Упрямец. Сын двух отцов. Соперники. Окуз Годек

1

Полноводный арык, берущий начало у мургабской плотины, делит аул пополам. Аул утопает в зелени. Летом и вода в арыке кажется зеленой от того, что на нее падает тень тополей, шелковиц и яблонь. Если бросить в воду хлебные крошки, тотчас приплывают рыбки, величиной с ладонь или чуть крупней, они сверкают сизыми спинками, проворно собирают крошки и уплывают прочь.

Обочиной арыка вьется дорога и каждый день на ней можно встретить старика с большой бородой. Поутру он гонит своего резвого ослика от дома на дорогу, а к вечеру той же дорогой — домой. Если бы старик высвободил из веревочных стремян ноги и распрямил их, они уперлись бы в землю, и ослик мог бы убежать из-под всадника.

Атаназар-ага — так звали старика — выглядел немного угрюмым, песен никогда не певал, даже если долгими часами ехал куда-нибудь на своем ослике. На грубоватом обветренном лице старика словно застыла выражение спокойной печали, и вот уже столько лет лицо не изменялось. Он был мирабом, делил арычную воду по делянкам колхозной земли, поливал поля, огороды. Работал умело, с соседями не ссорился, скрытый нрав его вреда людям не приносил. Но однажды колхозники заметили в нем резкую перемену.

— Не узнать мираба, изменился! — говорили колхозники. — Был один Атаназар, стал совсем другой.

Он повеселел. На поливах сам заговаривал с людьми, стал даже напевать песни. И его ослик бегал живей, особенно, когда старик ехал к дому. Атаназар спешил, погонял ослика, а в свободной руке обычно держал что-нибудь — пеструю птичку, зайца или ежа.

С тех пор, как помнит себя, он занимался поливами, его так и звали все «мираб-ага». Он привык и откликался на такое обращение, точно это и было его собственным именем. Ему давно перевалило за пятьдесят. Жена его, Сабир-эдже, тоже была немолода. Старики не имели детей, и это являлось для них горем. Кто знает: не оттого ли Атаназар стал нелюдим. Может быть по той же причине рано поседела его борода.

Правда в колхозе не дадут долго печалиться. На людях тоска немыслима. Один режет барана — зовет мираба в гости, другой сам зайдет потолковать о войне, об урожае. Жена мираба не любила покидать дом, и сам он частенько оставался с ней. Она пряла шерсть, Атаназар отбивал лопату, мастерил седло на ослика или грабли.

Беседа мужа с женой постоянно вращалась вокруг их главного желания, которое год от года становилось все несбыточней. Сабир-эдже говорила о ребятишках из аульного детсада, где она с начала войны, когда особенно необходимы стали рабочие руки, присматривала за детьми. Атаназар припомнил легенды, слышанные от стариков.

— Говорят, жили муж и жена, — рассказывала в свою очередь Сабир-эдже. — Несчастные супруги ни сына, ни дочери не имели. Сидели, друг другу глядели в глаза, как враги. Тишь кругом стояла, сердце от тоски надрывалось. А рядом с ним жил бедный человек, в его кибитке день и ночь звенели голоса. Всегда там был той. Как-то бездетная жена послала мужа к соседу узнать, как тот достиг веселой жизни. Муж пошел, стал жаловаться на свою судьбу.

— Это верно, — говорит сосед, — люди мы одинаковые, а живем по-разному. Все зависит от одной вещи: мы со своей женой имеем золотой альчик, а вы не имеете. Мы, как кончим работу на поле, идем домой и начинаем играть с золотым альчиком. Вот нам и весело. Приобретите себе такую вещь, и в вашей кибитке будет всегда той.

— Спасибо тебе, друг мой! — отвечает бездетный муж. — Теперь знаем, как поступить. Мы купим эту драгоценную вещь, чего бы это нам не стоило. Без нее и жизнь не жизнь, одна тоска.

Он отправился домой, чтобы обрадовать жену. Они жалели, что раньше не сходили к соседу за советом. Продав ковры, шелковые платья и несколько баранов, купили небольшой слиток золота. Мастер сделал им золотой альчик. Заказчик взял его и, от радости не вмещаясь в халат, поспешил домой.

Расстелили на полу чистый ковер, стали по очереди бросать и катать по ковру новую игрушку. Дня два-три альчик развлекал их, однако, веселья немного было, и сам альчик оставался обыкновенной мертвой игрушкой. И чем больше в нее играли, тем она больше надоедала. А из кибитки соседа по-прежнему раздавались громкие голоса и смех.

Владелец золотой игрушки забросил ее и опять отправился к соседу.

— Здравствуй, приятель!

— Добро пожаловать, в добрый час пришел, — ответил сосед, сидевший у кибитки.

