на скорую руку отрытую по границе пригорода. И все-таки эта женщина купила себе елку. Их все покупают. Кто может, разумеется. Собственно, разве это жизнь — автоматически продолжать делать то, что привычно и заведено?.. Нажимай на газ и не думай о животе. Как ни режет, а до Тетеня надо дотянуть. Там на самой окраине села стоит старая корчма для проезжающих. Что-то вроде проходного двора: с одной стороны въезжаешь, с другой — выезжаешь…»

— Хорошо, господин подпрапорщик!

Мотоцикл стрелой пролетел через пути на расстоянии вытянутой руки от паровоза пригородного поезда. Рошко любил такие штуки.

— Не жалей ты мотора, — говорил он Мольнару, — в этом «зюндаппе» — бычья сила!

Они промчались через Будатетень так быстро, что Рошко даже присвистнул от удовольствия.

Мольнара же всего заливало потом, а в животе у него будто мина разорвалась. И как он ни сдерживался, все же упустил в штаны раньше положенного. Теперь вся надежда на то, что запах отнесет в сторону ветром. Какое-то время так оно и было, но у дома садовника дорога повернула влево и ветер начал бить прямо в лицо. Рошко принюхивался, как собака.

— Что за черт? — спросил он наконец, ерзая на сиденье, и зло сплюнул. Плевок пролетел мимо уха Мольнара. — Откуда эта вонь? — удивился Рошко.

Унтер-офицер весь сжался в комок и притих, будто ничего не расслышал из-за сильного ветра. На шоссе останавливаться ни в коем случае нельзя, здесь от Рошко не избавишься. Мольнар дал полный газ, лишь бы мотор выдержал. На большой скорости они выехали на улицу Тетень. Однако нос подпрапорщика, видимо, уже напал на след, и Рошко начал тыкать Мольнара в спину:

— Эй ты! Не с тобой ли что случилось?

Унтер нажал на тормоз, потому что в центре села дорога делала два крутых поворота, потом снова выехал на прямую дорогу. «Зюндапп» дрожал мелкой нервной дрожью.

— Да, господин подпрапорщик, — произнес он наконец.

— Что за дьявольщина?

— Покорно докладываю: понос у меня!

Унтеру приходилось громко орать, так как ветер и мотор заглушали голос.

— Пес бы тебя побрал! Поддаешь мне под самый нос!

«Только бы проскочить шлагбаум, а там минуты через две — и корчма!» И тут унтеру вспомнилось одно из многочисленных высказываний подпрапорщика, которое как раз подходило к данному случаю: «Солдат и со спущенными штанами солдат». Однако Мольнар решил не цитировать Рошко, чтобы избежать выяснения: не дай бог, подпрапорщик остановит и заставит снять брюки…

— Прошу прощения, господин подпрапорщик.

— Что еще за прощение? Черт бы побрал твое вонючее брюхо!

— Я не виноват, господин подпрапорщик. Со вчерашнего вечера в пузе урчит. Ужин дали скисший.

— Почему не сказал перед отъездом?

— Так ведь служба есть служба.

Это был логичный ответ. Что еще может сказать солдат? Ответ понравился подпрапорщику, и он на время умолк. Но не надолго.

Когда они проскочили под опускающимся шлагбаумом, Рошко начал опять вопить:

— Стой!

— Одну минуту, господин подпрапорщик.

Надо было тянуть время любой ценой. Ведь до корчмы осталось меньше двух минут пути. Рошко все больше раздражался, он уже орал Мольнару прямо в ухо.

— Оглох, что ли?! Я сейчас с мотоцикла свалюсь от твоей вони! Остановись и вытри подштанники.

— Покорно доношу: здесь нельзя.

— Наложить в штаны тебе не стыдно? А привести себя в порядок стыдно, да? Черт бы побрал твои интеллигентские манеры! Стой, тебе говорят! Здесь уже не раз видали солдатские задницы, может только не такие грязные, как твоя.

Между тем прошла еще минута. В остальном все шло как по-писаному. Жуткая вонь, бьющая прямо в нос Рошко, не оставляла у него никаких сомнений относительно поноса унтера. Рошко и не подозревал, что это специально придуманный трюк.

— Хватит! — шумел подпрапорщик. — Остановись, а то ты меня еще попомнишь!

— Прошу покорно еще минутку терпения. Разрешите заметить: если я просто вытру подштанники, это мало что даст! Надо как следует помыться, а без воды ничего не выйдет.

— Где тебе взять тут воды? Ближе, чем в Дунае, ее нигде нет. Уже не хочешь ли ты в этаком виде закатиться куда-нибудь без спросу?

— Тут поблизости есть корчма для проезжающих. Сейчас мы как раз к ней подъедем. Пока я приведу себя в порядок, господин подпрапорщик успеет выпить рюмочку доброй палинки.

На мгновение Рошко задумался: мысль сама по себе была отнюдь не дурна. Хоть он и не пьяница и под мухой его никто никогда не видал, но он не прочь порой промочить горло глотком палинки. А сейчас тем более: он так настрадался от этой вони с переднего сиденья.

Между тем слева от дороги уже показалась старая, видавшая виды корчма.

Унтер убрал газ и, красиво развернувшись, въехал во двор, обнесенный высоким кирпичным забором. Во дворе стояла лишь повозка с пустыми молочными бидонами, запряженная измотанными лошадьми. Больше никого, да оно и не удивительно: русские отсюда находились всего в трех километрах, на той стороне Дуная, и свободно обстреливали это место.

— Ну что ж, я не против, — проговорил наконец Рошко, пока унтер, сбросив скорость, подъезжал к дверям корчмы. — Если не будешь слишком долго канителиться, получишь рюмочку и ты.

— Покорно благодарю!

«Скорее всего, — подумал Мольнар, — это последние слова, которыми мы друг с другом обмениваемся. Больше года, к тому же ужасно томительного года, мы были вместе, а теперь прощаемся — мое вам почтение! Ты останешься здесь, пешим, без денег, и бейся хоть головой об стену, хоть задницей об землю, хоть повесься! С меня довольно, больше меня уже не облапошишь!»

Мольнар осторожно нажал на тормоз как раз возле самого входа в корчму и, состроив любезную физиономию, обернулся назад, как бы сообщая: «Вот, мол, и приехали!»

Рошко все еще воротил нос, но глаза у него повеселели: мысленно он уже выпивал. Громко посапывая, он потянулся за сумкой с деньгами.

И тут унтер кинулся, как ястреб, и сорвал автомат с шеи подпрапорщика. В первую очередь — обезоружить Рошко. Заодно с автоматом сорвал с подпрапорщика и фуражку, а затем изо всех сил ударил Рошко прикладом в грудь. Тот кулем полетел под ноги понурых лошадей. Падая, он хватался руками за воздух, видимо все еще пытался достать сумку с деньгами.

Унтер, не оглядываясь, бросил автомат в коляску и сразу же дал полный газ. Застонал мотор. Одно мгновение — и мотоцикл вынесся со двора на дорогу. Выскочив на шоссе, Мольнар почти лег грудью на руль и выжал из «зюндаппа» все, на что тот был способен. Так он еще ни разу не мчался, даже когда ему — и не однажды — приходилось драпать от русских.

Теперь как можно дальше от Рошко и как можно скорее! Сейчас важно только это, остальное — чепуха. Правда, ехать надо хоть и быстро, но с умом, чтобы не перевернуться. Все остальное успеется потом. Потом он и пересчитает деньги, и сменит брюки, и вкусит радость освобождения. Только поскорее отсюда, из расположения батальона, где его могут еще узнать. Когда он окажется на территории других частей, ему ничто не будет грозить. Предписание у него отличное: ни одна собака не сможет проверить, куда именно он направился. Даже полевая жандармерия и та не сумеет разобраться, где сейчас какие части находятся. А розыск на него объявят в лучшем случае завтра утром. Это он знает на практике. А до утра он будет черт знает где!

На одном из перекрестков Мольнар заметил обер-лейтенанта Кунту — командира батареи бронебойщиков, которые перетаскивали пушки в мелкий кювет.

«Дела у них, видно, обстоят препаршиво, раз они решили из этой канавки палить через дорогу. Вот черт! Уж не подходят ли сюда русские танки?» Краем глаза Мольнар окинул чуть холмистую местность, окутанную прозрачным туманом. Особенно глазеть не приходилось — он несся по скользкой дороге со скоростью девяносто километров в час. Вот и деревня. Мольнар то и дело нажимал на клаксон: на улице было оживленно. Назад, в сторону Дунантула, артиллеристы тянули тяжелые орудия, а по другой стороне дороги плелись стрелки, пулеметчики, автоматчики.

«Да, без сомнения, фронт близко. Видимо, русским удалось расширить плацдарм у Эрчи. А может, и вниз по реке тоже? Тогда плохи мои дела: трудно будет перебраться через Дунай на ту сторону», — мысленно прикидывал Мольнар.

На шоссе его остановил офицерский патруль — два молодых лейтенанта во всем новеньком, от шапки до сапог. С ними не очень-то пошутишь, сразу пальнут. Мольнару удалось остановиться с трудом. Дорога была скользкой, и мотоцикл развернулся боком, но благодаря мастерству Мольнара в кювет не съехал. Одному из лейтенантов это понравилось, и он спросил:

— Не новичок на мотоцикле, а?

— Покорно докладываю: третий год служу посыльным и все время на передовой.

— Документы. Предписание, солдатскую книжку, права на мотоцикл.

Офицеры придирчивы, как бухгалтеры. Только еще злее. Они проверяли документы по очереди: сначала один из них внимательно разглядывал бумаги, а другой направлял автомат на Мольнара, а потом они поменялись ролями.

— Все в порядке, можешь ехать, — наконец проговорил тот, кто остановил Мольнара. — Будешь проезжать село, смотри в оба! Русские то и дело прощупывают дорогу из минометов.

— Ясно, господин лейтенант!

И Мольнар пустился на своем «зюндаппе» дальше. Однако, отмахав километров десять, он уже не в силах был больше противиться желанию поскорее избавиться от испачканной одежды. Понюхать эту гадость — и то мерзко, а уж сидеть в ней — целая трагедия. Как ни терпи — самому противно. Даже в глаза патрульным офицерам он не мог смотреть по-солдатски преданно, поскольку штаны его не были сухими.

Поэтому, как только у дороги показался ручей, Мольнар свернул к нему, укрывшись под бетонным мостом. Сначала он попробовал воду рукой. Она была холодной и мутной, но выбора нет: придется довольствоваться такой. Из сундучка он достал совершенно новые брюки и белье. На нем, правда, белье тоже было целое, но, как ни жалко, его придется выбросить. Что делать, без жертв ничего не дается!

Мольнар снял грязные кальсоны и чуть не свалился в ручей от вони. И с отвращением бросил белье в ручей: черт с ним! Потом присел на корточки и стал мыться, громко всхлипывая при этом, потому что вода была холодной, как лед.

«Интересно, что сейчас делает Рошко? Наверное, выскочил со двора вслед за мотоциклом и стал палить в воздух из пистолета».

Теперь Мольнар уже мог посмеяться над ним. Вернее, он обрел смелость посмеяться.

«Этот тип был для меня постоянной угрозой. Приходилось бояться его, нечего отрицать. Но теперь-то, теперь-то можно и вздохнуть свободно! В первую очередь надо вытереться».

Мольнар прихватил с собой два полотенца: одно махровое, другое — полотняное, но оба отличные. Он несколько секунд потоптался полуголым возле коляски, раздумывая, какое же из полотенец выбрать. Такие хорошие полотенца, а ведь то, которым он сейчас вытрется после купания в этой похожей на помои воде, придется выбросить. В конце концов он решил, что для этого дела сойдет и простая чистая портянка.

«Ну, господин унтер-офицер, — обратился он сам к себе после того, как досуха вытерся, надел чистое белье, закурил и приготовился ехать дальше. — Вот теперь совсем другое дело, господин унтер-офицер. Сейчас вы на человека похожи». И осмотрел печальную местность. Размокшая от дождей пашня. Аллея тополей тянулась к Дунаю. Там слышалась прерывистая перестрелка.

Мольнар, махнув на удручающие обстоятельства, впервые сказал себе: «Лично я войну закончил. С меня хватит. Если б этот «зюндапп» мог говорить! По каким только дорогам он ни мотался — то вперед, то назад, то по кругу, то мимо горящих сел! Не раз месил грязь и прыгал через закоченевшие трупы. Ездил я на нем больше двух лет, и из них целый год с господином подпрапорщиком, который прочно устраивался на заднем сиденье. Так было до сегодняшнего дня. Теперь этому пришел конец, к тому же я оказался даже в барыше. Вот-вот, надо посмотреть на деньги».

Мольнар бросил взгляд на деньги, не вынимая их из сумки. Тут больше тридцати тысяч пенге: рядом с тремя пачками краснобрюхих сотенных полно еще десяток, двадцаток, полусотенных. Всего, наверное, тысяч сорок наберется. А может, и больше. Лучше сразу же рассовать их по гранатам, вывернув взрыватели.

Да, но если при следующей проверке патруль полюбопытствует, куда это он едет с предписанием, все-таки лучше сказать, что он везет жалованье батальона. Так что деньги надо держать под рукой…

Мольнар вскинул голову: в полкилометре от него прямо на дороге рвались мины, сразу штук по десять-пятнадцать. Резко хлопали разрывы, потом наступала тишина, но она была обманчивой, так как через несколько минут русские давали следующий залп. А затем еще и еще. Вскоре взрывы стали раздаваться ближе, в воздух взлетели раздробленные куски асфальта.

«Лучше отсюда подальше убраться. По шоссе на довольно хорошей скорости двигаются два немецких вездехода. Самое лучшее — следовать впритык за ними. Спереди они прикроют меня от пуль, а за ними меня не заметят патрули. Если повезет, то так можно будет подметать пыль за вездеходами до самого Кишвеленце, а там дела пойдут веселее».

Недалеко от поворота у Поякпусты образовалась длинная пробка. Вездеходы, не церемонясь, свернули с шоссе на поле люцерны и, как ни в чем не бывало, покатили дальше. А «зюндаппу» через глубокую канаву не перебраться!..

Мольнар с досадой осмотрелся. По шоссе дальше не проедешь: в длинной очереди застряли орудия, грузовики, телеги. Далеко впереди, метров за триста, виднелась цепь солдат, залегших между шоссе и хутором. Несмотря на пробку, никто не нервничал. Не слышалось ни шума, ни ругани. Над машинами поднимался дымок от сигарет. На фронт спешить не было никакого смысла, это тебе не в тыл.

Однако унтер-офицеру нужно было срочно обогнать застоявшийся ряд машин. Здесь торчать не стоило: могли догнать. Мольнар обратился к какому-то пограничнику, который как раз «спускал пары», задумчиво уставившись перед собой в пустоту.

— Что это тут, приятель?

Пограничник не спеша застегнул штаны.

— Даже через ширинку и то холод проходит, — недовольно констатировал он.

— Это точно, дружище. А что за чертовщина тут произошла, не знаешь, случайно?

— Да говорят, наши болваны-артиллеристы шлепнули сюда, на самую середину шоссе, здоровенный снаряд.

— У артиллеристов такая работа.

— У наших?

— А это были наши?

— Точно никто не знает. Может, и немцы. Стреляли оттуда, с гор.

— А, дьявол! Закури.

— Спасибо, господин унтер-офицер.

— Давно это было?

— Да уж с час. Когда мы подъехали, воронку уже засыпали кирпичами и всякой дрянью. Такую уйму земли этот снаряд выбросил, что целый грузовик уместился бы в той воронке.

— Что за черт? А чего наши стреляли?

— Впереди — я недавно там был — говорят, будто русские танки появились, будто они уж и сюда добрались. Вон до той водонапорной башни, что за аллеей. Еле-еле их оттеснили. Говорят, наши наблюдатели и сообщили артиллеристам по телефону цель на шоссе.

— Наклали небось в штаны-то?

— Наверняка, господин унтер-офицер. Я тоже не пустился бы в пляс, если б увидел русский танк.

— Ну, разумеется. Так, значит, артиллерия здорово сюда трахнула?

Пограничник почесал свои усики.

— По мне, они могли бы и повторить.

— Ясно, друг. Давно в солдатах?

— Два года отслужил, но за службу слова доброго не слышал.

— У меня то же самое, черт возьми. Однако мне все же надо как-то протиснуться вперед, везу срочный приказ.

— В Фехервар?

— В ту сторону.

— Далеко и небезопасно.

— Знаю, а что делать, раз надо? Скажи-ка своим приятелям, пусть перетащат моего конягу через кювет.

Пограничник внимательно посмотрел сначала на «зюндапп», потом на кювет.

— Все равно он у тебя застрянет на пашне, — неуверенно проговорил он.

— Этот-то? Не смеши меня, дружище! Он больше катался по полям, чем по дороге.

— Верю, господин унтер-офицер, но только как вы с ним потом опять на дорогу выберетесь?

— По мосту или на переезде. И пехоте надо как-то выезжать, не так ли? Но это уж моя забота. Перетащите меня, в награду получите пачку сигарет.

Пограничник охотно кивнул в знак согласия.

— Ладно. Сейчас позову ребят.

Однако до этого дело не дошло. Далеко впереди, на вершине холма, началось вдруг быстрое движение, послышалось пулеметное «тра-та-та».

Немецкие вездеходы поспешили в противоположную сторону, за ними последовали несколько здоровенных «тигров», на ходу стреляя назад. Слева, на размякших полях, появилась отступавшая пехота. Двигаясь в разрозненной цепи, солдаты шагали с трудом: на сапогах налипли ошметки грязи величиной с тарелку.

— Русские прорвали фронт! — крикнул какой-то солдат, бегущий от головы колонны. Он кричал еще и еще, пока на обочину не вышел жандарм и не отвесил ему звонкую пощечину.

Впереди несколько орудий развернулись в боевое положение. Через минуту они уже стреляли прямой наводкой по седлу холма, где виднелись фигурки солдат и машины. Наконец вся длинная колонна машин оживилась. Послышались команды, крики:

— Вперед, марш! В окопы, черт возьми, в окопы! Вон они, готовенькие, бегом! Третья рота, по машинам!

Мольнар завел свой «зюндапп». Лучше отсюда поскорее убраться, а то в конце концов и тут найдется кто-нибудь, у кого появится желание покомандовать Мольнаром. И он медленно развернулся.

Русские уже обстреливали шоссе. По бетону, словно град, били пулеметные очереди. Что-то щелкнуло у самого колена Мольнара, но он даже побоялся туда взглянуть. Слава богу, мотоцикл мчался дальше. Только бы выбраться из этой западни, и как можно скорее! Доехав до первого перекрестка, Мольнар свернул налево и километров пять несся по разбитой гравиевой дороге. Мотоцикл под ним подпрыгивал, как коза. Иногда встречались небольшие группы солдат, шагавших на восток, местность, в общем, была тихой и не внушала опасений.

На окраине какого-то села на табличке, забрызганной грязью, было написано то ли «Радец», то ли «Редец». Мольнар осмотрел мотоцикл. На первый взгляд — никаких повреждений. Машина эта живучая, небось поработает еще и после войны. Мольнар выключил мотор и завел снова: все в полном порядке. Он уже хотел сесть в седло, но тут вдруг заметил, что из аккумулятора капает. Пуля продырявила его насквозь, пробила все ячейки, изуродовала все пластинки.

«Это, конечно, лучше, чем дырка в собственном колене, но все равно дело дрянь: если вытечет вся кислота, то тронуться с места можно будет лишь при условии, если мотоцикл кто-нибудь подтолкнет». А браться за вербовку дополнительной рабочей силы в его положении — дело довольно рискованное…

Шум фронта вроде бы приближался. В бой вступили тяжелые орудия. В перерывах между их грохотом отчетливо слышались автоматные очереди.

«Неужели русские действительно прорвали фронт, как кричал тот солдат на шоссе? Ну да ничего, — подбадривал сам себя Мольнар. — Во всяком случае, нужно посмотреть: а вдруг в этой паршивой деревушке можно достать аккумулятор?..»

Село оказалось не таким уж маленьким. Главная его площадь, на которую выходили четыре гравиевые дороги, походила на городскую. Были даже двухэтажные дома. У одного из них (видимо, у сельской управы) шныряли нилашисты, увешанные гранатами. Мимо них без проверки документов все одно не прошмыгнуть, так что унтер-офицер со скрежетом затормозил, проворно вскинул правую руку в нилашистском приветствии, будто прогнал муху, а затем достал свои бумаги, хотя их у него пока еще никто не спрашивал.

— Стойкость! — поздоровался он с нилашистами по заведенному у них обычаю. — Друзья, я посыльный, у меня срочный пакет, а в мотоцикле прострелили аккумулятор. Не знаете, где мне тут найти автомеханика?

Нилашисты знали автомеханика, и сразу же трое из них начали охотно объяснять, где его найти. Никто никаких документов у Мольнара не спросил. «Ни дна вам ни покрышки!» — подумал Мольнар, опять поднял руку для приветствия и свернул в переулок, который ему указали.

Мастерскую он нашел сразу. Над смотровой ямой стояла немецкая амфибия, а во дворе сзади — набитый барахлом грузовик. На самом верху, лежа на всем добре, дымили пятеро или шестеро солдат. Их командир, офицер СС в чине обер-лейтенанта, нетерпеливо расхаживал взад-вперед, прислушиваясь к нарастающему мощному гулу орудий.

Мольнар в мгновение ока охватил взглядом всю эту картину со всеми ее участниками. К сожалению, весь штат авторемонтного предприятия состоял всего-навсего из двух человек: начальника (того, что пополнее) и подрядного (потоньше). Оба они сидели в яме на корточках отремонтировали ходовую часть амфибии. Мольнар, прежде чем начать с ними переговоры, на всякий случай отдал честь офицеру СС. Это, мол, не повредит. И хотя офицер не ответил, однако заметил появление Мольнара и довольно долго рассматривал его в упор.

— Мастер, — проговорил Мольнар, — нет ли у вас аккумулятора? Мой прострелили, кислота вытекает.

Однако мастер не проронил ни слова. То ли немец его так напугал, что он спешил с ремонтом, то ли аккумулятора у него не было. В общем, он даже не взглянул на Мольнара. Но тот был не из робких просителей, от которых легко отвязаться. Он подошел поближе к яме и сильно ударил ногой по шине, прямо над ухом мастера.

— Эй, ты что, язык проглотил? Я выполняю специальное задание. Как бы вам тут неприятностей со мной не нажить. Говори, есть у вас аккумулятор или нет?

На шум первым отреагировал офицер-эсэсовец. По-венгерски он явно не понимал, но сообразил, что этот унтер-офицер мешает чинить его амфибию. Он подошел к Мольнару и по-немецки предложил ему отойти в сторонку и не кричать. Мольнар вытянулся перед офицером, отдал честь и щелкнул каблуками. Его ладонь касалась виска как раз на уровне глаз: ни в одном учебнике не опишешь лучше, как следует обращаться к старшему.

— Господин обер-лейтенант, покорно докладываю везу жалованье батальона…

— Los![1]

— …и мне надо попасть в батальон при любых обстоятельствах.

Офицер раздраженно и довольно энергично стукнул Мольнара по груди стеком с костяной ручкой (непонятно только, как он использовал эту штуку, чтобы подгонять машины).

— Меня не интересует ваш цыганский лепет. Оставьте механиков в покое и убирайтесь к черту!

Все это он, естественно, проговорил по-немецки, понял его только мастер-шваб[2], который до сих пор обслуживал офицера рейха и даже не снизошел до того, чтоб сказать унтеру хоть слово. Однако, услышав брань офицера, шваб вдруг почувствовал, как в его груди взыграло достоинство венгерского гражданина, подкрепленное перед работой венгерской паприкой и виноградной палинкой, которые были у него сегодня на завтрак. Он хорошо знал, что стопроцентные арийцы-немцы считали его в некотором смысле выродком, чем-то вроде цыгана, только обычно он об этом старался не думать. Он с удивлением взглянул на Мольнара из-под машины, с которой в яму капала грязь, и одобрительно кашлянул.

Но Мольнар в его поддержке не нуждался. И хотя он не преуспел до сих пор в немецком языке, но продолжал следовать избранной тактике, готовясь доказать своими документами, насколько важное и срочное у него дело. Как только он расстегнул свой кожаный жилет, офицер испуганно попятился назад: он вдруг увидел, что своим любимым стеком постукивал по целой связке ручных гранат.

