Унтер-офицер и другие

8 декабря 1944 года

Над домом Козмы еще вился легкий дымок. Вернее сказать, это был уже не дом, а лишь то, что от него осталось: полуобгоревшие развалины.

Стены дома были из плетня, обмазанного глиной, и взрывом бомбы их разметало по сторонам.

На самом верху развалин виднелись обломки бревен, перебитые стропила и обросшая мохом дранка, которая не горела, а лишь слабо тлела. Моросил мелкий холодный дождь, прибивая пепел.

Я с грустью смотрел на развалины дома. Еще два часа назад это было человеческое жилище. Кров… В его стенах сохранялось тепло. Пахло жилым духом, чуть слышно потрескивала старая мебель. Кухонный стол был застлан пестрой чистой скатертью. На шкафу рядком лежала айва… Что может сделать одна-единственная бомба…

Кругом ни живой души. Да и что здесь делать человеку, если вокруг пусто?

Недавно на телеге увезли трупы двух стариков — хозяев дома. На чем же еще повезешь, когда похоронных дрожек нет и в помине? В них попала мина и разнесла их в щепы. С того дня могильщик топит свою печку обломками дрожек, все еще пахнущими краской, которой они были выкрашены. Возчика с трудом удалось уговорить дать для этой цели телегу. Оно и не удивительно: кому охота самому тащить повозку? Единственную лошадь еще на прошлой неделе забрали гитлеровцы, объявив бедное животное военным тяглом. Реквизировали, чтобы лошадка выручила их из беды… А в качестве задатка влепили возчику добрую оплеуху, чтобы он зря не шумел.

Хорошенькое дело: у тебя отбирают единственную лошадь, а ты не смей и шума поднимать!

С тех пор возчик очень боялся за оставшихся в живых: как бы и их не пришлось так же вот везти…

Лицо у мертвого Давида Козмы было синим. Голова упала на грудь, спина согнулась, будто у него позвоночника вовсе и не было.

Старик работал в сельской управе, убирал помещение и вообще был у нотариуса на посылках. При жизни бедняге столько приходилось гнуть спину, что он не смог выпрямиться даже в свой смертный час.

Старушку Козмане просто придавило обломками дома. Говорили, что у нее и лица-то не осталось. Когда ее положили на повозку, то всю голову накрыли платком.

Козмане была тихой, всего боящейся старушкой. Когда она шла по улице, то уступала дорогу каждому, кто шел ей навстречу, даже если это был ребенок. В глазах у нее постоянно жила тревога — как бы на кого не натолкнуться.

Иногда она заходила к моей матери, чтобы попросить у нее взаймы немного соли, уксуса или несколько спичек.

— Не обижайтесь на меня, дорогая Серенчешне, — говорила она тогда, испуганно глядя на мать.

Если же кто-нибудь из нашей семьи случайно встречался с ней на улице и у нее не было никаких просьб, тогда она здоровалась и останавливалась. Разговор заходил о погоде. Но и тогда Козмане, по обыкновению, говорила:

— Не сердитесь на меня… Завтра ветрено будет, видите, какой кровавый небосвод…

При этом она смотрела на собеседника как-то заискивающе и подобострастно, застенчиво улыбаясь уголками глаз, словно прося прощения за то, что живет на свете. Ее поблекшее маленькое личико буквально светлело от скромной тихой улыбки.

И вот говорят, что у нее и лица-то не осталось.

Возможно, перед самой смертью она видела во сне своего сына Йошку, который служил в солдатах и о котором ничего не было известно… Быть может, она даже не слышала дикого воя падающей на их дом бомбы. Все произошло так неожиданно и быстро, что добрая старушка даже не успела проститься с этим миром, не успела напоследок даже крикнуть что-нибудь дрожащим от испуга голосом.

Да и что она могла сказать миру?

Утреннюю тишину, царившую на лугу, разорвала острая пулеметная очередь. Ей ответили откуда-то из-за хутора. Несколько мин разорвалось неподалеку от немецких окопов. И снова наступила тишина.

Только надолго ли?

Две недели назад линия фронта находилась всего в полутора километрах от крайнего дома на хуторе.

Выспаться бы нужно. Хорошенько выспаться. Как было бы хорошо! Глаза режет. В ушах постоянно гудит от бессонных ночей и от тысячи самых различных шумов войны. Да, выспаться нужно бы. И притом уснуть так крепко, чтобы проспать все на свете: и фронт, и шум боя, и завывание бомб, от которого леденеет кровь, и крики раненых, и расширенные от ужаса глаза людей, и вообще весь этот ад, включая крик тетушки Козмане, который так и не сорвался с ее губ…

У калитки остановились два нилашиста и начали стучать щеколдой. Одного из них звали Келеменом Годором. Работал он подмастерьем у столяра, но дело у него как-то не шло: то ли он не любил это ремесло, то ли работа не любила его. Хорошие мастера выгоняли его. В поисках работы он начал разъезжать по дальним хуторам.

В имении Миклоша Юхаса он нанялся смастерить незатейливую мебель для слуг, шкаф да кровать. И смастерил так, что дверца шкафа все время была нараспашку, потому что ее невозможно было закрыть. Кровать ему тоже не удалась, одна сторона ее оказалась длиннее другой, и, когда Юхас с женой улеглись на кровать, она попросту рухнула под ними.

Отобрать у Годора обратно деньги, которые он предусмотрительно взял у хозяина заранее, не было никакой возможности. Однако сам Годор нисколько не унывал. Несмотря на все свои неудачи, он при разговорах с мастерами хвастался, что со временем станет важной птицей в Варьяше.

Посещая корчму тетушки Галне, он без стеснения поносил всех мастеров-столяров, называя их висельниками и разбойниками, и все только за то, что они не хотели брать его к себе на работу…

Теперь же, став правой рукой Элемера Реше, нилашистского божка в Варьяше, Годор не стеснялся и по своему усмотрению назначал своих недавних противников на самые трудные работы: копать землю, грузить тяжести. Годор считал, что наконец-то взошла и его звезда, и потому чувствовал свою значимость.

Второго нилашиста звали Иштваном Пирингером. Это был изможденный человек с водянистыми голубыми глазами и огромным носом. Раньше он работал поденщиком: пилил и колол дрова, вскапывал землю в садах, — короче говоря, брался за любую работу, которую ему давали.

Летом он обычно нанимался разносить питьевую воду косарям на покосе, которые далеко не всегда дожидались от него воды…

Теперь же он стал братом[4] Келемена по партии. На рукаве он носил повязку со скрещенными стрелами, подпоясывался широким пояском и был вооружен винтовкой. Ремень у него всегда болтался на животе, потому что он никогда не затягивал его. Носил он черное зимнее пальто, которое наверняка шили не на его фигуру. На поясе у него висели две патронные сумки, одна из которых всегда была расстегнута. В ней он держал жареные тыквенные семечки, которые грыз на ходу, сплевывая лузгу куда попало, демонстрируя этим свою власть.

«Ну, подожди, негодяй, — мысленно ругал я его, стоя в своем укрытии за занавеской. — Настанет и другое время, тогда я тебе покажу…»

Меня разбирало любопытство: до каких пор они будут стучать в калитку? Этот Пирингер просто тронулся. Он так бил в калитку, что, когда она отворилась, чуть не упал в грязь.

— Эй, есть тут кто-нибудь из Серенчешей?! — громко закричал он и грязно выругался.

Мама накинула на голову платок и побежала открывать дверь.

С тех пор как у нас в доме появилось оружие, мы вели себя осторожно. Когда к нам заходили нилашисты, мать всегда спешила им навстречу. Как-никак в доме тайно хранится оружие, тут нужно смотреть в оба.

Мы заранее договорились с матерью, что в таких случаях, пока она неторопливо открывает калитку, я быстро спускаю оружие в колодец…

Оружие это нам удалось достать две недели назад. Вернее говоря, оно само попало к нам в руки: три винтовки и пистолет системы «Фроммер».

Дело в том, что в Варьяше существовал отряд национальной гвардии, состоявший всего из тридцати человек. Командиром этого отряда сначала был помощник нотариуса Тормаши. У этого Тормаши был такой тоненький голосок, что он и командовать-то, собственно, не мог. Когда он подавал команду «Шагом марш!», она звучала не как команда, а как кошачий писк. И, как правило, несколько полицейских обычно не слышали ее и отставали. В строю из-за этого сразу же вспыхивал смех, кто-то отпускал какую-нибудь грубоватую шутку, возникала заминка, в результате чего все шли не в ногу.

Вскоре командование взводом перешло к Гезе Фекете, учителю, который подавал команды громко, как в венгерской армии в старые времена.

Учитель Фекете не любил разглагольствовать ни о старых и новых порядках, ни о старой и новой Европе, он лишь осторожно, дипломатично говорил нам о том, что в этом безумном мире, в котором кричат о победе, а сами бегут, неплохо иметь в селе хоть маленькое, но свое, венгерское военное подразделение, которое не примкнет ни к левым, ни к правым, а так и останется венгерским, способным защитить жителей.

Фекете был крупным мужчиной лет сорока восьми. Такими же крупными и сильными были в свое время его отец и дед.

В столовой учителя по сей день на самом видном месте висел портрет Лайоша Кошута.

Сам учитель имел чин подпоручика запаса и в настоящее время находился в отпуске. На сторону немцев он становиться не захотел, тем более после того как они втянули нас в эту проклятую войну…

Наш небольшой отряд мог бы превратиться в неплохое подразделение, если бы слухи о Фекете и его манере командовать не дошли до ушей районного начальства, которое сразу же пришло в негодование от того только, что мы распевали гимн Кошута, что в наши дни расценивалось чуть ли не как мятеж.

К нам в село сразу же прислали прапорщика с нилашистской повязкой на рукаве, который, не долго думая, начал материть нас, называя грязными типами. Он кричал, что среди нас, видимо, имеются и евреи, которые и склонили нас к либерализму, вместо того чтобы готовиться к борьбе против большевизма. А мы тут распеваем изжившие себя песенки, подрывая тем самым единство нашего тыла и авторитет германской армии.

— Разве вы не христиане?! — надрывался он.

На что жестянщик Шандор Пато незамедлительно ответил:

— Так точно, господин прапорщик. Я вот в пятницу исповедовался…

Разумеется, это нисколько не помогло. Прапорщик дал нам разгон, а потом вызвал к себе Фекете и набросился на него, крича, что он не имеет права совать свой нос в вопросы подготовки гражданских добровольцев.

И тут между ними началась перепалка.

Учитель оказался на удивление твердым человеком. Он не побоялся накричать на прапорщика прямо перед строем. Он твердо напомнил прапорщику, что он здесь старший по званию и потому не собирается выполнять распоряжения какого-то прапорщика, а затем потребовал предъявить ему письменный приказ от районных властей на право командования отрядом.

Прапорщик в свою очередь заорал, что он является защитником линии Арпада и потому господин подпоручик не имеет никакого права кричать на него.

Скандал этот кончился тем, что отряд наш оказался распущенным. Подпоручик еще раз выругал прапорщика и, повернувшись, ушел, оставив его на лугу, где проходило построение.

В пылу ругани все совершенно забыли об имеющемся у нас оружии, которое было брошено на произвол судьбы, а точнее — лежало на пожарном складе.

Прапорщика мы с того времени больше и в глаза не видели. Районное начальство к нам тоже носа не казало, так как линия фронта вплотную подошла к нашему селу и в воздухе, как говорят, запахло порохом.

Учитель Фекете спустя несколько дней принес винтовки к себе домой, но поскольку его жена терпеть не могла в доме никакого оружия, его однажды вечером перетащили к нам…

С того вечера каких только фантастических планов мы не строили! Каких только героических подвигов мысленно не совершали — это с тремя-то старыми винтовками! Однако до сегодняшнего дня мы так ничего и не сделали, лишь тайно хранили это оружие у себя на чердаке…

К нам в дом нилашисты еще не приходили. Видимо, они не имели ни малейшего представления о том, что у нас хранится оружие, а может быть, они и знать-то не знали, что оно есть у нас.

Годор прямо на улице вытащил из кармана какую-то помятую бумагу и, ткнув в нее пальцем, сказал:

— Госпожа Серенчешне, ваш сын обязан ходить на военные работы, Разве вы об этом не знали?

Еще бы нам было не знать об этом!

Мама начала объяснять им, что я, собственно говоря, уже работаю на таких работах, а именно на военном заводе в Пеште, правда, сейчас как раз…

— Не ходят туда поезда! — махнул на нее рукой Годор. — Пока еще не ходят, а посему скорее позови к нам своего сыночка. Мы его здесь подождем! — А затем добавил: — Да пусть он не забудет захватить с собой лопату!

Что мне оставалось делать? Рыть для гитлеровцев окопы? И так уже всю страну перерыли. Окопы рыли чуть ли не у Кешерюкута, объясняя, что это будет главная линия обороны, заняв которую немцы отбросят русские войска назад. Теперь же окопы отрывали прямо за нашим хутором, затем еще дальше, а потом прямо на линии садов. Выходило, что у гитлеровцев не было недостатка в линиях обороны. Однако ни на одной из них им никак не удавалось закрепиться: их все время выбивали оттуда.

Мать достала лежавшую на шкафу бумагу, чтобы завернуть в нее кусок хлеба и сало.

— Береги себя, — шепнула она мне. — И возвращайся поскорее домой!

Я со злостью надел пальто:

— «Возвращайся поскорее»! А что потом?..

Когда я вышел из дому, то почувствовал, что мне стыдно. Уж к кому-кому, а к матери следовало бы относиться по-другому…

Я знал, что сейчас она стоит у окошка за занавеской. В серых глазах ее застыла печаль, глаза большие-большие, она будет провожать меня взглядом до тех пор, пока я не скроюсь из виду.

Меня подмывало вернуться обратно, подбежать к ней и сказать что-нибудь ласковое.

Эх, в этом мире все идет не так, как надо!

Таких, как я, собралось человек тридцать. Место сбора — в самом конце улицы. Все молча курили.

Годор приказал нам построиться в колонну по три.

— Шевелитесь! Поживее! — поторапливал он нас.

А мы и без его окриков шевелились, переходили из ряда в ряд, лишь бы только поскорее шло время. В конце концов мы пошли по главной улице.

Дорога была плохая, погода скверная. Повсюду лужи, ямы, колдобины.

Когда мы поравнялись с домом бакалейщика Шипоша, пришлось посторониться, сойти на грязную обочину, освободив дорогу гитлеровцам: навстречу нам везли тяжелые орудия. Замыкал эту колонну венгерский трактор, который тащил гаубицу.

На тракторе за рулем сидел молодой черноволосый парень, похожий на цыгана, с головы до ног заляпанный грязью. Глаза у него слипались от усталости, в уголке рта висела сигарета. Он как-то хитро посмотрел на нас, пожал плечами и чуть заметно помахал рукой.

— В тылы везут… — тихо прошептал мне на ухо Геза Фекете. — Знаешь зачем? Чтобы они здесь не застряли… И конечно, навсегда!..

Он угостил меня сигаретой и, наклонившись ко мне, продолжал:

— Время, дружище… У меня беда… Я уже три раза переправлял дату в отпускном свидетельстве, а четвертый раз и исправить-то невозможно: бумага не выдержит — дырка будет… Завтра вечером мне нужно возвращаться в часть. Если я туда вернусь, меня там сразу же возьмут за горло. Спросят, почему я вовремя не вернулся, не доложил… Ведь в штабе-то батальона мне отпуск никто не продлевал…

Лицо у Фекете розовощекое, глаза голубые. В селе его любили больше всех. У него веселый характер, он умел говорить, а откровенности и доброты ему тоже не занимать. Он принадлежал к числу людей, про которых говорят «душа человек».

Однажды зимой во время бурана он на спине донес до дома одного хуторского парнишку. Кажется, это был Имре Татаи, который вдруг заболел, находясь в школе на занятиях. Фекете немедленно вызвал ему врача, заказал лекарство, а затем взвалил парня себе на плечи и понес к нему домой, на хутор, до которого от школы было не менее пяти километров. Об этом случае в селе долго после этого говорили.

В последний раз о Фекете вспоминали в связи с годовщиной революции 1848 года, 15 марта, на праздновании которой он, выступив с яркой и смелой речью, воздал должное революции тысяча восемьсот сорок восьмого года, с восхищением отозвавшись о тех, кто добровольно встал под знамена Лайоша Кошута, чтобы сражаться против врагов венгерского народа. Однако говорил он не в прошедшем времени, а в настоящем, так что все присутствующие должны были понять, что все его красноречие направлено не против старых врагов, а против нынешних — эсэсовцев…

Слушая его страстное выступление, судья не выдержал и громко спросил:

— Господин учитель, скажите, а откуда сейчас грозит опасность венгерской независимости?

Фекете сделал вид, что не расслышал вопроса, а может, он и на самом деле его не слышал, потому что, как ни в чем не бывало, продолжал свою речь. А когда закончил, то сорвал с головы шляпу и выразительно продекламировал «Национальную песню» Петефи.

Спустя четверо суток нацисты, отступавшие через наше село, двинулись дальше на запад, по направлению к Будапешту. Они не забрали Фекете, чему мы были очень удивлены…

Годор тем временем подгонял нас. Кто-то обозвал его идиотом, но так тихо, что тот не услышал.

— Черт возьми, — процедил сквозь зубы Фекете. — Два каких-то негодяя гонят тридцать человек бог знает куда…

Что можно было сказать ему на это?

Я смотрел на центральную улицу нашего села и не узнавал ее. Окна в домах выбиты, стены изуродованы осколками, крыши продырявлены, заборы повалены. Лавки вот уже несколько дней не открывались, поезда не ходили, почта бездействовала, в пекарне не пекли хлеб, потому что не было ни муки, ни топлива.

Тетушка Пинтерне, у которой дома целая орава голодных ребятишек, напрасно стучала в окна дома пекаря, закрытые жалюзи, выклянчивая хоть немного хлеба.

Хлеба нет. Бедная тетушка Пинтерне! Муж у нее в солдатах, до армии он работал простым поденщиком, значит, сейчас ей ждать помощи неоткуда. Вся их семья влачила жалкое существование на более чем скудное военное пособие, еще удивительно, как они живы, ведь на такие гроши и одному-то с трудом прожить можно.

Тетушка Пинтерне охотно пошла бы работать, если бы было куда, да и как оставишь такую ораву малышей? Мал мала меньше… Вот как бывает, когда бедный человек по-настоящему полюбит женщину: детей нарожают, а разве можно их всех прокормить?

Мимо прошел Реше в теплой шубе и сделал знак тетушке Пинтерне, чтобы она попусту не поднимала никакого шума.

А бедняжка стояла молча, словно оцепенев, глядя прямо перед собой отсутствующим взглядом. Лицо ее стало белым, как стена, и тут же из ее груди вырвался стон. Она закричала, заплакала. Слушать ее и то было больно.

Реше скривил губы и сказал ей:

— Сходите лучше к Михаю Рушке, попросите у него немного муки.

У него попросишь! Этот богач был жаден, как никто, хотя все его амбары, сараи и погреба забиты продуктами. Вот и сейчас два его работника перебирали картошку, а сам он сидел в маленькой кладовке и продавал муку по десять пенге.

Увидев учителя, Реше в знак приветствия прикоснулся рукой к шляпе, но Фекете, глаза которого горели ненавистью, не ответил на его приветствие.

Новую линию обороны мы рыли по склону горы, на которой росли виноградники. Время от времени мы с Фекете переглядывались: от виноградников до нашего села рукой подать.

К нам подошел Яни Бубик. Воткнув лопату в жирную землю, он скрутил цигарку и молча стоял, глядя на окутанную легким туманом равнину, которая простиралась до самых холмов.

Бубик — проворный костлявый крестьянский парень с беспокойно бегающими глазами на худом лице. Он самый младший в многодетной семье. У его отца был небольшой участок земли в четыре хольда, но уж слишком много нахлебников на эти четыре хольда: пятеро братьев и сестер.

У Яни красивое лицо, но его уродует длинный красный рубец у левого виска: след от ранения, полученного в излучине Дона. Парень он горячий, легко вспыхивает и тогда может ляпнуть что угодно. На днях он не побоялся вступить в пререкания с командиром: сразу видно, фронтовик.

Яни долго курил, а потом выругался и замолчал.

Молчал и я, так как ругательство всегда останется ругательством: его как хочешь, так и понимай.

— А ведь село-то вон оно, как на ладони, — забормотал Бубик. — Запустят они в него русских, а потом вот с этих холмов и обстреляют… — Он явно был взбешен. — Мало того, что эти немцы вытоптали нам все абрикосы, что мы в прошлом году насадили…

Эти слова услышал мельник Келлер. У него ангельская физиономия. Сам он низенького росточка, одет в кожаное пальто. Мельнику здесь вовсе и не место, его сюда никто не тащил, но он сам добровольно изъявил желание рыть окопы.

— Ты ошибаешься, дорогой, — проговорил он картавя, — все, что здесь делается, далеко не случайно: это хитрая стратегия. Военное командование лишь в самом центре отойдет немного назад, а правое и левое крыло будут твердо стоять на своих местах. И как ты думаешь, что из этого получится? Обхват! Клещи!

Он так разгорячился, будто вся операция, о которой он говорит, уже успешно проведена и гитлеровцам осталось только сомкнуть клещи.

Бубик смерил мельника ехидным взглядом и, бросив окурок на землю, закричал в сердцах:

— А тебе откуда все это известно?! Ты что, военный специалист, что ли?! А разреши тебя спросить, в каком подвале ты отсиживался, когда мы на русском фронте мучились в настоящем котле? — Он рассерженно тыкал рукой в направлении холмов. — Не они были в котле, а мы!..

«Стратег» Келлер в целях безопасности решил ретироваться.

К нам подошли гитлеровцы. Они развели нас по участкам, отмерив на каждого из нас по десять метров земли, в которой мы должны отрыть окоп глубиной сто двадцать и шириной восемьдесят сантиметров.

Приходится приниматься за работу. Ниже нас, на склоне холма, тоже роют окопы. Кажется, это беженцы, а сбоку, за давильнями, работают военнопленные.

У Пишты Тота в руках появилась плоская фляжка с палинкой. Он довольно долго тянул из нее, затем передал фляжку учителю Фекете, а тот — мне.

Один из гитлеровцев с завистью покосился на бутылку. Он лысый и рыжий и такой худой, что непонятно, в чем только душа держится. Кадык сильна выступает на его тощей шее. Винтовка болтается у немца за спиной так, будто не он несет ее, а кто-то другой. Кроме винтовки он вооружен пистолетом, а на груди у него висит полевой бинокль.

Пишта помахал немцу рукой, предлагая выпить глоток. Ему и жаль палинки, но задобрить немца надо: может, домой нас пораньше отпустит.

Немец выпил, крякнул, и глаза его затуманились. После палинки мы угостили его сигаретами, отчего он сразу же сделался совсем ручным. Он начал смеяться и нести какую-то околесицу, только успевай понимать, что он бормочет.

— Я немного знаю по-венгерски, — пытался он сказать на нашем языке. — Бояться не надо, венгерский брат. Никс бояться! Здесь будет большой сила, сейчас будет. Пушка, самолет, много-много! Бум-бум, бах-бах!

«Бах-бах» уже началось.

Однако гитлеровец никак не мог успокоиться, он показывал рукой в сторону равнины и возбужденно шептал:

— Наступление! — И тут же снова прикладывался к фляжке, никак не желая выпустить ее из рук. — Наступление, большое наступление!

В районе Домахазы ничего не было видно, но чуть в стороне наблюдалось какое-то движение.

Немец охотно протянул нам бинокль. Я поднес его к глазам. По линии приусадебных садов на фронте шириной километра два разворачивались венгерские роты. Справа от них, возле группы деревьев, залегли немецкие пулеметчики.

Хутор, в котором живет Михай Рушка, занят гитлеровцами. По большому двору взад-вперед сновали солдаты, а за длинными конюшнями прятались два гитлеровских танка.

«Черт бы побрал этих немцев!» — ругался я в душе. Венгров мне было по-настоящему жаль. Я чуть не закричал им: «Зачем вы это делаете?!»

Фекете нетерпеливо толкал меня локтем в бок и спрашивал, что я вижу в бинокль.

— Вижу много венгров, — тихо ответил я. — Судя по всему, они к чему-то готовятся. — И тут я заметил, что на всех венграх — жандармская форма.

«По-видимому, это и есть тот самый жандармский батальон, что прибыл сюда еще позавчера. Ну, раз это жандармы, то нечего их жалеть. Пусть сложат свои головы… Однако что это вон там, у Сильфаша? Уж не русские ли?!»

Я внимательно разглядывал лес. Хотя деревья и сбросили листву, ветки так густы, что я все равно ничего не видел. Такое впечатление, будто в том месте все вымерло.

Тихо. Совсем-совсем тихо.

И вдруг мы испуганно вздрогнули. Артиллерийский грохот вспорол тишину. Это ударили немецкие пушки, замаскированные среди виноградников. Спустя несколько мгновений над лесом появились белые облачка разрывов, а вслед за тем раздался и грохот.

Гитлеровец с выступающим кадыком победоносно обвел взглядом всю долину.

— Ну, мадьяр, что?! Что я сказайл? — радостно воскликнул он, забирая у меня бинокль. Наступление уже началось, а палинка у нас кончилась, так что мы ему больше не нужны…

Что же теперь будет? С немецких позиций затарахтели пулеметы, гулко забило тяжелое орудие, стреляя по месту, где, по мнению немцев, находятся русские.

Шум боя нарастал с каждой минутой. Келлер испуганно втянул голову в плечи, но с места все же не тронулся.

Русским, видимо, наконец надоело отмалчиваться, и они открыли огонь.

Над нашими головами полетели снаряды. Откуда-то издалека донесся рокот тяжелой артиллерии.

Интересно, куда они стреляют? Мы не видели, где разрывались снаряды.

Глаза у Бубика блестели, он крутил головой, прислушиваясь ко всему.

Мельник Келлер проворно бросился в сторону виноградника, предусмотрительно рассудив, что гораздо безопаснее выждать до конца «большой стратегии» в глубоком подвале.

Пишта Тот вонзил лопату в землю и, сев на камень, потянулся. При этом его огромные кулачищи высунулись из рукавов пальто. Кулаки у него здоровенные, такие обычно бывают у мясников.

Фекете тоже сел на землю. Никто не работал.

Годор со злостью посмотрел на рассевшихся парней и ничего не сказал. Но когда он все-таки открыл рот, чтобы выругаться, земля вдруг содрогнулась, а позади виноградников к небу взвился высокий столб пламени.

Но это было только начало. В тот же миг со стороны хутора Рожамайор в нашу сторону полетели огненные стрелы. От страшного свиста и грохота стынет кровь и замирает сердце…

Побледневший Бубик бросился на землю, растянувшись во всю длину. Он что-то кричал, но мы не сразу поняли, что именно.

— «Катюши»! «Катюши»!

Огромные молнии прочерчивают небо. Из-за холма показывается громадный огненный шлейф.

Мы затыкаем пальцами уши и орем, как безумные, как и Бубик, не отдавая себе отчета, что орем, так как молчать в этом адском грохоте невозможно.

И вдруг неожиданно вой стихает, молнии гаснут. Правда, пушки бьют по-прежнему, пулеметы стрекочут все так же, но их шум и грохот теперь кажутся нам почти неслышными.

Мы с облегчением вздохнули и переглянулись. Фекете улыбнулся. Бубик растирал ушибленный при падении на землю лоб. И вдруг мы поняли, что из-за холмов уже никто не стреляет. Выходит, «катюши» обстреливали не вершины холмов и не нас, а немецкие батареи, находившиеся на противоположных склонах. Наверное, на огневых позициях гитлеровцев теперь не осталось камня на камне. Я невольно вспомнил венгерского артиллериста с цыганским лицом. Хорошо, если его там не было…

Огонь автоматического оружия усилился. Стрекочут автоматы, щелкают винтовочные выстрелы.

Из-за хутора Рушки осторожно выползли два танка. Увидев их, жандармы выскочили из окопов и по-пластунски поползли в сторону.

Фекете грыз ногти.

— Они снова хотят захватить холм! — закричал он мне на ухо.

Бубик явно нервничал:

— Что-то теперь будет? Почему русские перестали стрелять?

Я дернул Фекете за полу пальто и спросил:

— Может, они ушли?..

Кровь отлила от лица учителя, он замотал головой:

— Это невозможно…

Я вспомнил о его отпускном свидетельстве, в котором Фекете вряд ли удастся еще раз переправить дату явки в часть. Стоило мне только подумать об этом, как на меня напал приступ безудержного смеха. Я весь затрясся, на глазах у меня выступили слезы, даже закололо в боку.

— Что с тобой? — ничего не понимая, спросил меня Фекете.

Я отмахнулся: ничего, мол. Но он уже и не смотрел на меня, внимательно наблюдая за дорогой, которая вела на хутор, а далее — за небольшой лесок левее.

Я тоже посмотрел в ту сторону. Оттуда велся ожесточенный огонь.

«Кто может выдержать такой огонь?..» — подумал я.

Жандармы не подавали никаких признаков жизни, они словно вросли в землю. Через минуту-другую около их окопов начали рваться мины. Русские минометчики, видимо, пристрелялись. Мины с визгом вгрызались в землю.

Прошло совсем немного времени, и жандармы не выдержали: они отступили назад, в тыл, падая, вставая и снова падая. Их начали обстреливать из редкого лесочка. Огонь был настолько плотным, что спастись от него можно было только в грязном и сыром окопе или траншее, но и то лишь если повезет.

В этот момент снова заговорили «катюши» и снова в сторону противника полетели огненные молнии.

В двух шагах от нас, распластавшись, лежал на земле Годор.

Я не сразу заметил его. Когда он успел подползти к нам? Губы у него были темно-синими от страха, он не отводил глаз от окопов, по которым били «катюши». Винтовка в его руках ходила ходуном: так дрожали руки.

От одного того, что делалось в окопах, становилось жутко: кругом все искромсано, окопы обезображены огромными рыжими воронками…

Меня прошиб пот, желудок свело судорогой.

Жандармы отступали, некоторые из них уже почти достигли линии садов. Другие, кто уже не мог бежать, лежали бездыханные, распластавшись на земле.

Показавшиеся из-за хутора танки скрылись за домами.

Годор лежал не шевелясь. Видимо, он, как и мы, гадал, удастся ли русским прорваться.

Две-три мины разорвались у подножия холма, в виноградниках, разметали далеко вокруг жидкую грязь.

От этих разрывов Годор пришел в себя. Он вскочил на ноги и, крепко прижав к себе винтовку, закричал:

— Тихо! — И потряс в воздухе кулаком. — Тихо!

Похоже, тронулся… Что ему скажешь на это?

Бой разгорался вокруг Домахазы. Из-за тяжелого, окутанного тучами и дымом, горизонта появились русские истребители. Они пролетели над нами и пошли в направлении шоссе. Шум боя постепенно удалился в сторону.

Бубик тяжело вздохнул и начал скручивать цигарку. Дождавшись, пока Годор отошел от нас, он сказал:

— Ну вот, мы все же живы…

— Еще неизвестно, на этом ли участке русские будут прорывать линию фронта, — задумчиво проговорил Фекете. — Если двигаться отсюда через Модорош и дальше до Летеца, местность очень трудная: холмы, леса, овраги… По равнине они пошли бы значительно быстрее… — Неожиданно он замолчал и показал рукой в сторону вершины холма, где, сбившись в кучу, о чем-то, видимо, советовались гитлеровцы и нилашисты.

Бубик громко выругался, а затем сказал:

— Вот увидите, теперь нас заставят копать могилы. Там столько убитых, что и до полуночи не управимся…

С вершины холма мчался Годор, на бегу крича, чтобы мы, лодыри несчастные, пошевеливались, так как окопы к вечеру должны быть готовы. После страха, который он недавно пережил, Годор вновь обрел голос.

Нилашист Пирингер тоже кричал во всю глотку, собирая разбежавшихся земляков.

«Видать, они оба тронулись… Бегают, орут, а что толку? Ну, выиграли день-два… Видите ли, им срочно понадобилась новая линия обороны».

Забегали и гитлеровцы. К ним подошел какой-то офицер, привел двух пленных. Один из них, пожилой, видимо, ранен. Он то и дело трогал ногу, на которой до колена засучена штанина. Перед ним стоял гитлеровец и орал на него. Пленный, видимо, отвечал что-то, но с места не трогался. И вдруг гитлеровец ударил его прикладом карабина по спине.

Бубик растерянно посмотрел на нас. У Пишты Тота нервно задергались уголки рта…

Бедняга пленный повернулся и, защищая лицо, закрыл его руками, но тут же получил еще один удар, теперь по голове. Он со стоном опустился на землю, а потом упал на бок. К нему тут же подбежал его товарищ, затряс его за плечи, потом брызнул из фляжки в лицо.

— Пошевеливайтесь! — ворчал на нас Годор.

Однако никто даже с места не сдвинулся.

— Шевелитесь, я вам говорю! — заорал нилашист.

Пишта Тот медленно повернулся. Лицо у него белое, как стена.

— Свиньи! — выдавил он сквозь крепко сжатые губы. — Свиньи!..

Годор подскочил к нему с винтовкой в руках, но кто-то удержал винтовку за ремень.

— Что ты сказал?! — заорал Годор и замахнулся винтовкой, чтобы ударить Пишту прикладом.

Фекете взглянул на меня, и в его голубых глазах замелькали какие-то бесовские искорки.

Бубик крепко сжал в руках рукоятку лопаты и хрипло спросил:

— За что? Что такое?!

Но Тот уже вплотную подошел к Годору и, сжав кулаки, сунул их ему под пос.

— Не тронь меня! — прошипел он. — А то как дам! — Он просверлил нилашиста взглядом, готовый ударить его.

Годор от удивления открыл рот и медленно опустил винтовку.

Пишта Тот, сделав глубокий вздох, отвернулся и плюнул в сторону.

— Вот они, оказывается, какие… — тихо произнес он. — А разве пленный не человек?

Годор медленно попятился, держа винтовку перед собой. Отойдя от Пишты шагов на десять, он потряс оружием и громко закричал:

— На помощь! На помощь!

Пирингер, услышав крик Годора, бросился к нему прямо через виноградник. Вместе с ним прибежали два гитлеровца, один из которых на ходу вытаскивал из кобуры пистолет.

Мы стояли словно парализованные.

Годор, захлебываясь от волнения, начал объяснять немцам, что тут произошло.

Тем временем вылез из винного погреба Келлер. Он, как ни в чем не бывало, причесал маленькой щеточкой свои рыжие усики, рукой отряхнул с колеи налипшую грязь. Сначала он немного послушал, о чем идет речь, а затем перевел гитлеровцам то, что говорил Годор.

Келлер перевел, что тут есть один подозрительный тип, помощник мясника, по фамилии Тот, который, как кажется Годору, явно симпатизирует противнику, при всех обозвал свиньями храбрых германских солдат — верных союзников — и нилашистов…

«Что же теперь будет?» — подумали мы.

Гитлеровец с большим кадыком, который всего час назад пил из бутылки Тота палинку, теперь, склонив голову набок, внимательно слушал Келлера, зловеще пощелкивая курком пистолета.

«Черт бы побрал этого Келлера! — думал я. — Какой дрянной человечишка… живет на венгерской земле, ест венгерский хлеб и продает своих же!»

Гитлеровец вытащил одной рукой сигарету из нагрудного кармана френча, закурил.

— Что? Что? — строго спросил он.

Пишта Тот спокойно повторил все, что говорил до этого.

— Да, я сказал ему, что пленные такие же люди, как и все… Больше я ничего не говорил.

Говоря это, он стоял прямо, подняв к груди правую, натруженную руку.

Было ли ему страшно в тот момент? Не знаю. Если даже он и боялся, то по крайней мере не показывал этого. В этот момент я решил про себя: что бы со мной ни случилось, я тоже не буду бояться. Бояться нельзя.

Вместе с Пиштой мы ходили в школу. Когда он учился в пятом классе, я уже был в шестом. Отец Пишты работал ночным сторожем в имении Холлоши. У них не было ни дома, ни земли.

И вот теперь Пишта спокойно, как ни в чем не бывало, стоял перед дулом заряженного пистолета гитлеровца, стоял, как крепкое кряжистое дерево на сильном ветру, как должен стоять во время смертельной опасности каждый венгр.

Гитлеровец неожиданно улыбнулся:

— Что такое?! Пленный — человек? Моя немножко понимай по-венгерски… хе-хе…

Он приблизился к Пиште, и только тут я заметил, сколько ехидства в глазах у гитлеровца.

— Интересно, — продолжал он. — Очень интересно. Ваша еще будет говорийт это. Только другой место. Хороший место. — И он кивнул головой другому гитлеровцу, который, поняв его, загнал патрон в патронник пистолета и подошел вплотную к Пиште Тоту.

— Потом… Хороший место поговорим, хе-хе! — Большой кадык энергично заходил у него на шее.

Дуло его пистолета уже смотрело на нас. Нилашисты, увидев это, тоже взяли свои винтовки на изготовку.

— Марш! Марш! Копайт дальше! — последовал приказ.

Пишта одними глазами попрощался с нами. Гитлеровец погнал его по дороге в деревню.

Мы снова начали копать землю.

Бубик бил землю киркой, и комья летели далеко во все стороны.

Оба нилашиста все время крутились недалеко от нас, наблюдая, не переговариваемся ли мы между собой.

Но мы молчали. Говорили только наши взгляды. Мы прекрасно понимали друг друга.

Уже начало темнеть, когда окоп был готов. Годору почему-то не правилось наше молчание. Он искоса поглядывал на нас, время от времени пиная носком сапога мелкие камешки. В конце концов он не выдержал и закричал нам:

— Что случилось?! Вы что, языки, что ли, проглотили?

Никто из нас ничего не ответил Годору.

Тогда он решил подойти к нам с другого конца. Достав пачку сигарет, он сунул ее Фекете под нос со словами:

— Закуривайте, господин учитель! Времечко-то летит незаметно.

Но Фекете не закурил. Тогда пачка с сигаретами переместилась под нос Бубику. Но и Бубик закурить не пожелал. Не закурили ни я, ни Даниэль.

Тогда Годор со злостью сунул сигареты в карман и сурово бросил:

— Ну, хорошо. Выходи строиться!

Он бегал вокруг нас, как пес, который хочет укусить.

— Побыстрей, а то ведь я и ударить могу!

Молча мы спускались по склону холма. Я, Бубик и Фекете шли в одном ряду. Фекете дернул меня за рукав, я передал тот же знак Бубику. Это означало, что после того, как нас распустят по домам, мы должны встретиться.

Село было окутано темнотой и туманом, отчего и знакомые до боли в сердце дома и сады казались какими-то другими. Света нигде не было, а как хотелось нам, чтобы на улицах, как и прежде, ярко горели фонари, чтобы окна долгов светились приветливыми огоньками, а неоновая реклама у кинотеатра вновь засверкала бы разноцветными огнями. Как хотелось вновь увидеть светящиеся бусинки вагонов, которые вот-вот нырнут в туннель и словно погаснут! Как приятно смотреть на село со склона холма и видеть свет, много-много света…

Я вспомнил свою Илуш, ее светлые шелковые волосы, голубые глаза, глубокие-глубокие, гордый изгиб ее шеи, мягкой линии подбородок, розовые мочки ушей…

«Зачем она уехала? Ну разве это не глупость — поехать навещать родственников в такое смутное время? Могла бы и подождать. Настало бы более спокойное время, тогда и поехала бы».

По всей долине пронесся отзвук далекого грохота. Впечатление такое, как будто кто-то сильный колотил в огромные железные бочки. Это где-то возле самого Дуная. Там жужжит одинокий самолет.

Наступает еще одна ночь. Что-то она принесет? Каким будет день, который настанет после нее? На душе у меня было беспокойно, меня терзали самые разные чувства: и злость, и тревога, и печаль — и все это мне некому было высказать, не с кем поделиться.

Под ногами чавкала грязь.

Во дворе дома управляющего урчала машина. Самого управляющего и след простыл: еще две недели назад он сбежал на Запад, а в его доме расположились нилашисты.

Сейчас в нем живет Элемер Реше. Он давно мечтал перебраться сюда, да все никак не удавалось: то его выгнали из имения за воровство, то еще что-то подобное мешало.

Я вздрогнул, услышав долгий душераздирающий крик, который донесся из дома управляющего. Судя по голосу, кричал мужчина. Видимо, он крепится, до боли сжимает зубы и молчит, но, когда боль становится нестерпимой, кричит, как раненое животное.

Ладони мои сделались потными, задрожавшие ноги с трудом повиновались мне.

Мотор машины во дворе взревел еще сильнее. Но даже этот шум не мог заглушить крика в доме.

Наш отряд на какое-то мгновение сбился с шага.

— Взять ногу! — кричит Годор.

Я все-таки умудрился заглянуть в окошко столовой управляющего, хотя нижняя половина окна была закрыта бумагой.

— Фекете! — вырвалось у меня. — Бубик!

Руки сами сжались в кулаки.

На крючке для люстры головой вниз висел Пишта Тот со связанными ногами. Вокруг него суетились три человека. Они по очереди били его ремнями. Один из бьющих — Реше. На его ремне болталась кобура с пистолетом, и он бил прямо ей. До нас доносился глухой звук ударов.

Идущие сзади напирали на нас, и строй сломался.

Даниэль начал громко ругаться. Он бросил лопату на землю, будто она чужая, выбежал из строя и направился домой.

— Разойдись! — громко скомандовал Годор.

Из дома управляющего все еще доносились звуки ударов. Правда, криков уже не было слышно, только стоны.

Темно.

Бубик отпустил мою руку. Он что-то выкрикивал в таком исступлении, что его невозможно было понять.

Он вдруг резко отпрыгнул от меня и, подскочив к Годору, с силой ударил его кулаком в лицо.

Строй мигом распался, люди бросились врассыпную. Было темно, мы ничего не видели в двух шагах, но зато слышали, что у нас за спиной происходит что-то неожиданное и страшное, о чем лучше было бы не знать.

От удара Годор повалился на землю. Однако Яни Бубик не оставил его в покое. Он начал бить его ногами, топтать.

— Идите сюда! — со злостью прошипел он в нашу сторону.

В руках он уже держал винтовку Годора. Громко клацая затвором, он зарядил ее…

Чавкала грязь, были слышны чьи-то удаляющиеся шаги. Затем кто-то тихо произнес:

— Пошли быстрее… Мы ничего не видели.

— Разумеется, нет! — выпалил Бубик. — Потому что…

Он никак не мог совладать с собой: отдувался, ругался на чем свет стоит.

Фекете, подойдя к нему, приказал властным голосом:

— Тихо! Возьми себя в руки! Какая глупость… Навязать нам на шею такое…

Что верно, то верно, если мы не скроемся, нилашисты нам этого не простят.

Постепенно я начал соображать, что происходит вокруг. Мотор машины во дворе уже работал на спокойных оборотах. Годор все еще лежал на земле.

«Интересно, жив ли он? Ох и в неприятную историю мы влипли. Ну да теперь ничего не поделаешь».

Неожиданно где-то вдалеке послышался рев моторов и лязг металла, которые явно приближались к нам. Еще несколько секунд — и на повороте главной улицы, в самом конце ее, появились две бледные светящиеся точки, потом еще две, еще…

«Боже милостивый! Да ведь это же гусеничные машины-амфибии! Это они так лязгают гусеницами!»

Бросив обмякшего нилашиста в кювет, мы обратились в бегство. Побежали мимо дома Клеменов, а затем по узкой тропинке свернули на огороды, и скоро темнота скрыла нас. Мы бежали прямо через кусты, и ветки царапали нам лицо, руки. Затем мы бросились через кукурузную делянку, сухие стебли которой издавали металлический шелест, когда мы их задевали. В нескольких местах пришлось прыгать через какие-то канавы. Возле колодца мы вдруг оказались по колено в воде.

— Стойте! — тяжело дыша, проговорил Фекете. — Черт возьми, ведь мы уже почти в болоте!

Нам только этого и не хватало в тот момент. Если мы нарвемся на жандармов, как мы им объясним, что нам здесь нужно?

— Назад!

— Куда именно?

Над нами с треском и шипением взлетела в небо зеленая ракета. И в тот же миг забили пулеметы, прочертив ночное небо горящими трассами.

Со стороны Рожамайора заухали минометы. Началась вечерняя «потеха».

Тем временем мы вышли на дорогу, что вела на виноградники. Идти дальше не было сил. Мы так устали, что в нас даже притупилось, а вернее сказать, почти совсем исчезло чувство страха.

Фекете устало опустился на землю. Он тяжело дышал, вытирая потный лоб рукавом.

— И все же нам нужно было пристукнуть его, тогда по крайней мере он нас уже не выдал бы, — сказал Бубик и тут же смачно выругался. — И винтовка ведь у меня в руках была! — продолжал он рассерженно. — Зачем, спрашивается, меня посылали на фронт? Зачем? Чтобы здесь, дома, вот такая шваль избивала честных венгров? Ну подождите, мы вам еще покажем! — И он угрожающе потряс винтовкой.

Мы оставили Бубика в покое. Пусть выскажется, он такой горячий и заводной.

Закурили, вглядываясь в темноту, которую время от времени разрывали вспышки взрывов.

В конце концов Фекете сказал, что нам, пожалуй, нужно вернуться в село и сделать вид, что мы ничего не знаем. Оружие спрячем, а сами потихоньку вернемся домой. Говоря это, он, видимо, думал о своей жене, беспокоился за нее. Ему так хотелось поскорее вернуться к ней, хотя сделать это было отнюдь не просто… Вспомнил о своем давным-давно просроченном отпускном свидетельстве, которое после девятнадцатого числа вообще уже не будет ничего значить, а исправить в нем дату еще раз просто невозможно. Что же ему делать? Ехать в часть? Хуже этого ничего и быть не может.