— Я опять со своей бедой. Продал все, купил золотой альчик, как ты говорил, но от него никакой утехи нам с женой нет. Видно, мы не так играем. Научи.

— Так и быть, научим, — ответил тот, усмехаясь, и провел соседа в кибитку. Жена приготовила чай. Когда выпили чаю, сосед попросил жену привести ребенка. Их мальчику было около года. Он только учился ходить. Когда его поставили на ковер, он потянулся к отцу, пошел, упал, снова встал и опять зашагал нетвердой походкой, поднимая руки и хватая отца за бороду.

Так и расхаживал по кругу — то падая, то вскакивая. Ему хотелось свалить чайник на ковер, с разгона вспрыгнуть на колени матери. Это забавляло ребенка, а еще больше забавляло родителей. Бездетному соседу тоже стало весело. В кибитке стоял шум, все смотрели на мальчика, подавали ему различные игрушки или убирали от него то, что он хотел взять. Все говорили наперебой, смеялись. Среди голосов взрослых звенел чистый голосок ребенка.

— Вот, сосед-приятель, видишь какой у нас золотой альчик? Видишь, как мы с ним играем? Вот моя наука и совет мой, больше нечего сказать.

Вернувшись домой горестный супруг сказал жене:

— Все у нас есть, — и золотой альчик есть, — но того, что важней всего для жизни и веселья, — этого у нас нет.

Так заканчивала Сабир-эдже, наверное в сотый раз пересказывая Атаназару эту историю. Мираб медлил некоторое время после ее слов, потом задумчиво говорил:

— Да, жена, на то и пословица существует: дом с детьми — базар, без детей — мазар[1].

2

Перемену в настроении мираба первой заметила его жена. В самом деле, он как-то очень уж заметно был возбужден. Ей казалось, будто он собирался сказать какую-то новость, но удерживался и, хотя стал словоохотливее, ничего важного не говорил.

Он зачастил в город. Возвращался непомерно веселый, словно в городе для него устраивали той. Иногда покупал там явно ненужные вещи, привозил домой. Сабир пыталась узнать о причине такой перемены, но муж отделывался незначащими словами, ничего не объясняя.

…С вечера выпал дождь, смочил остывшую осеннюю землю, промыл листья на виноградниках, которые издали казались еще ярко-зелеными. Ночью небо нахмурилось, по утру солнце так светло заблистало над Мургабом, что людям показалось, будто к ним в аул снова вернулось лето. Был воскресный день. Атаназар поднялся на рассвете. Он привел лошадь, поставил на арбу ящик с персиками, уложенными с вечера, и приготовился в дорогу.

— Ай, мираб, что ты сегодня задумал? — любопытствовала Сабир-эдже, наблюдавшая за тем, как поспешно муж собирался к отъезду.

— Да вот… хочу на базаре побывать. День-то, видишь, какой? Поеду…

Дорога после вчерашнего дождя покрылась легкой коркой. Идешь по ней — земля потрескивает, хрустит, крошится корка, поблескивают следы колес и пешеходов. Все словно переливается над землей в двойном сиянии, исходящем от радужных солнечных лучей и от чистой зелени, что окружает дорогу.

В такие дни особенно оживленны дети. Их голоса раньше обычного начинают звенеть в детском саду. Они умываются, громко отфыркиваются, пускают пузыри, брызжут друг на друга полными пригоршнями воды. Сабир-эдже, любуясь ими, забывалась и ликовала вместе с ними, пришла домой, когда уже стемнело.

Со двора донесся стук колес и спустя немного знакомый голос мужа:

— Иди, иди, сын мой! Входи смело, это наш дом!

Сабир-эдже с изумлением увидела, что вместе с Атаназаром в дом вошел мальчик лет четырех, смуглый, крепкий, в светлом костюмчике и в новых башмаках. Видно сразу — мальчик не туркмен. Сабир-эдже подумала, что с мужем приехал из города гость, кто-нибудь из его знакомых, со своим ребенком. Молча она всматривалась в розовый сумрак за порогом. Муж понял ее и, ничего не говоря и не оглядываясь, прикрыл за собой дверь.

— Вай, какой он хороший, как бы не сглазить! — зашумела Сабир-эдже, присаживаясь на корточки. — Какой славный! Чей это сынок?

— Наш сын, Сабир-бай, — сказал мираб.

— Правду скажи, мираб! — волнуясь спросила опять жена. — Что за мальчик?

— Это твой золотой альчик!

— Чей?

— Твой и мой!

Совсем растерявшись, женщина придвинулась ближе к ребенку и хотела взять его на руки, но он, округлив свои большие черные глаза, пугливо попятился назад. Спрятавшись за широкой спиной Атаназара, он выглядывал оттуда недоверчиво и строго.