— Идиот! — нервно проговорил офицер.

Это слово Мольнар понял. Дурак, значит. Но это определение он тут же возвратил офицеру — про себя, разумеется.

«Если б ты знал, скотина, что твоя морда позеленела всего-навсего при виде гранат без взрывателей, тебя бы в момент кондрашка хватил».

— Вот мои документы, посмотрите, я говорю правду.

Но офицер отошел от унтера подальше. Документы Мольнара его не интересовали.

Мастер тоже пришел в замешательство. Он оглянулся: вид гранат словно вывел его из оцепенения. Несколько секунд в нем боролись немецкие и венгерские гены. Наконец он решил поставить сразу на две карты.

— Ну, — обратился он к унтеру на ломаном венгерском языке, обнаружив желтые зубы, — чево ше фам угодно?

Он явно хотел сблизиться с унтером, никаких сомнений не было. Следовало ответить ему тем же, но только умно.

— Шестивольтовый аккумулятор, приятель. Поищите как следует. Плачу не только деньгами.

— Поищу, — пообещал мастер.

Тощий прыщавый подручный поинтересовался, в каком направлении едет Мольнар.

— Куда вы едете, господин унтер-офицер? — повторил он свой вопрос во второй раз.

Как раз это-то хотел бы знать и сам Мольнар.

— Не имею права разглашать военную тайну, — ответил унтер, пресекая сразу всякое любопытство.

— Я знаю. Я не о месте назначения спрашиваю, а о направлении?

Унтер взглянул на унылое небо. Если б светило солнце, он бы знал, где теперь север, а где юг, но при такой погоде небо одинаково серое, куда ни посмотри. Так что он просто махнул рукой в сторону, противоположную той, откуда доносился гул артиллерийской канонады. Это могло означать и юг, и запад, и даже юго-запад. Так, довольно неопределенный жест. Однако подручный несказанно обрадовался.

— Правда? Может, захватите меня с собой?

— Куда?

— В Палхазу.

Хорошо бы знать, где, черт возьми, находится эта Палхаза. Мольнар не имел об этом ни малейшего представления. Он даже ни разу в жизни не слышал такого названия.

— В Палхазу? — спросил он, делая вид, будто размышляет.

— Это там, куда вы указали.

— Я знаю. Ты оттуда?

— Да я хоть сейчас бы мог поехать домой, мастер меня отпустил. Я совсем не знаю, что там дома, беспокоюсь. Возьмите меня, пожалуйста, там у меня мать и младший братишка, а старший брат в солдатах служит. В доме ни одного мужчины.

— А отец?

— Нет у нас отца.

— Я бы подвез тебя, парень, но это запрещено уставом. На мотоцикле может ездить только тот, кто вписан в предписание. А проверки сейчас строгие. Пока сюда ехал, без конца проверяли.

— Я тут знаю одну дорогу, господин унтер-офицер. По ней мало кто ездит.

— Где она?

— Через Сумоньский лес. От нее до Палхазы рукой подать.

«Неплохо бы. Вообще-то мне пора составить хоть какой-то план. До Кишвеленце мне так и так уж не добраться, а в Адонь и подавно. Хорошо бы добыть штатское платье, где-нибудь поблизости переодеться и в нем уже тайком прошмыгнуть через линию фронта. Однако все это следует делать подальше отсюда, а то можно попасть в такое место, куда меньше всего собираешься…»

— Дорога туда хорошая?

— Первый класс.

— Мощеная?

— Гравий.

— Как же это по ней никто не ездит?

— Это не государственная дорога, она ведет в частное имение.

— Сейчас на это плюют.

— Так-то оно так, но ее нет ни на одной карте. Солдаты по ней не ходят, так как не знают, куда она ведет: боятся заблудиться.

— А ты-то откуда знаешь?

— Я тутошний.

— Ну ладно. Можно попробовать. Но если из-за тебя меня заберут, получишь как следует по заднице.

— Ясно, господин унтер-офицер.

— Как получу аккумулятор, сразу же еду. Ждать не стану ни минуты.

— Это мне тоже ясно.

Подручный этот был, видать, ловкий парень. Мольнар до армии тоже работал автомехаником и сейчас наблюдал за юношей. Парень хоть и болтал много, но руки его Действовали безошибочно.

— Готово, — сказал подручный через несколько минут.

— Fertig, Herr Oberleutnant, — перевел мастер эсэсовцу.

Механики вылезли из ямы. Дождь пошел сильнее. Все вокруг скрылось за серыми струями дождя. Покряхтывая, мастер начал растирать поясницу. Спину гнуть ему только в душе нравилось, а его поясница уже протестовала против работы. Он хотел было закурить, но потом передумал и положил сигарету за ухо. Мол, закурю, когда уберется солдатня, пусть сначала заплатят.

Офицер не стал затягивать дело и крикнул одному из солдат, сидевших на грузовике:

— Хорст!

Видимо, Хорст у них распоряжался кассой. Ему больше и говорить ничего не надо было, таксу он и сам знал. В кузове грузовика, в самом углу, лежала большая куча шерстяных одеял. Ворсистых, тонких, теплых одеял. Хорст схватил одно из них и ловко сбросил вниз, как дети сбрасывают со стула бумажные самолетики. Одеяло красиво спланировало и упало прямо в руки мастеру. Только хватай.

— Danke schön, — поблагодарил мастер.

И сразу успокоился, понимая, что сейчас одеяло ценнее денег. В военное время стоимость денег — все равно что сырая шкурка кролика, выставленная сушиться на солнце: все съеживается и съеживается.

Офицер забрался в амфибию, при этом чуть не выколов себе глаз стеком.

«Из резины бы надо сделать ему эту палочку, — подумал Мольнар, — ею сильно не ткнешь».

Любопытства ради пощупал одеяло. Шерсть отличная, мягкая. В углу одеяла, уродуя первозданную белизну, красовался какой-то знак. Ну конечно! Это же казенная печать: «Гарнизонный госпиталь венгерской королевской армии». «Вот почему они так легко бросаются одеялами. Они же ворованные!»

— Какое нахальство! — оказал он, обращаясь к мастеру.

— А что такое?

— Не видите разве? На них же венгерская печать.

— Это не страшно. На прошлой неделе один фельдфебель оставил тут какую-то жидкость. Любые чернила выводит в два счета.

— А, дьявол, я не о том! Пусть они свое воруют, чтоб им черт глаза выел, а воровать венгерское казенное барахло — это мы и сами можем. Минутку… Ну конечно. Помню, мне рассказывали, что какие-то бандиты обчистили Мишкольцский госпиталь, а раненых венгров бросили на произвол судьбы. Небось эти паразиты и были. Не позор, а?

— Да, — неохотно согласился с ним мастер. — Я пошел за аккумулятором.

Тщательно прицелясь, Мольнар сплюнул и попал мастеру в пятку.

«Вот тебе шпоры! — со злостью подумал он. — Носи, пока снять не велю».

— Грабитель у тебя мастер, а? — спросил Мольнар подручного. Но тот уже проворно снял с мотоцикла пробитый аккумулятор и зачищал концы медных проводков. Вопроса он явно не расслышал, так как все время внимательно прислушивался ко все усиливающемуся грохоту орудий.

— Говорят, русские сюда никогда не дойдут.

А Мольнар подумал, как знакома ему эта короткая фраза. Сколько раз он ее слышал и как по-разному ее произносили! И с тупым отчаянием, и с легким упреком, и с явным раздражением, и с бессильной злобой. Ее говорили, обращаясь ко всем сразу или же выкрикивая кому-то в лицо, выкрикивая с издевкой, от которой пробирало до самого сердца.

— Еще как дойдут! Или, по-твоему, по дороге ходят только в одну сторону? Вот и они сюда дошли, как мы недавно топали до излучины Дона. Теперь это, конечно, для нас не так приятно.

— Конечно. Сейчас только и слышишь: «Ой, пресвятая дева Мария, что с нами будет?»

— А ты уж и в штаны наложил?

— Не только я один.

— А уж ты-то точно. Посмотришь на твою физиономию — страшно становится. Думаешь, каждая пуля обязательно кого-то убивает? И каждый снаряд разбивает дом? Вот фронт сюда подойдет, тогда увидишь, сколько надо палить, чтобы попасть в несчастного солдатика, который, как заяц, бежит зигзагами. Полмешка пуль расстреляют, но никакой гарантии, что попадут, не будет.

— Помереть — это еще не самое страшное. Схватил пулю — и готов.

— Дурак ты парень… Схватить пулю… Смотря куда? Как будто у человека уязвимы только сердце да мозг и больше ничего? А если пуля попадет в пятку или в мошонку? И живи тогда хоть сто лет, но только хромым или импотентом.

— Да я не об этом.

— А ведь и так часто бывает. Война — такая паршивая штука, что на ней гораздо больше бывает калек, чем трупов. Заруби это себе на носу!

— Это уж точно, но говорят: одной беды избежишь — все равно в другую попадешь. Говорят, будто русские всех пленных хватают — и в вагоны.

— Верь глазам своим, а не пустой болтовне.

— А вы их знаете?

— Кого?

— Русских.

— Чуть-чуть. Я уж давно катаюсь у них под самым носом. На мотоцикле уже четвертую резину сменил. Ну да хватит, мы договорились ехать, а не лясы точить.

В этот момент появился мастер. Аккумулятор оказался довольно приличным. Однако мастер не выпускал его из рук, желая узнать, что за него получит.

— А что у фас?

Мольнар достал из коляски сундучок, в котором было все, как в деревенской лавке: нитки, спички, мыло, носовые платки, лезвия для бритв, белье, ткань, даже женские платки. И все это в окружении банок со свиной тушенкой и батонами салями.

— Хорошо, — заметил мастер, поедая глазами содержимое сундучка.

— Неплохо, но я видывал и получше.

Мольнар вспоминал чемодан фельдфебеля Падлака из роты пулеметчиков. Сделали тот чемодан в Китае из толпой коровьей кожи, и он был здоров, как корабельный сундук. В него встроили выдвижные отделения, как ящики, и каждое было битком набито товаром. Падлак мог на ходу вырвать золотые зубы у любого зеваки. Он прошел всю Украину и везде воровал. Обкрадывал даже казенные склады. На пути следования их батальона не было такого места, где бы Падлак не стянул чего-нибудь. На него за это даже никто и не сердился. Он не был конкурентом, вызывавшим раздражение и злость. Для других жуликов он был истинным художником, мастером, и следовать по его стопам считалось честью, а достичь его высот было просто невозможно.

У Падлака была такая круглая, румяная, честная физиономия, что он вполне мог бы сойти за деревенского священника. Даже если бы его поймали на месте преступления, трудно было бы поверить, что он вор. Но поймать его никто не мог. Ни разу. Правда, один и тот же трюк он никогда не повторял. Падлак всегда умел оставаться оригинальным. Весь батальон покатывался со смеху, когда он ловко обчистил часовой магазин в Берегово, а потом раздавал каждому встречному и поперечному похожие на картофелины карманные часы «Росскопф». Себе он оставил лишь одни часы — правда, золотые.

Войдя к местному часовщику в мастерскую, он заявил, что до армии сам работал часовщиком и теперь хотел бы почистить и отрегулировать собственные часы, а то они, мол, то спешат, то отстают.

Хозяину мастерской сразу же понравился этот приятный на вид унтер-офицер.

— Конечно, коллега, — сказал он. — Садитесь к столу, весь инструмент здесь.

А сам, бедняга, вышел по какому-то делу. Вернувшись, он сразу же заметил, что на прилавке под стеклом ничего нет. Часовщик заорал, а Падлак смотрел на него через вставленную в глаз лупу, как бы не понимая, что тут произошло. Часовщик заплакал, начал спрашивать, не заходил ли кто без него в мастерскую.

Падлак, как ни в чем не бывало, отвечал, что заходил какой-то тип, похожий на цыгана, хотел часы свои продать. Падлак, мол, велел ему подождать и больше на него не смотрел.

— Сбегайте в полицию, коллега, — предложил он, — а я пока присмотрю за мастерской.

Это был великолепный трюк. Когда в мастерскую пришли полицейские, Падлак дал подробное описание цыгана и даже пообещал, что военные патрули тоже будут его искать. Затем, с выражением глубокого сочувствия на лице, он покинул мастерскую, унося в своих карманах штук сорок часов.

Оценив содержимое сундучка Мольнара, мастер наконец попросил:

— Мне бы ниток. Шена обратуется.

И схватил несколько катушек. Однако унтер решительно ударил его по руке.

— Нет уж. Я сам обслужу господина покупателя.

Мастер нисколько не обиделся, что его одернули. Напротив, он воспринял это как жест сообщника, и, как ему показалось, это дало ему право обратиться к унтеру на «ты»:

— Почему только три, друг? Дай мне еще две. Ну сколько они тебе стоили?

— Столько же, сколько тебе аккумулятор.

Где-то недалеко заговорил русский многоствольный миномет. Сначала раздался оглушительный свист, потом земля загудела и, казалось, задрожала изнутри.

«Это сталинский орга́н»[3], — подумал Мольнар, а про себя все же решил, что даже в такое время ему далеко не безразлично, три или пять катушек дать мастеру. Все это укладывалось у него в голове отнюдь не с иронией мудреца, который презрел бы такие мелочи в преддверии смерти. Нет, Мольнар считал свои действия единственно правильными. Все так и должно быть. Пока человек жив, он не может легкомысленно выпускать добро из своих рук. Когда его срежет пуля — тогда другое дело. Тогда все равно, пуст твой карман или полон. Но пока ты жив — далеко не все равно. Такому скопидомству может научиться только солдат, и уж это-то Мольнар твердо знал. Даже в окопах, валяясь среди трупов, под нестерпимым огнем противника, даже при бегстве, среди пустых и мерзлых полей, засыпанных снегом, тот, у кого в кармане что-то есть, всегда может добыть себе то кусок хлеба, твердого, как камень, то табаку хоть на одну закрутку, то грязный кусочек сахара. А тот, у кого в кармане пусто, проси не проси — останешься ни с чем, будь ты хоть семи пядей во лбу.

По лицу мастера, по тому, как налились кровью тонкие вены, проступившие вдруг сквозь его побледневшую кожу, было видно, что он страшно перепугался.

— Они уже недалеко, — пролепетал мастер, жадно хватая ртом воздух, будто его, как рыбу, вытащили из воды на берег.

«Ну нет. Это километра два, а то и все три». Унтеру некогда было утешать струхнувшего мастера. Он схватил сумку с деньгами под мышку и поспешил в перемазанную и невозможно вонючую уборную с шатким полом. Видно, солдаты давно уже не решались входить в нее, но раз уж фронт так близок, медлить нельзя, надо скорее спрятать деньги.

Пока подручный вставлял новый аккумулятор, Мольнар сделал свое дело. Он небрежно бросил пустую сумку в коляску, а на поясе у него, в гранатах, где никому и в голову не придет искать деньги, — сорок тысяч пенге.

Вместе с парнем-подручным они выехали из деревни. Дорога была так забита войсками, что пробиваться сквозь колонны солдат, перебрасываемых для подкрепления на фронт, становилось все труднее. Все больше попадалось патрулей из полевой жандармерии и нилашистов. В одном из заторов патрули наугад стали проверять двух жалких, заискивающих солдат. Документы у солдат оказались не в порядке, и их тут же вздернули на шелковицу возле дороги. Бедолаги даже сообразить не успели, что их ждет смерть.

При виде их у Мольнара все похолодело внутри, будто его окатили ледяной водой.

— Где твоя проклятая дорога? — сердито спросил он парня, скорчившегося на заднем сиденье.

— Сейчас будет.

— А может, мать твою, ее и нет? Ну, смотри тогда, я тебе покажу.

— Ей-богу есть, господин унтер-офицер.

— Заткнись. Если нас остановят и тебя о чем-то спросят, ты и говорить-то не умеешь, ясно?

— Ясно.

— Не говори ни слова, а только головой кивай, понимаешь?

— Понимаю.

— Ко мне не обращайся.

— Хорошо. Вон она, дорога-то, господин унтер-офицер, вон за тем крестом…

Мольнар вырвался из толпы, размахивая рукой и нажимая на сигнал. Мимо мелькали лица, одно за другим, как в кино. Навстречу неслись тоже лица, разные, но по сути дела — одинаковые. У всех — одни глаза, в которых еле теплится жизнь. Они застыли, как стеклянные, и смотрят, не моргая, в одну точку — туда, где опускаются на поля серые клубы дыма, туда, откуда слышны стрельба и взрывы.

Дождь лил не переставая. Солдаты шлепали по грязи, они шли на бойню, шли и шли. Ведь на войне не только победители воюют до последней минуты.

У Мольнара было тяжело на душе. Он переживал нечто похожее на стыд, когда оставляешь людей в беде. Однако он поспешил поскорее отогнать от себя эти неприятные мысли.

«Банда безмозглых идиотов! — мысленно выругался он, зная по опыту, что лучшее противоядие против сентиментальности — это разжечь в себе злость. — А почему бы и вам не смыться отсюда, болваны?..»

Сумоньская дорога действительно сохранилась в отличном состоянии. Покрытая белым гравием, укатанная, обложенная дерном, она была прямая, как стрела. «Зюндапп» не ехал, а буквально летел по ней. Однако утверждение, будто солдаты не пользовались ею, не соответствовало действительности. Через несколько минут бешеной гонки унтер чуть не налетел на пятнадцатидюймовое орудие, которое как раз перетягивали через дорогу. Орудие устанавливали на полянке. Командовал им пожилой, неприятного вида, небритый капитан. На лице у него было написано, что он запасник и что весь этот цирк ему давно осточертел.

— А ты чего тут скачешь, будто тебе под зад дали?! — заорал он на унтера. — Глаз, что ли, нет? Ну, поди-ка сюда, посмотрим, чего тебе тут надо!

Мольнар бодро соскочил с мотоцикла и вытянулся.

— Господин капитан, покорно докладываю, везу срочное секретное донесение. Ищу господина подполковника Сомолани, командира батальона.

— А что это за батальон?

— Второй батальон седьмого пограничного полка.

— И они точно тут?

Мольнар, не задумываясь, соврал:

— Тут, я уже второй раз сюда езжу.

— Предписание есть?

— Так точно, господин капитан.

Капитан неохотно взял бумаги в руки. У этого унтера все было как с иголочки — кожанка, перчатки, башмаки, будто его только что обмундировали.

— Ты нилашист?

Мольнар позволил себе иронически усмехнуться, настолько, чтобы деликатно намекнуть на свое отношение к нилашистам, но так, чтобы это не показалось бы капитану излишней фамильярностью.

— Никак нет, господин капитан. Нилашисты прочно застряли в дерьме.

— Я бы им показал, если б не нацисты, которые им так покровительствуют.

— Господин капитан, нацисты тоже в дерьме. Только мы — нет.

Капитан печально покачал головой:

— Ты, сынок, ошибаешься. Мы-то с тобой как раз и попали в самое грязное дерьмо. Если ты не знаешь этого, то еще узнаешь. Ну, иди к черту!

— Слушаюсь, господин капитан.

— Эй, подожди-ка. Значит, говоришь, позади нас еще пограничники стоят?

— Целый батальон, господин капитан.

— Хорошо, сынок, это хорошая новость. А я тут уж думал, что справа пустота, да и только. Если придется вдруг драпать, я ведь эти печные трубы под мышку не ухвачу.

И Мольнар поехал дальше. Через два километра лес стал редеть. Просторные поляны сменились рощицами в форме круга или эллипса. Постепенно лес превратился в парк. Унтер напрягал зрение, чтобы осматривать местность. Ему совсем не хотелось нарваться сейчас, в форме и с оружием, на советские части. Служить дальше он не желал, но и попасть в плен к русским тоже не хотел.

— Сейчас замок увидите! — крикнул ему парень с такой гордостью, будто по меньшей мере половина усадьбы принадлежала ему. — Чудесный дворец! Во всей округе другого такого нет.

Однако безмятежно насладиться чудесным видом, который вдруг открылся перед ними, Мольнару не удалось. В тот момент, когда Мольнар заметил среди деревьев огромный дворец с двумя флигелями, на дорогу выбежали солдаты и нилашисты с оружием на изготовку.

— Стой! — заорали они.

Командовал ими молоденький лейтенант с повязкой нилашиста. Он явно нервничал, автомат прыгал у него в руках, губы дрожали. То ли он до смерти был перепуган, то ли собирался сегодня сделать какую-то великую глупость, которую сам считал геройством.

Мольнар хорошо знал, что с такими людьми шутить нельзя: у них так расшатаны нервы, что они сразу же стреляют — то ли от злости, то ли от страха, но всегда сразу.

Мольнар слез с мотоцикла, подскочил к лейтенанту, правой рукой поприветствовал его, а левой протянул ему предписание.

— Господин лейтенант, покорно докладываю…

— Заткнись! Говорить буду я. Вы еще получите у меня, дезертирская банда! Фронт прорван, а вы тут катаетесь на мотоциклах, свиньи, предатели!

— Господин лейтенант, согласно предписанию…

— Цыц! Здесь никакие документы не действительны. Или мы победим или вы сдохнете, ясно?

— Но, господин лейтенант, меня повесят за невыполнение приказа. Господин командир батальона…

— Обо всем доложите командиру штурмового отряда.

— Господин лейтенант, но этот парнишка вовсе не солдат…

— Хватит болтать! Повтори приказ!

«Стоп! — мелькнуло у Мольнара в голове. — Этот сумасшедший болван готов прошить меня очередью из автомата, если я не закрою рот».

— Слушаюсь, господин лейтенант, во дворце обо всем доложить командиру штурмового отряда!

Подручный паренек был ни жив ни мертв. Он уставился на лейтенанта, выпучив глаза и раскрыв рот, и, казалось, набирал в легкие воздух, готовясь издать какой-то звук. Ничего удивительного в этом не было: садишься на мотоцикл этаким тихим штатским человеком, а через какие-нибудь полчаса слезаешь с него солдатом штурмового отряда. Столь бурная карьера, только не вверх, а наоборот, вниз — в землю-матушку!..

Прежде чем подручный обрел дар речи, Мольнар плавно тронулся с места. Он тоже чуть не лопался от злости: какой-то сопливый ненормальный лейтенант, по одному виду которого сразу заметно, что он и на фронте-то без году неделя, вдруг сорвал весь его тщательно разработанный план!..

Метрах в пятистах от дворца дорога раздваивалась. Одна вела к главному входу, а другая — к служебным помещениям. Мольнар, конечно, выбрал бы последнюю, так как в усадьбе исчезнуть легче, но у развилки тоже болталось несколько живодеров, которые тыкали ружьями в воздух: езжай, мол, к дворцу, а не назад. У Мольнара голова под фуражкой моментально вспотела. Вот влез в западню! Это не лучше, чем ходить на поводке у Рошко.

— Я спрыгну, — вдруг сказал унтеру парень.

— Черта с два спрыгнешь, дурак! И до двух не успеешь сосчитать, как в тебе уже десять дырок сделают. А такие дырки, уж поверь мне, непросто заштопать.

— Но, господин унтер-офицер, у меня же с ними нет ничего общего.

— Это знаю только я. И думаю, это останется между нами. Как ты мог уже заметить, этих типов мало что интересует.

— Да, дьявол бы их побрал!

— Вот это правильно! У меня в голове тоже полно подобных мыслей.

Возле самого дворца была сутолока. Рычали моторами заведенные вездеходы и грузовики, кругом бегали солдаты.

— Штурмовой отряд, — буркнул Мольнар и резким движением повернул мотоцикл, поставив его между деревьями. Теперь с одной стороны деревья закрывали их от дворца, а с другой — от дороги.

— Попробуем? — с надеждой спросил парень.

— Что?

— Бежать.

— Это, дружок, не так просто. Ты уже смывался откуда-нибудь?

— Еще нет.

— Вот видишь.

— Но зачем же тогда?..

— Есть у меня еще дело.

Парень с удивлением посмотрел на Мольнара. Не успел он и глазом моргнуть, как унтер начал доставать из гранат краснобрюхие сотенные, увязанные в тугие сверточки.

— А это что?

— Не видишь, что ли? Деньги. До сих пор лучшие из тех, что ходили на урезанной территории Венгрии.

