Упадок и разрушение

Глава 1 «НЕ В ЧЕТЫРЕХ СТЕНАХ — ТЮРЬМА»[32]

Поля судили через месяц в Олд Бейли; процесс жестоко разочаровал публику, газетчиков, присяжных и адвокатов. Арест в «Ритце», сообщение о том, что свадьба отложена, бегство Марго на Корфу, отказ выпустить Поля под залог, судки с обедами от Булестена, доставлявшиеся Полю прямо в камеру, — обо всем этом кричали газеты. После этого приговор суда прозвучал недостаточно внушительно. Сперва Поль признал себя виновным по всем пунктам, несмотря на уговоры адвоката, но потом несколько оживился и сделал слабую попытку защититься, когда судья предупредил его, что за подобные преступления закон предусматривает наказание плетьми. Впрочем, суд был скучен. Поттс, главный свидетель обвинения, был несгибаем и под конец удостоился благосклонного отзыва судьи; защита же не смогла представить никаких аргументов в пользу обвиняемого, кроме его примерного поведения в прошлом; имя Марго Бест-Четвинд не упоминалось, хотя в заключительном слове судья и сказал, что «всем известны наглость и бессердечие, с которыми — буквально накануне ареста за это позорнейшее из преступлений — обвиняемый готовился вступить в брак с лицом, чье имя украшает историю Британии, и замарать в пучине порока даму безупречной репутации, редкой красоты и выдающегося общественного положения». «Справедливый гнев общества, — сказал далее судья, — вот что ждет тех неустойчивых и невоздержанных людей, которые черпают наслаждение на греховном рынке живого товара, и по сей день пятнающем лик нашей цивилизации; но для самих торговцев, этих вампиров, которые питаются падалью и отбросами человечества, общество уготовило безжалостную кару».

Итак, Поль очутился в тюрьме, а в газетах, теперь уже не на самом видном месте, появились заголовки: «Приговор великосветскому жениху» и «Мнение присяжных о вампирах». Для широкой публики тем дело и кончилось.

Впрочем, еще до суда произошел разговор, заслуживающий внимания всех тех, кто интересуется путаными событиями, в которых известную роль сыграл Поль Пеннифезер. Незадолго до процесса в камеру Поля явился Питер Бест-Четвинд.

— Привет! — сказал Поль.

— Привет, Поль, — кивнул ему Питер. — Мама просила, чтобы я к тебе зашел. Она велела узнать, приносят ли тебе обеды — за них заплачено. Думаю, все очень вкусно: заказывал-то я. Мне казалось, что тебе захочется чего-нибудь полегче, не слишком сытного…

— Обеды превосходны, — ответил Поль. — А как Марго?

— Я, собственно, затем и пришел. Марго уехала.

— Куда?

— На Корфу. Совсем одна. Это я ее заставил — она хотела прийти на суд. Сам понимаешь, газетчики и знакомые нам проходу не давали. Ты на нее не сердишься, а, Поль? Да, вот еще что! Полицейский нас не услышит? Вот какое дело. Помнишь этого старикашку, Контроверса? Он теперь министр внутренних дел. Явился он к маме — прямо как в романах Оппенгейма[33] — и сказал, что, если она за него пойдет, он тебя вызволит. Видно, романов начитался. Мама думает: может, он и прав, и хочет узнать твое мнение. Она-то считает, что сама во всем виновата, и, чтобы помочь, пойдет на что угодно и куда угодно — только не в тюрьму, разумеется. Вообрази себе маму — в тюрьме! Так выходить ей за Контроверса? Тогда тебя выпустят. Или ждать, пока ты сам не выйдешь и на ней не женишься? Вопрос стоит ребром.

Поль вспомнил профессора Силена: «Лет через десять она начнет барахлить», — но сказал:

— Лучше пусть ждет.

— Я так и знал, что ты так скажешь. Поль, я ужасно рад. Мама еще говорит: «Мы с ним оба знаем, как и чем я могу его за все это отблагодарить». Ее собственные слова. Тебе ведь дадут не больше года, а?

— Да, уж конечно, не больше, — ответил Поль. Его приговорили к семи годам тюремного заключения. «Лет через десять она начнет барахлить», — повторял он, пока трясся в «черном вороне» по дороге в Блекстонскую тюрьму.

В тюрьме Поль сразу же встретил множество людей, среди которых оказалось и несколько старых знакомых. Первым, кого он увидел, был надзиратель с дегенеративным лбом и злобными повадками. Он с грехом пополам записал фамилию Поля в регистрационную книгу и отвел его в камеру. Судя по всему, надзиратель был в курсе газетных новостей.

— Что, не похоже на «Ритц»? — спросил он. — Мы таких субчиков не любим, понял? Мы их живо берем в оборот. Живо выбьем у тебя «Ритц» из головы, альфонс ты эдакий.

Однако тут он ошибся, ибо через минуту перед Полем предстал Филбрик. Правда, арестантская куртка была ему велика, а щеки поросли щетиной, но манеры у Филбрика были по-прежнему великосветские.

— Я так и знал, что скоро мы увидимся вновь, — заявил он. — Меня, по знакомству, определили банщиком. Для вас я придержал лучшие штаны и замечательную куртку — без единой вошки!

Он бросил на лавку стопку белья. На белье стояли штампы в виде большой черной стрелы. Вернулся надзиратель, и за ним — другой, очевидно, его начальник. Вдвоем они старательно описали все, что было на Поле.

— Туфли коричневые, одна пара. Носки фасонные, одна пара. Помочи черные шелковые, одна пара, — монотонно вещал надзиратель. — В жизни не видел, чтобы на одном человеке было столько барахла!

Не раз они останавливались и спорили, как пишется то одно, то другое слово, так что опись продолжалась довольно долго.

— Портсигар белого металла, с двумя сигаретами. Часы белого металла. Булавка для галстука, фасонная.

Знал бы надзиратель, что Марго выложила за эту булавку куда больше, чем он зарабатывал за год!

Запонки костяные, одна пара. Запонки для манжет, фасонные.

Надзиратели недоуменно разглядывали золоченое кольцо для сигар, подарок шафера.

— Чего это?

— Это для сигар.

— Ишь язык распустил! — возмутился надзиратель и шлепнул Поля по голове туфлями, которые в тот момент держал в руках. — Запиши: инструмент. Ну, вот и все! — подытожил он. — У тебя есть вставные зубы? Тебе разрешается оставить их при себе — мы только запишем.

— Нет, — ответил Поль.

— Имеется ли суспензорий или иные гигиенические приспособления?

— Нет, — ответил Поль.

— Ладно. Иди в баню!

Поль отсидел положенные десять минут в теплой лужице положенной температуры, вдыхая бодрящий запах дезинфекции, после чего оделся во все тюремное. Утрата личных вещей вызвала в нем, как ни странно, приятное чувство беспечности.

— Вы роскошно смотритесь! — восхитился Филбрик. Затем Поля повели к тюремному врачу, который сидел за столом, заваленным формулярами.

— Фамилия? — спросил врач.

— Пеннифезер.

— Находились ли на излечении в психиатрических лечебницах или других родственных учреждениях? Если да, то сообщите подробности.

— В течение двух лет я учился в колледже Скон, в Оксфорде — ответил Поль.

Врач поднял голову и в первый раз взглянул на него.

Оставьте ваши прибауточки, любезный, — процедил он. — Я на вас мигом натяну смирительную рубашку.

— Извините, — пробормотал Поль.

— Отвечать только на прямые вопросы врача! — зарычал за спиной надзиратель.

— Извините, — механически повторил Поль и получил пинок в зад.

— Страдаете туберкулезом легких или другими заразными заболеваниями? — осведомился врач.

— Насколько мне известно, нет, — ответил Поль.

— Тогда у меня все, — сказал врач. — Освидетельствование показало, что к вам могут применяться все виды обычных дисциплинарных взысканий, а именно: наручники, ручные, а равно и ножные кандалы, смирительная рубаха, связывание в «козлы», карцер, диета номер один, диета номер два, а также розги и плеть. Жалобы имеются?

— Как, и все это сразу? — в ужасе спросил Поль.

— Сразу, если будешь задавать нахальные вопросы. Последите за этим субъектом, надзиратель. Он, судя по всему, любит мутить воду.

— Иди сюда, ты! — рявкнул надзиратель.

Они прошли по коридору и спустились по железной лестнице. По обе стороны тянулись длинные галереи с металлическими перилами, а в каждую галерею выходило множество дверей. Между этажами были натянуты проволочные сетки.

— Не вздумай дурить, — сказал надзиратель. — В нашей тюрьме самоубийства запрещаются, ясно тебе? Вот твоя камера. Содержи ее в чистоте, не то я тебе задам. А это — твой номер.

Он пришпилил к куртке Поля желтый кружок.

— Совсем как у носильщиков, — не удержался Поль.

Заткнись ты…, — ответил надзиратель и хлопнул дверью.

«Со временем я начну, наверно, уважать этих людей, — подумал Поль, — они, в сущности, куда безобиднее всех тех, кого я знал раньше».

Следующим на очереди был учитель тюремной школы. Отворилась дверь, и в камеру вошел молодой человек в твидовом костюме, с нездоровым цветом лица.

— «Дэ четыреста двенадцать», вы умеете читать и писать? — спросил учитель.

— Да, — ответил Поль.

— В какой школе вы учились?

— В закрытом интернате, — ответил Поль (в привилегированной школе, где он учился, этому придавали большое значение).

— Каков был ваш уровень по окончании школы?

Понятия не имею. У нас никаких уровней не было.

Учитель записал фамилию Поля в тетрадку, а сбоку приписал: «Нарушения памяти». Затем он вышел и через минуту вернулся с книжкой.

— Постарайтесь одолеть эту книгу за месяц, — попросил он. — По утрам будете ходить на занятия. Это совсем не трудно, раз уж вы умеете читать. Книгу начинают читать вот отсюда, — добавил он, заботливо открывая ее перед Полем на первой странице.

Это был учебник грамматики, изданный в 1872 году.

— «Слог представляет собою целокупное звучание, производимое одним усилием голоса», — прочел Поль. — Благодарю вас, — сказал он. — Мне это будет очень интересно.

— Если покажется трудновато, вы ее через месяц обменяете, — успокоил его учитель. — Но вы все же постарайтесь дочитать до конца.

Дверь захлопнулась.

Следующим пришел священник.

— Вот ваша Библия, вот молитвенник. Библия остается у вас на все время. Молитвенник можно менять раз в неделю, по желанию. Вы принадлежите к англиканской церкви? Посещение церковной службы добровольное: это значит, что вы либо никогда не ходите в часовню, либо ежедневно.

Священник торопился и нервничал. Работа была ему внове, а за день он побывал уже у пятидесяти арестантов, один из которых надолго задержал его рассказом о видении, явившемся ему ночью.

— Привет, Пренди! — ахнул Поль.

Мистер Прендергаст встревоженно взглянул на него.

— Я вас не узнал, — промолвил он. — В тюремной одежде все на одно лицо. Это крайне неприятно, Пеннифезер. Я читал, что вас посадили, и все время боялся, что вас пришлют именно сюда. О боже мой, боже! Теперь все совсем запутается.