— А ты не стесняйся, мой ягненок, — ободрял его мираб. — Не стесняйся. Это будет твоя мама. Она будет любить тебя.

Малыш не сдавался. Атаназар посоветовал жене отказаться от желания сразу завоевать его сердце. В невозможности этого сам он давно убедился, почему и ездил пятнадцать раз в город. Надо не спеша и обдумать, найти подход к ребенку.

— Вай, какой он милый мальчик! — воскликнула Сабир-эдже. — Где ты нашел его? Как тебя осенила такая счастливая мысль?

Атаназар снял с малыша пиджачок, расшнуровал ботинки, посадил его, чтобы удобней было раздевать. Ботинки велел поставить за ковром у двери.

— Вот твоя кровать, она как раз по тебе, я ее специально купил, — объяснял он мальчику, нежно поглаживая его огромной рукой по плечу. — Тут ты спать будешь, у окошка.

К старику мальчик привык, но на Сабир-эдже все еще поглядывал недоверчиво. Он осматривал строгим взглядом все предметы, окружающие его: шкаф с резным коньком наверху, узорчатый сундук, обитый по углам блестящими полосками жести, высокую стопу разноцветных одеял на сундуке, ветвистый рог какого-то животного, на котором висела одежда. Осмотрел и платье Сабир-эдже, и ее большой платок, концами свисавший до ковра, когда она нагибалась. Пока он обозревал комнату, Сабир-эдже налила в пиалу сливок и поставила перед мальчиком. Затем принесла свежий чурек, разломила его и сказала:

— Ешь, мой сынок. Ешь сливки с чуреком…

Сама села поодаль. Мальчик помедлил немного и принялся за еду. Сначала он несмело кусал чурек и осторожно облизывал ложку. Атаназар подбодрил его, и он стал есть веселее.

— Вот ты и нашла дорогу к его сердцу, — сказал мираб, потирая руки. — Сынок будет кушать, потом поиграет, потом спать будет на новой кроватке, а завтра я ему привезу ежа или пеструю птичку.

Сабир-эдже не сиделось на месте. Она подошла, взяла ложку, и, зачерпнув сливок с верхом, сказала:

— Вот так, сынок, до краев ложку набирай.

Она стала кормить малыша из своих рук заставляя его только раскрывать рот. Он не сопротивлялся, глотал вкусные, холодные сливки, причмокивая языком. Сабир спросила:

— Как тебя зовут?

Он допил, что оставалось в пиале, вытер губы и, глядя на Сабир-эдже, не спеша ответил:

— Микола Колпакли.

— Ах, что за имя! Правда, такое же, как он сам. На голове кудрявый хохолок и зовут — Колпакли. Правда, Колпакли, Колпакли!.. — повторяла осчастливленная женщина.

— Да, имя подходящее, — согласился Атаназар и пояснил в свою очередь: — из далеких мест, как я узнал. Если я правильно понял — из-под Житомира. Значит, имя его украинское, а похоже на туркменское. Мать и отца у мальчика убили фашисты.

— О боже мой! Чтобы у самих тех фашистов руки поотрубали! — Сабир-эдже прослезилась и, погладив мальчика по голове, произнесла точно клятву: — Родной мой, уж я тебе заменю мать, видит бог, заменю.

Немного успокоившись, она поинтересовалась, когда успел Микола научиться говорить по-туркменски. Ведь он еще совсем маленький и приехал из дальних краев.

— Маленький, потому все живо понимает, объяснил мираб, — потому быстро говорить научился. Полгода он жил в городе в детском саду, там было много туркменских детей. А у нас жить будет — вырастит чистым туркменом.

— Да, это верно, — подтвердила жена и, облегченно вздохнув, добавила: — Теперь не буду горевать, что нет у меня детей.

Вскоре установилось так, что целые дни Микола стал проводить с колхозными ребятишками, которых приводили в детский сад матери, работавшие в поле. Вечером ребят разбирали по домам. И он шел домой, держась за подол Сабир-эдже. Потом возвращался мираб. Он обязательно что-нибудь привозил: ежика или сизоворонку, или дыню, такую сладкую, каких Микола еще никогда не ел.

3

Антон Семенович Колпакли жил в тихой деревушке под Житомиром, работал в колхозе плотником. Семья была небольшая: жена и малолетний сын. Деревня тянулась в два порядка по берегу реки, колхозные хаты по тамошнему обычаю, прятались в вишнях и яблонях садика. На улице там постоянно встретишь коров, телят, вразброд идущих к реке, и стадо гусей, медлительных и крупных, как овцы. Плотнику и его жене утешением в жизни был сын Микола. В свободное от работы время Антон Семенович ходил с ружьем в лес, тянувшийся по берегу речки, на тетеревов и зайцев. Страсть к охоте он хотел привить и маленькому сыну.