— Так много?

— Не все же такие раззявы, как ты.

— А зачем вы засунули их в гранаты?

— Чтобы не промокли, если дождь пойдет.

— Вам весело, а мне будто нож к горлу приставили.

— Конечно, весело. Я вот и подумал: нас сейчас погонят на фронт, и мне тогда придется бросать в русских такие дорогие гранаты.

— И это все ваше?

Унтер-офицер, проворно действуя пальцами, бросил взгляд на подручного.

— Деликатный вопрос задаешь ты мне, парень. Слышал сказку про разумную дочку мельника? И принеси подарок и не принеси — все плохо. Вот и я тоже: и везу деньги, и не везу, и мои они, и не мои.

— Вы их украли? — испуганно спросил парень.

— Ну и манеры у тебя! Деревня твоя, эта Палхаза, видать, ничего себе медвежий угол! Ты думаешь, деньги можно только получить или украсть, а между этими двумя возможностями нет ничего промежуточного? Например, вдруг тебе что-нибудь само попадает в руки. Или идешь ты, а к тебе они прилипнут, как репей. Или просто останутся у тебя… Оп! Стой-ка! Моторы завыли, вроде бы их на первую скорость включили.

Действительно, вся наспех собранная компания тронулась от главного входа. Потянуло бензином, заскрежетали гусеницы. Солдаты повисли на грузовиках, словно гроздья винограда из полной корзины.

— Всеобщий отвал, — с улыбкой проговорил унтер-офицер и вздохнул с облегчением. — Ну тогда можно снова спрятать капиталы. Пока я в этой форме, лучшего места для них не найти.

— Слава богу, господин унтер-офицер, нам везет.

— Рано радуешься, черт возьми! Они еще и вернуться могут. И тот стерва лейтенант с ними.

— Что же теперь будет?

Мольнар проворно затолкал деньги в гранаты.

— А мы эту развалину теперь толкать будем.

— А не лучше ли нам завести ее и смыться?

— Ну и дурная у тебя башка! Я ведь уже сказал тебе: пуля быстрее. Вообще-то вся штука в том, что наш мотор действительно заглох.

«Зюндапп» — машина тяжелая. Кряхтя, они вытащили ее на дорогу. Развороченный вездеходами гравий цеплялся за колеса. Они не прошли и двадцати шагов, а пот уже лил с них ручьями. Нилашисты, у которых вся их воинственность сразу улетучилась, явно спешили. Еще минута — и они поравнялись с Мольнаром. Проходя мимо унтера с парнем, они стали выкрикивать в их адрес:

— Скорее, русские нагоняют!

— Сбор у поворота на Бедек!

— Поспешай, сейчас сюда пальнут немецкими ракетами!

— Чего копаетесь с этим старьем? Столкните его в кювет — и в строй!

Мольнар только того и ждал, чтобы ему дали за что уцепиться, на что можно дать хлесткий ответ. Он выпрямился, тыльной стороной ладони вытер пот со лба и громко ответил, чтобы его слышал и лейтенант:

— Оставить казенное имущество? Нечего сказать, хорош совет! Да вы, мать вашу за ноги, никак, о присяге забыли и о том, что военное имущество надо беречь при любых обстоятельствах?

Разгоряченный, он стоит над онемевшим мотоциклом, на шее — автомат, на поясе — связка гранат. Взглядом он мечет молнии в драпающих нилашистов, да так грозно, будто это сам бог Марс в унтер-офицерском обмундировании.

Те сразу же застыдились и молча зашагали дальше. Только сумасшедший лейтенант остановился на минуту, чтобы взглянуть на человека, в котором он совсем недавно так обманулся.

— Я подумал о вас тогда плохо, унтер, — проговорил лейтенант и в знак примирения сунул Мольнару в руку последнюю пачку сигарет «Экстра».

Если он останется в живых, он еще долго будет этим заниматься — думать о людях плохо. Теперь же, как и положено командиру, он поспешил в голову штурмового отряда.

— Угостите сигареткой, господин унтер-офицер! Я таких сроду не пробовал.

— Подожди, потолкаем немного мотоцикл, пока эта банда не уберется.

— А тогда? На Палхазу?

Унтер-офицер не ответил. Шагов через сто, выбившись из сил, оба остановились передохнуть. Мольнар прислушался к тому, что творилось вокруг. Ему не нравилась эта тишина, внезапно наступившая после сильной стрельбы. Видно, путь для русских был свободен. Он изо всех сил напрягал зрение, пытаясь увидеть наступающих русских солдат.

— Сначала я переоденусь, — сказал он наконец.

— Но вы же обещали…

— Конечно, обещал. Но у меня нет желания попасть в плен из-за твоей прыщавой физиономии. Ты и сам это понимаешь, не так ли? Ну вот. В усадьбе или во дворце раздобудем какую-нибудь одежду, пообедаем, а потом, если дорога будет свободна, довезу я тебя до матери.

— Тогда я лучше пешком пойду. Тут недалеко…

— Сиди спокойно. Русские прорвали фронт. Ты знаешь, что это такое?

— Конечно. Значит, наши не смогли их сдержать…

— Ни черта ты не знаешь! Этого ты еще не проходил, да и в армии-то об этом узнают лишь на войне. Прорыв фронта — это когда вдруг понимаешь, что ты вовсе не лихой парень и противник вовсе не трус, а как раз наоборот: солдаты противника — лихие парни, а ты трус. Вот это и есть прорыв фронта. Теперь дошло?

— Но тут же нет никакой опасности. Кругом такая тишина…

— Русские еще не подходят, а грохот сейчас начнется, подожди. Война, собственно, из этого и состоит: откуда уходят одни, туда приходят другие. По ходу дела и те и другие пришлепнут кучу народа. Это плата за вход на аттракцион. И такого еще никто не изобрел, чтобы одни уходили, а на их место не приходили бы другие.

— Вы хотите здесь спрятаться?

— Наконец-то до тебя дошло. Все-таки ты не с луны же свалился. Этого я и хочу: не мешаться, пока тут идет заваруха. А потом мы с тобой спокойно вылезем из укрытия и посмотрим, какая погода на дворе.

В усадьбе было тихо. Царила какая-то особая, безжизненная тишина. Справа виднелись три длинных дома для слуг, слева тоже. Но нигде ни окно не стукнет, ни занавеска не шелохнется.

Мольнар со злостью схватился за ручку одной из дверей и хотел было забарабанить в нее, но старая покореженная дверь со скрипом отворилась. Они вошли в низкую общую кухню с двумя плитами. В кухне — пустота: ничего, кроме дырявой корзины да нескольких поленьев дров.

— Эй, есть здесь кто-нибудь?! — громко крикнул унтер, прекрасно понимая, что никакого ответа не последует.

— Ушли все, — заметил парень.

— Не ушли, а угнали их отсюда. Приказали очистить имение, и баста!

Они стали обходить комнату за комнатой. Нигде ни куска хлеба, ни какой-нибудь даже самой завалящей тряпицы. После нашествия татар и то наверняка можно было бы хоть чем-нибудь поживиться. Такое опустошение производили разве что турки, но и их сборщики налогов казались более милосердными, так как после них всегда хоть что-то да оставалось. Здесь же нельзя было буквально ничего найти, разве что вошь поганую. На скотном дворе, в загоне ни тебе паршивого поросенка, ни захудалой курицы. Собак и тех не осталось: их либо выгнали отсюда, либо сами они удрали из опустевшего разграбленного имения.

— Посмотреть в конюшне? — спросил Мольнара парень.

Тот махнул рукой: смотри, мол, коли есть охота.

В комнатах, где проживал управляющий имением с семьей, осталась только тяжелая резная мебель. Двери во всех комнатах были распахнуты настежь. Кожаная обивка мягких кресел вспорота.

В одной из комнат, французские окна которой выходили в парк, стоял огромный черный рояль. На его крышке красовалась большая куча человеческого дерьма. Чего стоил тот музыкант, который навалил ее там…

В бывшей канцелярии (видимо, это была она, так как здесь стоял чудом уцелевший письменный стол) кто-то развлекался тем, что пообломал все рога — охотничьи трофеи, висевшие на стенах. Рога валялись на полу, видно, их топтали ногами, так как повсюду были разбросаны обломки костей.

— Господин унтер-офицер, где вы? — громко позвал Мольнара парень.

— Здесь. Что у тебя?

— Ничего. Одна солома.

— Видно, пожрать тут ничего не найдешь, поспать и то не на чем. Покарай, боже, этих свиней, которые все, что не могли унести с собой, поломали, не оставив ничего целого.

— Дальше пойдем?

— Подожди, сходим в замок.

— Вы думаете, что там…

— Ничего я не думаю, а посмотреть стоит.

Прямого хода из имения управляющего в господский замок не оказалось. Пришлось идти кружным путем, через парк.

Вокруг стояла полнейшая тишина. Нигде ни живой души. Лишь изредка со стороны Пешта доносился приглушенный рокот артиллерийской канонады.

Ворота замка оказались запертыми. Как Мольнар ни пытался их открыть, ему это не удалось. Постепенно лицо его несколько прояснилось.

— Ну, дружок, что ты об этом думаешь?

— Заперли ворота и укатили.

— Возможно. Но почему они заперли ворота? Значит, там кто-то есть? Черт бы их всех побрал! Жаль, что во всех моих гранатах натыканы деньги. Нет ни одной настоящей, а то бы я в два счета отворил эти ворота и мы чинно-благородно вошли бы в замок.

Однако стук в ворота ногами не остался неуслышанным. Спустя некоторое время маленькое смотровое оконце приоткрылось, и в нем показалась свежевыбритая физиономия пожилого мужчины, возможно, даже из господ, так как взгляд его был довольно суров.

— Кто там? — спросил он, будто никого не видел.

— Армия, — смело ответил ему унтер.

— Армия уже ушла, — заметил мужчина.

— Как это так ушла, когда я здесь?

Мужчина за воротами, по-видимому, задумался. Во всяком случае, он не захлопнул оконца.

Мольнар мгновенно сунул дуло автомата в оконце и тоном, не терпящим возражений, приказал:

— Открывай!

— Видите ли, мне было приказано…

— Не умничай! Военные не любят, когда с ними умничают.

Несмотря на толстые ворота и многочисленные запоры, мужчина со свежевыбритой физиономией не чувствовал себя в полной безопасности. Он не спеша начал отодвигать засов, а отодвинув, открыл ворота лишь чуть-чуть, чтобы мог пройти человек.

Мольнар мигом оценил этого типа со свежевыбритой физиономией. На голове у него красовалась шляпа, какие в военное время вряд ли имело смысл носить. Одет он был в черную куртку и полосатые брюки, на ногах — резиновые галоши. Вся его щупленькая фигура скособочилась под тяжестью чемодана, который он держал в одной руке.

— Что вам угодно? — довольно флегматично спросил он. По его спокойному тону можно было догадаться, что ему не часто приходилось разговаривать с рядовыми солдатами. — Только, прошу вас, покороче, так как я тоже собрался в путь.

На унтера просьба быть покороче не произвела никакого впечатления. Все, что ему хотелось узнать, он узнал от человека в шляпе за одну минуту. Мольнар сразу же понял, что перед ним ни в коем случае не владелец замка, так как владелец такого замка ни в коем случае не станет сам нести чемодан и тем более никуда не поедет или, как выразился этот тип, не станет собираться в путь без машины, на своих двоих. А если это не господин, то, значит, какой-нибудь слуга, какую бы хорошую одежду он ни натянул на свою тщедушную фигуру. Это яснее ясного.

Будь это где-нибудь в другом месте, например в соборе, где крестят младенцев, или в борделе, его можно было бы принять за кого угодно, но в замке существуют только господа и слуги.

Сделав знак парню, чтобы он внес вслед за ним его сундучок, Мольнар оттолкнул мужчину в шляпе и спокойно направился по дорожке в замок, про себя решив, что с таким типом следует говорить только свысока.

— Прежде всего познакомимся. Я унтер-офицер Ференц Мольнар. А тебя как зовут?

Свежевыбритый тип так и остолбенел, услышав, что унтер обратился к нему на «ты».

— Позвольте, сударь, как вы смеете?

— Я спрашиваю, как тебя зовут?! — заорал Мольнар, да так громко, что сам Рошко ему наверняка позавидовал бы.

— Альбертом, мой господин, — ответил слуга. Он так перепугался, что весь задрожал и поставил чемодан на землю. И вдруг стал ужасно разговорчивым: — Мой хозяин, барон Дрекслер, три дня назад вместе со своей семьей уехал отсюда в свое имение в Австрию. Господин барон всегда меня так называл. Его супруга, госпожа баронесса, звала меня Альби, а молодой баронет — доном Альбертом. Правда, баронесса иногда обзывала меня старой обезьяной.

— Если хорошенько посмотреть, то это прозвище тебе подходит больше всего.

— Господин изволит шутить.

— Как бы не так! В замке кроме тебя еще есть кто-нибудь?

— Нет, я один. За ушедшими из замка господами офицерами я лично запирал ворота. И я уже говорил вам, что и сам я…

— Ты останешься.

— Господин, не задерживайте меня здесь. Мой старший брат живет и работает в Буде. Он, как и я, старший привратник. Я во что бы то ни стало должен попасть к нему, здесь я оставаться не могу, да и не хочу.

— Выбрось эту мысль из головы. Русские прорвали фронт и окружили столицу. Не советую бродить сейчас по дорогам: в два счета продырявят шкуру.

— Русские уже здесь?

— Что значит «уже»? Если б ты, как я, два года подряд драпал бы от них, то не говорил бы так.

— Вполне возможно, господин. Я как-то об этом не подумал.

— И очень плохо. Война на то и война, чтобы одна сторона била другую. Поскольку мы их побить не можем, лупят нас они.

— Это логично, конечно, только очень жаль.

— Ничего, выдержишь в это. У тебя подбородок отпадет от удивления, когда узнаешь, что способен выдержать человек. Ну, а теперь открывай ворота настежь, мы закатим мотоцикл.

— Разрешите заметить, это может попортить ковер.

Унтер пришел в ярость. Здесь, в замке, все осталось нетронутым, как было, за исключением того, что барон и его семья забрали с собой. Оно и понятно: в замке стояли на постое господа офицеры, которые стеснялись растаскивать имущество барона. А вот в усадьбе управляющего все было разграблено.

— Пошевеливайся! Быстро!

Унтер закатил мотоцикл на самую середину огромного ковра, украшенного светло-лиловым цветочным орнаментом. Пусть на него сыплется грязь и капает масло!

— Он что, твой, что ли? — спросил Мольнар слугу.

— Нет, но ковер мне все равно жаль.

— А почему? Думаешь, он уцелеет?

— Надеюсь, господин.

— А ты, я вижу, дурнее, чем кажешься. Я не раз видел собственными глазами, как отступают войска. Видел и замки, из которых уходили солдаты. Так все обчистят, что и представить трудно. Ты не знаешь, как ловко и быстро умеют грабить? А что наши не унесут, солдаты противника используют. Например, они очень любят разрезать ковры на части и этими кусками закрывать радиаторы машин, чтобы в них вода не замерзала.

— По-вашему, господин, нужно готовиться к самому худшему?

— Я же говорил, что ты дурак.

— Но вы только что упоминали…

— Что? За ковер испугался? Ты бы лучше побеспокоился о своей драгоценной особе. Пока тебя не трогают, считай — горя больше нет. Ну да хватит об этом. Я сюда не затем заехал, чтобы читать проповеди, а чтобы переодеться. Твои бароны оставили хоть что-нибудь из одежонки?

— В гардеробе наверху очень много одежды.

— Пошли! Показывай дорогу.

В коридорах замка было тепло: еще сегодня топили огромную изразцовую печь.

«А было бы совсем неплохо зайти в одну из многочисленных комнат, обитую красивым шелком, завалиться в кровать и хорошенько выспаться, а проснувшись, вдруг обнаружить, что самое страшное уже позади», — думал Мольнар, шагая вслед за слугой.

Парень тащил сундучок унтера и, вытаращив от удивления глаза, смотрел по сторонам.

— Я же говорил вам, — хвастливо произнес он, пораженный роскошью, — что другого такого замка больше нигде нет.

— Внутри-то ты и сам здесь небось впервые, а?

— Впервые.

— Ничего, дружище. Мы вовремя пришли. Ты тоже можешь поискать себе здесь приличный костюм. Да и пальто тебе нужно новое, а то твое-то дыра на дыре.

— Спасибо, господин унтер-офицер.

Однако замок оказался не таким уж заброшенным, как это утверждал Альберт. Дойдя до поворота коридора, Мольнар вдруг остановился, уловив какие-то звуки, вернее, пение. Несколько хриплых мужских голосов нестройно пели церковный гимн «Да сохрани, господь, мадьяров…».

— А это еще что такое? — спросил он Альберта.

Старший привратник приложил ладонь к уху и прислушался. Получилось это у него довольно элегантно.

— Представления не имею, господин.

— Но ты же слышишь, а?

— Слышу. Кто-то поет, мой господин. Насколько я могу разобрать, кажется, поют церковный гимн.

— А ты говорил, что в замке никого нет.

— Я так думал, господин. Насколько мне известно, все, кто был в замке, покинули его.

— А ты что, не проверял разве?

Старший привратник, отдышавшись от быстрой ходьбы, сказал:

— Это вам не двухэтажный домик, где нельзя спрятаться. Это, если вы изволите заметить, настоящий замок.

Им пришлось пройти все северное крыло замка, прежде чем они остановились около комнаты, из которой доносилось пение.

Мольнар опять пожалел, что ни одну из имеющихся у него гранат нельзя использовать по назначению.

«Если они расположились здесь на законном основании, то должны были бы выставить к воротам часового. Если же они сбежали из части и скрываются, тогда какого черта подняли такой шум?»

Ударом кулака Мольнар распахнул дверь в комнату, откуда доносилось пение, и направил дуло автомата на неизвестных.

В комнате оказалось трое мужчин. Один из них, в чине прапорщика, сидел за столом. Прямо перед ним лежал пистолет. Кисть левой руки у прапорщика была перевязана грязным бинтом. Вместе с ним в комнате находились двое солдат, которые, увидев унтер-офицера в кожаной куртке и с автоматом в руках, вскочили, правда сильно пошатываясь, и приняли положение «смирно». Однако, глядя на их физиономии, нетрудно было догадаться, что от страха эти вояки уже наложили в штаны.

На середине стола красовалась старая плетеная бутыль с оторванной ручкой. В комнате сильно пахло палинкой.

Унтер-офицер моментально оценил обстановку, и притом правильно.

— Я же говорил вам, господин прапорщик, что одному из нас нужно было бы поглядывать, — заметил один из солдат.

— Или нужно было идти вместе со всеми, — заговорил и другой. — Теперь уже все равно, раз мир перевернулся вверх дном.

Прапорщик жестом заставил солдат замолчать.

— Унтер-офицер, вы почему не докладываете, как положено? — сделал прапорщик слабую попытку взять инициативу в свои руки.

Мольнар вошел в комнату, строгим взглядом обвел все пьяное общество, особенно сурово посмотрел на прапорщика, которому следовало бы сообразить, что нельзя прятаться в комнате, откуда, можно сказать, ничего не видно, кроме стены амбара, выкрашенной серой краской.

Мольнар дал прапорщику достойный ответ, и притом без промедления, этому он хорошо научился у Рошко:

— Почему не докладываю? Ну и анекдот! Уж не тебе ли?! Грязному дезертиру?

— Да я, собственно… — робко залепетал сразу вспотевший прапорщик. — Я ведь не отрицаю, что я такой. Теперь конец…

— Чему конец?

— А всему.

— Войне?

— Жизни.

— Где ты слышал такую чушь?

— Арестовать меня ты имеешь полное право, унтер-офицер, а оскорблять — нет. Вчера вечером я положил весь свой взвод. Начальство решило заткнуть нами дыру на передовой. Не прошло и получаса, как от целого взвода осталось всего трое… вот мы втроем… Всем нам грозила смерть. Выходит, и нам троим тоже нужно было подохнуть? Так, да? Что касается меня лично, ладно, я согласен, но вот эти двое — они ни в чем не виноваты. Я им приказал бросить оружие, они и бросили. Я несу за это ответственность. Пожалуйста, забирай меня!

«Неплохой человек этот прапорщик, — подумал Мольнар. — Хлебнул, видно горя, однако ничему не научился. Он похож на всех офицеров-запасников. Страдает, переживает, душа у него хорошая».

— Ну и что? — продолжал прапорщик с драматической интонацией в голосе, уставившись в потолок. — Ответь, унтер-офицер, что произойдет, если меня поставят к стенке и расстреляют? Уж не прекратится ли тогда эта проклятая бойня? Отвечай! И все встанет на свои места? Или ты не привык думать? Пойми, меня сейчас интересует не собственная судьба, а судьба страны, нации! Неужели ты не хочешь этого понять?.. Меня пугает пропасть, в которую катится нация, народ. Вот мы тут и запели церковный гимн «Да сохрани, господь, мадьяров…». Ребята, правда, и слов-то не знают, лишь одну мелодию. Но сердцем они все чувствуют. Все! В том числе и то, что после тысячелетней истории мы сейчас стали, так сказать, печальными и беспомощными свидетелями последних дней венгерской вымирающей нации…

Речи прапорщика, казалось, не будет конца: он говорил и говорил. Мольнару же все это сильно действовало на нервы. Его и раньше выводила из себя любая проповедь. Всякий раз, когда приходилось слушать какой-нибудь доклад или лекцию офицера-преподавателя, на Мольнара вдруг нападала чесотка. Нестерпимо чесалось все тело, от затылка до пяток, словно на него напускали уйму каких-то букашек, которые устраивали бег взапуски. А тут еще и пот нужно было вытирать, который мгновенно выступал у него везде. И чем дольше продолжался доклад или беседа, тем сильнее чесалось все тело, а под конец даже в животе начинало бурчать.

В такие минуты что толкового ему не говори, он, охваченный чувством отвращения, все равно ничего не поймет. А когда ему приходилось слышать такие слова, как «судьба нации» или «тысячелетняя история», Мольнар вообще не знал, что делать.

Сейчас же погибала не только армия, но и нация. За два года на фронте Мольнар побывал в различных переделках и видел: какой бы тяжелой ни была обстановка, кто-то все равно оставался цел и невредим, хотя многие гибли. Возможность остаться в живых, таким образом, все же существовала, а если б ее не было, то каждый солдат смело мог бы пустить себе пулю в лоб в первый же день войны. Только возможность эта была как тонкая нить, и, чтобы она не порвалась, нужна была чертовская ловкость и, разумеется, удача тоже.

Современная война, разумеется, похожа на кровавую мясорубку, в которой перемалывается не только военное, но и гражданское население. Однако факт остается фактом: даже после самого ожесточенного артиллерийского обстрела или массированного налета авиации на поле боя остаются живые, которые поднимаются в полный рост, хотя большинство солдат навеки припали к земле или тела их разнесло на мелкие кусочки.

Смерть никогда не бывает всеобщей. Она так же индивидуальна, как и сама жизнь, и, разумеется, поддается учету и описанию. Унтер-офицер хорошо это знал и даже подозревал, что лица, которые вместо фактов и цифр пользуются одними словами, на самом деле просто не умеют считать.

— Довольно! — гаркнул он на разговорившегося прапорщика. — Развели здесь сонные речи о скончании мира! Если только каждый тысячный, оставшийся в живых после войны, даст тебе по одному пинку в зад, от тебя останется мокрое место!

Прапорщик мгновенно замолчал и медленным движением руки начал разглаживать лоб, словно стирал с доски то, что написал на ней раньше.

— И в самом деле, довольно! — усталым голосом произнес он и в тот же миг, схватив со стола пистолет, приложил его себе к виску.

Испугавшись, Мольнар подскочил к прапорщику, чтобы выбить у него из рук оружие, но этого не понадобилось: «фроммер» щелкнул курком, но выстрела не последовало, так как в нем не оказалось ни одного патрона.

Во всем драматическом монологе прапорщика это был единственный действительно трагический момент. Бедняга прапорщик забыл, что все патроны он расстрелял на передовой, не оставив для себя даже последнего.

Прапорщику стало ужасно стыдно. Почувствовав, что с ним ничего не случилось, он растерянно переводил взгляд с одного лица на другое, будто умолял поверить, что он на самом деле хотел застрелиться, а не разыгрывал перед ними комедию.