Бубик сказал, что гитлеровцы, видимо, утром вернутся в село, чтобы погнать нас копать для них новую линию обороны, найдут Годора, если он за это время не очухается и не уползет хоть на четвереньках в дом управляющего… Начнут разыскивать нас, найдут, конечно, а уж тогда добра не жди…

На рытье окопов нас в общей сложности было тридцать человек. Все они, кроме Келлера, люди надежные, которых можно не опасаться. Однако если гитлеровцы по-настоящему возьмут их в оборот, то, разумеется, никто не пожертвует собственной головой ради нас.

— Я не желаю, чтобы со мной поступили так, как с Пиштой Тотом, — откровенно высказался я.

Все молчали. Нам нужно было серьезно подумать о том положении, в котором мы очутились, и о возможности выхода из него, но так, чтобы за нас не пострадали наши родные.

В тот момент мне казалось, что я вижу перед собой серые печальные глаза мамы.

«Она наверняка проглядела все глаза, вглядываясь в темноту и думая о том, когда же я наконец вернусь домой. Она ждет меня. Ужин в маленькой кастрюльке стоит на плите, но она не дотрагивается до него: все ждет меня».

Стоило мне подумать об этом, как я сразу же почувствовал запах пищи, а рот моментально наполнился слюной. Мне казалось, что я чувствую тепло дома и все его запахи, слышу кашляющее тиканье наших стареньких ходиков. Хотелось вскочить и со всех ног броситься домой. Прибежать, сбросить пальто, вымыть руки и сесть к накрытому скатертью столу…

А утром придут нилашисты или жандармы, грубо застучат в калитку, в дверь, а затем, едва войдя в дом, спросят, что мы натворили.

Нет, этому не бывать.

Нет и нет!

Бубик погасил окурок.

— Я принесу ключ от нашего погреба, — вдруг негромко предложил он. — Несколько дней мы спокойно можем просидеть в нем, а там, смотришь, и русские придут. Во всяком случае, должны прийти. Принесем в подвал хлеба, сала, соли… Картошка там есть.

Погреб у Бубиков был отрыт на опушке вырубки, среди двухлетнего виноградника, до леса рукой подать. А лес, густой и большой, протянулся километров на шесть до самого Модороша. В таком лесу кто хочет может спрятаться.

Фекете молчал. Он понимал, что иного выхода у нас, собственно говоря, нет. Мы трое никак не могли предстать перед теми, кто бил Пишту Тота ремнями, теми, кто опозорил наше село, теми, кого мы не считали венграми и даже людьми.

Учитель встал. Глаза его горели.

— Ну что же, ребята, — начал он. — Мы не должны разлучаться друг с другом. В село нам возвращаться нельзя… Но нам обязательно надо сходить за оружием.

Бубик даже не знал, что у нас есть припрятанное оружие. Услышав об этом, он просветлел лицом. Четыре винтовки и пистолет! Да с таким вооружением можно многое сделать!

Мы не спеша спустились в долину. По дороге Бубик тихо рассказывал нам о том, как осенью девятнадцатого года старший брат его отца Ференц Бубик с одной-единственной винтовкой системы «Манлихер» двое суток продержался в своем укрытии, которое осаждали шестеро вооруженных жандармов. До самого смертного часа он остался преданным красноармейцем.

Эту историю о схватке Ференца Бубика с жандармами хорошо знали все в селе, однако, несмотря на это, нам было особенно приятно услышать ее сейчас.

Когда мы подошли к старому ореху, что рос недалеко от дома Коты, Яни ткнул рукой в темноту и тихо сказал:

— Вот на этом месте они его и расстреляли.

Мы тихонько спустились вниз. Пройдя несколько шагов, Бубик продолжал:

— Ференц был один, а нас трое. Если нужно будет, мы способны на большее…

Он был абсолютно прав, так как мы действительно были способны на большее.

В пятнадцати — двадцати шагах от крайнего дома рос одинокий тополь.

— Знаете что? — вдруг осенило меня. — Обратно давайте пойдем не сразу в погреб, а сделаем небольшой крюк к дому Келлера.

Бубик радостно потер руки:

— Вот это идея! Давно пора рассчитаться с этой крысой!

Фекете в знак согласия кивнул:

— Но только без оружия, мы его и голыми руками проучим.

Голыми так голыми, мы не возражали.

Я осторожно обошел вокруг собственного дома. А вдруг они уже у нас побывали?

Зайти в дом я не решался. Что я скажу маме? Как объясню ей, что мне нужно уйти из дому? Она покачает головой и тихо спросит: «Нужно? А зачем это нужно? Как же так? Хочешь оставить меня одну?..»

Что я ей на это отвечу?

Но домой я должен зайти.

Мать долго возится с ключом, открывая мне дверь.

— Где ты так долго пропадал? Я уже думала… Боже, не случилось ли с тобой какой беды? В такое время бродить неизвестно где… Тут поневоле бог знает что в голову лезет…

Она целует меня, но тут же прижимает палец к губам, делая мне знак, чтобы я не шумел: в комнате спят дети. Я с удивлением сморю на маму.

— Это Шандор и его жена, — всхлипывая, шепчет она, — привели к нам своих детишек.

В кухне сидел мой брат Шандор вместе с женой. Перед ними на полу различные узлы, корзины с каким-то барахлом.

— Вы? Что случилось?

Шандор мрачно улыбнулся и протянул мне руку:

— Вот мы и дома, братишка. Гитлеровцы захватили Модорош и нас всех выбросили на улицу. А когда мы вышли, подожгли дом…

Он скрипнул зубами. Жена его, опустив голову на стол, тихо заплакала.

Откровенно говоря, я недолюбливал жену брата, считая ее жадной и корыстолюбивой. Мы дома никогда не вели большого хозяйства. Отец мой был кузнецом, а уж какое у кузнеца хозяйство! Кроме поросенка да нескольких кур, у нас и живности никакой не было. Яйца, которые несли наши несколько кур, всегда лежали в небольшой корзинке, но мы никогда не знали, сколько именно их там лежит.

Зато жена брата, Рожи, всегда с точностью могла сказать, сколько яиц лежит у нее в корзине, хотя кур в ее хозяйстве было очень много.

Ходить в гости Рожи не любила и сама неохотно принимала у себя гостей. Такой уж она была. Женившись на ней, брат получил в приданое четыре хольда земли и домишко.

Сейчас я особенно посочувствовал ему: уж очень жалкий был у него вид.

А теперь ни дома, ни хозяйства у них не осталось. Что успели захватить с собой в узлах — вот и все имущество: кое-что из одежонки, обувка, немного постельного белья да продуктов. А ведь у них двое детей.

Я заглянул в комнату. На моей кровати спали дети, освещенные слабым светом прикрученной керосиновой лампы. Рожицы у обоих грязные, заплаканные. Прижались, бедняжки, друг к другу да так и уснули.

Шандор отсутствующим взглядом смотрел прямо перед собой в пустоту, и в глазах его отражался свет лампы.

Я как можно короче объяснил, что с нами случилось и почему я вынужден немедленно уйти из дому.

Мама схватилась за сердце и со слезами на глазах простонала:

— Фери!

Услышав этот стон и увидев на ее глазах слезы, я сам едва сдержался, чтобы не упасть на стол и, уткнувшись в доску, не заплакать горько и безутешно. Но этого я не мог себе позволить.

— Мама, не беспокойся, там мы будем в полной безопасности… — попытался я хоть как-то утешить ее. — А ты, родная, не останешься одна. Вот и Шандор с семьей теперь у нас жить будет. А мы там картофель будем печь да сало жарить, — пошутил я и, дурачась, со смехом обежал вокруг матери. Я никогда не думал, что могу смеяться даже в такой обстановке.

Не давая ей опомниться, я схватил полотенце, мыло, попросил дать мне что-нибудь из еды, сапоги и серое одеяло…

— Нехорошее это дело, братишка, очень нехорошее, — сокрушенно качал головой Шандор.

Похлебав на скорую руку супа из кастрюли, я побежал на чердак за оружием.

— Шандор, помоги мне, — попросил я.

Винтовки мы аккуратно завернули в серое одеяло.

— Подумал бы ты лучше еще разок, — недовольно пробормотал Шандор. — Не стоит сразу лезть на стену.

— А ты что, хочешь, чтобы нас схватили, как мышей?

— Ну ладно, ладно…

В кладовке я надел сапоги. Они были добротные, на толстой подошве, подбитые гвоздями.

«В них удобно будет лазить по горам, — улыбнулся я собственным мыслям. — А что? Теперь и мы станем бойцами, а разве нет?»

Я ласково обнял маму, прижал ее к себе.

— Я буду приходить, мама, по вечерам… Если горяченьким чем покормишь, очень хорошо будет.

— Ах, Фери, Фери!..

— Ведь я рядом буду, не на край света ухожу, а тут, по соседству, в горах… Ну, бог вам в помощь. Целую ваших детишек, — попрощался я с мамой, братом и Рожи.

Дойдя до порога, я обернулся и сказал:

— Если меня будут искать, скажите, что я как утром ушел из дому, так больше и не приходил. Ушел, мол, рыть окопы и не возвращался. Мол, мы сами его ищем, беспокоимся.

Мама кивнула мне, вытирая рукой слезы.

Взвалив на плечо завернутое в одеяло оружие, я взял в руки корзину с вещичками и пошел, стараясь не оглядываться. Но как только дверь за мной захлопнулась, я почувствовал, как больно сжалось мое сердце, и невольно прислонился к забору.

«Ну и вояка же я! Не успел выйти из дому, как затосковал. Разве так можно?»

Обойдя вокруг дома, я направился в условленное место.

Бубик сидел на пеньке и, держа в зубах сигарету, снаряжал магазин патронами.

Я прислонил винтовки, завернутые в одеяло, к дереву.

— У меня все карманы набиты патронами, — засмеялся Бубик. — Во дворе у Келеменов стоял грузовик с боеприпасами, так вот я их там и набрал. Можно было хоть целый ящик унести: гитлеровец-шофер спал прямо за рулем. Нет, они уже не солдаты!.. Вот грабить — это они умеют, тут уж ничего не пропустят мимо рук. Только что у Балогов маленького телка пристрелили, ему и полгода не было. Вывели его из хлева — и бац… А какой бы бычок из него вырос! Но им и дела до этого нет! Знаешь, что сказал мой отец? Если, говорит, сынок, твердо подумал, то ступай! А сам даже руки не дал мне на прощание. А ведь он меня сильно любит…

Фекете опоздал минут на десять. Отдышавшись, он, как бы извиняясь, сказал:

— Не сердитесь на меня, ребята… Столько сделать нужно было… А там еще жена, сами понимаете…

Мы не собирались на него сердиться. Главное заключалось в том, что он пришел и мы были вместе.

Фекете рассказал нам, что успел отвести жену к родителям, потом вернулся домой и переоделся. Надел военные брюки, казенные сапоги, которые ему выдали в части как офицеру. Не забыл прихватить с собой и служебный пистолет.

Таким образом, оружия у нас оказалось достаточно. Патроны тоже были.

— Теперь нужно все это донести до погреба, — сказал Бубик.

Мы взвалили на себя оружие и, спотыкаясь, пошли дальше.

В доме Келлера огня не было. Однако сам мельник, как мы полагали, должен был быть дома. Часы показывали уже половину десятого.

— Только тихо, — предупредил нас Бубик.

Я предложил закрыть лица платками, чтобы Келлер не мог узнать нас.

Однако ребята сказали, что сейчас это ни к чему. И вообще раз уж мы на это решились, то действовать нужно открыто, без всяких масок.

Оставив свою ношу в сторонке, мы приблизились к дому Келлера.

Бубик постучался в окно с опущенными жалюзи. Ему никто не ответил. Тогда мы постучались еще раз. Через минуту мы услышали за дверью легкий шум. Наконец смотровое окошечко приоткрылось, и сонный женский голос спросил, кто там.

Черт возьми! Это была Терчи, экономка Келлера. Мы совсем забыли о ее существовании, но менять что-либо было уже поздно.

— Я принес записку от нилашиста Реше, — скороговоркой выпалил Бубик.

Экономка была явно недовольна тем, что ее побеспокоили в такое время. Она протянула в окошечко руку за запиской.

— Нет, так дело не пойдет, — схитрил Бубик. — Записка секретная. Мне приказано передать ее из рук в руки. Господин Келлер дома?

Терчи пробормотала что-то непонятное и пошла за ключами.

— А у вас в доме никого из посторонних нет? — продолжал хитрить Бубик. — Знаете, военная тайна есть военная тайна. Ее при посторонних не передают.

— Хорошо, входите и передайте ему свою записку лично в руки, — с раздражением произнесла экономка, — а меня оставьте в покое с вашими тайнами.

Проговорив это, она распахнула дверь, и мы трое почти одновременно вошли в нее.

— Что это такое? — удивилась Терчи. — Что вам здесь нужно? — Однако, узнав Фекете, тут же изменила тон: — О, господин учитель! Так поздно…

— Запомните, вы никого не видели и ничего не слышали, — оборвал ее Фекете. — Поняли? Ни меня, ни моих товарищей вы здесь не видели! Мы вас не тронем, не бойтесь… но чтобы ни единого слова!

Бедняжка Терчи так перепугалась, что стояла ни жива ни мертва. Она даже забыла закрыть за нами дверь, и нам пришлось самим сделать это.

— Да-да, я ничего не скажу, — испуганно лепетала она, часто моргая вытаращенными глазами.

— Идите к себе в кухню.

— Хорошо, хорошо…

От страха экономка закрутилась по прихожей и даже не сразу нашла дверь в кухню.

— Ну а теперь быстро! — торопил нас Бубик. — Время не ждет!

Мы вошли в темную комнату. Бубик чиркнул спичкой и, быстро подскочив к двери, которая вела в другую комнату, распахнул ее настежь.

Келлер сидел на диване и складывал в открытый чемодан белье. Вся комната была заставлена чемоданами, какими-то свертками, узлами, туго набитыми сумками.

— Господин шарфюрер? — спросил Келлер, не глядя на нас.

Однако, не получив ответа, он поднял глаза и весь сразу как-то обмер. Его и без того худое лицо еще больше вытянулось, а уши, казалось, еще плотнее прилипли к голове.

— А-а-а, — наконец проговорил он. — Добрый вечер, господин учитель… Прошу меня простить, а я подумал, что…

— Что же вы подумали?

— О, ничего…

Фекете смерил Келлера презрительным взглядом:

— Значит, вы ждали шарфюрера? Бежите с тонущего корабля, да? А все это хотите увезти с собой? — Уголки губ учителя дрожали от гнева. — Грязный доносчик! Что такие, как вы, сделали со страной? До чего вы ее довели?

Келлер вскочил, попятился к письменному столу. Схватился за ключ: хотел открыть ящик стола.

— Стой! — выкрикнул учитель, выхватывая из кобуры пистолет. — Два шага вперед!

Бубик оттолкнул Келлера от стола.

— А тебе известно, что сделали с Пиштой Тотом? — грубо спросил он. — Не знаешь? Ничего, узнаешь… Сейчас ты получишь то, что получил он.

— Точно. — Фекете спрятал пистолет в кобуру. — Только за жертву ты себя не выдашь. Ты как был тряпкой, так ею и останешься.

Бубик первым ударил Келлера, тот пошатнулся и тонко завизжал, но тут же замолк под градом ударов, которые посыпались на него с трех сторон, и вскоре его физиономию не смог бы узнать даже господин шарфюрер.

Мы устали бить доносчика. Глаза у Фекете возбужденно блестели. Взяв со стола тетрадь, он вырвал из нее листок и крупными печатными буквами написал: «Так будет с каждым предателем», а чуть ниже подписал: «Солдаты Кошута». Записку эту он положил на живот неподвижно лежавшего на полу мельника.

Мы переглянулись и словно по команде улыбнулись. Вот как-то само собой и название у нашей тройки появилось, и к тому же неплохое: «Солдаты Кошута».

Не желая встречаться с господином шарфюрером, который наверняка прибудет сюда не один, мы поспешили покинуть дом мельника. Когда мы проходили через кухню. Терчи сидела на табурете, зажав уши ладонями.

Забрав свои вещи и оружие, мы тронулись по дороге, которая вела в горы.

9 декабря 1944 года

В свое убежище мы наносили сухих кукурузных стеблей и ими же обложили его снаружи, чтобы какой-нибудь гитлеровец, случайно забредший в это место, не обратил внимания на ветхую постройку и не захотел спрятаться в подвал.

Чтобы было на чем спать, мы натаскали сена из стога, который наметал Кота. Представляю, как он будет ругаться, когда пойдет посмотреть копенки и увидит, что кто-то разворошил одну из них. Но выхода у нас не было: ведь мы должны были побеспокоиться и о себе.

Тогда мы полагали, что у нас будет возможность и желание спать. И вот мы забрались в подвал, который, собственно говоря, представлял собой не что иное, как давильню для винограда, а до настоящего винного погреба ему было далеко. Короче говоря, это была не очень глубокая, но объемистая яма, накрытая сверху крышей.

Мы застлали дно подвала сеном, уложили свои узелки, и только тут выяснилось, что никто из нас не захватил с собой ни лампы, ни фонаря.

Чтобы осмотреться, Бубик зажигал спичку за спичкой, и от этого загорелось сено, которым мы выстлали пол. Бросились кто шапкой, кто одеялом тушить огонь.

Этот инцидент невольно навел нас на мысль о том, что наше убежище с соломенной крышей и стенами, обложенными стеблями сухой кукурузы, будет гореть, как хороший факел, на свет которого сбегутся гитлеровцы чуть ли не из самого Берлина… А нам только этого и не хватало.

С грехом пополам мы расположились на сене, утешая себя тем, что спать можно хорошо и без фонаря или лампы.

Без света жить еще как-то можно, а вот холод нас действительно мучил. И не столько сам холод, сколько ветер и влажность, которые, казалось, пронизывали до костей, как ты ни кутайся.

— Печечку бы сюда, вот тогда жить можно было бы, — пробормотал Бубик. — У нас дома в сарае есть небольшая железная печурка, завтра же притащу ее сюда.

— Но ты забываешь о том, что дым и искры от твоей печурки будут видны издалека.

— А мы смастерим искроулавливатель, — не сдавался Бубик. — Из металлической сетки. Фери, ты же у нас техник, вот ты и сделаешь это.

— Сделать можно, была бы проволока.

Наговорившись вдоволь, мы попытались уснуть. Фекете вытянулся во весь рост и свалил ногами наши винтовки. Они упали на Бубика и ушибли его. После этого мы решили, что лучше продолжать разговор.

Заговорили о том, долго ли продержится в наших краях фронт. На эту тему можно было говорить двое суток подряд, она была неисчерпаема. С тех пор как линия фронта прошла по околице нашего села, все мы здорово просветились в военных вопросах. Однако, несмотря на это, ни один из нас не мог точно ответить на вопрос, долго ли продержится фронт, и тем более — долго ли будет продолжаться эта проклятая война…

Фекете высказал предположение, что здесь, за Дунаем, на северо-восточном, так сказать, «языке», гитлеровские войска вряд ли долго продержатся, потому что русские успешно наступают на Будапешт. Далеко на севере войска Советской Армии быстро продвигаются вперед, в Чехословакии они добились немалых успехов, на юге, на Балканах, гитлеровский фронт тоже трещит по всем швам, вот и выходит, что в наших краях гитлеровцы как бы оказались на своеобразном полуострове. Исходя из всего этого, ждать нам осталось немного, так как до нас основным силам советских войск осталось проделать каких-нибудь двадцать — тридцать километров, а тогда и наше село окажется в советском тылу.

Мы не без внимания слушали Фекете.

— Ну а что же будет потом? — спросил вдруг Бубик.

На этот вопрос, разумеется, никто из нас не мог ответить. Более того, мы не знали, чего именно хотим…

Я, например, хотел, чтобы поскорее закончилась война, чтобы везде смолкли пушки, чтобы прекратились взрывы, выстрелы, слезы и крики… Мне хотелось, чтобы нашу родную землю больше никогда не топтали сапоги немецкого солдата. И почему мы, венгры, должны поступать так, как хочет германское военное командование? Почему мы должны рисковать судьбой всей страны ради чуждых нам интересов? Я многого еще хотел, все даже перечислить невозможно.

Бубик отодвинул от себя сено и закурил.

— Говорят, — начал он, — помещичьему господству пришел конец. Потому что господство — это господство… Отец мой тоже не раз говорил, что у нас тогда другая жизнь наступит, когда не будет господ. А пока они существуют, у крестьянина не может быть хорошей жизни, потому что он не имеет земли. Вот и у наших господ Холлоши больше пятисот хольдов земли… Ну как же такое возможно? Все наше семейство Бубиков — а нас немало — за это время не смогло заиметь более четырех хольдов земли да вот этого крохотного виноградника, который, собственно, и виноградником-то еще не скоро станет. Если потом будет такая жизнь, как обещают, то тогда и мы можем надеяться на получение земли из имения Холлоши… — Бубик так разошелся, что начал размахивать руками. — Не думайте, что я лично о себе беспокоюсь. Мне что нужно? Мне и нескольких хольдов из пятисот хватит. Ну, скажем, пяти хольдов. К примеру, пять хольдов у Сильфаши, а там хорошая земля — чернозем. Ее в руку возьмешь, так сразу почувствуешь, как ладонь становится жирной… Пять хольдов — больше мне, ребята, не нужно. Тогда Яни Бубик… — Он не докончил фразы, тяжело вздохнул и, затушив окурок, тихо продолжал: — Одним словом, мы и сами не знаем, что будет завтра, какая будет жизнь.

Фекете зашевелился на своей подстилке.

— Какая бы жизнь ни была, — проговорил он, — а хуже той, что сейчас, она никак быть не может.

— Может или нет… — пробормотал Бубик. — В жизни все возможно, не сменять бы плохое на худшее.

— Нет! — воскликнул Фекете. — Худшего быть не может! Настанет новая, лучшая жизнь!.. Вот нам все время твердят, что мы обязаны защищать свое отечество. Но почему его надо защищать на берегах Дона? Где проходит граница нашего государства? И кому сейчас принадлежит наше отечество? Все наши богатства разграблены нацистами, которые чувствуют себя на нашей земле как дома. Кто бесчинствует на улицах? Нацисты! Немецкие оккупанты сломали нам всю жизнь. Кто командует в нашей стране? Кто чувствует в ней себя хозяином? Нацисты! Нам твердили, что мы должны защищать идеи христианства. А позавчера гитлеровцы избили верующего только за то, что он призывал к милосердию. Некоторые люди утверждали, что страну может спасти только война, а на самом деле война погубила ее. Для нацистов наша страна — это всего лишь театр военных действий! — Фекете так разошелся, что даже стал бить кулаком по стене. — Какая глупость, более того, какое преступление — доверить страну германцам, которые четыре столетия топили ее в крови! Они потопили в крови движение Ракоци, Кошута, венгерскую свободу!.. Мой прадедушка Балинт Фекете служил в гусарах при Кларке, унтер-офицером он был. В битве под Комаромом ему проткнули пикой легкое. А мой отец в первую мировую был так контужен, что после этого у него, бедолаги, голова все время тряслась. А ради чего? Мы всегда были либо противниками германцев, либо их скотиной, друзьями же мы никогда не были! Так неужели мы ничему не научились, не смогли извлечь урок из прошлого?.. Я ненавижу нацистов больше всего на свете! — Тяжело дыша от охватившего его волнения, учитель замолчал.

Бубик встал и вышел из погреба, чтобы посмотреть, что делается снаружи. Вскоре он вернулся и заговорил:

— Я был на Восточном фронте, в излучине Дона, и на собственной шкуре познакомился с нашими союзничками — гитлеровцами. Когда мы по колено в снегу удирали от русских, как сейчас помню, за один только день наш взвод потерял восемь человек. Еды у нас никакой не было, желудок сводило от голода. А в это же самое время гитлеровцы жгли свои склады, в которых чего только не было. Жгли, боясь, что они попадут в руки русским. Однако нам, венграм, даже куска хлеба не дали… И все это я видел собственными глазами…

Фекете хрипло засмеялся:

— Глупый ты! Уж не думал ли ты, что тех, кто туда пришел, русские будут встречать кашей, а? Ведь они защищают свою родину от захватчиков…

В ночной темноте прозвучало несколько далеких выстрелов. Мы притихли, прислушались, но выстрелов больше не было.

Бубик заерзал на своей подстилке, а затем сказал:

— Конечно, они защищают свою родину. Но теперь и они уже далеко от своей родины.

— Ну и что? Не останавливаться же им на своей границе! Ведение войны — это тебе, Бубик, не шутка… Врага нужно громить там, где он есть. Если же он бежит, то его нужно догонять и бить. Русские совершенно правы. Пусть они бьют нацистов там, где их догонят, пусть хоть пол-Европы заберут, пусть дойдут до Берлина. Лишь бы только они рассчитались с гитлеровцами в настало мирное время…

Учитель закурил сигарету.

— Вся наша беда заключается в том, — продолжал он, — что мы не знаем русских и не понимаем их. Что мы о них знаем? У них огромная страна, живут они без господ… Мы о них много слышали, только не понимали, где правда, а где нет. Как бы там ни было, а войну начали не они. Они только оборонялись, а это очень важно. Тот, кто не нападает на других, не станет навязывать чужим народам своей воли… Подождите, я как-то читал одну книгу. Называется она «Тихий Дон». Очень интересная книга. Автор ее описывает, как рождалась Советская Россия…

Ткнув окурок во влажную землю, Фекете начал пересказывать содержание «Тихого Дона»…

Мне нравилось, как рассказывает Фекете, нравилось, что та огромная армия, о которой он говорит, находится совсем рядом с нами.

Как-то мы ее встретим? Когда это произойдет? Какой будет эта встреча?

Вскоре я услышал мирное посапывание Бубика: он задремал. Замолчал и Фекете. Он потянулся, сено зашуршало под ним. Я тоже решил немного подремать, если, конечно, удастся.

Утром мы проснулись. Однако умыться, как это обычно делают люди утром, мы не могли, так как не имели ни тазика, ни воды, а до ближайшего колодца не менее километра.

Мы топтались на месте, не зная, что делать дальше.

— Эх вы, солдаты Кошута! — засмеялся вдруг Фекете. — Да вы посмотрите на себя!

В руках у учителя было маленькое зеркальце. Не скрою, вид у меня был не ахти какой: заспанная, помятая, неумытая физиономия с растрепанными волосами, в которых торчит солома.

Но и сам Фекете выглядел нисколько не лучше.

Посмотрев друг на друга, мы одновременно рассмеялись.

Ничего, и к такому можно привыкнуть.

Протерев глаза и поправив одежду, мы решили позавтракать, так как человек, в какой бы обстановке он ни оказался, все равно, проголодавшись, есть захочет.

Вечером, когда стемнеет, нам нужно будет принести из села железную печурку, трубу, таз для умывания, воду.

Днем мы не сидели без дела. Бубик смастерил полку, а Фекете провертел несколько дырочек в задней стенке, чтобы мы могли наблюдать за местностью со стороны леса. Я вычистил винтовки и пистолеты. Хорошо, что я забрал из дому тряпки и пузырек машинного масла.

Примерно в полдень Фекете, наблюдавший за местностью, сказал:

— Ребята, сюда кто-то идет!

Из двери подвала было неплохо видно долину и даже полсела, остальную его половину закрывали виноградники.

Из долины на холм поднимался человек. Вот он остановился, огляделся и пошел дальше по направлению к вырубке.

— Черт бы его побрал! — выругался Бубик. — А ведь это солдат! Интересно, что ему тут надо?

И действительно, это был солдат.

Мы разобрали винтовки. Бубик свою даже зарядил.

— Посмотрим, кто это и что ему тут нужно, — заметил он хриплым от волнения голосом. — Если будет нарываться… — И он многозначительно щелкнул языком.

Я тоже послал патрон в ствол своей старенькой винтовки и даже прицелился в солдата — просто так, тренировки ради.

Солдат шел, ничего не подозревая, и мне было трудно удержать его на мушке.

Наконец я поймал его на мушку. Стоило мне только нажать на спусковой крючок, и человека не стало бы… Меня охватило странное чувство.

«Вот сейчас я держу на мушке человека, который об этом даже не догадывается, я могу запросто оборвать его жизнь, а ведь у него тоже есть мать…»

Я осторожно отвел ствол винтовки в сторону и с облегчением вздохнул. От Бубика это не ускользнуло, и он, скривив губы, заметил:

— Ничего хорошего из этого не будет, Фери. Учти, если ты его не клацнешь, то он тебя…

Я в замешательстве начал вертеть головой.

Выручил меня Фекете, который вдруг закричал:

— Эй, да это ведь Козма!

— Кто?

— Йошка Козма, с вашей улицы.

Теперь я узнал Йошку. Ну конечно же, это он! Такой подвижный крепкий черноволосый парень. До призыва в армию он работал в кузнице у Даниэля. Если я не ошибаюсь, в армии он стал унтер-офицером. Во всяком случае, когда он последний раз приезжал в отпуск, на воротничке его френча белели две звездочки.

Да, это Йошка Козма. Но что ему тут нужно?

Дойдя до вырубки, Йошка остановился и как-то беспомощно осмотрелся. Затем сделал шагов десять и почесал затылок.

— Я сейчас крикну ему, — предложил я. — Он же наш парень!..

— Подожди! — резко оборвал меня Бубик. — Что ты знаешь о нем?..

Тем временем Йошка негромко свистнул.

— Не больно-то кричи! — огрызнулся я на Бубика. — Другие не глупее тебя… Придет время — посмотрим, кто будет на нашей стороне!

— Тогда и посмотрим, — согласился Бубик, — а сейчас гляди… Хотя можешь бежать к нему, мне не жалко.

Я вышел из погреба. Увидев меня, Йошка радостно замахал рукой.

— Ну и спрятались же вы, что и найти нельзя, — прерывистым от волнения голосом сказал Йошка. — Я уже и забыл, где находится тот погреб. Да вы еще так его замаскировали, что совсем ничего не видно.

— Неплохо, говоришь?

— Я бы, правда, сделал по-другому: прикрыл бы его тремя копенками кукурузы, тогда никто не догадался бы, где стожок, а где замаскированный погреб…

Дойдя до двери, которая вела в погреб, он остановился и отдышался. Никому не подав руки, он сначала снял с ремня сумку с патронами и бросил ее у порога на землю, прямо под ноги Бубику.

— Это чтобы вы видели, что у меня нет плохих мыслей. Я хочу остаться у вас, если вы, конечно, меня примете.

Мы с удивлением уставились на Йошку. Он сильно исхудал, лицо — одна кожа да кости, под глазами синие круги. Губы потрескались. Вид у него был как у больного.

— А откуда ты узнал, что мы здесь? — спросил его Бубик, не выпуская из рук винтовки, дуло которой смотрело на Йошку.

— От тетушки Серенчеш… Нас перебросили в Модорош, а я оттуда сбежал. Домой! Тогда я еще не знал, что тут у вас произошло… Сначала спрятался на кладбище, дождался там темноты и пошел к вам, Фери. Твоя мать и сказала мне, где вы… Она рассказала, что ты недавно ушел… В кухне мы с ней разговаривали…

Фекете отвел винтовку Бубика от Козмы и сказал:

— Проходи.

Мы пожали ему руку, угостили сигаретами. Он закурил.

— Я как пошел в Модорош, так сразу и решил, что вернусь домой. Будь что будет, а дальше не сделаю ни шага. Зачем? Пережду где-нибудь… Но я не знал, что и вы тоже…

Йошка сухими глазами смотрел прямо перед собой. По всему его виду чувствовалось, что ему очень тяжело. Слова застревали у него в горле.

Ему было всего двадцать лет, но он выглядел очень постаревшим, и по его измученному, испещренному морщинами лицу ему можно было дать почти вдвое больше.

— Что тебе известно о положении на фронте? — спросил Йошку Фекете.

Йошка молчал.

— Фронт, — повторил учитель, — когда, по-твоему, через нас перекатится?

Козма вздрогнул, устало махнул рукой:

— Немного осталось… Гитлеровцы, можно сказать, доживают последние дни: мечутся, стараются заткнуть все дыры, а их столько… Да и что толку, несколькими ротами положения не исправишь… Судя по всему, русские вовсе не собираются прорывать фронт на этом участке, они, как видно, хотят окружить всю группировку…

— А ты сам как думаешь? — перебил Йошку Бубик.

— Я? Я воевать кончил… Как увидел родной дом, так и… — Козма затушил окурок.

Несколько минут все молчали. Первым нарушил молчание Козма:

— Я останусь с вами. Сегодня утром я сжег свою солдатскую книжку… Вот моя винтовка. — Он даже зубами заскрипел. — Но мне хочется кое с кем расплатиться. Если бы не эта война, я бы не стал сиротой.

— Ну как, возьмем его к себе? — спросил Фекете, обращаясь ко мне и Бубику.

Мы согласно кивнули.

— Хорошо, — проговорил учитель, — только учти, что мы все вопросы решаем коллективно. А тот, кто подведет нас…

Йошка протянул Фекете руку со словами:

— У меня теперь никого нет. Куда я пойду?

Бубик локтем пододвинул к Йошке пистолет:

— Возьми свой пистолет. У нас и винтовки есть… Ты хоть ел?

— Ел. Тетушка Серенчеш меня из дома не выпустила, пока не накормила. — Йошка скупо улыбнулся. — Да, новости я вам принес: Годора утром подобрали в кювете, избитого, с тремя или больше переломанными ребрами. Потом Келлера…

— А с этим что?

— Сбежал он сегодня утром. Экономка Терчи рассказала о записке. Об этом все село знает.

— И о том, что мы к нему заходили?

— Нет, об этом никто ничего не говорил. Правда, после разговора с твоей матерью я подумал… Утром я заглянул к своему мастеру в кузницу. Даниэль сказал мне, что все же есть на свете смелые люди… Но и бед у нас немало: сегодня на рассвете Маленького Балога расстреляли.

— За что расстреляли? Кто?

— Гитлеровцы. Он что-то кричал им, когда они у него теленка забрали. Кричал до тех пор, пока его не схватили. А потом стали обыскивать его дом и нашли старую винтовку под матрасом… Тогда его поставили к стенке и расстреляли прямо во дворе управляющего.

Значит, гитлеровцы расстреляли Балога. Это был высокий сухощавый человек с отвислыми усами. Односельчане прозвали его Маленьким Балогом отнюдь не в насмешку над его высоким ростом, а из-за того крошечного клочка земли, который он имел: всего-навсего три хольда. В нашем селе жил и Большой Балог. Это был Имре Балог, у которого было семнадцать хольдов земли.

И вот Маленького Балога расстреляли.

Интересно, зачем он хранил у себя винтовку? Хотя если бы у него и не нашли винтовки, то все равно придрались бы к чему-нибудь другому. Главная причина его смерти, конечно, в том, что он осмелился перечить гитлеровцам.

Бегут гитлеровцы, бегут на всех фронтах и не могут остановиться под мощным напором русских войск. Нацисты, не способные справиться с противником, теперь всю свою злость вымещают на мирном, беззащитном населении.

Невеселый рассказ Йошки Козмы о расстреле Маленького Балога не только огорчил всех нас, но и напомнил о том, чтобы мы были бдительны, так как в нашем родном селе уже пролилась кровь мирных жителей.

Йошка стоял, искоса разглядывая Бубика, нервно теребя пуговицу френча. Он мялся, мялся и наконец с трудом выдавил из себя:

— Знаешь, Яни, а твоего братишку тоже схватили…

Бубик весь побелел, отчего рыжая щетина на его подбородке, казалось, потемнела.

— Которого из братьев?

— Мишку.

Мишка — самый старший из всех, у него уже двое детишек есть.

Бубик вскакивает. Глаза у него налились кровью, в горле что-то клокочет. Подбежав к двери, он кулаками бьет по косяку и грубо матерится. Затем, схватив винтовку, бросается к выходу.

— Я их всех перестреляю! — кричит он. — Всех до единого!

Его нужно остановить, так как все это может плохо кончиться. Однако ноги мои не повинуются мне. Бубика хватает Фекете:

— Никуда ты не пойдешь!

Бубик с трудом владеет собой: глаза его готовы выскочить из орбит, в уголках рта появились маленькие пузырьки слюны.

— Не задерживайте меня! Ради бога, пусти!

— Никуда ты не пойдешь! — решительно повторяет учитель. — Дай-ка мне твою винтовку!

Фекете силой забирает у Бубика винтовку. Никто из нас не думал, что учитель так силен: Бубик теряет равновесие и падает, жадно ловя ртом воздух.

— Какой же ты солдат, если не знаешь дисциплины! — продолжает учитель. — Запомни раз и навсегда: у нас все делается по коллективному согласию!

Учитель тоже взволнован, он нервно ходит взад-вперед по маленькому пятачку подвала, словно разгневанный лев в клетке.

— Если мы будем распылять свои силы, то ничего не добьемся! Нас и без того слишком мало. Всего-навсего четыре человека, верно? Именно поэтому мы должны тысячу раз как следует продумать каждый свой шаг, прежде чем сделать его!

Неожиданно он остановился и, приблизив свое лицо вплотную к лицу Бубика, продолжал:

— Наша дальнейшая судьба во многом будет зависеть от того, насколько разумно мы будем действовать. Если решили действовать, будем действовать!

Бубик схватил учителя за плечи, потряс его.

— А брат?! — выкрикнул он. — Его же схватили! Я сижу здесь сложа руки… Так какой же я после этого брат ему?

— Один ты его все равно не освободить. Для этого нужно несколько человек. Все мы. И не теряй головы! Все будет в порядке!

Бубик снова хотел было подойти к двери, но грозный оклик Фекете остановил его:

— Сядь!

Какое-то мгновение они стояли друг против друга, скрестив взгляды. Скрывающиеся от отправки на фронт подпоручик и солдат-фронтовик. Учитель и крестьянский парень. Трезвый ум и горячая голова.

И хотя мы не выбирали Фекете нашим командиром, чувствуя себя равными, в душе мы, разумеется, понимали, что среди нас четверых Фекете был самым образованным и умным. Мы понимали, что с нами он пошел совсем не потому, что у него просрочено отпускное свидетельство: спрятаться он мог и один, и притом в более безопасном месте.

Наконец Бубик вздохнул и, отвернувшись, опустился на ступеньку лестницы.

Фекете тоже сел. Повернувшись к Козме, он попросил его подробно рассказать обо всем, что ему известно.

— Известно мне не так уж и много, — начал свой рассказ Йошка. — Утром Реше вместе с двумя гитлеровцами пошел обходить дома. Их интересовали не столько дома, сколько коровники и хлева. Входя во двор, они направлялись прямо в хлев. Таким образом они забрали штук тридцать коров, согнали их во двор правления, сказали, что скот пойдет на бойню, а мясо нужно армии. Телок твоего брата тоже попал к ним в руки… С этого все и началось… Мишка, как мне позже рассказывали — я-то сам там не был, — взорвался, начал ругаться с ним. Реше толкнул его в грудь, а Мишка бросился на него. Вот и все…

— А что потом?

— Потом его увели.

— Куда?

— К нилашистам в дом управляющего. Увели не только его, но и еще двоих. Келемена… И, кажется, Балинта Хорвата.

— Ну а дальше? Что они там с ними сделали?

— Этого я не знаю, — покачал головой Йошка. — Слышал, что их пока заперли в дровяном сарае — кирпичный такой домик… Нилашисты превратили его в камеру. Охраняют этот сарай один гитлеровец и один нилашист. Пирингер болтал на улице, что завтра над арестованными якобы будет суд.

— Суд? Так, выходит, они их судить собираются?! Это совсем плохо, добром такое судилище кончиться никак не может!

Бубик не сдержался и выругался.

— Судить только за то, что люди защищали себя и свое добро?! Да эти негодяи сами не имели права забирать чужое добро!

Я встал и вышел, чтобы посмотреть, что делается вокруг нашего убежища.

По небу ползли густые темные облака. Они вот-вот могли разразиться снегом, который покроет белым покрывалом всю землю. И лишь на западе синий краешек неба был окрашен закатом… Кругом стояла тишина. Со стороны шоссе доносился приглушенный скрип телег, шум машин.

Я невольно подумал о завтрашней комедии импровизированного суда, который и длиться-то долго не будет. Для вынесения смертного приговора довольно пяти минут, а то и меньше.

А если не допустить этой расправы? Нас как-никак четверо. Нужно только время для подготовки, много времени. А для освобождения и пяти минут хватит.

Вот и кузнец Даниэль сказал, что в окрестностях еще не перевелись смелые люди…

Прислушавшись к голосам, я услышал, как Йошка Козма сказал:

— Лучше всего, конечно, если бы события на фронте сейчас активизировались. Для нас это самое важное.

— Что верно, то верно, — согласился с ним учитель. — Канонада обычно начинается часов в восемь.

«Но тогда будет уже поздно, — подумал я. — Разумеется, будет поздно. Так можем ли мы, четверо вооруженных людей, допустить, чтобы за несколько часов до освобождения гитлеровцы и нилашисты расстреляли трех наших односельчан? Кузнец Даниэль сказал, что есть еще смелые люди. Да, есть!»

— Возможно, вот-вот выпадет снег, — сообщил я, вернувшись в подвал.

Бубик посмотрел на меня сощуренными холодными глазами. Видимо, он уже успокоился.

— Снег — это хорошо, — хрипло проговорил он. — По крайней мере не будет слышно шагов…

Весь вечер мы разрабатывали план действий. Придумывали один вариант, отказывались от него, принимались за другой. В каждом нам не нравилось то одно, то другое, тем более что все они казались нам слишком рискованными.

Странное существо человек с его безграничной фантазией! Вот мы сидим в подвале, в довольно безопасном месте, и строим различные планы. Бубик пристроился как раз напротив меня. И вдруг мне кажется, что вместо его худого лица я вижу перед собой рожу в нацистской фуражке. На меня уставилась наглая физиономия с хитровато прищуренным левым глазом и неестественно расширенным правым. Вот гитлеровец поднимает свой карабин и целится мне прямо в лоб.

«Ну и глупости же приходят мне в голову», — мысленно одергиваю я себя, но в тот же миг, словно из тумана, перед моими глазами встает другое видение. Вроде бы я иду по густой грязи, в которой вязнут ноги. Потом я падаю и вижу над собой широкий штык-тесак. Вот он поднимается, а затем молниеносно опускается и колет меня…

Я хватаюсь рукой за лоб. Он весь покрыт крупными каплями пота.

«Черт бы побрал мое дурацкое воображение!» — мысленно кляну я самого себя.

В конце концов Бубику приходит в голову идея добраться до дровяного сарая через сад Пинтера, дом которого стоит по соседству с усадьбой управляющего. Более того, в заборе, который их разделяет, даже имеется небольшая калиточка, через которую жена Пинтера ходит к управляющему стирать и гладить белье.

Это самое лучшее, до чего мы могли додуматься.

В начале седьмого со стороны фронта доносятся первые одиночные выстрелы.

Пора и нам собираться. Фекете берет винтовку, кладет себе в правый карман пистолет. Бубик запирает погреб на замок, и мы трогаемся в путь.

Мы идем, и от одного этого всем нам становится как-то легче. Мы полны решимости что-то делать, готовы действовать.

Я чувствую, как винтовка тихонько бьет меня по спине, а тяжелый «фроммер» в кармане холодит ногу.

В такие минуты раздумывать опасно и вредно.

Мы пересекаем вырубку и выходим на тропу. Впереди идет Бубик: у него самые зоркие глаза.

Медленно падает снег. Неожиданно в небе над долиной взлетает ракета, и в тот же миг за селом начинается пальба. Эти жандармы, видимо, совсем с ума посходили: чуть что — открывают стрельбу. Со стороны Сильфаши им отвечают тем же. Несколько пуль пролетает и у нас над головами.

Лучше всего было бы залечь сейчас и лежать, так как шальная пуля ничего не видит в темноте. Но Бубик все идет вперед, увлекая нас за собой, словно мы с ним связаны одной веревкой.

У одиноко стоящего тополя тропа раздваивается. Одна дорожка ведет в село, к главной его улице, а другая огибает сады и огороды. Мы сворачиваем на левую.

Стрельба между тем усиливается. К винтовочной трескотне и автоматным очередям присоединяются разрывы мин. Вся долина прочерчена горящими трассами пуль.

Шум стрельбы как бы расшевеливает нас. Безоружный человек, когда слышит стрельбу, как правило, пугается, но если он вооружен, то стрельба его только подстегивает.

— Бегом! — кричит нам Фекете и первым бросается вперед.

У меня такое ощущение, что в данный момент всем моим телом управляют ноги, а не голова. Лишь бы только они побыстрее бежали!

Наконец мы у линии садов.

Со стороны главной улицы до нас доносится топот многих ног, какие-то неясные крики и звук разбиваемого стекла.

Бубик ускоряет шаг. Мне хочется сказать ему, чтобы он не спешил, но я не могу этого сделать, так как от такого быстрого темпа задыхаюсь.

Мы бежим по грязной Кладбищенской улице. Миновали пять дворов, затем еще два. Над нашими головами с воем пролетает мина и с неприятным визгом разрывается на поляне. Вот и дом Пинтера!

За плечом у меня винтовка.

Бубик толкает калитку и бежит к дому.

В саду среди кустов мы неожиданно наталкиваемся на человека, который притаился и явно наблюдает за кем-то.

Фекете уже вытащил пистолет из кармана, но Бубик тихо окликнул человека:

— Отец!

— Мишка… там…

— Мы знаем, а ты отсюда никуда не уходи!

Старик встает, трогает нас руками, словно хочет погладить каждого.

— Сыночки мои, — тихо шепчет он, но голос его заглушают автоматные очереди.

А вот и калитка! Хорошо, что она открыта!

Слух у меня настолько обострен, что я, несмотря на страшный шум, слышу, как кто-то чиркает спичкой.

Я вижу пламя спички, прикрываемое двумя ладонями, а затем и два лица, которые наклонились к огоньку, чтобы прикурить. Быстро срываю с плеча винтовку, но меня опережает Йошка, который уже загоняет патрон в патронник. Бубик, делая огромные прыжки, вырывается вперед. Не проходит и минуты, как двое часовых летят на землю. В ушах у меня звенит. На разгоряченное лицо падают холодные снежинки.

— Быстрее, — тяжело дышит Бубик, — ищите ключ, а я их посторожу!