— Будешь охотником, сынок, — говорил он, держа на коленях сына и играя его густыми темными кудрями. — Стрелять научу, силки ставить. Подрастешь, вместе пойдем. Ни один зверь не уйдет от нас, ни одна куропатка не улетит.

В три года Микола имел деревянное ружье, которое смастерил ему отец. Мальчик знал уже, как охотиться на гусей.

Надо подойти к гусю, наставить ему в бок конец ружья, крикнуть «Ба-бах!» и птица будет убита. Хотя гуси не падали от выстрелов, Микола любил охоту. Иногда он давал стрелять из ружья своим сверстникам. Вместе с ними Микола забирался в коноплянник или в высокие подсолнухи. Они выслеживали там дичь и ловили бабочек с разноцветными крыльями.

…Что-то произошло в деревне: взрослые стали собираться на улице толпами и громко говорили друг с другом. Люди двигались быстрей, чем обычно, у всех были встревоженные лица. Микола заметил, что куда-то отправляются фургоны. Мужчины в фургонах сердитые, уезжают из деревни вскачь. Он ничего не понимал в происходящем, как и раньше, носил за плечами ружье и гонялся за домашней птицей.

И вот, поутру, когда мальчик, спрыгнув с крыльца, пошел на огород, на небе показались самолеты. Они летели невысоко, гул от них, казалось, врывался в самое сердце, мальчику становилось тяжело от железного гула, хотелось плакать. Обычно дети любят аэропланы, машут им руками, кричат, чтобы аэроплан взял их с собой. Но в этот раз Микола испугался и даже не мог сдвинуться с места. Он смотрел, смотрел на самолеты, слушал их прерывистое рычание и, наконец, подумал, что ему надо позвать на помощь мать. Пусть она прогонит страшные самолеты.

— Мама, смотри!

Мать не услышала его. Он схватил твердый ком земли, изо всех сил бросил его в самолет. И как раз в это мгновение вблизи раздался ужасный грохот. Земля задрожала, стекла из окон осколками посыпались на завалинку. Его обдало пылью. И мальчик упал, не зная сам, как это случилось.

Он еще успел заметить, как тяжелых гусей подняло вверх. Они отлетели в сторону, гогоча и неловко падая на грядки.

Микола заплакал, закричал, стал звать родителей, но никто не отзывался на его голос. Он хотел подняться, бежать домой, но самолеты неслись к нему с другой стороны. Они так низко проносились над крышей и так ревели, что он не мог встать, только смотрел на них широко раскрытыми глазами. Теперь еще ужасней казался пронзительный вой, а затем опять раздался грохот, сильней прежнего. В доме уже не было стекол, горела деревянная крыша, с чердака повалил черный дым…

Он вскочил, оставил ружье и побежал на крыльцо. Матери не было дома. Едкий дым обхватил его со всех сторон так густо, что мальчик едва нашел дорогу к двери. По улице бежали женщины, дети, метался скот. Трудно было трехлетнему Миколе Колпакли что-нибудь понять, найти помощь. Плача, он побежал, не зная куда, споткнулся о лежавшего у завалинки мальчика с измазанной кровью спиной и неожиданно нашел мать.

Мать лежала навзничь, с распростертыми руками, с лицом залитым кровью. Кровь вытекала из-под густых волос матери и застывала рядом, на земле.

— Мама, вставай! — закричал Микола.

Она не слышала его. Он решил кричать громче, чтобы разбудить мать, но разбудить ее, оказалось, невозможно. Микола нагнулся к ее лицу и так лежал до тех пор, пока чьи-то руки не подняли его над телом матери. Незнакомый мужчина отнес его в фургон, где сидели другие мальчики и девочки. Микола просился к матери, к отцу, требовал взять с собою мать, но все было бесполезно. Фургон тронулся. Лошадь бежала все быстрей, горящая деревня осталась далеко позади и скоро совсем скрылась из глаз.

Деревня у реки, с голосившими женщинами, с пылающими крышами домов и амбаров, осталась только в памяти. Микола привыкал к новому. Его уже не удивляли ни ковры, постланные прямо на глиняный пол, на которых сидели и пили чай, ни верблюды со смешно раскачивающимися на ходу головами. Привык он к новой матери, Сабир-эдже.

Не было здесь только белых, толпившихся у крыльца плотниковой хаты, гусей. И хотя Атаназар купил Миколе в городе ружье, мальчик не знал, как здесь охотиться. Глупые куры слишком поспешно рассыпались по сторонам, едва он поднимал ружье, а петух с острым красным гребнем был так свиреп, что всякий раз, когда мальчик подступал к нему, он, подняв крылья, сам бросался в драку и чаще всего загонял охотника домой. Осторожно выглядывая в щель, Микола видел, что петух сторожит его у порога.

