Упрямец. Сын двух отцов. Соперники. Окуз Годек

Ошибка

Впервые Карягды попал на фронт в октябре 1942 года, под Воронежем. К тому времени наступило затишье, и бойцы были заняты рытьем траншей и окопов.

Увидев траншею, Карягды не задумался над тем, как трудно соорудить эту длинную, извилистую, с частыми разветвлениями систему укрытий. Он узнал это на собственном опыте, когда пришлось рыть землянки.

Нужно было разбивать лед и выбрасывать снег. Чтобы траншею не занесло, ее прикрывали бревнами. Почти невозможно было передвигаться по такой траншее. А ведь случалось нести и поклажу: ведро или термос с обедом. Тут только и осталось, что ползти. Труднее всего было таскать бревна, потому что при каждом повороте бревно упиралось в стенку. Просто было бы пройти по верху траншеи. Но по верху рядом с тобой идет смерть.

Все это испытал новичок Карягды. И шинель не просыхала, а валенки промерзли до такой степени, что казалось, стоишь в футляре… Понял тогда Карягды, сколько лишений вытерпели его товарищи, прежде чем соорудить траншею. Но понял он также, что если смекнешь, изловчишься, придумаешь выход, то хоть и трудно, а дело спорится.

Сооружение траншей и землянок не избавило от боевых заданий.

Как раз 5 ноября Карягды стоял на посту. Было очень холодно, ветер, снег. Причем, ветер дул со стороны противника, так что и пользы было мало смотреть в ту сторону: снег прямо в глаза. И в десяти шагах не разберешь, кто идет.

Карягды чувствовал себя неважно. К холоду он был непривычен, а тут еще и землянки не готовы: никак не отогреешься. Кроме того, он волновался, потому что все время думал о приказе: если кто на первое требование — «Пропуск!» не ответит, сразу стрелять. Карягды не был трусом. Во время перестрелки он вел себя с полным самообладанием, а когда думал об атаке, то и эта мысль его особенно страшила.

Вот только бы погода не подвела. В хорошую погоду он с удовольствием проткнет фрица штыком. Но когда холод и снег… Да что говорить! Ничего не может быть хуже холода. Действовало на него еще одно обстоятельство: казалось бы, если холодно, то дрожи… А он не дрожал почему-то! Надо бы мерзнуть и дрожать, а он не дрожал, а как раз, что ты скажешь, — потел!..

Полтяжести свалилось бы у Карягды с души, если бы он мог перемолвиться с кем-нибудь хоть словом. Или появись, например, немцы… Разве он испугался бы? Вся беда была в том, что никто не появлялся.

Ветер дул все сильнее, снег забивался за ворот. Где-то свистели и разрывались мины. Красно-желтый пунктир трассирующих пуль проносился над Карягды то в одну, то в другую стороны. Карягды стоял неподвижно, вглядываясь в снежный мрак. И когда уже осталось совсем немного до смены, Карягды услышал голоса. Сердце у него забилось. Он весь стал — зрение и слух. «Кто это? Обход дежурного? А вдруг немцы?..»

Легко можно было предположить, что это именно немцы, так как немецкие окопы отстояли всего лишь на 150—180 метров. Такое близкое соседство и в обычных условиях не представлялось приятным, а в такую тревожную ночь… мрак, и снег, и ветер! Тут всего можно ожидать.

— Стой! — крикнул Карягды. — Пропуск!

Их показалось двое, и шедший впереди, ростом поменьше, негромко ответил. В такую метель хоть во весь голос кричи, все равно немцы не услышат. А все же раздался негромкий ответ. Это значило, что приближаются командиры, понимающие необходимость осторожности при всех условиях. Так оно и оказалось. Подошли майор Краснов и его связист. Карягды опустил автомат.

— Товарищ майор, наблюдатель-пулеметчик второй роты Сарыев — отрапортовал он.

— Молодцом, товарищ Сарыев! Постойте-ка… Сарыев?

— Вновь прибывший, — сказал связист, — туркмен.

— Правильно, вспомнил!

Майор помолчал, потом воскликнул:

— Львы! Настоящие львы эти туркмены. Я ведь жил в Байрам-Али.

— А ты откуда, товарищ Сарыев?

— Из Ашхабада, товарищ майор!

— Ну как погода? А? Что скажешь? — Майор засмеялся. — Ну-ну, ничего… Держись… Вот скоро землянки будут готовы, тогда и отогреешься. Пожалуй, и портянки высушишь, а, Сарыев? Ничего, держись. Немцу, гляди, хуже приходится… Однако, шут его знает, как бы чего не придумал… А? В связи с праздником нашим, особая бдительность нужна. Понятно, Сарыев?