Мы шарим по карманам часовых. Мои пальцы вдруг попадают во что-то мягкое и липкое. С отвращением выдергиваю руку из кармана.

— Нашел! — шепчет Фекете и сразу же бежит к дверям сарая. Гремит замком и тихо шепчет:

— Ребята… это мы…

— Кто это? — доносится из-за двери хриплый голос Келемена.

— Ваши друзья. Солдаты Кошута.

Негромко скрипит дверь.

— Разбегайтесь по домам! — торопит узников Фекете. — Да спрячьтесь получше! Осторожней, не сюда, а вон туда! Садами бегите!

— Мишка! — тихо зовет Бубик брата.

— О… Яни…

— Беги!

— Братишка, спасибо…

— Беги же, черт возьми!

Они бегут без дальнейших напоминаний. Фекете тихо окликает их и спрашивает, где Пишта Тот.

— Дома, — отвечает кто-то. — Отпустили его. Утром он должен сам прийти…

— Утром?

Выходит, с ними играют, как кошка с мышкой: то выпустят, то арестуют… Подобным образом можно сломить волю человека. Или, быть может, им сейчас так туго приходится, что они сами стараются освободиться от лишних узников? Но тогда почему они не выпустили и Мишку Бубика? Нет, не такие уж они добренькие! Если им придется отступать, то они попросту расстреляют всех арестованных.

Со стороны дома управляющего доносятся чьи-то шаги.

Затаив дыхание, я напрягаю зрение, но ничего не вижу. Судорожно сжимаю в руках винтовку.

Но вот во двор входят не то двое, не то трое. Они о чем-то говорят, но я не слышу ни слова, так как в этот момент совсем рядом раздаются выстрелы.

Незнакомцы сразу же выскочили на улицу, а я с облегчением вздохнул. В этот момент из темноты кто-то громко спросил по-немецки, все ли тут в порядке.

— Так точно! — не задумываясь гаркнул Фекете.

Молодец, Геза Фекете! Этот трюк ему явно удался.

Рядом со мной оказался отец Бубика: он все-таки не выдержал и пришел к нам. Сын, заметив отца, шепнул ему, чтобы старик полз домой, так как тут далеко не безопасно.

— Сынок, — зашептал старик, — я хочу тебя спросить… может, тебе нужно что… Так я ночью принесу.

Это уже совсем другое дело. Если в нашей холодной яме появится железная печурка и лампа, жизнь пойдет веселей.

Яни тихо перечислил, что нам нужно. Старик что-то пробормотал и так же незаметно, как появился, скрылся в темноте.

— Ну, что делать будем? — спрашиваю я.

— Пошли за Пиштой Тотом, — решительно говорит Козма.

— А если он и ходить-то не может?

— Все равно. Раз уж мы здесь, то должны ему помочь.

— Пошли прямо по центральной улице! — бросил нам Бубик и зашагал первым.

Прогулка будет небезопасной, но Бубик прав. Пишта живет в доме у мясника, в задней комнатке, а дом стоит на центральной улице. Можно, конечно, попасть к нему и огородами, но для этого придется сделать громадный крюк.

Мы уже не идем, а бежим.

Бубик осторожничает: двигается не по дороге, а по обочине. Хорошо еще, что мы ни с кем не сталкиваемся. На нашем пути попадается несколько небольших мостиков, через которые нужно пробежать.

В крышу одного из домов попадает автоматная очередь, и осколки черепицы разлетаются по сторонам. Порыв ветра швыряет нам в лицо снег.

У здания управы гудят моторы автомашин, оттуда доносится ржание лошадей, слышатся обрывки команд.

Стрельба слышна теперь в другом направлении, со стороны кладбища.

Что все это значит? Быть может, именно сегодня русские прорвали линию фронта? Нам нужно спешить, чтобы не попасть меж двух огней.

— Быстрее! — торопит нас Бубик.

Через ворота мы врываемся во двор мясника. Через секунду Бубик уже стучит в окошко задней комнаты и зовет:

— Пишта! Пишта Тот!

Но ему никто не отвечает. Наконец из соседнего окна слышится голос мясника:

— Кто там?

Хитрый мясник носа не показывает, спрашивает через стекло.

— Нам нужен Пишта.

— Нет его дома.

— Не может этого быть! Его же отпустили!

— Но домой он не пришел. А кто его ищет?

Черт возьми! Выходит, мы напрасно сюда пришли.

— Не любопытствуй, без нужды, а то скоро состаришься! — довольно грубо кричит мяснику Фекете.

Мы бегом бросаемся на улицу, которая пока еще свободна. Едва мы свернули с улицы в переулок, как Бубик вдруг остановился:

— Сюда нельзя. Обратно!

С противоположного конца переулка слышна стрельба. Кто-то шарит лучом фонарика по дороге, но потом фонарик гаснет.

Прислушавшись, я понял, что в бой вмешалась и артиллерия, которая бьет с трех направлений: от Домохазы, Рожамайора и Кешерюкута. Значит, кольцо окружения замыкается… На ум мне пришли слова Келлера, когда он говорил, что русские не сегодня-завтра попадут в клещи. Клещи действительно есть, только попали в них не русские, а гитлеровцы.

Артиллерия ведет огонь по долине, в которой творится что-то невообразимое.

Мы выбегаем на центральную улицу, которую уже не узнать: по ней снуют гитлеровские солдаты, нилашисты и местные жители. Хорошо, что ночь темная и на нас пока не обращают внимания. Все заняты своим делом. Однако передвигаться по улице почти невозможно.

— Попытаемся пролезть через сад Вадоцкого и выйти на улицу Йожефа, — запыхавшись, говорит Бубик, — а оттуда уже нетрудно будет попасть на шоссе…

Вариант довольно неплохой.

Мы залезаем во двор Вадоцкого, работающего в управе возчиком. Во дворе ржут лошади и бегают какие-то люди. Однако поворачивать обратно уже поздно, тем более что Бубик на кого-то натолкнулся. Его крепко выругали, а затем спросили:

— А кто ты такой?!

Милосердный боже! Да это же сам Реше, которому нужна подвода.

— Назад, на главную улицу, — шепчу я Фекете, — а то влипнем сейчас…

Но уже поздно.

— Стой! Кто там?! Стрелять буду! — гремит голос Реше.

В руках у Реше карманный фонарик, свет которого он направляет в лицо Бубика.

Старый Вадоцкий, сообразив, что это не к добру, пятится, держа сбрую в руках, к конюшие, возле которой видны две человеческие фигуры.

Гремит выстрел. Бубик бросается на нилашиста, и фонарь в руке того прыгает из стороны в сторону.

— Не стреляй! — рычит Реше. — В меня попадешь, скотина!

Фекете стреляет четыре раза подряд, и фигуры прячутся за конюшню.

Бубик одной рукой крепко схватил Реше, из другой он не выпускает винтовки. И тут откуда-то из темноты прямо ему на спину бросается человек. С двоими Бубику, конечно, не справиться.

В этот момент свет фонаря падает на грудь Реше. И я нажимаю на спусковой крючок… Передергиваю затвор и еще раз стреляю, не отдавая себе отчета в том, что винтовка-то у меня однозарядная.

Нилашист роняет фонарик из рук, и, полуобернувшись ко мне, медленно оседает на землю.

Второго нападающего Бубик без особого труда сбрасывает со своей спины и с силой бьет прикладом.

Третий нилашист пускается наутек.

Мы все вместе бросаемся бежать по направлению к улице Йожефа и слышим за своей спиной крик возчика, который, сообразив, что опасность уже миновала, начинает кричать, не выходя из конюшни: авось его кто-нибудь да услышит.

Вдогонку нам раздается несколько винтовочных выстрелов. Видимо, стреляет третий нилашист.

Козма на миг останавливается и палит наугад из пистолета.

Еще минута — и мы уже на улице, по которой сломя голову бегут какие-то люди, лошади тянут пушки, телеги, зарядные передки.

— Назад! Куда бежите, свиньи? Стойте! К бою! — по-венгерски кричит кто-то хриплым голосом, пытаясь остановить бегущих солдат. Раздаются крики и по-немецки. Кричат, насколько я понимаю, примерно то же самое.

Пусть кричат сколько им хочется!

Мы снова бежим по обочине, но и там солдаты. Кто-то хватает меня за полу пальто. Я вырываюсь и ору по-немецки все, что знаю…

На ухо мне дышит Фекете.

— Не валяй дурака, это же я… Хорошо, что мы не оторвались друг от друга…

Главное — что я не двинул его прикладом.

Постепенно улица начинает пустеть. А вот и одиноко стоящий тополь! Еще один поворот, и мы будем в безопасности.

Наконец-то! Но бежать дальше уже нет сил: нужно остановиться и хоть немного передохнуть.

Останавливаемся. Фекете вытирает платком лицо и шею.

— Ну, это уже кое-что…

Мы дышим тяжело, как загнанные лошади. Вытираем пот.

Козма, покрыв голову полой шинели, закуривает. Угощает нас сигаретами, дает прикурить от своего окурка.

— Я только не знаю, — обратился Козма к Бубику, — каким образом ты уложил второго нилашиста? Одному я послал «привет», а вот второго…

Бубик засмеялся и вытащил из-под полы топор, которым он работал утром, когда мастерил полку.

— Ударил я его. Хотел, правда, обухом, но долбанул лезвием… А вот Реше не успел… Кто из вас его продырявил?

— Я, — тихо сказал я.

— Да ну?! — удивился Бубик. — Молодец! — И он так похлопал меня по плечу, что чуть не сбил с ног. — Право, молодец, дружище! Здорово ты меня выручил. — Он крепко пожал мне руку и продолжал: — А как мне хотелось самому продырявить этого негодяя! Ну да ладно… Вот папаша принесет нам железную печурку. Затопим мы ее и хорошенько выспимся, а?

Снег пошел сильнее, ветер тоже крепчал.

Фекете поднял воротник шинели и со вздохом произнес:

— Лишь бы дома все было в порядке…

«Да, дома! Но где он теперь, наш дом? Казалось бы, совсем рядом, только очутиться в нем почти невозможно…»

В ночном небе зажужжал одинокий самолет, сбросив осветительную ракету на парашюте. И сразу же стало светло, как днем.

— Как свечка! — заворчал Бубик.

«Хороша свечка! — подумал я. — Теперь еще и бомбы начнут бросать!»

Село наше стало видно как на ладони, можно было рассмотреть даже петушок-флюгер на шпиле протестантского собора. Крыши домов, казалось, залило жидким золотом. Красиво — глаз не отведешь!

Под горой били минометы, стреляла автоматическая пушка. С околицы доносились крики и разрывы ручных гранат. Там же загорелся один дом.

Вдруг Фекете вскочил, словно подброшенный невидимой пружиной.

— Ребята! Русские прорывают фронт именно на этом участке! — радостно закричал он.

От неожиданности мы не знали, что и делать: радоваться или бежать дальше. Русские прорвали гитлеровский фронт, гонят нацистов дальше на запад. Быть может, нам осталось ждать совсем немного, и тогда конец кровопролитию, страхам и бродяжничеству…

Навстречу нам со страшным грохотом и скрежетом движется советский танк. Произведя выстрел с короткой остановки, он ползет дальше. От нас до него совсем недалеко. Слева в низине слышны команды и громкое чавканье сапог по грязи.

— На гору! В окопы! — кричит кто-то охрипшим голосом по-немецки. — В окопы!..

Мы понимаем, что место, где мы находимся, далеко не безопасное. Наступающие карабкаются на склон горы.

Мы бежим в сторону просеки, но туда же направляется один советский танк, за ним — другой, третий… А следом несется громогласное тысячеустое русское «ура».

Нам становится ясно, что в свое убежище мы уже не попадем: путь туда отрезан наступающими частями Советской Армии.

— Бежим влево! — кричит нам Бубик. — Скорее в лес!

В лес так в лес. Пожалуй, под его защитой мы будем в большей безопасности. Но добраться до леса не так-то просто, потому что на его опушке стоят гитлеровские танки, по которым русские бьют из пушек.

Пришлось залечь и ползти по грязной земле по-пластунски. Бегом эти проклятые пятьдесят метров, которые нас отделяют от леса, можно было бы пробежать очень быстро, но тут и головы-то поднять нельзя.

Загорелся один из гитлеровских танков. Начали рваться боеприпасы, и взрывом у танка снесло стальную башню. В воздухе засвистели осколки, запахло горелым.

Советские танки — я насчитал семь громадин — продвигаются вперед, ведя огонь с ходу и с коротких остановок.

Загорелся еще один немецкий танк. Он накренился набок, из него выскочили танкисты и бросились бежать к лесу, но русский пулеметчик скосил их раньше, чем они добежали до опушки леса.

Я делаю несколько судорожных движений по земле и наконец чувствую, как мои руки касаются первого дерева. Сердце у меня бешено бьется где-то в горле. Дышу я с трудом: не хватает воздуха.

Йошка Козма чувствует себя нисколько не лучше меня: в груди у него хрипит.

Бубик выглядывает из-за деревьев. Пламя горящих танков освещает его небритое лицо и большие глаза, обведенные темными кругами. По лицу ручьями течет пот.

— Теперь куда? — спрашивает Фекете, приподнимая голову. — По просеке вниз, да?

Разумеется, только по просеке, так как другого пути для нас нет.

Но Бубик почему-то трясет головой.

— Мы попали между двух огней, — тихо говорит он.

— Это почему же?

— А вон, смотрите, в той стороне тоже стреляют. В Модороше нацисты… и здесь тоже… — И он устало махнул рукой.

— Но я хочу попасть в село! — выкрикнул Фекете. — Домой я хочу! Да и ты тоже…

Учитель, который никогда не выходил из себя и не терял хладнокровия, на этот раз громко кричал и потрясал в воздухе кулаками.

Да и не удивительно: только что мы, можно сказать, вырвались из ада, из села, где нас могли запросто перестрелять, а теперь вот, очутившись в лесу, попали, можно сказать, в мешок, приготовленный для бегущих в панике гитлеровцев.

От бессилия хотелось кричать и плакать.

На Кладбищенской улице горел дом. Стрельба в селе постепенно затихала, а над нами еще свистели пули.

— Давайте попытаемся прорваться к югу, — неуверенным голосом предложил Фекете, — попробуем…

— Нет, — покачал головой Бубик. — Я довольно долго был на фронте и знаю, что это такое! Нам нужно залезть в какую-нибудь яму и переждать, пока не стихнет стрельба. — Повернувшись к учителю, он уже со злостью продолжал: — А ты чего хочешь? Знаешь, сколько войск сейчас сосредоточено на этом крохотном пятачке?.. До нескольких рот, а то и батальонов!.. А ты хочешь пробиться с тремя винтовками? В своем ли ты уме?

По середине просеки в нашу сторону бежало несколько человек. Это были гитлеровцы, они что-то кричали по-немецки.

— Быстро в лес! — крикнул Бубик и бросился бежать.

Ноги у меня будто свинцом налились, никак не хотели мне повиноваться, но через несколько шагов бежать стало легче.

По гитлеровцам, залегшим на опушке леса, русские открыли огонь из всех видов оружия.

Мы сломя голову мчались подальше от этого места. Хотелось бросить и оружие, и пальто, и все на свете, лишь бы только ничего не мешало бежать. Но ведь оружие нам еще может понадобиться.

— Быстрее! — орал Бубик, он мчался впереди. — Быстрее к дому лесника!

Удивляюсь, откуда у Бубика были силы, чтобы так быстро бежать. Не знаю, как я сдержался, чтобы не крикнуть ему: «Дурень ты! Мы же за тобой не поспеваем!» Однако я сдержался, а потом почувствовал, что бегу все быстрее и быстрее.

11 декабря 1944 года

Около полутора суток мы пробродили по лесу.

Когда мы вышли к домику лесника, хозяева так обрадовались нашему появлению, что чуть не расцеловали нас.

Лесник и его жена — молодые люди. Познакомились они год назад и сразу же поженились. Жена лесника, полненькая, светловолосая, располнела еще больше: было заметно, что она скоро подарит леснику сына или дочку.

Они сидели за столом, на котором стояла керосиновая лампа с сильно прикрученным фитилем. Сидели как дети, плечом к плечу, держась за руки.

Мы, разумеется, тоже очень им обрадовались.

Лесник угостил нас вином, а его молодая жена поставила на стол хлеб, ветчину и вареную грудинку.

Мы с жадностью набросились на еду.

После еды хозяйка постелила нам на полу одеяло, чтобы мы могли немного отдохнуть после всех наших мытарств и бесконечной беготни. Однако не успели мы заснуть, как где-то совсем близко разгорелся бой.

Бубик вскочил первым и, надев пальто, с винтовкой выбежал во двор.

Хозяева уговаривали нас никуда от них не уходить в такую темную и беспокойную ночь. Но мы не могли остаться у гостеприимных хозяев, боясь, как бы они не пострадали из-за нас.

Быстро собравшись, мы ушли в лес. Шли в южном направлении и вскоре оказались на опушке, где разгорелась такая перестрелка, что нам невольно пришлось повернуть обратно. Тогда мы попытались пробиться на шоссе, что вело в Модорош, но оно было забито отступающей гитлеровской пехотой и артиллерией. Эта пестрая толпа пеших, конных и моторизованные колонны двигались на север. Временами поток останавливался для короткого отдыха, а затем с еще большой скоростью двигался дальше, так как бой в лесу все еще продолжался.

У нас осталось всего пять сигарет. Бубик уже пробовал курить растертые сухие листья, говоря, что без дыма не может жить. В кармане у него лежал блокнот. Время от времени он вырывал из него листок бумаги и сворачивал толстую цигарку. Мы просто задыхались от горького едкого дыма.

Сигареты мы поделили: всем досталось по одной, а пятую мы раскурили сообща, передавая ее по очереди. Какой маленькой показалась она нам: каждому удалось сделать лишь по нескольку затяжек.

В районе виноградников бой продолжался. Собственно говоря, от виноградников уже ничего не осталось. Во всяком случае — от молодых посадок Бубика. С юга все еще доносились разрозненные звуки далекого боя. Тише всего было на севере, куда вела дорога на Модорош.

В одном месте лес разрезала глубокая вымоина, похожая на овраг. В нее мы и свернули, решив, что по ней идти легче и лучше, чем плестись по забитой людьми и техникой дороге.

Посмотрев на часы, Бубик не без ехидства сказал:

— Пора садиться к столу.

Это была шутка, но никто не засмеялся: не до того было.

Полдень. В селе, наверное, трезвонят колокола, если там еще не отказались от этой доброй старой традиции. Но нет, никакого колокольного звона не слышно ни из Модороша, ни из Кешерюкута, ни из Домахазы. Колокола молчат. И хотя все звонари давным-давно привыкли к высоте своей колокольни, в такое время, когда кругом посвистывают пули и рвутся бомбы, они почему-то с большей охотой отсиживаются в убежище, предпочитая его колокольне.

Не могу сказать, что нам было приятно не слышать обычного колокольного звона в полдень, но без него еще можно было жить, а вот обеда нам действительно недоставало.

Йошка Козма общипал с куста боярышника все ягоды, но эта пища пришлась ему явно не по вкусу.

— Черт бы побрал этих немцев! — сердился он. — Зря мы тут по лесу бродим, когда они все едут и едут.

Со стороны дороги до нас долетал шум автомобильных моторов и скрип повозок.

Фекете молча пожал плечами. За последний день он весь как-то обмяк, осунулся, от его прежнего хорошего настроения не осталось и следа.

Соблюдая меры предосторожности, мы вышли на опушку леса и залегли в кустарнике.

На повороте дороги показался грузовик. В кузове какие-то бочки, ящики, а на них устроились шестеро: четверо в форме и двое в гражданском. Позади грузовика тянулся длинный ряд подвод вперемежку с мотоциклистами и пешими, которые то и дело оглядывались назад. Замыкала эту колонну противотанковая пушка, привязанная к повозке, в которой на сене спала крепким сном орудийная прислуга.

Сокрушенно покачав головой, Козма пробормотал:

— Печальное зрелище! Ну и сволочи же!.. Если бы у меня была хоть одна ручная граната, готов спорить на что угодно, я бы их сейчас всех разогнал!

— Ну-ну! — замахал на него рукой Бубик. — Вот они дадут сюда очередь, тогда запрыгаешь.

Вдруг послышалось сильное гудение. Из серых туч со стороны Кешерюкута вынырнули два советских истребителя. Они пролетели над нами на небольшой высоте, поливая из пулеметов дорогу.

— Вот это точность! — восхитился Бубик. — Как метко они стреляют!

На шоссе упала лошадь, она силится, но не может подняться. К ней подскочил гитлеровец, он бьет ее ногами, но бедное животное даже шевелиться перестало. Колонна повозок остановилась. Немцы соскочили с козел на томлю, они что-то обсуждают, размахивают руками.

От шума и криков проснулись даже артиллеристы, которые спали в повозке на сене. Они подскочили к пушке, и, вращая различные маховики, задрали ее дуло к небу. Но стрелять уже не в кого.

А тем временем из-за леса появляются два истребителя и снова поливают колонну свинцовым дождем.

Из радиатора грузовика вырывается столб пара. Огромная машина начинает чихать, дрожать мелкой дрожью и наконец, развернувшись поперек дороги, останавливается.

Один из гитлеровцев срывает с плеча автомат и стреляет в самолет, которому такая стрельба не может причинить никакого вреда.

Разумеется, все это не обходится без толкотни и криков. И словно для того, чтобы паника была большей, из-за склона холма появляются солдаты в длинных шинелях.

— Это советские солдаты! — обрадованно воскликнул Фекете. — Смотрите-ка, со стороны луга тоже!

Мы видим, что и со стороны луга появляются советские солдаты.

Гитлеровские мотоциклисты не долго думая вскакивают на свои юркие машины и мчатся в сторону Модороша. Большинство гитлеровцев залегли в кювет, а шофер, распластавшись на крыле сбоку от радиатора, тщетно пытался вдохнуть жизнь в утихшую машину.

— Осторожно, — прошептал Бубик, прижимая приклад винтовки к плечу.

Двое гражданских, которые находились в кузове грузовика, соскочили на землю и со всех ног бросились к лесу. Оба молодые, лет им по двадцать — двадцать два, одеты в ватники какого-то странного покроя, грубые штаны и солдатские ботинки.

Увидев, что они убегают, шофер на миг оторвался от своего дела и что-то громко закричал.

Один из гитлеровцев приподнялся из окопа и дал по бегущим очередь из автомата.

Бубик выстрелил, и гитлеровец тюкнулся носом в землю, но, к сожалению, он успел попасть в одного из бежавших. Тот сразу весь как-то скорчился и покатился в яму. А второй продолжал бежать. До крайних деревьев ему осталось пробежать шагов десять, не больше.

Мы словно по команде открыли огонь из винтовок по немцам, чтобы не дать им подстрелить и этого паренька. Ему таки удалось добежать до леса. С противоположного холма по шоссе открыли огонь русские солдаты…

Фекете, которому не нравилась однозарядная винтовка, выхватил из кармана пистолет. Как жаль, что нет автомата!

Стоило только гитлеровцам сообразить, что нас всего-навсего четверо, как они с нами быстро разделались бы.

Немцы действительно отошли к лесу, однако несколько человек открыли огонь по нас. Кто-то из них бросил в кусты, где мы залегли, ручную гранату. Она разорвалась, и мне засыпало глаза землей. Я вслепую выпустил шесть пуль из своего «фроммера» и на ощупь отполз в гущу кустов.

— Что с тобой, дружище? — испуганно произнес Йошка Козма, хватая меня за руку.

Я затряс головой:

— Ничего особенного, только я ничего не вижу…

— Бежим, я помогу тебе!

Мы снова побежали.

«Интересно, что сталось с тем парнем в ватнике? Не попал бы он к немцам в лапы… Его нужно как-то остановить, предупредить».

— Эй! — громко крикнул я.

Бубик удивленно остановился:

— Ты что?

— Давай послушаем… куда делся тот несчастный?..

Фекете нервно хихикнул:

— Разве здесь есть более несчастные, чем мы? Мы самые несчастные…

Мы остановились и прислушались, но ничего не услышали, кроме звуков дальней перестрелки.

Пошли дальше. Я протер глаза носовым платком, не очень чистым правда, но что поделаешь: другого у меня нет.

— Оставь их в покое, не три, — посоветовал Козма. — Прослезишься, и все пройдет.

Пройдя еще несколько шагов, Бубик остановился и сказал:

— Зарядим оружие, нам это не помешает.

Мы зарядили оружие и закурили последнюю сигарету. Теперь нас мучила не только усталость, но и голод.

— А ведь в погребе у нас и сало есть, и хлеб, — вздохнул Козма, — а мы тут от голода мучаемся.

— Сейчас там вроде бы все затихло. — Бубик показал рукой на юг. — Попробуем снова добраться до лесника.

«Да-да, к дому лесника! Если мы до него дойдем, то сразу же окажемся вроде в раю. Еда у лесника есть, в доме тепло. Жена лесника даст нам по одеялу…»

— Пошли скорее!

Смеркается. На лес опустился серый туман. Ветер шелестит голыми ветками. Мы идем все медленнее и медленнее. Мы так устали, что останавливаемся через каждые двадцать — тридцать шагов. Остановимся, прислонимся к стволам деревьев и вслушиваемся в тишину.

В конце концов мы вышли на поляну, где стоял домик лесника.

Бубик пятится назад и шепчет:

— Боже мой!

На самой опушке лежит женщина. Она не шевелится. На ней клетчатое фланелевое платье, все перепачканное грязью. На лице и шее засохла кровь.

Да это же добрая жена лесника… А шагах в пяти от нее лежит и сам лесник. Лежит он на животе, раскинув в стороны руки, пальцами вцепившись в землю. Спина его буквально изрешечена пулями: зеленая куртка из искусственной кожи разорвана…

Что здесь произошло? Кто посмел зверски убить этих людей, не имевших никакого отношения к войне?

Стены дома исчерчены пулями и осколками, окна вылетели, видимо, от удара взрывной волны, а весь дом страшно закопчен. Неподалеку от дома — убитый гитлеровец, чуть поодаль — другой. Еще один сидит, прислонившись спиной к стене, безжизненно уронив голову на грудь…

Было тихо. Из дома не доносилось ни звука.

Бубик вопросительно посмотрел на нас, словно спрашивая, входить ли в дом.

Мы вошли. В кухне осколки стекла и полно дыма. На полу в самых различных положениях лежат трупы гитлеровцев. Я насчитал пять. В комнате еще два трупа. Гитлеровцы, по-видимому, погибли в ходе ночного боя.

Между тем стемнело еще больше.

Бубик вздохнул:

— Как по-вашему, что здесь произошло? Я так думаю, что гитлеровцы решили остаться в доме и потому выгнали из него лесника с женой…

Мы поспешили выйти из дома.

Бубик шел не оглядываясь, низко опустив голову и согнувшись, будто нес на спине тяжелый мешок.

Через несколько шагов мы споткнулись о труп гитлеровца, но прошли мимо, даже не забрав у него пистолет, который он зажал в руке. Шли, машинально переставляя ноги, все еще никак не оправившись от потрясения, связанного с гибелью лесника и его жены.

Когда мы вышли на опушку леса, там тоже было тихо. То тут, то там в самых неестественных позах валялись трупы гитлеровцев. Земля вокруг двух сгоревших танков была черной, пахло гарью.

Фекете остановился и скорее простонал, чем проговорил:

— Не могу больше… сил нет…

— Нужно, — коротко бросил Бубик.

Однако учитель не двинулся с места, а лишь замотал головой. Козма тоже остановился, оперся на винтовку.

— Если доживем до утра, значит, доберемся до погреба, — сказал он.

Однако Фекете в самом деле уже не мог идти самостоятельно. Пришлось Бубику, который устал не меньше нас, вести его, поддерживая за талию.

Прошло несколько мучительно долгих часов, прежде чем мы с огромным трудом добрели до нашего подвала.

Козма, тяжело дыша, засмеялся прерывающимся смехом:

— Ничего не понимаю… ха-ха-ха!.. Полмира сгорело или разбито… в пух и прах… а эта дыра, замаскированная кукурузой, стоит себе, как ни в чем не бывало… ха-ха-ха!.. Ну что вы на это скажете? Что?!

Бубик чиркнул спичкой, осветив на миг черное пятно двери, ведущей вниз, и раскинувшегося поперек входа мертвого немца.

Мы спустились вниз по лестнице и, обессиленные, моментально уснули, повалившись на свои подстилки.

12 декабря 1944 года

На следующее утро нас всех разбудил Фекете.

— Ребята! — закричал он. — Тихо как, нигде не стреляют!

Мы выскочили из погреба. Шел густой и пушистый снег. Он укрыл всю землю легким одеялом. Но самым главным, что нас особенно порадовало, была тишина. Не стреляли пушки, не ухали мины, не трещали автоматы, не щелкали винтовки, не слышно было ни криков, ни стонов. Тишина, полная тишина!

Мы, как дети, бросились обнимать друг друга, что-то выкрикивали, бросались снежками.

— Ребята, выжили!.. — На глазах учителя заблестели слезы.

— Солдаты Кошута! — громко и как-то по-особому торжественно крикнул он. — Приготовиться к построению! И шагом марш в Варьяш!

Мы почти обезумели от радости. Бубик затянул какую-то песню, мы подхватили: нам было все равно что петь, лишь бы петь, лишь бы как-то выразить свою радость.

— О небо! — изумленно воскликнул Бубик, поглядев на часы. — Долго же мы спали! — Он засмеялся: — Мы так долго бродили по лесу, что во всем селе будем самыми последними, кто узнает об освобождении!

По склону холма между виноградниками спускалась группа советских солдат, которые несли на плечах разобранные минометы и пулеметы и что-то пели.

Мы покричали им и помахали руками.

Фекете посмотрел на нас с улыбкой и сказал:

— Я в свое время выучил несколько русских слов. — И, сложив руки рупором, громко прокричал по-русски: — Здравствуйте, товарищи!

— Эти слова и я знаю, — заметил Бубик. — Ну ладно, пошли скорее!

Советские солдаты были довольно далеко от нас и, видимо, не слышали нашего приветствия. Может быть, они даже не заметили ни нас, ни нашего размахивания руками. Однако это нисколько не испортило нашего радостного настроения. Быстро собрав свои немудреные пожитки, мы тронулись в путь.

Бубик шагал широко и командовал:

— Шире шаг! Пошевеливайтесь! Бегом марш!

Мы охотно выполняли все его команды.

Шел такой густой снег, что села почти не было видно.

«Неважно, — мысленно утешал я себя. — Через какие-нибудь полчаса будем дома. Мама… Дорогая мама! Я даже знаю, какими словами она меня встретит. Наверное, ругать будет… А на плиту поставит кастрюльку, в которой каждый день варила для меня что-нибудь вкусненькое».

Мы идем по открытому месту не таясь. Кончились наши мытарства. Больше нам уже не нужно будет скрываться и прятаться!

Вдруг Бубик остановился и, обернувшись к нам, сказал:

— Смотрите! Кажется, там русский человек! — Он улыбнулся, но улыбка его была несколько неуверенной.

Сердце у меня сильно забилось.

Из-за снежной завесы появились три советских солдата. У того, что шел впереди, на рукаве шинели виднелась красная повязка. Он показался нам великаном: таким высоким он был. Из-под шапки-ушанки выбилась густая прядь светлых волос. Цвета его глаз я разглядеть не смог, так как солдат жмурился, чтобы снег не попал в глаза.

— Здравствуйте, товарищи! — поздоровался с русскими Фекете.

Белокурый великан рывком сорвал с плеча автомат и, направив его дуло на нас, крикнул:

— Стой! — И еще что-то, чего мы, разумеется, не поняли.

Мы инстинктивно подняли руки вверх. Солдаты подошли к нам ближе. Великан внимательно оглядел каждого из нас с головы до ног. Глаза у него потемнели, и он что-то крикнул. Никто из нас не понял, что он сказал, но мне показалось, что он выругался.

Сначала я удивился такой встрече, но, представив себя в их положении, понял, что иначе они действовать не могли. Как они должны были поступить, увидев, как с горы, где еще вчера шел жаркий, кровопролитный бой, спускаются четверо обросших, вооруженных мужчин, причем один из них в форме солдата хортистской армии, а другой — в офицерских брюках и сапогах…

Хорошо еще, что они не скосили нас очередью из автомата!

Один из солдат подскочил к нам и, не успели мы опомниться, отобрал у нас сначала винтовки, а затем, быстро обыскав нас, — пистолеты и патроны. Сделав это, он посмотрел на нас, и взгляд его не сулил нам ничего хорошего.

Великан что-то спросил, и из всех слов, которые он произнес, я понял одно-единственное: «Партизан».

— Да-да… Мы мадьярский партизан! — чуть ли не хором заговорили мы.

Однако русские не обратили на наш жалкий лепет никакого внимания и под охраной повели нас в село. Наверное, если бы меня окатили холодной водой, то и тогда я чувствовал бы себя лучше.

«Видать, такие уж мы несчастливые, — думал я, — если прошли через столько бед и так бездарно закончили».

— Черт возьми! — с разочарованием вырвалось у меня.

Один из русских солдат наставил на меня автомат и со злостью повторил по-венгерски:

— Черт! Черт!

«Ох уж эти русские, они даже по-венгерски кое-что успели выучить», — подумал я и невольно поднял вверх руки.

Когда мы пришли в село, было совсем темно.

По улицам села время от времени проезжали советские грузовики, в кузовах которых сидели вооруженные солдаты. Во дворах стояли машины незнакомых марок и повозки, запряженные лошадьми. Вдоль всей улицы Йожефа стояли орудия на высоких лафетах. Односельчан не было видно. На глаза нам попался лишь один Вадоцкий, который что-то услужливо объяснял русским солдатам, размахивая при этом обеими руками, кивая головой и, как мне показалось, даже шевеля ушами.

Когда мы проходили мимо его дома, он удивленно вытаращил на нас глаза и широко раскрыл рот, а закрыть его забыл и беззвучно шевелил губами, словно рыба, выброшенная из воды на берег.

Лавка бакалейщика Шипоша сгорела дотла, на тротуаре валялись лишь металлические жалюзи. В здании сельской управы в окнах не осталось ни одного целого стекла. Половину колокольни католического собора снесло снарядом, и на земле валялись обломки кирпича, битая черепица, куски штукатурки…

Мы свернули к дому управляющего. У ворот стояли часовые, и по веткам деревьев тянулся телефонный провод. На стене дома что-то было написано по-русски красной краской.

Когда мы подошли к воротам, из них как раз выехала крытая машина.

Великан вошел в дом.

Мы растерянно смотрели на двух часовых, что стояли по обе стороны ворот.

Постепенно я осмелел и, поднеся к губам два оттопыренных пальца, несколько раз подряд повторил:

— Сигарет… сигарет…

Один из солдат, что был пониже ростом, бросил на меня недовольный взгляд и отвернулся. Второй смерил нас тоже не очень ласковым взглядом, но все-таки полез в карман и дал нам по папиросе.

— Ну, что скажешь, Мишенька? — спросил он у великана, который вышел из дома.

«Какое странное имя — Мишенька… Детское какое-то… Интересно, почему такого здоровенного, сильного мужчину называют так ласково — Мишенькой?»

Мишенька показал рукой в угол двора, где находился кирпичный сарай для дров. Спустя минуту нас отвели в сарай и закрыли на замок.

Мы не сразу пришли в себя от случившегося. Козма уселся на большую плашку, стоявшую в углу, и сосредоточенно тянул папиросу до тех пор, пока окурок не стал жечь ему пальцы.

Фекете быстро и нервно расхаживал взад и вперед по сараю, словно пытаясь кого-то догнать.

Бубик, прислонившись к стене, смотрел неподвижным взглядом прямо перед собой в темноту.

Вскоре у двери послышались шаги часового, приставленного к нам.

Фекете остановился и сказал:

— Не расстраивайтесь, вот допросят нас, и тогда все выяснится.

Он сказал это спокойным голосом, но чувствовалось, что он нервничает и сердится, потому что из одного переплета мы попали в другой.

— Оно, конечно, нехорошо получилось, — пробормотал Йошка Козма, словно не обращался к нам, а просто вслух рассуждал с самим собой: — Задержали нас с оружием в руках… Хорошо еще, что мы не тащили за собой пушку на веревке.

Бубик рассмеялся.

— Если бы я знал, что нас посадят именно в этот сарай, то сохранил бы при себе ключ от него, — сказал он хриплым голосом. И тут он ни с того ни с сего подскочил к двери и начал кулаками барабанить в нее.

Часовой прикрикнул на нас, чтобы мы не шумели.

Бубик, словно опомнившись, перестал барабанить и, подойдя к Козме, молча уселся возле него на плашку.

Часов в восемь вечера дверь отворили. Мы сразу же вскочили на ноги.

Часовой по очереди осветил нас фонариком, а Мишенька дал нам буханку хлеба и открытую банку мясных консервов.

При этом он не произнес ни одного слова, а когда пошел вслед за часовым к двери, будто бы случайно уронил на пол пачку папирос.

Дверь снова захлопнулась.

Что нам оставалось делать?

Мы поделили, как могли, в темноте поровну хлеб и консервы. Поели. Будь что будет, когда-нибудь с нами ведь что-то решат сделать?..

— А теперь поделим папиросы, — предложил Бубик, — но курить будем по очереди, так как у меня всего-навсего две спички: придется огонек передавать от одного к другому…

13 декабря 1944 года

О чем только не передумает человек в тревожную и бессонную ночь!

Сначала, сам не знаю почему, в памяти всплыли картины далекого детства. Я вспомнил, как лазил по деревьям в поисках птичьих гнезд, как сломя голову носился по зеленому лугу в погоне за бабочками-капустницами, как мы с ребятами сооружали запруды на небольшой речке, как вместе с Йошкой Козмой купали жеребенка.

Потом передо мной возник образ тетушки Жофи, младшей сестры моей матери, которая все свободное время занималась тем, что молилась господу богу и просила у него, чтобы он прибрал ее к себе в один день с ее милым мужем, но пережила его ровно на десять лет.

Затем я вместе с Илуш ходил по лесу и собирал грибы, а когда пришел домой, то пришлось все грибы тщательно перебрать. Оказалось, что среди съедобных грибов попалось и несколько мухоморов. И все это случилось только потому, что я, что бы ни делал, ломал себе голову над тем, как бы мне сказать Илуш о том, что я ее люблю…

Потом я вспомнил завод… Я долгое время не думал о нем. Когда началась война, завод как бы перестал для меня существовать, а теперь, когда наступило мирное время, мне показалось, что он снова заработал. Интересно, сохранились ли мастерские, сборочные цеха, контора с широкими светлыми окнами, тикают ли, как прежде, часы на проходной?

Что стало с Имре Мохарошем, вместе с которым я работал за одним столом? Сопит ли, как и раньше, мастер Виталиш? Раньше он всегда важно сопел носом, когда мы получали какой-нибудь серьезный заказ.

Неужели господин генеральный директор Полнер по-прежнему, как ни в чем не бывало, разъезжает на большом черном автомобиле? И вообще что будет с заводом теперь?

Если поезда уже ходят и я вернусь на завод, не спросят ли у меня, где я был все это время? Бросил работу и, никого не предупредив, исчез неизвестно куда. А вдруг мне скажут: «Очень сожалеем, но теперь мы не можем вас принять»?

После многодневной суматохи и страхов, когда бои шли совсем рядом, наступившая вдруг тишина так подействовала на меня, что я начал все представлять себе ясным и понятным.

Вот мы и спаслись, остались в живых. Больше уже не нужно бояться, так как нет здесь ни гитлеровцев, ни нилашистов… А мы живем! Живем!

Но теперь передо мной встало множество вопросов, на которые мне необходимо ответить. Что было, то прошло. Но навсегда ли оно прошло, нет ли к прошлому возврата? И что будет в ближайшем будущем, кто знает?

Я чувствовал, что чему-то старому пришел конец и что-то новое только начинается. Но что именно, я и сам не знал и тем более не мог выразить это словами.

Да и стоило ли?

Может быть, нас без всяких допросов посадят в поезд и отправят в далекую и холодную Сибирь? А почему бы и нет? Ведь мы же пленные… Фекете, правда, верит в хорошее, но если я его сейчас спрошу о том, что нас ждет завтра, то, возможно, и он упомянет о поезде…

Нет, этого быть не может. Та новая жизнь, которая наступила сейчас, не может начаться с несправедливости…

А если не будет несправедливости, то восторжествует справедливость.

Советские солдаты, которые выбили отсюда гитлеровцев, ничего не знают о нас, точнее говоря, то, что они знают о нас, недостоверно. Они сражаются на земле противника и на нас смотрят сейчас как на противника…

Да и станут ли они разбираться, кто мы такие? Что, у них другого, более важного дела нет, что ли, чем разбираться с четырьмя неизвестными, на которых они натолкнулись в районе военных действий?..

Нам же некуда обратиться: венгерских властей сейчас не существует, нотариуса и того не найдешь. Что делается в сельской управе, я не знаю, в областном управлении до сих пор сидят нацисты и господа, а что творится в Пеште, тем более неизвестно.

В сарае было так холодно, что мы замерзли.

Про себя я решил вот что: если мне и на этот раз повезет и я попаду домой, то всегда вовремя буду приходить к ужину, чтобы маме не приходилось подолгу ждать меня и волноваться.

В половине девятого Мишенька открыл дверь.

— Мадьяры, давай-давай! — сказал он.

На сей раз его голос не был чересчур мрачным. Мне даже показалось, что Мишенька чуть заметно улыбнулся. Автомата у него не было, и он не очень внимательно смотрел на нас, а спокойно разговаривал о чем-то с часовым. Часовые, стоявшие у ворот, смотрели на нас скорее с любопытством, чем со злостью.

Перед сельской управой оказалось много венгров. Курят, разговаривают, чешут затылки. С деревьев на землю сыплется иней, над садом кружатся вороны. Люди говорят, что вороны — хитрые птицы: издалека чуют запах пороха. Тогда почему же они не улетают отсюда? Потому что здесь много оружия: винтовки, автоматы, пушки, которыми смело можно запрудить Дунай? Или, быть может, с тех пор как началась эта война, вороны перестали реагировать на запахи?

Андраш Келемен распоряжается вовсю: назначает людей в поездки на повозках, кого-то он назначил в Кешерюкут: нужно же как-то помогать Советской Армии…

Видимо, старик стал здесь важной персоной. Оно и не удивительно: он неплохо разговаривает по-русски. Языку он научился в плену, еще во время первой мировой войны.

Надь Балог задумчиво пощипывал свои усы.

— Интересно, отпустят ли они нас обратно? — спросил он. — Время сейчас такое, что, если человек куда едет, то не знает точно, вернется ли он оттуда.

— Почему бы и нет?! — набросился на него Келемен. — Почему? С вами поедет один офицер, русский лейтенант… Это же русские, красные! Не то что нацисты! Я у них четыре года провел в плену, два года с оружием в руках вместе с ними, плечом к плечу, сражался против белых… Уж кто-кто, а я-то их хорошо знаю!

— Ну ладно, — буркнул Надь Балог, — ладно!

Как только старый Келемен заметил нас, глаза его радостно заблестели.

— О, вы уже здесь! — воскликнул он. — А то мы уже начали думать, что с вами что-то случилось. Не бойтесь, освободят вас… Доброе утро, господин учитель! — Старик громко засмеялся. — Фери, Йошка, Яни! Как хорошо, что вы живы! — С этими словами он бросился пожимать всем нам руки и хлопать нас по плечу. — Этот недотепа Вадоцкий только утром сказал мне, что в темноте он не ходит по улице… Яни, отец твой тоже здесь. Сегодня утром мы с ним вместе бегали к русскому майору.

«К майору? Что им там понадобилось?» — подумал я.

— Хороший человек этот майор, — продолжал Келемен, — очень добрый и тактичный… вот сами увидите…

Он тут же повернулся к Мишеньке и начал что-то объяснять ему.

Великан заулыбался во весь рот, а затем подошел к нам и дружески похлопал каждого из нас по спине.

«Ну и силища же у него! — мелькнуло у меня в голове. — Если он так по-доброму хлопает, то как же он бьет, когда бывает зол?»

— Ну пошли, ребята! — Старик первым направился в здание управы.

— Сейчас мы увидим этого русского майора, — шепнул мне Фекете.

Келемен заговорил с советскими солдатами. Чувствовал он себя здесь как дома, многих русских даже знал по именам.

«Ну что ж, в этом нет ничего плохого, — решили мы про себя. — Совсем неплохо, если наш человек будет среди них».

В соседней комнате кто-то громко разговаривал по телефону. Мимо нас по коридору пробежал посыльный с бумагами в руке.

Старый Келемен постучался в дверь столовой управляющего.

Я невольно вспомнил страшную картину, которую видел в последний раз через окно: нилашисты избивают ремнем подвешенного за ноги Пишту Тота.

Где-то он теперь? Жив ли?

Открыв дверь, Келемен пропустил нас вперед. Первым, кого мы увидели, был старый Бубик, который бросился обнимать сына, расцеловал его в обе щеки, а затем и всех нас по очереди поколол немного своими усами.

Я мысленно ругал себя за то, что в тот момент не чувствовал ни радости, ни особого волнения. Мне, попросту говоря, захотелось спать, так как в тепле меня разморило.

Посреди комнаты стоял длинный стол, а на нем — телефон и жестяной чайник с горячим чаем. Тут же лежали какие-то бумаги и топографические карты. В горящей печке весело потрескивали дрова. Около печки стоял высокий седой офицер и сушил шинель. Сначала я подумал, что это и есть тот самый майор.

Кроме седого в комнате находились еще три офицера. Один из них коренастый, круглолицый, с выступающими зубами, отчего лицо его имело такой вид, будто он все время смеется. Рядом с ним, слегка раскачиваясь вперед-назад, стоял худой черноволосый офицер. Третий офицер был темноволосый, большеглазый, с румяными щеками. Над верхней губой у него красовались маленькие элегантные усики.

В конце стола сидели двое гражданских. Одного из них мы знали: это был Жига Мольнар. Он работал столяром на судостроительном заводе. Вместе с ним я обычно ездил в Будапешт утренним поездом. Последний раз я видел Жигу месяца два назад. Вторым гражданским человеком, сидевшим у стола, была худенькая девушка лет двадцати, которая смотрела на нас горящими глазами.