— Всем построиться! — срывающимся от волнения голосом приказал Мольнар и, сбавив тон, чтобы успокоиться, добавил: — Черт бы вас всех побрал!

В жизни иногда бывают моменты, когда ни один из самых эффектных приемов воздействия на психологию не может заменить грубого окрика, чтобы заставить человека повиноваться.

Услышав команду, оба солдата вскочили и, толкая друг друга, выстроились посреди комнаты, застыв по стойке «смирно».

Прапорщик тоже недолго колебался и подчинился более энергичному и требовательному унтер-офицеру. Послушно пристроившись к солдатам, прапорщик щелкнул каблуками давно не чищенных сапог.

— Прошу вас, господин прапорщик, — кивнул ему Мольнар, — встаньте на правый фланг.

Прапорщик вытаращил глаза от удивления и уставился на унтера, не понимая, какое сейчас может иметь значение, куда он встанет: справа или слева от солдат. Однако унтер терпеливо ждал, когда прапорщик займет указанное ему место. Наконец до прапорщика дошло, что и в данном плачевном состоянии, в котором они оказались, видимо, следует соблюдать какой-то порядок.

Послушно кивнув, он перешел с левого фланга этого крошечного строя на правый. Таким образом, самый старший по званию, как это и надлежит в армии, оказался на правом фланге, подобно тому, как истина всегда оказывается на стороне господа бога. С помощью этой несложной манипуляции унтер-офицер, собственно говоря, хотел помочь прапорщику отделаться от мыслей о смерти, которые заслонили у него все остальные.

Сам по себе порядок всегда олицетворяет жизнь. Правда, он не тождествен ей, но без него человек не в состоянии правильно использовать свой ум и силы в интересах собственной же жизни.

— Куриная банда! — начал разносить их Мольнар не столько грубым, сколько увещевающим тоном. — Что вы спрятались в этой глухой комнате, будто куры в сарае на насесте? Не выставили ни часового, никого. Ума не приложу! Можно подумать, что вы и солдатами-то никогда не были! Будто носа никогда не высовывали из этой дыры! О чем вы только думали?

— Мы думали, что теперь уж все равно, — ответил за всех прапорщик.

— Как это все равно? Вам что, все равно — сохранить свою шкуру целой и остаться в живых или же попасть в руки нилашистов, которые и без вас уже немало людей перевешали?

Прапорщик махнул рукой и заметил:

— Говорить в нашем положении о целой шкуре не очень-то убедительно, да и ни к чему это.

— Закрой свою пасть, господин прапорщик, добром тебя прошу! Сейчас я болтаю. Если ты не расстанешься со своим кладбищенским настроением и у тебя не пропадет охота закончить войну в могильной яме, я сам дам тебе один патрон. Загони его в ствол своего ржавого пистолета, зайди куда-нибудь, где ты нам не помешаешь, и пальни в себя. А пока чтобы была тишина и порядок! Что же касается лично меня, то я не только сам не наложу на себя руки, но и другим так поступить со мной не позволю. Насколько я понимаю, эти два парня разделяют мою точку зрения? Не так ли?

Оба солдата переглянулись между собой. И хотя с их лиц все еще не исчезло выражение печали, которое они напустили на себя из уважения к прапорщику, по всему их виду нетрудно было догадаться, что им очень хочется жить.

— Если этого не требуется, — наконец выдавил из себя один из солдат, разглядывая носки своих башмаков, словно читал на них ответ, — кто же захочет умирать?

Второй солдат мигом поправил первого:

— Да если и требуется, все равно это никому не нравится.

Прапорщик пожал плечами. То ли он хотел сказать, что солдаты абсолютно правы, то ли что их мнение его нисколько не интересует. Во всяком случае, ой пожал плечами, а это что-то да значило.

— Итак, для начала давайте познакомимся, — предложил Мольнар. — Может, нам недолго придется быть вместе, а может, и продолжительное время. Я унтер-офицер Ференц Мольнар.

Прапорщик представился с галантным поклоном, будто выступал перед собранием офицеров.

— Доктор Эдуард Галфи, прапорщик запаса.

Унтер вытаращил глаза:

— Ты врач?

— Нет, я экономист.

— Тогда почему же называешь себя доктором?

— А как же не называть, когда так положено?

— Не сердись, но это как-то странно. Потом, как это при фамилии Галфи тебя назвали каким-то Эдуардом?

— Это же не я решил.

— Да, верно. Я не собираюсь критиковать твоих дорогих родителей, но как-то странно: человеку с такой красивой венгерской фамилией прилепили имя Эдуард.

— Любое имя венгерское, если оно дано честному венгру.

— Ага, это правильно. Тогда продолжим наше знакомство.

Солдат, стоявший рядом с прапорщиком, еще больше вытянулся и сказал:

— Покорно докладываю: рядовой Дьердь Гашпар.

— Откуда ты родом?

— Я? Из Залы.

— А как думаешь до дому добираться?

— Докладываю: не могу знать. Спокойнее всего добраться будет после того, как фронт через нас перекатится.

— А ты? — обратился Мольнар к другому солдату.

— Докладываю: рядовой Иштван Фекете из Варшани.

— Господин прапорщик, что, ваш взвод целиком состоял из уроженцев Задунайского края?

— Да, по крайней мере, большинство оттуда… Солдаты, видимо, знают более точно.

— А сам ты? Ты из Задунайского края?

— Нет, я из Будапешта.

— Прекрасно, значит, как и я.

Не упустил случая представиться и Альберт. Казалось, он нисколько не жалел, что так неожиданно увеличилось число военных в замке. Он, видимо, решил: раз уж ему не удалось отсюда сбежать, то, по крайней мере, в обществе вояк он будет в большей безопасности, да и время на людях быстрее проходит.

Больше всех Альберту понравился прапорщик, однако, разговаривая с унтером и солдатами, он проявлял вежливость хорошо воспитанного человека и даже дважды приподнимал свою шляпу.

И только подручный растерянно стоял в стороне от всех и все еще держал в руке зеленый сундучок, пока наконец унтер не велел ему положить шмотки на пол и тоже назвать свое имя. Парень сказал, что его зовут Йошкой Вегом.

— Так-так, — проговорил Мольнар, будто вспоминая что-то очень важное. — По такому случаю неплохо бы и выпить, если в этом доме найдется что-нибудь из спиртного. Скажи-ка, Альберт, ты нам не можешь помочь?

— Как не могу, господа? У нас имеется коньяк «Курвуазье», виски «Белое и черное», шотландский джин, бренди «Мария-Терезия»…

— А хорошей палинки у тебя нет?

Альберт с оскорбленным видом посмотрел на унтера.

— Все перечисленные мною напитки хорошие, господин. Может, обычно вы пили только самогонку, но я должен вас заверить…

— Не умничай, а то получишь. Я хочу выпить, а не слушать твои лекции. А ну, бегом за водкой!

Мольнар медленно прошелся перед строем из трех человек.

«Численность не ахти какая. Что можно сделать с этой горсткой людей? Если бы у нас было обмундирование, тогда парень стал бы четвертым, а Альберт — пятым. Правда, на старшем привратнике военная форма повисла бы. Однако что толку думать об этом, когда никакого обмундирования нет и в помине, не считая нескольких пар портянок в моем сундучке…»

— Начнем с того, — обратился Мольнар к собравшимся, — что займем своим батальоном замок.

— Откуда у нас батальон? — удивился прапорщик.

— Командиром второго батальона седьмого егерского полка является подполковник Сомолани.

Однако прапорщик Галфи оказался человеком с трудным характером: прежде чем заинтересоваться планами унтер-офицера, он пожелал выяснить общую перспективу. Может, русские находятся в каком-нибудь километре, более того, может, они с минуты на минуту выскочат из-за деревьев парка и нападут. Прапорщика нисколько не интересовало, где побыстрее достать гражданскую одежду, чтобы, переодевшись, незаметно сбежать. Его голова была занята совсем другими мыслями.

— Прежде чем предпринимать какие бы то ни было практические шаги, — важно начал прапорщик, уставившись взглядом в потолок, — необходимо основательно выяснить, каким образом складывается международная расстановка сил на ближайшее время.

Гашпар в этот момент собирался закурить, но, услышав такие слова, сразу же раздумал. Уставившись воспаленными глазами прямо перед собой, он сунул обратно в карман и сигареты, и спички.

— Международная расстановка сил? — заворчал Мольнар, с трудом сдерживая нахлынувшую на него ярость. — Черта с два!

— Да, конечно. Может, у тебя, унтер-офицер, есть какое-нибудь практическое предложение? Но мы со всеми своими потугами абсолютно ничего не значим. Вот на что я хотел бы обратить твое внимание. Что может зависеть от нас? Да наша собственная судьба и та зависит не от нас, не говоря уж о судьбе нации и всего государства! В общем, если вследствие нашего поражения Венгрия перестанет быть Венгрией…

— А чем же она станет? Японией, что ли?

— Такими вещами не шутят. Если я потеряю надежду разговаривать здесь по-венгерски…

— Извини, что я тебя перебиваю, но на каком же языке можем мы еще говорить?

— Откуда я знаю! Может, на русском, а?

— Не мели чепуху, Эдуард! Кто из нас знает по-русски?

— Со временем научимся.

— Все?

— Очень тебя прошу, дай мне закончить мысль.

— Хорошо, только не мели вздора. Время идет, и нам пора что-то предпринять, а ты тут дурака валяешь.

— Я попрошу!

— Проси сколько хочешь, но ведь в конце концов у меня может лопнуть терпение. Сидя на заднице, ты хочешь заранее угадать, как после войны поведут себя те, кто уцелеет. Ты сначала выживи, тогда и узнаешь!

— Но я всегда привык думать!

— Знаешь, я уже насмотрелся вот на таких умников, как ты. У многих из них голова трескалась от распиравшего ее ума, однако эти умники забывали ложиться на землю, когда в их сторону летела граната или снаряд. Интересно, что ты собираешься делать с нашей нацией? Может, по-твоему, она будет валяться под забором и ждать, пока твоя умная голова что-нибудь придумает? Выходит, зря тебя родители в школе учили, зря деньги на тебя тратили?.. Разве ты не видишь, что все у нас разлетелось в пух и прах, что каждый человек брошен на произвол судьбы? Ты что, ослеп, что ли, черт бы тебя побрал?!

В этот момент на пороге появился Альберт. Пальто и шляпу он уже снял и был в вязаной безрукавке с длинным ворсом. Через руку он перекинул белоснежную салфетку и на массивном серебряном подносе нес четыре бутылки и хрустальные рюмки.

— Господа, ради бога, — заговорил Альберт, желая утихомирить споривших. — Не забывайте, пожалуйста, о правилах приличия.

Эта просьба подействовала на прапорщика, и он вновь задумался. На унтер-офицера впечатление произвели не слова Альберта, а бутылки на подносе.

— Оно и правда, — пробормотал Фекете, осторожно приближаясь к напиткам. — Нас совсем немного. Все мы оказались в беде. Почему бы нам и не понять друг друга?..

Альберт моментально наполнил рюмки.

— Ну? — произнес унтер, глядя на Галфи, и покрутил в руках рюмку. — Не объявить ли нам перемирие?

Прапорщик неохотно согласился.

— Сервус, — с трудом выдавил он, показывая тем самым, что он с большой охотой продолжил бы спор.

— Да сохранит нас всевышний, раз уж так вышло, — сказал Гашпар, чокаясь с каждым по очереди.

— Себе тоже налей, — распорядился Мольнар, обращаясь к привратнику.

— Благодарю вас, господин.

— Выпей, выпей.

— Странно как-то.

— Что в этом странного?

— Честно сказать, раньше я ведь лишь в коридоре мог тайком опрокинуть рюмочку-другую. А так я даже мечтать не мог.

— Ладно уж, — проговорил Гашпар, приближая свою круглую крестьянскую физиономию к лицу привратника и обдавая его сильным запахом чеснока, — не такие уж мы господа, чтобы при нас тебе нельзя было выпить.

И вдруг тишину, царившую в замке, разорвал артиллерийский грохот. В окнах задрожали стекла. Видимо, чересчур ретивый командир артдивизиона, вместо того чтобы переместиться куда-нибудь в более спокойное место, решил на месте расстрелять весь свой боезапас.

Фекете вскинул голову и прислушался.

— Значит, снова началось? — ни к кому не обращаясь, спросил он и, сделав вид, будто его это очень заинтересовало, обратился к унтеру: — О чем вы только что изволили говорить, господин унтер-офицер? Вы, кажется, сказали, что в замок придет какая-то часть?

Галфи уселся на обитый шелком стул на тонких ножках, закурил и, придав лицу насмешливое выражение, стал выпускать изо рта густые клубы табачного дыма.

— Покорно благодарю. Если сюда придет какая-то часть или подразделение, то первым делом ее офицеры, расправятся с дезертирами, то есть с нами, — заметил он.

Мольнар, чувствуя, что уже попал на острый язычок прапорщика, решил про себя пока не ввязываться в этот бессмысленный спор, тем более что главным сейчас было найти выход из создавшегося положения.

— Спокойствие, Эдуард, — по-дружески произнес он. — Прости, что я называю тебя по имени, но так проще. Ты тоже можешь называть меня Ференцем, или, если тебе больше нравится, просто Фери.

— Изволь.

— Я же не сказал, что в замок придет начальство.

— Ты сказал, что именно для них ты и занял этот замок.

— А ты понимаешь, что это значит?

— Кажется, да.

— Вот видишь. Именно это я и имел в виду. Откровенно же говоря, я очень хотел бы никогда больше не встречаться с ними. Правда, сам я свыше двух лет прослужил в егерском полку посыльным. Разъезжал на мотоцикле, но с сегодняшнего дня выбыл из игры.

— Выходит, ты тоже дезертир?

— Угадал, но я хочу дезертировать с умом, старина, а не так, как ты.

— И ты считаешь это толковой идеей? Мы заняли замок для постоя батальона, который неизвестно где находится? При первой же проверке станет ясно, что мы врем, и тогда конец нашей игре.

— А ты подумай хорошенько, Эдуард. Во-первых, никто нас проверять не станет. Наоборот, мы их проверим. Ясно?

— Хорошо, в этом что-то есть. Но ведь это еще не все. А более серьезного плана у тебя нет?

— Есть, а как же! До тех пор пока сюда не сунут нос солдаты из немецкой или венгерской воинской части, мы будем разыгрывать роль нормального воинского подразделения. Это тебе понятно? У ворот замка выставим часового. Здесь же оборудуем канцелярию, где ты будешь восседать, как командир.

— Какой командир? Чего?

— Командир группы разведчиков, высланных вперед командованием батальона.

— Для этого нас слишком мало.

— На безрыбье и рак рыба. Об этом ты можешь не беспокоиться. Допустим, народу у нас гораздо больше, но их послали в разведку. У разведчиков такая работа — долго у печи не посидишь.

Галфи кивнул, одобряя план унтера, который в данных условиях был не таким уж плохим.

— А что, если придут не наши, а русские?

— Тогда мы быстренько переоденемся в гражданское. Альберт уже сказал, что здесь, наверху, можно найти кучу различной одежды.

Старший привратник, быстро освоившись в новой обстановке, как раз допивал в этот момент третью рюмку, опрокидывая ее в рот самым изысканным жестом.

— Точно так, — поспешил подтвердить Альберт, быстро проглотив содержимое рюмки. — Целый гардероб до отказа набит одеждой. Должен вам заметить, что господин барон, покидая замок, оставил в основном выходные костюмы — венгерские национальные фраки, мундиры, которые в дороге ему вряд ли понадобятся.

— Ну а простые костюмы там найдутся?

— Безусловно, мой господин.

— Это самое главное. Если русские захватят нас в военной форме, тогда от них уже не отделаешься: никакие заверения не помогут. Тогда садись на поезд и кати в Сибирь или еще куда, где придется несладко. А я совсем не для этого бежал…

— И я не для этого, — решительно заявил Гашпар, сосредоточенно хмуря лоб.

Однако прапорщик даже сейчас нашел возможным высказать свое мнение, которое опять не совпадало с мнением унтера.

— Ни один человек не уходит на войну для того, чтобы попасть за колючую проволоку, — покровительственным тоном заметил Галфи. — Хотя с этической точки зрения вполне справедливо, чтобы проигравшие войну несли за это наказание.

В этот момент неожиданно вскочил Фекете и, опершись руками на ломберный столик, буквально закричал с надрывом в голосе, хотя до этого он в присутствии господина прапорщика не смел даже пикнуть:

— Вот я вам сейчас расскажу, как я уходил на эту войну! Кукуруза в поле стояла неубранная, поле осталось невспаханным, а отец так маялся грыжей, что даже самую малость не мог поднять с земли. Пришлось нанимать поденщика. Кругом в долгах, а чем выплачивать долги?

— Перестань, Фекете.

— Не перестану! Раз уж начал говорить, все до конца скажу, едри вашу за ногу!..

В этот момент его следовало бы одернуть, но дезертир уже не солдат. Чтобы ни случилось, его уже трудно призвать к порядку. Спиртное им тоже не нужно было бы давать. Алкоголь уже возымел свое действие, тем более что пили они то одно, то другое, то третье. Если бы замок не был таким отличным укрытием, унтер-офицер громко хлопнул бы дверью и покинул его. Но где еще найти такое место, где можно спокойно сменить военную форму на гражданскую одежду, да еще бесплатно?

Между тем Фекете разошелся еще больше, и ругательства сплошным потоком полились из его уст. Поняв, что остановить его невозможно даже окриком, унтер слегка приподнял ствол автомата и выпустил короткую очередь в потолок.

Мгновенно все замолчали. Альберт от страха уронил поднос вместе с бутылками.

— Я как раз хотел сказать, чтобы ты унес их вон, — заметил привратнику Мольнар.

— Теперь этого уже не требуется, господин. Я сейчас подотру здесь.

— А вас я уже предупреждал, — обернулся Мольнар к солдатам. — Если вы будете орать, а не слушать меня, то следующую очередь я выпущу не в потолок, а вам в брюхо.

Солдаты с любопытством уставились на унтера, стараясь определить, может ли он привести свою угрозу в исполнение. Немного поразмыслив, они пришли к выводу, что унтер вполне может пальнуть в них, и потому замолчали на некоторое время.

— Время подошло к тому, — как ни в чем не бывало, продолжал унтер, — чтобы нам переодеться. Но вы думаете, одного этого достаточно? Ни боже мой! До подобного трюка и другие додумывались. Нужно, чтобы у каждого из нас была здесь должность, кров и пища… Понятно?

Солдаты покорно закивали.

— Альберт, ты пока никуда не уходи! Ты нам очень нужен. Мы ведь не шибко разбираемся, какие должности бывают в замке. По-моему, всем нужно переодеться в слуг. Вот ты нам и посоветуй, кому какую должность выбрать. Понятно? Будем считать, что нас здесь оставил барон; и пока мы не получили от него никакого приказа, будем исполнять свои обязанности.

Галфи встал со стула. От возмущения у него даже брови встали дыбом, будто солома, взлохмаченная сильным порывом ветра.

— Я протестую! — воскликнул он.

— Потом будешь протестовать.

— Нет, не потом, а сейчас! Лучше застрели меня, по крайней мере, тогда для меня все кончится! Но чтобы я выступал в роли лакея?! Кто меня может принудить к этому? А почему бы мне сейчас же не превратиться в чистильщика клозетов?

— Ты что чепуху несешь? Не об этом сейчас речь.

Альберту в голову пришла идея. Прапорщик с его благородным происхождением нравился ему все больше и больше, и Альберт проникся к нему большим уважением. Альберту захотелось выручить его.

— Глубокоуважаемый господин прапорщик, не извольте судить столь скоропалительно. В благороднейшем и великолепном замке господина барона среди простых должностей можно найти и приличную.

— Неважно, я не желаю, чтобы меня называли лакеем!

— Извольте выслушать меня. Поверьте, вам, господин прапорщик, такому представительному мужчине, с ног до головы настоящему джентльмену, я бы не осмелился сделать оскорбительное для вас предложение.

Галфи с недовольным видом сел на свое место. Важно, что он замолчал.

— У нас в замке, — несколько осмелев, продолжал Альберт, — работали весьма уважаемые служащие, более того, я бы сказал, люди очень элегантных профессии. Я вам сейчас объясню…

— Что ты говоришь? — проворчал прапорщик. — Ну, например, конюх, не так ли? Кроме того, что я ни разу не сидел верхом на лошади, я еще терпеть не могу запаха конюшни.

— Эта должность очень даже подходит для меня, — обрадованно заявил Гашпар. — Я у себя дома целых дня года ходил за лошадьми господина управляющего. Я да же подковывал лошадей, если нужно было. Хоть кто может меня проверить.

— Да не ори ты опять, когда говорят другие, — перебил Гашпара Фекете. — Господин прапорщик говорил о жокее, а не о конюхе.

— Ну и что из того? Я и с этой работой справлюсь. Тебе что, жалко, если меня немного повысят?

— Тихо вы, а то как шлепну! — выкрикнул унтер. — Альберт, продолжай!

— Слушаюсь, господин. Я все серьезно продумал. Семья барона постоянно держала в замке учителя словесности, который, помимо своих прямых обязанностей, был еще собеседником господ. Излишне объяснять, что от него требовался не только диплом. Учитель должен был происходить из хорошей семьи, должен был вести благопристойный образ жизни… и, хотя это не относится к делу, учитель языка должен был ежедневно, принимать ванну и носить безукоризненно чистые сорочки.

— А подштанники? — с издевкой спросил унтер.

— Я говорил о сорочках, господин. Учитель словесности кушал вместе с членами семьи барона и потому, разумеется, не мог сесть вместе с ними за стол в помятой или несвежей сорочке.

Выражение недовольства постепенно исчезло с лица прапорщика. Заметив это, Мольнар спросил его:

— Ну как, Эдуард? Как тебе нравится такая должность?

— Неплохая… Об этом можно подумать.

— Ну, наконец-то! Пойдем дальше и выясним, кто кем хочет стать.

Однако Галфи не был удовлетворен столь кратким ответом. Он во что бы то ни стало хотел знать все, даже самые мельчайшие подробности, о своей профессии.

— А как же иначе? Я даже не знаю, какой язык преподавал, кому, какой получал оклад и… Не знаю, делал ли я это по своей охоте или же по обязанности, хорошо ли мне было в семье у господина барона или плохо… Куда так спешить?

— А как же не спешить, если не сейчас, то через час сюда могут нагрянуть советские солдаты?

— По-моему, когда они сюда придут, здесь будет очень шумно, а сейчас кругом тишина. Альберт, скажи ему… какие языки изучали у барона?

— Французский и английский.

— И все было в порядке?

— Разумеется. Языки учили только дети, так как сам барон и госпожа баронесса превосходно говорили на обоих этих языках.

— Ага, понял. Прекрасно. Значит, с ними я лишь вел беседы. А о чем?

Мольнар расстегнул на груди френч. В комнате стало душно.

— Это так важно? — спросил он.

— А как же? Очень даже важно. Я должен как следует войти в свою роль. Если меня спросят, кем я был, чем занимался, я должен отвечать без запинки. Значит… Ах, да… Так о чем же я беседовал с бароном и его супругой?

— Весьма сожалею, господин, но на этот вопрос я не смогу дать вам удовлетворительный ответ. Я лично по-иностранному знаю лишь названия блюд и напитков. Понимаю также, когда гости барона просят у меня сигару или же интересуются, как им пройти в туалет.

— Ну ладно, Альберт. Тогда я сам придумаю темы наших разговоров. О чем же, собственно, мы могли говорить? Ну, например, о погоде… Это само собой… Затем о парке, о природе. Об охоте, о книгах, об искусстве. Скажи-ка, Альберт, а есть ли в замке библиотека?

— Да, на первом этаже, рядом с большим салоном.

— Хорошо, я туда попозже загляну. А дети барона, какие они из себя? Опиши-ка мне их.