Майор и его спутник отправились дальше, а Карягды, пока мог видеть, смотрел им вслед. На душе у него было радостно. Странная вещь: чужой человек, а точно брат родной. Карягды провожал взглядом удаляющуюся фигуру майора и чувствовал, как сердце его наполняется нежностью. Он совсем маленький, этот майор. Можно подумать — идет мальчик лет пятнадцати. Во весь рост идет, не нагибается. Движения быстрые, решительные. А какое лицо у него! Совсем круглое и розовое. А ресницы желтые! И когда смотришь на него, вот сейчас, когда он идет по пояс в снегу и на полметра тянется за ним его плащ-палатка, то кажется, такой человек один может отбросить наступление врага.

После разговора с майором к Карягды вернулось самообладание. Теперь он уже замечал и трассирующие пули, пролетавшие на вершок от его головы, и то, что пулемет и автомат, да и сам он облеплен снегом, и принялся счищать снег. Он вполне согласился с майором, что немцам и вправду приходится труднее. Мы вот можем привезти бревна из города и покрыть наши окопы, а они? Стоят, пожалуй, как чучела, засунув в рты по десять пальцев сразу. Ну и пусть стоят!

Перед самой сменой случилось следующее. «Ла-ла-ла!» — донеслось до Карягды. Именно так и услышал Карягды: «ла-ла-ла». Затем раздались голоса нескольких человек. Карягды положил автомат, а сам — к пулемету. Людей не было видно, но опять повторились голоса, на этот раз совсем близко. Нечего было и гадать… Ясно, немцы. Не появятся же свои со стороны немецких окопов! Карягды оттянул затвор пулемета и приготовился нажать гашетку. Из снежного вихря появилось несколько человек в белых одеждах. Они шли то нагибаясь, то выпрямляясь.

«Немец!» — пронеслось в сознании Карягды.

Вдруг он услышал:

— Что за шум, а?

Это был голос майора. Опять приветливо прозвучал этот голос.

— Сарыев, что за шум у тебя?

— В белых халатах! — крикнул Карягды. — Товарищ майор, в белых халатах…

— Кто такие?

— Не знаю…

Появился командир роты.

— Эй, кто такие? — крикнул он. — Пропуск!

— Свои!

— Разведчики!

— Мы языка привели!

— Пропуск? — повторил командир.

Последовал ответ, показавший, что пропуск белым халатам известен. Тогда командир приказал им поднять руки и по одному прыгать в траншею.

Оказались белые халаты батальонными разведчиками. Они возвращались после выполнения задания, и так как поднялась метель, они сбились с пути. Им нужно было на территорию первой роты, а они попали на территорию второй.

Последний шел смуглый, худощавый парень. Как раз с этим разведчиком Карягды встретился глазами. Чуть не закричал Карягды. От неожиданности? От радости? От гнева? Он почувствовал, что краска заливает ему лицо. Но увидел он также, что покраснел и разведчик.

Разведчик молчал, пулеметчик тоже. Так и бывает в жизни… Длинный разговор, хоть на целые сутки, порой ничего не разъяснит, зато бывает достаточно одного короткого взгляда, чтобы все стало понятно.

А глаза разведчика сказали так: «Я ничего хорошего не ожидаю, но и ты хорошего не ожидай!»

Этот разведчик был Мухот. Они родились в одном ауле, Мухот и Карягды… Почему же они молча разошлись, встретившись теперь на войне? Почему не сказали друг другу ни слова два солдата из одного аула? Была на то причина.

Наконец, Карягды сменился.

— Иди спать к санитару, — сказал майор. — У него готова землянка. А завтра придешь ко мне.

В землянке санитара Карягды вырыл под стеной углубление длиной в рост человека и шириной в метр. Поверх окопа он положил две доски и еще одной доской привалил вход.

Санитар спал, но сквозь сон все жаловался, что ему холодно. Карягды лег рядом, спина к спине. Долго не мог заснуть. Кряхтел, ворочался. Все ему мерещились глаза Мухота, яростный их огонь. Думал, Карягды о том, что всегда у Мухота оказывается тот конец палки, за который хотел бы схватиться он, Карягды. Ведь подумать только… Одно дело Карягды на войне, что пулемет сторожит… А Мухота за языком посылают. Так он и орден, чего доброго, получит! Везет этому Мухоту… Досадно! Но не умирать же с досады.

Пока думал об этом Карягды, жужжали над землянкой пули. Словно ткацкий челнок летал то в одну, то в другую сторону… Это убаюкало пулеметчика, и он заснул.

Кто они?

Они были разными по характеру, хотя и родились в одном ауле, и возраста были одинакового. Мухот был сорванцом, он и схитрить мог, и прихвастнуть. Зато храбрости было хоть отбавляй. Смелый, жизнерадостный, предприимчивый мальчик. Карягды был душа скромная, ласковая, правдивая. Впрочем, если была оскорблена его честь, то и он не давал спуску. Тут оказывалось, что и в нем было храбрости достаточно.