Над столом висел портрет человека с усами в военной форме. Я начал ломать голову, пытаясь понять, кто бы это мог быть, но так ни до чего и не додумался.

Старый Келемен все время без умолку что-то говорил. Казалось, его речи и конца не будет.

— Хорошо, хорошо, — перебил его офицер с усиками и даже махнул рукой. Он встал и вышел из-за стола.

«Так вот какой этот майор! Самый молодой, — мелькнуло у меня в голове. — А кто же тогда седоволосый? Если судить по его внешности, ему положено быть главным».

— Майор все знает, — скороговоркой начал объяснять нам Келемен. — Все-все знает. Я ему еще рано утром про вас рассказал и о том, как вы разделались со свиньей мельником… Так что ничего не бойтесь, ребята, майор — замечательный человек!

Майор снова махнул на Келемена рукой, желая остановить старика, но не тут-то было: тот все сыпал и сыпал словами. Даже позже, когда ему пришлось переводить нам слова майора, он переводил так, что получалось очень длинно, так как старик обязательно добавлял к словам русского майора что-нибудь от себя. Стоявшие в комнате офицеры добродушно посмеивались над ним.

Майор по очереди протягивал каждому из нас руку и приятным грудным голосом представлялся:

— Головкин…

Значит, это был майор Головкин.

К нам подошел Жига Мольнар и с улыбкой сказал:

— Хорошо, товарищи, все хорошо.

Вид у Мольнара нездоровый: лицо — одни кости да кожа, глаза ввалились. Тогда мы еще не знали, что нилашисты арестовали его, когда он был на заводе, и бросили в концлагерь, где он, видимо, и погиб бы, если бы части Советской Армии не освободили его.

Худенькая девушка, показывая на нас рукой, что-то рассказывала майору. Выходит, она тоже умела разговаривать по-русски.

Майор смотрел на нас с явным любопытством.

Затем девушка встала и, подойдя к нам, начала благодарить нас на ломаном венгерском языке.

— За что вы нас благодарите? — удивился Фекете.

Оказалось, что эта девушка — чешская коммунистка. Тот парнишка в телогрейке, которого гитлеровцы расстреляли на наших глазах, был ее брат. Группа, в которую он входил, пыталась бежать от нацистов в районе Дунафельдвара. Но перейти линию фронта там им не удалось. Их поймали и повезли в Будапешт, а по дороге и произошло то, чему мы стали невольными свидетелями.

Девушка теперь работает в русской комендатуре, так как немного говорит по-венгерски.

Майор угостил нас папиросами, дал всем огонька и, что-то проговорив, рассмеялся.

— Он спрашивает, — с улыбкой начал переводить нам слова майора Келемен, — вчера вечером вы, наверное, здорово перепугались, да? Сначала вы всыпали нацистам, а когда пришли русские, вас самих арестовали… Он говорит, что вы, должно быть, решили, что теперь вас без остановки отправят в Сибирь? Товарищ майор хорошо знает, что нас всех на протяжении многих лет пугали этими ужасами…

Я опустил голову, вспомнив, что такая глупая мысль действительно приходила мне в голову. Хоть на миг, но все же приходила.

Майор стоял и улыбался.

Затем настала наша очередь представляться. Мы называли свои фамилии, а черноволосый офицер записывал их на каких-то небольших бумажках. Майор при нас подписал эти бумажки, поставил печать и вручил их нам.

— С этими пропусками можете ходить куда угодно, — объяснил нам Келемен, — с ними никто вас не задержит. Ну вот видите, — добавил старик уже от себя лично, — я же вам говорил, что майор добрый человек… Теперь вы даже вечером можете выходить из дому, несмотря на комендантский час. Остановит вас патруль, а вы пропуск предъявите и в ответ услышите: «Пожалуйста! Пожалуйста!»

Майору снова пришлось успокаивать словоохотливого старика.

— А теперь, — посмотрел на часы майор, — чем бы вы хотели заняться?

— Этого мы и сами не знали.

Первым заговорил Фекете. Он сказал, что хотел бы начать работать в школе, потому что сам по профессии учитель. При этих словах Фекете седовласый офицер, сушивший свою шинель, подошел к нему и протянул руку, сказав, что он тоже учитель, но вот из-за войны оторван от любимой работы.

Майор Головкин задумался на миг, а затем сказал:

— Надеюсь, что очень скоро можно будет начать занятия в школе. — По лицу его пробежала легкая улыбка. — Но сначала нужно как следует проучить противника: ведь фронт совсем рядом. — И, обратившись к Бубику, майор спросил:

— А вы?

Бубик ответил, что он крестьянин.

— Я тоже, — заметил майор. — На фронте были?

Бубик кивнул:

— Да, на Дону.

— И стреляли в русских, да?

На лбу Бубика выступили капельки пота.

— Стрелял, — ответил он со вздохом после небольшой паузы. — Что поделаешь?.. Приказывали…

— Приказывали… Хорошо, что хоть не отпираетесь. Сколько вы пробыли в армии?

— До июня.

Головкин сделал несколько шагов по комнате, а потом что-то спросил у Келемена.

— Оружие у вас хранилось? — спросил майор, подойдя ко мне вплотную.

— Да.

— Кто вы по профессии?

— Техник.

— А-а, техник? — Брови майора удивленно поползли вверх. Он посмотрел на Жигу Мольнара, который, поняв майора, еле заметно кивнул ему.

Майор сел за стол, переложил с места на место какие-то бумаги, повертел в руках карандаш.

— В армии были? — спросил он меня.

Я ответил, что был.

— Где?

— Дома, в Задунайском крае… Один год. В прошлом году меня демобилизовали по просьбе завода. Мы выпускали радиостанции для армии.

— Сколько вам лет?

— Двадцать четыре. Если бы не этот вызов, то меня демобилизовали бы только летом следующего года…

Майор улыбнулся:

— Хорошо… Слушайте меня внимательно. Ваше село мы освободили от гитлеровцев. И теперь здесь, естественно, нужно что-то делать… Мы, разумеется, не собираемся вмешиваться в ваши дела. Этими вопросами будет заниматься новое венгерское правительство. Мы солдаты, и наша задача иная. Я назначен здесь комендантом… Жизнь никогда и ни при каких обстоятельствах не должна останавливаться. Для нас сейчас очень важно, чтобы у вас был какой-то свой орган, который занимался бы всеми вопросами, имеющими непосредственное отношение к мирному населению. Мы со своей стороны хотели бы иметь некоторый контакт с таким органом. Вы меня понимаете? Например, очень важно, чтобы работала аптека, чтобы врачи лечили своих больных и тому подобное… И конечно, самое важное будет заключаться в том, чтобы в селе были порядок и спокойствие. Без этого ни вы, ни мы не можем обойтись. — Майор посмотрел на меня испытующе и спросил: — Не взялись ли бы вы за организацию местной полиции?

Предложение майора было настолько неожиданным для меня, что я сразу даже не мог сообразить, что ему ответить. В голове моей роились самые различные мысли. Но такая!..

Организовать местную полицию?.. Новое положение… Новое венгерское правительство… Выходит, и у нас такое будет?.. Аптека… Врачи…

Майор, видя, что я молчу, еще раз повторил свое предложение.

Жига Мольнар одобряюще подмигнул мне, а Фекете прошептал на ухо:

— Берись. Дело это нужное!

— Но ведь я никогда не был полицейским! Я даже не знаю, с чего следует начинать… И именно мне предстоит быть блюстителем порядка в родном селе?

— Соглашайся, — посоветовал мне Йошка Козма. — Если ты за это возьмешься, тогда у нас совсем другая полиция будет, не то что старая.

Мольнар укоризненно посмотрел на меня и сказал, покачав головой:

— Это будет не жандармерия, товарищ, а новая полиция. Жандармерия защищала господ. А твоя обязанность будет заключаться в том, чтобы защищать народ… И по мере возможности помогать частям Советской Армии, которые ведут бои за освобождение всей нашей страны.

— Но ведь я ничего в этом не понимаю! Этак меня и епископом можно назначить…

— Что такое? Что он говорит? — спросил Головкин, видя, что я начинаю соглашаться.

Келемен перевел ему мои слова и упомянул, видимо, даже о епископской должности, так как майор громко рассмеялся.

— Точно такое положение было и у нас в страде, когда победила Октябрьская революция, — начал майор. — Очень многое из того, что нам тогда приходилось делать, мы не знали, не умели, но делали, учились в процессе работы. Рабочий, например, сегодня работал на заводе, а завтра его назначали командиром полка и отправляли на фронт. Понимаете? У нас министры — выходцы из рабочих и крестьян… Человек всему может научиться. И поверьте, это гораздо легче, чем выполнять приказы эксплуататоров. Вы меня понимаете?

— Ну вот видишь! — закивал Мольнар. — Не упрямься и соглашайся…

«А что на это скажут местные господа богатеи? — подумал я. — Ну, например, господин Холлоши и его приближенные или господин Полнер? Они нам такое подстроят, что крутиться будем».

Разумеется, о своих опасениях я умолчал, а товарищу майору сказал, что предложение его очень серьезное и потому мне нужно как следует подумать.

— Хорошо, хорошо, — согласился Головкин. — Завтра утром у меня здесь будет небольшое совещание. Приходите и вы.

Прощаясь, майор пожал мне руку и сказал:

— До свидания!

Мольнар вышел вслед за нами в коридор.

— Ты не больно-то тяни время: нам сейчас не до игры в прятки. Откровенно говоря, я тебя не понимаю. Чего ты тянешь?

— Я не тяну, просто…

Когда мы вышли во двор, то первым, кого я увидел, был Мишенька. Он сидел верхом на маленькой лошадке, и ноги у него чуть ли не по земле волочились.

— Здравствуйте, здравствуйте! — закричал он нам, не слезая с лошади.

За воротами мы распрощались и разошлись по домам. Йошке Козме некуда было идти, и я предложил ему временно пожить у нас. Он пошел со мной. Пока мы шли, он уговаривал меня:

— Соглашайся ты. Начальником полиции будешь… Слышишь? Это большая должность. Если бы мне предложили, я бы не стал ломаться.

С волнением взялся я за ручку калитки родного дома.

— Фери! — услышал я крик из окошка, и в тот же миг вся наша семья выскочила из дому: впереди мама, за ней Шандор, его жена и их детишки.

— Где ты был, боже мой, где же ты пропадал?..

Не сразу я попал в дом: так крепко они меня обнимали.

— Я все вам расскажу потом, — попросил я, — а сейчас, мама, не сердись, пожалуйста, мне нужно помыться, побриться, поесть и выспаться…

Проснулся я поздно вечером и только тогда почувствовал, что лежу в чистой постели на мягкой, пахнущей крахмалом подушке. Вставать не хотелось, так приятно было понежиться в постели, потянуться, помечтать. Из кухни до меня доносились приглушенные голоса домашних.

Йошка уже встал, я отчетливо слышал его голос. Прислушавшись, я понял, что разговор в кухне идет о предложенном мне назначении.

Мама, как с ней часто бывает, и на этот раз испугалась.

— Зачем это ему? — спросила она и, не дожидаясь ничьего ответа, продолжала: — Еще не известно, что будет дальше… Господи упаси, опасное это дело! Плохие люди будут на него зубы точить, а потом какой-нибудь негодяи еще пристукнет его в темноте…

Брат Шандор бормотал, что он чего-то не понимает в этом, да, видимо, и не очень-то старался понять, так как его интересовало совсем другое.

Жена брата, Рожи, возмущалась тем, что охрану порядка хотят доверить какому-то сопливому мальчишке, который сам-то еще не понимает, что такое порядок. В голове у него одни, мол, глупости. Да в довершение всего он еще и непоседа, который сегодня здесь, завтра там, а послезавтра вообще неизвестно где его искать. Семьи у него нет: разве его привяжешь к одному месту?.. Видать, мир совсем перевернулся, раз мальчишке такую должность дают.

«Ну и баба же эта Рожи! — думал я, потягиваясь в постели. — Все-то ей нужно, везде-то она должна сунуть свой нос. Не успела собственное горе расхлебать, а уже опять хочет показать, что она умнее всех. Бедный Шандор, ну и жена ему досталась! У такой во двор захочешь выйти — и то нужно будет спрашиваться… Но почему она меня до сих пор считает мальчишкой? Для советского майора я не мальчишка, а для свояченицы — мальчишка, да еще сопливый?! Завидует она, да и только! Вот от зависти и несет такую околесицу. И вообще неправда, что я не имею представления о том, что такое порядок. Почему не имею? Имею. А если даже и не имею, так научусь. Но я этой умнице сейчас все выскажу, чтобы она не больно-то беспокоилась обо мне».

Однако стоило мне только выйти в кухню, как желание что-то доказывать и объяснять у меня прошло. Я молча сел на табуретку и был мрачнее, чем когда бы то ни было.

— Эх, — вздохнул мой брат, — в этом мире ничего хорошего, видать, уже не будет…

Мама, как всегда, суетилась у печки.

— Ешьте… вот паприкаш… ешьте… — И она испуганно посмотрела на меня. — Поросеночка-то пока поберечь надо. — Улыбнулась виноватой улыбкой и добавила: — Но с голоду мы не помрем…

Только тут до меня дошло, что с переселением к нам Шандора с женой и детишками семья наша утроилась, а это значит, что запасы продуктов в кладовке тают втрое быстрее. Заработка ни у кого никакого, да если бы он и был, то разве чего на деньги купишь?

Вечером к нам зашел Жига Мольнар.

Когда мама назвала Мольнара господином, он улыбнулся и запротестовал:

— Я для вас, тетушка Серенчеш, не господин, а товарищ.

— Хорошо, хорошо, господин товарищ, — растерялась мама.

Мольнар сделал мне знак, что он хочет поговорить со мной с глазу на глаз. Я догадывался, что ему нужно от меня.

— Ну? — спросил он меня, когда мы остались одни. — Как ты решил?

— Успею еще решить, до утра есть время.

— Знаю, но все же… чем скорее решишься, тем лучше. — Он пододвинул табурет, на котором сидел, поближе ко мне и продолжал: — Фери, послушай меня… Товарищ майор был с тобой краток, у него много других дел. А вот я хочу поговорить с тобой более обстоятельно. Я обошел все село. Сейчас в нем тихо, очень тихо… А все это потому, что люди еще не поняли всего, что произошло. Они еще пребывают в страхе, так как фронт пока недалеко от нас ушел… Ференц Кота только что сказал: «До этого у нас в селе стояли солдаты и сейчас стоят, так что ничего нового нам ждать не приходится». Видишь ли, люди не понимают, что советские солдаты — это совсем другие солдаты. Они принесли нам свободу. А люди сомневаются, не зная, что будет завтра. Им не ведомо, останутся ли те, кто к нам пришел, или на их место могут прийти другие. Людей нужно расшевелить! Наша задача в том и заключается, чтобы вдохнуть в них веру в лучшее будущее.

Я с недоумением посмотрел на Жигу, так как был далеко не уверен в том, что в моих односельчан можно вдохнуть веру. Как это сделать? Они ведь не привыкли доверять нам. Те, кому они верили до этого, сбежали на запад: судья, нотариус, господа. Их слова были для жителей нашего села все равно что закон — неважно, хороший или плохой, но закон. Что же мы можем им сказать? Как заставить их поверить нам? Этот Мольнар, пожалуй, чересчур самонадеян, но он, быть может, и сам того не понимает.

— А что могут сделать какие-то два человека? — спросил я просто так, лишь бы что-нибудь спросить.

— А зачем вы вчетвером уходили из села с оружием в руках?! — набросился он на меня. — Да еще тогда, когда никто не решался напасть на нацистов?..

Наступила небольшая пауза. Жига немного успокоился, а потом продолжал:

— Как-то надо начинать. А для начала и два человека — это уже хорошо… А потом появятся и другие люди. Шевелись, Фери, шевелись! В первую очередь необходимо установить порядок в селе — чтобы люди видели на улице венгерских блюстителей порядка! Понимаешь ли ты, что это такое? Пойми, как только люди это увидят, они не будут бояться выходить на улицу… Страх у них пройдет, и мы получим подкрепление… А сейчас они сидят по домам и трясутся от страха. Их нужно воодушевить! Тот, кто старается, достигнет желаемого! Если же мы не сделаем этого, то сделают другие. Я имею в виду господ. Ты не думай, что они добровольно расстанутся со своим богатством. Почему, собственно, началась эта война? Из-за них она и началась. А если они опять придут к власти, то еще сильнее сожмут нам глотку. Пойми, нам нужно опередить их в захвате власти. Это сейчас самое важное. Нужно сделать так, чтобы вся сила и власть были уже в наших руках, когда они опомнятся.

Жига встал и возбужденно заходил по моей маленькой комнатушке.

— Ты что-нибудь слышал о классовой борьбе? — спросил он меня. — И о власти народа?

— Ну как тебе…

— А о роли партии? О коммунистической партии? — Не дождавшись от меня ответа, он продолжал: — Ну, хорошо… — И посмотрел на часы: — Принеси-ка мне кусок хлеба, если есть, а то я сегодня ничего не ел.

Я сбегал на кухню, принес оттуда кусок хлеба и сала.

Мольнар сел к столу и, вынув из кармана перочинный ножик, начал есть.

Потом мы с ним еще долго беседовали, стараясь говорить тихо, так как час был уже поздний и все наши легли спать.

Распрощались далеко за полночь. Я проводил Мольнара до калитки. Снег скрипел у нас под ногами.

«Видимо, морозец ударит», — подумал я.

14—15 декабря 1944 года

Утром я спросил Йошку Козму, пойдет ли он ко мне работать, если я стану начальником местной полиции.

Йошка ответил согласием, заметив при этом, что давно уже мучается от безделья и очень соскучился по работе.

Йошка — спокойный, хороший парень. Тихий, но настойчивый. Он не гнушался никакой работой, пока жил у нас: и дров нарубит, и печку растопит, и воды из колодца наносит. И все это делал с такой охотой, что у меня даже сердце щемило, так как я знал, что этим Йошка хотел в какой-то мере отблагодарить нас за гостеприимство. Спал он на кухне на соломенном матрасе рядом со мной. Когда я смотрел, как Йошка рубит дрова, мне ничего не оставалось, как брать топор и идти помогать ему, потому что мне вовсе не хотелось, чтобы он чувствовал себя у нас работником.

— Невеста у тебя есть? — как-то спросил я его.

Он махнул рукой.

— Есть, только нездешняя она. Из Сексарда. Когда служил в солдатах, с ней и познакомился… Но когда я смогу съездить в Сексард?

— Придет время — съездишь, дружище, — пытался я успокоить его. — Подожди немного.

«Выходит, у бедняги никого из близких не осталось на этом свете», — подумал я.

Посмотрев на часы, я заспешил в комендатуру к майору Головкину.

В конце улицы Уйшор я заметил двух советских патрульных с повязками на рукаве. Оказалось, что они собирают народ на работу. Мне они тоже сказали:

— Давай, немного поработай!

Я, как мог, начал объяснять им, что ни на какие работы я, к сожалению, пойти не могу, так как спешу к майору. И тут я вспомнил, что у меня в кармане лежит пропуск, который мне выдали в комендатуре.

Волшебная бумажка произвела впечатление, и мне разрешили идти.

Когда на соседней улице я встретился с другим патрулем, то еще издалека показал комендантский пропуск, подумав: «Э, друзья, вы, конечно, не знаете, что я официальное лицо. Оставьте-ка меня лучше в покое».

Однако эти двое спокойно посмотрели на мой пропуск, но от своего намерения все же не отказались.

— Давай-давай! — настойчиво повторяли они.

Увидев, что я не собираюсь подчиниться им, один из солдат рассердился и снял с ремня карабин.

«Ого! — понял я. — Да это уже не шутка!»

«Давай-давай!» Я тогда еще не понимал этих слов, но что означает, когда солдат берет на изготовку карабин, я прекрасно знал.

Пришлось подчиниться и делать то, что мне приказывали.

Таких, как я, солдаты собрали человек тридцать. Нас заставили носить в здание школы ящики с боеприпасами. Не знаю, что в них было: мины или снаряды, но ящики оказались страшно тяжелыми.

«Не хватает только, чтобы хоть один из них сейчас взорвался», — подумал я, и по спине у меня побежали мурашки.

Затем мы перегружали боеприпасы с грузовиков на конные повозки, из чего я сделал для себя вывод, что, видимо, их теперь повезут в такие места, куда на машине не добраться.

Рядом со мной, тяжело отдуваясь, работал возчик Подолак.

— Разве это жизнь? — жаловался он мне. — Черта с два, господин Фери. Стар я для такой работы, да и болен к тому же: руки-ноги трясутся… Оно и не удивительно: сколько лет я проработал возчиком на этой вот самой — будь она проклята! — повозке. Лучше бы я ее сжег! Зачем она мне? Настоящего извоза здесь теперь никогда не будет. Сейчас возчику лучше в колодец броситься, да он и этого-то сделать не может, так как его оттуда вытащат…

— Почему это не будет извоза? Он и сейчас есть, — успокаивал я его.

Старик бросил на меня такой взгляд, будто хотел сказать, что он еще не тронулся умом, а вот я…

— Это, по-вашему извоз? Не смешите меня, господин Фери! Это не извоз, а черт знает что. За извоз, мой дорогой, деньги платят, насколько я знаю. А здесь только одно и слышишь: «Давай-давай!» По мне, пусть делают, что хотят, лишь бы меня домой отпустили. — И, наклонившись к моему уху, он прошептал: — Боюсь я только, что лошаденка моя задохнется. Тогда мне одно останется — в петлю лезть.

— Это как же она задохнется? — поинтересовался я.

— А я ее замуровал, — со вздохом начал объяснять Подолак. — Сейчас у меня две конюшни стало: одна настоящая, в которой пусто, а другая потайная, там и стоит моя лошаденка. Здорово я придумал, а? Из стены, у которой растет сирень, я вынул три кирпича, чтобы лошаденке моей дышать можно было… Есть еще у меня ум, не выжил я из него… Хе-хе-хе… Вся беда-то в том, что сегодня утром я так торопился, что забыл вытащить эти кирпичи… Если что с ней случится, я, ей-богу, повешусь!

Он с такой злостью швырнул ящик, что тонкая металлическая лента, которой тот был стянут, лопнула. Крышка сползла с ящика, и мы увидели, что в нем противотанковые мины-тарелки.

— Святая Мария! — испуганно залепетал старик и осторожно, словно ящик был наполнен сырыми яйцами, поставил его на повозку.

— Ну вот видишь, спокойнее-то оно лучше, — заметил я старику. — И вот еще что я тебе посоветую: выбрось ты из головы мысль о самоубийстве… Лошадь в этом смутном мире ты себе еще найдешь, а вот на свет второй раз не родишься.

— Хорошо, если бы меня и совсем не было, — пробормотал возчик, — тогда никто не заставил бы меня что-то делать…

Проговорив это, дедушка Подолак начал осторожно нагружать на повозку ящики. Вскоре он прервал работу, вытащил из кармана полкруга колбасы и начал ее есть, воровато оглядываясь по сторонам, чтобы никто этого не заметил.

В полдень Подолак принялся разгребать снег, а я направился в комендатуру.

Когда я вошел в комендатуру, офицеры как раз обедали. Открыв дверь, я тотчас же хотел закрыть ее, но майор Головкин замахал мне рукой, приглашая войти. Солдат принес и мне тарелку, почти до краев наполненную тушеным мясом с картофелем. Я улыбнулся, так как солдатом этим был Мишенька.

— Где ты был? — набросился на меня старый Келемен. — Мы же тебя ждали.

Я ответил ему, что разгружал боеприпасы.

Теперь настала очередь майора смеяться. На груди у него в два ряда висели ордена и медали, и они мелодично позванивали, когда майор смеялся.

— Немножко поработал значит? — Маленькие усики майора при смехе как-то странно вздрагивали. — Это ничего…

Келемен, заметив, что я не спускаю глаз с наград Головкина, шепнул мне:

— Его четыре раза ранили… Он раньше летчиком был. После ранения ему не разрешили летать: у него пробито одно легкое. Выздороветь он выздоровел, а летать категорически запретили… Я же не зря тебе говорил, что он добрый человек.

Поев, майор отодвинул от себя тарелку и спросил меня:

— Ну, что скажешь?

Я кивнул, показывая этим, что согласен.

Жига Мольнар, который тоже был здесь, радостно заулыбался. А чешская девушка-коммунистка через стол протянула мне руку. И только тут я заметил, что девушка эта очень симпатичная. Густые черные волосы коротко, по-мальчишески, пострижены. В больших темных глазах светится надежда. Худощавые щеки тронуты легким румянцем. Мне хотелось заговорить с ней, но я не знал ее имени.

Словно отгадав мое желание, она улыбнулась и сказала:

— Меня зовут Ирен.

После обеда мы пили чай. Мишенька принес всем по стопке водки, но, отпив маленький глоток, я понял, что это не водка, а спирт, который получали на соседнем винном заводе из репы. Я его по запаху узнал.

Головкин тоже отпил всего один глоток и, поморщившись, бросил на Мишеньку недовольный взгляд.

Со склада трофейного оружия мне выдали винтовку системы «Маузер» и допотопный бельгийский пистолет без магазина. Это был огромный пистолет, и во время выстрела его невозможно было удержать в руке. Про себя я решил не стрелять из него, тем более что магазина у него не было и патроны нужно было посылать прямо в ствол.

— Что, не нравится? — спросил меня Мишенька и тотчас же принес мне вальтер.

Вальтер мне понравился. Я тут же разобрал и собрал пистолет. Более того, мне даже захотелось сразу же пристрелять его, но от этого пока пришлось отказаться.

Мишенька сдвинул шапку с красным верхом на самый затылок и спросил:

— Ну, начальник, как ты себя чувствуешь?

Я сообразил, что «начальник» — это мой новый титул по-русски.

— Хорошо, хорошо, — поспешил я с ответом. — Очень хорошо.

Мишенька тут же снабдил меня и патронами.

Однако на этом мое вооружение не закончилось. Мишенька долго копался в куче трофейного оружия, пока не разыскал еще один вальтер. Этот пистолет был совершенно новенький.

— Хорошо! — воскликнул я и протянул руку, чтобы взять пистолет.

Но Мишенька покачал головой и что-то сказал по-русски, чего я не понял, но что вполне можно было понять как отказ. Он сунул вальтер себе в карман.

Тут я не мог сдержаться и расхохотался. Мишенька носил с собой целый арсенал оружия: несколько пистолетов, автомат, ручные гранаты. Единственное, чего у него не было, так это пушки.

Вооруженный до зубов, я вернулся в комендатуру, где мне выдали справку с печатью, которая удостоверяла, что я являюсь начальником местной полиции.

Став начальником, я сразу же почувствовал, что мне необходимо иметь несколько подчиненных. Решил поговорить с майором Головкиным относительно моих обязанностей, но он был очень занят разговором со старым нотариусом Имре Матэ и попросил меня зайти к нему примерно через часок. Этот час я решил провести в прогулке по селу: пусть люди увидят меня с оружием в руках.

Свой мандат я сунул в верхний карман френча, чтобы он всегда находился у меня под рукой. Повесив винтовку за спину, я пристроил пистолет на ремень. Жаль, что у меня не было зеркала, чтобы полюбоваться на себя.

Мишенька шутливо отдал мне честь да еще крикнул часовым у ворот, чтобы они сделали то же самое.

Я был горд своим положением и думал: «Не такое уж плохое дело быть начальником местной полиции. Как приятно, широко расправив плечи и подняв голову, пройти по центральной улице села, по которой еще вчера ходил пригнувшись».

Четко печатая шаг по мерзлой земле, я шел по тротуару. Дошел до сожженной лавочки бакалейщика, и тут ко мне подошли трое советских солдат.

— Что вы хотите? — не без гордости произнес я. — Я начальник!

Сказав это, я вынул свой пропуск и показал солдатам. Но через минуту понял, что, покажи я золотую рыбку, и она не произвела бы на них должного впечатления.

Посмотрев на пропуск, они переглянулись между собой, а затем, не говоря ни слова, отобрали у меня винтовку и вальтер, да и пропуск тоже не вернули. И повели меня в комендатуру.

«Ну и хороший же я начальник, — подумал я, — если меня задерживает каждый, кому не лень».

Мишенька, увидев меня под конвоем солдат, начал смеяться. Он даже на скамейку сел, так его душил смех. Оно и не удивительно: пять минут назад я попрощался с ним и шел гоголем, высоко задрав голову, а теперь меня ведут разоруженным, да еще под конвоем…

— Ничего, — махнул он рукой. — Ничего. — Он тут же отдал мне пропуск и отобранное у меня оружие.

Однако теперь я знал, как поступить: тут же зашел в комендатуру и попросил, чтобы мне выдали такую справку, с которой меня никто не мог бы задержать.

Но офицеры комендатуры, к которым я обратился, тоже сказали мне: «Ничего».

Ну и слово же у русских это их «ничего»: с ним тебе выдают оружие, с ним же и забирают.

— Ничего-то ничего, товарищи, — сказал я офицерам, — но с вашим «ничего» я никакой пользы никому не принесу. Не успею я выйти из комендатуры, как меня снова задержат. Этак в нашем селе никогда порядка не будет… В таком случае я ни за что не отвечаю…

Офицеры посмеялись между собой и сказали, что никакой другой справки или пропуска мне никто не выдаст.

И тут я вдруг вспомнил, что в моем пропуске они забыли отметить, что я имею право на ношение оружия за таким-то номером. Возможно, потому меня и задерживали русские солдаты.

Один из офицеров сразу же написал на моем пропуске, что мне разрешается носить оружие, и скрепил эту запись печатью. Таким образом, на моем пропуске стало две печати.

И тут седовласый офицер, фамилия которого была Меркулов, посоветовал мне первое время вообще не носить винтовки. Пусть, мол, она пока полежит в комендатуре. Позже, когда в селе станет больше полицейских, да и советские солдаты привыкнут нас видеть, тогда можно будет носить и оружие. А пока я вполне обойдусь одним пистолетом, но и его лучше держать не на виду, а под пальто.

Офицер, разумеется, был совершенно прав. Лучше мне отказаться от желания ходить, так сказать, при параде, с оружием, но зато я буду иметь возможность попасть домой.

Когда я пришел домой, у нас сидел Фекете. В кухне дым стоял столбом: трое мужчин дымили сигаретами.

Фекете как раз рассказывал, с какой радостью его встретили дома родные, которые уже думали, что он под землей нюхает, как пахнут фиалки.

Увидев меня, он бросился ко мне:

— Ну, как дела?

Я распахнул пальто, чтобы он видел, что я вооружен пистолетом.

— Хорошо, дружище, хорошо! Раз ты уже начальник, тогда дай мне утром двух полицейских.

— Двух полицейских? Откуда я их возьму? Да и зачем? Уж не шутишь ли ты?

Оказалось, что Фекете не шутил. Пока я таскал ящики с боеприпасами, Фекете сходил в комендатуру и попросил дать ему временно какую-нибудь работу, пока снова не начнутся занятия в школе.

— Теперь я комиссар по продовольствию, — весело объявил он. — Что ты на это скажешь? Жига Мольнар предложил произвести учет в господских амбарах и кладовых, чтобы установить, сколько там зерна, солонины, сала и других продуктов… Дело в том, что сейчас в селе много голодных, приходят люди из других краев, просят накормить их. Этот Мольнар нравится мне, он начинает правильно… Сейчас моя задача заключается в том, чтобы вести точный учет продуктов. Вот, старина, не до гулянки нам сейчас: работы полон рот. Директор школы Вандор стал комиссаром по делам труда. Он составил список лиц, которым надлежит явиться на военные работы. Не бойся, утром и он будет просить у тебя людей: сам понимаешь, один он ничего не сделает.

— Но где я вам возьму людей? Ты что думаешь, мне вместе с пропуском выдали целый взвод полицейских, да?

— Должны бы дать, дружище. Иначе я лично не согласился бы занять эту должность. Если мы немедленно не выставим охрану к господским зернохранилищам, тогда зерно, считай, пропало.

Стоило мне только выслушать эти слова, как я сразу по-иному взглянул на вещи. Я понял, что Мольнар мыслит совершенно правильно. В одном нашем селе жило не менее пятисот голодных семей, которых нужно как-то накормить.

Мама принесла мне что-то поесть в маленькой кастрюльке.

— Наверное, сынок, — начала она, сокрушенно качая головой, — не стоило тебе соглашаться на такое дело, не для тебя оно…

Я ничего не ответил ей. Да и что можно было сказать? Из головы у меня не выходили слова Жиги Мольнара, который лучше меня понимал обстановку в селе и знал, с чего именно нужно начинать… Я согласен: мне нужно не говорить, а действовать. Абсолютно прав Фекете, говоря, что работы у нас сейчас по горло, а будет еще больше.

Выручил меня Козма.

— Тетушка Серенчеш, — сказал он, — оставьте Фери в покое, он сам разберется, что к чему. Все со временем образуется.

— Конечно, образуется! — согласилась мама.

— Йошка, утром пойдешь вместе со мной в комендатуру, — сказал я другу. — Получишь оружие, пропуск… заступишь на дежурство. А сейчас иди и отыщи мне Пишту Тота, хоть из-под земли, но найди. Понял? Поговори с ним, пусть и он присоединяется к нам. Из него толковый полицейский получится… Кого же еще можно будет взять? А, вот кого! Скажи Имре, сыну Балога Надя… А вечером, когда я вернусь домой, доложишь, что ты сделал.

Йошка с довольной физиономией бросился одеваться. Надел на себя бекешу моего бедного отца, хотя она и была ему велика — вполне два Йошки влезли бы в нее, — но делать нечего: не мог же он ходить по улицам в военной шинели.

— Не беспокойся, — бросил он мне на прощание. — Я пошел!

— Потом подумай, кого мы еще можем зачислить в полицию. Разумеется, возьмем далеко не всякого.

Дойдя до двери, Йошка остановился и заметил:

— Не забыть бы нам о Яни Бубике!

— Не забуду! К нему я сам забегу!

Мама хотела накрыть на стол, но я замахал на нее руками, сказав, что в полдень уже ел и вполне вытерплю до вечера.

— Когда вернусь, тогда и поем, — сказал я.

Мама, качая головой, печально смотрела мне вслед.

У Бубиков не протолкнешься: вся семья столпилась в маленькой комнатушке. Бубик-отец чинил старую уздечку, поплевывая время от времени на нитку и скручивая ее у себя на колене. Двое малых детишек ползали под кроватью, ловили кошку, и она жалобно мяукала. Тетушка Бубик рушила кукурузные початки, приговаривая при этом, что мир теперь совсем перевернулся: в церковь и то сходить нельзя, да и старый священник никак не отважится отслужить службу… Оно, конечно, и не удивительно, ведь в селе поселились антихристы, которые даже крестом себя не осеняют, когда проходят мимо храма господня…

Яни сразу же согласился на мое предложение, сказав, что до самой весны он свободен. Все равно он сейчас ничего не делает и охотно будет помогать нам до тех пор, пока не начнутся полевые работы.

Его старший брат Мишка, посасывая огромную цигарку, похожую по форме на рукоятку кнута, задумчиво почесал затылок и спросил:

— Выходит, вы в свою полицию набрали одних сопляков? Ну ладно, когда нужно будет им сопли вытереть на службе, позовете меня.

Старый Бубик, услышав это, прекратил свою работу.

— Так-так! — Он хрипловато хихикнул. — Вам и мужчин не мешало бы взять.

Яни со злостью стукнул кулаком по столу.

— Ну что ты за человек! Когда мы с винтовками по селу ходили, ты сам сидел под кроватью!

Я посмотрел на них: того и гляди поссорятся! Ох уж эти мне родственники, вот-вот до драки дело дойдет!

И чего этот Мишка так ехидничает? Быть может, он сам не прочь вступить в полицию? Нужно будет спросить у него.

Мишка тем временем посмотрел на меня и, выпустив из ноздрей густое облако дыма, пожал плечами.

— Ну что я вам могу сказать кроме того, что тот, у кого сейчас есть состояние или что-либо подобное, не больно-то спокойно чувствует себя… а вот у кого ничего нет, тянется к его добру… Что ты трясешь головой? Я это точно знаю, кое-что в жизни повидал.

Я протянул ему руку и предложил:

— Иди к нам, Мишка!

Но он неторопливо почесал себе затылок, затем деловито поинтересовался, куда именно ему предлагают идти, что он должен делать, так как бесчинствовать в своем родном селе вовсе не намерен, а уж если снова нужно брать в руки оружие, то он охотнее пошел бы в пограничники.

— Это так, — кивнул, глядя на него, отец. — Сейчас у нас туго с мясом, а там, на службе, нет-нет да и попадет в руки какой-нибудь глупый зайчишка… хе-хе-хе…

«Ну и народ! — удивился я в душе. — Выходит, для вас сейчас самое главное — это подстрелить зайца?!»

— Я тебе предлагаю быть патрульным, нести охранную службу, — строго сказал я Мишке, — а о мародерстве лучше и не мечтай!

Он хитро подмигнул мне и протянул руку. Видимо, думал, что для него самое главное оказаться на границе нашего села, а там, мол, мы все равно по его следам ходить не станем. Пусть думает как хочет, но мы его без внимания не оставим.

Старый Бубик достал из шкафа расписанную узорами кружку, чтобы выпить по этому поводу. Вино было страшно кислое. Кто знает, из чего только делают такую кислятину! На цвет оно синее, плавают в нем какие-то волокна, а если потрясти стакан, то в нем моментально появляется пена.

— Неплохое винцо, а? — подмигнул мне старик. — Пить вполне можно.

— Можно, — крякнул я. — Довольно мне, дядюшка Бубик. Нам ведь работать нужно, а если поймаем какого негодяя, то его допрашивать придется…

В хорошем настроении мы направились в комендатуру: Йошка Козма, Яни Бубик, Мишка Бубик и я. Хотя нас пока было всего четверо, но ничего, Йошка быстро найдет и других.

Когда мы вошли в комендатуру, майор Головкин все еще разговаривал с Имре Матэ.

Толковый мужик этот помощник секретаря сельской управы, добрый, тихий. Он был единственным человеком в управе, с кем можно поговорить по душам. Каждый раз, придя утром в управу, он выходил в коридор и медленно шел по нему, расспрашивая просителей, кто по какому делу пришел. Послушает просителя, а затем бормочет себе под нос:

— Так-так, душа человек, что же мы тут можем для тебя сделать…

Таким образом, многие прошения, которые, попади они в руки главного нотариуса, были бы обречены на провал, с его помощью решались положительно.

Надеяться на повышение Матэ вряд ли мог, так как ему было уже за пятьдесят.

По совету Жиги Мольнара майор хотел назначить Матэ старшим нотариусом, хотя бы до тех пор, пока временное венгерское правительство не пришлет на это место своего человека.

Однако старик заупрямился. Он никак не хотел занять столь почетную и ответственную должность. Он волновался, нервничал, потел, приводя на память десятки параграфов, доказывая, что согласно им ни при каких условиях и ни из чьих рук он не может принять столь высокое назначение…

Беседа эта затянулась и стала походить на спектакль. Келемену, знающему о редком упрямстве Матэ, надоело это, и он даже перестал переводить слова старого упрямца майору. А Матэ, как ни в чем не бывало, стоял на своем и никак не хотел понимать того, что все формальности в данной обстановке отменили не районные или областные власти и не министерство, а война, и с этим никак нельзя не считаться.

Келемена даже в сон начало клонить.

Ирен зажгла лампу и, спустив на окнах шторы затемнения, подсела к столу, сложив руки на коленях. Она тяжело вздохнула.

О чем она думала? Вид у нее был довольно уставший. Ей бы уже пора идти домой. Но где теперь ее дом? Временно девушку приютил Жига Мольнар, хотя я не знаю, куда он ее умудрился поместить и чем кормить будет. У Мольнара большая семья: жена и пятеро ребятишек. Они ютятся в крохотном домике, где всего одна комната да кухонька…

В комнату вошел посыльный и, отдав майору честь, передал ему какую-то бумагу.

Прочитав бумагу, Головкин на миг задумался, затем закурил папиросу и, глядя задумчиво в пустоту, спросил у Матэ:

— Ну? Я жду ответа.

— Поймите меня правильно, я не имею права назначить самого себя на должность старшего нотариуса… Я только тогда могу вступить в эту должность, если вышестоящие власти назначат меня…

— Пока что я и являюсь здесь вышестоящей властью. А поскольку я согласен с вашим назначением, то никаких утверждений больше не требуется.

Келемен бойко перевел слова майора.

— Да не упирайтесь вы, в конце концов! — заметил старику Жига Мольнар. — Мы в вас верим, а вы все какие-то лазейки себе выискиваете.

Матэ потер лоб. Тайно он небось не раз мечтал о том, чтобы его назначили старшим нотариусом… Кто из нас не мечтает о повышении по службе? И вот теперь, когда ему предлагают эту должность, он не смеет согласиться и упрямо отказывается.

— Видите ли, — мямлил он нерешительно, — если это приказ, то… Если это приказ, которого нельзя ослушаться…

Головкин улыбнулся и, покачав головой, заметил:

— Это не приказ, а предложение.

Мольнар устало уронил руки на стол:

— Но с нашей стороны это приказ! Приказ жителей всего села… Неужели вы этого не понимаете? Вы, честный венгерский гражданин, который разбирается в хозяйстве, разве вы можете спокойно смотреть на то, как в сельской управе все идет кувырком? Должен же кто-то заняться делами, которых там накопилось видимо-невидимо?

— Ну если вы так считаете, — развел руками Матэ, — пожалуйста… Раз вы так решили…

— Ну наконец-то! — воскликнул Келемен.

Матэ весь взмок от волнения. Достав носовой платок, он вытер мокрую шею.

«Ну что ж, теперь я ему не дам покоя, — тут же решил я, — раз он назначен старшим нотариусом, то пусть дает какое-нибудь помещение под полицию».

— Завтра, сынок, — со вздохом отвечает мне старик, — завтра. На сегодня с меня хватит.

— Но мы не можем больше ждать, нам давно пора наладить работу полиции! Товарищ Матэ, зернохранилище все равно сейчас пустует. Дом большой, как раз нам подойдет.

— Завтра, завтра…

Матэ опускает в карман пропуск, который ему только что вручили, и, отвешивая поклоны, пятится к двери.

— Товарищ Матэ, так мы занимаем дом! — кричу я ему вслед.

Матэ скрывается за дверью. Кричать уже бесполезно, он все равно не вернется. Он не идет, а бежит домой, чтобы проветрить голову.

— Он порядочный, честный человек, — с улыбкой говорит о Матэ Мольнар, — но ему нужно будет избавиться кое от каких устаревших представлений. Ты можешь смело занимать то помещение, — говорит он, обращаясь ко мне. — Документ мы оформим позже. Да! — Он вдруг хлопает себя ладонью по лбу. — Есть у нас один задержанный, в гражданском он, так ты забери его к себе. Товарищу Головкину он показался подозрительным: похоже, переодетый нацист. Сейчас в этих краях таких переодетых много может оказаться, если учесть, что кольцо окружения вокруг Будапешта полностью замкнулось и недобитые гитлеровцы бегут.

— Но ведь у меня еще нет ни камеры, ни полиции!

— Тогда охраняй его сам! Поторопись с организацией, времени у нас нет… Начиная с сегодняшнего дня всех гражданских, которые по какой-либо причине будут задержаны, будут передавать тебе, комендатура занимается только военными. Келемен, скажи об этом товарищу майору!

Майор Головкин очень спешит, он уже вызвал машину, и мне снова не удается поговорить с ним.

— Так дело не пойдет, — горячусь я, — я даже не знаю…

Мольнар хлопает меня по плечу и успокаивает:

— Брось бездельничать, товарищ, ты совсем не такой… Чего ты не знаешь? Собери вокруг себя человек двадцать, надежных таких парней, которые хотят работать в полиции. Принеси мне список, я посмотрю… Организуй два отдела: уголовный и политический. Политический отдел должен заниматься тем, чтобы в селе не поднял голову ни один недобитый фашист. Понятно? Ни один! За это ты отвечаешь головой! Сотрудники этого отдела должны знать абсолютно все. Ну, например, о том что где-то в темной комнатушке скрывается недобитый нилашист, мечтающий о том, чтобы вернулись гитлеровцы… А уголовный отдел должен заниматься уголовниками… Ну да что тебе объяснять? Воровство, грабеж — всем этим ты должен заниматься. Организуй полицейские пункты и в Рожамайоре, побеспокойся о том, чтобы действовала патрульная служба… А ты говоришь, не знаешь…

— Так-то оно так, но Фекете просит у меня полицейских, чтобы произвести аресты, Вандор — тоже…

— Ну и дай им, раз просят.

— А откуда?

— Сынок, дорогой, не валяй дурака! Ты начальник, тебе и заниматься этими вопросами.

Такого я еще не видел: выслушать меня здесь никто не собирался, все только распоряжались, да еще как! Будто у меня за спиной целая рота полицейских. Кто я такой? Волшебник?

— Товарищ Мольнар, — начал я со злостью, — я… — И тут я замолчал, так как Мишенька ввел в комнату худого маленького человека с испуганным лицом и прищуренными глазами. Он был в бараньей шапке и длинном зимнем пальто точно такого серого цвета, как шинели гитлеровских офицеров. Вполне возможно, что пальто было перешито из офицерской шинели.

— Заберите его к себе, — сказал мне Головкин, — а завтра допросите.

Человек раскрыл рот, чтобы что-то сказать, но так ничего и не сказал, а только пошевелил губами. С ужасом в глазах он смотрел вслед удалявшемуся майору.

Меня охватил приступ злости: об ужине и отдыхе не могло быть и речи. И все из-за этого маленького человечка, похожего на лягушку!

«Ну, подожди, мерзавец, я тебе покажу!» — мысленно выругался я.

— Куда ты его поведешь? — спросил Мольнар, не глядя на меня и закусив уголки губ, словно боясь рассмеяться.