— В чем дело, Пренди? Опять Сомнения?

— Да нет же! Дело в дисциплине, дисциплина — мой бич. Я здесь всего неделю. Мне очень повезло, очень. Епископ сказал, что, по его мнению, современному пастырю легче развернуться здесь, чем в обычном приходе. К тому же начальник тюрьмы мыслит весьма современно. Но выяснилось, что преступники еще хуже мальчишек. Они притворяются, будто исповедуются, а сами нашептывают мне всякую мерзость и ждут, что я на это скажу. В часовне они хихикают, и все время уходит на то, что надзиратели приводят их в чувство. Получается крайне неблагочестиво. Сегодня утром кое-кого посадили на диету номер один — они распевали в церкви неприличные стишки на мотив гимна, — и, конечно, за это меня возненавидели. Пожалуйста, Пеннифезер, если вам не трудно, не зовите меня Пренди. И потом, если кто будет проходить мимо, встаньте, когда со мной разговариваете. Понимаете, так положено. И так уж главный надзиратель провел со мной беседу о значении дисциплины.

В этот момент надзиратель через глазок заглянул в камеру.

— Вы должны осознать всю тяжесть содеянного вами и всю справедливость возмездия, — громко изрек мистер Прендергаст. — Покайтесь перед Господом.

В камеру вошел надзиратель.

— Извиняюсь, что помешал, сэр, но этого типа вызывает к себе начальник. Дальше по коридору сидит «Дэ четыреста восемнадцать». Он уже который день к вам просится. Я обещал, что передам, только извините, если что не так, сэр: с ним надо построже. Он у нас не впервой. Это форменная лиса, сэр, вы уж извините, и молится он, только если знает, что будет с барышом.

— Это мне решать, а не вам, надзиратель, — с достоинством ответил мистер Прендергаст, — можете увести «Дэ четыреста двенадцать».

Сэр Уилфред Лукас-Докери ни по природе своей, ни по образованию не был предназначен на пост начальника тюрьмы. Этим назначением он был обязан лейбористскому министру внутренних дел, которого потряс составленный сэром Уилфредом меморандум касательно науки о тюрьмах, приложенный к докладу о борьбе с лицами, уклоняющимися от несения воинской службы. До того времени сэр Уилфред возглавлял кафедру социологии в Мидлендском университете, и только самые близкие его друзья и избранные, любимейшие ученики знали, что за личиной чудаковатого профессора сэр Уилфред скрывает пылкое желание послужить своему поколению на политической арене. Дважды он выдвигал свою кандидатуру в парламент, но с такой робостью, что на него почти не обратили внимания. Полковник Мак-Аккер, его предшественник на тюремном посту, ветеран многочисленных безымянных войн на афганской границе, сказал сэру Уилфреду, когда выходил в отставку: «Счастливо оставаться, сэр Уилфред! Хочу только дать вам один совет. Не беспокойтесь за надзирателей и арестантов. Плюйте на ваших непосредственных подчиненных — а они с легкой душой плюнут на своих. Если при вас тюрьма станет достаточно поганым местом, люди постараются вам не попадаться. Я всегда держался этого правила и горжусь собой». (Это правило вскоре стало известно решительно всем, кто повстречался с полковником на челтенхемских минеральных водах.)

Однако сэр Уилфред придерживался иного мнения.

— Поймите, — втолковывал он Полю, — что моя цель — личный контакт с каждым, за кого я несу ответственность. Вы должны гордиться своей тюрьмой и своим трудом. Мне нравится, когда заключенные, по мере возможности, не бросают здесь той профессии, которую избрали в цивилизованном мире. Надзиратель, чем раньше занимался этот человек?

— Торговал живым товаром, сэр.

— Гм… Так… Боюсь, что здесь вам не развернуться. Еще чем занимались?

— Я чуть было не стал священником, — ответил Поль.

— Что вы говорите?! Если со временем у нас наберется несколько человек с такими склонностями, мы откроем богословский семинар. Вы, конечно, уже познакомились с нашим священником. Это человек с широким взглядом на жизнь. Впрочем, мы только взялись за работу… Нас несколько ограничивают правительственные распоряжения. Первый месяц вам предстоит предписанное законом одиночное заключение. Потом мы найдем для вас работу по душе. Мы не допустим, чтобы ваша личность была попрана. Вам приходилось заниматься кожевенным ремеслом?

— Нет, сэр.

— Не беда! Мы направим вас в ремесленную мастерскую. Много лет назад я пришел к выводу, что любое преступление есть плод подавленного стремления к эстетическому самовыражению. Теперь наконец у нас есть возможность проверить это. Вы кто, экстраверт или интроверт?

— Точно не знаю, сэр.

— Точно этого никто не знает. Я все убеждаю министерство внутренних дел дать нам штатного психоаналитика. Кстати, вы читаете «Нью-Нейшн»? На этой неделе там напечатали довольно благосклонную статью о нашей тюрьме. Называется «Изыскания Лукаса-Докери». Я считаю, заключенным полезно об этом знать. Такие вещи воспитывают чувство локтя. Приведу вам маленький пример из нашей практики. Он, между прочим, и вас касается. Раньше смешивали преступления половые и связанные с проституцией. Я, однако, полагаю, что ваше преступление, в основе своей, направлено на обогащение, и потому соответствующим образом его классифицирую. Это, разумеется, не повлияет на условия вашей жизни в тюрьме (все мелочи тюремного заключения предусмотрены Правилами внутреннего распорядка), но только подумайте, как это скажется на статистике!

— Гуманизм! — воскликнул сэр Уилфред, когда Поля увели. — Вот в чем суть! Вы видели, как ожил этот человек, осознав, что он не безымянный раб, а участник великой статистической революции!

— Да, сэр, — согласился главный надзиратель. — Между прочим, сегодня было две попытки к самоубийству. Надо с ними построже, сэр. Вы велели дать в ремесленную мастерскую острые инструменты — а для них это все равно что красная тряпка для быка.

Поля опять заперли. На этот раз у него появилась возможность оглядеться. В камере не нашлось ничего занимательного. Помимо Библии, молитвенника («Молитвы на случаи различных недугов, сомнений в вере и бедствий. Составлено преподобным Септимусом Четкинсом, магистром искусств», Эдинбург, 1863 г.) и грамматики, в камере имелась пол-литровая алюминиевая мисочка, ложка, ножик, грифельная доска, грифель, большая солонка, питьевой бачок, два глиняных ночных горшка, веник, откидные нары у стены, матрац, табуретка и стол. Печатное объявление уведомляло Поля, что ему запрещается выглядывать из окна. На одной табличке, висевшей на стене, перечислялись прочие виды наказуемых деяний, включавшие, казалось, все возможные человеческие поступки, на другой табличке было напечатано несколько англиканских молитв, на третьей — объяснялась «система последовательных зачетов». Кроме того, на стенке висели отпечатанные на машинке «Мысли на сегодняшний день», одно из маленьких нововведений сэра Уилфреда Лукаса-Докери. На сегодняшний день мысль была такая: «Чувство греха — это чувство утраты». Редактор «Санди Экспресс». Поль с любопытством изучил «систему последовательных зачетов». Через месяц, прочитал он, ему будет разрешено принять участие в коллективном труде, выходить на получасовые прогулки по воскресеньям, носить на рукаве опознавательную полосу, обучаться в школе для неграмотных, еженедельно получать из библиотеки одно художественное произведение и, по особому разрешению начальника тюрьмы, повесить в камере четыре фотографии родственников или одобренных администрацией друзей. Еще через два месяца, буде поведение Поля окажется безупречным, он получит право на двадцатиминутное свидание и, кроме того, на отправку и получение одного письма. Затем, через полтора месяца, ему опять будет разрешено свидание и письмо и вдобавок он сможет раз в неделю брать в библиотеке дополнительную книгу.

Интересно, можно ли считать снятый Дэви Ленноксом затылок Марго фотографией друга, одобренного администрацией?

Через некоторое время снова загремел замок, и дверь приоткрылась. В щели показалась рука с оловянной тарелкой, после чего раздались слова:

— Давай миску!

В миску налили какао, и дверь заперли. На тарелке был хлеб, бекон и гороховая каша. В тот день к Полю больше никто не заходил, и он мог вволю помечтать. В первый раз за много месяцев он очутился в полном одиночестве. «Ах, до чего же хорошо!» — радовался Поль.

Месяц одиночки был самым счастливым в жизни Поля. Правда, недоставало комфорта, но в «Ритце» Поль понял, что одного комфорта мало. Его особенно веселило то, что не нужно принимать никаких решений, думать о времени, еде, одежде, о том, какое ты производишь впечатление; словом, он испытывал чувство свободы. Ранним зябким утром звонил колокол, надзиратель вопил: «Парашу за дверь!» Поль вставал, сворачивал матрац и одевался. Не было нужды бриться, ломать голову над тем, какой повязать галстук, возиться с запонками и воротничками, а ведь это так досаждает цивилизованному человеку в минуты пробуждения. У Поля было так же покойно на душе, как у красавца с рекламы мыльной палочки, красавца, который, судя по всему, без труда достигал Душевного равновесия, столь необходимого в утренние часы. Встав, Поль равнодушно шил почтовые мешки, пока дверь не отворялась снова и не пропускала в камеру руку с куском хлеба и миской похлебки. После завтрака он кое-как убирал камеру, мыл посуду и снова шил, пока колокол не призывал его на молитву. В часовне он минут пятнадцать внимал мистеру Прендергасту, который, по мере своих сил, богохульствовал, изощряясь над красотами старинного английского Евангелия. Эти минуты, разумеется, навевали уныние, как, впрочем, и следующий час, когда Поль должен был кругами ходить по тюремному двору, сквозь асфальтовые трещины которого пробивались ростки капусты. Некоторые арестанты имели обыкновение во время прогулки садиться на корточки и, притворяясь, будто они завязывают шнурки, покусывать капустные листья. Если кого-нибудь заставали за этим занятием, следовало суровое наказание. Однако у Поля никогда не возникало желания полакомиться капусткой. После прогулки вообще ничего не происходило, если не считать обеда, ужина и обхода сэра Уилфреда. Дабы занять Поля в течение девяти часов, закон предусматривал шитье почтовых мешков из дерюги. Арестанты, сидевшие по соседству, были, судя по рассказам надзирателя, не совсем в своем уме и с трудом успевали выполнить норму к тому времени, когда гасили свет. Поль же обнаружил, что, ничуть не перенапрягаясь, может завершить труды свои задолго до ужина, и проводил вечера в размышлениях или заносил на грифельную доску мысли, которые пришли ему в голову за день.