— Слушаюсь, господин. Молодой барон, его светлость Фридеш, совсем недавно отпраздновал свое двадцатилетие. Он превосходно учился, но из-за болезни пропустил в гимназии два года и потому получил аттестат зрелости лишь в этом году… Он высокого роста, немного сутуловат, с приятными чертами лица. В общем, добропорядочный молодой человек. По-французски говорил бегло и довольно сносно — по-английски. Однако, несмотря на молодость, он болел желудком и потому постоянно потреблял зельтерскую воду, от которой, прошу извинить, у него всегда пучило живот. Находясь в обществе, он, разумеется, сдерживался, но стоило только оказаться ему в коридоре, как он очень громко выпускал из себя воздух, будто дверью хлопал. Я, разумеется, не осмеливался делать замечаний молодому барону, но до сих пор не могу понять, как в таком худом теле вмещалось столько испорченного воздуха. Дядюшке Винце, одному из наших дворников, то и дело приходилось ходить по всем коридорам и брызгать пол душистой туалетной водой.

Прапорщик недовольно сморщил нос.

— После такого объяснения мне не очень-то хочется заниматься с молодым бароном. Ну, а что собой представляет молодая баронесса? Я уж боюсь, что и ею мне вряд ли придется похвастаться.

— Ошибаетесь, господин! Не извольте беспокоиться! Общество молодой баронессы восполнит вам все. Вы, если позволите и мне включиться в вашу игру, при баронессе вы и не шевелились вовсе. И если бы она сейчас оказалась здесь, то…

— Ясно, что ты имеешь в виду. Продолжай.

— Баронессе Ирме исполнилось восемнадцать лет. И Ирма и Фридеш оба родились осенью. Баронесса — редкая красавица, ну прямо-таки Диана, настоящая Венера. Можете поверить на слово, я нисколько не преувеличиваю. Если, например, взять десять тысяч девушек, то, смело вам могу сказать, вряд ли среди них хоть одна-единственная сможет так пройти, как молодая баронесса. Все так красиво, так тонко, безо всякой грубости или чего-нибудь подобного. Волосы у нее блестящие, светлые, кожа белая, как алебастр. Короче говоря, она обладает всеми прелестями, какими можно обладать в восемнадцать лет. Прошу извинить за подробности: у нее все при ней и спереди, и сзади. Когда она перед прогулкой на лошади надевает бриджи, у нее особенно аппетитный вид сзади, а когда садится на лошадь — смотреть на нее одно удовольствие… Пардон, господин прапорщик! Спереди же она лучше выглядит в вечернем платье, и я готов чем угодно поклясться, что такой фигурки, как у нее… простите, я никак не подберу нужного выражения… Короче говоря, таких ножек я ни у кого больше не видел, хотя за свою службу мне приходилось видеть множество женщин с очень красивыми ногами.

Слушая рассказ Альберта, Галфи заметно оживился. Глаза его возбужденно засверкали. Он весь превратился в слух. Оба солдата слушали привратника с широко раскрытым ртом.

Альберт тяжело дышал, будто пробежал стометровку, — так на него подействовало то внимание, с каким все его слушали.

«Какое странное существо — человек! — подумал про себя унтер. — Можно сказать, даже на пороге ада ему хочется играть какую-то роль. Мне же при этом нужно оставаться самым трезвым и разумным».

Стоило только прапорщику согласиться быть учителем словесности и мысленно проводить время с молодой баронессой, как и остальным сразу же захотелось играть какую-нибудь роль, и как можно поскорее.

Фекете согласился быть садовником барона и сразу начал подробно расспрашивать Альберта, какие в имении имеются теплицы и какие цветы в них разводили. Он, разумеется, никак не мог запомнить названий растений, так как господа и цветам-то давали господские названия. Тогда Фекете решил сказать, что он выращивал только овощи.

— Я сажал только такие растения, которые называются по-венгерски, — с упрямством заявил он. — Ну, например, паприку, помидоры. Их где ни посади, они так и останутся паприкой и помидорами. Они и в наших крестьянских огородах растут. Хотя подождите, еще сажал я огурцы, еще, ну, скажем, тыкву, салат, капусту, свеклу и еще… Черт возьми, никак не вспомню ни одного цветка, а ведь это тоже зелень?

— Цветную капусту, — подсказал ему Альберт.

— Да-да, ее самую! Черт бы ее побрал. Я ее, правда, не люблю, так как она нисколько не прибавляет человеку силы — так, пустота одна… Однако в таком большом хозяйстве и цветная капуста должна была быть…

Фекете замолк, чтобы перевести дыхание. Воспользовавшись этой передышкой, заговорил Гашпар. Он вызвался служить у барона и конюхом, и жокеем одновременно. Ему тоже не терпелось как можно больше узнать о своей новой профессии, и он буквально забросал Альберта вопросами: каких именно лошадей держал господин барон, какой у него был экипаж, какая коляска, какие дрожки и тому подобное. Однако, будучи не в ладах с разговорной речью, он скоро начал сквернословить.

— Ну, с меня хватит, — довольно проговорил он, как человек, хорошо усвоивший свое дело. — Теперь выясним, что и сколько ели эти лошади?

Однако Альберт занимался в замке тем, что кормил господ, да и то лишь в том смысле, что приказывал слугам принести в столовую то или иное блюдо, которые он лично объявлял одно за другим. Естественно, Альберт не смог ответить на вопрос Гашпара.

В конце концов Мольнару надоела эта говорильня, и он набросился на Гашпара:

— Ты же сам говорил, что хорошо знаком с обязанностями конюха, что тебя хоть кто смело может экзаменовать! А что выходит на самом деле?

Гашпар придал лицу оскорбленное выражение:

— Выходит, мне и спросить ничего нельзя? Уж не потому ли, что я рядовой?

Унтер с силой оттолкнул от себя стул:

— Почему нельзя? Можно! Можешь болтать сколько угодно, пока язык не отсохнет, но только тогда, когда меня не будет рядом. И зачем мне тратить на вас драгоценное время? Ну и повезло же мне! Вот когда жандармы поведут вас на расстрел или русские погонят вас в лагерь, тогда вы вспомните обо мне, но уже будет поздно.

Солдаты сразу же струхнули. Действительно, до прихода унтера они пребывали в плачевном положении. И когда неожиданно появился этот сильный, волевой унтер-офицер приятной наружности, никто из них не сомневался, что им нужно ухватиться за этого человека, что с ним они могут пережить все беды. Это им подсказывал солдатский нюх. Такого стоило слушаться, и боже упаси, чтобы он ушел от них. Они начали упрашивать его не обижаться на них.

— Ты, наверное, обиделся? — заискивающим тоном спросил прапорщик. — Знаешь, старина, после всего пережитого, нам было так приятно поиграть в эту игру, что даже бросать не хотелось.

— Но ведь легко можно этак проиграть свои паршивые жизни! Ну да ваши — ладно, но и мою заодно, если я и дальше буду дурака валять с вами!

— Хорошо, довольно, приносим тысячу извинений. Согласны во всем тебе подчиняться. Пожалуйста, говори, что нам нужно делать?

— Во-первых, необходимо немедленно выставить часового к воротам. Гашпар, вставай первым ты, потом тебя сменим.

— Слушаюсь!

— Оружие у вас есть? Или вы его побросали?

— Спрятали в стоге соломы, но мы его найдем.

— А какое оружие?

— Два карабина. А пистолет остался у господина прапорщика.

— Тогда и ты беги, Фекете. Принеси сюда карабины. А ты, Гашпар, сходи к мотоциклу и забери оттуда немецкий автомат. Умеешь обращаться с автоматом?

— Умею.

— Вот возьмешь его и встанешь с ним у ворот. В настоящее время часовой с винтовкой в руке авторитетом не пользуется.

— В этом вы правы, господин унтер-офицер, в последнее время и у нас в роте…

— Прекратить разговоры, черт бы тебя побрал! Кругом! Шагом марш!

— Слушаюсь!

Оба солдата, громко щелкнув каблуками, вышли из комнаты.

Наконец-то крохотная машина пришла в действие!

— А ты, Альберт, найди нам комнату, похожую на канцелярию. Ты понял, что я имею в виду?

— По-моему, да.

— В ней должны быть письменный стол, если можно, телефон, шкаф для бумаг, несколько книг, какая-нибудь карта, и еще хорошо бы пишущую машинку…

— К сожалению, господин, ее увезли…

— Ну ладно, на нет и суда нет. И самое важное — это то, чтобы из этой комнаты был бы хороший обзор.

— Кабинет господина барона во всех отношениях подойдет для этой цели. Расположен он в самом конце южного крыла, точнее, он находится как бы на выступе, и окна там во всю стену. Если не ошибаюсь, там даже бинокль висит на стене. Кажется, господин барон не взял его с собой. Он в этот бинокль обычно наблюдал за гостями, когда они подходили к замку.

— Великолепно!

— Телефон там тоже есть, правда, со вчерашнего дня он не работает. Военные и те не смогли им пользоваться.

— Как так «военные»?! А мы, по-твоему, кто такие?

— Тех намного больше было, чем вас, и, простите за дерзость, они все же были похожи на настоящих военных.

— Ну, знаешь, такие мысли держи при себе, если не хочешь рисковать своей головой. Кто бы тебя ни спросил, смело отвечай, что мы разведчики. Ясно?

— Ясно, господин.

— Советую запомнить это. Словом, телефон не работает? Это не беда. Думать и без него можно, а нам он нужен больше для важности.

— Можно идти, господин?

— Разумеется.

Кабинет барона действительно оказался великолепным. Правда, поскольку в южном крыле офицеры на постое не были, то его даже не топили. Однако этому горю нетрудно было помочь. Окна здесь действительно были такими широкими, что можно было заранее заметить приближение любых солдат, будь то венгры или немцы.

— Я здесь замерзну, — недовольно произнес прапорщик и поднял воротник шинели, будто по комнате гулял ветер. Он с укором посмотрел на Альберта, которому, как оказалось, ни разу в жизни не приходилось разжигать печку. Более того, он даже не был уверен, что ему удалось бы это сделать.

— Так что же делать? — со вздохом спросил Галфи. — У нас в доме было центральное отопление, так что мы этим не занимались. В детстве я несколько раз разводил костер, но развести костер — это тебе не печку разжечь. Печь — это печь!

— Мать вашу так! — Унтер-офицер подскочил к окну. — Хватит болтать!

По дорожке друг за другом шли два солдата, как будто шедший сзади конвоировал переднего. Когда они подошли ближе, стало видно, что задний держит оружие наготове, при этом солдат так вертел головой, будто хотел увидеть больше, чем видел.

Галфи тоже подошел к окну:

— А это что еще за сброд?

— Черт бы их побрал! — заметил Мольнар. — Меня лично интересует не столько то, кто они, сколько что они здесь ищут.

— Посмотри-ка на того, кто идет впереди!

Он похож на пленного. На нем рваная шинель и галифе.

— Не спеши отгадывать! Йошка, беги к Гашпару и скажи, чтобы он хорошенько проверил у них документы. А Фекете пусть приведет их сюда. Пусть не спешит, чтобы у нас было побольше времени. Нужно растопить печку, да побыстрее!

Альберт растерянно потопал к выходу.

— Господин, я сам схожу за дровами, хотя я еще ни разу не спускался в дровяной сарай…

— Давай сначала бумаги и книги! Приноси из соседней комнаты что-нибудь из мелкой мебели. Сожжем ее! Ну, не смотри на меня как баран на новые ворота. Кто поверит, что начальство работает в нетопленой комнате?

Услышав такой приказ, Галфи вздрогнул. На него пришлось даже прикрикнуть, так как, прежде чем сунуть в печь очередную книжку, он сначала зачем-то перелистывал ее.

Очень быстро унтер разжег печку. И когда двое незнакомцев вошли в комнату, в печке весело потрескивал огонь. Как-никак горели сухие ножки от стульев.

Рядовой Фекете доложил Мольнару о том, что унтер-офицер Шухайда привел пленного.

Как только Шухайда появился на пороге, Мольнар ожесточенно покрутил ручку неисправного телефона, а затем, сняв трубку, начал кричать о том, что высланные на задание разведчики должны вернуться в шестнадцать ноль-ноль.

Галфи в этот момент важно восседал за письменным столом, склонившись над какой-то бумагой. Когда же он прочитал ее про себя, то понял, что это была сводка о надое молока, в которой корова Лиска фигурировала под номером восемь и упоминалась восемь раз. Судя по бумагам, господин барон не терял времени попусту. Многочисленные графы сводок, заполненные цифрами, свидетельствовали о состоянии стада и его продуктивности.

Вошедший старший унтер-офицер, дабы обратить на себя внимание, громко кашлянул. Звук при этом получился такой, будто ножницами резали толстую жесть.

Прапорщику волей-неволей пришлось оторваться от бумаг.

— Ну, что там еще? — важно спросил он.

Унтер-офицер сделал два шага вперед и, застыв по стойке «смирно», доложил:

— Господин прапорщик, покорнейше докладываю, старший унтер-офицер двадцатой роты Пал Шухайда доставил дезертира по фамилии Иштван Сийярто!

Если бы Галфи обладал хоть каплей чувства юмора, то непременно бы в душе рассмеялся, так как ситуация оказалась прямо-таки комичной: прибывший унтер-офицер на полном серьезе докладывал, что привел дезертира, чтобы сдать его. Но кому? Другим дезертирам.

Однако прапорщик не умел потешаться над подобными вещами, даже если бы его самого не было среди действующих лиц, а уж когда и он оказался в их числе, то тем более.

Он, как и положено, встал из-за стола и, слушая доклад вошедшего унтера, ломал голову над тем, что именно он должен ответить и как поступить. Дело в том, что за свой короткий срок службы в армии ему еще ни разу не приходилось иметь дело с арестованными. Да если и пришлось бы, то над ним всегда стоял какой-нибудь начальник, над которым тоже был начальник. Короче говоря, такое деликатное дело всегда можно было на кого-то свалить.

А что делать сейчас? Когда не на кого свалить это дело? Однако требовалось срочно принять какие-то меры, иначе унтер заподозрит неладное, поднимет шум и доложит о них жандармам, если они есть тут в округе.

— Вот как? — удивленно спросил он, выразив тем самым и изумление, и любопытство.

— Да.

— Это интересно…

— Ничего интересного в этом нет, господин прапорщик. Этот идиот дезертировал в надежде, что ему это удастся.

— Но не удалось…

— Никак нет, господин прапорщик, не удалось. У нас еще никому не удавалось дезертировать. Я смело могу это заявить.

— Прекрасно, унтер-офицер, прекрасно. Прямо-таки похвально.

— Спасибо, господин прапорщик!

Галфи закурил, видимо надеясь, что табачный дым сделает его умнее. Унтер-офицера Мольнара будто подменили: он мигом подскочил к прапорщику и дал ему прикурить, всем своим существом демонстрируя услужливость перед старшим по званию, что считалось добрым знаком в столь переменчивое военное время.

— Но, — начал прапорщик, — по чьему приказу вы действовали?

Шухайда молодцевато щелкнул каблуками и, застыв по стойке «смирно», переспросил:

— Как вы изволили сказать?.. Я ведь понимаю, что в подобных случаях не нужно ничьего приказа.

— Кто приказал доставить его сюда?

— Ага, понял. Докладываю: командир роты, господин поручик Боткани.

— Он вам приказал доставить его сюда?

— Так точно, сюда.

— Какой именно приказ отдал он вам, унтер-офицер? Постарайтесь вспомнить слово в слово.

— Как же не помнить, господин прапорщик! Господин поручик Боткани приказал мне препроводить дезертира сюда, в замок.

— Но почему в замок?

— Покорнейше докладываю: этот замок принадлежал Дрекслеру. Вчера командир штурмовой группы попросил у нас мины для минирования местности. Вот он-то и сказал, что их можно достать в замке Дрекслера. Теперь вам понятно?

— Я одного не могу понять: какое это имеет отношение к нам? Мы действительно расквартировались в этом замке, но мы не штурмовая группа, а разведчики.

Шухайда хотя и хотел поскорее освободиться от арестованного, но только теперь немного успокоился.

— Так вот почему, господин прапорщик, вас так мало! А то я уж начал было думать, почему кругом такая тишина…

Унтера даже пот прошиб при мысли, что он мог бы попасть в неприятную историю.

— Представьте себе, что было бы со мной, если б я здесь никого из наших не нашел? А ведь русские-то наступают! Тогда все сразу стало бы по-другому. Этот тип забрал бы мою винтовку и погнал меня туда, куда захотел бы.

Тут заговорил Мольнар:

— Этого вам нечего бояться, унтер-офицер. Наши разведчики находятся вон там. — И он ткнул рукой в сторону дороги. — Если бы они заметили хоть малейшее передвижение противника, то немедленно доложили бы об этом нам.

Проговорив все это, Мольнар пристально разглядывал дезертира. Соображал он поживее, чем Галфи, и почти сразу же понял, что этого Сийярто каким-то образом необходимо задержать здесь, чтобы сопровождавший его старший унтер-офицер не бродил с арестованным по окрестностям и не болтал о том, что в замке Дрекслера засели какие-то разведчики. А то долго ли до беды? Вдруг кому-нибудь взбредет в голову поинтересоваться этими разведчиками.

Вид у арестованного был довольно измученный. Он сильно исхудал, видимо, его скверно кормили. Однако, несмотря на это, он был чисто выбрит, умыт и держал себя вполне степенно: не ныл и не жаловался, и это особенно поправилось Мольнару.

Шухайда тем временем уставился взглядом в одну точку. Это означало, что он крепко задумался. Наконец он задал вопрос, который другой на его месте задал бы давным-давно:

— Выходит, никакой штурмовой группы в замке нет?

Галфи ничего не оставалось, как признать это. Однако Шухайда оказался отнюдь не таким «чокнутым», каким показался с виду.

— Значит, она ушла? — спросил он, потирая острый подбородок. — Тогда, господин прапорщик, скажите, пожалуйста, где же я могу их разыскать? Мне обязательно нужно сдать этого арестованного. Не выполнив приказа, я не могу показаться на глаза господину поручику Боткани.

Прапорщик оказался в затруднительном положении. Сказать, что штурмовая группа находится в замке, было уже нельзя. Да и где именно? В подвале? Сказать, что они не знают этого, — тоже не выход из положения. Какое-нибудь другое подразделение может себе позволить что-то не знать, но только не разведчики.

Прапорщик уже собирался наобум лазаря назвать какой-нибудь населенный пункт, но, как назло, не знал ни одного из тех, что находились поблизости.

— Прошу прощения, господин прапорщик, — поспешил на помощь Мольнар. — По-моему, мы можем сказать господину старшему унтер-офицеру всю правду.

Прапорщик так и обмер: «Правду? Только этого нам и не хватало». И жестом руки выразил протест.

— Как вы смеете?

Мольнар понимающе улыбнулся. Трюк, задуманный им, удался как нельзя лучше.

— Да, всю правду, хотя в прифронтовой полосе и не положено сообщать данные о передвижении частей…

Шухайда навострил уши: он был отнюдь не прочь узнать что-нибудь новенькое о положении войск, так как поручик из его роты, по сути дела, ничего не знал. Да и вообще все самые последние новости на фронте, как правило, узнавали от офицеров маршевых подразделений и их денщиков.

— Я прекрасно понимаю, что такое военная тайна.

— Мы в этом нисколько не сомневаемся, господин унтер-офицер.

— Что же, я этого негодяя дальше одного пустить должен?

— Это как раз неважно. У дезертира не останется времени ни о чем рассказать.

Шухайда обрадованно улыбнулся и подумал о том, что разведчики, видать, народ боевой, раз так говорят.

— С разрешения господина прапорщика, — продолжал Мольнар, не спуская глаз с Галфи, чтобы тот вновь не запротестовал, — могу сказать вам, что штурмовой отряд еще не прибыл сюда.

— Ага, но они уже заняли замок, да?

— Точно. С нашей, так сказать, помощью. А мы, господин унтер, полковые разведчики.

— Полковые? Извините, военная тайна есть военная тайна, но вот уж никогда бы не подумал, что вы полковые разведчики!

— Вы нас правильно поняли, господин старший унтер-офицер. Штурмовая группа нашего полка как раз двигается сюда. Командует ею подполковник Сомолани.

— Очень хорошо. Тогда все в порядке.

— Разумеется. Я так полагаю, что группа прибудет сюда часов в девятнадцать-двадцать, так как господин подполковник приказал подготовить помещения к девятнадцати часам.

Минутная радость на лице Шухайды сменилась озабоченностью.

— Тогда покорнейше разрешите доложить, что у меня ничего не получится…

Прапорщик нетерпеливым жестом разрешил унтеру продолжать говорить.

— Не извольте сердиться, что я доставляю вам столько хлопот, но ведь мне еще надо вернуться в Эльвирапусту.

— Можете возвращаться.

— Понимаю, господин прапорщик, но, если штурмовая группа прибудет сюда только в восемь вечера, когда же я вернусь в часть? Темнеет сейчас рано, я ведь и заблудиться могу.

— Этого я не могу решить, — сказал Мольнар, взглядом подбадривая Шухайду. — Этот вопрос может решить только господин прапорщик.

Старший унтер-офицер опять вытянулся:

— Господин прапорщик, покорнейше прошу вас, примите у меня этого Сийярто…

— Да как вам только в голову могло прийти? А кто его у меня охранять будет? У меня нет для этого солдат.

— Не извольте сердиться…

— Я не сержусь, но сделать этого не могу.

Галфи сейчас не играл. Он действительно не хотел, чтобы арестованного оставили здесь.

— Прошу прощения, — вступил в разговор Мольнар, — а если запереть его в какую-нибудь комнату и кто-нибудь из солдат будет приглядывать за ним? Ведь речь-то идет всего о нескольких часах.

— Все равно это противоречит уставу!

— Так точно, противоречит, — вздохнул Шухайда, — хотя и не очень сильно. Но вы представьте себе, каково мне будет ночью по незнакомой дороге возвращаться в часть! До передовой рукой подать, так что по ошибке и к русским попасть можно.

Мольнар протянул руку и спросил:

— Где сопроводительные документы?

Шухайда быстро вытащил из-за обшлага рукава шинели какую-то бумагу:

— Прошу вас, господин прапорщик. Извольте расписаться вот тут, в самом низу.

Галфи кивнул, сообразив, что другое решение все равно придумать трудно.

— В общем, я не возражаю, — милостиво произнес он.

И тут оказалось, что расписаться-то нечем. У прапорщика не были ни ручки, ни карандаша, а унтер-офицер Мольнар забыл свою самописку, когда подписывал бумаги совсем в другом помещении. Правда, в сундучке у него находилось десятка три новеньких, еще даже не заточенных карандашей, но ему было неудобно доставать их при всех.

— Есть у вас карандаш? — спросил прапорщик Шухайду, который тут же начал рыться у себя в карманах.

— Докладываю, — растерянно промямлил он, — был где-то огрызок.

В конце концов выручил их сам арестованный.

— И зачем тебе карандаш, подонок? — набросился на беднягу Шухайда, недовольный, что у Сийярто оказалось то, чего не было у него самого. — Все равно тебе больше ничего писать не удастся, уж мы об этом позаботимся.

Галфи быстро подписал документ.

— Ты еврей? — спросил он Сийярто.

— Хуже того, — вместо арестованного ответил старший унтер-офицер. — Политический он. Я могу идти, господин прапорщик?

Галфи кивнул. Шухайда ушел, надеясь попасть к своим еще засветло. Арестованный остался в замке. Прапорщик задумался, размышляя о том, что за человек этот арестованный, а унтер Мольнар ломал голову над тем, как бы им поскорее избавиться от него.

— Ну и что нам теперь делать с тобой? — беспомощно развел руками прапорщик, обращаясь к Сийярто.

Арестованный молча наблюдал за прапорщиком и унтером. Он еще не смел поверить в то, что самое худшее для него уже позади, и все еще находился в затруднительном положении. В то же время он успел подметить кое-какие детали, свидетельствующие о том, что военные, разместившиеся в замке, не похожи на тех солдат, в руках которых он уже побывал. Бросилось ему в глаза и то, что прапорщик носил форму с темно-зеленым кантом, а унтер-офицер — со светло-зеленым. Все это означало, что первый был пехотинцем, а второй — егерским стрелком, хотя оба и утверждали, будто служат в одной части. Еще более странным были их противоречивые высказывания о том, где находится штурмовой отряд. Правда, Шухайда этого не заметил. Невероятным казалось и то, что штурмовой отряд вызвал себе минеров туда, куда он сам еще не прибыл. К тому же арестованный давным-давно отвык от того, чтобы унтер-офицеры называли друг друга на «вы». А самое странное заключалось в том, что в составе этой малочисленной группы был какой-то гражданский парень с прыщеватым лицом. Как только Шухайда вышел из комнаты, парень начал торопить унтер-офицера, говоря, что ему пора домой.