— Куда? — повторил я сердито. — В полицию.

Мольнар отвернулся, что-то поискал на подоконнике, а затем протянул мне кусок хлеба.

— Возьми, чтобы с голоду не умереть, — сказал он и быстро вышел в коридор, где, как мне показалось, прислонился к стене и, видимо, расхохотался.

Я посмотрел на Ирен и заметил, что у нее тоже дрожат уголки рта, а глаза хитрые-хитрые. По правде говоря, я на ее месте тоже засмеялся бы…

Она дала мне керосиновую лампу, чтобы в полиции был свет. Когда она произнесла слово «полиция», то ее лицо исказилось, и, чтобы не рассмеяться, она закрыла лицо ладонью.

Что же это такое в самом деле? Я взял винтовку и крикнул арестованному:

— Шагом марш!

Чем дальше шел несчастный человечек, тем чаще спотыкался и беспрестанно оглядывался, словно боялся, что пришел его последний час.

Идя за ним, я размышлял, не заберут ли меня и на этот раз советские патрули: вот когда мне майору стыдно будет в глаза смотреть!

Однако в пути ничего со мной не произошло, и мы благополучно добрались до дома, в котором никто не жил.

Я вошел в него следом за арестованным, зажег лампу. В первой комнате у стены стояло несколько стульев.

«По крайней мере, хоть сесть можно», — мелькнуло у меня в голове.

— Прошу вас, господин часовой… — жалобно залепетал человечек. — Я вижу, тут и дрова есть, я бы мог растопить печку…

— Тихо! — грубо оборвал я его.

Мало того, что он испортил мне всю ночь, так еще и говорить вздумал!

Я поставил лампу на подоконник и запер дверь. И только тут вспомнил, что винтовка-то моя даже не заряжена. Пока человечек устраивался в углу, я незаметно зарядил винтовку.

Вскоре я понял, что идея затопить печь была явно неплохой, так как в помещении был страшный холод. Здесь, видимо, давно не топили, и от стен так и несло холодом.

— Затапливай печь! — приказал я.

Человечек живо засуетился, и скоро в печке весело затрещал огонь, а в комнате стало немного уютнее.

Тут я почувствовал, что голоден, да и по времени уже пора было поужинать. Я отломил кусок хлеба, дал арестованному и начал есть свою половину.

Он посмотрел на меня благодарным взглядом и торопливо начал рассказывать, что ни в чем не виновен, что тут произошло какое-то ужасное недоразумение. Он якобы помогал советским солдатам грузить продукты на повозки, уже закончил всю работу, как вдруг, откуда ни возьмись, появился огромный солдат в казацкой шапке и, схватив его за шиворот, привел в комендатуру.

Я снова прикрикнул на него.

«Ну и мерзавец! — подумал я. — Хочет прикинуться невинным барашком… Завтра я его допрошу! Пусть товарищу майору расскажет свою сказку! Дурака тоже нашел! На самом офицерская шинель добротного сукна. Наверное, большой шишкой был, а теперь прикидывается».

Но если он немец, тогда откуда же он так хорошо знает венгерский язык?!

Я пригляделся к нему. Худое, обросшее щетиной лицо, несколько искривленный нос, словно по нему когда-то сильно ударили. Переднего зуба во рту не хватает, остальные все желтые от никотина. И вдруг мне показалось, что я где-то видел это лицо. Но где и когда?

— Возьми себе стул, поставь в угол, — сказал я ему. — Садись. Но если попытаешься бежать, то пеняй сам на себя!

— Что вы, что вы, дорогой господин часовой, и не подумаю…

— Тихо!

— Слушаюсь, пожалуйста!

Сидим, дремлем. Часы показывают одиннадцатый час. Чувствуя, что вот-вот засну, я решил, что, пожалуй, лучше поговорить с ним.

— Собственно говоря, за что вас задержали?

Человечек снова начал было твердить, что он ничего плохого не делал, да и не мог сделать, так как человек он смирный, а единственное оружие, которое он когда-либо держал в руках, — это портновские ножницы…

— Что-что?

— Портновские ножницы. Я, видите ли, портной, живу в Кешерюкуте, зовут меня Адам Мюллер… Видите ли, мой зять увидел… как бы вам получше сказать… нашел несколько немецких шинелей…

— Украл, что ли?

— Боже упаси! Как вы могли такое подумать? Мне пятьдесят два года, но я ни разу в жизни не взял в руки чужого…

— Хорошо, хорошо, продолжайте!

— Вот я и говорю, зять мой принес мне эти шинельки и попросил, чтобы я из одной сшил пальто ему, из другой — его жене, из третьей — старшему сыну, а так как заплатить за работу ему было нечем, он и мне дал одну шинельку. Изволите ли знать, господин начальник, зять мой — человек бедный, как церковная крыса, живет случайной работой: у него суставы больные, и потому он не может долго работать…

«А что, если этот человечек и на самом деле Мюллер? Постой-ка… Ну конечно же! Вот где я его видел! На осенней ярмарке в Варьяше он торговал бархатными брюками в одной из палаток… Да, подвела его гитлеровская шинель!»

— Документы у вас есть?

Адам поспешно вынул документы:

— Пожалуйста… Я знал, правда всегда восторжествует…

— Не спешите.

— Пожалуйста.

Посмотрев документы, я убедился в том, что передо мной действительно портной Мюллер. Все это я вычитал из военного билета, удостоверения личности и прав на вождение велосипеда. Со всех фотографий на меня смотрел человечек с прищуренными глазами и искривленным носом, сидевший теперь передо мной.

— Ну хорошо, — проговорил я, возвращая документы портному, и при этом посмотрел на него так строго, как обычно смотрит судья на мелкого воришку, которого поймали на поле за кражу чужих овощей. Одного я никак не мог понять: зачем было трудовому человеку вступать в нилашистскую партию? Об этом я тут же и спросил его, не скрывая возмущения.

— Я? — удивился портной. — Я?

Он как-то странно начал захватывать ртом воздух и чуть не упал в обморок. А когда он наконец обрел дар речи, то начал божиться со слезами на глазах, что ни в какой партии он не состоит, что это страшная клевета и наговоры. А наговорить такое мог только Карой Ширито, этот мерзавец, на котором и пробы ставить негде и который уже два года должен ему за пошив брюк. И сколько портной у него не спрашивал, не отдает да и только…

— Хватит об этом! — оборвал я его.

Я порылся у себя в кармане и, найдя какой-то кусок бумаги, вытащил его и стал рассматривать, словно это было заявление.

— Я ошибся, — после небольшой паузы сказал я. — Здесь говорится не о нилашистской партии, а о худшем… Вы состояли в фольксбунде?

Сказав эти слова, я тотчас же пожалел об этом, так как портной совсем расстроился. Он онемел и только смотрел на меня, дрожа как осиновый лист.

Я больше не сомневался в том, что этот Мюллер ничего не совершал, более того, его от одной мысли о преступлении бросает в дрожь.

— Они хотят погубить меня… — наконец пробормотал он. — Я вижу, они решили меня погубить… — Опустив голову на грудь, он пальцами нервно теребил материю пальто.

— Хорошо, только не нужно так сильно расстраиваться, — утешил я его. — Если за вами нет никакой вины, товарищ майор вас наверняка отпустит. Он добрый человек, и к тому же справедливый.

Портной взглянул на меня с надеждой:

— Правда? Он отпустит меня домой?

— Да, но вы тоже хороши, разгуливаете себе в таком пальто! Конечно, вас могут принять за гитлеровского офицера!

— Пожалуйста, если хотите, я сожгу его! Мне не жалко, если хотите… Я никогда…

— Бросьте его в огонь, по крайней мере печка не потухнет…

Над домом пролетел самолет, потом стало тихо, а затем со стороны Мадяроша послышалась стрельба. Судя по звуку, стреляли зенитные пушки.

Маленький портняжка, задрав голову к потолку, скорчившись, сидел в углу у самой печки…

Я же в этот момент думал о том, что вот уже сколько дней не слышал ни артиллерийской канонады, ни стрельбы из стрелкового оружия.

Интересно, где сейчас проходит фронт? Сколько еще могут продержаться нацисты? Я лично не имею ни малейшего представления о том, что делается на фронте. Нужно будет утром спросить у Жиги Мольнара. Он наверняка знает, сегодня утром что-то говорил об окружении Будапешта… Скорее бы утро настало! Утром ко мне придут Бубик с братом, Йошка Козма… Интересно, найдем ли мы Пишту Тота?.. Хорошо было бы осмотреть весь этот дом, чтобы знать, как в нем расположиться, но ведь я не могу ни на шаг отойти от арестованного. И не потому, что я боюсь его, а потому, что порядок есть порядок… Адам ни на что не решится, бежать он, естественно, не осмелится…

Если же я засну, ему достаточно будет повернуть ключ в замке, но он даже на это не отважится… Завтра утром я доложу товарищу майору о том, что они задержали самого обыкновенного портного, хотя на нем и была офицерская шинель. Представляю, как майор будет смеяться…

Когда я проснулся, Мюллер подкладывал в печку дрова. Было уже достаточно светло, лампа не горела. Винтовка моя лежала на стуле, стволом к стене.

Боже мой, а ведь я на самом деле уснул!

Проснувшись, я сразу же схватил в руки винтовку. Мюллер смотрел на меня и как-то добро улыбался.

— Изволили задремать, господин начальник, — тихо произнес он. — Винтовка ваша упала, а я ее, правда, поднял, но очень боялся, как бы она не выстрелила. С оружием не шутят! Не хотите ли закурить?.. У меня в запасе есть немного табачку. Хорошо подымить, когда ночь такая длинная… — Он поднес мне портсигар: — Прошу вас…

Боже мой, до чего же я дошел! Если бы наш разговор слышал майор Головкин… Арестованный поднимает с пола винтовку полицейского! Арестованный угощает полицейского табачком!.. Уж лучше закурить!

Утром ровно в восемь я отвел Мюллера в комендатуру. Майор Головкин внимательно выслушал мой доклад, затем просмотрел документы портного, после чего передал их Жиге Мольнару.

— Ну, каково ваше мнение? — спросил меня майор.

— Портной этот из соседней деревни, — ответил я. — Полагаю, что нам им не стоит заниматься… Виною его ареста явилась его шинель, и только…

Мольнар кивнул, соглашаясь со мной.

— Если хотите, можно допросить его, — предложил я майору.

Он улыбнулся и покачал головой.

— Можете быть свободны, — сказал майор портному, отдавая ему документы.

Мюллер чуть не обезумел от радости. Он бросился обнимать и целовать великана Мишеньку, что выглядело особенно комично, а затем вихрем вылетел из комнаты, бормоча что-то непонятное.

— Ничего страшного не случилось, — заметил майор, когда Адам был уже за дверью. — Поедет домой, да и только… А вас я хвалю…

Я почувствовал, что краснею.

Майор Головкин спросил меня, как я живу. Что мне было отвечать? Постарался перевести разговор на дела, обойдя молчанием свою персону.

Потом я осматривал дом, который занял под полицию. Я обошел его от подвала до чердака. В доме была мебель, о существовании которой я не имел ни малейшего представления… В двух комнатах стояли столы, стулья, шкафы, которые могли нам пригодиться.

Хоть какую-то пользу извлечем из Лугоши. Мерзавец он порядочный, и к тому же друг Реше. А еще он дружил с мельником Келлером.

Я выдвинул ящик письменного стола, начал рыться в многочисленных бумагах. В основном это были счета и бумаги, написанные от руки. Случайно я прикоснулся к штемпельной подушечке, и рука моя моментально оказалась в краске. Я чуть не выругался, хотя зачем ругаться, когда эта подушечка может нам пригодиться. Рано или поздно и у меня будет своя печать… Я уже хотел задвинуть ящик, как вдруг увидел перевязанную желтой тесьмой картонную коробочку. Черт возьми!.. Да ведь это, кажется, картотека!..

Я не верил своим глазам. В светло-зеленой коробочке лежали рядком темно-зеленые нилашистские кресты и тут же был список, в котором стояли имена Иштвана Адорьяна, Ференца Бозаи, Шандора Бозаи, Эрне Фюлеки…

А-а, вот оно что! Господин старший нотариус был нилашистом. То-то его поведение казалось таким странным!

Я не сомневался: мне в руки попал список местной нилашистской организации.

Интересно только, как он оказался в этом столе? Ну ладно, посмотрим дальше. Кто еще состоит в этом списке? Ну, конечно же, господин Отто Лугоши. Ну подожди, попадешься мне в руки, я тебе прямо под нос и суну этот список!

Я искал фамилию Келлера, дважды прочел список, но почему-то его фамилии в нем не оказалось. Не может этого быть! Чтобы Келлер — и не состоял?!

Возможно, он успел вовремя выйти из организации? Такой мерзавец! Неплохо было бы иметь против него конкретные улики.

Утром меня разбудили братья Бубики. Я спрятал картонную коробочку в карман вместе со списком, а ящик стола запер на ключ: вдруг там лежит еще что-нибудь интересное?

Затем пришел Йошка Козма в дырявой бекеше. А позади него я увидел Пишту Тота.

— Пишта! — Я вскочил и обнял друга. — Наконец-то ты нашелся, дружище!

— Я на хуторе у отца скрывался. В тот вечер, когда вы меня искали, мне как раз удалось перейти через линию фронта.

— Это в том аду-то? И не страшно тебе было?

Пишта засмеялся. С лица его не исчезли еще следы побоев. Левое ухо было наполовину оборвано. Но глаза его уже смеялись.

— Как хорошо, что ты здесь! Очень хорошо, дружище!..

— Да, здесь! — Пишта улыбнулся. — Я хочу работать у тебя в полиции: сам понимаешь, у меня есть кое-какие счеты…

— Я тебе обещаю, если эти мерзавцы попадутся нам в руки, ты лично будешь беседовать с ними… Кроме Реше, с которым уже не поговоришь…

— Почему? — удивился Тот. — Его уже поймали?

— Нет. Он как раз хотел бежать, но я его уложил…

И тут настала моя очередь удивляться. Пишта сказал, что я, видимо, еще не беседовал со старым Вадоцким, а то узнал бы, что Реше жив и здоров. Он был всего лишь легко ранен и, придя в себя, бежал без задних ног…

Известие это неприятно поразило меня. Я-то был уверен, что Реше уже нет в живых, и даже немного гордился тем, что отправил его на тот свет.

В этот момент за дверью раздался голос Йошки Козмы:

— Входите же!

В комнату вошло сразу человек пять. Впереди шел Имре Шанта, здоровенный такой детина из путейских рабочих. Вслед за ним — Бела Резлер, которого вряд ли можно было назвать первым парнем во всем Варьяше: было ему лет сорок, виски уже слегка тронула седина, да и профессия у него была далеко не воинственная — цирюльник.

«Не беда, — подумал я, — по крайней мере свой брадобрей будет…»

Среди вошедших был Шани Балог, мой ровесник, Фери Пота, которому было лет двадцать шесть. Последним в комнату вошел сын кузнеца Даниэль, небольшого роста, но крепкий, как и его отец.

Набралось всего десять человек. Это уже кое-что: с такими ребятами вполне можно начать работу.

Коротко побеседовав с ними, я спросил:

— Выходит, все согласны? Ну, смотрите, чтобы потом никаких заявлений об уходе!

Все согласно закивали.

«Как было бы хорошо, если бы с нами был теперь и Фекете», — подумал я, чувствуя, что сейчас мне следует сказать ребятам что-нибудь торжественное, но на ум ничего такого не приходило.

— Хорошо, — начал я, — хорошо… Советская военная комендатура назначила меня начальником местной полиции. Сейчас наша с вами задача заключается в том, чтобы навести в селе порядок. Несколько позднее каждый из нас примет присягу. А сначала получите пропуска и оружие. Отныне мы будем называть друг друга «товарищ». Господ больше нет. Товарищи, я хочу, чтобы вы поняли, какая ответственность лежит на нас… Навсегда прекратила свое существование жандармерия!.. А это значит, что ушли в прошлое и методы работы жандармерии. Теперь мы будем поддерживать порядок! Какое бы задание вы ни выполняли, в какой бы обстановке ни оказывались, никогда не забывайте о том, что вы народные полицейские! И все ваши действия должны защищать интересы народа, в данном случае интересы нашего села…

И тут я заметил, что все стоят с непокрытыми головами, внимательно слушая меня. Мишка Бубик расчувствовался и в смущении нервно потирал рукой свой курносый нос. Сын кузнеца прокашлялся и, сделав шаг вперед, сказал:

— Товарищ начальник, я хочу предложить: давайте споем венгерский гимн!.. И этим начнем свою работу.

Начали мы негромко, а затем запели все сильнее и сильнее, так что наше пение услышали даже на улице, где в этот момент ковылял Берти Хорват (три года назад он сломал ногу во время молотьбы и с тех пор сильно хромал). Услышав пение, он задрал кверху голову и неподвижным взглядом долго смотрел на дом, откуда оно доносилось. Ближе он подошел только тогда, когда мы уже кончили петь.

Вскоре пришел Фекете и привел с собой двух добровольцев.

Затем мы все отправились в советскую комендатуру. Навстречу нам вышел майор Головкин в накинутой на плечи шинели. Поглаживая усики, он внимательно осмотрел моих людей, а затем кивнул:

— Хорошо. — И поздоровался с каждым за руку. Мишеньке он тут же приказал выдать нам девять винтовок, а меня попросил зайти к нему в кабинет.

— Надежные они люди? — спросил у меня майор.

— Да, надеюсь, что надежные.

— Имейте в виду, вы отвечаете за них. — Головкин угостил меня папиросой и, немного помолчав, сказал: — Через несколько дней через ваше село в сторону фронта проследуют воинские части. Кстати, вы знаете, где сейчас находится фронт?

Я пожал плечами. Тогда майор разложил на столе карту и карандашом показал линию фронта. Она проходила через горы и тянулась до самого Дорога и Эстергома. Участок Дуная был стянут дугой. Однако дорога на Вену все еще находилась в руках нилашистов, и по ней нацисты подвозили свои резервы.

— Ну вот, теперь вы знаете, где находится фронт, — заметил Головкин. — Самое близкое расстояние до фронта — километров тридцать. Жители села могут быть спокойны… Это им и нужно разъяснить. — Майор сложил карту и продолжал: — Я бы хотел, чтобы вы лично занялись размещением прибывающих частей на отдых. Венгры с венграми скорее договорятся… Возможно, что эти части задержатся здесь только на одну ночь, возможно — на две. Сможете вы разместить, скажем, тысячу человек?

Я задумался. Разместить тысячу солдат в таком небольшом селе — дело далеко не легкое. Школа у нас маленькая, другие общественные здания и того меньше…

Хотя есть!.. Господский замок! Как хорошо, что я о нем вспомнил! Хоть немного проветрим замок господ Холлоши!

— Да, — ответил я, — смогу. — В господском замке примерно семьдесят комнат… Подойдет?

— Конечно, почему бы и нет? — Майор улыбнулся. — Неплохая гостиница получится. Я предупрежу командиров подразделений, чтобы они бережно отнеслись к обстановке. А теперь дайте мне список ваших сотрудников, мы выпишем им пропуска. А к замку пока выставьте охрану. У меня своих людей мало, так как почти все ушли на фронт. И вообще будет неплохо, если вы будете поддерживать высокую бдительность. Как-никак до линии фронта всего тридцать километров, а на таком удалении сюда могут попасть оторвавшиеся от частей нацисты, да и мелкие группы противника могут просочиться. Это я, к сожалению, по собственному горькому опыту знаю. С некоторых пор я как-то не очень люблю неожиданности… Сколько у вас человек?

— Десять.

— А в селе, если не ошибаюсь, проживает до пяти тысяч человек, не так ли? Я полагаю, что вам в полиции нужно иметь не менее двадцати человек, по крайней мере до тех пор, пока фронт не отодвинется дальше, на запад… А вы как думаете, товарищ Мольнар?

Жига Мольнар тем временем возился с автоматической ручкой. Хорошая вещь авторучка: наберешь в нее чернил — и пиши. Беда только в том, что иногда она не к месту ставит огромную чернильную кляксу на уже почти готовом документе.

— Двадцать пять даже лучше, чем двадцать, — заметил Мольнар. — На одном хуторе проживает шестьдесят семейств. Туда надо послать человек пять, не меньше…

В этот момент во дворе послышался выстрел. Мы все бросились во двор. Посреди двора стоял Шани Балог, держа в руках винтовку, из дула которой вился тонкий дымок.

— Что случилось? — спросил я.

— Выстрелил случайно, — пробормотал Шани, держа винтовку подальше от себя на вытянутых руках, словно боясь, что она может выстрелить еще раз. — Выстрелила сама…

«Ну и сотрудников я себе набрал! — подумал я. — Этак они друг друга перестреляют».

— Винтовка — это вам не детская игрушка! — сердито закричал я. — Смотреть лучше надо!

— Конечно, не игрушка, — спокойно согласился со мной Шани, — конечно…

И он опять начал возиться с затвором и снова выстрелил. Хорошо еще, что дуло винтовки смотрело в небо. Тогда он осторожно поставил ее к стене и вытер руки о штаны.

Я взял винтовку в руки.

— Она же опять заряжена! Смотри, патрон в патроннике! Разрядить ее надо, а то ты нас тут всех перестреляешь! — Сказав это, я затвором выбросил на снег три патрона. — Вот как нужно разряжать оружие! Видел? Держи свою винтовку. — Повернувшись к Козме, я сказал: — А ты, Йошка, проведи занятие со всеми и научи их, как нужно обращаться с оружием! С завтрашнего утра по полчаса занятий с оружием. И так до тех пор, пока не научатся. Понял?

Вышедший на выстрел майор Головкин улыбнулся:

— Желаю тебе успехов, начальник! — И ушел к себе в кабинет.

«Я вижу, что успехи у меня будут, только какие и когда?» — злился я сам на себя.

После этого мне пришлось разнимать братьев Бубиков, которые одновременно вцепились в одну винтовку с с красивым желтым ремнем.

Мишка божился, что он первый выбрал себе именно эту винтовку, а Яни ругался и утверждал, что он даже в руки ее брал и поставил на это место, когда услышал стрельбу.

Прошло примерно с час, пока всем выдали пропуска. Бубики, к счастью, нашли еще одну винтовку с желтым ремнем, и спор уладился сам собой.

Ирен сделала нам красные нарукавные повязки, на которых было написано всего одно слово: «Полиция».

Наконец я построил своих сотрудников в две шеренги. Зрелище довольно пестрое: одинаковыми у них были лишь повязки да винтовки, которые они держали кто как.

У Яни Бубика на голове была баранья шапка, у Мишки — широкополая шляпа, у Даниэля — кожаный берет.

«Ну да ладно, — мысленно утешал я себя. — Главное, что мы уже существуем!»

— Шагом марш!

Громко топая ногами, мы пошли по улице.

Фекете, который никак не мог нас дождаться, встретил нас на улице. Он сразу же попросил дать ему двух человек: ему давным-давно пора быть на хуторе.

— Подожди, не спеши, — остановил я. — Двоих я тебе не дам. Мне на ночь нужно выставить людей на посты. Забирай одного и иди. Товарищ Даниэль, пойдете с товарищем Фекете! В четыре часа я вас сменю.

Даниэль щелкнул каблуками и ушел.

Я забыл сказать ему, чтобы он пообедал или хотя бы взял с собой что-нибудь перекусить.

Перед зданием полиции я выставил часового. Итак, работа началась!

Примерно в полдень, когда я собирался идти в замок, к нам пришел Мишенька. За ним со слезами на глазах шла тетушка Пинтерне, а в шаге от нее Михай Рушка, очень злой. На Рушке была старая рваная бекеша.

— Эта ворюга украла у меня дрова! — начал на высоких тонах Рушка. — Зачем же тогда существует полиция? Пока вас не было, у меня никто дров не крал, а теперь только и следи. Да почему и не красть, если вы тут в бирюльки играете…

Рушка говорил и говорил…

Мишенька пожал плечами, показывая, что он к этой истории не имеет никакого отношения, и ушел.

Тетушка Пинтерне все еще всхлипывала, вытирая мокрые глаза углом передника.

Мне стало жаль бедную женщину. Я знал, что у нее дома целая орава детишек.

— А что, собственно говоря, случилось? — спросил я у нее.

Но Рушка снова закричал, не давая старушке говорить.

— Не кричите, — остановил я его. — Мы здесь не глухие. Спокойно расскажите нам, кто вас обидел.

— Вам? А кто вы такие?! Тебя кто сюда поставил? Я что-то не слышал, чтобы тебя сюда назначили. Если бы майор не послал меня сюда, ноги моей здесь не было бы, а он меня, значит, затем и послал, чтобы отделаться от меня?!

Бубик весь покраснел как рак, я тоже. Мы чувствовали, что этот Рушка, который, по сути дела, является одним из самых богатых людей в Варьяше, уже решил подорвать наш авторитет.

Я так стукнул кулаком по столу, что пыль поднялась столбом.

— Тихо! На каком основании вы оскорбляете народную полицию?! Не забывайте, что вы находитесь в полиции, а не у себя во дворе! Хорошенько запомните это! — Расстегнув пальто, я вытащил пистолет и положил его на стол. — И чтобы я больше не слышал, как вы мне «тыкаете». Меня называйте «товарищ начальник». Понятно?

Бубик громко вздохнул. Он только теперь несколько успокоился, увидев, что я дал отпор Рушке, которого сам Бубик был готов на куски разорвать.

Рушка с удивлением уставился на меня.

— Товарищ Бубик, возьмите бумагу и составьте протокол, — приказал я.

В ходе расследования выяснилось, что тетушка Пинтерне собрала в саду у Рушки охапку валежника. Это было все.

— Но это повторяется уже в который раз! — снова закричал Рушка. — Только об этом никто не знает. Я мог бы уже десять раз на нее заявить!..

Я сделал знак, чтобы он замолчал.

— Тетушка Пинтерне, скажите, сколько раз вы собирали валежник?

— Раз всего… — всхлипнула бедная женщина. — Я бы и не стала ни за что, если бы не этот холод… Но я теперь ни за что не пойду, лучше уж мы замерзнем в своем доме. Не дай бог, чтобы меня еще раз так избили… Если бы муж был дома!..

Бубик стукнул ручкой по столу.

— Он вас бил? — спросил он.

— Бил, да еще как!..

Чувствуя, что сейчас может произойти непоправимое, я сказал Бубику:

— Товарищ Бубик, продолжайте вести протокол!

Бубик опустился на стул и, едва сдерживаясь, снова взялся за ручку.

— Вы ее били? — спросил я у Рушки.

— Я ее убью! Если еще раз увижу на моей земле, прямо возьму и убью!

«Старик, видать, совсем тронулся», — мелькнуло у меня в голове.

Рушка так разошелся, что посинел от злости, а глаза его готовы были выскочить из орбит.

Имре Шанта тихо выругался.

Мишка Бубик пытался свернуть цигарку, но он так нервничал, что бумага рвалась у него в руках.

Я, тоже нервничая, ходил взад и вперед по комнате, не зная толком, как мне поступить в данной ситуации.

— У нас самосуда быть не должно! — Я остановился перед Рушкой. — Какое право вы имели бить? Старым порядкам пришел конец!.. Если я узнаю, что вы еще кого-нибудь ударили, я посажу вас под арест!

Охотнее всего я сделал бы это немедленно. Мне было от души жаль бедную женщину, которая одна как перст, не получая никакой помощи, растила и воспитывала целую кучу детишек. А этот старый богатей посмел избить ее!

— Товарищ Бубик, запишите: за мелкое хищение хвороста гражданка Пинтерне должна отработать один день в полиции!

— Это же очень мало! Разве это наказание? — возмутился Рушка.

— Боже мой, да я не могу и на один день к вам прийти, — вздохнула женщина.

— Тихо, тихо! Товарищ Бубик, записывайте дальше: гражданина Михая Рушку за рукоприкладство направить на трое суток на военные работы!

— Никуда я не пойду! — воскликнул разозлившийся старик. — Я до сих пор не ходил ни на какие работы, у меня для этого есть поденщики.

Я написал короткую записку директору школы Вандору и передал ее Имре Шанте со словами:

— Товарищ Шанта, возьмите винтовку и проводите Михая Рушку в здание сельской управы. Передадите его и вот эту записку директору Вандору.

— Слушаюсь, товарищ начальник.

Рушка заупрямился и все время повторял, что он ни за что и никуда не пойдет.

— Не хотите три дня отработать, можете отсидеть под арестом, — предложил я ему. — Выбирайте сами, что вас больше устраивает.

Бормоча что-то себе под нос, Рушка поплелся к выходу. Вслед за ним, шел Имре Шанта с винтовкой в руках.

Тетушка Пинтерне тоже хотела идти, но я остановил ее.

— Послушайте меня, Пинтерне, вам не нужно приходить сюда на целый день. Разок зайдете часика на два, другой раз — на полчаса, и все. Поймите меня, по-другому я поступить не мог… А то ведь этот старик взбаламутит все село!.. Михай Бубик! — крикнул я. — Возьми свою повозку да наложи в нее дров, благо во дворе их много. Отвези все это домой к тетушке Пинтерне. Хотя подожди, я тебе сейчас выпишу пропуск: пусть все будет официально.

Тетушка Пинтерне снова заплакала.

— Не плачьте… повода нет никакого.

Взяв с собой Яни, я отправился в замок. Настроение у нас было превосходное. Яни негромко что-то насвистывал себе под пос.

— Ну и молодец же ты, Фери! — сказал Яни, перестав свистеть. — Как ловко уладил это дело…

Садовые ворота замка оказались запертыми, и нам пришлось довольно долго звать сторожа. Им оказался сухощавый мужчина лет сорока с водянистыми голубыми глазами. Движения его были неторопливы, исполнены важности. Выяснили, что зовут его Лацко, что не так давно он сам был небогатым помещиком, но имение уплыло у него из рук и ему пришлось наняться к господину Холлоши ключником. Разговаривал он с нами через узорную решетку ограды, решив, что открывать калитку вовсе не обязательно.

Я сказал Лацко, чтобы он открыл калитку, так как мы хотим осмотреть замок: он нам может понадобиться.

Ключник уставился на нас с таким удивлением, будто мы у него просили его собственный кошелек.

— Я очень сожалею, — передернул он плечами, — но его сиятельство не отдавал мне такого распоряжения.

Видите ли, ему не отдавали такого распоряжения! Мне захотелось посоветовать ему побыстрее отправляться вслед за своим господином и спрятаться вместе с ним. Однако пришлось сказать, чтобы он не играл с нами в прятки, так как мы не шутить пришли. Я сказал ему, что являюсь начальником полиции, и приказал немедленно открыть ворота.

Лацко попросил предъявить ему документ. Я показал ему свой пропуск. Он посмотрел на него, но даже не пошевелился, чтобы открыть ворота или калитку.

Пришлось прикрикнуть на него, пригрозить даже, а он, как ни в чем не бывало, смотрел на меня своими невыразительными рыбьими глазами, и на его гладко выбритом лице не дрогнул ни один мускул.

Выйдя из себя, я повысил голос, потребовал, чтобы он не упрямился, так как осмотр замка я произвожу по прямому указанию советского коменданта.

— Вот как? — с ехидством спросил Лацко. — Любопытно весьма… Тогда почему же сюда явились вы, а не советские солдаты?

«Ну подожди, негодяй, будут тут и советские солдаты», — решил я и, оставив Бубика у ворот, побежал за Мишенькой.

Я понимал, что с моей стороны глупо было не заставить этого мерзавца подчиниться моему требованию, но что поделаешь…

Мишенька взял с собой старого Келемена, служившего в комендатуре, как я уже говорил ранее, переводчиком, и мы втроем направились к замку.

— Этот тип, — рассказал нам Бубик, — как только ты убежал, повернулся ко мне спиной и ушел в замок… Но знаешь, мне показалось, что за мной все время кто-то наблюдал из угловой комнаты.

Что ж, вполне возможно. А почему бы и нет? В этом огромном замке было столько челяди, что я ничему не удивился бы.

Наконец ключник появился снова. На этот раз он потребовал от нас письменного распоряжения, которое он потом мог бы показать его светлости, чтобы отчитаться перед ним по всей форме.

Нам стало ясно, что негодяй просто-напросто издевается над нами.

Однако Мишеньке быстро надоели шутки ключника. Он сунул наглецу под нос пистолет, один вид которого подействовал лучше любого мандата.

Лацко задрожал, от страха его губы вытянулись в узкие полосочки. Ворота он открыл тут же. Пропуская нас вперед, он старался не смотреть нам в глаза.

«Ну и тип же этот ключник! — мелькнуло у меня в голове. — Хитрит очень, но почему?»

Вспомнив слова Бубика, я спросил Лацко, кто в настоящее время проживает в замке.

— Кроме меня, ни одной живой души.

Неужели Бубику показалось? Не может быть, парень он очень внимательный… Нужно быть осторожным.

Не расстегивая пальто, я снял пистолет с предохранителя.

Через террасу мы прошли в огромный зал нижнего этажа, погруженный в полумрак. Свет проникал лишь через полуопущенные жалюзи на окнах. Сильно пахло нафталином. Толстые ковры заглушали звуки наших шагов.

Келемен, каменщик по профессии, уже не раз ремонтировал кое-что во дворце и потому знал, где и что тут находится.

— Вот здесь коридор, — объяснил он нам, открывая одну дверь. — По коридору расположены комнаты нижнего этажа.

Я обратил внимание на то, что ключник как бы прислушивается к тому, что происходит наверху.

— Все комнаты пусты? — спросил я у него.

Он ничего не ответил, а лишь злобно сверкнул глазами, затем отвернулся и начал быстро подниматься по лестнице.

Мишенька поставил свой пистолет на боевой взвод.

Бубик рванулся вслед за ключником.

В замке стояла та самая тишина, при которой даже малейший звук кажется громким.

Меня охватила злость, захотелось сорвать со всех окон жалюзи, чтобы яркий свет осветил этот мрачный замок.

— Стой! — громко крикнул я ключнику. — Я тебя еще раз спрашиваю: есть кто-нибудь в замке или нет?

Мне ответило эхо. Однако Лацко остановился.

— Нет! — почти крикнул он. — Пусто! — И спустился на несколько ступенек ниже.

Почему он так громко крикнул? Смеется над нами? Или же хочет кого-то предупредить?

Где-то наверху послышался тихий звон. А может, мое это только показалось?

Ключник спокойно стряхнул с сюртука невидимые пылинки и, холодно улыбнувшись, сказал:

— Я к вашим услугам, господа! Можете осмотреть все этажи.

Бубик хитро подмигнул мне и сказал, что останется внизу. Не спеша зарядил винтовку.

Мы шли вслед за Лацко. Он по очереди открывал перед нами двери многочисленных комнат. В одной из комнат мебель была обита светло-голубым шелком, в другой — шерстяной тканью табачного цвета, в третьей — натуральной мягкой кожей.

Нечего сказать, постарался его сиятельство покрасивее украсить свою гнездышко! Разумеется, имея пять тысяч хольдов земли, можно обставить комнаты такой прекрасной мебелью…

В одной из комнат Мишенька уселся в мягкое кресло-качалку и, раскачиваясь, засмеялся: неплохо быть буржуем! От кресла в воздух поднялся столб мельчайшей пыли.

— Прошу вас, пройдемте дальше. — Ключник пошел вперед.

Мишенька продолжал смеяться, но сам не спускал глаз с Лацко, а указательный палец правой руки — со спускового крючка автомата.

Келемен осматривал последнюю комнату, в которой было на удивление тепло. Белая, выложенная фигурными изразцами печка приятно грела.

«Постой! — осенило вдруг меня. — Во всех комнатах холодно, а эту почему-то натопили?»

Ключник, словно угадав мой вопрос, сказал:

— Днем я обычно сижу в этой комнате. — При этом он улыбнулся: — Я думаю, это не запрещается…

И вдруг его улыбку точно рукой сняло. Встревоженные глаза уставились на стол, где в хрустальной пепельнице еще дымился большой окурок.

Келемен тоже заметил его.

— Я учуял этот запах, — показал он рукой на окурок. — Дыма дешевых вонючих сигарет я не замечаю, а дорогих — чувствую издалека.

Однако Лацко уже овладел собой. Он подошел к столу и быстрым движением загасил окурок, а потом, улыбаясь, начал объяснять:

— Приходится курить такие слабенькие сигареты, которые обычно дамы любят. Но других сейчас нет. Кончились все. А сейчас разве достанешь что-нибудь?..

Я даже не слушал объяснения Лацко. Моя мысль судорожно работала: «Сколько минут мы находимся в замке? Минут пять или десять? Если бы эту сигарету курил Лацко, как он пытается утверждать, то она давным-давно потухла бы. Нет, это не так. Готов голову отдать на отсечение, что ее курил кто-то другой. Да и вообще тут происходит что-то неладное…»

Старый Келемен, внимательно осмотрев комнату, сказал, что шкаф, стоящий у одной из стен, как бы сдвинут со своего места.

Я согласился с ним.

— А ну-ка покажи свой портсигар! — крикнул я ключнику, который замотал головой, показывая этим, что у него никакого портсигара нет.

— Нет есть! — крикнул я, вытаскивая из кармана пистолет.

Лацко побледнел и моментально вытащил из внутреннего кармана сюртука плоский кожаный портсигар, набитый дешевыми сигаретами «симфония».

— Выходит, ты нам врал! А ну становись к стене!

Келемен предложил посмотреть, что находится за шкафом.

На какой-то миг я перевел взгляд с Лацко на шкаф, и этого ключнику было вполне достаточно для того, чтобы выскочить в коридор, с силой оттолкнув меня в сторону.

Не ожидая толчка, я больно ударился головой о косяк, так что искры посыпались у меня из глаз.

Ну и силен же этот обманщик ключник!

— Бубик, осторожно! Ложись! — успел крикнуть я.

Мишенька камнем упал на пол. Вслед за ним, ругаясь, растянулся и старый Келемен.

И в тот же миг из-за шкафа послышался треск автоматной очереди; лакированные створки шкафа распахнулись, и перед нашими взорами предстало его содержимое — многочисленные дорогие наряды.

Мишенька крест-накрест прошил шкаф из своего автомата.

Я тоже успел выстрелить по шкафу два раза из вальтера.

Однако никакого ответа из-за шкафа уже не последовало. Послышался стук открываемой и закрываемой двери, а затем наступила полная тишина.

Я хотел встать, но Мишенька сделал мне знак, чтобы я подождал немного. Секунд через десять он сам вскочил на ноги и плечом сдвинул шкаф в сторону. За шкафом находилась потайная дверь.

Я крикнул:

— Кто там есть? Выходи!

Ответа не последовало.

Тогда Мишенька сильным ударом сапога распахнул дверь настежь. Мы оказались в маленькой комнатке, в которой остро пахло порохом, а на полу валялись стреляные гильзы и опрокинутые стулья.

В этот момент в коридоре грохнул винтовочный выстрел, а ему, как раз под нами, ответил автомат. Немецкий автомат! Я сразу же узнал его по звуку.

Мишенька перебежал через комнату и застыл у изразцовой печки, рядом с другой дверью.

Снизу до нас донеслась еще одна автоматная очередь, потом сдавленный крик.

По звукам мы поняли, что вторая дверь, видимо, ведет на потайную лестницу.

Затолкав нас в соседнюю комнату, Мишенька снял с пояса две гранаты и бросил их под дверь.

В ответ раздалась новая автоматная очередь. Пули врезались в изразцы.

Улучив момент затишья, Мишенька бросил в зияющую дыру на месте двери одну за другой еще две гранаты.

Загрохотали взрывы. Из дыры повалил темный коричневатый дым.

Келемен усиленно тер глаза руками.

Мишенька хитро улыбался. Он сделал жест рукой, который можно было понять не иначе как: путь свободен! Можно идти!

«Что же с Бубиком! Где он?» — мелькнуло у меня в голове.

— Товарищ Бубик! Яни! — закричал я и выскочил в коридор.

Бубик, живой и невредимый, стоял внизу у самой лестницы, а у его ног поперек ступенек неподвижно лежал ключник.

— Что вы там делали? Из пушек, что ли, палили? — Бубик сокрушенно покачал головой. — Дверь прямо с петлями вырвало!.. А этого негодяя я голыми руками уложил… на пол. — Сказав это, Яни снял с себя брючный ремень и, перевернув ключника на живот, связал ему руки за спиной. — А теперь, — продолжал он, выпрямившись, — можно посмотреть, что там делается наверху.

Я примерно догадывался, что ничего хорошего мы наверху не увидим, но то, что предстало перед нашими глазами, было отвратительно: это были жуткие останки двух гитлеровских офицеров и одного гражданского, изуродованных взрывами четырех гранат.

Мишенька, повесив автомат на шею, остановился на винтовой лестнице и внимательно смотрел вниз.

В коридоре послышались шаги. Это прибыли майор Головкин и с ним два солдата. Оказалось, что взрывы гранат услышали даже в комендатуре, вот майор и прибыл в замок, чтобы узнать, что тут за баталия разыгралась.

Мишенька доложил по всем правилам.

Выслушав его доклад, майор обошел комнаты, поднялся по потайной лестнице на второй этаж и осмотрел его. Потрогал одежду в шкафу, заглянул в тумбочку у окна, а затем, отряхнув руки, протянул правую Мишеньке и коротко сказал:

— Хорошо.

Затем он подошел ко мне, обнял и поцеловал, уколов мою щеку своими усиками.

— Молодец, начальник! — улыбнулся он. — Теперь я вижу, что ты не растеряешься и в трудной обстановке. — Майор угостил меня папиросой, а потом что-то быстро сказал Келемену.

— Знаешь, что говорит товарищ майор? — начал переводить мне Келемен. — Он дарит тебе автомат!.. Он говорит, что ты его заслужил, что теперь он тебе не помешает…

— Да-да, — закивал Головкин. — Только не вздумай палить из него куда попало!

Майор впервые назвал меня на «ты». Я хотел спросить у Келемена, как мне теперь называть Головкина, но не время и не место было для таких расспросов, тем более что ключник пришел в себя и начал стонать.

Мы подняли жалюзи в большом зале. Бубик усадил еще не совсем пришедшего в себя Лацко на стул.

Головкин пододвинул стул и сел. Он задавал ключнику короткие, но ясные вопросы. Поинтересовался, что за люди были в замке, чего они хотели, что здесь делали и почему он, Лацко, скрывал гитлеровских офицеров.

Ключник, низко опустив голову, бормотал что-то маловразумительное.

Бубик принес холодной воды и брызнул ею в лицо Лацко. Это подействовало, и ключник окончательно пришел в себя.

Майор приказал проводить ключника в угловую комнату.

Оказавшись в дверях, Лацко хрипло вскрикнул. Он побледнел, по лицу его покатились крупные капли пота. И тут же он бросился в коридор, но майор втолкнул его в комнату и продолжал допрос.

— Кто эти люди? — спросил он. — Когда они появились в замке?

Ключник тяжело дышал, глядя по сторонам безумными глазами.

Бубик снова принес воды и подал Лацко.

Ключник жадно выпил воду, залив ею свой великолепно отутюженный сюртук.

— Можете говорить? — спросил его майор.

Лацко кивнул, а спустя минуту рассказал, что два гитлеровских офицера и венгерский жандармский офицер в гражданском появились в замке несколько недель назад. Они радисты. Передавали радиодонесения в штаб немецкого корпуса. Они не успели бежать, а может, даже не хотели этого, так как, несмотря на прорыв фронта русскими, постоянно передавали донесения в свой штаб…

Ключник замолк и попросил дать ему еще воды. Напился.

— Вы, конечно, знаете, что вам полагается за ваши действия? — спросил Головкин у Лацко.

Ключник молчал.

— Это вы доставляли им сведения, не так ли? — продолжал майор. — Ибо гитлеровские офицеры, с тех пор как мы находимся в селе, не высовывали из замка даже носа… Или они выходили? Какие сведения вы им передавали, где они хранили рацию? На каких волнах велись переговоры и в какие часы?..

Ключник молчал. Выражение ужаса, которое только что было на его лице, сменилось холодной презрительной усмешкой. Низко опустив голову, он смотрел на трупы гитлеровцев. Затем он попросил закурить.

Мишенька сунул ему в рот папиросу и дал огня.

— А теперь отвечайте на мои вопросы! — потребовал майор.

Лацко затряс головой и хрипло выдавил из себя:

— Мы проиграли.

— Отвечайте на мои вопросы!

Лацко продолжал молчать. Бубик подскочил к нему с кулаками, чтобы заставить говорить, но майор остановил его.

— Кто из вас хорошо знает замок? — спросил нас майор.

— Я, — ответил Келемен.

Солдаты из комендатуры остались охранять Лацко, а все остальные обошли замок от подвала до чердака.

Бубик на каждом шагу ругался, так как брюки его без ремня то и дело сползали и ему приходилось придерживать их одной рукой, а другой он держал винтовку.

Рацию нашли на чердаке. Это была немецкая радиостанция в безупречном состоянии. Работала рация на коротких и ультракоротких волнах. В углу в ящике лежали запасные батареи питания.

Головкин внимательно осмотрел рацию и установил, на какой волне она работала. И тут майору в голову пришла дерзкая мысль… Если только гитлеровцы не сменили волну…

— Рацию доставьте в комендатуру, — обратился майор ко мне. — Только прошу вас, будьте очень осторожны. Она нам может пригодиться. Лейтенант Григоренко прекрасно говорит по-немецки…

Он растворил маленькое чердачное окошко. Смеркалось. На голые деревья господского сада ложился полумрак, хотя отсюда все еще было далеко видно.

— Выходит, что они прямо-таки заглядывали нам в рот, — с раздражением произнес майор. — Какое великолепное здание, а ведь если бы мы сегодня не заглянули сюда, то так и не узнали бы, что за гнездышко тут свито…

Покидая замок, мы оставили в нем двух часовых: одного солдата от комендатуры и Бубика от полиции.

Я пообещал Бубику прислать ему смену, как только сдам рацию в комендатуру. Он ответил мне, что сможет обойтись и без смены, но настоятельно просил прислать ему брючный ремень.