Он ходил с Сабир-эдже, помогал ей обрывать тяжелые кисти винограда и складывать в ведро. Крупные виноградины созревшие в тени, были покрыты пыльцою и паутинками. Микола обтирал их подолом рубахи и с наслаждением ел.

Установилась дружба с соседскими ребятами. Аульная детвора сразу приняла его. Сначала он по-туркменски выговаривал слова не совсем правильно, дети смеялись и хором учили его говорить правильно. Скоро он прочно вступил в круг новых сверстников. Казалось, они дружили вечно. Ребята звали его Колпакли. Часто, когда он сидел с родителями на ковре, обедал или пил чай, с улицы раздавались крики друзей.

— Колпакли, иди играть!

В тот день, когда немецкие самолеты налетели на деревню, — это был один из первых дней войны, — колхозники находились в поле. Стояла пора уборки. Антон Колпакли также работал в поле. И люди из-за реки, из-за перелесков и рощ увидели тяжкое несчастье, которое свалилось на их дома. Хаты, амбары, гумна горели. Колхозники в станах запрягали лошадей и скакали к пылающим домам, другие покинув жатву, пешком бежали в деревню, где с утра они оставили семьи, покои и где теперь был настоящий ад.

Антон Колпакли косил на дальнем участке, поэтому не мог быстро добраться до дому. Подъехав, он бросил фургон посреди дороги и кинулся в горящую хату. Ни жены, ни сына плотник не нашел. Он вспомнил, что мальчик любил играть в огороде, часто ходил с ружьем в подсолнухи. Плотник побежал туда и нашел ружье. Он обрадовался, решил, что маленький Микола где-нибудь поблизости прячется от пожара, стал звать его, но напрасно. Выбежал на улицу. «Где жена? Где сын? — без конца спрашивал он встречных, те отвечали невнятно, и сами, точно потерявшие рассудок, бестолково метались среди горящих хат.

Наконец плотник отыскал жену, лежавшую там, где ее поразил осколок немецкой бомбы. Склонившись над трупом, он долго вглядывался в безжизненное лицо. Он говорил с женою так, словно она могла ответить ему. «О горе, горе мое! — шептал он. — О, жинка моя! Где мальчик, где наш мальчик?»

Плотник так и не нашел ответа на свой вопрос ни у жены, ни у тех односельчан, которые остались живы и, кто как мог, боролись со своей бедой. Теперь ему ничего не оставалось, как похоронить жену, заткнуть топор за пояс и уйти в леса, где уже собирались отряды партизан. Партизаны, вдохновленные правой местью, делали благородное дело. Они помогали Красной Армии освобождать родную страну от фашистских захватчиков. Тысячи поездов партизаны пустили под откос, разрушали мосты! И Антон Колпакли мстил врагу за те страдания, какие принесли советской стране фашисты, за сына, которого плотник бесследно потерял в горящей деревне, за жену…

Крестьяне возвращались из отрядов домой. Пришел в деревню и Антон Колпакли. Зола поросла травою на том месте, где когда-то стоял дом плотника. О семье остались только воспоминания, горькие, печальные.

В колхозе, вновь организованном в день освобождения, было много работы.

Антон с утра до ночи не выпускал из рук топора, а, приходя в одинокую землянку, долго не смыкал глаз, думал о покойной жене, о сыне, потерянном в жестокой войне. Он замкнулся в себе, мало разговаривал с людьми, его, казалось, ничто не интересовало.

Как-то после работы зашли соседи и позвали его смотреть кино. Картину показывали во вновь отстроенном колхозном клубе. Антон сказал, что он не пойдет. Его не интересовало теперь ни кино, ни другие развлечения. Тогда один из приятелей достал из кармана письмо и передал его Антону. Оно было написано киевским киномехаником, сыном учителя из их деревни, Антон и все колхозники его хорошо знали. Механик писал, чтобы Антон непременно посмотрел картину, которая показывалась сегодня в клубе. «Это волшебная картина, обязательно посмотрите, Антон Семенович», — писал сын учителя. Плотник был удивлен, не понимал, что могло означать такое письмо. Он подумал, что здесь кроется какая-то шутка, и опять отказался идти в клуб, но товарищи уговаривали и, наконец, почти силою вытащили его из землянки.