— Я уже сказал тебе: пойдешь, когда позволит обстановка, — отмахнулся от него унтер.

Парень тоже небрежно махнул рукой и произнес:

— Ну и дела!

— По губам захотел?! — крикнул на него унтер. — Не ты меня сюда привел, а я тебя. Так, нет? Ну, забирай сундучок и разыщи мне Альберта.

Прапорщик встал, сунул в печь несколько ножек от стула, затем лениво потянулся, зевнул, но, опомнившись, снова сел на свое место, уставившись на арестованного.

— Ну? — спросил он после долгого молчания. — Что же ты там натворил, политический? За что тебя сунули в рабочую роту?

Мольнар между тем решил, что игру пора кончать. Он подошел к окну. Шухайда уже дошел до тропинки, которая вилась по берегу озера. Унтер отошел от окна и, обращаясь к Галфи, сказал:

— Хватит, Эдуард. У нас нет времени для шуток.

Мольнар закурил и дал сигарету арестованному.

— Благодари непорочную деву Марию или кого хочешь за то, что попал к нам в руки.

Сийярто сразу расслабился и тихо спросил:

— Могу я сесть?

— А как же! Садись, — ответил ему прапорщик.

— Только долго не засиживайся, — заметил унтер. — Вот докуришь сигарету и уматывай, пока не поздно.

— Уматывать?! Куда?

— Куда хочешь, дело твое.

«Выходит, они тоже, как я, дезертиры, — подумал Сийярто. — Не может быть, чтобы они меня выгнали отсюда. Раз и они такие же, то пусть помогут мне. Куда я пойду без документов и без куска хлеба? В таком состоянии далеко не уйдешь…»

Арестованный откинулся на спинку стула и, не затягиваясь, стал выпускать изо рта густые клубы дыма: боялся ослабеть.

— Словом, вступили мы на скользкий путь, — произнес он, по очереди оглядывая присутствующих. — Это правильно. Это самое верное, что можно сделать пока в этой проклятой войне.

Прапорщик развел руками, а затем неожиданно встал и, подойдя к Сийярто, подал ему руку и представился:

— Доктор Эдуард Галфи, дипломированный экономист.

— Очень рад. Печатник Иштван Сийярто.

— Да, мы решили покончить с войной. Правда, это мало что изменит, разве что на несколько человек уменьшится число жертв. Можешь радоваться, дружище, что и ты принадлежишь к числу таковых.

— Да, конечно, только уйти отсюда я никуда не могу.

— Это как же следует понимать?

— Солдатской книжки у меня нет, куска хлеба на дорогу тоже нет.

Однако Мольнар не имел ни малейшего желания наживать новые неприятности. У него хватало забот и с теми, кто уже был с ним.

«Этот пусть сам позаботится о своей судьбе, как знает и как умеет. Пусть радуется, что мы его отпустили», — подумал унтер про себя, а вслух сказал:

— Не трать слов попусту: они у нас в одно ухо влетают, в другое вылетают. По-твоему, все солдаты, которые сейчас пробираются, кто как может, домой, имеют документы, а ранцы их набиты едой, да? Бог даст, и ты как-нибудь доберешься до своего дома. А если не доберешься, мы будем весьма сожалеть, но уже ничем тебе в этом помочь не можем.

— Да я у вас многого и не попрошу.

— Лучше совсем ничего не проси!

— Разрешите мне остаться с вами до тех пор, пока фронт сюда не подойдет. Я чувствую себя в большей безопасности среди людей, которые знают, кто я такой.

— Знают? — удивился Галфи. — Об этом не может быть и речи.

— Видите мою одежду?

— Да, и даже знаем, каким образом ты попал на фронт. Но за это время ты мог и человека убить.

— Чем?

— Как это чем?

— Оружия у меня нет. Вам это сделать было намного легче, и вы наверняка делали это.

— Но ведь мы-то были на фронте!

— Оставь, Эдуард, не спорь с ним. Это не солдат, а деревенщина. Он думает, что в противника не стреляют, а бьют его по заднице.

— Что я, идиот, что ли? Вы лучше ответьте на мой вопрос.

Галфи подошел к ним ближе. Голос его дрожал, как у полкового священника во время молитвы.

— Успокойтесь, ради бога, не оскорбляйте друг друга. Я ведь хотел только сказать, что нам о тебе мало что известно.

— Очень даже хорошо все известно! — распалялся Мольнар. — Вполне достаточно. Ты разве не слышал, что о нем сказал старший унтер-офицер? Ведь он же политический! Нам только того и не хватает, чтобы всех нас сцапали вместе с ним! Не хами! Если тебе показали палец, это вовсе не означает, что нужно отхватить и пол-руки. Убирайся отсюда побыстрее, пока я не передумал и не передал тебя опять Шухайде.

Однако Сийярто спокойно повторил, что никуда не пойдет до тех пор, пока не наестся и не подготовит себя к дороге.

— У меня к вам, собственно говоря, есть предложение, — проговорил вдруг арестованный и взглянул на прапорщика. — Если вы меня отсюда не прогоните, позже я отплачу вам за это добром.

Мольнар сразу же преобразился, мысленно оценивая представлявшуюся им возможность.

— На той стороне? — спросил он дружелюбным тоном.

— Да, конечно.

— Ты имеешь в виду — у русских?

— Да.

Галфи обвел всех присутствующих в комнате возмущенным взглядом, будто перед ним стоял по крайней мере взвод солдат, каждому из которых он хотел обязательно заглянуть в глаза.

— Меня лично это нисколько не интересует, — с достоинством заявил он. — Я, Эдуард Галфи, не собираюсь полагаться на добрую волю противника.

Однако Мольнар имел на этот счет свое мнение.

— Не порти дело, Эдуард, — заметил он. — Уж не хочешь ли ты окочуриться здесь между двумя фронтами? Или, может, ты думаешь, что к нам сюда прилетят ангелы и на крыльях унесут нас домой? — Повернувшись к Сийярто, унтер спросил: — А кого ты там знаешь?

— Лично никого не знаю.

— Тогда чего же болтаешь? А я-то думал, что у тебя там есть какой-нибудь важный приятель.

— Даже никого не зная лично, я уверен, что так оно и есть.

— Да ты говоришь как русский…

— Не совсем так, но…

— По-твоему, русские только тем и занимаются, что по всему фронту разыскивают тебя, чтобы спросить, за кого ты хочешь замолвить словечко? Нет, дружище, в эти игрушки играй один! Нам же лучше заранее переодеться в гражданское.

Галфи считал, что на этом разговор далеко еще не окончен, и потому поинтересовался:

— А среди венгров ты где надеешься найти себе друзей?

Сийярто казался вконец измученным, к тому же он ужасно хотел есть.

— Среди тех, кто не желает погибать… — нервно ответил он.

— Но ведь они хотят загубить всю страну! Или тебя это нисколько не интересует? Взгляни кругом!..

— Не русские начали с нами войну.

— Этого я и не утверждаю, однако это не меняет сути дела. Посмотри: повсюду разрушения, повсюду трупы, повсюду беженцы, а у тебя одно-единственное желание — живым дождаться прихода русских…

— Ну хватит болтать! — оборвал прапорщика унтер.

— Это не болтовня.

— Самая настоящая пустая болтовня! С тех пор как я себя помню, нас только ею и кормили: и в школе, и на призывном пункте, и в армии. Иногда мне кажется, что вместо крови у меня в жилах течет жидкая болтовня. А что от нее толку?.. Разве я стал умнее от нее? Черта с два!

В этот момент в комнате появились Йошка Вег и Альберт.

— Располагайтесь, господа, — сказал Альберт.

— А, вот и ты! С тобой по крайней мере можно говорить о серьезных вещах.

— Очень рад.

— Я вижу, твои господа основательно упаковали вещи и дали деру. Но ты, надеюсь, понимаешь, о чем идет речь? Скажи-ка нам, что у вас в доме осталось из еды? Да не вздумай скрывать!

Альберт всплеснул руками, словно ворон крыльями.

— Я должен вас огорчить. Господин барон приказал все ценные продукты забрать с собой, а остатки сегодня разобрали солдаты.

В комнату осторожно вошел Фекете и испуганным взглядом уставился на Альберта. «Что стоит эта свобода, если приходится умирать здесь с голоду?» Он дернул ремень, на котором висел автомат. Фекете охотнее всего снял бы автомат совсем, поскольку считал: где нет солдатского довольствия, пусть от него и службы не ждут.

— Ничего не понимаю, — замотал головой унтер. — Выпивка есть, а еды нет, да?

— Да, именно так, мой господин. К сожалению, потому и остались напитки, что господа забрали с собой все продукты. На повозках совсем не оставалось свободного места.

— Выходит, ничего нет?

— Абсолютно ничего.

— А чем же ты сам собирался здесь питаться?

— Я? Вы забыли, господин, что именно вы и задержали меня здесь. Если б вы мне не помешали, я давно бы был в пути.

— Это верно, черт возьми! Я об этом забыл.

Мольнар был так голоден, что один мог запросто съесть полбатона салями.

— Скажи, Эдуард, а у тебя лично тоже ничего нет?

— А откуда у меня могут быть продукты? Вчера вечером мы открыли последнюю банку консервов, а сегодня утром подкрепились лишь палинкой.

— Но чем же вы собирались питаться?

Галфи печально посмотрел прямо перед собой в пустоту.

— Ничем. Собственно, как ты знаешь, я и не собирался есть.

— Это другое дело. Лучше умереть, чем страдать от голода.

Сийярто, который, несмотря ни на что, не собирался уходить из замка, вдруг спросил:

— А деньги у вас есть?

Охваченный заботами Мольнар, забыв о всякой осторожности, взмахнул руками и сказал:

— Сколько угодно!

— Тогда я могу кое-что предложить.

— Ну? Говори!

— Недалеко отсюда в доме лесника дней десять назад закололи свинью.

— А ты откуда знаешь?

— Я у них прятался, когда бежал в первый раз.

— Выходит, ты бежал дважды?

— Да.

— А ты, я вижу, неудачник, коли с первого раза сбежать не смог! И большую свинью они закололи?

— Большую. Семья у лесника маленькая: он да жена, оба уже немолодые. Я думаю, если им хорошо заплатить, они охотно продадут мясо.

— А где находится дом лесника?

— Точно не знаю, но по-моему, в километре отсюда.

— Дорогу ты знаешь?

— Попробую найти.

— Я ее вам покажу, — предложил Альберт.

Унтер свистнул.

— Строиться!

Галфи не возражал и, дружески взглянув на Сийярто, сказал:

— Пошли.

Однако Сийярто явно не торопился.

— Я слышал, в доме есть выпивка? Можно мне немного выпить? Ну хоть глоток! А то я совсем расклеился.

Альберт вытащил из кармана плоскую фляжку.

— Вот, извольте, превосходный напиток, для желудка это настоящий бальзам.

Мольнар протянул Сийярто ничейную винтовку:

— Удержишь?

— Конечно.

— Да сними ты с рукава эту грязную тряпку! Без нее ты хоть на солдата будешь походить. Постой-ка… Уж раз у тебя нет документов, я тебе наколю хоть по звездочке. Пусть и у тебя будет какое-нибудь звание. Ну вот, теперь ты ефрейтор.

— Значит, я остаюсь с вами?

— Запомни, мы будем прислушиваться к твоим предложениям, если они, конечно, полезны.

Выйдя из замка, Альберт показал тропинку, по которой скорее всего можно было добраться до домика лесника. Сам же привратник остался сторожить имение.

— Что мне говорить, если кто станет вас разыскивать? — спросил он.

Унтер ухмыльнулся:

— Хуже этого ничего быть не может.

Маленькая группа тронулась в путь. Всех мучил голод, но они не теряли надежды. Опавшая листва скрадывала шум шагов. Вокруг стояли старые дубы с толстыми стволами и узловатыми сучьями. Ручей, протекающий возле замка, свернул к югу, теряясь между холмами. Время от времени с дубов то тут, то там срывались тяжелые желуди и с глухим стуком падали на землю.

Со стороны фронта не доносилось никаких звуков, со стороны Дуная тоже. Можно было лишь предполагать, что русские либо остановились, либо, что казалось более вероятным, перед ними на этом участке фронта не осталось никаких подразделений противника.

Кругом царила тишина. Приходилось прислушиваться к каждому шороху: вдруг из-за деревьев появятся русские. Однако, несмотря на это, оба солдата, облизывая пересохшие губы и перебивая друг друга, спорили о том, кто из них без хлеба может съесть больше колбасы или сала, но так, чтобы не расстроился желудок.

На каждом повороте тропинки Йошка Вег тихо стонал, будто поднимал что-то тяжелое, и с укором в голосе твердил, что до Палхазы отсюда не больше шести километров, а если идти напрямик, через лес, то и того меньше, а вот они все идут куда-то и идут в неизвестном направлении и за это, мол, вполне заслуживают того, чтобы их взяли в плен русские.

Галфи между тем разглагольствовал с Сийярто на тему, ничего общего не имеющую с продовольственным снабжением. Глядя на них, можно было подумать, что оба они сыты и, усевшись в мягкие кресла, ведут ученый спор.

— Интересно не то, — продолжал объяснять Галфи, и, глядя на него, трудно было поверить, что всего полчаса назад прапорщик хотел отделаться от Сийярто, — протестует организм или нет. Само собой разумеется, что протестует. Это, так сказать, естественная реакция, но его можно заставить замолчать. Согласно Кюи, человек в этом отношении сам себя воспитывает. Интересно здесь то, хочу я этого или не хочу и как я это делаю: по собственному желанию или же по принуждению…

— Знаешь, все это не так просто.

— А кто говорит, что просто? Переносить нечто плохое — ну, например, голод — дело, конечно, непростое. Однако, если человек делает это по своей воле, с твердым убеждением, тогда он способен вынести бо́льшие лишения, чем по принуждению со стороны. Возьмем, к примеру, учение Ганди…

— У Ганди самым важным является не добровольное действие или поступок…

— Как ты можешь такое говорить?! Его никто никогда не принуждал.

— Разумеется, нет. Но самое главное у него — почему. А о причине принуждения не стоит и спорить. То, что голодовка имеет цель…

— Постой! Это интересно… А ведь Ганди и в самом деле объявлял голодовку в интересах нации, а не из-за простого чудачества. Однако ведь не следует рассматривать любую голодовку как факт общественной значимости и считать, что любые голодающие, страдают, так сказать, более благородно или возвышенно?..

— Разумеется: голодовка голодовке рознь.

— Думаешь? Тогда как же ты объяснишь, что обыкновенный факир может голодать в течение многих дней? Иногда даже больше других?.. Ведь он не собирается изменять мир, а всего лишь хочет заработать немного денег или установить новый рекорд на выживание, и только.

— Разве можно сравнивать голодающего по политическим мотивам с каким-то факиром?

— Но ведь для обоих характерно их добровольное желание.

— Не сердись, но это вздор! В истории рабочего движения известны случаи, когда товарищи, попавшие в тюрьму, объявляли голодовку в знак протеста против бесчеловечного с ними обращения или же против каких-нибудь несправедливостей. Но только с целью. А голодать ради показухи — такого никому из них и в голову не приходило. По-твоему, если кто-нибудь в тюрьме начнет голодовку по своей воле, то это не будет отличаться от выражения протеста честного человека?

— Не совсем так. Разница между ними, безусловно, имеется, и к тому же морального характера, но, по-моему, главное различие не столько в самом факте голодовки, сколько в характере человека и в понимании того, ради чего он объявляет голодовку.

— Смешно! По-твоему, выходит, что оценку любому своему поступку человек может дать только после того, когда узнает, как этот его поступок расценили другие: хорошо или плохо?.. Если ты хорошенько подумаешь, господин прапорщик, то, мне кажется, не будешь настаивать на своем. Все начинается гораздо раньше, намного раньше! Прежде всего, голодовка, какой бы она ни была, явление отнюдь не стихийное, а осознанное. Каждый из тех, кто идет на этот шаг, безусловно, думает, почему он так поступает. Без этого он никогда не начнет голодовку. Вернее, один понимает истинную причину, а другой — нет.

— Ты вот говорил о сознании…

— Да, оно играет решающую роль.

— Конечно, конечно. Пойми меня правильно, старина, в этом смысле я признаю не только роль сознания, но и значение подсознательного инстинкта. К слову говоря, меня удивляет, что ты, простой печатник… не сердись, неплохо разбираешься в вещах, судить о которых без специального философского образования довольно трудно.

— Ходил я в одни кружок, где занимались философией.

— Очень интересно! Пока мы будем вместе, у нас, по крайней мере, есть о чем поговорить. Ты и о Фрейде что-нибудь слышал?

— Это кто такой?

— Известный психоаналитик. Он как раз занимался вопросом, о котором я только что говорил: об инстинктах, вернее, об их влиянии на человека.

— Он марксист?

— Нет. А зачем ему это?

— Тогда извини, но он меня не интересует.

— Пожалуйста, я, правда, не понимаю, ну да ладно…

— А что тут не понимать? Все очень просто. Если не марксист, значит, не имеет правильного представления о положении дел в мире.

— А почему ты так думаешь?

— Знаю.

— Ладно, коли ты так считаешь…

— Я это твердо знаю! Это факт. Говорить об этом можно долго, но здесь не та обстановка.

— Возможно. Черт его знает, иногда мне кажется, будто мир наш вообще нельзя объяснить, будто мы живем не в одном мире.

— Ошибаешься, все зависит от того, из каких слоев ты вышел…

— Вот как? В этом уже что-то есть. Это уже убеждает. Но если, как ты говоришь, для правильного понимания мира нужно марксистское мировоззрение… тогда мир долгое время объясняли неверно? Однако все это не мешало нам есть, пить и тому подобное…

— И делать безумные глупости! Развязывать войну за войной, разрушая одной рукой то, что было создано другой…

— Это ты хорошо сказал.

— Интересно не это, а сам смысл.

— Но-но, а то я опять начну спорить. Ну ладно, не стану. Давай поговорим по существу. По-моему, ты прав в своих высказываниях. Человеку, оказавшемуся на краю гибели, далеко не безразлично, как он погибнет.

— Однако естественная смерть — это отнюдь не оскорбление!

— Это самое большее, что человек может понять. Не перебивай меня, старина, я еще не кончил. Не стоит тратить силы на объяснение прописных истин. Я тебя могу слушать сколько угодно… Не ищи, пожалуйста, никаких аргументов… Плевать я хотел на рациональность, если с ее помощью мне хотят доказать, будто сдохнуть в окопах — такое же естественное дело, как посещение какой-нибудь выставки, увлечение интересной работой или же времяпрепровождение с великолепной женщиной.

— Однако месть, по-моему, самая большая нелепость, о которой я когда-либо слышал! Люди просто боятся смерти, только и всего. При ее приближении человек начинает скулить по-звериному, от страха может наделать в штаны. Мне не раз приходилось оказываться в подобном положении… Что же касается мести, об этом не может быть и речи. Однако насилие, как таковое, к сожалению, всегда ведет к тому, что люди надевают на себя военную форму и, подчиняясь приказам, лезут в драку, чтобы перегрызть друг другу глотку.

— Все это так. А как ты объяснишь, почему эти действующие по приказу вояки вдруг звереют? Они порой не прочь выпустить кишки кому угодно, и если их не сдерживать… Вот, например, три недели назад, когда наши войска еще находились на той стороне Дуная, произошел такой случай. Нашей части придали для поддержки артиллерийскую батарею. Артиллеристы обстреливали перекресток дорог. И что же тут творилось! Они делали несколько залпов по перекрестку и ждали, пока на нем вновь не возобновлялось движение. Как только на дороге появлялись машины, солдаты и повозки, артиллеристы открывали огонь, не обращая ни малейшего внимания на то, что рядом с русскими солдатами по обочине, утопая в грязи, плелись венгерские беженцы с узлами на плечах. Выпустив несколько снарядов, артиллеристы орали от радости, подбрасывали в воздух шапки, а там умирали мирные, ни в чем не повинные местные жители.

— Все это потому, что насилие разжигает в человеке самые низменные инстинкты. Так и распространяется зло. Вот когда оно прекратится…

— Что прекратится? Насилие?

— Да, конечно, придет и ему конец.

— Бред! Ты ошибаешься, старина.

— Я же не говорю, что это произойдет завтра.

— Этого никогда не будет. Неужели ты не понимаешь? Самое ужасное заключается в том, что ни тирания, ни свобода не поддается организации. Доброта тоже. Ты не сможешь привести мне ни одного примера из истории, чтобы какая-нибудь группа людей, независимо от того, какими идеями она прикрывалась, не отхватывала бы себе больший кусок, чем другая. Теорий, разумеется, хватает, а практика остается практикой. В этом отношении фантаст по имени Христос был особенно горазд придумывать различные теории. Однако все теории, как облака-барашки, слишком высоко парят над землей.

— Не рассердишься, если я буду с тобой предельно откровенен?

— Нет.

— Все, что ты говоришь, выглядит несколько старомодно. Разве ты не слышал, что сама суть рабочего движения заключается в том, чтобы не только постичь истину, но и бороться за нее, и к тому же с помощью организации.

— Но это цель только одного класса…

— Нет! В конечном счете со временем не будет никаких классов и никакого насилия. И если человек идет по пути правды и разума, то… А откуда это ты взял, что свобода не поддается организации? Вполне можно. Разумеется, не одним только провозглашением, этого слишком мало. Однако если изменить условия и законы, по которым живет человек, разве можно сомневаться в том, что и сам-то человек тогда тоже изменится?

— Ты так думаешь? Как это мы вдруг можем стать другими?

Сийярто говорил с жаром, а прапорщик то и дело прерывал его. Мольнар сердито заметил:

— Еще как можно изменить! Вот попробуйте высуньтесь из-за деревьев, как вам сразу же продырявят шкуру в нескольких местах.

Мольнар без всякой зависти и злости слушал спор обоих «умников», как обозвал он про себя прапорщика и Сийярто. Мольнар мало что понял из их разговора. Попадая в трудные переплеты, когда опасность угрожала его жизни, унтер поступал так, как не всегда поступил бы кто другой, более сильный и умный. Не без злорадства он вспомнил о регенте Миклоше Хорти, который в трудную минуту ушел со своего поста. То же самое сделал и премьер, оказавшись в сложной обстановке. Вот и Гитлеру скоро дадут под зад, а ведь совсем неравно каждое его слово ловили с огромным вниманием, благоговея, как перед пророком, перед которым лишь только на колени не становились.

Унтер Мольнар если на кого и сердился, так только на самого себя. Он отказался от того, чего с таким трудом добился, освободившись от ига Рошко. Ему казалось, что это должно было стать основным козырем, который обеспечил бы ему успешное бегство. Этим козырем была его самостоятельность, которую он теперь обрел и которая наполняла его радостью при мысли, что наконец он — сам себе хозяин. Однако это оказалось большой глупостью. И паренька не стоило отрывать от дома и забирать с собой, а ему самому тем более не стоило влезать в эту сомнительную компанию. Теперь же вот ломай себе голову за всю шестерку! Гораздо лучше было бы примкнуть к другим людям, среди которых можно было бы почувствовать себя спокойно. И в то же время унтеру льстило, что именно ему, и никому другому, удалось собрать в один кулак этот сброд, который даже не заслуживает внимания.

За исключением себя, унтер считал всех пятерых ужасными трусами. Они то и дело вздыхали, болтали и спорили бог знает о чем, мечтали черт знает о чем и совсем не обращали никакого внимания на то, что творилось у них под самым носом. Между тем они подошли к редколесью. Никто из пятерки даже не заметил, что за редким лесочком, позади которого светлела довольно широкая поляна, копошились фигурки гитлеровских солдат. Немцы как раз грузили мешки с мукой в кузов грузовика, в нескольких шагах от которого стоял выкрашенный в защитный цвет автомобиль-амфибия. Точно такой утром ремонтировался во дворе мастерской в Редеце. Унтер нисколько не сомневался, что это был тот самый автомобиль.

— Тебе лично, — обратился унтер к Сийярто, — врач порекомендовал бы приложиться носом к заднице гитлеровца.

Сийярто весь сразу как-то сник, а остальные, заметив наконец немцев, начали потихоньку пятиться, отходя в густые заросли.