По прибытии в комендатуру майор Головкин уселся писать донесение вышестоящему начальству. Арестованного он под охраной отправил в штаб дивизии, где его отдадут под суд военного трибунала за шпионаж. Ни у кого из нас уже не было и тени сомнения в том, что ключник Лацко не кто иной, как вражеский агентурный разведчик, который работал в тылу частей Советской Армии.

В хорошо натопленной комнате комендатуры меня так разморило, что я начал клевать носом. Сказывалось и только что перенесенное сильное нервное напряжение, и то, что предыдущую ночь я не спал, а всего лишь дремал.

Ирен, заметив, что я сплю на ходу, предложила мне чашку крепкого горячего чая, сказав, что он освежит меня. Что правда, то правда, выпив несколько глотков чая, я обжег себе рот, но почувствовал себя бодрым, как никогда.

— Подуть надо было, друг, — со смехом посоветовал мне Мольнар.

— Вот ты и дуй, у тебя свободного времени много, — добродушно огрызнулся я.

В воротах я столкнулся с Резлером. Вместе с ним шел Имре Доханеш, житель с окраины села. Лицо Доханеша было испуганным.

— Товарищ начальник, — начал первым Резлер, — этот человек, то бишь Имре Доханеш, пришел к нам, то есть в сельскую управу, а там его направили в полицию, короче говоря, ему сказали…

Хороший парень этот Резлер, но понять его не так-то просто. С ним и позже немало пришлось повозиться. Когда его посылаешь в наряд или на выполнение какого-нибудь особого задания, то считай, что тебе самому нужно писать за него донесение.

— Лучше расскажите сами, дядюшка Доханеш.

Доханеш, конечно, рассказал бы лучше, но теперь он был в таком состоянии, что понять его было нисколько не легче, чем Резлера.

Прошло немало времени, пока я понял, что же, собственно, случилось.

Оказалось, что жене Доханеша пришло время рожать, у нее начались схватки, а врач сказал, что роды, по-видимому, будут сложными и потому лучше было бы положить роженицу в больницу. Километрах в двадцати пяти от нас в соседнем селе была небольшая больница, но дядюшка Доханеш боялся пускаться в дорогу без сопровождения.

— Если вы истинный христианин, господин начальник, то умоляю вас дать мне полицейского и еще какую-нибудь бумагу… — попросил Доханеш.

Я, конечно, понимал, что в обязанности полиции не входит сопровождать больных в больницу. Но что я мог сказать расстроенному человеку, тем более, что его послали ко мне? А если с роженицей что-нибудь случится в пути, тогда наша репутация навсегда будет подмочена.

— Это же первый ребенок, товарищ начальник, рожденный при новом порядке, — объяснял Доханеш, уверенный в том, что именно поэтому его жена имеет все права на помощь со стороны полиции.

Что правда, то правда — это действительно будет первый в селе новорожденный, который родится на нашей земле, освобожденной от гитлеровских захватчиков. А это уже кое-что да значит!

Я вернулся в комендатуру и спросил у майора, как мне лучше поступить в данной обстановке.

Лицо майора сразу же просветлело.

— Первый ребенок при новом порядке, говорите? — Он дружески похлопал меня по плечу и сказал: — Пусть будущий отец зайдет ко мне!

Доханеш вошел в кабинет.

Майор поздоровался с ним за руку, усадил его на стул, предложил закурить. От волнения Доханеш взял сигарету в рот не тем концом.

Затем майор долго разговаривал с кем-то по телефону.

— Все в порядке, — сказал он, положив трубку на рычаг и широко улыбаясь. — Все будет в полном порядке.

Келемен наклонился к Доханешу и зашептал ему на ухо:

— Да успокойся ты, Имре. Товарищ майор вызвал по телефону советскую машину с красным крестом. Через полчаса вы уже будете в больнице… Да возьми ты, наконец, сигарету правильно!

Доханеш, все еще с трудом соображая, вскочил со стула и, подбежав к майору, от переполнившей его благодарности долго тряс ему руку, повторяя одно слово:

— Авто… Авто…

Сообразив, что жена без него и шагу не сделает, Доханеш попросил разрешения самому поехать вместе с женой в Игед, где находилась ближайшая больница.

Майор охотно согласился.

— Так, так!.. — никак не мог успокоиться обезумевший от радости отец. — Жена-то моя ничего не знает. Я побегу домой, предупрежу ее. А найдет ли ваш шофер мой дом?

Успокоил его Жига Мольнар, сказав, что, как только подъедет машина, он сам покажет шоферу дорогу до дома Доханеша.

Однако беспокойный Доханеш никак не уходил. Он спрашивал, кому и сколько он должен заплатить за машину.

Майор весело рассмеялся и ответил, что никому ничего платить не нужно.

— Да иди уж ты, наконец, — сказал Доханешу Мольнар. — То бежать собирался, а теперь попусту тратишь время.

Но тут у Доханеша появился новый вопрос:

— Если я с женой уеду в Игед, кто тогда останется дома с двумя детишками? Старшенький-то — ему уже шестой годок пошел — еще кое-как найдет себе еду и наестся, а ведь и малыша тоже нужно покормить и напоить.

Ирен вопросительно посмотрела на майора, а затем, сказала:

— Если разрешите, я посидела бы…

Головкин согласно кивнул.

Ирен быстро надела пальто и шапку и пошла вслед за Доханешем, который так торопился, что забыл даже надеть на голову шляпу и держал ее в руке.

Майор с улыбкой смотрел им вслед, его красивые темные глаза подобрели, а коротенькие усики как-то смешно топорщились.

Я подошел к нему, чтобы поблагодарить его за ту доброту, которую он проявил к Доханешу.

— Ничего особенного в этом нет. — Майор пожал плечами, словно удивляясь тому, что за это нужно благодарить.

Вполне возможно, что для майора в этом и не было ничего особенного, но для нас, жителей села Варьяш, это было целое событие. Сегодня же вечером в селе все будут знать о том, что роженицу, жену Доханеша, увезли в соседнее село в больницу, и не на чем-нибудь, а на военной санитарной машине, которую выхлопотал сам советский комендант.

Я невольно вспомнил молодую жену лесничего и ту страшную ночь, когда мы увидели ее на земле с распростертыми руками на красном от крови снегу. Перед моими глазами встала ее спина, прошитая очередью гитлеровца. А ведь женщина была в положении.

Я не мог удержаться, чтобы не рассказать майору об этом случае, и попросил Келемена перевести мои слова.

Моложавое лицо майора сразу же как-то посуровело, глаза сделались серьезными.

Я представлял, сколько ужасов видел и пережил этот человек, пройдя много километров по нелегким военным дорогам, сколько видел разрушенных и сожженных городов и сел, сколько слез и крови, однако трагедия венгерского лесника и его молодой жены, готовившейся стать матерью, глубоко тронула его.

Майор подошел к окну, посмотрел на вечерний закат. Закурил, а когда повернулся ко мне, лицо его уже было спокойным.

— Солдаты разные бывают, — тихо начал он. — Фашисты воспитывают у своих солдат ненависть к другим народам. Мы же ни в коем случае не отождествляем народ с разбойничьей кликой. Наша армия преследует цель освободить от фашизма порабощенные страны… — Майор вышел в соседнюю комнату и принес оттуда новенький автомат. — Я обещал тебе подарить автомат. На, держи… Будь смел и верен, тогда станешь для меня хорошим другом…

Выйдя из комендатуры, я направился в полицию. Моросил мелкий дождь. У ворот на посту стоял Имре Шанта. Увидев меня, он поприветствовал по-ефрейторски — «на караул».

«Жиденькое пальтишко у Имре, — заметил я, — из искусственной кожи, подбито ветром, как говорят, не для такой погоды… Нужно будет достать ему хорошее пальто. Может, в замке присмотреть?»

— Вы не замерзли, товарищ Шанта? — поинтересовался я.

Имре, чтобы не замерзли ноги, притоптывал на одном месте. Нос и губы у него посинели.

— Ничего со мной не станет, — улыбнулся он. — Сменюсь, тогда и согреюсь.

Мне надо было послать двух человек в замок: одного, чтобы он сменил Бубика, а другого за рацией.

— Послушай, Йошка, — сказал я Козме, — возьми этих двоих и проводи их в замок, да заодно найди там в господском гардеробе хорошее пальто для Шанты. Понял? Хорошее и теплое!

— Понял.

— Сейчас я тебе расписку дам, чтобы не подумали, что ты себе берешь… Хотя там сейчас никого нет, кто мог бы помешать тебе.

В комнате я застал Габора Шуйома, одного из батраков-поденщиков Михая Рушки. Это был здоровенный парень с русыми волосами. Услышав, что в Варьяше создается полиция, он добровольно пришел к нам, разумеется, не сказав об этом ничего своему хозяину. Рушка, узнай он сейчас, где находится его батрак, озверел бы. Отвечая на мои вопросы, парень все время оглядывался на дверь, словно боялся, что его хозяин явится за ним.

— Ну, как вы думаете, примем его? — спросил я своих ребят.

Первым кивнул Пишта Тот, остальные тоже не возражали. Решили взять парня в полицию.

— Прямо сейчас можешь здесь остаться?

Габор остался.

Я был доволен, что у нас появился еще один человек. И тут только до меня дошло, что я весь свой штат разослал на задания, а ведь мне нужны были люди для смены.

Я отдал свою винтовку Габору и спросил:

— С оружием умеешь обращаться?

— Умею! В солдатах служил, как же не уметь!

Я коротко объяснил ему, в чем будут заключаться его обязанности. Однако парень уже ничего не слышал и не видел: он вынул затвор, посмотрел в ствол, затем вставил затвор на место и любовно провел по винтовке рукой. Укоротил ремень, чтобы удобнее было брать винтовку за спину. Теперь он больше не оглядывался на дверь: видимо, страх перед хозяином уже прошел.

— Где же ты теперь жить будешь? — спросил я у парня. — От хозяина-то ты ушел.

— Не бойтесь за меня, — засмеялся Габор. — Я хоть где проживу… — Взяв винтовку, он прищурился и продолжал: — Раз кусок хлеба у меня есть, к Рушке я не вернусь. Ни за что на свете не вернусь!

— Послушай, Шуйом! — крикнул из соседней комнаты Даниэль. — Жить ты можешь и у нас. Я один сплю в комнате, а рядом свободная кровать…

По виду Габора можно было понять, что он очень доволен тем, что оказался среди простых людей, среди друзей.

— Иди смени Имре Шанту, — распорядился я.

Габор на миг застыл по стойке «смирно», а затем повернулся кругом по всем правилам устава. Еще долго я слышал, как он четко печатал шаг по коридору.

Пишта Тот отпросился ночевать домой, сказав, что ночное дежурство он разделит с Габором.

— Не возражаю, — ответил я, — последние дни тебе редко удавалось поспать по-человечески. Только проверь, чтобы рацию доставили в комендатуру. А если что случится, немедленно дайте знать мне.

Я не спеша пошел домой. По дороге меня обогнала советская санитарная машина. На крыле слева стоял Жига Мольнар, показывая шоферу, как лучше проехать к дому Доханеша.

18 декабря 1944 года

Утром следующего дня, когда я собирался на работу, мама потихоньку, но так, чтобы я все-таки слышал, ворчала: какая же у нас полиция, если на улице Уйшор кто-то поворовал кур, а у Ференца Кадока украли дубовые заготовки, которые он нарубил еще два года назад?

— Вы продолжайте расхаживать по улицам со своим оружием, а воры и жулики в это время будут делать свое черное дело.

— А чьих рук это дело? — спросил я.

— Это уж вам нужно знать, а не мне, не я ведь служу в полиции. Вы вот их поймайте, тогда и узнаете, кто они такие. Мне же теперь только и приходится слышать: «Ну, тетушка Серенчешне, теперь и твой сын стал украшением деревни. Скорее слепая курица зернышко отыщет, чем он воров. При такой полиции с собственного дома крышу могут унести. Не будет у нас, видать, больше порядка…»

— Кто же такое говорит? — рассердился я.

Мама, прежде чем ответить мне, прихватила концом фартука ручку кастрюли, стоявшей на плите, и сняла ее с огня, а уж потом сказала:

— А разве не все равно, кто говорит? Люди говорят… Вот поймайте воров, тогда и разговоров не будет.

— Поймайте! Легко сказать… У нас дел и без того хватает, только успевай крутиться. Родную мать и то понять нелегко: то говорила, чтобы я ни в коем случае не ходил работать в полицию, то требует, чтобы я как можно скорее выловил в селе всех воров…

Шандор слушал маму, потирая нос, а Рожи ехидно хихикала в углу. Она чистила картошку на обед, старательно срезая шелуху тоненькой полоской, так как теперь картошка дороже самых лучших яблок.

Поев на скорую руку супу и схватив кусок хлеба, я выскочил на улицу.

«Пусть только эти воришки попадут мне в руки! — мысленно мечтал я. — Я им покажу… Каковы мерзавцы: им и война не война, знай себе воруют. Ни стыда у них ни совести нет. Если бы хоть один из них попался мне в руки…»

Однако что-то никто из них в руки мне не попадался. Не такие уж они глупые, чтобы попадаться не только в руки, но и на глаза.

Придя в полицию, я занялся своими кадрами. Пока нас набралось четырнадцать человек в селе и трое в Рожамайоре, где временно установлен один трехсменный пост. И хотя зернохранилище на хуторе охраняли сами хуторяне, мне нужно было послать к ним для усиления двух человек, так как крестьяне уже начали возить зерно на мельницу. Итак, в селе, считая и меня самого, остается двенадцать человек. Из них двое выставлены к замку: один на день, другой на ночь. К сельской управе нужно выставить тоже двоих, к зданию полиции — двухсменный пост. В конце концов получилось, что без дела остался я сам да еще один полицейский. Вот как хочешь, так и лови воров. Не густо, что и говорить.

Едва я закончил распределение людей, как ко мне зашел Жига Мольнар, а с ним Ирен. Осмотрев здание, оба заключили, что я совсем не плохо устроился.

Мольнар сразу же поинтересовался, создал ли я отдел по разбору политических преступлений, а затем спросил, почему я утром не выделил директору школы Вандору двух человек. Теперь директор никак не может собрать людей на работу. Почему днем на улицах не видно патрулирующих полицейских, и вообще, как ведется работа в этом доме?

Я раскрыл тетрадь, где вел учет нарядов, и со злостью сказал, подавая ее Жиге:

— Пожалуйста, если можешь, распредели людей лучше, чем я.

Жига покачал головой и сказал:

— Не горячись, товарищ! Я прекрасно знаю, что вас мало. Но ведь дело не только в количестве, но еще и в объеме задач…

И тут меня словно бес обуял, я раскричался, выкладывая все мои проблемы: трое полицейских так одеты, что, того и гляди, замерзнут на посту, а у четверых дома нет ни куска хлеба, а другие…

— Это, конечно, никого не интересует, — продолжал я, — а вот указания давать любители находятся. Людей у меня просит чуть ли не каждый, а где я их возьму?

Мольнар задумчиво поглаживал свои впалые щеки: ведь у него тоже немало забот… Я, например, не знаю, когда он спит или отдыхает, когда ест.

Он внимательно просмотрел мою тетрадь для записи нарядов.

— Вот видишь, — он ткнул пальцем в бумагу, — для охраны перевозок, по-моему, вполне достаточно одного человека: пусть крестьяне выезжают все вместе. Возле сельской управы тоже достаточно одного. Восемь часов отдежурит, а ночью там нет смысла стоять, так как по ночам никто никаких приемов не ведет.

— А документы там!

— На ночь управу нужно хорошенько запирать. До этого разве кто-нибудь охранял управу? Вот видишь, нет. Не нужно стараться быть умнее других… Вот мы уже и сэкономили двоих, их-то и пошлем патрулировать по селу…

Я попытался спорить, но совершенно напрасно, так как Мольнар был абсолютно прав в том, что нужно незамедлительно создать при полиции политический отдел.

— Ты что, хочешь, чтобы еще такое повторилось, как в замке? — со значением спросил он. — Откуда ты знаешь, не прячутся ли в каком-нибудь доме или на хуторе у Рушки недобитые нацисты? И не готовят ли они нам или советской комендатуре какую-нибудь пакость? Мы даже не осмотрели место, где могут скрываться нилашисты, верно?

— Да.

И тут я вспомнил о карточках нилашистов, что лежали у меня в кармане. Хитро взглянув на Мольнара, я положил их перед ним.

Он пересмотрел карточки одну за другой и спросил:

— Ты хоть подумал, кого можешь привлечь для работы в политическом отделе?

— Думал. Ну, например, Пишту Тота.

Мольнар на миг задумался, а затем кивнул.

— Правильно. Хорошая кандидатура. Он здесь? Я хотел бы побеседовать с ним.

Ирен посоветовала, чтобы сотрудники политического отдела не ходили с винтовками. Уж больно они будут бросаться в глаза и всех отпугивать.

Мишка Бубик свирепо взглянул на девушку, которая, на мой взгляд, внесла толковое предложение.

Про себя я решил назначить Пишту Тота следователем, вооружив его вместо винтовки пистолетом.

Пишта с радостью воспринял свое новое назначение. Они с Жигой вышли побеседовать в соседнюю комнату.

«Кого же назначить в уголовный отдел? — ломал я голову. — Лучше всего для этого дела подойдет Йошка Козма. Нюх у него хороший и выдержка есть. Нужно будет спросить его, согласен ли…»

Йошка не возражал против такого назначения.

Итак, с сегодняшнего дня Йошка Козма является начальником уголовного отдела, поскольку он пока единственный сотрудник этого отдела.

Появился красный как рак Бубик: его так и распирало от злости. Я догадывался о причине его возмущения. Мол, новеньких назначают на должности, а он что должен делать?

— Ну а я на что здесь гожусь?! — наконец выпалил он. — На что, я спрашиваю? Ни на что? Мне и так хорошо, да?

Он встал и, перегнувшись через стол, приблизил свое разгневанное лицо к моему. Я едва сдерживался, чтобы не рассмеяться.

— Ты мой заместитель, — спокойно сказал я ему и, повернувшись к ребятам, добавил: — Товарищи, имейте в виду, что Янош Бубик официально является моим заместителем. В мое отсутствие он выполняет мои обязанности.

Губы Бубика медленно расползлись в улыбке.

— Ну это другое дело, — смущенно пробормотал он.

И тут заговорил Мишка Бубик.

— Скажите, а почему эта Ирен во все сует свой нос? — спросил он. — Как вы думаете, почему? Как-никак она женщина, так сказать, баба… У нас ведь и своего ума вполне хватает.

Я давно приметил, что Бубик почему-то недоволен девушкой. Смотрит на нее косо, а за глаза даже передразнивает.

— Чего ты на нее косишься? — спросил я. — Бедняжке столько пришлось пережить…

— А чего ее жалеть? Вон она какую прическу носит, как парень! Черт знает зачем…

— Оставь ее в покое, она ведь и в тюрьме побывала.

— Уж больно она умничает… Да и смотрит на всех как-то не по-девичьи, хотя глаза у нее красивые… — Он покраснел и, повернувшись, вышел, громко хлопнув дверью.

Я выглянул в коридор и позвал его:

— А ну-ка вернись! Мы сейчас кое-какие перераспределения сделаем.

Бубик нехотя вернулся в комнату, сел и склонился над тетрадью, где были записаны наряды.

— Не для меня, как я вижу, эта работа… Ну так и быть, до весны уж как-нибудь протерплю, но как только снег с полей сойдет, только вы меня и видели…

Пиште Тоту и Йошке Козме я выделил по комнате. Оба начальника отделов разошлись по своим кабинетам.

Я же отправил смену в замок, маленького Даниэля послал на хутор, Имре Шанту — в сельскую управу, двух человек — директору Вандору и двух — на патрулирование.

Дождавшись, когда я освобожусь, Жига Мольнар подошел ко мне.

— Ну вот видишь, — закивал он, — и дело пошло на лад. Теперь же как-то нужно уладить вопрос с питанием: ты подготовь список всех своих сотрудников, передай его старшему нотариусу Матэ, а уж он распорядится, чтобы вам из первого же помола выдали пайки. Думаю, что и сала дадут. Мне сказали, что на хуторском складе обнаружили два вагона соленого сала… Вот хорошо-то, а? Все продукты мы поделили по справедливости, а твоя задача будет заключаться в том, чтобы не пропал ни единый грамм. Ты сейчас чем будешь заниматься?

Я сказал, что хочу пройтись по селу и разобраться со случаем кражи кур.

Мольнар покачал головой:

— Это просто возмутительно! В такое время — и кражи! Правильно, иди разберись. А если поймаете мерзавцев, то посадить их нужно!

«Куриным вопросом» занялись мы втроем: я, Йошка Козма и Бубик. Йошка пошел на улицу Уйшор, Бубик — на окраины, а я — на улицу Темете. С собой я взял Шани Балога, который уже привык к службе и больше не стрелял в воздух.

Шли по хлюпающей под ногами грязи и ломали голову над тем, как нам поймать воров. Дело было туманное, так как мы даже не знали, откуда, у кого именно и сколько кур украли.

Пройдя всю улицу Темете, повернули обратно на улиту Уйшор, чтобы там поговорить с пострадавшими.

Йошка Козма уже вовсю вел расследование. В тот момент он как раз допрашивал тетушку Видане, которая была очень остра на язык и по десятку раз повторяла одно и то же. Выяснилось, что украдены три курицы и один петух.

Я обошел курятник, вокруг которого оказалось немало следов: да и как им не быть, когда туда наведалась вся семья! Попробуй узнай, где тут чьи следы.

С важным видом мы рассматривали следы. Йошка даже измерял их, чертил на листке бумаги их расположение.

— Кого подозреваете, тетушка Видане? — спрашивает Йошка пострадавшую.

Тетушка отвечает сначала, что она не подозревает никого, а затем перечисляет не менее двадцати лиц, которых она вроде бы подозревает.

Когда мы вышли за ворота, на улицу, я спросил Йошку, что он думает делать дальше.

Он с недоумением уставился на меня.

Полдня мы только тем и занимались, что обходили дом за домом да опрашивали пострадавших. Головы наши гудели как пивной котел.

Чем больше мы ходили по селу, тем больше объявлялось хозяев, у которых якобы тоже поворовали кур. Видимо, жители решили: пусть, мол, полиция поищет воров — все равно ей делать нечего.

После обеда, устав до невозможности, мы вернулись в полицию. Обошли почти все село, а вернулись ни с чем.

Бубик сел к печке и начал сушить свои сапоги. При этом он так весело посвистывал, что можно было подумать, будто он нашел клад.

— У тебя что, все в порядке?

Он встал и, печатая шаг, подошел ко мне.

— Товарищ начальник, докладываю, я поймал воров, которые таскали кур. Обоих поймал и задержал, — доложил он по всем правилам.

У меня глаза полезли на лоб, а Надь Балог от удивления даже уронил винтовку, которая ушибла ему палец на ноге. Он застонал и на одной ноге запрыгал по комнате.

— Нашел?! — удивился я. — Где они? И как тебе это удалось?

Бубик с победным видом посмотрел на нас:

— Уметь нужно.

— Ну рассказывай же скорее!

— Сейчас расскажу… Поломал я себе немного голову. У нас в селе и до этого кур воровали. Вот я и решил, что нынешний вор, видимо, тоже не новый, а старый… Ну и стал я вспоминать, кто же они такие… Например Янош Форо. Он дважды раньше сидел за крашу кур. Или беспалый Марци Дуди, который способен на любую пакость. Вспомнил братьев Коломкар, Йошку Шимона, который у Вадоцких воровал колбасу…

— И ты их всех обошел?

— Нет. Но на воров я попал сразу же…

— И кто же они?

— Братья Коломкар.

— Вот мерзавцы! А как ты узнал, что это они?

Бубик рассмеялся:

— Сначала я посмотрел, не видно ли куриных перьев у них во дворе. Но перьев не оказалось. Однако меня это не остановило. Я хорошо знал, что оба они продувные бестии и попросту могут искусно замести следы… Я вошел к ним в дом и, наставив на них винтовку, припугнул их: мол, сейчас им конец пришел, зачем они украли кур? «Ой, господин полицейский! — испуганно завопили они. — Мы никогда не крали раньше, это в первый раз, не стреляйте в нас, пожалуйста!..»

В комнате грянул хохот. Балог так смеялся, что у него даже потекли слезы.

Так Бубик стал героем дня. Ничего не скажешь: мыслил он правильно и хоть действовал не совсем правильно, но добился успеха.

— А где куры? — спросил я. — Они-то хоть целы?

— За исключением двух остальные целы. Двух они уже съели. — Бубик открыл дверь в соседнюю комнату и сказал: — Посмотрите, вот они, вещественные доказательства.

По кабинету Пишты Тота важно расхаживал добрый десяток кур. Кое-где они уже успели загадить пол.

Я невольно засмеялся: как-никак кабинет начальника отдела полиции отнюдь не самое подходящее место для кур.

— А почему вы не посадили их в кладовку?

— Она же занята. Там теперь камера. Потом куры все равно у нас не останутся… Их нужно вернуть хозяевам, только сначала составим протокол.

Когда же дело дошло до допроса братьев Коломкар, они уже оправились от испуга и клялись всеми святыми, что они которые сутки из дому не выходили, а эти шальные куры сами заблудились и забрели к ним в огород.

— Как же они к вам в руки попали?

— Ой, господин полицейский… как бы вам это объяснить… Они забежали в курятник, мы их даже не заметили… Вы, наверное, не знаете, какая хитрая птица курица… Вы даже не поверите…

Разумеется, мы не поверили.

Пришлось припугнуть воришек, сказав им, что по новому закону их за это нужно строго наказать, но, так и быть, мы их пожалеем на первый раз, пусть только они подпишут протокол.

Йошка Козма принес из подвала плетеную бельевую корзину. Мы посадили в нее кур и отправили двоих полицейских отнести кур хозяевам.

Однако как поступить с воришками, я не знал. Решил посоветоваться с Жигой Мольнаром.

Выслушав меня, Жига задумчиво почесал затылок. Суда у нас еще нет, мы сами судить их не могли, так как не имели на это никакого права, отправить в район их тоже нельзя. Однако и просто отпустить тоже вряд ли разумно…

Итак, мы попали в довольно щекотливое положение. Пока мы советовались между собой, как нам поступить, пришел часовой, выставленный у камеры, и сказал, что оба Коломкара что есть силы дубасят в дверь и орут, что они там замерзнут, умрут с голоду и тогда мы окажемся их убийцами.

Мольнар посмотрел на меня. Усики его как-то комично шевелились. Наконец он не выдержал и звонко рассмеялся.

— Вы поймали воров, а они вас держат в страхе. Вот и попробуйте теперь отделаться от них!

Делать было нечего, пришлось приводить в порядок камеру для содержания задержанных. Поставили в углу маленькую печурку. Балог притащил из подвала две железные кровати. Бубик где-то достал два матраца, набитых соломой.

Оба Коломкара внимательно наблюдали за всеми нашими действиями.

Габор Шуйом начал было колоть дрова для печки, но я остановил его, сказав, что самим задержанным тоже не грех будет поработать.

Воришки так вошли в свою роль, что, сидя в тепле, потребовали подать им обед, заявив при этом, что, мол, арестованным положено регулярное питание.

Что делать? Пришлось готовить для них обед…

В тот же день в полицию приехал майор Головкин, поинтересовался, где и как мы содержим заключенных. Возможно, что мысль навестить нас ему подал Жига Мольнар: пусть, мол, майор посмеется немного.

Майор заглянул в камеру, спросил, обеспечиваем ли мы всем необходимым задержанных, и все это самым серьезным тоном, но от меня не ускользнуло, что в глазах майора бегают смешинки и он то и дело подносит ко рту носовой платок.

— Простыл я, — объяснил он смущенно, но сказаны эти слова были так, будто он даже рад был, что простудился.

Когда он уходил от меня, я заметил, что его плечи содрогались от смеха.

Ко мне пришел Подолак. Весь он был перепачкан известью, штукатуркой и пылью. Он испуганно улыбался, глаза беспокойно бегали из стороны в сторону. Стоило ему снять шляпу, как вся комната наполнилась пылью.

— Господин Фери, — начал он, — у меня к вам просьба…

Я оборвал его, сказав, что я никакой не господин и чтобы он меня так больше никогда не называл. Однако мое предупреждение не возымело на него никакого действия и он по-прежнему величал меня господином.

— Возьмите меня в полицию на работу, — выпалил он вдруг.

— Что такое? Вас?

Я невольно заулыбался при одной только мысли: «Подолак — полицейский!»

Однако этот кривоногий подслеповатый человек с согнутой спиной упрямо настаивал на своем, утверждая, что старый человек нам может очень пригодиться, что старый человек — это еще не старик… А если мы его возьмем, то у нас будет свой возчик-полицейский.

— Да к тому же, — продолжал он, — не идет вам, полицейскому начальнику, ходить по селу пешком.

Я сразу же догадался, куда метит хитрый старик.

— Поймите меня, господин Фери, я был унтер-офицером еще во времена императора Франца-Йосифа и научился этому делу… Если вам нужен верный служака, то вот он, Подолак, перед вами! Если же вам нужен писарь — опять же он перед вами. Если нужен возчик — Подолак тут как тут. Если же требуется завскладом — опять Подолак…

— Перестаньте шутить, никакого склада у нас нет.

— Нет — так будет. Поверьте мне, господин Фери, ни одно воинское подразделение не может обходиться без склада… Вам нужно будет оружие, боеприпасы, провиант. Если вы мне поручите это дело, то через пару деньков у вас будет такой склад, что…

Последнему я верил, так как Подолак охотно перевез бы к нам во двор полсела.

— Но вы мне все же скажите, почему вы хотите стать полицейским? — еще раз спросил я у него.

— Господин Фери, я чувствую дух времени. Когда молодые устанавливают новый порядок, старый Подолак не может стоять в стороне!

— А почему вы весь в пыли?

Старик сглотнул слюну и с шумом вздохнул.

— Я ведь загубил лошадку… Представьте себе, эта проклятая Треска никак не хотела стоять спокойно в своем потайном стойле… Начала лягаться, проклятая кобыла, и завалила всю стенку на меня! Я уже думал: «Был Подолак — и нет Подолака!» Хорошо еще, господь бог сохранил меня, а то превратился бы я в блин. Не тяните вы время попусту, господин Фери, я быстренько принесу вам присягу и уже могу ехать куда угодно на своей повозке. Дайте мне и моей лошадке пропуск, и все…

— Что такое? Подолак, да вы изволите шутить?

— Что вы, что вы! Чтоб у меня глаза повылазили… Уж раз моя Треска станет полицейской лошадью, господин Фери, не стоит мне выезжать на улицу без пропуска, чтобы ее, не дай бог, не отобрали у меня!

Бубик, стоя в сторонке, покатывался со смеху. Да и как тут было не смеяться: выдай лошади Подолака пропуск, да и только!

— Возьмем его, — тихо шепнул мне Бубик. — Он нам не помешает.

Не помешает… Разумеется, не помешает: нам с возчиком только легче будет. Не может того быть, чтобы он злоупотреблял нашим доверием, а если что и случится, то мы попросту расстанемся с ним, и все.

— Выходит, — обратился я к Подолаку, — вы пришли к нам только потому, что у вас обвалилась стена в конюшне? Потому, что испугались за свою лошадь?

Подолак начал божиться, что к нам он пришел вовсе не из-за лошади, а по велению собственного сердца.

— Ну хорошо. Тогда оставайтесь у нас без лошади.

— Это невозможно, господин Фери, — запротестовал старик. — Кто я такой без своей Трески? У меня ведь ревматизм, ноги-руки болят, пешком я шага сделать не могу… А на повозке… На ней я господин…

Бубик громко засмеялся.

Мы приняли Подолака на работу, сказав, что на следующее утро ему следует прийти на работу, но без лошади…

Подняв облако пыли со своей одежды, возчик удалился.

Вскоре пришел маленький Даниэль с Гезой Фекете. Учитель сразу же принялся составлять список лиц, зачисленных на довольствие. На каждого сотрудника приходилось по два кило муки свежего помола. Однако оказалось, что смолоть муку не так-то легко, так как мельница не работала: не было ни одного приводного шкива. Видимо, этот негодяй Келлер все ремни куда-то попрятал, а может, забрал с собой.

Видимо, так уж было суждено, чтобы тот день мы провели в поисках.

По дороге Бубик все время говорил, что он такой полиции сроду не видел. Что это за полиция такая, которая занимается ловлей немецких шпионов, доставкой топлива многодетным вдовам, поисками воров да развозом беременных баб по родильным домам? Не хватает только достать еще дюжину сосок-пустышек, чтобы было что совать в рот грудным младенцам, так как скоро и до этого дело дойдет… Я понимал, что Бубик в чем-то прав, но что мы могли поделать?

Подручные мельника, захватив фонари, облазили всю мельницу в поисках приводных ремней, но безрезультатно.

Мы обыскали весь амбар, перерыли всю квартиру мельника от подвала до чердака, все перепачкались в пыли и грязи, но ремней тоже не нашли.

Когда мы закончили поиски в подвале у мельника, Фекете, выбившись из сил, сел на какой-то ящик и, тяжело вздохнув, сказал:

— На сегодня хватит, завтра продолжим. А я-то думал…

Бубик нашел где-то бутылку со сливовой палинкой. Гвоздем он вытащил из горлышка пробку и, понюхав палинку, по очереди угостил нас. Отпив из бутылки по нескольку глотков, мы сразу же оживились.

Поздно вечером из сада прибежал Йошка Козма с радостным известием. Оказалось, что он, вооружившись вилами, начал прощупывать в саду всю землю. И наткнулся под сливой на что-то твердое.

Мы, захватив лопаты, сразу же побежали в сад. Начали под той сливой копать и вскоре откопали деревянный ящик, в котором обнаружили приводные ремни.

Фекете, несмотря на усталость, приплясывал от радости.

Однако в яме лежал еще один ящик. Когда мы его открыли, то увидели, что он весь наполнен одеждой, бельем, обувью и столовым серебром. По-видимому, мельник просто не мог увезти с собой все это барахло.

— Товарищ Бубик, — сказал я Яни, — все это нужно отправить в полицию.

— Сейчас? — спросил он.

— Сейчас, пока все это не растащили.

Бубик почесал затылок.

— Выходит, мы будем охранять имущество этого негодяя? Раздать его нужно, и баста!

— Ты сейчас внесешь все эти вещи в опись: с сего момента они больше не являются собственностью Келлера.

Один из подручных мельника вытащил себе из ящика пару добротных коричневых ботинок. Бубик сделал вид, что не заметил этого. Громким голосом он заявил, чтобы к вещам никто не притрагивался.

— Послушай, Яни, ты куда смотришь?.. — начал было я, но тут же замолчал, решив, что подручный наверняка за долгую работу на мельника заслужил себе пару обуви.

Переписав все вещи, хранившиеся в ящике, мы поставили его в одну из комнат дома мельника. Дверь комнаты я запер на ключ и тут же отдал его на хранение Бубику.

Подручные мельника уже прилаживали ремни, а Фекете светил им фонарем. В помещении пахло бензином: старый механик смазывал двигатель, подготавливая его к запуску. Значит, завтра намелем муки и начнем раздавать ее жителям села…

21—23 декабря 1944 года

Подолак по собственному почину величал себя старшим полицейским.

Однажды под вечер я вошел в общую комнату, где располагались полицейские. Надо было провести с ними занятие. Ко мне подошел Подолак и начал говорить о том, что если человека, который охраняет порядок пешим порядком, называют просто полицейским, то его, выполняющего свои обязанности на лошади, следует по крайней мере называть старшим полицейским.

— Во всяком случае, — продолжал разговорившийся старик, — вы повыдумывали для себя такие должности, как начальник, помощник, начальник политического отдела, начальник уголовного отдела и так далее, а почему бы вам не придумать должность старшего полицейского? Пора бы и такую придумать…

Мы, словно по команде, громко засмеялись.

Я решил потешить самолюбие старика и согласился с назначением его на эту самим им придуманную должность.

Подолак и глазом не моргнул. Выслушав меня, он вскочил и лихо щелкнул каблуками. При этом его кривые ноги, когда он сдвинул пятки, образовали огромную букву «О».

— Товарищ начальник, — начал он, — старший полицейский Подолак находится в вашем распоряжении!

Однако на этом Подолак не успокоился. Буквально на другой день он пришел ко мне с предложением, чтобы ему поручили возить пшеницу на хутор.

— Так, — продолжал он, — мы одним ударом сразу убьем двух зайцев: во-первых, сэкономим одного человека, так как я в одном лице буду и полицейским и возчиком, а во-вторых, я смогу выездить Треску, а то она застоялась совсем…

Я разрешил старику возить хлеб. И что же вы думаете? Сделав три ездки с хутора на мельницу, он во время четвертой ездки как-то заблудился и привез целую повозку зерна на улицу Уйшор. Только я сел за стол, чтобы поужинать, как слышу, во дворе кто-то сбрасывает мешки верна с подводы. Я думал, меня удар хватит!

Выскочив во двор, я начал ругать старика, который, как ни в чем не бывало, начал рассказывать мне, видимо, только что сочиненную им сказку. Если верить словам Подолака, то он был прямо-таки на волоске от смерти. Когда он вошел в амбар, то гора тяжелых мешков с зерном вдруг ни с того ни с сего обрушилась и они посыпались на пол и на его повозку. Обезумевшая от страха Треска бросилась бежать и не остановилась до самого двора, а как он упал на повозку, так сразу же потерял сознание и пришел в себя вот только сейчас. Такой беззастенчивой лжи мне никогда не приходилось слышать ни до, ни после этого.

— Тогда почему же вы, как только пришли в себя, не повернули обратно? — набросился я на него. — Почему вы стали сгружать мешки здесь?

— Поздно уже, господин Фери…

— Никакой я вам не господин!

— Я хочу сказать: товарищ начальник… Я подумал, что будет лучше, если зерно до утра полежит здесь, а не там, где его могут растащить… Мне только того и не хватало, чтобы люди говорили, что Подолак не смог уберечь добро… А утром я его спокойненько отвезу на мельницу. Поэтому, черт возьми, не стоит на бедного человека кричать, когда он заслуживает благодарности. Вот настанет утро, положу я на стол пропуск и винтовку, и ищите себе тогда другого дурака…

Я так разозлился на Подолака, что приказал ему, чтобы он немедленно сдал мне сбрую, однако он мои слова спокойно пропустил мимо ушей, а мне сказал, чтобы я пересчитал мешки с зерном, а то, чего доброго, еще запятнают имя честного человека злые языки.

Я пересчитал мешки, а утром в шесть часов разбудил Подолака, приказав ему отвезти зерно на мельницу.

— Ну подожди, старший полицейский Подолак, я тебе покажу, как делать «левые» ездки!

После завтрака я направился в полицию. Проверив наряды и понаблюдав за тем, как идут занятия по обращению с оружием, я вернулся в помещение, где Жига Мольнар проводил политзанятия. Вернее, это были не занятия, а короткая, минут на пятнадцать, политинформация, во время которой он рассказывал о борьбе против фашизма, об исторической роли рабочего класса…

Мне нравилось, как говорил Мольнар — зажигательно и красочно. И хотя голос у него был хрипловатым, тембр все же был мягким и каким-то теплым. Когда он, быстро прищуриваясь, произносил слово «фашисты», в глазах у него зажигались злые огоньки, а само слово он отчетливо разделял на три слога, произнося их с ненавистью.

Когда же он выговаривал слово «свобода», глаза у него становились большими, на худом скуластом лице появлялась улыбка, а руки он как-то по-особому вытягивал вперед, будто хотел за что-то ухватиться, чтобы уже никогда не выпустить этого из рук.

Однако красивее всего он произносил слово «человек», которое в его устах звучало по-особому, словно он языком ласкал каждую его букву…

Я никогда раньше не думал, что так красиво могут говорить простые люди. Хотя, откровенно, ничего особенного он не говорил, в речи он употреблял обычные простые слова, но мне это особенно нравилось.

На первой политинформации Мольнар спросил нас о том, кто что хотел бы иметь после окончания войны. Мы охотно перечислили ему все, что нам пришло на ум: мир, спокойствие, здоровье, хорошее питание, добротное жилье, цветы, человечность, чтобы не нужно было бояться господ, чтобы у каждого были бы хорошая одежда, умные книги, красивая девушка, а самое главное — мир людям, земле, всему земному шару.

Мольнар по очереди оглядывал нас, а затем спрашивал:

— А знаете ли вы, что такое коммунистическая партия? — Широко раскинув в стороны руки, он медленно сводил их, образуя как бы круг. — Именно она объединит все ваши желания и поможет вам осуществить их!..

Я был готов весь день слушать Мольнара, но он обычно говорил не более четверти часа, после чего отпускал нас со словами, что нам нужно работать, так как только трудом можно добиться результатов.

Однажды я случайно услышал, как Габор Шуйом, стоя на посту у ворот полиции, негромко повторяет слова, которые он слышал от Мольнара. Я с удивлением посмотрел на Габора: в рваных ботинках, с красными от холода руками, он сжимал винтовку и еле слышно повторял слова Мольнара.

Поскольку Габор не заметил меня, я потихоньку вернулся в помещение и, вызвав к себе Йошку Козму, приказал ему сходить в замок и подобрать там обувь для Шуйома.

Йошка выполнил приказ и принес великолепные теплые сапоги, в которых ноги не замерзли бы даже на Северном полюсе. Господин Холлоши обычно надевал их, когда зимой обходил свое имение. Единственным недостатком сапог был их светлый цвет, который не очень гармонировал с темными брюками Габора, отмеченными многочисленными пятнами, ну да черт с ним, с цветом, важно, чтобы в них ногам тепло было. Шуйом буквально влюбился в эти сапоги и с тех пор ходил, поглядывая то на одну, то на другую ногу.

Пишта Тот решил заняться нилашистами. Он вызвал к себе сразу пять человек, — разумеется, мелкую сошку, так как крупная рыба, конечно, уплыла. Однако откровенного разговора с ними у него никак не получается: бить их он не хочет, а добром они не желают признаваться, прикидываются этакими невинными овечками. Пишта не выдерживает, взрывается и, ругаясь, спрашивает: если все нилашисты такие невинные голубки, тогда почему же они довели страну до столь ужасного положения?..

Взяв с собой Бубика, я пошел к Подолаку. Самозваный старший полицейский важно восседал на куче мешков, погруженных на повозку, однако он почему-то с беспокойством оглядывался по сторонам.

Увидев нас, он спросил:

— Можно трогать?

Я сказал, что сначала хочу пересчитать мешки. Подолак с хитрой улыбкой наблюдал за мной. Шестнадцать мешков было вчера, шестнадцать и сейчас лежит на повозке.

Однако Бубика это нисколько не успокаивает, и он осматривает двор, заглядывает в дом, копается в подвале и конюшне, а когда возвращается, то спрашивает возчика:

— А что за мешки лежат в конюшне под сеном?

Подолак растерянно моргает глазами и невнятно отвечает:

— Это моя пшеничка.

— С каких же пор вы, товарищ старший полицейский, начали хранить свое зерно в господских мешках?

Подолак на это не ответил ни слова, словно у него язык отвалился. Он молча слез с воза и один за одним принес все пять мешков. Затем, словно одумавшись, заворчал:

— Вот черт, чуть было не забыл их тут…

На мельнице, как только мы сгрузили мешки, Подолак хотел сразу же уехать, но мы с Бубиком предусмотрительно задержали его: как бы он опять чего-нибудь не натворил…

— Сейчас поедем в Рожамайор, — сказал я ему. — Мне как раз нужно проверить там пост.

Подолак недовольно заворчал, что бедняга Треска не вынесет такой тяжелой дороги, а у нас, как он сказал, нет ни капли совести: гоняем взад-вперед бедное животное, а вот о том, чем его кормить, никто не позаботится.

Зная характер Подолака, мы не обращаем на него ни малейшего внимания. По сути дела, его следовало бы немедленно выгнать из полиции, но нам жалко расставаться с конной повозкой, которая у него есть…

Полицейский пост на хуторе располагается в домике садовника, что стоит позади дома управляющего. Аккуратный домик садовника сложен из кирпича. Он как бы делится на две части: в одной ее половине хранится садовый инвентарь, а в другой живет сам садовник.

Перед домом я почему-то не вижу полицейского, а ему следовало бы там стоять. Может, зашел в дом, чтобы немного погреться?

Заходим в дом садовника. В комнате дым коромыслом: так полицейские натопили печку.

На шум шагов выходит Бела Шатори. Винтовки при нем нет, он даже не докладывает о себе. Узнав нас, он как угорелый скрывается в другой комнате.

Оно и не удивительно: полицейские преспокойно гонят здесь самогон, благо нашли две бочки виноградного сусла да какой-то мудреный самогонный аппарат, и все это во время исполнения служебных обязанностей.

— Что здесь такое? — спрашиваю я у длинноусого Пали Балико, назначенного мною начальником полицейского участка. — Это полицейский пост или винокуренный завод?

Балико делает горлом глотательные движения, хотя во рту у него нет ни капли палинки.

— Видите ли, — робко начинает он, — я хочу сказать, что… что так уж получилось…

И он начинает плести несусветный вздор, хотя вообще-то, откровенно говоря, Балико — хороший и честный человек, и к голосу его прислушиваются на хуторе буквально все.

Бубик, как ни в чем не бывало, подходит к самогонному аппарату и, начисто забыв о том, что он мой помощник и, следовательно, должен помогать мне, вместо этого нюхает пар и даже пробует мутную жидкость.

— Палинка еще не готова, — говорит он со зданием дела.

— Конечно, не готова, — заметно оживляется Балико, — конечно, еще нет… Но я головой ручаюсь, что из этого выйдет добрая палинка, вот увидите! Напиток и сейчас неплох, вот, извольте попробовать, товарищ начальник… Ведь мы все равно для вас же всех гоним: подумали, пусть у ребят будет лекарство от простуды.

— Личному составу полиции прежде всего нужна дисциплина, — рассерженно перебиваю его я. — Порядок и дисциплина! Стреляй, грабь, делай у вас тут что хочешь, а полицейского днем с огнем не сыщешь! Ну подождите, я вам покажу!