За окнами клуба стемнело, начался сеанс. Плотник сидел в уголке, у бревенчатой стенки. На экране шел киножурнал. Незнакомые люди в непривычных одеждах появлялись, разговаривали, что-то делали и исчезали. Вон бегают мальчики и девочки, совсем малыши, им лет по пяти, по три года. Они одеты в халатики, на головках у девочек искусно расшитые тюбетейки, из-под которых выбиваются темными струйками косы. Дети играют, потом их ведут в столовую, где они, веселые и дружные, садятся за маленькие столы и пьют чай обыкновенный. Детский сад. Но где все это происходит, в каком краю? Диктор что-то говорил, поясняя то и дело сменяющиеся кадры. Диктор сказал: «Так живут дети в показательном аульном детском саду Марыйской области. Вы видите старшую группу ребят Марыйского детсада. Им исполняется по семи лет. Они скоро пойдут в школу».

Плотник Антон Колпакли, разглядывая детей, неотступно видел картины из собственной прошлой жизни, и в то же время перед ним все время менялись картины, запечатленные на кинопленке. И вдруг тог же голос диктора сказал: «Среди туркменских детей вы видите и украинского мальчика, Миколу Колпакли. Его родители погибли в начале войны…»

Плотник дальше ничего не слышал. Он вскочил, замахал руками и, часто дыша, уставился на экран, где во весь рост стоял его сын. Микола был в том же, как все, халатике, халатик распахнулся. Мальчик весело поглядывал с экрана. Лента двигалась, — сын плотника подошел к другим таким же ребятам, что-то им сказал, и они дружной стайкой пошли по детскому саду, мимо плодовых деревьев. Плотник видел только сына, он слышал своими ушами, как назвали его имя. «Микола! Сынок!» — зашептал он и, перепрыгивая через колени сидевших рядом людей, бросился в середину зрительного зала.

Тогда все заволновались. Колхозники знали горе Колпакли, и все помнили, как он потерял семью: многие знали его сына и жену, пропавших в один из первых дней войны. Десятки людей заговорили одновременно.

— Постойте, постойте! Скажите, чтобы остановили! Это ж Микола! — кричал плотник.

Киномеханику пришлось сызнова демонстрировать журнал туркменской кинохроники. Как только появились дети, и плотник увидел сына, он опять громко, на весь зал, стал спрашивать:

— Правда ли все, что там показано? Ведь родной сын, настоящий мой сын! — плотник не мог сдержать свою радость, шумел без умолку. — Да он большой стал, смотрите, он вырос! Ну как я его найду?

После сеанса механик и другие знающие люди объяснили Антону Колпакли: то, что снимается на ленту киножурнала, все это действительно существует. Люди, события и места, какие запечатлены на документальных картинах, не выдуманы, а взяты из жизни. Плотник может не тревожиться, сын его жив, надо только отыскать тот детский сад в Марыйской области, и тогда все будет в порядке.

4

Утром Атаназар-ага сидел у порога своего глинобитного домика и ожидал, когда сын вернется с арыка. Микола уехал на водопой. Как все аульные мальчишки, он любил кататься на осле. И в тот день он, по обыкновению, подвел ослика к забору, взобрался на него и поскакал к арыку. По пути Микола всегда заезжал к приятелям, которые жили неподалеку. Подъехав к их кибиткам, он кричал:

— Эй, Меред, Аман, выходите! Едем на арык!

Друзья, ожидавшие Миколу, выскакивали из дома, мигом садились на своих осликов и наперегонки мчались к воде, оглашая веселыми голосами утренние сады и поля. Атаназар успел крикнуть Миколе:

— Не задерживайтесь там, сын мой! Мне на работу, а тебе в школу идти.

Присев у порога, старик смотрел на удаляющихся детей. В это время из-за угла вышли трое мужчин. Они направились к Атаназару. Он привстал и, держа в руках лопату, оглядел подходивших гостей. Один из них был председатель аулсовета, другой, видимо, из городских работников, третий же, по виду, не похож был на туркмена. Что могло означать появление этих людей у его кибитки? — соображал Атаназар.

Они подошли, поздоровались. Председатель аулсовета сказал:

— Принимайте, мираб-ага! Ваши гости. К вам приехали, — он указал на своих спутников.

Атаназар торопливо разгладил свою бороду, поставил к стене лопату и еще раз окинул взглядом гостей. Особенно долго он вглядывался в крепкого с седоватыми висками мужчину, которого с первого же взгляда посчитал русским. Раньше он никогда его не видел, но странно: в чертах лица и во всей его фигуре было что-то очень-знакомое. Атаназар прикусил конец бороды и вдруг почувствовал слабость во всем теле. Но он тотчас распахнул обеими руками дверь дома и приветливо воскликнул:

— Прошу в дом, дорогие гости!