Глава 2 ИЗЫСКАНИЯ ЛУКАСА-ДОКЕРИ

Сэр Уилфред Лукас-Докери, как уже можно было догадаться, сочетал в себе честолюбие, ученость и неподдельный оптимизм в масштабах, редких для его ведомства. С волнением грезил он о том времени, когда изыскания Лукаса-Докери будут признаны поворотными в науке о тюрьмах, и не раз мысленно повторял отрывки из исторических трудов будущего, в которых встречались такие суждения: «Одним из немногочисленных важных событий во время непродолжительного пребывания лейбористского правительства у кормила власти было назначение сэра Уилфреда Лукаса-Докери начальником Блекстонской тюрьмы. Деяния этого неустрашимого и зоркого мужа заслуженно считаются краеугольным камнем современной пенитенциарной системы. Более того, не будет преувеличением сказать, что никто другой не занимает такого выдающегося места в истории социальных реформ текущего столетия…» — и так далее. Впрочем, эти замечательные качества не спасали Лукаса-Докери от бесчисленных столкновений с главным надзирателем.

Как-то раз, когда Лукас-Докери заперся в своем кабинете, чтобы поработать над объяснительной запиской для тюремной инспекции (одним из тех якобы незначительных документов, опубликование которых по выходе сэра Уилфреда в отставку должно было подтвердить, что не кто иной, как он, является первопроходцем в деле люминесцентного освещения тюрем), к нему зашел главный надзиратель.

— Скверные вести из переплетной мастерской, сэр. Мне сообщили, что у заключенных завелась привычка есть клей, выданный им для работы. Клей, говорят они, вкуснее баланды. Придется поставить в переплетную еще одного надзирателя или подмешать в клей какой-нибудь гадости.

— Клей питателен? — спросил сэр Уилфред.

— Не могу знать, сэр.

— Взвесьте всех переплетчиков и доложите, если хоть один из них прибавит в весе. Сколько раз вам повторять — все факты должны быть собраны до доклада!

— Слушаюсь, сэр. Имеется просьба от заключенного «Дэ четыреста двенадцать». Он уже отсидел месяц в одиночке и хочет еще.

— Я не люблю, когда заключенные работают в камере. От этого они становятся эгоистами. Кто такой этот «Дэ четыреста двенадцать»?

— Получил длительный срок, сэр. Ждет перевода в Эгдон.

— Я с ним лично побеседую.

Слушаюсь, сэр.

Привели Поля.

— Если не ошибаюсь, вам угодно оставаться в камере, вместо того чтобы пожинать плоды коллективного труда. Почему?

— Так куда интереснее, сэр, — отвечал Поль.

— Возмутительная постановка вопроса! — вмешался главный надзиратель. — Заключенного можно содержать в одиночной камере, только если он совершит проступок в присутствии двух надзирателей, каковые этот проступок засвидетельствуют. Так сказано в Правилах внутреннего распорядка.

— Может быть, вы страдаете нарциссизмом? — осведомился начальник тюрьмы. — Министерство до сих пор не откликнулось на мой запрос о штатном психоаналитике.

— Посадите его под особое наблюдение, — посоветовал главный надзиратель. — Сразу станет ясно, нормальный он или нет. Помнится, бывали случаи, когда под наблюдение сажали таких, что их и не примешь за психов. Так просто, со странностями. За два-три дня они превращались в озверевших маньяков. Полковник Мак-Аккер свято верил в этот метод.

— Вы, вероятно, были очень одиноки, до того как к нам попали? Служили, наверно, смотрителем маяка или пасли овец…

— Нет, сэр.

— Невероятно! Вот что, я хочу еще поразмыслить над вашим случаем. Со временем я вас вызову и дам ответ.

Поля отвели в камеру, но уже на следующий день он вновь предстал перед начальником тюрьмы.

— Я самым тщательным образом изучил вашу просьбу, — сообщил сэр Уилфред. — Вообще-то, я решил использовать ваш случай в моей книге о психологии преступления. Хотите послушать, что я о вас написал? «Случай Р., — начал он. — Довольно образованный молодой человек из приличной семьи. Никаких преступных действий в прошлом. Осужден на семь лет тюремного заключения за вербовку проституток. По окончании месячного одиночного заключения Р. попросил и впредь не выводить его на общие работы. Меры, предписываемые Правилами внутреннего распорядка: а) содержать под наблюдением врача для исчерпывающего заключения о душевном состоянии заключенного или б) принудить к труду совместно с другими арестантами, пока заключенный не лишится этого почетного права, совершив проступок согласно указанным Правилам.

Меры, предпринятые сэром Уилфредом Лукасом-Докери. Я определил, что Р. отягощен мизантропическими тенденциями, вызванными чувством собственной неполноценности в присутствии посторонних. Преступление Р. явилось попыткой самоутвердиться за счет общества (ср. случаи Г. Д. и Ж.). В соответствии с этим я попытался нейтрализовать психологическое торможение Р. как социальный феномен, последовательно применяя следующие меры: на первом этапе Р. совершал получасовые прогулки с другим заключенным, с которым ему разрешалось вести беседы на ряд дозволенных тем (история, философия, общественная жизнь и т. п.). Собеседники Р. выбирались среди заключенных, чьи преступления не могли вызвать обострении в состоянии Р.». Дальнейших этапов я пока не разработал, — заметил сэр Уилфред, — но, как видите, отнесся к вашей просьбе внимательно. Вам, наверное, приятно будет узнать, что благодаря этим заметкам о вас со временем узнает мировая наука. Отчего бы случаю Р. из практики сэра Уилфреда Лукаса-Докери не стать примером для грядущих поколений? Согласитесь, что это возвышает над повседневной губительной рутиной!

Поля увели.

— Заключенные с кухни жалуются, что не в силах работать с «Цэ двадцать девять», — сообщил главный надзиратель. — У него на руках заразный лишай.

Не отвлекайте меня! — возмутился сэр Уилфред. — Я занят: работаю над третьим этапом перевоспитания Р., то бишь «Дэ четыреста двенадцать».

В тот же день трудновоспитуемый Р. перешел на новый распорядок.

— На выход! — скомандовал надзиратель, открывая камеру. — Возьми шапку.

Тюремный двор, где обычно кружили заключенные, был пуст и безлюден.

Стой смирно! Я сейчас, — сказал надзиратель и ушел.

Он вернулся в сопровождении плюгавенького человечка в арестантском халате.

— Вот тебе дружок, — пробурчал надзиратель. — А вот дорожка. Будете здесь гулять. Касаться друг друга запрещается. Хватать друг друга за рукава запрещается. Обмениваться предметами — тоже запрещается. Разрешается: ходить на расстоянии метра друг от друга и разговаривать про историю, философию и смежные области. По звонку разговоры прекращаются. Ясно? Быстро ходить нельзя. Медленно — нельзя. Так велел начальник. И упаси вас бог сделать что-нибудь не так! А теперь — гуляйте.

— Идиоты! — сказал человечек. — В шести тюрьмах сидел, но такой глупости не видывал! Бред! Не поймешь, что творится. Что касается тюрьмы, она может отправиться к чертям собачьим. Возьмите хотя бы священника. Носит парик!

— Надолго вас сюда? — вежливо спросил Поль.

— На этот раз нет. Не могли выдумать, в чем меня обвинить. «Полгода за злостное бродяжничество». Выслеживали меня аж месяц, но так и не придумали, к чему прицепиться. Вообще, полгода — срок что надо. Понимаешь, что я имею в виду? Встречаешь старых дружков, а потом выходишь на волю. Посидеть полгода — с нашим удовольствием, я не против. Меня тут знают, завсегда поручают мыть лестницу. Сам понимаешь, надзиратели знакомые, поэтому чуть прослышат, что я опять загремел, сразу придерживают это местечко для меня. Найди с ними общий язык, и вот посмотришь в следующий раз, как к тебе станут относиться.

— Это что же, лучшая работа?

— Ну, лучшая не лучшая, но для начала сгодится. Лучшая работенка — мыть приемную. Этой работы ждут годами, если, конечно, не имеешь особых заслуг. Встречаешь свежих ребят с воли, узнаешь новости, а кое-когда поделятся табачком или подскажут лошадку, — можно и на бегах сыграть. Ты видел того парня, который моет приемную? Знаешь, кто это?

— Да, — ответил Поль. — Как ни странно, знаю! Его зовут Филбрик.

— Нет, старина, ты тут что-то путаешь. Такой, знаешь, из себя солидный. Все болтает про отели да рестораны.

— Я о нем и говорю.

— Да ты что, не знаешь, кто это?! Брат начальника, сэр Соломон Лукас-Докери! Сам мне признался. Сидит за поджог. Подпалил какой-то замок в Уэльсе. Сразу видать, из благородных.

Глава 3 СМЕРТЬ СОВРЕМЕННОГО ПАСТЫРЯ

Через несколько дней начался новый этап в перевоспитании Поля. Когда его вывели на очередную прогулку, он обнаружил вместо прежнего собеседника мясистого детину зловещего вида. Волосы у него были рыжие, борода — тоже рыжая. Глаза детины налились кровью, а багровые лапы, висевшие плетьми, конвульсивно сжимались и разжимались. Он по-бычьи глянул на Поля и негромко зарычал в знак приветствия.

Они шли молча.

— Как вам нравится план начальника насчет прогулок? — спросил Поль.

Годится, — ответил его собеседник.

Молча прошли они один круг, второй, третий.

— Эй, вы, там! — прикрикнул на них надзиратель. — Разговаривайте, коли ведено.

— Так оно веселее, — сказал рыжий.

— За что вас? — поинтересовался Поль. — Расскажите, если можно.

— Все дело в Библии, — сообщил рыжий. — Там все сказано. В переносном смысле, конечно. Вам до этого ни в жизнь не додуматься, — добавил он, — а я вот мигом сообразил.

— Библия — мудреная книга, верно?

— Не в мудрости штука. Главное — видения. Вот у тебя бывают видения?

— Нет.

— Со священником — та же история. Христианин, называется! Видение привело меня сюда: мне явился Ангел, объятый пламенем и в огненной короне. И рек Ангел: «Иди и рази беспощадно. Ибо близится царство Божие». Сейчас я тебе все объясню. Я не какой-нибудь там плотник, я столяр. Вернее сказать, был столяром. Был да сплыл, — рыжий говорил на удивительной помеси городского жаргона и церковного языка. — Прибираюсь я как-то раз в мастерской перед закрытием, и тут входит Ангел Божий. Сперва я его не признал. «Еще, — говорю, — пять минут, и вы бы меня не застали. Что угодно?» И тут объял его огнь, и огненное кольцо засияло над его головой. Слово в слово, как я тебе говорил. И тогда он открыл мне, что отметил Господь своих избранников и что грядут дни скорби. И возгласил: «Иди и рази беспощадно!» До этого я неважно спал. На меня нашло сомнение — спасу я свою душу или нет. Всю следующую ночь я думал о том, что сказал мне Ангел. Сперва смысл его речей был темен для меня, все равно как для тебя. Но потом меня озарило: недостоин есмь, но на меня указует перст Божий! — воскликнул столяр. — Я — меч Израиля. Я — лев гнева Господня.

— Вы что, кого-нибудь убили? — спросил Поль.