— Это и есть домик лесника? — спросил унтер.

— Он самый.

— Еще немного — и опоздали бы. Через десять минут здесь не найдешь ни куска хлеба.

Фекете протер глаза и прошептал:

— Нам теперь все равно. Пойдем поищем в другом месте.

— Можешь идти.

Сийярто загнал патрон в ствол своего карабина.

— Прогоним отсюда гитлеровцев! — решительно предложил он. — Не дадим в обиду лесника и его жену… Такие хорошие люди!.. Нас ведь шестеро. Вперед, ребята! Где наша не пропадала!

— Эй, подожди, горячая башка! Пока ты один раз выстрелишь из своего карабина, ни одного из нас уже не будет в живых.

— Боже мой, но ведь у тебя в руках автомат!

— Ты что, сердит на них очень?

— Что за вопрос?

— Все правильно, дружище, только и сердиться надо умеючи — так, чтобы не сталкиваться лоб в лоб. Это тебе не новички, а знающие свое дело люди. Попробуем их перехитрить.

— Но ведь они этак могут лесника и его жену…

— Тихо! Сейчас я думаю! Эдуард, ты говоришь по-немецки? Как нужно сказать по-ихнему: «Здесь русские»? Подожди, только скажи так, чтобы это покороче было. Ну например: «Русские атакуют!»

— Руссишер ангриф!

— Как-как?

— А зачем это?

— А ну, повтори еще раз и не умничай.

— Руссишер ангриф!

— Ага, теперь понял. Слушайте меня внимательно. И смотрите, если кто из вас испортит игру, клянусь, что я сам пущу тому пулю в лоб. Эдуард, ты будешь нашим командиром.

— Да?

— Сейчас мы отойдем в лесок метров на пятьдесят. Заряди пистолет, только береги патроны. Как только я махну рукой, вы начнете палить в воздух. Но только разок-другой. Много патронов не тратить! В этот момент я выскочу из-за кустов и дам несколько коротких очередей у вас над головами. Вы громко заорете «Ура!» и еще немного постреляете. Все ясно? А когда подберетесь поближе к дому лесника, можете выстрелить по грузовику, по ветровому стеклу.

— Ясно, — сказал прапорщик.

— Тогда пошевеливайтесь. Времени у нас мало. Назад!

А минуту спустя гитлеровцы, увидев стрелявшего из автомата унтер-офицера, побросали мешки с мукой, которые они только что грузили в кузов, и сами открыли беспорядочную пальбу в том направлении, откуда слышалась стрельба.

— Руссишер ангриф! Руссишер ангриф!

— Где?

— Да тут, прямо сюда, черт побери!

Мольнар вбежал в дом. В кухоньке сидел обер-лейтенант и за обе щеки уплетал окорок. Услышав стрельбу, он прислушался, но не только не перестал есть, но еще и послал своего шофера в кладовку за компотом.

Очутившись в кухне, унтер и здесь скороговоркой выпалил заученные им два немецких слова. Выскочивший в этот момент из кладовки шофер испуганно пролепетал:

— Русские уже успели засесть и в кладовой…

Эти слова подействовали на обер-лейтенанта как удар молнии. Он мигом вскочил со своего места, забыв о компоте, и выбежал во двор.

Во дворе события развивались строго по плану Мольнара. Ветровое стекло у грузовика от пули разлетелось вдребезги. Со стороны же леса доносились крики «Ура!» с ярко выраженным венгерским акцентом. Это прекрасно слышал и понимал Мольнар, но перепуганным гитлеровцам казалось, что кричат русские. Не прошло и двух минут, как немцы сели в машину и укатили.

Когда грузовик скрылся из виду, Мольнар спокойно, как ни в чем не бывало, закурил, понимая, что ему бежать навстречу пулям ни к чему.

— Сейчас, мамаша, все будет в порядке, — сказал он плачущей жене лесника, когда она сквозь слезы начала было благодарить его за избавление от мародеров. — Сначала я позову своих товарищей.

Мольнар громко свистнул. Его свист поняли правильно и ответили.

«Выходит, не такой уж плохой ансамбль я сколотил», — мелькнуло в голове у Мольнара.

Спустя несколько минут из леса показались друзья унтера. Раскрасневшиеся, с довольными физиономиями, они ругали гитлеровцев, издеваясь над их трусостью. Вид у них был такой, будто они выиграли войну.

— Великолепно! — воскликнул прапорщик, жестом попросив у Мольнара сигарету. — Ну, старина, и великолепная же тебя осенила идея! Сердце радовалось, когда я смотрел, как эти вояки прыгали в грузовик!

Лесник пригласил солдат к себе в дом.

— Прошу вас, господа воины, чем богаты, тем и рады!

Лесник сразу же узнал Сийярто.

— И вы здесь? — удивился старик. — Ну, слава богу! Когда вас забрали и увели, мы о женой до самого утра глаз не сомкнули: все вас жалели. Мы думали, что вас сразу же…

— Да, это я! Хорошо, что все так получилось! — ответил Сийярто.

— Оставайтесь у нас, пища у нас есть. Но сначала я хочу отблагодарить вас за то хорошее, что вы для нас сделали. Если б не вы, немцы ободрали бы нас как липку. Мерзавцы уже на хлев показывали: они и коровенку-то нашу собирались увести.

— Слава богу, вы в самый раз подоспели, — вторила мужу добрая старушка. — Да наградит вас господь, дорогие господа воины.

Мольнар окинул взглядом разложенные на лавке окорока, куски сала, кружки колбас, которые гитлеровцы не успели забрать с собой.

«Видать, крупную свинью заколол лесник — этак килограммов на двести с гаком, — мысленно оценил Мольнар. — Да и зачем двум старикам столько мяса?»

— С одной хвалой господу богу далеко не уйдешь, мамаша. Мы голодные солдаты, и нам нужна еда, — сказал Мольнар старушке.

— Сейчас я накрою на стол, проходите, пожалуйста, — засуетилась хозяйка.

— Да я не это имею в виду, дорогая мамаша. Все это у вас все равно забрали бы немцы, не так ли? А мы всю эту провизию спасли, рискуя, так сказать, собственными шкурами. Вот я вам по-благородному и предлагаю: давайте поделимся, половину — вам, половину — нам.

Лесник хотя и не очень обрадовался предложению, но согласился:

— Ладно, делите.

Сийярто покраснел как рак: ему стыдно было за такое предложение унтера.

— Разве мы с тобой так договаривались?! Если б я знал, что ты так, то и шагу бы не сделал с тобой рядом…

— Прошу покорно: расстаться нам и сейчас не поздно!

— Ты же сам говорил, что за все заплатишь хозяевам! Эдуард, скажи ему…

— Действительно, — растерянно проговорил прапорщик. — Хотя, если б меня лично спросили, я не знал бы, чем заплатить.

Выручили их лесник и его жена. Они утешили солдат, заявив, что никаких денег за продукты им не нужно: пусть берут хоть все. Уж такая у бедного человека душа!

— Давайте лучше выпьем немного, — предложил лесник, — и расстанемся мирно. Кто знает, что с нами будет завтра?

Мольнар охотно поднял стакан:

— Ваше здоровье. Только дайте нам несколько мешков, чтобы мы все это могли в них положить.

— Мешки у нас найдутся.

— Что будет с нами завтра? — повторил Сийярто вопрос лесника. По выражению его лица было видно, что он собирается дать на него обстоятельный ответ. — Многие мои друзья считают, что теперь всему старому пришел конец и можно смело надеяться, что скоро мы заживем мирно, спокойно и по закону справедливости.

Однако Фекете перебил его вопросом:

— А что, если эти гитлеровцы сюда вернутся?

У Сийярто сразу вылетела мысль из головы.

«Черт бы тебя побрал! — мысленно обругал он Фекете. — Разумеется, они могут и вернуться, еще как могут. Никто ведь за ними по пятам не гонится. Стоит им только понять, что их обдурили, и они сразу же вернутся, чтобы все забрать, а заодно и рассчитаться с нами».

— А может, и в самом деле нам нужно подготовиться к обороне? — серьезно обвел всех взглядом Сийярто.

Лесник не сразу понял, чего хотят военные.

— Домишко мой крыт камышом, господа воины, чуть что — сразу же загорится. Не успеешь вынести и того, что в нем осталось, — испуганно стал объяснять лесник.

— Забирайте продукты и пошли! — сказал Мольнар. — Швабы дали такого драпака, что их и след простыл. Испугались они до ужаса!

— Это мы и сами видели, — заметил Галфи. — Но чего? Уж не нашей ли редкой стрельбы? Я думаю, они побывали и в более серьезных переделках. Даже уверен в этом.

— Не знаю… — задумался Мольнар. — Один из них пошел в кладовку за компотом… — Говоря это, унтер даже показал, как гитлеровец вышел оттуда с банкой в руке. — Поставил банку на стол перед офицером, а сам как закричит, что в кладовке русские.

— Что?! — удивился Гашпар и уставился на дверь.

Унтер посмотрел на Гашпара и громко рассмеялся.

«Какая глупость! — подумал он. — Что русские забыли в кладовке у лесника?» Однако через секунду смех замер на его губах. Он заглянул в кладовку и под полкой, уставленной многочисленными банками с вареньем и компотами, увидел лежащего на полу человека. На нем была военная форма, но не венгерская и не немецкая, а русская.

— Боже мой! — изумленно воскликнул унтер. — А ведь здесь действительно кто-то есть.

Лесник сдвинул шляпу на затылок и проговорил:

— Боже милостивый! А я ведь и забыл совсем об этом бедняге! Он там один, только будьте с ним осторожны, а то ведь у него и оружие есть.

— Он русский? Правда это?

Сийярто стал быстро переминаться с ноги на ногу, будто земля жгла ему ступни. Мольнар распахнул дверь в кладовку, в углу которой на полу лежал русский солдат. Русский осмотрел всех по очереди и одновременно, будто синхронно, поводил из стороны в сторону дулом автомата.

Сийярто, давно ждавший встречи с солдатом Красной Армии, во весь рот радостно заулыбался и, разведя руки в стороны, бросился к русскому со словами:

— Дорогой товарищ, не бойся, ты в надежном месте, среди друзей! — И бросился было обнимать советского солдата, но тот, не поняв обращенных к нему венгерских слов, насколько позволяли ему силы, оттолкнул Сийярто стволом автомата.

— Стой! — крикнул русский голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Ты что, не понимаешь? Я твой друг! Товарищ твой!..

— Как же он тебя поймет? — оборвал его Мольнар. — Он ведь ни слова не знает по-венгерски.

Сийярто устало опустил руки.

«Ужасно, — мелькнуло у него в голове. — Такой знаменательный момент — и на тебе! Из-за такой ерунды испорчена радостная встреча. А уж кому-кому, как не нам двоим из всех здесь присутствующих и понять друг друга? Кому и поговорить, как не нам? А вот не можем. И только из-за того, что я не знаю русского, а он — венгерского…»

— Маркс, Энгельс… — начал Сийярто, чувствуя, как пот выступает у него на лбу. — Ленин, Сталин…

Однако и эти слова не подействовали на русского солдата, так как он видел перед собой вооруженных солдат противника, среди которых один даже был офицером. Все они казались русскому подозрительными.

«Когда они нашу землю топтали, я что-то не слышал от них таких слов, а теперь, когда их песенка спета, быстро выучили эти четыре фамилии».

Мольнар быстро перевел свой автомат в положепие «за спину» и по-русски сказал:

— Не стреляйте.

— Ты знаешь русский? — со вспыхнувшей надеждой спросил Мольнара Сийярто.

— Немножко научился за два года пребывания на фронте.

— Тогда объясни ему, что…

— Не говори ерунды! Я не так уж знаю по-русски, чтобы читать ему лекции. Хорошо, что он еще не выпустил мне в живот очередь из автомата. — И, обратившись к русскому, продолжал: — Я вижу, ты тоже сержант?

— Сержант.

— Ну, убери автомат, мы тебя не тронем.

— Я что, пленный? — спросил русский и снова повел дулом своего автомата.

— Черта с два! — ответил Мольнар. — Мы дезертиры, понимаешь? Не бойся!

— Дезертиры? Это точно?

— Точно.

Сержант на миг задумался, затем опустил автомат и, протянув руку, сказал:

— Гриша.

Унтер пожал протянутую ему руку. Лесник, видя, что все кончилось миром, немного успокоился и начал объяснять:

— Он вчера вечером пришел ко мне. Вид у него был измученный. Что бы вы сделали на моем месте?

Мольнар только пожал плечами:

— Не знаю, папаша. Могу только сказать, что если бы немцы нашли его, то висеть бы тебе вместе со своей старухой вон на том дереве.

При этих словах жена лесника побледнела и затряслась.

— Я же говорила тебе, отец, что это опасно… — причитала она.

— Говорила, говорила! А потом сама же просила не прогонять его.

— Было и такое…

— Вылезай отсюда, браток, — сказал Мольнар русскому, — да топай потихоньку к своим.

— Не могу.

— Почему?

— Ранен я. В ногу.

— И сильно ранен?

— Не знаю, я не смотрел рану, но болит очень сильно, так что самостоятельно шага сделать не могу.

Мольнар выругался сначала по-русски, а затем по-венгерски.

— Что случилось? — спросил Сийярто Мольнара.

— Я ему сказал, чтобы он отсюда убирался, куда глаза глядят, что мы его не тронем. А он, оказывается, ранен.

— Мы поможем тебе, позовем врача! — позабыв о том, что русский сержант не понимает его, проговорил Сийярто.

— Почему бы тебе не пообещать ему прислать сюда целый полевой госпиталь? — с раздражением спросил Мольнар.

— Но ведь это долг каждого гуманного человека…

— Понятно, но кто из нас пойдет искать врача? Ты? Если нас поймают, с самих шкуру сдерут.

Галфи в этом споре занял позицию, соответствующую его принципам.

— Как бы там ни было, но мы не должны забывать о Женевской конвенции, — сказал он.

— Правильно, не должны. Это самое большее, что мы можем сделать.

— Нет! — заупрямился Сийярто. — Я на такое не пойду! И вам не стыдно бросать раненого на произвол судьбы?

— В конце концов, кто я такой? Уж не сестра ли милосердия? Ты можешь возле него оставаться, если хочешь, но на мою шею его не вешай.

— Вот как? Очень жаль, что ты ничего не видишь дальше собственного носа! — набросился Сийярто на унтера. — Этот сержант… больше нас понимает.

— Что ты говоришь! Но ты по крайней мере можешь самостоятельно передвигаться.

— А ты не подумал о том, что, как только сюда придут русские, тебе достаточно будет передать им раненого, добавив при этом, что это ты спас ему жизнь?

Мольнар сразу же сообразил, что против такого предложения спорить не стоит, более того, ради такого дела можно пойти на некоторый риск.

— А ты, я вижу, не дурак, — покачав головой, сказал Мольнар. — Ну пойдем поможем ему вдвоем.

Галфи тем временем уложил в мешки провизию, галантно поблагодарил жену лесника, поцеловав у нее руку.

Бедная старушка так растерялась, что у нее даже дыхание перехватило, так как ей до этого ни разу в жизни никто не целовал руки.

— Господин воин, ради бога… — суетилась добрая старушка.

— Мамаша, если вам что будет нужно, приходите к нам в замок, мы вам поможем.

Услышав эти слова, Мольнар бросил на прапорщика сердитый взгляд.

Группа Мольнара без всяких происшествий благополучно добралась до замка.

Альберт с изумлением смотрел на новичка, а когда узнал, что на нем не только русская военная форма, но и сам он русский, удивлению его не было конца. Правда, это нисколько не помешало ему по первому же слову Мольнара проворно побежать за йодом, бинтами, ватой и теплой водой, — короче говоря, за всем тем, что необходимо для перевязки раненого. Однако, принеся все необходимое, Альберт постарался поскорее выйти из комнаты, чтобы, чего доброго, не превратиться в невольного ассистента.

Сийярто с озабоченным видом следил за приготовлениями к перевязке. Унтер снял с Гриши брюки и начал обрабатывать рану на ноге. Сийярто подошел к окну и, не поворачиваясь к Мольнару, тихо спросил:

— Ты и это умеешь делать?

— Разумеется, дружище.

— Ты что, кончал курсы санитаров?

— Нет. Я не выношу запаха лекарств, а санчасть вообще обхожу стороной.

— Где же ты научился?

— Солдат на фронте чему только не научится, да еще за два года! Научился сам, по собственному желанию. Хочешь, могу свободно удалить тебе гланды?

— Не валяй дурака!

К счастью, рана у Гриши оказалась не опасная. Ни одна из пуль — а их было две — не задела кости, но рана причиняла Грише страшную боль. После перевязки Гриша почувствовал себя значительно лучше и жадно выкурил сигарету, которую ему сунул в рот Сийярто.

— Я вижу, унтер-офицер, — обратился прапорщик к Мольнару, — несмотря ни на что, ты добрый человек. Я бы даже сказал, гуманист.

— Перестань шутить.

— Я это серьезно говорю. В конце концов, факт остается фактом. На тебя в любой беде можно положиться.

— Я просто-напросто стараюсь сохранить в порядке свой документ.

— Что?

— Сийярто сказал мне, что, когда сюда придут русские, мне достаточно будет передать им этого сержанта.

Сийярто глубоко вздохнул и поднял вверх указательный палец правой руки. Он это делал в тех случаях, когда собирался о чем-то поспорить.

В этот момент Гашпар просунул голову в полуоткрытую дверь и весело доложил:

— Господин унтер-офицер, жратва готова. Стол накрыт в большой гостиной. Свечи тоже зажжены.

— А жалюзи на окнах опустили? Не дай бог, сюда ввалятся представители обеих армий!

— Опустили.

— Хорошо. А ворота заперли?

— Да.

— Правильно. Тот, кому захочется сюда войти, должен будет вовсю стучать. А мы в случае опасности уберемся отсюда через запасной выход.

— Здесь так хорошо, господин унтер-офицер, что жалко уходить отсюда.

Альберт подошел к Мольнару. Привратник не собирался больше блюсти интересы господина барона, а потому даже словом не обмолвился, когда Гашпар начал прибирать к рукам столовое серебро. Альберт так проголодался, что, глядя на накрытый стол, не успевал сглатывать слюну, а глаза его, казалось, готовы были выскочить из орбит.

— Господа, какие напитки прикажете подать к столу? — услужливо спросил он.

Солдаты хотели выпить вина, однако сам Альберт решил про себя, что вкусные вещи, которыми они запаслись у лесника, вполне заслуживают того, чтобы вся компания выпила шампанского.

— Великолепно! — улыбнулся Галфи. — Неси шампанское.

Альберт взглянул на него и галантно, как и подобает в его звании, поклонился.

— Господа, — объявил Альберт, — я принесу вам самого лучшего шампанского!

Ужин удался на славу. Гашпар отварил огромный окорок и неизвестно где раздобыл хрен.

Каждый ел за двоих.

— А все-таки вино было бы лучше, — недовольно проворчал Фекете, немного насытившись. — От этой шипучки одна только отрыжка.

— Это от углекислоты, господин солдат, — пояснил Альберт.

— Откуда мне знать, отчего? Мне кажется, что я пил не вино, а воздух.

Мольнар рассмеялся:

— Вот твоя крестьянская душа и видна! Не бойся, больше тебе такого пить не придется.

Когда от огромного, величиной с жернов, окорока не осталось ни кусочка, Гашпар положил перед каждым по ломтю сала величиной с пол-ладони. Появился на столе и красный репчатый лук, нарезанный кружочками и сильно посоленный.

Глядя на лук, Галфи несколько секунд раздумывал, морща нос, отчего стал похож на принюхивающегося зайца, а потом потянулся к тарелке, решив, что теперь все равно от всех будет разить луком.

Вслед за салом на столе появилась домашняя колбаса, которую ели с неубывающим аппетитом, отправляя в рот большие куски. И хотя желудки у всех были плотно набиты, они готовы были есть и есть. Нервное напряжение подгоняло их, и каждый торопился, будто боялся, что если сейчас не наестся, то больше ему уж никогда не придется поесть. Жир тек по их губам, они вытирали его кусочками хлеба и продолжали есть.

Гашпар ловко орудовал перочинным ножом, отрезая от большого куска копченой грудинки тоненькие ломтики, которые он ловко отправлял себе в рот.

— Это уже не еда, — покраснев до ушей, проговорил Гашпар. — Теперь, когда мы наелись, пойдет так, одно баловство.

Однако прикончили и грудинку, а «баловство» все продолжалось. В конце трапезы Фекете поставил на стол полмешка орехов, которые он прихватил из кладовой лесничего, и высыпал их на стол. Взяв у камина дубовое полено, он начал колоть им орехи прямо на полированном столе, и никто его не остановил.

Наконец все насытились, да так, что дышали с трудом и даже время от времени тихонько стонали.

Фекете мучила отрыжка: из его переполненного желудка выходили пары шампанского.

Альберт принес толстые светлые сигары. Все закурили, удобно рассевшись в мягких креслах.

В изразцовой печке весело потрескивали ножки от стульев. Мерцающий свет свечей играл на дорогой фарфоровой посуде, бросая отблески на позолоту стен.

Тишина, тепло, обильная пища и шампанское притупили у всех чувство страха и скованности. Казалось, все опасности уже позади. Они спокойно поглядывали друг на друга и наливали в бокалы шампанское — по-дружески и предупредительно.

Сигара не понравилась Мольнару, и он закурил сигарету. Почти одновременно к нему потянулись три руки, протягивая огонь.

Гашпар так наелся, что ему пришлось проделать в ремне еще две дырки.

— Когда я попаду домой, если доведется, — начал рассуждать он, — то расскажу матери, где я однажды ел, да еще на какой посуде. Она, конечно, не поверит и скажет: «Дюри, сынок, все это тебе, наверно, приснилось. Опомнись и не говори ерунды».

Фекете в своих рассуждениях пошел дальше, заглянув в будущее.

— Очень жаль, что тутошние конюшни нахальным образом опустошены. Но я вот соберусь и посмотрю в окрестностях. Не может быть, чтобы у хозяев такого замка не имелось нескольких конюшен или коровника. Без коровы человеку в наше время трудно жить, а у нас дома как раз не осталось ни одной коровенки.

Через несколько минут буквально все строили различные планы на будущее. На сытый желудок Галфи уже считал, что венгерская нация рано или поздно еще встанет на ноги и обеспечит себе счастливое будущее.

Сийярто был уверен, что на ноги поднимется не только их нация, но и весь мир, и в этом старался убедить всех присутствующих.

Все эти фантастические планы вмиг оборвал Мольнар. Он вдруг поднялся со стула и довольно грубо сказал:

— Хватит глотки драть! Языком вы хоть что готовы сделать!

Галфи беззаботно засмеялся:

— Старина, ты напрасно грубиянишь. Я уже убедился в том, что ты в общем-то гуманист.

— Становись! Строиться!

Сийярто спросил:

— А что, собственно, случилось? Мы столько всего пережили, что можно бы немного и…

— Никаких немного! Именно сейчас, когда вы считаете, что все беды у нас уже позади, нельзя распускаться! Ведь русские-то уже здесь, не так ли? Ну, отвечай же! Помолчав, Сийярто ответил:

— К сожалению, их пока еще нет здесь.

— Ну и что? Это означает, что в настоящее время мы находимся на ничейной земле! А это, с другой стороны, означает, что в любой момент здесь могут оказаться или русские, или немцы, а вы расселись тут, как на отдыхе. Пошевеливайтесь! Пошли в гардероб. Каждому выбрать для себя подходящее гражданское платье. Нашему русскому тоже нужно что-то найти.

— Грише? Но зачем?

— Ну и ума же у тебя — как у курицы! Если сюда придут русские, мы переоденемся в гражданское, а Гриша останется в своей форме. А если здесь появятся гитлеровцы или наши, тогда нужно будет быстренько переодеть в гражданское Гришу. Вот так-то, умник!

— Ты, конечно, прав. Грише ты об этом сказал?

— Пока еще нет. Скажу позже, когда надо будет.

Все пошли за одеждой. Впереди важно шествовал Альберт, а за ним, держа равнение в затылок, со свечами шагали унтер, прапорщик, Сийярто, Гашпар, Фекете.