Они вошли. Он снова взглянул на того, чье присутствие его так волновало. Рассматривая его подробнее, он еще и еще находил в нем знакомые черты. Атаназар никогда не ошибался в людях. Сейчас перед ним стоял его сын Микола, которому было сорок пять лет.

Гость с седоватыми висками так близко напоминал мальчика, что всякие сомнения становились излишними. Это был Антон Колпакли.

— Сабир-эдже, угощай нас чаем, — сказал Атаназар и пригласил всех на ковер.

Сабир-эдже вышла готовить чай. Никто не начинал говорить, каждый ждал, что начнет другой. В тишине слышно было жужжание мухи, которая билась о стекло над детской кроватью. В это время с грохотом распахнулась дверь, и в комнату вбежал Микола. Он вернулся с арыка и разыскивал отца. Он хотел сказать ему, что ослик напоен, сейчас отец может ехать на поливы.

— Дитятко мое, Микола! Родной мой! Нашел я тебя, увидел тебя, наконец! Милое дитятко!

С такими словами гость вскочил с ковра и, подойдя к мальчику, обнял его. Он долго целовал его, приговаривая тихие слова ласки и сжимая ребенка в своих руках. Микола плохо понимал, что ему говорил незнакомый человек. За что этот человек так любил его и так горячо целовал? Он растерялся и, смущенно улыбаясь, попытался высвободиться из объятий. Мальчику не скоро удалось отстранить от себя сильные руки, захватившие его, а когда он выскользнул, тотчас подбежал к Атаназару, сел рядом и спрятал голову за его пышной бородой. Мираб сидел бледный, не шевелился. И двое других молчали. Между тем плотник после первого порыва радости заметил, что сын забыл его и не узнает. Это неожиданное обстоятельство повергло плотника в уныние. Он смотрел, не скрывая своего изумления, как мальчик, одетый в шелковый халат, его мальчик, чуть побольше того, какого он видел на экране, прильнул к старику-туркмену и с недоверием взглядывал на остальных. В наступившей тишине снова слышно было, как муха бьется в окне, громко жужжа, стараясь пробить стекло.

Антон Колпакли перешел со своего места, сел около мальчика и что-то сказал представителю из города, с которым он вместе приехал. Этот человек достал папиросы, закурил и положил открытую коробку на середину ковра. Пуская большие клубы дыма, он медленно заговорил.

— Атаназар-ага, — обратился он к хозяину дома. — Вы видите и понимаете теперь, с чем мы к вам пришли. Наш приход вас не очень радует. Это понятно!

Он глубоко затянулся. Никто не перебивал его.

— Три года назад вы и ваша жена поступили как благородные люди, как советские патриоты. Вы усыновили мальчика, который не имел ни матери, ни отца и считался круглым сиротою. Он привык к вам. Стал вам за сына. Вы как родного воспитываете его. В школу пошел мальчик. Все это говорит о том, что вы и жена добрые честные люди. Пример ваш достоин того, чтобы люди ему подражали. Многие последовали вам, когда вы взяли мальчика из детского дома. Спасибо вам, Атаназар-ага…

Мираб сидел молча. Время от времени он только прикладывал руку к бороде, а другой рукой похлопывал по плечу ребенка, который робко прижался к нему.

— А сейчас мы явились к вам вместе с товарищем, который приехал с Украины. Он колхозник, участвовал в войне. Вы сами видите, Атаназар-ага, это отец Миколы, его родной отец — Антон Семенович Колпакли. Он приехал за сыном. По праву он должен взять его, отблагодарив вас за то, что вы сохранили ребенка и так любовно содержали его.

Мираб вздрогнул, качнул головой, но остался безмолвным. И мальчик, слушавший внимательно, взглянул из-за бороды и уставился на Антона Колпакли. Может быть, теперь он вспомнил отца и все, что было с ним самим три года назад: вспомнил ружье, какое ему сделал отец, и как он охотился за гусями, и взрывы, и горящую хату, и мать, лежащую на улице с залитым кровью лицом. Широко раскрыв глаза, он смотрел в лицо Антона Колпакли.

В комнату порывисто вошла Сабир-эдже. Она стояла за дверью и все слышала, и все поняла.

— Нет, не бывать тому! — вскричала она. — У моего Миколы есть родители. Мираб — отец его, — она показала рукой на мужа, — а я — его мать! Я никому не отдам сына! Взглянув на ребенка, она прибавила: — А он, мой мальчик, ни к кому не пойдет!

Слезы полились из ее глаз градом. Сабир-эдже приложила платок к лицу и, не в силах дальше говорить, побрела в дальний угол. Атаназар хотел что-то сказать, но тут ребенок вдруг заплакал, зарыдал во весь голос и упал головой на колени Атаназара. Антон Колпакли, хотя он ни слова не знал по-туркменски, понял, как обстоит дело. Ему перевели, что говорила Сабир-эдже. Сейчас она сидела на корточках в своем углу, плакала и бесцельно гремела посудой.