— Недостойной рукой сразил я филистимлянина. Именем Господня воинства я размозжил ему башку. Я поступил так во имя знамения Израилева — и вот заточен в плену египетском, и через благодать познал страдание. Но Господь направит меня в назначенный час. Горе тогда филистимлянину! Горе необрезанному! Лучше бы привязали жернов к вые его и бросили в пучину вод!

Надзиратель зазвонил в колокол.

— Эй, вы, там! — заорал он.

— Жалобы имеются? — спросил сэр Уилфред на очередном обходе.

Да, сэр, — отвечал Поль.

Начальник пристально вгляделся в него.

— Позвольте, да ведь это вы у меня на особом режиме!

— Да, сэр.

— В таком случае жаловаться просто нелепо. В чем там у вас дело?

— Я полагаю, сэр, что человек, с которым меня водят на прогулки, — опасный маньяк.

— Жалобы одного заключенного на другого рассматриваются, только если их подтвердит надзиратель или два других заключенных, — вмешался главный надзиратель.

— Совершенно справедливо, — кивнул сэр Уилфред. — Ваша жалоба — верх нелепости. И вообще, преступление есть форма безумия. Я лично подбирал вам спутника для прогулок и выбрал самого лучшего. Больше я об этом и слышать не желаю.

В тот день Полю предстояло провести в тюремном дворе еще более беспокойные полчаса.

— Мне явилось новое видение, — сообщил кровожадный мистик. — Не знаю пока, что оно предвещает, но истина мне еще откроется.

— Красивое было видение? — осведомился Поль.

— Нет слов, чтобы передать его великолепие! Все вокруг стало алым и влажным, как кровь. Тюрьма, казалось, сверкала рубиновым блеском, а надзиратели и заключенные ползали туда-сюда, как малюсенькие божьи коровки. Но тут я увидел, что рубиновые стены становятся мягкими и сочатся, как огромная губка, пропитанная вином. Капли стекали вниз и таяли в бескрайнем алом озере… Тут я проснулся. Не знаю пока, что это значит, но чувствую, что Господень меч висит над этим узилищем. Кстати, вам не приходило в голову, что наша тюрьма встроена в пасть Зверя? Порой мне видится бесконечный багровый туннель, подобный звериной глотке, по которому бегут человечки — иногда по одному, а бывает, что и целыми толпами. Дыхание же Зверя подобно пышущей печи. Думали вы над этим?

— Боюсь, что нет, — ответил Поль. — Какую книжку вам выдали в библиотеке?

— «Тайну леди Альмины», — вздохнул лев гнева Господня. — Розовые слюни, к тому же несовременно. Но нет, я читаю Библию. Там убивают на каждой странице.

— Господи, да вы только и думаете, что об убийствах!

— Еще бы, ведь это мое предназначение, — скромно ответил рыжий.

Ежедневно (кроме воскресений), в десять часов утра сэр Уилфред Лукас-Докери чувствовал себя Соломоном. В это время он вершил суд над нарушителями дисциплины, заключенными, которые попали в поле его зрения. Его предшественник, полковник Мак-Аккер, выносил приговоры в неуклонном соответствии с духом и буквой Правил внутреннего распорядка для тюрем правительства ее величества, исполняя механическое правосудие подобно игральному автомату: в одну щель опускался проступок, из другой — выскакивало наказание. Не так поступал сэр Уилфред Лукас-Докери. Он и сам чувствовал, что никогда не работал его ум острее и изобретательнее, никогда не были его обширные познания полезнее, чем на этом скромном судилище, где вершилась высшая справедливость. «Неизвестно, чего от него ждать!» — жаловались в один голос надзиратели и арестанты.

— Истинная справедливость, — говаривал сэр Уилфред, — это умение подойти к любому вопросу как к головоломке.

Пробыв на своем посту несколько месяцев, он не без тщеславия отмечал, что к нему обращаются все реже и реже.

Однажды утром, вскоре после того как сэр Уилфред взялся за перевоспитание Поля, перед начальником тюрьмы предстал рыжий детина.

— Господи боже мой! — воскликнул сэр Уилфред. — Да ведь этот человек на особом режиме! Что он тут делает?

— Вчера вечером я заступил на ночное дежурство, с двадцати ноль-ноль до четырех ноль-ноль, — забубнил надзиратель. — Мое внимание привлек шум, исходивший из камеры этого заключенного. Заглянув в глазок, я увидел, что заключенный в состоянии крайнего возбуждения мечется по камере. В одной руке у него была Библия в другой — ножка от табурета. Заключенный таращил глаза, тяжело дышал и время от времени бормотал стихи из Библии. Я сделал ему внушение, но в ответ он обозвал меня предосудительными словами.

— Какими именно? — заинтересовался главный надзиратель.

— Он обозвал меня моавитянином, мерзостью моавитянской, умывальной чашей, нечистой тварью, необрезанным моавитянином, идолопоклонником и блудницей вавилонской, сэр.

— Так-с, что вы на это скажете? — обратился сэр Уилфред к главному надзирателю.

— Очевидно, неподчинение требованиям охраны, — ответил главный надзиратель. — Следует применить диету номер один. На известное время.

Однако, совещаясь с главным надзирателем, сэр Уилфред на самом деле нисколько не интересовался его мнением. Он любил мысленно подчеркнуть (и дать понять арестанту) всю разницу между официальной точкой зрения и его собственной.

— Что, по-вашему, самое важное в этой истории? — спросил он.

Главный надзиратель задумался.

В общем и целом, блудница вавилонская, сэр…

Сэр Уилфред улыбнулся, как фокусник, вытащивший из колоды нужную карту.

— А я, — сказал он, — думаю иначе. Вас это, быть может, удивит, но, на мой взгляд, самое важное — ножка табурета, которой размахивал заключенный!

— Порча тюремного имущества, — кивнул главный надзиратель. — Тяжкий проступок.

— Чем вы занимались на свободе? — повернулся Лукас-Докери к арестанту.

— Плотничал, сэр.

— Так я и знал! — возликовал сэр Уилфред. — Вот вам еще один случай подавленной потребности в творчестве! Послушайте, дружок, с вашей стороны очень скверно оскорблять надзирателя, который, разумеется, никакая не вавилонская блудница. Надзиратель символизирует собой справедливое негодование общества и, как и все мы, он — добрый христианин. Но я понимаю, отчего вам тяжело. Вы творили, а теперь, в тюрьме, почувствовали, что вас лишают средств самовыражения. Ваша творческая энергия находит выход в бессмысленных вспышках. Я распоряжусь, чтобы вас снабдили верстаком и плотницким инструментом. Прежде всего — почините мебель, которую вы так бесцельно сломали, а потом мы подберем вам работу в русле вашей прежней профессии. Идите… Ищите первопричину! — добавил сэр Уилфред, когда рыжего увели. — Ваши Правила внутреннего распорядка подчас только смазывают симптомы, вместо того чтобы вскрыть самую подоплеку проступка.

Два дня спустя тюрьма пришла в состояние крайнего оживления. Что-то произошло. Поль проснулся в обычное время, по звонку, но дверь отперли только через полчаса. Крик надзирателя «Парашу за дверь!» звучал все ближе и ближе, прерываемый то и дело суровым «Говори, да не заговаривайся!», «Не твое дело!» и зловещим «Дождешься!». Арестанты почуяли неладное. «Может, разразилась эпидемия, скажем, сыпняк, — размышлял Поль, — или какое-то несчастье на воле: война или революция…» Арестанты поневоле молчали, а от этого все воспринималось особенно остро. В глазах надзирателя Поль уловил отблески кровавой резни.

— Что-то случилось? — спросил он.

— Еще как случилось! — рявкнул надзиратель. — А кто меня еще раз об этом спросит, тому я ребра пересчитаю.

Поль принялся убирать камеру. Его разбирало любопытство и выводило из себя нарушение обычного распорядка. Мимо протопали два надзирателя.

— Я тебе так скажу: начальника давно пора было проучить. Но жаль мне беднягу.

Любой мог быть на его месте, — последовал ответ.

Принесли завтрак. Когда из-за двери показалась рука с миской, Поль прошептал:

— Что случилось?

— Ты что, не знаешь? Убийство. Страсть какое кровавое.

— Пошевелись! — заревел дежурный надзиратель.

Итак, с начальником тюрьмы покончено. Он, конечно, старый зануда, но все-таки все это крайне неприятно. Убийство проходит незамеченным в бойком мире шоферов, боксеров и велосипедистов, а в этой гробовой тишине оно вызывает настоящий столбняк.

От завтрака до молитвы прошла целая вечность. Наконец зазвонил колокол. Двери снова отперли. Арестанты молча зашагали в часовню. На этот раз рядом с Полем очутился Филбрик. Надзиратели уселись на своем возвышении и пресекали все попытки заговорить. Лучшим моментом для трепа считалось пение гимна. Его и дожидался Поль.

Если кого и убили, то не сэра Уилфреда. Он стоял у входа в алтарь с молитвенником в руках. Зато куда-то делся Прендергаст. Сэр Уилфред вел службу за него. Тюремный врач, путаясь и безнадежно увязая в длинных словах, прочел отрывок из Писания. Где же Прендергаст?

Наконец объявили номер гимна. Раздались звуки органа, на котором с большим чувством наигрывал арестант, в прошлом помощник органиста в валлийской церквушке. Все вздохнули и набрали воздуха, чтобы наконец-то отвести душу.

— Иисус, всем сердцем верю я, — пел Поль.

— А где же Прендергаст?

— Ты что, не знал? Ему каюк.

— И с нами благодать.

— Наш Пренди к рыжему пошел.

К тому, который псих,

А рыжий загодя припас

Рубанок и пилу.

— Откуда псих достал пилу?

— Ему начальник дал.

Он, дескать, плотник.

Отпилил Он Пренди котелок.

Мой кореш слышал все, что там

Творилось за стеной,

А надзиратель сделал вид,

Что он тут ни при чем.

— О боже! Я погряз в грехах,

И мне спасенья несть.

— Наш Пренди полчаса визжал,

А рыжий черт пилил.

Считай, нам крупно повезло.

А то бы нам капут…

Начальнику утерли нос —

Тут надзиратель прав.

А м и н ь.

Что тут ни говори, а хорошо, что этот ненормальный выбрал Прендергаста. Кое-кто даже высказался в том духе, что рыжий сделал это по подсказке начальства. Смерть заключенного или надзирателя повлекла бы за собою расследование, которое могло бы основательно поколебать реформы Лукаса-Докери, а может быть, и бросить тень недоверия на главного надзирателя. Смерть же Прендергаста прошла почти незамеченной. Убийцу перевели в Бродмур, и жизнь тюрьмы пошла своим чередом. Впрочем, начальник тюрьмы стал как будто больше прислушиваться к словам главного надзирателя. Сэр Уилфред с головой ушел в статистику, и тюрьма опочила под беспристрастной сенью Правил внутреннего распорядка. На радость надзирателям, все шло точь-в-точь, как в старые добрые времена, при полковнике Мак-Аккере.

Полю не суждено было насладиться благами счастливого возвращения в лоно традиции, потому что через несколько дней его и других арестантов отправили в тюрьму «Эгдонская пустошь» для отбытия наказания.