Балико шарит по карманам, словно хочет найти там утерянную дисциплину.

— Ну а теперь, — робко начинает он, переступая с ноги на ногу, — что же, теперь все это вылить, что ли?

При этом он смотрит на меня глазами, полными ужаса. Я невольно рассмеялся, а затем спросил:

— Зачем же выливать? А если бы я сказал, что нужно вылить, вы бы вылили?

— Не надо так говорить! — качает он головой. — Жаль каждую каплю.

Шатори берет винтовку и идет к выходу.

— Товарищ начальник, — продолжал он. — Я лучше позже отстою целый день на посту, а сейчас разрешите доварить палинку до конца?

Что мне было делать? Оставалось только сказать: «Доваривайте». А если бы не сказал, так что толку: только мы уйдем, они снова примутся за свое. Про себя я решил, что позднее накажу их за это.

Я обошел весь хутор, даже заглянул в коровник, где Имре Ронто как раз месил бурду: реповую болтушку с отрубями.

«Странное дело! — думаю я. — Сейчас здесь никто ему не приказывает, ни помещик, ни управляющий, короче говоря, нет никого, кто мог бы ему приказать, а Ронто все равно сам кормит скот, ухаживает за ним, и, может быть, даже лучше, чем раньше…»

Я поинтересовался у Ронто, что они делают с молоком.

Ронто ответил, что молоко они пьют, делают из него творог, масло, а снятым молоком поят поросят.

«Не дело это! — мысленно решил я. — В селе детишки без молока сидят, а здесь его поросятам спаивают».

По дороге домой мы заехали в сельскую управу, чтобы договориться с Матэ о выдаче молока многодетным семьям.

Во время обеда ко мне ворвался Габор Шуйом. Запыхавшись от быстрого бега, он сказал, чтобы я как можно скорее шел к коменданту, так как случилась какая-то беда. Какая именно, он и сам не знал.

По дороге я начал расспрашивать его о том, с кем он разговаривал, что слышал. Однако Габор твердил одно и то же: ему сказали, чтобы я скорее пришел в русскую комендатуру, и только.

Когда я вошел в здание комендатуры, майор Головкин нервно расхаживал по комнате. Увидев меня, он быстро надел шинель, шапку и знаком приказал мне следовать за ним. Я успел заметить, что настроение у майора плохое, так как он все время нервно покусывал свои маленькие усики.

— Скажите хоть, что случилось? — спросил я. Старый Келемен коротко сказал мне, что, по слухам, на хуторе Рушки застрелили женщину и сделали это якобы русские солдаты.

«Русские солдаты? — удивился я. — Откуда они там взялись, если во всей округе нет ни одного русского солдата, не считая личного состава комендатуры?»

Повозка Вадоцкого стояла во дворе. Мы уселись на нее. Мишенька сел рядом с возчиком, а мы с майором и Жигой Мольнаром — на доске, положенной поперек повозки.

Ирен тоже отправилась с нами, хотя майор передал Мольнару, чтобы она этого не делала. Но она настаивала на своем.

Майор даже повысил голос на девушку, на что она только громче запротестовала.

— Хорошо, — наконец махнул рукой майор.

Ирен, сунув в карман пистолет, села позади старого Келемена.

Из полицейских мы взяли Йошку Козму, Пишту Тота, Габора Шуйома и Бубика, который ради этого прервал свой обед.

Дорога на хутор была скверная: на каждом шагу ямы и ухабины. Сильно трясло. Скрутить цигарку было почти невозможно: табак моментально высыпался на дно повозки.

Я спросил майора, что он лично думает о случившемся.

— Не знаю, — ответил он, пожимая плечами. — Приедем — увидим.

Весь хутор Рушки состоял из нескольких хозяйственных построек и длинного, крытого тростником дома для работников, в котором жили четыре семьи, хотя кухонь было всего две, то есть одна на две семьи.

В крайней комнате проживала семья Ланди, жену которого, как оказалось, и застрелили.

Завидев нас, сбежались все обитатели хутора, встревоженные, дрожащие от страха. Детишки испуганно жались к матерям, крепко ухватившись за их юбки.

Детей Ланди взяли к себе соседи Палинкаши.

В угловой комнате на столе, уже обмытая и одетая, лежала жена Ланди. На вид ей было не более тридцати пяти лет. Черные волосы венком обрамляли белое лицо, лишь слегка тронутое трупной желтизной. Ничего нельзя было прочесть на этом лице: ни страха, ни борьбы, ни боли. Чувствовалось, что смерть наступила мгновенно. Сам Ланди сидел на краешке кровати. Мельком взглянув на нас, он отвернулся и снова уставился на стол, на котором лежала его жена.

Вслед за нами в комнату набились обитатели хуторка. Майор Головкин подал мне знак, чтобы я начал их опрашивать.

Сначала я задал вопрос Ланди, но тот от горя почти ничего не соображал, да и знал он не так уж много. Он находился в хлеве, когда услышал чей-то разговор. Выйдя оттуда, он увидел, как один из троих солдат, что стояли у свинарника, выстрелил в его жену. Она умерла сразу же: пуля попала в сердце.

Остальные хуторяне рассказали все более подробно. Рано утром из леса вышли три солдата в советской форме. Один из них, краснолицый, с заросшими щетиной щеками, немного говорил по-венгерски. Он-то и сказал, что им нужны продукты. Хуторяне дали им кое-что из продуктов. Жена Палинкаша вынесла полбуханки хлеба и довольно большой кусок сала, старуха Тимнакне — мешок картошки, жена Ланди — кусок копченой грудинки. Однако солдатам этого показалось мало, они начали требовать еще, а затем просто-напросто начали грабить. Старуху Тимнакне они даже отколотили, у бедняжки до сих пор страшно болит поясница.

Ворвавшись в кухню к Палинкашне, они забрали муку, а что не могли унести с собой, рассыпали по комнате. У жены Ланди они хотели забрать поросенка, но она ни за что не хотела его отдавать. Слово за слово, женщина упорно сопротивлялась, и тогда краснолицый выстрелил в нее из автомата.

Хуторяне так перепугались, что ни один из них даже пошевелиться не смел. И только когда солдаты скрылись в лесочке, они подбежали к упавшей женщине.

Я попросил хуторян подробно описать мне каждого из солдат. Однако они рассказывали больше о второстепенных мелочах, чем о внешности солдат.

Майор вышел из комнаты, я — за ним. Головкин же пошел к хлеву, около которого была убита женщина. Обойдя лужицу крови, он поднял с земли несколько стреляных гильз и протянул их мне со словами:

— Посмотрите внимательно! Это гильзы от немецкого автомата… Значит, солдаты были вооружены немецкими автоматами.

— Но тогда почему они были в советской военной форме?

Головкин задумчиво перекатывал на ладони стреляные гильзы.

— А разве ты никогда не слышал о диверсантах? — спросил он меня после недолгого раздумья. — Я полагаю, что это были именно они. Дело в том, что нацисты формируют свои диверсионные отряды из разного отребья, часто переодевая его в форму противника, а затем со шпионскими и диверсионными целями забрасывают их на территорию, занятую нашими войсками. Действуют они, как правило, мелкими группами в ближнем тылу противника, стараясь посеять панику среди местного населения, поджигают дома, убивают. Их даже снабжают фальшивыми документами.

Майор подал мне одну гильзу, сказав:

— Возьми ее как вещественное доказательство. А чтобы эти мерзавцы больше не навлекали подозрения на советских солдат, мы обязательно должны поймать их. От нас они не уйдут! Мы их во что бы то ни стало поймаем! Я сейчас вернусь в село и по телефону извещу о случившемся все советские комендатуры и русские части, а потом снова вернусь сюда.

Майор протянул мне руку и сказал:

— Будьте очень осторожны, начальник. И до тех пор пока мы их не поймаем, ничем другим не занимайтесь, понятно? Миша останется с вами.

Я сразу же созвал всех хуторян и, показав им немецкую гильзу, вынул патрон из своего автомата.

— Видите, убийцы стреляли из немецкого оружия. Это были не русские солдаты, а фашистские диверсанты, переодетые в форму советских солдат! Русский солдат — вот он! — И я показал рукой на Мишеньку. — Разве он похож хоть чем-нибудь на тех, что приходили к вам из леса? — продолжал я. — Будьте спокойны, мы останемся здесь и не уйдем до тех пор, пока не поймаем убийц! Товарищ майор скоро вернется сюда.

Однако мои слова, видимо, не очень-то успокоили хуторян, которые разошлись по своим домам, оживленно обсуждая, что с ними будет. Их не приободрило даже то, что Ирен осталась с ними, заявив, что у нее есть оружие и они могут теперь никого не бояться.

Прежде чем отправиться в лес, в котором скрылись диверсанты, я попросил Ирен, чтобы она в случае чего предупредила нас об опасности тремя выстрелами в воздух.

Молодой лес густо зарос кустарником, пробираться через который было не так-то легко.

Вытянувшись цепочкой на расстоянии видимости, мы вошли в лес. Мишенька шел справа, а я — слева. Я предупредил своих людей, чтобы они были особенно осторожны и не теряли друг друга из виду, а в случае обнаружения противника немедленно открывали огонь.

Под вечер пошел такой густой снег, что очень скоро мы уже не видели дальше своего носа.

Когда мы вышли на противоположную окраину леса, стемнело. Остановились, чтобы решить, что делать дальше: то ли продолжать поиски ночью, то ли немедленно вернуться на хутор.

Бубик предлагал идти дальше, чтобы не дать диверсантам уйти или завести нас в какую-нибудь ловушку. Пишта Тот настаивал на том, чтобы вернуться на хутор. Откровенно говоря, я не знал, как мне следует поступить. Разумеется, я хотел как можно скорее поймать диверсантов, но в то же время боялся, как бы мои люди при таком снегопаде сами не нарвались на огонь противника. Верное решение принял Мишенька, заявив, что в такую непогоду мы все равно никого не увидим и нам лучше вернуться на хутор.

По узенькой тропинке мы спустились с холма и благополучно добрались до хутора, где нас уже ожидал майор Головкин, который привел с собой двух солдат из комендатуры.

Майор сказал, что он оповестил о случившемся все соседние комендатуры и они тотчас же подключились к розыску диверсантов.

Я же со своей стороны решил, что неплохо было бы оповестить об этом и местную полицию, с тем чтобы были выставлены усиленные посты в селе, а всех свободных полицейских направить сюда.

Майор Головкин согласился с моим планом. Втроем мы пошли в село.

Бубик заступил на пост у ворот, а я занялся распределением людей. Шестерых я назначил в патрулирование по селу, маленького Даниэля — связным, а остальным приказал ровно в восемь утра прибыть на хутор Рушки, имея на руках суточный паек.

Я понимал, что денек нас ждет жаркий. Головкин сказал, что своими черными делами диверсанты пытаются подорвать честь и авторитет Советской Армии, а следовательно, думал я, и честь новой, народной полиции, начальником которой я являюсь.

Несмотря на усталость, спать мне не хотелось. Походив по кабинету, я вышел во двор и подошел к стоявшему у ворот Бубику.

— Выпей один глоток для бодрости, — сказал он, протягивая мне небольшую плоскую фляжку.

— На службе я не пью, — отказался я.

Бубик тихонько засмеялся:

— Я ведь не часовой, понимаешь?.. Часовым стоит Балог, а я в данный момент только замещаю его.

Я отпил глоток из фляжки и начал ругаться!

— Что за пойло ты мне дал? Такое вонючее!

— Вовсе и не вонючее… Самогонка это… Пока ты ходил по комнате, Балик где-то откопал эту фляжку…

К рассвету вернулись патрули.

— Все в порядке? — спросил я у них.

— В порядке, товарищ начальник.

— Не сердитесь, ребята, — начал я им объяснять, — но отдыхать вам сейчас никак не придется. Придется еще сутки патрулировать. Но как только мы поймаем диверсантов, сменим вас и дадим хорошенько отдохнуть.

Балог поглубже натянул на голову шляпу, а затем ответил:

— Ничего, товарищ начальник, выдержим. Когда на свадьбах гуляем, по трое суток не спим — ничего. Верно говорю? А теперь и подавно выдержим…

Когда я вернулся в комендатуру, майор Головкин дремал, сидя на стуле. Он даже шинели не снимал.

Я дотронулся до рукава его шинели; майор быстро вскочил со стула и, протерев глаза, потянулся.

— Можем идти, начальник? — спросил он с улыбкой.

— Можем.

Повесив на шею автомат и сунув в карман сигареты, майор направился к двери, оставив за себя в комендатуре лейтенанта Григоренко, который с явным неудовольствием смотрел на нас: он завидовал, что ему не удастся участвовать в такой интересной и опасной операции.

В половине девятого мы вышли из хутора. Снегопад прекратился, но зато подул сильный северный ветер. Тетушка Палинкашне с небольшим узлом, в который она положила хлеб и сало на случай, если мы проголодаемся, тащилась вслед за нами.

Мы прочесали всю южную часть леска и, уставшие, вышли на полянку, чтобы немного перекусить. Руки и лица у нас были исхлестаны и исцарапаны ветками деревьев и кустарников. Отдохнув, снова отправились на поиски, но не то что диверсантов, но даже и их следов не находили.

Временами Бубик разводил костер, чтобы мы могли хоть немного погреться. Казалось, конца не будет нашему пути.

Впереди шел майор Головкин. Не знаю, какое здоровье было у этого человека, но шагал он проворно и легко, словно юноша, а на лице его не было и тени усталости.

— Ну как, начальник, есть еще силенка? — спросил он меня, оглянувшись назад.

«Конечно, есть, — подумал я. — Но черт бы побрал этих диверсантов!»

Северную часть леска мы прочесывали цепочкой. До самых виноградников, километров на пять, тянулась роща акаций, а за ней шли такие места, что можно было сразу же отказаться от дальнейших поисков, так как никаких результатов они уже не принесли бы.

Вскоре к нам присоединилась и Ирен, которая, по-видимому, никак не могла усидеть на хуторе.

«Не дай бог, с ней что-нибудь случится, тогда беды не оберешься, да и совесть замучает», — мелькнуло у меня в голове.

— Вы что думаете, товарищ, — обратился я к ней, — это игрушки, что ли? Почему вы ушли с хутора?

Ирен ничего не ответила мне, лишь опустила глаза. Но на сторону девушки неожиданно встал Бубик.

— Пусть идет, мы будем охранять ее, — сказал он, подходя ближе к Ирен, которая одарила его благодарным взглядом.

Выйдя из леска, мы шли уже по полю, как вдруг я увидел маленького Даниэля. Он что было сил бежал по склону холма. Я закричал, но он не услышал меня. Тогда, рупором приложив к губам ладони, я закричал еще громче. На этот раз он услышал окрик, остановился на миг, помахал нам рукой и снова бросился бежать со всех ног.

— Что такое? Что случилось? — недоуменно спрашивали мы друг у друга.

Через несколько минут Даниэль был уже около нас. Пот тек с него ручьями.

— Они хотели войти в село… — прерывающимся голосом сообщил он.

— Кто хотел?

— Убийцы!.. Это были они!… Михай Бубик узнал их по описанию хуторян. И красномордый с ними. Они натолкнулись на наш пост, обстреляли его и скрылись. Часовой тоже открыл по ним стрельбу.

— А куда они пошли? В каком направлении? — дернул я Даниэля за рукав.

Он кивнул головой в сторону виноградников:

— Туда… Может, они нашли какую-нибудь давильню и отсиживаются?..

Боже милостивый! От погребов, в которых крестьяне давят под прессом виноград, до леса рукой подать. А через час с небольшим настанет вечер — и ищи тогда ветра в поле.

— Товарищи! — крикнул я, обращаясь к своим ребятам. — Вы слышали? Если мы сейчас же оцепим холм, то поймаем их. Нельзя терять ни минуты. Бегом марш!

Мы побежали. Майор Головкин без перевода понял мой замысел и тоже бросился бежать. Сначала он бежал первым, но вскоре его обогнал Мишенька… Увидев это, мы приободрились и тоже побежали быстрее.

Мы мчались по склону холма, падали, вскакивали и снова бежали, цепляясь за кусты, чтобы лишний раз не растянуться на земле.

Сердце, казалось, билось у меня уже не в груди, а в горле, но я старался не отставать от майора.

«Только не отставать! Ни на шаг не отставать! — мысленно подгонял я себя. — Мое место теперь только впереди!»

Наконец мы выбежали на дорогу. И тут по нас неожиданно полоснули автоматной очередью.

Однако я все же успел заметить, что стреляли из давильни старого Коты.

Так вот, оказывается, куда они забрались!

— Ложись! — скомандовал я.

Собственно говоря, такую команду можно было бы и не подавать, так как все без того уже лежали на земле.

Мишенька, пристроившись за межевым камнем, открыл огонь из автомата. Вслед за ним начал стрелять Бубик, затем Габор.

Мы лежали в придорожном кювете, и стоило только одному из нас приподнять голову, как диверсанты открывали по нас огонь.

Майор Головкин расположился за небольшим бугорком.

Я лежал, судорожно пытаясь вспомнить, есть ли в давильне Коты окна на задней стене. Если есть, то наши птички легко упорхнут от нас. Вспомнить мне не удалось, и я спросил об этом Бубика, который лучше других знал все давильни, так как частенько заглядывал туда, чтобы пропустить стаканчик вина.

— Нет там никаких окон! — затряс он головой. — Окно только возле двери.

Ну, можно было считать, что нам повезло.

Майор подал мне знак рукой подползти к нему. Я не без труда сделал это. Оказавшись рядом с ним, я увидел, что майор начертил на снегу план, согласно которому мы должны были разделиться на две группы. Одна группа, возглавляемая самим майором, должна отойти в сторону и приблизиться к давильне с левой стороны, а другая группа, руководство которой пало на меня, должна была остаться на месте и своим огнем (правда, не очень частым, так как нужно было экономить патроны) отвлекать диверсантов, чтобы помочь первой группе выполнить маневр, задуманный Головкиным.

План майора показался мне неплохим, хотя я и не понимал, как можно проникнуть в давильню сбоку или с задней стороны, когда ни тут, ни там не было ни единого окошка. Разве что через камышовую крышу? Однако как бы там ни было, а выкуривать диверсантов из этого укрытия нужно.

Головкин, Мишенька, двое солдат из комендатуры и двое полицейских начали осуществлять свой маневр. Они отошли назад, за дорогу, чтобы потом, уже вне поля видимости диверсантов, зайти к ним слева.

Собрав поближе к себе оставшихся людей, я сказал:

— По очереди, экономя патроны, вести огонь по двери и окну давильни.

На левом фланге я оставил Бубика, как самого меткого стрелка, который не раз попадал на охоте в бегущего зайца. Бубику никаких указаний давать было не нужно. Стоит ему только заметить какое-нибудь движение, как он сам выстрелит, и притом без промаха.

Сам я, поползав по кювету, расположился как раз напротив давильни. Поставил автомат на ведение одиночного огня. До цели было не более семидесяти метров. Я видел, как в окопе вдруг показалось дуло автомата, из которого выпустили короткую очередь.

«Вслепую бьет, негодяй, — мелькнула у меня догадка. — Не смеет высунуть своей поганой рожи! Ничего, попробуй только высунь!.. Я тебя сразу успокою!»

Вдруг Шани Балог вскрикнул и выронил из рук винтовку.

«Черт возьми! Неужели его ранило?» — обожгла мой мозг мысль.

— Что там такое?! — крикнул я, оборачиваясь назад.

Вижу, к Балогу подползли трое. Снимают с него зимнее пальто, Бубик рвет на куски носовой платок.

— Почему не отвечаете? — кричу я им.

Сообщили, что, к счастью, рана не опасная, так как пуля пробила Балогу руку, но кость не задета. Рана пустяковая, только сильно кровоточит. Кровотечение, как ни странно, не удается остановить даже жгутом.

Ко мне подполз Бубик, чтобы спросить, что же теперь делать с Балогом.

Остается одно — дать двоих человек, которые отведут раненого в село к доктору Кабаи.

— Шани! — кричу я Балогу. — Самостоятельно сможешь идти?

— Конечно… смогу… — отвечает он.

— Выше голову, дружище! Ты смелый парень и хорошо держался! — подбадриваю я его.

Ранение Балога отвлекло наше внимание: по давильне уже никто не стреляет. Пока я это понял, из окошка давильни на нас обрушился шквал огня.

И тут я замечаю, что дверь давильни начинает медленно открываться и в ее проеме показывается дуло автомата, а затем шапка и рука, которой диверсант опирается о порог.

«Ага, улизнуть решили!» — понял я и решил вести огонь очередями. Крепко прижал приклад к плечу. Однако я так волнуюсь, что мушка прыгает у меня перед глазами. Стараюсь успокоиться, чтобы совместить прорезь прицела с мушкой и целью. Наконец мне это удается, и я нажимаю на спусковой крючок. Автомат выбрасывает длинную очередь. Через несколько секунд магазин автомата уже пуст, а я все еще до боли в пальце нажимаю на спуск. Шапка диверсанта и дуло его автомата неподвижны, — значит, я не промахнулся.

— Вот их и осталось двое, — сказал мне Бубик, а вслед за этим закричал: — Осторожно! Не стреляй!

Я заметил, как со стороны леса к давильне медленно ползли фигурки людей, а впереди всех — майор Головкин. Его по-юношески стройная фигура проворно перемещалась по снегу. Вот он остановился передохнуть. Я отчетливо вижу, что он смотрит в нашу сторону. Левой рукой майор опирается о землю, а правую слегка приподнял кверху, будто хочет о чем-то предупредить. Показывает ею в небо…

«Но о чем?.. — ломаю я себе голову. — Ага, понял, товарищ майор! Мы должны открыть огонь по крыше давильни, так как они вот-вот перейдут к атаке…»

— Бубик! — кричу я. — Огонь вести только по крыше! Ребята, не стреляйте по стенам, только по крыше!

Я заменяю пустой магазин автомата на полный.

Между тем майор находится всего в тридцати шагах от домика давильни. Вот уже в двадцати!.. Поразительно, как быстро он ползет! Мишенька тоже старается вовсю, но с его огромным ростом сделать это не так-то просто, и потому он несколько отстает от майора.

«Лишь бы только эти мерзавцы не заметили их!» — бьется в моей голове мысль.

Из окна давильни по кромке дороги, где в кювете лежим мы, длинными очередями бьет диверсант. Мне хочется крикнуть майору, предупредить его, чтобы он был особенно осторожен. И в тот же миг Головкин вскакивает на ноги и бежит к давильне, слегка пригнувшись. На землю он падает почти у самого угла домика.

«Боже мой!.. Да это уже не смелость, а настоящее безумство…» — мелькает у меня в голове, и я тут же кричу своим ребятам:

— Ребята, не стреляйте! Прекратить огонь!

Однако стрелять нужно, хотя бы для того чтобы диверсанты ничего не заподозрили и не увидели бы майора и его людей.

Головкин уже стоит возле самой двери. Автомат он держит в правой руке. Еще момент — и майор ворвется в давильню.

И вдруг меня охватывает какое-то удивительное спокойствие: кажется, даже сердце не бьется в груди, руки совсем не дрожат, глаза зорки, как никогда. Я прицеливаюсь в окошко и, нажав на спусковой крючок, выпускаю очередь за очередью до тех пор, пока не кончаются патроны.

А вслед за этим майор врывается в дверь. Я слышу лишь автоматную очередь да короткий вскрик. Чувствую, как меня бросает в пот, с трудом перевожу дыхание: ведь это бил советский автомат, звук которого не похож на немецкий.

Мишенька рывком поднимается с земли и впрыгивает в окно.

Я вскакиваю и со всех ног бегу к давильне.

— Товарищ Головкин! — кричу я на бегу. — Товарищ майор!

А Головкин, как ни в чем не бывало, стоит посреди давильни и преспокойно закуривает сигарету. Увидев меня, он жестами и мимикой показывает, что, к сожалению, им не удалось взять диверсантов живыми. Рукавом шинели майор вытирает пот со лба. Затем губы его растягиваются в улыбке. Взяв у меня из рук автомат, он подкинул его в руке, а затем отдал мне со словами:

— А ты, как я вижу, отличный стрелок… Ну, теперь можно идти.

Я оглядываю давильню и вижу: у окошка лежит краснорожий с автоматом в руке. Возле печки, за грудой кирпичей, — другой. Автоматная очередь пришлась ему прямо в лицо. Третий диверсант распластался на пороге.

Мишенька обыскивает убитых и забирает все их бумаги, документы и оружие. В комендатуре все это внимательно разберут, но уже сейчас ясно, что это переодетые немецкие диверсанты, а их бумаги — это письма родных из Германии.

Бубик предлагает войти в село с песней, как подобает настоящим солдатам после первого победного боевого крещения.

— Строиться! — подаю я команду.

Габор Шуйом встает в строй первым, но говорит, обращаясь к Даниэлю, все еще лежащему на земле:

— Петер, вставай в середину, ты у нас лучший песенник!

Видя, что Даниэль почему-то не поднимается и даже не шевелится, Габор испуганно уставился на неподвижного товарища, а затем тихо позвал:

— Петер… Товарищ Даниэль!.. — На какое-то мгновение Габор окаменел, а затем вдруг зарыдал, как ребенок, дрожа всем телом. Даже винтовка, на которую он опирался, задрожала мелкой дрожью.

Мы с Бубиком словно по команде бросились к Даниэлю. Бубик перевернул его с живота на спину, а затем растерянно посмотрел на меня. Уголки рта у него опустились, губы задрожали. Бубик стащил с головы шапку.

Пуля попала Даниэлю прямо в лоб, оставив маленькую дырочку, из которой еще медленно текла кровь.

Майор, передав Мишеньке свой автомат, опустился перед Даниэлем на колени, быстро расстегнул ему воротник пальто, рубашку, чтобы пощупать, не бьется ли сердце. Вскоре он встал и тоже снял шапку.

— Умер, — тихо проговорил майор. — Убит…

Шуйом уже не плакал, а лишь смотрел пустым взглядом прямо перед собой.

— Как же это случилось? — растерянно, ни к кому не обращаясь, спросил Козма. — Как это могло случиться?

Я построил людей. Четверо несли на пальто маленького Даниэля. Хмурый Головкин шел рядом со строем. Снег скрипел под ногами.

Голова Петера медленно раскачивалась из стороны в сторону. Широко раскрытые глаза смотрели прямо в небо. На маленьком личике словно застыла робкая улыбка.

Шуйом подошел к Петеру и закрыл ему глаза.

Когда мы свернули на центральную улицу, нам навстречу выбежал кузнец Даниэль, отец Петера: печальная весть уже долетела до него. Из горла кузнеца вырвались хриплые звуки. Он упал на грудь сына и зарыдал:

— Петер… родной ты мой… сыночек…

Бубик, который до сих пор крепился, тоже громко заплакал, вытирая глаза грязным кулаком.

Нам с трудом удалось оторвать старика от тела сына.

Мы медленно шли по центральной улице села, неся маленького Даниэля, худенького черноволосого парнишку, нашего незаметного героя. Вслед за нами шла довольно большая толпа жителей. Старик Даниэль словно прилип к сыну и ничего не замечал вокруг. Нам, по сути дела, приходилось нести и его, так как он с трудом переставлял ноги. Майор Головкин сочувственно пожал ему руку, выражая свое соболезнование, но тот даже не заметил этого.

Когда мы подошли к дому кузнеца, Шуйом зашептал мне на ухо:

— Мать Петера очень больна… Она лежит в задней комнате. Нужно сделать так, чтобы она не увидела сына…

Но, как назло, дверь в комнату, где лежала старушка Даниэль, была открыта настежь. Когда мы проходили мимо, мать Даниэля приподнялась на постели и тут же без чувств упала на подушку.

Вечером следующего дня состоялись похороны Даниэля.

Гроб с его телом провожала вся полиция за исключением единственного часового, которого мы оставили у ворот. У здания комендатуры к нам присоединились советские солдаты и офицеры. Всего их было шестеро: майор Головкин, лейтенант Григоренко, Мишенька и трое солдат.

Учитель Фекете над гробом Даниэля произнес прощальную речь. Он стоял у гроба, сняв шляпу, и тихо говорил.

Слов его я не слышал. Перед моим мысленным взглядом встал живой Даниэль: вот я вижу, как он, браво щелкнув каблуками, отправляется на пост к амбару, а потом в самом конце дежурства добровольно вызывается отнести приказ на хутор. Худенького личика его почти не видно из-под шапки, которую он натянул до самых глаз. Я говорю ему: «Петер, ты бы сначала поужинал, а уж потом пошел». Петер по-мальчишески смеется, говоря, что ему этот путь хорошо знаком и совсем не труден. Спустя минуту я уже вижу его бегущим по склону холма. И вот теперь Петера Даниэля, нашего маленького Петера, нашего товарища, уже нет в живых.

Йошка Козма застыл по стойке «смирно». По щеке его медленно сползает слеза.

— Дорогие односельчане, сегодня мы провожаем в последний путь нашего героя! — Голос учителя окреп. — Хорошего человека и смелого бойца! Солдата новой народной полиции, который отдал свою молодую жизнь за то, чтобы в родном селе царил мир. Так поклянемся же здесь, над этой могилой, что мы никогда не забудем его и отомстим врагам за его смерть!

— Клянемся! — повторяем мы хором.

Мишенька подает команду «Заряжай!». Все полицейские и советские солдаты по команде поднимают вверх оружие.

— Огонь!

Раздается залп. Майор Головкин снимает со своей шапки красную пятиконечную звездочку и кладет ее на грудь Петеру, а затем, быстро надев шапку, отдает честь павшему.

После похорон я распустил личный состав по домам. Почти все полицейские не спали двое суток, многие из них едва стояли на ногах. В полиции остались я да Бубик: будем по очереди стоять у ворот.

Примерно в полночь ко мне пришли майор Головкин и Жига Мольнар. У обоих строгий, я бы даже сказал, несколько торжественный вид.

— Я зашел попрощаться с тобой, Фери, — протянул мне руку Жига. — Уезжаю в Дебрецен.

Головкин на моих глазах обнял Жигу и пояснил:

— В Дебрецене собирается сессия свободного венгерского Государственного собрания. Мне об этом сообщили час назад.

Я перевел расстроенный взгляд с майора на Мольнара и обратно. Не шутят ли они? Но нет, они не шутили.

Боже мой!.. Свободное венгерское Государственное собрание! Неужели это правда? Ну конечно же правда!

Мольнар явно торопится.

— Не сердись, Фери, — говорит он, — у меня нет времени. Сейчас военный грузовик отправляется в том направлении, мне бы не хотелось опоздать на него… Я еду в ЦК коммунистической партии, хочу узнать, что нам нужно делать в первую очередь… Следите за порядком в селе!

— Яни! — кричу я. — Товарищ Бубик, иди скорей сюда!

И через минуту рассказываю прибежавшему Бубику о том, что в стране уже существует венгерское правительство, а следовательно, существует и сама Венгрия.

Бубик ничего не говорит, а только смотрит на меня, вцепившись в мой рукав.

Майор Головкин и Жига Мольнар уходят, а мы с Бубиком неподвижно стоим посреди комнаты, крепко держа друг друга за руки.

С улицы до нас доносится шум отъезжающего грузовика.

6 января 1945 года

Этот день остался в моей памяти как настоящий мирный праздник. Правда, у нас в доме не было рождественской елки, увешанной конфетами, которые по традиции в этот день можно снимать с нее, однако мама сварила хороший обед: приготовила голубцы и даже испекла слоеный пирог. У брата Шандора в тот день было особенно хорошее настроение, так как утром он ходил в Модорош, а вернувшись оттуда, сказал, что скоро они с женой и детишками переселятся в дом тестя, где им выделена комната, кухня и кладовая. Но это было событие, касающееся только нашей семьи, а более важное заключалось в том, что механику с мельницы удалось починить старый электрогенератор, с помощью которого освещалось все село еще до того, как нас подключили к областной электросети.

Механик обещал, что сегодня вечером в селе будет электрический свет, — правда, пока только в домах, уличного освещения сейчас не будет.

Учитель Фекете каким-то чудом сумел организовать самодеятельность, участники которой в четыре часа будут выступать перед односельчанами. Уж сам по себе этот факт имел немаловажное значение.

После обеда я пошел на кладбище, на могилу Даниэля, возле которой встретил Габора Шуйома и Бубика.

В полицию мы возвращались втроем. Мне, правда, можно было бы в тот день и не ходить, так как дежурил Йошка Козма.

Там все было в порядке: посты своевременно выставлены. Должен заметить, что после случая с диверсантами дисциплина в полиции значительно повысилась.

В полиции нас поджидал Подолак.

— Господин Фери, — начал возчик, глядя на меня снизу вверх.

— Я уже сто раз говорил, что я вам не господин.

— Это верно, ну да все равно. Послушайте меня, товарищ начальник, внимательно: что это за полиция, когда у полицейских нет своей формы?

«Что теперь придумал этот старик? — подумал я. — Откуда нам взять форму? Ну да послушаю, что он там еще сморозит», — решил я про себя.

— Священник только тогда священник, — продолжал старик, — если на нем ряса. А если ее нет, тогда что же это за священник? Разве это не так? Пожарники да железнодорожники и те свою форму имеют.

— А наши полицейские неплохо выполняют свои задачи и в гражданском платье, — ответил я ему.

Старик упрямо замотал головой:

— Ни сено, ни солома. В форме совсем другое дело. Представьте, что все полицейские ходят в одинаковых дождевых плащах или в одинаковых непромокаемых шинелях! Если господь бог выглянет из-за облаков и увидит их, то сразу же подумает: вот, мол, бравые ребята…

Проговорив это, старик даже языком прищелкнул, словно хотел доказать, что лучше непромокаемых шинелей на свете больше ничего не может быть.

«Ну и чудак же этот Подолак! — подумал я. — На дворе январь, середина зимы, а он размечтался о дождевиках и непромокаемых шинелях! А может, этот хитрец вовсе и не пустой мечтатель, а просто опять что-то такое задумал?»

— А ну-ка выкладывай, что придумал, — приказал я ему.

И тут наш возчик самым подробным образом начал распространяться о том, что мы, быть может, и не знаем даже, что неподалеку от дороги, что ведет в Кешерюкут, стоит небольшой хуторок, который принадлежит одному паршивому заводчику. Только нужен он был этому буржую не для того, чтобы вести там хозяйство, а главным образом для того, чтобы наслаждаться в одиночестве со своей любовницей.

— Грязный тип этот буржуй, — продолжал расходившийся вовсю Подолак, — не то что честный пролетарий Подолак. Пришло время утереть этому буржую нос…

— Каким образом? — поинтересовался я.

Подолак рассказал, что он вывез с того хутора две парусиновые палатки, которые без дела валялись в подвале. Из них, как он рассчитал, выйдет не меньше двадцати дождевиков, красивых и таких крепких, что их не только дождь не пробьет, но и топором не прорубишь.

— Об этом не может быть и речи! — решительно заявил я, прервав водопад слов болтливого возчика. — Палатки немедленно вернуть их законному хозяину.

— Ай-ай, это никак невозможно. — Старик закачал головой. — Хозяина уже нет давно. Господин буржуй сбежал на запад.

— Тогда отнесите брезент на наш склад и оприходуйте!

— Это можно… Но только не целиком, а кусками… Знаете ли, я еще позавчера договорился с портным Чинчаком, и, как я думаю, он уже скроил двадцать плащей…

В этот момент, взглянув на меня, Подолак, видимо, сообразил, что ему лучше замолчать. Дойдя до ворот, он остановился и, обернувшись, прокричал, чтобы мы особенно-то не волновались, так как плащи из брезента выйдут великолепные и мы еще будем благодарить старого Подолака.

«Ну и пройдоха же этот Подолак! — думал я, решив про себя, что сама по себе идея с плащами не так уж и плоха. — А как обрадуются ребята! Все-таки, как ни говори, форменная одежда! Вот только я не знаю, сколько нажил себе Подолак на этом деле. А что нажил, в этом смело можно не сомневаться…»

В школе состоялся небольшой импровизированный концерт. Сначала Геза Фекете продекламировал несколько стихотворений, затем выступил детский хор человек из десяти, после чего была разыграна небольшая сценка, суть которой заключалась в следующем: одна крестьянка хотела отучить своего мужа от пьянства и для этого угостила его керосином. Это был концерт, первый концерт, данный в мирное время: хотя война еще и не закончилась совсем, но уже перекатилась через нас. В тот день я впервые видел маму спокойной. На концерте она много смеялась, а по дороге домой улыбалась.

— Думаешь ли ты об Илуш? — неожиданно спросила она меня. — И о том, что с вами будет?

Я не знал, что ответить ей, и потому промолчал. Однако я был немало удивлен тем, что мама уже задумывается о нашем будущем.

18—19 января 1945 года

Со вчерашнего дня через наше село идут советские части: пехотинцы, артиллеристы, танкисты.

Утром мне позвонил майор Головкин и попросил меня освободить замок, в котором, вероятно, расположится военный госпиталь.

Я с удивлением уставился на майора. Он улыбнулся и объяснил:

— Война еще не закончилась, противник окончательно еще не разбит. — И, не удовлетворившись этим своим объяснением, он пододвинул ко мне карту и продолжал: — Вот линия фронта. — Он провел пальцем дугу по карте. — Видишь? Гитлеровские войска в Будапеште мы окружили, однако гитлеровское командование пытается прорвать кольцо окружения и нанести нам контрудар. Вот эти стрелы обозначают направления контрударов. Левое крыло фашистских войск намерено нанести удар в направлении Эрчи, а правое — на Дорог и дальше до Дуная… Вот такое складывается положение. — Майор посмотрел на меня. — Разумеется, тебе хочется знать, что же будет дальше, не так ли? Так могу тебе ответить: мы их побьем. — Сделав по комнате несколько шагов, он продолжал: — Мы им такой удар нанесем, что они уже не оправятся. Дней через восемь-десять сюда подойдут наши войска, но учтите, пока это секрет. — Он улыбнулся и потрогал усики. — До тех пор мы обязаны держаться, а уж потом — вперед!

Положив мне на плечо руку, майор продолжал:

— Спокойствие, спокойствие и еще раз спокойствие. Это я говорю не столько для вас лично, сколько для ваших людей. Мы сюда пришли от стен Сталинграда, и все с боями, для нас несколько десятков километров не расстояние. Я понимаю, для вас это другое дело. Но вы не пугайтесь. Самое главное сейчас — это сохранить спокойствие. Необходимо навести порядок и дисциплину. Мелочами вроде воровства кур не занимайтесь. Сейчас самая важная для вас задача заключается в том, чтобы сюда не просочились недобитые, может переодетые в гражданское, нацисты и не наделали бы здесь паники…

К майору пришел лейтенант Григоренко. Головкин куда-то заспешил, и наш разговор на этом прервался.

Я вернулся в полицию, где мои люди буквально засыпали меня вопросами: «Где стреляют? Кто стреляет? Почему стреляют? И вообще что означает все это передвижение войск?»

— Война еще не кончилась, — объяснил я им, почти слово в слово повторяя то, что сказал мне майор. — Враг еще не разбит, но скоро будет окончательно уничтожен.

Вскоре в полицию пришел Пишта Тот и сообщил, что ему якобы стало известно о том, что в село вернулся Годор. Пишта попросил меня дать ему двух человек, чтобы поймать этого мерзавца.

«Как быстро сбылось предположение майора!» — подумал я.

Выделив Пиште полицейских, я вместе с Бубиком направился в замок. Не успели мы с ним как следует осмотреться, как к замку подъехало несколько военных машин. Из них вышли офицеры, — как выяснилось, врачи из советского военного госпиталя, расположенного в Варьяше. Начальником госпиталя был высокий седоволосый полковник, который сразу же отчитал меня за то, что помещение до сих пор не освобождено. Вечером сюда уже прибудут машины с медицинским оборудованием.

Я сообразил, что нужно поворачиваться побыстрее. Мы с Бубиком бросились в село и прошли по домам, прося жителей помочь нам освободить замок для приема советских раненых.

Начальник госпиталя никак не успокаивался: он кричал, требовал чего-то и ворчал. Но вечером, когда весь нижний этаж был заставлен аккуратно застланными койками, он критически осмотрел помещение, после чего гнев его быстро прошел и он по очереди обнял каждого из нас и поблагодарил.

— Хорошо, хорошо, — похвалил он женщин, которые убирали замок, и раздал им по нескольку плиток шоколада, сказав, чтобы они отнесли это своим детишкам.

Когда стемнело, через село провели группу пленных. В большинстве своем это были гитлеровцы, грязные и обросшие, с ничего не выражающими взглядами, устремленными в пустоту. Однако было среди них и несколько венгерских солдат, и даже один поручик, который упал на землю в тот момент, когда колонна проходила перед бакалейной лавочкой Шипоша. Ко мне подошел начальник конвоя, сопровождавший пленных, и попросил:

— Оставьте у себя этого пленного. Мы не можем его на себе тащить. Доложите об этом местному военному коменданту.

Я почесал затылок и задумался. Где мы будем держать этого пленного? Ведь у нас для подобных целей даже помещения нет. К тому же пленный явно болен: его трясет лихорадка. Однако спорить было некогда, так как колонна пленных не стояла на месте.

Больного пленного мы отвели в полицию, и я сейчас же послал Габора Шуйома за доктором Кабаи, а пленному поручику предложил сесть.

В это время Пишта Тот привел в полицию Годора, которого ему все-таки удалось схватить. Пишта был зол на весь свет, потому что ему целый день пришлось бегать за этим негодяем, который рискнул вернуться в село. Ну и наглость!

Заведя Годора в соседнюю комнату, Пишта отвесил ему пару таких звонких оплеух, что мы услышали их даже через стенку.

Пленный поручик поднял на меня глаза. Вид у него был действительно неважный.

— Зачем вам меня мучить?! — хрипло выкрикнул он. — Прикончите меня, и все!

Я посоветовал Пиште Тоту перенести допрос Годора на следующий день, а пленного нилашиста приказал запереть в нашу импровизированную камеру.

— Невозможно это, — запротестовал Пишта. — Ведь там сидят братья Коломкар, а я не имею никакого права помещать политического заключенного с уголовниками. Это запрещено!

— Тогда выпусти этих воришек! Все равно мы не знаем, что с ними делать. Они нас только объедят: вон у них какой аппетит!.. Как вас зовут? — спросил я у пленного.

Он ничего не ответил мне и, смерив меня взглядом, полным презрения, отвернулся.

— Хорошо, — заметил я, — можете не отвечать. Вы военнопленный, и нам, полиции, с вами незачем разбираться.

Помолчав немного, пленный все же заговорил.

— Полиции? — удивился он. — И это у вас называется полицией? Драчуны вы…

В это время пришел врач, и я попросил его внимательно осмотреть пленного.

Старый Кабаи подождал немного, пока его глаза привыкнут к свету керосиновой лампы, а затем принялся за осмотр.

Рана у поручика оказалась скверной. Осколком мины его ранило в правое плечо. Рана была сильно запущена, вся рука у него опухла и даже почернела. Доктору пришлось разрезать рукав кителя ножницами.

— Плохая рана, видите ли, очень скверная, — тихо произнес доктор.

Во время осмотра поручик потерял сознание. Кабаи сделал ему какой-то укол, и раненый вскоре пришел в себя. Взгляд у него был туманный, на измученном бледном лице выступил пот.

— Если его немедленно госпитализировать, то, возможно, руку еще и удастся спасти, — объяснил Кабаи. — Я лично никаких гарантий не даю: рана слишком запущена…

— Что же нам делать, доктор?

— Не знаю. Где вы здесь найдете госпиталь? Да если он и есть, то кто возьмет в него пленного хортистского офицера?

Бубик, облокотившись на стол, уставился на раненого поручика, а потом неуверенно обратился ко мне:

— Послушай, Фери, а почему бы нам не попросить об этом русского главврача, полковника, а?

Пленный попросил воды. Мы дали ему напиться и угостили сигаретой. В удивлении он уставился на нас.

— Значит, мы драчуны, да? Ничего, мы на это не обижаемся. Мы знаем, какие ужасы рассказывают о том, что якобы творится на освобожденной территории… Пишта Тот, иди-ка сюда! Расскажи господину поручику о том, что с тобой сделали нилашисты и почему ты так обозлился на Годора.

Пишта не любил особенно распространяться о своих злоключениях, но все же коротко рассказал о том, что с ним сделали той страшной ночью…

— И знаете, почему это произошло? — спросил я пленного. — Только потому, что товарищ Тот сказал им, что пленный тоже человек.

Раненый осторожно поглаживал перевязанную руку, затем он с трудом встал со стула и сказал:

— Извините меня, пожалуйста. Я поручик Эрне Варна из запасного полка, до армии преподавал. В ноябре меня призвали в армию, в самый последний момент, можно сказать… Я уже думал, что мне удалось отвертеться от призыва, но, как видите, не удалось. — И он снова опустился на стул. — Что-то теперь делается дома? Как там семья? Вы представить себе не можете, в каком я состоянии… Будапешт полуразрушен… Мосты через Дунай взорвали немцы… — Рыдания душили его, и он замолчал.

Взорваны мосты через Дунай? Не может этого быть! Какие же немцы варвары, если они пошли на это! Первым опомнился Бубик.

— Я сейчас схожу за Фекете! — И, повернувшись к поручику, он объяснил: — Это учитель местной школы. Он объяснит вам, что новый порядок намного лучше старого…

— В Будапеште, — перебил я Бубика, — пока еще идут бои… Но в освобожденных районах начинается новая жизнь. В Дебрецене, в том самом соборе, в котором Лайош Кошут в свое время провозгласил независимость Венгрии, собралась сессия венгерского Государственного собрания.

Пленный поднял на меня глаза, и я увидел в них слезы.

Оставив поручика Пиште, я пошел к майору Головкину и попросил, чтобы тот поговорил с начальником госпиталя. Майор не мог выйти из комендатуры, но дал мне записку.

Я с трудом шел по центральной улице, так как по ней в северном направлении двигались советские части, а в обратном направлении — довольно большие группы пленных.