— Сабир, эй жена, слышишь: плакать ни к чему! — громко и не своим голосом сказал, наконец, Атаназар. — Тебе с сыном лучше пока удалиться, а мы обсудим, как следует. Возьми Миколу!

Сабир-эдже с трудом подняла мальчика с ковра, и они оба, все еще плача, вышли на двор.

— Вы вспоминаете, что этот ребенок взят мною из детского сада, — медленно повел речь мираб. Он обращался к товарищу из города. — Я про это забыл давно. И жена моя тоже. Мы никому не позволяли говорить, будто Микола мне приемный сын, а не родной. Этого никто в ауле не скажет. И взять его у нас нельзя. Такого права нет — детей брать у родителей!

Его речь перевели плотнику. И тот резко замотал головой, потом сказал, обращаясь ко всем присутствующим:

— Добрые люди, подумайте: как вернуться домой без своего ребенка, которого нашел после долгой, после горькой разлуки. На фронте каждую ночь я во сне его видел. Война кончилась, пришел в родные места, и каждый кустик, каждая мелочь напоминает мне моего мальчика. Покоя не знал я, о нем сокрушался. Была жена, проклятый враг убил. Ребенка я потерял и вот — нашел. Понимаете, что сейчас в душе у меня! А вы хотите, чтобы я, увидев сына, опять с ним расстался… Сын мой жив, он здесь! Вы его берегли, добрые люди, и вы для меня теперь ближе самых близких. Но я без ребенка не поеду, и вы должны меня понять…

Атаназар понимал плотника, и от этого у самого у него на сердце становилось еще тяжелей. Он не знал теперь, какие он еще может сказать слова и как ему удержать мальчика, к которому он и Сабир-эдже так сильно привязались, что не хотел допустить и мысли о том, чтобы с ним расстаться.

Представитель из города подал такой совет: спросить у мальчика, кого он сам изберет — Антона Семеновича Колпакли или Атаназара. Хотя мираб и чувствовал, по всем признакам, что мальчик к нему больше привык, он счел нужным возразить.

Он сказал, что плотник моложе его, и у него еще могут быть семья и дети, кроме Миколы. Притом, если плотнику пришлось бы жениться, то неизвестно, как новая жена смотрела бы за этим ребенком. Сабир-эдже заменила ему родную мать… И она считает его родным сыном. Этого упускать из вида нельзя. И тот, кто любит Миколу, тот не должен его отрывать от людей, которые так расположены к нему.

Плотник сидел, бессильно поникнув головою. Городской представитель курил одну папиросу за другой и ничего не мог придумать. Атаназар оглядывался на всех и ждал, кто еще будет говорить. Разговор, казалось, окончательно зашел в тупик. В наступившей тишине по-прежнему стучалась в стекло и жужжала муха. Молчание нарушил четвертый из сидящих на ковре мужчин, председатель аулсовета, не проронивший до сих пор ни слова.

— Вы — колхозник, товарищ Колпакли? — деловито спросил он.

— Да, — последовал ответ.

— Специальность есть?

— Плотник.

— Хорошее дело, очень хорошее, — сказал председатель. — А у нас тут ведь колхоз богатый. Две больших конюшни надо ставить, амбар, медпункт, две бани и клуб. О, Антон-ага, как нам мастер нужен! Поверь мне, сильно нужен мастер!

Председатель причмокнул губами, снял с головы высокую папаху и, бережно положив ее перед собою, продолжал:

— Мальчика не бери, Антон-ага. Он тебе родной сын, законный сын, а наш мираб ему, как отец. — Он еще помедлил и заговорил тише. — Нам нужен такой мастер, как ты, очень нужен! Мое слово такое: напишем вместе с тобой письмо к вам в колхоз, тебя там отчислят, а у нас будешь жить. Аул поможет. У тебя будет дом, где жить, а потом и хозяйство пойдет. И сын с тобой рядом. Пусть учится в ауле, а потом смотрите сами — в Ашхабад, в Москву или в Киев — у нас дорога молодому человеку везде открыта. Оставайся, Антон-ага, вот мое слово!

— Правильно! Точно! Справедливо! Самый лучший совет! — радостно воскликнул представитель из города, — это самое верное решение, честное слово.

Мираб и плотник с большим волнением выслушали председателя, а когда он кончил свою короткую речь, товарищ из города горячо одобрил ее, они посмотрели друг другу в глаза и разом протянули друг другу руки.

— Якши? — спросил мираб.

— Ладно! — ответил плотник.

Перевод А. Аборского.