Глава 4 «НЕ В КАНДАЛАХ — НЕВОЛЯ»[34]

Гранитные стены каторжной тюрьмы «Эгдонская пустошь» в погожие дни видны с шоссе. Здесь нередко притормаживают автомобили, и пассажиры выскакивают только для того, чтобы полюбоваться этим сооружением. Им хочется поглядеть на арестантов, и порой случай вознаграждает их: они видят, как цепочка закованных в кандалы, одетых в черное узников плетется через пустошь под конвоем вооруженного всадника. На первый взгляд может показаться, что здесь заключенные поглощены трудом, но это одна лишь видимость, ибо в Эгдоне масса времени уходит на то, чтобы дойти до каменоломни, выдать и пересчитать инструменты, снять, а потом надеть кандалы, так что пользы арестанты приносят немного. Но пассажирам на шоссе хочется хоть что-нибудь углядеть, а вернее, додумать, взирая на эти стены, и вечером они усаживаются за чай с совестью, слегка потревоженной воспоминаниями о стычках с кондукторами, о просрочках в уплате налогов и о тысяче других противозаконных мелочей, которых никак не избежать цивилизованным людям.

В один осенний день Поль прибыл в Эгдон из Блекстона вместе с шестью другими заключенными, приговоренными к длительным срокам, и двумя надзирателями. Ехали они в, самом обычном вагоне третьего класса, причем всю дорогу надзиратели курили дешевый черный табак и делали попытки разговорить арестантов.

— Теперь Эгдон — не то что раньше… — рассказывал один из надзирателей. — Все там переменилось. В часовне — витражи, подарок вдовы бывшего начальника. Картина что надо: ангел выводит святых Петра и Павла из узилища. Правда, баптисты недовольны… Вот на прошлой неделе была у нас лекция про Лигу наций. Выступал парень по фамилии Поттс. Лекция, конечно, не так чтобы очень, а все, как-никак, развлечение… Говорят, у вас в Блекстоне тоже перемены…

— Да уж, перемены! — ответил один из арестантов, после чего, бессовестно наврав с три короба, рассказал о смерти мистера Прендергаста.

Другой надзиратель, заметив, что Поль все время молчит, протянул ему газету.

— Почитай, сынок, — сказал он. — Теперь не скоро газетку увидишь.

В газете Поль не нашел почти ничего интересного. Последние полтора месяца все новости о событиях на воле он черпал из еженедельных бюллетеней сэра Уилфреда Лукаса-Докери. Едва попав за решетку, Поль понял, что погоня за «новостями» проистекает не из чистой любознательности, а из стремления чем-то себя заполнить. На свободе и дня не проходило, чтобы Поль не прочел самым внимательным образом двух газет кряду, следя за бесконечным потоком событий и происшествий. Но вот цепь событий прервалась, а у Поля не было никакого желания ее возобновлять. Впрочем, он растрогался, когда, развернув газету, увидел расплывчатое, едва различимое изображение Марго и Питера. «Достопочтенная миссис Бест-Четвинд, — гласила подпись под фотографией, — и ее сын, унаследовавший от своего дяди титул графа Пастмастера». Ниже находилось извещение о смерти графа Пастмастера и краткое описание его безрадостной жизни. Под конец говорилось: «Предполагается, что в ближайшие дни миссис Бест-Четвинд и юный граф Пастмастер, последние месяцы отдыхавшие на своей вилле на Корфу, возвратятся на родину. В течение многих лет салон миссис Бест-Четвинд пользовался постоянным вниманием хорошего общества, а сама хозяйка салона считается одной из обворожительнейших светских женщин. Присвоение ее сыну графского достоинства напоминает нам о сенсации, вызванной в мае этого года помолвкой миссис Бест-Четвинд с мистером Полем Пеннифезером и окончившейся арестом последнего за несколько часов до свадьбы в одном из лучших отелей Вест-Энда. Новому лорду Пастмастеру шестнадцать лет; до последнего времени он обучался в частном учебном заведении».

Поль долго сидел на лавке, вглядываясь в снимок, а его спутники резались тем временем в покер, выказывая вопиющее пренебрежение к Правилам внутреннего распорядка.

За полтора месяца одиночества и самых серьезных раздумий Поль так и не пришел к выводу относительно Марго Бест-Четвинд: его сбивали и путали два несовместимых друг с другом подхода к делу. С одной стороны, на Поля мертвым грузом давили убеждения, взращенные поколениями богословов и школьных учителей. С их точки зрения, вопрос был сложен, но все-таки разрешим. Поль «поступил хорошо», защитив женщину, — это очевидно, но вот Марго никак не соответствовала отведенной ей роли, ибо в данном случае виновата была именно она, а он защитил ее не от беды или несправедливости, а от кары за содеянное преступление. У него дрожали коленки, когда голос Честного Парня нашептывал ему, что, коли Марго втравила его в эту историю, пусть сама и отдувается. Корпя над почтовыми мешками, Поль тщился найти какие-нибудь возражения, но безуспешно; зато он все больше убеждался в том, что общепринятый кодекс чести, которым руководствуется любой британец, где бы он ни был, разъедает червоточина. С другой стороны, что возразить на железную логику Питера Бест-Четвинда: «Ты только представь себе маму — в тюрьме»? Чем больше Поль размышлял над этими словами, тем больше убеждался, что они относятся к области естественного права. Он не мог не оценить уверенность, с которой Питер их произнес. Глядя на фото Марго — пусть даже такое нечеткое — Поль все больше укреплялся в вере, что существуют и не могут не существовать два разных закона, один — для нее, другой — для него, а тщетные и далекие от серьезности потуги радикалов прошлого столетия в основе своей глупы, пошлы и уводят в сторону. И дело не в том, что Марго богата и что он любит ее! Поль просто понимал, что Марго не может очутиться в тюрьме. Само сочетание слов, воплощающих эту мысль, звучит непристойно. Марго в тюремном халате гонят по коридору надзирательницы, как две капли воды похожие на мисс Фейган младшую. Марго посещают старушки из филантропического общества и пичкают ее брошюрами благочестивого содержания. Марго стирает в тюремной прачечной чужое белье. Все это невозможно, и если бы даже судебные крючкотворы привели ее за решетку, эта женщина, которую, как бабочку, накололи на булавку, была бы вовсе не Марго, а ее тезкой, отдаленно похожей на нее самое. Марго, хоть она и совершила преступление, нельзя посадить в тюрьму. Если уж кому страдать из-за того, что, по мнению общества, бедняжку миссис Граймс следует лишить той единственной работы, которую ей уготовала цивилизация, так пусть это будет он, Поль, а не чужая женщина, носящая имя Марго, тем более что каждый, кто побывал в английской школе, без труда освоится и в тюрьме. Тюрьма, думал Поль, может подкосить лишь тех, кто вырос в трущобах, в атмосфере добрососедства.

Как прекрасна Марго даже на этой идиотской фотографии, размышлял Поль, на этой черно-белой чернильной кляксе. Даже самый закоренелый уголовник среди его спутников, отбывавший свой третий срок за шантаж, на минуту отложил карты и заметил, что весь вагон словно залит свежим июньским запахом Елисейских полей.

— Ну и дела! — сказал он. — Вроде как духами запахло.

И тут все они заговорили о бабах.

В Эгдоне Поль повстречал еще одного старого знакомого: когда он направлялся в часовню, перед ним появился бодрый, плотный коротыш на скрипучей деревянной ноге.

— Вот и свиделись, старина! — сказал он, когда вся часовня хором отвечала священнику. — Я, по обыкновению, сел в лужу.

— Не повезло с работой? — спросил Поль.

— Работа была первый сорт, — ответил Граймс. — Но заварилась каша. Потом расскажу.

В то утро, вооружившись кайлом, Поль в числе других арестантов, под надзором конных охранников с полевым телефоном, отправился в каменоломни. Граймс был в той же команде.

— Я здесь третью неделю, — сообщил Граймс, как только возникла возможность поговорить. — А уже все обрыдло. Я человек общительный. Мне здесь не нравится. Три года — это уж чересчур! Но ничего. Выйдем, устроим пир горой. День и ночь только о том и мечтаю.

— За что тебя посадили, за двоеженство?

— Ага. Зря я приехал из-за границы. Не успел я появиться в Англии, как меня сцапали. Зашла миссис Граймс в магазин, увидела меня — и привет, пишите письма. В аду, говорит, черти по-разному людей мучают, но моя супруга заменит целое пекло.

Неподалеку замаячил надзиратель. Поль и Граймс разошлись и начали усердно долбить песчаник

— Впрочем, — хмыкнул Граймс, — хотел бы я полюбоваться на старушку Флосси и моего бывшего тестя в их теперешнем положении. Школа-то, говорят, закрывается! Граймс опорочил это заведение… Кстати, как дела у Пренди?

— Убит три дня назад.

— Ах, старина Пренди! Он не был создан для счастья, верно? Вот выйду отсюда, пожалуй, брошу учительствовать. Это дело меня до добра не доведет.

— Нас с тобой оно привело в одно и то же место.

— Да, ничего себе совпадение! Черт, опять легавый идет…

Они вернулись в тюрьму. Если не считать каменоломни, Эгдон мало чем отличался от Блекстона.

«Парашу за дверь», часовня, одиночество…

Впрочем, не прошло и недели, как Поль почувствовал, что о нем не забыли. Первой ласточкой был разговор со священником.

— Вот, принес вам книги, — сообщил он как-то раз, впорхнув в камеру к Полю и протягивая ему два новеньких томика в суперобложках и с ценниками книжного магазина на Пикадилли. — Если эти не годятся, у меня с собой еще несколько на выбор, — он показал на пачку книг в ярких переплетах, которую неловко придерживал под мышкой. — Может, хотите новый роман Вирджинии Вулф? Позавчера вышел.

Благодарю вас, сэр, — ответил Поль.

Судя по всему, в Эгдоне библиотека отличалась куда большим разнообразием и богатством, чем в Блекстоне.

— Могу еще предложить монографию по истории театра, — добавил священник и подал Полю толстый иллюстрированный том, на вид стоивший не меньше трех гиней. — Запишем, так уж и быть, как «пособие по самообразованию».

Благодарю вас, сэр, — повторил Поль.

— Когда захотите обменять книги, скажете, — продолжал священник. — Кстати, вам разрешено написать письмо. И между прочим, будете писать миссис Бест-Четвинд, не забудьте упомянуть, что остались довольны библиотекой… Миссис Бест-Четвинд преподнесла в дар нашей тюремной часовне новую кафедру с гипсовыми барельефами, — добавил он вне всякой связи с предыдущим и, выпорхнув из камеры, направился к Граймсу, которому и всучил том «Самовоспитания» Смайлса, том, из коего в отдаленном прошлом неизвестный, но бесчувственный читатель выдрал сто восемнадцать страниц.

«Еще неизвестно, — подумал Поль, — как следует относиться к потрепанным бестселлерам, но вот когда открываешь еще никем не читанную книжку, возникает удивительное ощущение… Зачем это священнику понадобилось, чтобы я написал Марго о библиотеке?» — недоумевал он.