Ко мне подошел русский капитан и сердито спросил меня, почему я расхаживаю по селу с автоматом. Он потребовал, чтобы я немедленно отдал ему оружие. Однако, посмотрев пропуск, который я ему предъявил, он сразу же успокоился и сказал:

— Хорошо, товарищ начальник, можешь идти, только, раз ты нам помогаешь, выпей-ка глоточек. — С этими словами он протянул мне свою фляжку.

Я начал отнекиваться, говоря, что очень спешу, но капитан не отпустил меня до тех пор, пока я не отпил из фляжки несколько глотков. Вино оказалось кислым, но все же это было вино…

Начальник госпиталя, когда я передал ему записку майора, сказал, что я, видно, сошел с ума, раз считаю, что советский госпиталь можно забивать ранеными пленными.

Я пробормотал, что речь идет всего-навсего об одном человеке, на что полковник начал кричать, что у него и так все места заняты. Потом он начал ругать на чем свет стоит майора Головкина за его записку, советскую комендатуру и вообще всех на свете. Я прекрасно понимал, что у него и без меня забот полон рот, тем более что в это время человек пятнадцать солдат сновали взад-вперед, заносили в него кровати, матрасы, медицинское оборудование и медикаменты.

Я пробормотал, что, конечно, понимаю, что пришел не вовремя, и быстрыми шагами направился к выходу.

Полковник, скомкав записку коменданта, в сердцах бросил ее в угол.

— Ты куда?! — крикнул он мне вслед. — Ты-то чего побежал? Черт бы вас всех побрал! Где ваш раненый?

— Он не здесь… — растерянно пробормотал я. — Сейчас я его приведу.

— Так почему же до сих пор не привели?! — обрушился на меня полковник. — Носитесь здесь с бумажками, вместо того чтобы немедленно привести раненого!

Я бегом помчался в полицию.

— Быстро пошли в советский госпиталь, — сказал я поручику. — Вам дали там место!

Учитель Фекете вызвался сопровождать нас. Пока я ходил в госпиталь, он успел познакомиться со своим коллегой из области Хеваш.

Раненого при нас уложили в кровать, и он здоровой левой рукой помахал нам на прощание.

На обратном пути мы попали под бомбежку и обстрел вражеской авиации. Советские солдаты, шедшие в колоннах по улице, по команде «Воздух!» мигом рассыпались по садам, укрывшись под деревьями.

«Черт возьми! — обожгла меня мысль. — Видать, слишком рано размечтались мы о мире. Вот нас снова окунули в войну. А мы уже начали привыкать к тому, что небо над селом стало мирным…» Мы с Фекете залегли в придорожном кювете.

— Эх, дружище, а я-то думал, что подобное больше никогда не повторится, — печально прошептал учитель.

Я промолчал, да и что я мог сказать ему, чем мог успокоить? К тому же не такой он человек, что его постоянно нужно утешать.

Когда самолеты улетели и мы поднялись с земли, Фекете сказал:

— Знаешь, Фери… Я пока все равно не смогу учительствовать… Дай мне оружие: буду работать у вас…

— Правда?

Он кивнул.

Особенно обрадовался решению учителя пойти на работу в полицию Бубик:

— Вот это да! Теперь вся наша старая гвардия будет вместе.

И тут я решил, что мне следовало бы забежать ненадолго домой.

— Послушай, Геза, — попросил я учителя, — пойдем к нам. Я решил, что в такое трудное время мне лучше вообще пока ночевать в полиции: знаешь, сейчас работы невпроворот и днем и ночью… Лучше, если я буду все время с ребятами… Ты меня, надеюсь, понимаешь? Но ты знаешь, что я не мастер уговаривать, и будет лучше, если ты сам поговоришь об этом с моей мамой.

Фекете согласился. По улице он шел рядом со мной и молчал, но, как только оказался у нас дома, так заговорил маму, что она довольно спокойно согласилась на мое временное переселение в полицию.

— Ну, раз так нужно, — тихо сказала она, — спи в своей конторе, только не жалуйся, что постель жестка будет…

Когда я уходил из дому, она подошла ко мне и заботливо спросила:

— Сынок, а беды от этого не будет? Время-то какое беспокойное…

— Нет-нет, что ты! Все будет в порядке. Уж я-то знаю… Не беспокойся, мама!

Только мы с Фекете вышли из нашего дома, как снова налетели немецкие самолеты и снова начали бомбить село. Во дворе у Кережи загорелся стог сена. Кережи босиком выбежал во двор и начал вилами разбрасывать горящее сено. Мы с Фекете бросились помогать ему. Учитель успел притащить несколько ведер воды, и часть сена удалось спасти от огня.

На углу улицы Фекете попрощался со мной.

— Завтра ровно в восемь я буду у тебя, хорошо? — спросил он.

— Хорошо, старина, очень даже хорошо!

Все мои люди, кроме тех, кто стоял на постах, были в сборе. Набралось нас не так уж много, особенно для такого тяжелого времени. Я даже не мог сказать, когда нам всем удастся как следует выспаться. Однако когда я спросил ребят, кто добровольно согласится пойти сегодня ночью на патрулирование, от желающих не было отбоя. Не без труда мне удалось отобрать четверых.

— Благодарю вас, товарищи, — сказал я им, — и хочу вам кое-что сказать… Не всегда бывают солнечные дни, но ветер быстро разгонит тучи… Можете мне поверить! А до того времени мы должны выдержать. Вы видите, наши ряды растут. К нам на работу пришел учитель Фекете…

Я не успел договорить: в нашу комнату вошел майор Головкин. Он чуть ли не с порога протянул мне руку, а когда подошел ближе, то обнял и поцеловал меня.

— Дорогой друг, — начал он как-то по-особому ласково, — временно мы должны расстаться. Я еду на фронт: назначен командиром батальона. Прежний командир батальона погиб в бою.

Старый Келемен со слезами на глазах перевел мне слова майора.

— Ай-ай! — шутливо покачал головой Головкин. — Неужели, товарищ Келемен, вы и тогда плакали, когда в Советской России сражались против отрядов Колчака?

— Нет, конечно, Федор Васильевич… — зашмыгал носом старик. — Я понимаю, что война есть война… Но уж больно вы хороший человек, и нам не хочется расставаться с вами…

Майор улыбнулся, его большие темные глаза слегка затуманились.

— До свидания, товарищи! — Он попрощался с каждым за руку и вышел из комнаты, сопровождаемый старым переводчиком.

— Федор Васильевич Головкин… — чуть слышно прошептал я. — Федор Васильевич… — Мне хотелось навсегда запомнить имя этого советского человека.

Со стороны Модороша доносились раскаты артиллерийской канонады, а в оконных стеклах отражались блики далекого зарева.

— Вот и уехал наш Федор Васильевич, — тихо проговорил Габор Шуйом.

Все сотрудники почему-то застыли по стойке «смирно», хотя я и не подавал им такой команды.

26 января 1945 года

Перед самым рассветом, когда я немного задремал, со стороны центральной улицы села забили автоматические зенитные пушки.

«Ладно, пусть бьют, — мелькнуло у меня в голове. — По крайней мере, не усну. За последние дни гитлеровцы совсем обнаглели, не мешало бы их как следует проучить».

Со стороны кладбища и с противоположной окраины села тоже били советские зенитки.

Бубик беспокойно заходил по комнате. Опустив низко голову и засунув руки в карманы, он бормотал себе под нос что-то непонятное. Густые черные волосы на правой стороне головы всклокочены и торчат во все стороны: видимо, он спал на правом боку.

Я смотрю на него и думаю: «Ну и крепкий же парень! Последние дни, можно сказать, не выпускает оружия из рук и без устали носится по всему селу: то устраивает на ночлег подразделение советских войск, двигающихся в сторону фронта, то рыскает в поисках провизии для сотрудников полиции, то добровольно помогает Пиште Тоту ловить по окрестностям беглых нацистов, которых в последнее время становится все больше и больше. Многим из них, переодетым в гражданское платье, удается выскользнуть из окруженного советскими войсками Будапешта. От их прежнего нахальства не осталось и следа: они сразу же стали льстивыми и, прикидываясь этакими овечками, врут без зазрения совести, стараясь выдать себя за мирных немцев, которые не надевали на себя военную форму и живут в области Толна, Баранья и Комаром. Однако ни гражданской одеждой, ни слащавыми фразами нас не проведешь. Мы их обыскиваем, приказываем до самого плеча обнажить левую руку и если там находим татуировку с указанием группы крови (татуировка есть у всех нацистов), то немедленно передаем таких в советскую комендатуру, откуда их направляют в ближайший лагерь для военнопленных.

Только за несколько дней нам удалось обнаружить сто тридцать переодетых эсэсовцев. Позавчера, например, мои люди задержали недалеко от села на опушке леса белокурого молодого человека с нежным, почти девичьим лицом. На вопрос о том, кто он такой, неизвестный предъявил удостоверение сотрудника Красного Креста.

Нам он показался подозрительным, и мы обыскали его. И что же? Бубик вытащил у него из кармана пистолет, какими были вооружены нацистские офицеры. Стали смотреть дальше и, разумеется, нашли татуировку. А затем, обнаружили у него двадцать семь золотых обручальных колец. Вот тебе и «брат милосердия»!

До этого нам приходилось ловить переодетых нацистов, карманы которых были набиты награбленными часами. У других на шее болтались по нескольку массивных золотых цепочек. Попадались и такие, которые наматывали себе на туловище десятки метров шелка, а у одного эсэсовца отобрали сто десять пар шелковых чулок.

Даже сейчас, разбитые в пух и прах, бродя, чтобы спасти собственную шкуру, по ими же попранной и оскорбленной стране, они не побросали награбленного добра…

Бубик остановился и внимательно посмотрел на меня.

— Знаешь, — начал он, — сейчас столько видишь всякой пакости, что порой хочется бежать от нее хоть на край света. Душа у меня вся горит… — Поставив стул на середину комнаты, он уселся как раз напротив меня. Дал мне сигарету, а сам совсем забыл, что во рту у него торчит незажженная сигарета.

— Ну, рассказывай, — попросил я.

— Знаешь, о чем я сейчас думаю?.. Совсем недалеко от нас, за лесом, идет бой, а мы с тобой, как ни в чем не бывало, сидим, пишем какие-то дурацкие протоколы, снуем туда-сюда, но, можно сказать, без особой пользы… Черт бы нас побрал!

Я промолчал. Да и что я мог ему ответить? Меня и самого какой уже день мучила совесть, так как я тоже считал, что было бы полезней, если бы мы были не здесь, а там, где сейчас гремит бой… Русские, белорусы, татары, грузины за этим лесом сражаются с врагом за нашу землю, за наше село, за нашу жизнь, а мы, словно зрители в театре, следим за ходом ожесточенных боев…

Что я мог сказать Бубику? Если бы я мог открыть ему свое собственное сокровенное желание, то сказал бы «Яни, бери винтовку и пошли туда!» Но ведь кроме Яни у меня есть еще двадцать два человека. И все они разные люди: у одного здесь семья под боком, у другого молодая жена, третий сам далеко не молод… Есть среди них и такие, кто согласен работать в полиции, только не покидая пределов села…

Начало светать. Из своей комнаты вышел Пишта Тот. Он протер кулаками глаза, пригладил пятерней лохматые волосы, а затем пошел во двор. Через минуту он вернулся, неся целый таз холодной воды.

— Умойтесь-ка, ребята, сразу приободритесь, — предложил он.

Раздевшись по пояс, мы принялись умываться, ухая и фыркая от ледяной воды. Умывание и на самом деле освежило нас.

Выйдя во двор, мы закурили. Над селом на небольшой высоте пролетели самолеты с красными звездами на крыльях. Через минуту за первой волной последовала вторая, третья… Казалось, морозный воздух дрожит от рокота авиационных моторов.

Мы насчитали пять воздушных волн. За Модорошским лесом раздавались взрывы, от которых содрогалась земля, из-за леса вставало кровавое зарево, к небу поднимались клубы черного дыма.

Я понял, что пролетевшие над нами краснозвездные самолеты — предвестники большого сражения… Значит, ждать осталось совсем немного!

Вдруг скрипнула калитка, и мы с удивлением посмотрели в ту сторону.

— Жига! Товарищ Мольнар! — почти в один голос обрадованно воскликнули мы с Бубиком.

Приехал, значит, проделав большой и довольно трудный для этого времени путь от Варьяша до Дебрецена и обратно. Жига еще больше похудел, осунулся. Волосы выбивались у него из-под шапки, глаза его блестели как-то по-особенному радостно.

Он обнял нас.

— Молодцы, ребята, — похвалил он нас. — Мне уже сообщили, что вы хорошо показали себя.

— Кто сообщил?

— Майор Головкин.

— А разве он еще здесь? Еще не уехал?

— Здесь, ему разрешили денек отдохнуть… Подожди, не беги, сейчас вместе пойдем к нему… Пусть он хоть отоспится. Я к нему в полночь пришел, долго разговаривали. Ну, пошли в дом.

Стоило Мольнару войти в помещение, как его буквально засыпали вопросами.

— Подождите, ребята, не все сразу, — попросил Мольнар. — Все вам по порядку расскажу. В настоящее время Коммунистическая партия Венгрии вышла из подполья и работает в легальных условиях. Существует и венгерское правительство. Это, так сказать, самое главное. На днях и в Варьяше будет создана партийная организация. Вам, если желаете, я сегодня же раздам бланки заявлений о вступлении в партию… Об остальном поговорим позже. Сейчас самое важное, как говорит майор Головкин, решается на фронте… Завтра сюда должны подойти новые советские части, тогда положение резко изменится, а сегодня нам дорог каждый человек, каждая винтовка!

Мольнар встал, расправил плечи и продолжал:

— Я думаю, что мы с вами, как представители местного населения, немедленно обратимся к советскому командованию с просьбой разрешить нам в эти нелегкие дни сражаться на стороне Советской Армии. — Сделав небольшую паузу, он продолжал: — У меня лично оружие уже есть: попросил у товарища майора…

К майору Головкину нам не пришлось идти: он сам к нам пришел.

— Федор Васильевич! — радостно воскликнул я.

Мы обнялись. Майор, как всегда, был подтянут, глаза радостно блестели. Шинель подпоясана ремнем с портупеей, на ремне — пистолет.

— Отдохнуть особенно не удалось, — сказал он, — только что позвонили из штаба, чтобы я поторапливался… Ну ничего, надеюсь, что сегодня вечером у нас будут уже добрые вести.

Я подошел к Головкину и высказал ему все, о чем мы говорили до его прихода.

— Товарищ Головкин, к бою, который ведется вблизи села, мы имеем самое непосредственное отношение… Линия фронта, как нам стало известно, проходит всего в семи километрах от села. Фашистская оккупация нам давно осточертела, разрешите вместе с вами выехать на фронт!.. Нам стыдно сидеть сложа руки!

Майор не сразу ответил мне. Несколько секунд он тихонько подергивал пуговицу на шинели, глядя себе под ноги, потом вдруг обнял меня.

— Это целиком и полностью зависит от вас самих, — сказал он. — Вы, венгры, решили сражаться за независимость своей родины. У нас таких людей называют патриотами, то есть верными сынами своей родины…

— У нас есть такие люди, товарищ майор, — согласился Пишта Тот.

Головкин явно спешил, однако, прежде чем уйти от нас, он настоятельно подчеркнул, чтобы в венгерский отряд добровольцев мы записывали только тех, кто добровольно решится на такой шаг.

— Когда отряд будет готов, скажите об этом лейтенанту Григоренко, он даст вам указания, что нужно делать дальше… Вас направят на левый фланг моего батальона, — проговорил он уже с порога. — Хорошо?

Дверь за майором захлопнулась.

Без четверти восемь. Через пятнадцать минут в помещении полиции соберутся все сотрудники.

«Приказ бы нужно сочинить, но сегодня я не буду ничего приказывать», — решаю я про себя.

Раздался стук в дверь: это Подолак принес заказанные для нас плащи, согнувшись под их тяжестью чуть ли не до земли.

— Господин Фери, — тяжело дышит он. — Я хочу сказать, товарищ начальник… Фу, как я устал! Старший полицейский Подолак докладывает: я принес двадцать плащей.

Я сразу же простил возчику все его хитрости. И не из-за этих плащей, а за то, что он в такой трудный день не исчез, а, напротив, прибыл на службу.

— Хорошо, товарищ Подолак, положите плащи вон туда!

— Дядюшка Жига, — обратился я к Мольнару, — дай мне бланк заявления о вступлении в партию. Я его сейчас же заполню.

Кроме меня заявление о вступлении в партию подали Яни Бубик, Пишта Тот и Йошка Козма.

Утром в положенное время весь личный состав полиции построился во дворе на зачитку приказа. Я провел перекличку: присутствовало пятнадцать человек. Трое находились на посту на хуторе, четверо в наряде, еще четверо отдыхали.

Стоя перед строем, я коротко объяснил людям обстановку. Сказал, что не сегодня-завтра советские войска отбросят фашистов дальше на запад, а сейчас, когда бои идут, можно сказать, на границе нашего села, мы сами должны показать, на что мы способны…

— Товарищи, неужели мы с вами не выступим на защиту родного села? — продолжал я, все больше и больше воодушевляясь. — Оружие у нас в руках, так давайте же организуем отряд добровольцев и немедленно направим его на фронт! Мы хотим бороться за свободу своей страны плечом к плечу с солдатами Советской Армии! Этого требует от нас наша совесть!

— Согласны! — выкрикнул Габор Шуйом.

— Пусть каждый из нас хорошо подумает, прежде чем принять решение: я не приказываю, а обращаюсь к вам с призывом! Прислушайтесь к зову собственного сердца, и, если кто из вас чувствует, что его место там, где сейчас идет бой за свободу, но где и голову можно сложить, тот пусть назовет свое имя и фамилию. — Проговорив эти слова, я взял в руки список личного состава.

— Прошу записать Яноша Бубика! — Яни сделал шаг вперед, выйдя из строя.

— Пометил, — ответил я ему.

— Михай Бубик! — Это Мишка вышел из строя и встал рядом с братом.

Однако я не спешу поставить галочку против фамилии Михая Бубика, зная, что дома у него жена и двое малолетних детишек, но понимаю, что он поступает так по велению сердца. Замешкавшись, я смотрю на Жигу Мольнара, взглядом спрашивая у него совета, но Мольнар стоит на левом фланге и задумчиво смотрит прямо перед собой.

Что делать? Ребята смотрят на меня, чувствуют, что я колеблюсь… «Ничего, сейчас нужно продолжать, — решаю я, — а чуть позже разберусь с Михаем».

— Запишите Гезу Фекете, — громко просит учитель и тоже выходит из строя.

— Тогда лучше я буду зачитывать фамилии, — предлагаю я, — а тот, кто согласен добровольно вступить в отряд, пусть отвечает «согласен» или «не согласен»… Товарищ Ференц Иллеш! — выкликиваю я.

Смуглолицый Иллеш, сын нашего почтальона, — парень смелый и решительный.

— Согласен! — выкрикивает он и выходит из строя.

— Товарищ Болдижар Хорват!

— Согласен!

— Товарищ Йошка Козма!

— Согласен, а я уж думал, что обо мне совсем забыли…

— Товарищ Шандор Марки!

Марки — пожилой человек, ему далеко за сорок, к тому же у него дома шестеро детей, да в сам он, видимо, не совсем здоров, так как часто кашляет. При раздаче муки ему всегда выделяют двойную порцию. Я вижу, что Шандор не решается и явно борется с собой.

— Я считаю, — не дожидаясь ответа, продолжаю я, — что по возрасту товарища Марки следует оставить в селе для несения патрульной службы.

Все согласно закивали.

— Товарищ Шандор Балог… Но он еще болен: у него не зажила рука, — тут же объясняю я и называю следующую фамилию: — Товарищ Берталан Подолак! Что касается товарища Подолака, то, как мне кажется, ему следует поручить охрану арестованного Годора. Согласны? Но только смотрите, чтобы он у вас не убежал, а то вам за это влетит!

— Пусть попробует, господин… товарищ Фери, — довольным голосом отвечает возчик, поглаживая свою лысину.

Все громко смеются.

— Товарищ Бела Резлер!

Парикмахер растерянно смотрит на меня.

— Я… — начинает он и тут же умолкает.

— Товарищ Резлер, — выручаю я его, — нужен в селе. Будет в охране.

— Правильно, — поддерживает меня Яни Бубик.

Резлер благодарно улыбается и хлопает глазами.

— Ференц Серенчеш! — выкрикиваю я собственную фамилию и сразу же добавляю: — Согласен… Товарищ Иштван Тот!

— Согласен!

— Товарищ Михай Вадоцкий!

— Согласен!

— Товарищ Янош Жотер!

— Согласен!

На этом список заканчивается. Но ведь на левом фланге строя стоит Жига Мольнар?!

— А я? — с удивлением спрашивает он. — Почему меня не назвал?

— Но… но ведь ты не числишься в штате полиции.

— Тогда напиши меня туда! Черт возьми! Или думаете, что раз у меня седина в волосах, так я уже и не вояка? В деле посмотрим, кто из нас боец!..

Я быстро вношу Мольнара в свой список, не дожидаясь, пока он совсем рассердится, и убираю список в карман.

— Товарищи, а сейчас быстро получать патроны и по две гранаты на человека. Товарищ Подолак, раздайте всем плащи!

Подолак, стараясь произвести на присутствующих впечатление, слишком резко поворачивается «кругом», но поскальзывается на мерзлой земле и падает. Выругавшись, он поднимается, сердито бормочет:

— Черт бы побрал заводчика с его брезентом: из-за него чуть шею себе не сломал…

Слова возчика вызывают всеобщий смех.

Не скрою, брезентовые плащи всем очень понравились. Ребята бросаются примерять их, с любопытством оглядывают друг друга, а спустя полчаса уже не снимают их даже в помещении.

— А сейчас всех на один час отпускаю домой, — распоряжаюсь я. — Построение ровно в половине десятого. С того момента дисциплина самая строгая, как и положено во фронтовом районе.

Мы с Йошкой Козмой тоже идем домой, однако ни он, ни я не смеем сказать моей маме, что отправляемся на фронт. Перебивая друг друга, мы говорим ей, что сначала-де отправляемся в Рожамайор, а затем на хутор Рушки, да и вообще, у нас сейчас столько дел, что трудно даже сказать, когда вернемся в село.

С Жигой Мольнаром мы встречаемся на центральной улице. Он в новом плаще, на плече у него висит автомат. Вид у Мольнара совсем военный, только берет на голове выдает его.

— Знаете, что я вам хочу сказать? — тихо говорит он, — Фекете и Мишку Бубика, по-моему, нужно бы оставить в селе: как-никак они люди семейные и многодетные…

— Товарищ Мольнар, ты тоже семейный человек.

Жига энергично трясет головой:

— Я совсем другое дело. Если бы не приход Советской Армии, фашисты меня уже расстреляли бы в концлагере. Советские солдаты спасли мне жизнь, так что я перед ними теперь в долгу.

— Мишку я сам не хотел записывать, — начал было я, — у него двое детишек, но как сказать Фекете, почему мы его оставляем в селе?

Мольнар недоуменно пожимает плечами.

— Назначь его начальником караула, а Мишку Бубика — старшим среди патрулей.

Придя в полицию, я вызываю их обоих к себе. Мишку долго уговаривать не пришлось, зато Фекете смотрит на меня исподлобья и слышать ни о чем не хочет.

— У тебя же жена в положении, — пытаюсь я уговорить его. — Будет лучше, если ты останешься рядом с ней.

— Семь километров не такое уж большое расстояние, — отвечает он.

— Но ведь там очень опасно и…

— Не умничай, — машет он на меня рукой. — Я лучше тебя знаю, где мне охранять свою жену! В селе я ни за что не останусь!

В душе я рад такому решению: значит, солдаты Кошута снова будут вместе.

— Хорошо, Геза, — соглашаюсь я, — я не возражаю.

Мольнар идет в советскую комендатуру, а мы направляемся в полицию.

Через десять минут Мольнар уже появляется во дворе, но не один, а вместе с лейтенантом Григоренко.

Мы выстраиваемся в ряд: нас двенадцать человек, двенадцать молодых вооруженных венгров из села Варьяш…

Лейтенант Григоренко подносит правую руку к козырьку фуражки и почти торжественно говорит:

— Благодарю вас, товарищи венгерские бойцы!

Мы выходим на улицу, где нас уже ждет советский грузовик, в кузове которого на ящиках со снарядами сидят несколько артиллеристов.

— Быстро в машину! — кричит Григоренко. — А то пешком придется идти!

Мы залезаем в кузов. Артиллеристы с любопытством рассматривают нас, наши плащи с национальными повязками на рукаве, наше оружие.

Григоренко что-то объясняет им, и после этого они сразу же веселеют, с улыбками пожимают нам руки, угощают папиросами и теплым чаем из своих фляжек. Мы в свою очередь делимся с ними соленым салом, которое выдали нам из запасов бежавшего на запад помещика Холлоши.

Лейтенант Григоренко запевает «Три танкиста», и артиллеристы потихоньку подпевают ему.

Бой идет между Кешерюкутом и Модорошем, а вернее говоря, на участке, непосредственно прилегающем к нашему селу. Русские минометы ведут огонь по высотам, на которых окопались гитлеровцы. Вдоль дороги расположилось до трех советских рот, — по-видимому, с задачей зайти во фланг гитлеровцам, находящимся на высотах. К югу отсюда, в районе Кешерюкута, идет жаркий бой: воздух в долине содрогается от грохота пушек, на лугу ревут советские танки, а позади русских позиций, совсем рядом с ними, снуют взад-вперед грузовики и повозки, запряженные лошадьми. Повсюду дым, грохот… Какими маленькими кажутся с высоты люди! Танки и те скорее похожи на игрушечные. Кисловато пахнет порохом. Ветер доносит до нас шум близкого боя…

Грузовик, на котором мы едем, от развилки сворачивает влево. Шофер на минуту тормозит, и мы спрыгиваем на землю. Артиллеристам нужно дальше, на их огневые позиции, они приветливо машут, прощаясь с нами.

Дальше наш путь лежит по лесной просеке, на которой мы встречаемся с множеством советских солдат, одни из которых куда-то идут, другие, видимо, отдыхают.

Лейтенанту Григоренко то и дело приходится объяснять командирам встречающихся нам на пути подразделений, кто мы такие, куда и зачем идем. Выслушав объяснения, советские офицеры смотрят на нас доброжелательно.

На соседней просеке наталкиваемся на советских связистов, которые катят большую катушку с телефонным кабелем. Командует связистами, все время торопя их, офицер с закопченным от пороха лицом, с воспаленными до красноты глазами. Одна рука у него забинтована и висит на перевязи.

Через полчаса мы уже находимся на вершине одного из холмов, откуда все видно как на ладони. Если оглянуться назад, увидишь даже родное село. Справа от нас долина, а над ней цепь холмов, на которых и расположился батальон майора Головкина.

И тут гитлеровцы открыли по нас минометный огонь, да такой сильный, что мы врассыпную бросились по окопам.

До чего же надежное дело окоп или траншея! Очень надежное… В момент обстрела его не променяешь ни на какую квартиру, обставленную самой шикарной мебелью. Метрах в двадцати от нас, тоже в траншее, лежали советские солдаты.

Григоренко громко позвал старшину, и тот, низко пригибаясь, пробежал по неглубокому ходу сообщения. Скуластый и желтолицый, он был худ и не походил на русского. Очутившись в нашем окопе, он присел на корточки, чтобы не высовывалась голова, и доложил лейтенанту о прибытии. Когда же Григоренко что-то сказал ему, старшина одарил всех нас улыбкой.

— Хорошо, очень хорошо, — закивал он.

Нас расставили по окопу шагах в пятнадцати друг от друга. Соседом Габора Шуйома справа оказался советский солдат. Григоренко ушел, и мы остались одни.

— Ну, дружище, — заговорил первым Бубик, обращаясь ко мне, — горячо здесь будет, можешь мне поверить. А разве нет? Посмотри, ведь мы находимся почти на самом гребне горы.

— Это неплохо, — заметил Йошка Козма. — По крайней мере видно, что делается внизу.

Мы закурили, но не успели докурить, так как немцы усилили и без того сильный минометный огонь. Все кругом содрогалось от разрывов мин, осколки с отвратительным свистом пролетали над головами: какое уж тут курение! Мы скорчились на дне окопа, и лишь один Бубик выглядывал из-за бруствера, оповещая нас о том, что творится на поле боя, внизу.

— Вижу два немецких танка!.. Ползут, мать их задери! Вот они приближаются к шоссе… О боже, что это! Да ведь за ними идет пехота… да еще сколько!.. Смотрите, ребята, русские артиллеристы влепили снаряд в эту стальную махину. Да еще как влепили! Прямое попадание! Ну и метко же они стреляют… А вот и второму танку каюк. Но пехота все равно лезет и лезет наверх. Эй, Фери, не пора ли и нам открыть огонь?

Мы заняли свои места и увидели, что гитлеровцы цепью карабкаются на гору. Правда, расстояние до них еще порядочное, не менее километра, так что стрелять пока нет никакого смысла.

— Огонь не спешите открывать, — сказал я, — пусть подойдут поближе.

Однако подойти к нам ближе гитлеровцам не удалось, так как русские накрыли их таким огнем, что фашисты в панике бросились кто куда. Однако они на этом не успокоились и полезли на нас со стороны Кешерюкута. Правда, там у них не было танков, но пехоты было много. Роты две-три, а то и целый батальон…

Я подполз к старшине с нерусским лицом и, показывая на немцев, сказал:

— Видишь? Много гитлеровцев!

— Вижу, — ответил он, — много.

— Что делать?

— Ничего, — спокойно ответил он мне.

«Ну, раз ничего, значит, ничего, — подумал я. — Если вы «ничего», то как бы гитлеровцы не показали вам «ничего». Руки у меня так и зачесались, чтобы открыть огонь, но нельзя — приказа нет еще.

Когда немцы подошли еще ближе, я ужаснулся: как же их много! Невольно я даже оглянулся назад, чтобы посмотреть, куда в случае чего бежать.

— Огонь! — крикнул вдруг маленький сержант.

И в тот же миг слева от нас на склоне холма затараторили пулеметы, затрещали автоматы, защелкали винтовочные выстрелы.

— Огонь! — крикнул я своим ребятам.

От сильного волнения я выпустил сразу весь магазин, но только под конец заметил, что неверно определил расстояние до цели и пули зарывались в землю, не долетая до цепи противника.

Бубик стрелял не торопясь и уже первым выстрелом уложил гитлеровца.

— Вот так, — проговорил он и, прицелившись, выстрелил. И снова попал в цель.

«Ну и меткий же стрелок этот Яни! — мелькнуло у меня в голове. — Стреляет не торопясь, спокойно, и вот тебе, пожалуйста…»

Затрещал автомат Жиги Мольнара. Старый столяр тоже патронов зря не тратил: от одной его меткой очереди на землю свалились четыре гитлеровца. Вставив в автомат новый магазин, он снова без суеты и выкриков начал стрелять.

Сменив магазин, снова открыл огонь и я, на этот раз уже не безрезультатно, но тут, к своему сожалению, заметил, что у меня остался всего лишь один рожок.

— Ребята! — крикнул я, стараясь перекричать грохот. — Стреляйте, но цельтесь лучше!

— Товарищи, посмотрите назад! — услышал я вдруг радостный возглас Пишты Тота.

Я оглянулся и увидел, что по шоссе мчится колонна огромных танков, выкрашенных для маскировки белой краской.

— Ура! Наши тридцатьчетверки! — заорал во всю глотку маленький сержант.

Мы уже не только видели, но и слышали грохот гусениц и рокот моторов, а на лесной дороге показались грузовики с советской пехотой. А через минуту пехота, высыпавшись из машин, цепью устремилась за танками, сотрясая воздух громким «Ура!».

— Приготовиться к атаке! — командует майор Головкин, а через несколько секунд его голос гремит: — В атаку, вперед!

— Ура! Ребята, ура! — ору я во все горло и вместе со всеми выскакиваю из окопа. И вдруг чувствую, как в глазах у меня темнеет, и я падаю в какую-то темную бездонную яму…

15 марта 1945 года

В бреду я, как наяву, вижу различные картины из далекого и недавнего прошлого. Вот надо мной склонилась мама. Из ее больших серых глаз выкатываются крупные горошины слез. И тут же маму заслоняет бегущий по склону холма Даниэль, который на бегу показывает рукой, куда скрылись диверсанты… Затем я вижу себя в комнате с белыми стенами. В воздухе сладковато пахнет лекарствами. Седовласый врач-полковник держит в руках шприц. Вот он, покраснев от злости, кричит мне, что ему нужна не моя бумажка, а сам раненый. Затем я вижу, как Бубик подает команду «Смирно!» и уводит со двора полиции ребят, построенных в колонну по два, на улицу вслед за лейтенантом Григоренко… Но тут же снова чувствую, как куда-то проваливаюсь, а сердце мое и голова разрываются от ужасной боли…

Впервые я пришел в себя только спустя две недели после ранения. В первый момент я боялся открыть глаза, не соображал, что со мной случилось и где я нахожусь… Затем я услышал скрип двери и чей-то голос, который произнес по-русски несколько слов, но я разобрал только одно: «окно». Видимо, кому-то что-то нужно было сделать с окном… А через секунду я почувствовал, что в комнату вошла мама.

«Мама!» — хотел я крикнуть, а вслух еле слышно прошептал:

— Мамочка…

Мама схватила мою руку и прижала ее к своему сердцу.

— Фери! — со слезами в голосе причитала она. — Паршивый мальчишка, как же ты всех нас перепугал…

Спустя несколько минут я узнаю о том, что меня ранило в голову осколком. Майор Головкин сам отвез меня в госпиталь. По дороге он все время торопил шофера: «Гони быстрее! Быстрее!». А в госпитале старый врач сделал со мной прямо-таки невозможное… Чудо, да и только!

Через несколько недель я в первый раз встал с постели. Правда, всего на минуту, но все же встал.

Ноги у меня дрожали, как будто были чужими, в голове стоял страшный шум. Но это ничего, я был безумно рад, что жив и нахожусь в родном селе.

Ярко светит солнце. Стоит удивительная тишина, которую не нарушают ни стрельба, ни грохот танков, ни топот ног пехоты. На каштанах, растущих перед замком, набухают почки. В лавочке бакалейщика Шипоша работают каменщики. Мимо лавочки проходит мужчина с винтовкой за плечами. Он очень похож на Габора Шуйома… Удивительно похож…

А немного позднее во дворе замка собралось много народу. На небольшой импровизированной трибуне стоит учитель Фекете и декламирует стихотворение Петефи «Встань, мадьяр!». Его голос слышен даже через закрытые окна. В двух шеренгах замерли в строю мои ребята, все, как один, в серых шинелях, в одинаковых шапках, с винтовками у ноги. Стоят, не шелохнутся. Что бы я не дал, чтобы стоять вместе с ними! Однако врач-чародей не очень охотно допускает ко мне даже посетителей. Правда, сегодня он обещал пустить, сказал, что в день юбилея венгерской свободы он может разрешить моим друзьям навестить меня при условии, что я буду хорошо себя вести.

После торжества в мою палату набивается полно народу. Первой входит мама, а за ней все ребята. Врач-полковник начал было что-то строго объяснять им, но, поняв, что ничего из этого не получится, махнул рукой и ушел. Длинноногий Яни Бубик, держа шапку в руке, мигом оказался около моей кровати.

— Фери, мы все здесь!

И действительно, пришли и Фекете, и Йошка Козма, и Пишта Тот, и Габор Шуйом, и улыбающийся во весь рот Шани Балог, и другие…

Я едва успеваю произнести несколько слов, так как мои друзья говорят все сразу, перебивая друг друга.

— Все мы, как видишь, живы и здоровы, демобилизовались только Мишка да Резлер… Мишка уже пашет в поле: он до мозга костей прирос к земле, служба в полиции не его призвание.

Я вопросительно смотрю на Мишку, но тут же вспоминаю, что он давно сам говорил мне, что останется у меня только до весны, а потом уйдет в поле. Он и сейчас повторяет это и краснеет, как девушка.

— Знаешь, а мне в полиции понравилась. Да и мама успокоилась, что чужую… — начинает Яни Бубик и внезапно замолкает.

Я невольно улыбаюсь, так как знаю, что он хочет этим сказать. Чужой девицей может быть только Ирен. Уж если мать Яни успокоилась, значит, она уверена, что сын женится на Ирен.

— Да ты ведь не знаешь, что я уже стал сержантом! Да-да, сержант Янош Бубик! У меня и документ есть… Йошке Козме и Пиште Тоту тоже присвоили звание сержанта. А знаешь ли ты, кто ты теперь такой?

— Знаю, — киваю я. — Раненый, больной, к сожалению.

Яни отступает на один шаг и шутливо докладывает:

— Товарищ лейтенант Серенчеш, докладывает сержант Янош Бубик!

— Не дури, — тихо прошу я.

— И не собираюсь дурить. Тебе, дружище, присвоено звание лейтенанта. Приказ пришел из областной полиции. Областная полиция действует вовсю. В самом начале мая приехал к нам какой-то тип в старой полицейской форме с золотым шитьем на воротнике. Собрал нас всех и начал шерстить за то, что мы забрали-де у заводчика парусиновые палатки. Больше он нам ничего не сказал, только отчитывал за них, будто специально за этим и приехал. А о том, что мы тут делали, как воевали, и словом не обмолвился… Послали мы его подальше, сказав, что пусть к нам пришлют кого-нибудь другого, более честного…

— Что вы с ним сделали? — с беспокойством спросил я Бубика, надеясь, что все это было несколько не так.

Яни не смотрит мне в глаза, а разглядывает носки собственных сапог, будто видит их впервые.

— Что мы могли с ним сделать?.. — бормочет он. — Отпустили, а он так заторопился, что поскользнулся во дворе и разбил себе нос… Зато потом к нам приехал новый офицер, коммунист. Он сказал нам, что областная полиция благодарит нас за хорошую работу и за участие в боевых действиях… Это было уже совсем другое дело. Этот офицер — фамилия его Барани — привез нам приказ о присвоении нам воинских званий… А вот и наш товарищ партийный секретарь!

В дверях показался Жига Мольнар.

— Вот хорошо-то! — радостно воскликнул он. — Наконец-то нас к тебе допустили!

Подойдя ко мне, он расцеловал меня в обе щеки, уколов своими усами.

Тут в палате появился врач-полковник и выпроводил всех моих посетителей в коридор, сказав, что теперь он разрешит им чаще навещать меня.

4 апреля 1945 года

Два дня назад я снова принял полицию.

К моему приходу Бубик навел в здании такой порядок, какого не бывает даже в доме невесты перед свадьбой. Ребята побелили стены известкой, натерли пол. Дорожки во дворе обложили галькой.

Как только я вошел в ворота, сержант Янош Бубик громко подал команду:

— Для встречи с фронта слушай: на караул!

Команду эту ставшие в строй полицейские выполнили хорошо, только конец встречи получился не таким, как его задумал Бубик. Взяв винтовки «на ремень», все сгрудились вокруг меня: одни обнимали, другие жали руки…

К десяти часам меня, как члена национального комитета, пригласили в сельскую управу на торжественное заседание.

«Заседать! — с опаской подумал я. — Придется и этому учиться».

Перед началом заседания Жига Мольнар сказал мне, что кроме национального комитета я вошел в группу коммунистов и поэтому должен голосовать за решение коммунистов.

В здании сельской управы меня ждало много неожиданностей. Приняли меня очень хорошо, я бы даже сказал, тепло. Члены комитета поинтересовались, как я себя чувствую. Когда же я сел на стул, то тут, к огромному своему удивлению, увидел, что сижу за столом напротив Михая Рушки.

«Эге! — мелькнуло у меня в голове. — А как сюда попал этот Рушка? Что ему тут нужно? С его-то богатством и двумястами хольдов земли?»

Чуть позже Рушка попросил слова. В выступлении он упомянул о каком-то соглашении «Об участии всех существующих партий в жизни страны» и о том, что, согласно этому документу, по его мнению, и в полиции должны быть представители от всех партий…

«Так вот он куда метит! — подумал я. — Интересно, где ты был, когда мы с оружием в руках защищали новый порядок? Тогда ты не просился на фронт!»

Жига Мольнар спокойно ответил Рушке, что с этим вопросом мы разберемся несколько позже.

«Уж не тронулся ли Жига? Что он говорит? — забеспокоился я. — О каком разбирательстве может быть разговор?» С этого момента я даже стал невнимательно слушать выступления других.

— Что ты хочешь разбирать?! — напал я на Мольнара, когда мы остались вдвоем.

Жига посмотрел на меня и улыбнулся:

— Не беспокойся! Все будет как нужно… Ты, дорогой товарищ, многого еще не знаешь. Узнаешь со временем. Фронт передвинулся далеко на запад, однако это не означает, что борьба прекратилась. Борьба продолжается, только иными средствами, и теперь мы не всегда видим своего противника…

— Тогда зачем эта игра? — никак не успокаивался я. — Неужели начнем все сначала?

Мольнар покачал головой:

— Сначала мы ничего начинать не собираемся. Господству нацистов пришел конец. Венгрию полностью освободила Советская Армия. У нас в селе функционирует партийная организация, коммунистическая организация… А у кого в руках находится оружие?.. Вот видишь… Так что сначала мы ничего не собираемся начинать. Мы просто продолжаем то, что начали. — Мольнар взял меня под руку и продолжал: — Пойдем, я вручу тебе твой партийный билет. Марки я уже наклеил, начиная с января… А потом поедем вместе на хутор, хорошо? Сегодня мы проведем первый раздел господской земли…

«Раздел господской земли! Боже мой! Той самой земли, которую долгие-долгие годы обильно поливали потом поденщики, безземельные и малоземельные крестьяне, их предки, их дети и внуки. Той самой земли, на которой с раннего утра и до позднего вечера гнули спину мои родители и деды, получая за свой каторжный труд нищенское пропитание и жалкие гроши, на которые с трудом удавалось сводить концы с концами…»

Мысли у меня в голове сразу как-то перепутались. Трудно было сообразить, что такое возможно, что наконец-то свершится самое что ни на есть справедливое дело на свете: земля будет принадлежать тем, кто ее обрабатывает. Сбудется вековая мечта земледельца! За одно это стоило бороться, не жалея ни сил, ни самой жизни!..

— Ты поостынь и сильно-то не горячись! Сейчас не то время, чтобы рубить сплеча! — продолжал растолковывать мне Мольнар, беря меня за локоть и направляясь к выходу.

— Я ничего не собираюсь рубить сплеча, хотя, откровенно говоря, таких, как Рушка, на мой взгляд, новой власти надлежало бы убрать с нашей дороги. Каким образом? Руководящим товарищам это виднее, чем нам, но убрать надо. И чем раньше, тем лучше и безопаснее и для нас с тобою, и для этих товарищей, да и для всей новой власти! — с жаром выпалил я Жиге.

— Я с тобой, дорогой, полностью согласен, — продолжал Мольнар, не выпуская моего локтя. — Все, что ты мне сейчас сказал, абсолютно правильно. Только для борьбы со всякой контрреволюционной сволочью нам необходимо собрать силы. А ты знаешь, что их у нас в данный момент не очень-то много, и даже те, какие есть, еще распылены. Мы, коммунисты, это прекрасно знаем и принимаем все меры к тому, чтобы собрать эти силы и, более того, умножить их. Только после этого можно нанести последний и решающий удар по всей этой контре, да так нанести, чтобы от нее и следа не осталось… Вот почему я тебе и говорю: не горячись! Борьба еще совсем не закончилась. Она потребует от нас еще много сил. И сейчас нам, как никогда раньше, нужно действовать осторожно, с умом, чтобы не оттолкнуть от себя крестьян, а ведь они, как тебе известно, разные бывают…

— Разные-то они разные, но чрезмерной осторожностью тоже можно оттолкнуть от себя бедноту, которая так долго ждала освобождения от помещиков…

— Вот посмотришь, как мы тут будем сейчас делить землю, и кое-что поймешь прямо на месте. Выше голову! Все идет как нужно!..

На хутор мы поехали на повозке Подолака. К нам присоединились Бубик, Пишта Тот и Йошка Козма, которые в тот день были свободны от службы, но захотели присутствовать при столь радостном для хуторян событии.

Матьяш Риго уже запахивал кусок поля возле дороги. Он еще не был полностью уверен в том, что ему достанется именно этот участок, однако не хотел упустить лучшего времени для посева кукурузы. Вонзив лемех плуга во влажную землю, он бодро шагал за лошаденкой, решив, что бумаги на владение участком сможет получить позже.

Все хуторяне собрались перед домом садовника. Жига Мольнар встал на стул и начал объяснять жителям хутора, как будет проходить раздел господской земли.

В самый разгар его речи на дороге показалась советская штабная машина. Через минуту она уже подкатила к дому садовника. Я не поверил своим глазам, когда из машины вышел майор Головкин, а вслед за ним и Мишенька. Мы бросились обнимать друг друга.

— Федор Васильевич! Мишенька!

— О, товарищ начальник!

Переводчик майора, которого я видел впервые, с улыбкой смотрел на нас.

— Я привез всем вам большую радость, — начал Головкин, и глаза его весело блеснули. — Части Советской Армии полностью освободили от захватчиков территорию Венгрии и вступили на землю Австрии… Я искал тебя по всему селу. К сожалению, мне нужно ехать…

— Куда? — спросил я.

— Куда? — улыбнулся майор. — В Берлин!

И только тут до меня дошло, что войска Советской Армии, полностью освободившие нашу страну, продолжают борьбу и что для них еще не настал мир, который мы уже получили из их рук. Стоило только подумать об этом, как мне сразу же стало стыдно, что утром на заседании я сидел и злился…

Головкин поцеловал меня в щеку, прощаясь.

— Федор Васильевич, дорогой Федор Васильевич, — сказал я ему, — береги себя… А мы здесь, у себя, будем продолжать то, что начали. Будем продолжать до полной победы!..

Майор сел в машину и поехал, а мы с хуторянами долго махали ему вслед фуражками. А в руке у Жиги Мольнара, которой он махал, провожая майора, были крепко зажаты листки, дающие людям право на владение отобранной у помещиков землей.