В столовой с Гришей остался один Йошка Вег. Глупый, он не захотел выбрать себе лучший костюм, решив, что ему переодеваться ни к чему, так как он и так в гражданском. Ничего не поделаешь: если у кого ума не хватает, свой ему не вложишь.

— Господа! — торжественно произнес Альберт, остановившись перед огромным гардеробом. — Я хочу предупредить вас. Не наделайте случайно пожара. Здесь многие вещи могут загореться от одной искорки. Я сейчас принесу маленький столик, на который вы поставите свечи.

Все с увлечением начали копаться в шкафах, где висело множество одежды, пропахшей нафталином. К действительности их вернул сильный пушечный выстрел. За первым разрывом последовали пять других.

— Тушите свечи! — закричал Мольнар. — Черт возьми, это же танки бьют!

Альберт их успокоил:

— Свечи тушить вовсе не нужно, так как в этом помещении нет окон.

— Наверняка они уже здесь! Но как узнать, кто они? Где есть окошко, чтобы хоть выглянуть?

— В соседней комнате, господин…

Пока все перебирались в соседнее помещение, вблизи заговорили тяжелые пулеметы, а к низко ползущим по небу тучам взлетела осветительная ракета, при ярком свете которой стали хорошо видны танки, стрелявшие на ходу. Они продвигались к Дунаю.

— Немцы! — со злостью бросил унтер. — Мать их за ногу! Теперь все начинается сначала!

— Важно, что они миновали нас, — заметил Сийярто. — Я не думаю, чтобы они вернулись.

— А пехота? Они с минуты на минуту будут здесь! Вон, смотрите! Они уже пожаловали на грузовиках. Ну, пошли, отнесем Грише гражданский костюм. Надеюсь, вы представляете, что с нами сделают гитлеровцы, если найдут у нас русского солдата?

Быстро посовещавшись, они начали переодевать Гришу.

— Эй вы! — захохотал Фекете. — Подштанники-то с него хоть не снимайте: они везде одинаковые.

Мешая друг другу, Гришу стали переодевать все. Однако унтер разогнал их:

— Я смотрю, вы тут расшевелились! А что делается во дворе, это вас нисколько не интересует. Фекете, выскочи с приятелем во двор, посмотри, что делается за воротами!

— Опять мы?

— Заткнись! Это ненадолго, а мы пока перейдем в канцелярию.

Гриша выглядел довольно живописно: на него надели широкие серые брюки и грубошерстную куртку. Теперь он вполне мог сойти за ночного сторожа. Не хватало только шляпы на голову да двустволки за спину.

— Хорошо, — довольным тоном произнес Гриша, когда на него натянули широченные штаны, — по крайней мере не будет тереть рану.

Мольнар кивнул:

— Несите его, только осторожно.

Мольнару пришла в голову мысль спрятать куда-нибудь свой сундучок, который со всем его содержимым наверняка придется по вкусу тем, кто сюда придет.

— Иди, иди, — сказал унтер Йошке, который уже привык носить с собой сундучок и сейчас потянулся было за ним. — Помоги лучше господину прапорщику, а как только расположитесь в канцелярии, позовешь солдат со двора.

Чтобы затянуть время, унтер наклонился и заглянул под стол, будто искал что-то на полу. Однако, как только все разошлись, он выпрямился и, взяв в руки сундучок, понес его под лестницу, где лежали наколотые дрова. Здесь Мольнар нашел укромное местечко, где его сундучок вряд ли кто мог найти.

Он уже хотел было идти в канцелярию, но вдруг вспомнил о деньгах, рассованных по гранатам, откуда их уже не вынешь ни в присутствии немцев, ни русских. Мольнар быстро рассовал деньги по карманам, а ненужные гранаты выбросил во двор. Едва успел он с этим управиться, как услышал голос Йошки, который искал его по дому:

— Господин унтер-офицер! Где вы, господин унтер-офицер?!

— Здесь я! Не в штаны же мне мочиться!

— Да я не поэтому. Ждут вас.

— Опять что-нибудь случилось?

— В канцелярии сейчас печка погаснет.

— Так вы что, не соображаете, что дров нужно подложить?

— В том-то и дело. Если дверку печки открыть, то будет виден свет.

— Ну и ну! Хорошо еще, что когда они жрали, то нашли собственные рты. Они что, сроду не разводили огня на фронте?

Недовольно ворча, он вошел в кабинет.

— Ну, почему не подложите дров в печку? Свет можно прикрыть шинелью. Неужели до этого не можете додуматься? Курить только в рукав! Не завлекайте сюда никого. Нас здесь вполне достаточно.

Из окон кабинета почти ничего не было видно. При свете далеких ракет просматривались лишь деревья, а когда ракета гасла, наступала такая темень — хоть глаз коли.

Все бодрствовали. Гашпар расположился в кожаном кресле. Он отяжелел от обильной еды, и его клонило ко сну, но он сопротивлялся. Время от времени сон брал над ним верх и он начинал похрапывать, но быстро просыпался. Наконец он, чтобы отогнать от себя сон, подошел к окну.

— Черт возьми! — выругался он. — Нам только этого и не хватало.

И в тот же миг задрожала земля: по парку, подминая под себя кустарник, лязгая гусеницами, шли танки. На этот раз они не стреляли.

— Видно, готовятся к утреннему наступлению, — сонным голосом произнес прапорщик.

Мольнар закурил и задумался: «Так дело не пойдет: собрались мы все здесь, в то время как нужно усилить наружное наблюдение».

— Давайте-ка по-умному распределим имеющиеся у нас силы, — предложил он. — Альберт, ты можешь достать одеяла?

— Как не могу! Могу, господин. У нас есть замечательные пледы из густой английской шерсти.

— Тогда неси их скорее! На этом толстом ковре наверняка можно спокойно выспаться. В первую смену поспят Гашпар, Фекете, Йошка Вег и ты, Эдуард. Я вас разбужу, а потом отдохнут другие.

Через несколько минут Альберт принес пледы, и все, кому выпало спать в первую очередь, расположились на пушистом ковре.

— Я хочу попросить, — проговорил Альберт, снимая с ног ботинки, — чтобы кто-нибудь из вас случайно не наступил мне на голову.

— А зачем ты снял ботинки? — спросил у него Мольнар.

— Я никогда не спал в обуви.

— А сейчас я тебе советую попробовать: если нам придется давать тягу, побежишь босиком.

Прошедший день был для Альберта тяжелым, и он уснул одним из первых. Вслед за ним уснул Фекете: этого никакой шум не мог побеспокоить.

Гриша, слушая, как забавно похрапывал Альберт, тихонько посмеивался, прикрывая рот рукавом куртки.

Прапорщик спал спокойно, лежа на правом боку, но, когда Гашпар во сне ткнул ему кулаком в нос, Галфи предусмотрительно перевернулся на другой бок.

Глядя за спящими, Мольнар и сам невольно начал клевать носом. Однако уснуть ему не удалось. Где-то невдалеке разгорелся ночной бой, шум которого отчетливо долетал до замка. Осветительные ракеты то и дело рассекали черное ночное небо, гулко рвались снаряды. Несколько снарядов разорвались в парке. Стены замка задрожали.

— Что это? — протирая заспанные глаза, спросил прапорщик.

— А ты как думаешь?

Гриша, сильно припадая на раненую ногу, доковылял до окна. Внимательно прислушавшись к разрывам, он вдруг радостно воскликнул:

— Это же наши пушки бьют!

Проснувшись от крика, Альберт поспешно бросился надевать ботинки, приговаривая, что, мол, если господа хотят спуститься в подвал, он может их туда проводить.

Однако до этого дело не дошло, так как обстановки молниеносно изменилась. Русские успешно наступали, обратив гитлеровцев в паническое бегство. Немцы так торопились, что даже не тушили фар. Их машины с бешеной скоростью проносились по шоссе. Один из грузовиков, кузов которого был битком набит пехотинцами, наскочил на огромное старое дерево. Солдаты, выброшенные из кузова, тотчас же были обстреляны русскими.

— Ну и попали же мы в переплет! — заметил Гашпар. — Если немцы додумаются, что в замке они смогут продержаться дольше, плохи наши дела.

Однако эти опасения оказались напрасными, так как вслед за поспешно отходившими немецкими танками показались советские танки с пехотным десантом на броне. Пехота открыла автоматный огонь по гитлеровцам и быстро подавила их сопротивление.

— Едри тебя за ногу! — воскликнул Мольнар. — А Гришу-то мы и забыли переодеть!

Не зажигая огня, они начали раздевать русского сержанта, который громко ругался и спрашивал, куда они дели его обмундирование.

— Господин унтер-офицер! — взмолился Гашпар. — Разрешите опустить жалюзи и зажечь свечи?

— Придет время — зажжем!

— Мне в темноте чуть было глаз не выкололи. Я не найду ни своих военных брюк, ни гражданских.

Галфи, который тоже чего-то никак не мог найти в темноте, сказал:

— Нам только того и не хватает, чтобы мы начали охотиться в темноте друг на друга.

— Все так неожиданно.

Унтер-офицер, поддерживая незастегнутые брюки, подскочил к окну и опустил жалюзи.

— Где свечка? — спросил он.

— Не знаю.

— Тогда что же мы зажжем?

— Подожди, не горячись, я сейчас найду спички. Вскоре кто-то чиркнул спичкой и осветил комнату.

Тут же нашли свечку. Покраснев от напряжения и тяжело дыша, все начали рвать друг у друга из рук предметы гражданской одежды, которые в темноте попали не тому, кому нужно было.

Унтер хотел было утихомирить их, но, увидев, что это бесполезно, махнул рукой и сказал:

— Хорошо, переодевайтесь, да поживее, а потом Гришу переоденете.

Когда все, кроме Гриши, переоделись в гражданское, пот с них лил ручьями. Да и печка к тому времени так раскалилась, что пришлось открыть дверь в коридор.

— Погасите свечи, я выгляну в окно.

Все без исключения прильнули к оконному стеклу, но ничего не увидели: так было кругом темно. И лишь вдалеке, возле холмов, время от времени появлялись орудийные вспышки.

— Вот это случай: фронт перекатился через нас, а ни у одного из нас даже царапины не появилось! — высказался Сийярто, вздохнув с облегчением.

— Смотри не накаркай!

— Ты же видишь, откуда теперь стреляют русские!

— Вижу, что оттуда, — согласился с ним Мольнар, почесывая в затылке. — Какое-то время мы отсюда не сделаем ни шагу.

— Жаль, — вздохнул Гашпар, — а нужно бы.

— Какое твое мнение по поводу обстановки? — обратился унтер к Галфи.

— Я пока ничего не могу сказать, но, по-моему, русские натолкнулись на серьезное огневое сопротивление со стороны артиллерии противника.

— У меня тоже такое подозрение. Судя по цвету орудийных вспышек и их количеству, гитлеровцы имеют превосходство в орудиях.

Гриша не оставлял их в покое и то и дело просил переводить ему разговоры. Когда же ему перевели самую суть, он по-дружески похлопал кого-то по спине и сказал:

— Не обращайте на это внимания, братишки. Если уж наши перешли в наступление, то нет такой силы, которая могла бы их остановить.

Мольнар по собственному горькому опыту знал, что это действительно так. Однако спустя некоторое время гитлеровцам, видимо, удалось сосредоточить свои силы в данном пункте, так как все, что могло стрелять, стреляло в восточном направлении, а вслед за огневым валом в том же направлении двинулись немецкие танки, самоходки, автоматчики, пехотинцы. И вся эта орава, будто нарочно, хлынула опять через парк, будто проклятый замок, как магнит, притягивал к себе военные действия обеих сторон.

— Переодеться! — приказал унтер.

С шумом покатились вниз жалюзи. Снова зажгли свечи, и снова нервно начали переодеваться. По виду Галфи сразу было заметно, что ему уже до чертиков надоели эти переодевания.

— Господин унтер-офицер, вы делаете из нас каких-то клоунов, — откровенно высказался Гашпар. — С меня пот ручьем льется: не успеваю снимать с себя одни тряпки и натягивать другие. Так дальше не пойдет.

— Это делаю не я, а война. Однако если у тебя все еще не пропала охота рассказать родной мамочке о том, где ты обедал и из какой посуды, то я посоветовал бы тебе пошевеливаться. Вы хотите жить, сопливые бандиты? Хотите сохранить свою шкуру и оказаться на свободе? Если да, то пошевеливайтесь, черт бы вас побрал! И Гришу поскорее переоденьте в гражданское.

Когда все переоделись и начали вытирать с лица пот, Мольнар устроил им смотр.

— Подтяни ремень и поправь френч. Гитлеровцы терпеть не могут растяп.

Снаружи послышалась ожесточенная стрельба.

— Не лечь ли нам всем на пол? — предложил Йошка Вег.

Мольнар махнул рукой и спокойно сказал:

— Что, уже в штаны наложил? Спокойно, ребята. Можете мне поверить, что наш трюк самый подходящий: если придут одни, мы солдаты, если другие, мы гражданские. Самое главное для нас — это не потерять ритм.

Терять ритм им не пришлось. Унтер про себя решил, что гитлеровцам все равно в замок не попасть. Успокоившись от такой мысли, он достал сигареты и спички. Однако не успел он чиркнуть спичкой, как в дверь сильно застучали. По стуку и шуму чувствовалось, что там человек десять. В руках одного из них был карманный фонарик, который он держал прямо перед собой в вытянутой руке. У остальных в руках были автоматы. Только это были не немцы, а русские.

— Руки вверх! — закричали сразу несколько голосов.

Один из русских быстро подбежал к столу, где лежало оружие. Со стула, радостно протянув руки, навстречу своим товарищам вскочил Гриша. Однако солдат не подал ему руки. Вперед вышел молодой офицер с погонами старшего лейтенанта.

Гриша начал ему что-то объяснять, но офицер с явным недоверием смотрел на заросшего щетиной Гришу, на его широченные брюки и грубошерстную зеленую куртку, которые отнюдь не подтверждали его слов.

— Ты хочешь, чтобы мы поверили, что ты тот, за кого себя выдаешь?..

— Товарищ старший лейтенант, вот мое обмундирование и мой автомат!

— Именно это-то и подозрительно. Если ты солдат, то почему в гражданском? Уж не дезертир ли ты?

— Что вы! Как вы могли такое подумать! Меня ранило, а эти венгерские солдаты спасли…

— Хорошо, мы во всем разберемся.

В комнату тем временем вошли новые военные, а вместе с ними — советский майор. Старший лейтенант немедленно доложил ему о случившемся.

— Прошу простить меня, — на ломаном русском языке обратился к майору Мольнар, приняв положение «смирно». — Гриша сказал вам правду, господин майор. Мы его спасли, а не то бы его забрали немцы.

Майор покачал головой и с недоверием заметил:

— Что-то тут не так. Вы выдаете себя за венгерского солдата, а говорите по-русски. И почему русский солдат, если это действительно так, в гражданской одежде?

Чувствуя, что разговор принимает нежелательный оборот, Сийярто не выдержал и, тыча себя пальцем в грудь, сказал:

— Я коммунист! Венгерский коммунист!

Майор с не меньшим удивлением уставился на Сийярто.

— Ну ладно, — проговорил наконец майор, обращаясь к старшему лейтенанту. — Мы еще разберемся. Того, кто утверждает, будто он советский солдат, поместите в отдельную комнату. Того, кто назвал себя коммунистом, тоже! Остальные пусть остаются вместе. Всех как следует охранять!

Мольнар перевел венграм слова майора.

— Черт возьми! — выругался Гашпар. — Стоило из-за этого переодеваться.

— Заберите каждый свои вещи! Чьи эти вещи? — спросил старший лейтенант.

— Вся гражданская одежда моя, — ответил за всех Мольнар.

— Тогда заберите ее.

Гриша чувствовал себя уверенно.

— Не беспокойтесь, — сказал он Мольнару, — утром все выяснится. Я сам объясню кому надо, кто вы такие.

Гришу, как раненого, увели первым, Сийярто — вторым. Выходя из комнаты, Сийярто помахал всем рукой, хотя губы у него как-то скривились. Мольнар подумал, что как товарища они, собственно, не успели даже узнать Сийярто.

Мольнара с остальными увели в дальнюю большую комнату, похожую скорее на залу. Их заперли, а часового поставили в коридоре, и они хорошо слышали, как он расхаживал по нему взад и вперед, стуча сапогами.

Так плачевно окончились все их старания.

— Даже если весь мир заставить подобными мышеловками, — начал унтер Мольнар, закуривая последнюю сигарету, — то и тогда самая проворная мышка рано или поздно найдет выход.

Медленно наступал рассвет. Шум далекого боя удалялся на запад.

— Будь что будет, — заметил прапорщик, — по крайней мере, выпьем свою чашу до дна.

Мольнар попытался уснуть, решив про себя, что в данной обстановке это самое лучшее. И лишь один Альберт, словно ему всадили заряд соли в задницу, нервно расхаживал взад и вперед по комнате, ощупывая мебель руками.

— Да перестань ты метаться, дьявол тебя побери! Нам надо поспать, чтобы набраться сил.

— Господин унтер-офицер, клянусь честью, нас заперли в голубой гостиной.

— Ну и что из этого? По мне, пусть она будет хоть белой, хоть в клеточку. Разве нам теперь не все равно?

— Нет, конечно, господин. В этом салоне за вторым или третьим шкафом находится, собственно говоря, потайная дверь.

— Что?!

Вмиг все вскочили на ноги. Всех охватил приступ буйной радости. Казалось, они способны пройти даже сквозь стену.

— Быстрее, ради бога, быстрее! — торопили все Альберта. — Где эта дверь?

— Сейчас, господа, сейчас.

— Ты уверен, что она тут есть?

— Разумеется. Это крыло — самое старое в замке. Давным-давно, когда случалась какая-нибудь беда, господа покидали замок через эту дверь.

— И куда же она ведет?

— В подвал.

— В подвал? А потом?

— Из подвала можно попасть во двор, а из него… Вот она!

— Что такое?

— Потайная кнопка. Да-да, это именно она. Господа, нам здорово повезло! Как хорошо, что нас заперли именно здесь! Теперь мы можем беспрепятственно выйти отсюда.

— Эй, подожди! Сначала всем нам нужно переодеться.

— Во дворе переоденетесь, господин унтер-офицер.

— Нет, в военной форме я и шагу не сделаю! Ну, переодевайтесь быстрее. Это уж в последний раз!

Альберт, которому не нужно было переодеваться, накинул на плечи плед, так как сходить за пальто он уже не имел возможности. Мольнар тоже не мог сходить за своим сундучком. «Ну да бог с ним, с сундучком, — подумал унтер. — Деньги со мной, а они сейчас важнее».

Когда все переоделись, Альберт повел их по потайному ходу. Жаль только, что ему не удалось поставить шкаф на место, то есть закрыть дверь.

«Ну да ладно, авось часовой не скоро заглянет в комнату и, следовательно, не скоро обнаружит наше исчезновение».

Альберт прекрасно знал потайной выход из подвала. Спустя несколько минут все оказались во дворе имения, у стены амбара, где хранилось зерно. Здесь не было видно ни души. Лишь у входа в замок толпились солдаты.

— Бегом, — шепнул унтер.

Ему не пришлось повторять этот приказ. Сначала они перебежали через дорогу, а затем, перебегая от дерева к дереву, добрались до опушки леса.

В лесу царила тишина, лишь изредка, со стороны шоссе, доносилось беспрестанное урчание танков.

— Вот теперь мы уж наверняка на свободе, — тяжело дыша, заметил прапорщик.

— Неужели выкарабкались?

— Думаю, что выкарабкались. А вот то, что оказались за линией фронта, так это точно.

Йошка Вег неожиданно остановился.

— Я дальше не пойду, — решительно заявил он.

— Сил, что ли, нет?

— Не поэтому. Отсюда я знаю, как мне попасть в Палхазу.

— Ну что ж, братишка, всего тебе хорошего. Жаль, что я не смог довезти тебя до самого дома.

— Счастливого пути, господин унтер-офицер. Я на вас нисколько не сержусь.

Попрощавшись со всеми, Йошка Вег вышел на тропинку и скоро исчез из виду.

Гашпар стал рассматривать свои штаны и вдруг выругался: он никак не мог отыскать ширинку, так как, видно, надел брюки задом наперед.

— Что случилось?

— Я задом наперед натянул на себя эти проклятые штаны.

Все уставились на Гашпара, а затем, будто сговорившись, дружно захохотали.

— Святая дева Мария! Ты их правильно натянул, только ширинки-то у твоих брюк нет!

Гашпар посмотрел еще раз и воочию убедился, что напялил на себя женские брюки, которые дамы обычно надевают для верховой езды.

— Наверняка это брюки баронессы, — заметил Мольнар. — Представляешь, дружище, какая попа носила их до тебя?

— Мне все равно, а вот я сейчас хочу помочиться.

— Бедняга, не знаешь, что тебе делать? Спусти штаны и валяй!

— Как женщина?

Делать было нечего. Другого выхода у Гашпара не было, и ему волей-неволей пришлось спустить штаны, что вызвало у всего общества гомерический хохот. Даже сдержанный всегда Альберт и тот потихоньку хихикал в ладошку.

— Жаль, что нам не удалось попрощаться с Сийярто, — сказал Галфи.

— Мы с ним еще встретимся, он ведь из Пешта, — заметил Мольнар. — Вот с Гришей мы действительно вряд ли увидимся, а жаль: парень он хороший.

Мольнар прислушался. Со стороны замка доносились шум и беготня. Отчетливо было слышно, как громко хлопали в доме двери и раздавались возбужденные голоса русских солдат, сновавших по многочисленным комнатам.

— Спохватились, — сказал унтер. — Теперь скорее отсюда, пока нас снова не сцапали. Ведь за побег нас никто по головке не погладит, да и разбираться с нами они вряд ли станут: мол, невиновным и бежать было незачем…

Они со всех ног побежали подальше от замка, но их еще долго-долго преследовали крики русских солдат. Что они кричали, никто не разобрал, да они и не прислушивались. А жаль, так как громче всех им кричал Сийярто:

— Ребята, остановитесь! Вернитесь назад, все выяснилось! Гриша все рассказал русским, объяснил, как мы его спасли! Не бойтесь! Давайте возвращайтесь! Вам ничего не будет! Скорее назад, ребята!..

— Ну, — проговорил наконец Мольнар, когда они добежали до дороги и устало опустились у обочины, — теперь можно и передохнуть немного. Сюда они вряд ли побегут, хотя, откровенно говоря, нам, видимо, вовсе и не стоило бежать от них. Русские — люди гуманные и понимают, с кем и как надо обращаться. Ну, да что сделано, то сделано. Не будем испытывать судьбу дважды.

Однако, проговорив это вслух, Мольнар подумал: «Вот тут, кажется, я на самом деле дал маху. И на кой черт нам нужно было бежать из замка, сам не знаю… Русские нас не обидели бы… Разобрались бы во всем… Более того, можно было бы перейти на их сторону и с оружием в руках отомстить гитлеровцам за все беды, которые они принесли Венгрии, а за это с ними стоит посчитаться. И нилашистам бы отомстили за все их преступления, совершенные против своих же соотечественников… Может, где-нибудь и с Рошко привелось бы встретиться? Уж с ним-то бы я посчитался как следует. Показал бы ему, где раки зимуют! Да еще как показал бы!..

Рассчитался бы с ним за все его издевательства и унижения, каких от него натерпелся не только я, но и все наши ребята из роты… Тут бы уж он у меня не пофилософствовал, не поумничал бы, как раньше… И не помог бы ему его опыт длительной службы в жандармерии, где он так ловко научился всевозможным изощренным издевательствам над людьми… Ведь, откровенно говоря, мы не виноваты в том, что нас забрали в солдаты и бросили на эту проклятую войну, которая нам вовсе не нужна. А если и виноваты, так только в том, что мы покорно, как бараны, шли туда, куда нас гнало начальство… А ради какой цели, спрашивается?.. Ради чьих интересов?..

Вскоре по дороге со стороны Редеца показался мотоциклист. Поравнявшись с ними, он остановился и спросил:

— Вы тут не видали допризывников?

Все покачали головами.

— Если их здесь и прогоняли, то не сейчас, а намного раньше, — ответил унтер.

Расстроенный мотоциклист умчался дальше по дороге. Когда он скрылся вдали, Галфи потер лоб и тихо проговорил:

— Далеко не всем такое удается.