В тот вечер за ужином Поль ничуть не удивился, когда увидел, что в подгоревшей подливке плавают угольки — такое случалось время от времени. Однако на ощупь угольки оказались мягкими, и это привело его в замешательство. Тюремная кухня часто преподносила сюрпризы, тут жаловаться не приходилось, но все же… Поль присмотрелся к подливке. Удивительное дело — она была чуть розоватая и невероятно густая. Поль осторожно ее попробовал. Это был паштет из гусиной печенки.

С тех пор не проходило и дня, чтобы какой-нибудь таинственный метеорит в этом роде не залетел с воли в его камеру. Однажды, вернувшись в полутемную камеру с пустоши (свет гасили сразу после захода солнца, а окошко было совсем узкое), он почувствовал, что все пространство камеры залито ароматом цветов. На столе лежал букет роз, тех роз, которые по зимнему времени идут на Бонд-стрит по три шиллинга за штуку. (Вообще-то, в Эгдоне разрешалось держать цветы в камере, и арестанты отделывались всего лишь строгим выговором, если по дороге с каменоломни срывали лютик или барвинок.)

В другой раз тюремный врач во время ежедневного обхода задержался в камере Поля, проверил его фамилию по карточке, висевшей на двери, внимательно посмотрел на него и сказал:

— Будете принимать укрепительное.

Не сказав более ни слова, он удалился, а на следующий день в камере появилась большая аптекарская бутыль.

— По два стакана после еды, — изрек надзиратель. — Пей на здоровье.

Поль так и не понял, как на этот раз отнесся к нему надзиратель, но пил он, действительно, «на здоровье» — в бутыли был херес.

В другой раз в соседней камере разразился грандиозный скандал: ее обитателю, взломщику-рецидивисту, по оплошности выдали порцию черной икры, предназначенную для Поля. Арестанта утихомирили, сунув ему порядочный кусок сала, но дежурный надзиратель все беспокоился, как бы обиженный взломщик не нажаловался начальнику тюрьмы.

— Я не скандалист какой, — рассуждал взломщик, когда он как-то раз остался с Полем с глазу на глаз в каменоломне. — Но обращение ты мне подавай уважительное. Посмотрел бы ты на ту черную кашу, что они мне подсунули! Глядеть — и то тошно. И это в день, когда положено сало! Разуй, парень, глаза, я тебе дело говорю. Ты ведь у нас новичок. А то они и тебе всучат эту пакость. Не ешь, погоди. Придержи ее до прихода начальства. Нет у них такого права — нас черной кашей кормить. Это и дураку ясно.

Затем пришло письмо от Марго, не сказать чтобы очень длинное.

И вот Марго явилась собственной персоной.

Они увиделись впервые с того июньского утра, когда она отправила Поля в Марсель на помощь перетрусившим девицам… Свидание происходило в особой комнате для посетителей. За столом друг против друга сидели Марго и Поль, между ними — надзиратель.

— Руки на стол, — сказал надзиратель.

— В «гоп-доп» сыграем? — вяло пошутила Марго, и ее безукоризненно наманикюренные ручки появились на столе, рядом с перчатками и сумочкой.

Только тут Поль заметил, как загрубели его неуклюжие ладони. Минуту оба молчали.

— Я, наверно, ужасно выгляжу? — спросил наконец Поль. — Я ведь давно не гляделся в зеркало.

— Ну, может, самую малость mal soign [35], дорогой. Тебе, наверно, не разрешают бриться?

— Обсуждать тюремный режим запрещается. Заключенным разрешается сообщать посетителям о состоянии своего здоровья, но жалобы и замечания касательно распорядка не допускаются ни под каким видом.

— Боже мой! — ахнула Марго. — Как же нам быть? О чем же разговаривать? Я, наверно, зря приехала. Ты не рад, милый?

— Коли хотите говорить на личные темы, не обращайте на меня внимания, леди, — добродушно молвил надзиратель. — Я здесь для того, чтобы заговоров не допускать. Если что и услышу, дальше меня не пойдет, а слышу я столько, что дай бог всякому. С женщинами вообще морока: то ревут, то в обмороки падают, то в истерику пускаются. С одной, — со смаком прибавил он, — падучая приключилась.

— То же, видимо, ожидает и меня, — вздохнула Марго. — Мне здесь что-то не по себе. Поль, да скажи же хоть слово, умоляю тебя?

— Как там Аластер? — спросил Поль

— О, очень мил! Днюет и ночует в Королевском Четверге. Он мне очень нравится.

Снова молчание.

— Знаешь, — сказала наконец Марго. — Очень это странно: жила я, жила и вдруг поняла, что меня больше не считают порядочной женщиной. Я ведь тебе писала: леди Периметр со мной не здоровается. Она-то, конечно, просто вздорная старуха, но в последнее время это не единственный такой случай. Как тебе это нравится?

— Не все ли тебе равно? — ответил Поль. — В конце концов, все они — зануды.

— Конечно, зануды, но мне неприятно, что это они меня бросили. Мне все равно, но все-таки обидно, особенно за Питера. Тут ведь не одна леди Периметр, а и леди Вагонсборо, и Фанни Простотакк, и Сперты — словом, все. Какая жалость, что все это началось, как раз когда до Питера дошло наконец, что он — граф… Это внушит ему всякие неправильные мысли, как ты находишь?

— Что новенького в Южной Америке? — резко перебил ее Поль.

— Поль, не будь злюкой! — прошептала Марго. — Ты бы этого не сказал, если бы знал, каково мне.

— Извини, Марго. Но я действительно хочу знать, как там дела.

— Дело мы сворачиваем. Нам мешает одна швейцарская фирма. Но, говоря словами Контроверса, к остракизму это никакого отношения не имеет. По-моему, я просто старею.

— Чушь! Всем этим мымрам за восемьдесят, а тебе еще до этого далеко.

— Я так и знала, что ты не поймешь, — ответила Марго и умолкла.

— Еще десять минут, — сообщил надзиратель.

Все получилось не так, как мы хотели… — сказала Марго.

Они поговорили о том, где бывает Марго и что читает Поль. Потом Марго сказала:

— Поль, я пошла. Я больше не могу этого выдержать.

— Спасибо тебе, что пришла, — ответил Поль.

— Я приняла одно важное решение, — проговорила Марго. — Только что. Я выхожу замуж за Контроверса. Как это ни грустно, но выхожу.

— Это из-за того, что я так кошмарно выгляжу? — спросил Поль.

— Нет, просто так получается. Из-за того, что ты сказал, тоже, но в другом смысле, Поль. Я не могу поступить иначе. Понимаешь, милый? Это и тебе поможет. Только ты не думай, что это из-за тебя одного. Просто так уж вышло. Милый, милый, до чего же трудно это объяснить!

— Если желаете поцеловаться на прощанье, — вмешался тюремщик, — то тем, которые неженатые, это, вообще, не положено… Ну, да уж для вас сделаю исключение!..

— О, черт! — сказала Марго и, не оглядываясь, вышла вон.

Поль вернулся в камеру. Его ждал ужин — пирог с голубями, в крахмальной салфетке. Но Полю было не до еды: ему было больно оттого, что ему нисколечко не больно от всей этой истории.

Глава 5 СМЕРТНЫЙ ЧАС ПИТОМЦА ЗАКРЫТОЙ ШКОЛЫ

Дня через два Поль свиделся с Граймсом в каменоломне. Когда надзиратель отошел, Граймс сказал:

— Старина, я больше не могу. Мне здесь худо.

— От этого никуда не уйдешь, — ответил Поль. — По-моему, тут вполне терпимо — не хуже, чем в Лланабе.

— Но не для Граймса! — воскликнул Граймс. — Он изнывает в неволе, как жаворонок. Тебе-то все едино: ты любитель почитать, поразмышлять и тому подобное. А я человек иного склада. Люблю выпить, поразвлечься, перекинуться словечком-другим с приятелями. Я человек общительный. Каторга меня заела. Тошнит меня от здешнего священника. Он вваливается ко мне без спроса и допытывается, «не забыл ли я Господа». Конечно, забыл! Так ему и отвечаю. Все могу снести, старина, кроме неволи. Это сломало меня в Лланабе, это допечет меня и здесь, если я сам о себе не позабочусь. Граймсу пора улетать в теплые страны.

— Отсюда невозможно сбежать, — сказал Поль.

— Ничего, вот дождемся тумана…

По счастью, туман появился уже на следующий день. Внезапно, как это водится на Эгдонской пустоши, на землю опустилась густая беспросветная мгла и окутала арестантов и всю каменоломню.

— Стройся! — скомандовал дежурный надзиратель. — Шабаш и стройся! Эй, ты, кретин! — крикнул он Граймсу, зацепившемуся за провод полевого телефона. — Если порвешь связь, завтра поговоришь с начальником.

— Посторожи лошадь, — сказал другой надзиратель и протянул Граймсу поводья.

Надзиратель наклонился подобрать кандалы, в которые заковывали заключенных, чтобы довести их до дому. Граймсу никак не удавалось управиться с лошадью, которая переступала с ноги на ногу и тянула его в сторону.

Тебе даже лошадь доверить нельзя! — заворчал надзиратель.

Но тут Граймс ловко поймал ногой стремя, вскочил в седло и поскакал через пустошь.

Назад! — проревел надзиратель. — Стрелять буду!

Он приложился к винтовке и пальнул в туман.

— Никуда не денется, — хмыкнул он. — Отсюда надолго не сбежишь. Получит, дурачье такое, одиночку и диету номер один.

Это происшествие никого не всполошило, даже когда выяснилось, что телефонная связь прервана.

— На что ему надеяться! — говорил надзиратель. — Такое часто случается. Бросит кайло и деру. Но куда убежишь в полосатой куртке, да еще без гроша в кармане! Сегодня же вечером сообщим о нем всем окрестным фермерам. Отсидится где-нибудь пару дней, а потом, с голодухи, вернется. Или в деревне его сцапают. Нервы сдали — вот и сбежал.

Вечером вернулась лошадь. Граймса не было. Разослали патрульных с овчарками; известили всех фермеров, живших на пустоши, и взбудораженные жители заперлись на все замки, категорически запретив детям выходить на улицу; перекрыли дороги и, к великому огорчению законопослушных граждан, обыскивали все автомобили. Граймса не было… Арестанты хихикали и бились об заклад насчет того, на какой день сцапают беглеца, но дни проходили, проигравшие расплачивались хлебными пайками, а Граймса и след простыл.

Через неделю священник прочел по Граймсу заупокойную, а начальник тюрьмы вычеркнул его из списка заключенных и известил министра внутренних дел, его честь сэра Хамфри Контроверса, что Граймс умер.

— Его конец был ужасен, — поделился священник с Полем.

— Тело нашли?

— Нет, в том-то весь и ужас. Овчарки дошли по следу до Эгдонской топи. Там след обрывался. Пастух, который знает тропинку через трясину, нашел его шапку на кочке в самом опасном месте. Сомнений нет — он погиб мученической смертью.

Бедный Граймс! — вздохнул Поль. — А ведь учился в Харроу…

Но вечером, обдумывая всю эту историю за ужином и глотая устриц одну за другой, Поль вдруг понял, что Граймс жив. Умер лорд Тангенс, умер мистер Прендергаст — придет время, умрет и Поль Пеннифезер, но Граймс, внезапно осознал Поль, Граймс принадлежит к лику бессмертных. Он — воплощение жизненной силы. Приговоренный к казни во Фландрии, он объявился в Уэльсе; утонув в Уэльсе, он возродился в Южной Америке; поглощенный при таинственных обстоятельствах эгдонской топью, он когда-нибудь возникнет на новом месте, отрясая с ног своих могильный прах. Да! В далекой Аркадии он вместе с наядами водил вакхические хороводы, наигрывал на легендарной свирели, сидя на берегу канувшего в небытие ручья, и обучал наивных сатиров искусству любви. Он вышел невредимым, нетронутым чудовищными проклятиями оскорбленных богов, вышел целым и невредимым из исторических сражений, из огня, из медных труб, из разверзающихся пропастей, из мора и чумы. Как часовой Помпеи, стоял он на страже, и скалы рушились над его головой. Как покрытая нефтяными разводами лодка, которая пересекла Ла-Манш, встречал он грудью волны Потопа. Незримый носился он над водою, когда тьма объяла ее.

— Я все думаю, нет ли тут и моей вины, — признался священник. — Ужасно, что человека, вверенного моему попечению, постиг такой ужасный конец. Я пытался утешить его и примирить с жизнью, но ведь все так сложно! Мне стольким надо дать утешение… Несчастный! Только вообразите: один, в трясине, и никто не спешит на помощь…

Глава 6 СМЕРТНЫЙ ЧАС ПОЛЯ ПЕННИФЕЗЕРА

Прошло несколько дней, и Поля вызвали к начальнику тюрьмы.

— Мною получено распоряжение министерства внутренних дел. Вы направляетесь в частное лечебное заведение на операцию аппендицита. Едете сегодня же, в гражданском платье и под охраной.

— Но, сэр, — возразил Поль, — я не хочу никакой операции. Тем более что аппендикс мне вырезали, когда я учился в школе, много лет назад.

— Вздор! — ответил начальник. — У меня имеется особое распоряжение министра. Надзиратель, возьмите этого человека и выдайте ему одежду.

Поля увели. Одежду, в которой он в свое время предстал перед судом, переслали из Блекстона вместе с ее хозяином. Надзиратель вытащил сверток из шкафчика, развернул его и отдал Полю.

— Ботинки, носки, брюки, жилет, пиджак, рубашка, воротнички, галстук, шляпа, — бормотал надзиратель. — Распишитесь в получении. Ценные вещи выдаче не подлежат.

Он вынул из карманов Поля часы, запонки, булавку для галстука, записную книжку и прочие мелочи и запер в шкафу.

— Парикмахера у нас нет, — добавил он, — но вам разрешено побриться.

Полчаса спустя Поль вышел из камеры, обретя облик нормального интеллигентного человека, с каким каждый день можно встретиться в автобусе.

— Отвык небось? — заметил надзиратель у ворот. — А вот и твоя охрана.

Еще один нормальный интеллигентный человек, с каким каждый день можно встретиться в автобусе, предстал перед Полем.

Если вы готовы, — сказал человек, — нам пора.

Теперь, в обычной одежде, они, конечно же, обращались друг с другом по-человечески. В тоне охранника Полю даже послышалось уважение.

— Ничего не понимаю! — говорил Поль по дороге на станцию. — Конечно, с начальством не поспоришь, но тут какое-то недоразумение. Мне давным-давно вырезали аппендикс!

— Ничего вам не вырезали, — подмигнул ему охранник. — И вы лучше потише. Шофер не в курсе.

Для них было забронировано купе первого класса. Когда поезд тронулся, охранник лукаво произнес:

— Ну, теперь не скоро обратно. Как подумаешь о смерти, сразу содрогнешься, верно? — И снова подмигнул.

Они позавтракали в купе: Полю неловко было показаться в вагоне-ресторане без шляпы, остриженным «под ноль». После завтрака выкурили по сигаре. Потом охранник вытащил пухлое портмоне и расплатился.

— Чуть не забыл! — схватился он за голову. — Вот ваше завещание — подпишите на всякий случай.

Он достал длинный голубоватый лист и протянул Полю. Сверху было четко выведено: «Последняя воля и завещание Поля Пеннифезера». Далее в документе, с обычными юридическими увертками, говорилось, что Поль оставляет все свое имущество Марго Бест-Четвинд. Внизу уже стояли подписи двух свидетелей.

— Чрезвычайно странно, — сказал Поль и подмахнул бумагу. — Что все это значит?

— Понятия не имею, — ответил охранник. — Завещание мне передал один молодой человек.

— Какой еще молодой человек?

— А я почем знаю! — пожал плечами охранник. — Тот, который обделал все это дело. Молодцы, составили завещание! Не ровен час, что случится во время операции. У меня тетка померла, когда ей удаляли камень из почки, а завещания-то и не было. Вот и вышел конфуз — она с мужем жила невенчанная. А с виду крепкая была — ей бы жить да жить. Но вы, мистер Пеннифезер, не волнуйтесь. Все идет согласно распоряжениям.

— Вы хоть знаете, куда мы едем?

Охранник молча вынул из кармана карточку, на которой было напечатано:

«Клифф Плейс, роскошный частный санаторий. Первоклассный уход. Электрические и тепловые процедуры под врачебным наблюдением. Владелец — Огастес Фейган, доктор медицины».

— Одобрено министерством внутренних дел, — сообщил охранник. — Так что жаловаться не приходится.

К вечеру они были на месте. Их ждал лимузин, чтобы отвезти в Клифф Плейс.

— Мои обязанности на этом кончаются, — сказал охранник. — Теперь вами займется врач.

Как и все начинания доктора Фейгана, Клифф Плейс был задуман на широкую ногу. Санаторий стоял в нескольких милях от города, на морском берегу. К нему вела асфальтированная дорога. Однако при ближайшем рассмотрении видны были следы запустения. Веранда засыпана опавшей листвой, два окна разбиты… Охранник позвонил у парадной двери, и на пороге появилась Динги в белом халате.

— Прислуги сейчас нет, — сказала она. — Это что, больной с аппендицитом? Входите. — Она повела Поля по лестнице, ничем не показав, что узнала его. — Вот ваша палата. По правилам министерства внутренних дел она должна быть в верхнем этаже, с зарешеченными окнами. Пришлось специально ставить решетку. Мы ее впишем в счет. Хирург будет через несколько минут.

Она вышла и заперла дверь. Поль сел на кровать и стал ждать. Внизу, за окном, шумел прибой. Маленькая моторная яхта стояла на якоре недалеко от берега. На фоне серого неба линия горизонта была едва различима.

Послышались шаги, дверь открылась. В комнату вошли доктор Фейган, сэр Аластер Дигби-Вейн-Трампингтон и немолодой человек с длинными рыжими усами, судя по всему, горький пьяница.

— Просим извинить за опоздание, — сказал сэр Аластер. — Я весь день следил, чтобы этот субъект не наклюкался, но перед самым отъездом он от меня сбежал. Сперва я боялся, что мы его сюда не дотащим — так он набрался. Ну да ничего, на ногах держится. Бумаги у вас при себе?

На Поля никто не обращал внимания.

— Бумаги в целости и сохранности, — ответил доктор Фейган. — Вот протокол для министерства внутренних дел, а вот копия начальнику тюрьмы. Вам их прочесть?

— Н-н-нич-во! — отмахнулся хирург.

— Здесь сказано, что вы удалили больному аппендикс и что он скончался под наркозом, не приходя в сознание. Вот и все.

— Б-бед-ный, б-бедный парень! — всхлипнул хирург. — Н-н-не-счастная дев-чушка! — Слезы заструились по его щекам. — Она была… слишком слаба для этого м-мира. Наша жизнь — не для женщин.

— Ну, и славно, — сказал сэр Аластер. — Успокойтесь. Вы сделали все от вас зависящее.

— С-с-сделал, — потряс головой хирург. — И мне плевать!

— Вот свидетельство о смерти, — продолжал доктор Фейган. — Подпишите его, пожалуйста.

— О смерть, косой своей взмахни, трам-пам-пам![36] — воскликнул хирург, и этими словами, а также росчерком непослушного ему пера прекратил официальную жизнь Поля Пеннифезера.

— Превосходно, — сказал сэр Аластер. — Вот ваш гонорар. На вашем месте я бы сходил выпить: кабаки еще открыты.

— По-жалуй! — воскликнул хирург и устремился прочь из санатория.

Некоторое время после его ухода в комнате царило молчание. Присутствие смерти, пусть даже в самом ее холодном и формальном обличье, настраивало на торжественный лад. Однако замешательство прекратилось с появлением Флосси, разодетой в пурпур и лазурь.

— А, вот вы где! — искренне обрадовалась она. — И мистер Пеннифезер тоже тут! Какое приятное общество!

Флосси попала не в бровь, а в глаз. На ее слова мигом отозвался доктор Фейган.

— Ужинать, друзья, ужинать, — сказал он. — Нам всем есть за что благодарить судьбу.

После ужина доктор Фейган произнес небольшую речь.

— Я думаю, этот вечер важен для каждого из нас, — начал доктор, — и в первую очередь — для моего дорогого друга и коллеги Поля Пеннифезера, в кончине которого все мы приняли посильное участие. И для него, и для меня — это начало нового этапа в жизни. Если быть откровенным, затея с санаторием не удалась. У каждого в жизни случается минута, когда он начинает сомневаться в своем призвании. Я могу показаться вам почти стариком, но я не настолько стар, чтобы с легким сердцем не начать жизнь заново. Я полагаю, — тут он мельком глянул на своих дочерей, — что мне пора остаться одному. Но сейчас не время обсуждать мои планы. Когда доживешь до моих лет, и притом не пренебрегая наблюдениями над знакомыми тебе людьми и над происходившими с тобою самим событиями, начинаешь поражаться тому, насколько все взаимосвязано. Как прочны и сладостны воспоминания, которые с сегодняшнего дня объединят нас. Я предлагаю тост — за Судьбу, эту коварную даму!

Поль пил за коварную даму во второй раз. Но теперь это обошлось без последствий. Они молча выпили, и Аластер поднялся из-за стола.

— Нам с Полем пора, — сказал он.

Они спустились к берегу. Их ждала лодка.

— Там, на якоре, — яхта Марго, — объяснил Аластер. — Ты поживешь на Корфу, у нее на вилле, пока не решишь, что делать дальше. Прощай. Будь счастлив.

— А ты не поедешь со мной? — спросил Поль.

— Нет. Я сейчас в Королевский Четверг. Марго не терпится узнать, что и как.

Поль сел в лодку, лодка тронулась. Сэр Аластер, как сэр Бедивер[37], провожал его взглядом.

Глава 7 ВОСКРЕСЕНИЕ

Через три недели Поль сидел на веранде виллы. Перед ним стоял его вечерний аперитив, а сам он смотрел, как солнце опускается за албанские горы и окрашивает воду, точно аляповатую немецкую открытку, то зеленым, то фиолетовым. Он посмотрел на свои часы, доставленные этим утром из Англии. Половина седьмого.

Внизу в гавани разгружался греческий пароход. Вокруг него, как мухи, вились маленькие фелуки, предлагая свой товар — резные сувениры и фальшивые банкноты. До обеда оставалось два часа. Поль встал, замотал горло шарфом — вечера в это время года прохладные — и по улице с выходящими на нее лавочками спустился на площадь. Странно быть мертвым. Утром Марго прислала подборку газетных вырезок: заголовки в большинстве своем были «По следам сенсационной свадьбы» и «Смерть бывшего великосветского жениха». Вместе с вырезками пришли булавка для галстука и прочие мелочи, поступившие к Марго из Эгдона. Полю захотелось потолкаться в кафе на набережной, чтобы удостовериться, что он и впрямь жив. Он подошел к ларьку и купил рахат-лукума. Страшно быть мертвым.

Тут он заметил, что через площадь к нему направляется знакомая фигура.

— Привет! — сказал Поль.

— Привет! — ответил Отто Силен.

За спиной он тащил бесформенный рюкзак.

— Отдайте мальчишке. Он дотащит за пару драхм.

— У меня нет денег. Может, вы заплатите?

— Хорошо, заплачу.

— Отлично. Это лучший вариант. Вы тут с Марго?

— Я живу у нее на вилле. Марго в Англии.

— Жаль. Я думал с ней повидаться. Но я у вас все-таки немного поживу. Найдете для меня место?

— Да. Я один.

— Знаете, я передумал. Решил жениться на Марго.

— Вы опоздали.

— Опоздал?

— Она замужем.

— Об этом я как-то не подумал! Впрочем, все равно. За кого она вышла? За Контроверса? Он неглупый малый.

— Да, за него. Теперь он — виконт Метроланд.

Метроланд. Дурацкое имя!

Они поднялись в гору.

— Я был в Греции, смотрел греческую архитектуру, — сообщил профессор Силен.

— Красиво?

— На редкость безобразно. В Греции довольно симпатичные козы. Я думал, вы в тюрьме.

— Был в тюрьме, но выбрался…

— Странно. Мне казалось, что вам в тюрьме самое место. Да разве угадаешь!

Прислуга не удивилась приезду нового гостя.

— Хочу пожить здесь подольше, — заявил после обеда профессор Силен. — У меня не осталось ни гроша. Вы скоро уезжаете?

— Да. Еду в Оксфорд учиться богословию.

— Это хорошо. Вы ведь раньше усов не носили? — помолчав, спросил профессор.

— Нет, — ответил Поль. — А теперь решил отпустить, чтобы в Англии меня не узнали.

— Усы вам не к лицу, — покачал головой Силен. — Пора спать.

— Как у вас со сном?

— С нашей последней встречи я спал дважды. Для меня это нормально. Спокойной ночи.

Через десять минут он вышел на террасу в шелковой пижаме и рваном халате.

— У вас есть пилка для ногтей? — спросил он.

— На тумбочке в моей спальне.

— Спасибо.

Но он не ушел, встал у парапета и посмотрел вниз, на море.

— Это хорошо, что вы решили стать священником, — наконец выговорил он. — Люди строят разные планы насчет того, что они называют жизнью. И ошибаются. По большей части в этом виноваты поэты. Хотите знать, что я думаю о жизни?

— Да, — вежливо сказал Поль.

— Жизнь — это колесо в Луна-парке. Бывали там когда-нибудь?

— К сожалению, не бывал.

— Вы платите пять франков и входите в помещение, где по бокам стоят ряды кресел, а в середине находится огромный круг из гладко оструганного дерева. Круг быстро вращается. Вы садитесь и наблюдаете. Посетители пытаются удержаться на колесе, но их сбрасывает. Они смеются, вы тоже смеетесь. Всем страшно весело.

— По-моему, это не слишком похоже на жизнь, — печально заметил Поль.

— Нет! Слишком похоже. Чем ближе вы к оси колеса, тем медленнее вращение, тем легче удержаться. Обычно кто-нибудь доползает до центра и начинает там кривляться. За это ему платит хозяин или, в крайнем случае, потом ему дают прокатиться бесплатно. В центре колеса, разумеется, есть неподвижная точка. Надо только ее найти. Кто знает: может быть, я уже близко от этой точки. Выигрывают, конечно, только специалисты. Остальным нравится, что их сбрасывает с колеса. Как они визжат, как хохочут! Есть и такие, как Марго, — уцепятся обеими руками за самый край, и довольны. Но главное в этом колесе то, что на него можно и не залезать, если не хочется. Люди строят разные планы на жизнь и думают, что обязаны включиться в игру, даже если она им не по душе. А игра рассчитана не на всех… Люди не видят, что под словом «жизнь» подразумевают две разные вещи. Во-первых, это просто бытие, со всеми его физиологическими последствиями, ростом и органическими изменениями. От этого никуда не уйти — даже в небытие. Но из-за того, что бытие неизбежно, люди верят, что неизбежно и другое — карабканье, суета, свалка, стремление добраться до центра, — а попадем туда, и выходит, что мы и не ползли по этому колесу… Странно… Вы человек, которому совершенно очевидно было предназначено спокойно сидеть в заднем ряду и, коли станет скучно, смотреть, как веселятся другие. Каким-то образом вас занесло на колесо, и вы тут же полетели обратно, вверх тормашками. Марго крепко уцепилась за край, я устроился в середине, но вам-то движение противопоказано, вы статичны. Вместо дурацкого деления людей на мужчин и женщин, их следовало бы разбить на два класса — статичный и динамичный. Духовно мы с вами представители разных видов. Однажды я использовал образ колеса в кино. Похоже на правду, верно? Да, зачем я сюда заходил?

— За пилкой для ногтей.

— Ах да, конечно! Нет ничего скучнее и бессмысленнее рассуждений о жизни. Вы меня слушали?

— Да.

— Впредь я, пожалуй, буду обедать один. Пожалуйста, известите прислугу. Меня тошнит от длинных разговоров. Спокойной ночи.

— Спокойной ночи, — ответил Поль.

Через несколько месяцев, после полуторагодового перерыва, Поль вернулся в Скон. Смерть лишила его документов, но не знаний. Он успешно сдал экзамены и во второй раз был принят в свой колледж. Теперь он носил висячие кавалерийские усы. Усы и природная замкнутость Поля служили отличной маскировкой. Никто его не узнал. После долгих колебаний и размышлений он оставил за собой фамилию Пеннифезер, объяснив капеллану, что в Сконе не так давно обучался его дальний родственник.

— Он плохо кончил, — сказал капеллан. — Это был необузданный молодой человек.

— Он мне очень дальний родственник, — поспешно подчеркнул Поль.

— Да, да, нисколько не сомневаюсь, что дальний. Да вы на него и непохожи. Тот, увы, был вполне дегенеративный тип.

Служитель тоже припомнил фамилию Поля.

— До вас тут жил какой-то мистер Пеннифезер, — покивал он головой. — Джентльмен с большими странностями. Поверите ли, сэр, разденется, бывало, догола и танцует ночью во дворе. А в остальном был милый, добрый человек. У него, видать, не все было в порядке с головой. Что с ним потом случилось, не знаю. Говорят, он умер в тюрьме.

Затем служитель рассказал Полю о студенте из Индокитая, который предлагал старшему куратору большие деньги за его дочь.

Через две недели капеллан пригласил Поля на воскресный завтрак.

— Как жаль, — вздыхал он, — что прошли времена настоящих университетских завтраков, «закусонов», как мы их в молодости называли. Ни у кого нет времени. Лекции начинаются в девять, остается одно воскресенье. Прошу вас, возьмите еще почек.

На завтраке присутствовал преподаватель, мистер Сниггс, который, как показалось Полю, довольно надменно обращался с капелланом, именуя его «падре».

Присутствовал, помимо того, студент-богослов из другого колледжа, некто Стаббс, серьезный молодой человек с тихим голосом и продуманными воззрениями. Он немного поспорил с мистером Сниггсом о планах перестройки библиотеки Бодлея. Поль поддержал Стаббса.

На следующий день у Поля на столе появилась визитная карточка Стаббса с загнутым уголком. Поль отправился в Хартфорд, чтобы проведать Стаббса, но того не было дома. Поль оставил свою визитную карточку с загнутым уголком. Два дня спустя из Хартфорда пришло письмо:

В гостях у Стаббса Поль съел бутерброд с анчоусом и сдобную булочку. Ему пришелся по душе Стаббс, понравился тихий, уродливый колледж.

Весь семестр Поль со Стаббсом совершали совместные прогулки через «Месопотамию» — в Олд-Мерстон и Беркли. Однажды Стаббс так развеселился от чая и свежего воздуха, что даже в книге посетителей расписался как архиепископ Кентерберийский.

Поль вновь вступил в Общество содействия Лиге наций и в Университетское музыкальное общество. Однажды он, Стаббс и еще несколько человек даже отправились в тюрьму, чтобы навестить преступников и спеть им хором.

— Это расширяет кругозор, — заметил Стаббс. — Надо видеть все стороны жизни. Этим несчастным наше пение очень понравилось.

Как-то раз в книжной лавке Блеквелла Полю попался пухлый том, — по словам продавца, новый бестселлер. Книга называлась «Земля Валлийская» и принадлежала перу Огастеса Фейгана. Поль купил ее и понес домой. Стаббс ее уже прочитал.

— Весьма поучительная книга, — сказал он. — Устрашающая медицинская статистика. Может, есть смысл устроить по этому вопросу диспут совместно с колледжем Иисуса?

Книге было предпослано посвящение: «Моей супруге — как свадебный подарок». Стиль был высокопарен. Поль прочел весь том и поставил его рядом с «Восточной церковью» декана Стенли.

И еще раз Поль на мгновение вспомнил свою прошлую жизнь.

Однажды, в начале второго курса, когда Поль и Стаббс катили на велосипедах по Хай-стрит с одной лекции на другую, их чуть не сбил открытый «роллс-ройс», который вынырнул из-за угла на огромной скорости. На заднем сиденье, прикрыв колени тяжелой меховой полостью, восседал Филбрик. Он обернулся и помахал рукой в перчатке Полю.

— Привет! — крикнул он. — Как дела? Жду в гости! Я живу у самой реки — у Скиндла!

Машина понеслась по Хай-стрит, а Поль и Стаббс поехали дальше.

— Кто этот вельможа? — спросил потрясенный Стаббс.

— Это Арнольд Беннет[38] — ответил Поль.

— А, то-то лицо знакомое! — воскликнул Стаббс. В аудиторию вошел лектор, разложил свои бумаги и приступил к обстоятельному разбору ересей первых веков христианства. Поль узнал, что в Вифинии был епископ, который отрицал божественное происхождение Христа, бессмертие души, существование добродетели, законность супружества и таинство соборования. Его отлучили от церкви — так ему и надо!