Мальчишеское население аула так и делилось: на сорванцов и тихих. Вообще говоря, эти два лагеря не слишком враждовали между собой, но как только сталкивались Карягды и Мухот, то уж обязательно дело доходило до драки.

Почему сложились между мальчиками такие отношения? В ту пору, когда начали организовываться колхозы, аул был разделен на две части. Одна называлась Илеркикала, другая Кайракикала. Нашим героям тогда было по десять лет. Однажды в Кайракикала, где жил Карягды, затеяли мальчишки игру в прятки. Вдруг появились во главе с Мухотом мальчики с другой стороны аула. Ясно, что возникла ссора, и ясно, что эту ссору можно было разрешить только кулаками, к тому же мальчики другого выхода и не искали. Началось сражение, продолжавшееся полчаса, и верх в этом сражении одержала «армия» Мухота.

Карягды сразу смекнул, что именно Мухот был, как говорится, главным раздувателем мехов. И когда началась драка, он тотчас же схватился с Мухотом. Схватка была такой яростной, что пришлось вмешаться взрослым: соперников разняли. Вот с тех пор и не стала у них чечевица в одном котле вариться.

Время шло, мальчики подрастали, стали учиться в школе. Оба оказались способными учениками, но каждый в своей области, не может же каждый человек все знать и все уметь! Но соперники и тут нашли повод для схваток.

Мухот отставал в изучении родного языка и литературы: возможно, эти предметы ему не нравились, и поэтому он их не изучал. А, может быть, потому они ему не нравились, что он их не изучал… Как только заметил Карягды, что у Мухота не ладится с языком и литературой, он тотчас же приналег особенно на эти предметы. Через некоторое время он добился немалых успехов, даже и сам стал писать стихи. Однако и у Карягды было слабое место: математика. Тут он хромал, но скрывал это от всех, особенно от учителя. Последний, впрочем, догадывался. В самом деле, если задача у товарища Карягды по парте решалась, то решалась и у Карягды, а не получалась у товарища, то и у Карягды не получалась. Хотя и скрывал Карягды свои нелады с математикой, Мухот об этом пронюхал. И стал мстить сопернику за его высокомерие.

Ведь что позволял себе Карягды! Бывало увидит, что Мухот стоит с товарищами, и ни с того, ни с сего скажет:

— Э…

И опять…

— Э… э…

И откашляется. А так как с буквы «Э» начинается слово «эдебияты», то есть литература, то этим самым «Э» Карягды намекал на слабость Мухота.

— Э… э…

И откашляется.

Краска бросалась Мухоту в лицо, когда он слышал это эканье.

Но и Мухот мог свести с соперником счеты. Вот стоит Карягды с товарищами.

— Много приветов! — кричит Мухот, подходя к группе. И произносит целую речь.

— Математика? О! Это мать всех вещей! Родной язык? Литература? Математика выше, она их мать!

— Машины, самолеты, моторы, электричество, радио, пушки… Что есть на свете? Хочешь на облака, хочешь под воду, хочешь есть или пить, ездить по свету, даже любить — все математика, все! — И тут Мухот добавлял с ядом, что он не собирается зарабатывать себе на хлеб писанием писем за неграмотных. — Писать много приветов! — восклицал Мухот презрительно. — Именно так в старину начинались туркменские письма: много приветов.

Вокруг хохотали школьники, которым казалась смешной эта шутка, хоть и не была шутка умной. А Мухот был доволен, что Карягды краснел от этого смеха.

Так кололи друг друга два школьника. В чем ни промахнулся бы Мухот, тотчас Карягды говорит:

— Э!

Промахнется Карягды, и сразу:

— Много приветов! — это кричит Мухот.

Один раз учитель спросил:

— Почему Карягды не вышел во двор во время перемены?

— Холодно, — сказал Карягды.

Тогда Мухот выбежал, оголился до пояса и стал натирать себя снегом.

— Я не родился в день, когда шел снег, — сказал он, — и поэтому не боюсь снега!

Он хотел этим сказать, что именно Карягды стыдно бояться снега. Карягды — это тот, кто родился в день снега.

Так проходили дни за днями, месяцы за месяцами и год за годом.

Соперники окончили школу. Что будет с ними дальше? Какой они изберут путь?

Кого они любили

Карягды поступил в Ашхабадский педагогический институт. Мухот… Вот что случилось с Мухотом: уже решив было поступить в сельскохозяйственный институт, он вдруг отказался от этого и остался в колхозе.

Почему? Что такое?

Карягды не на шутку забеспокоился. Там была девушка Дурсун, в колхозе, и Карягды встречался с ней до отъезда. Это была тайна Карягды. И эту тайну скрывал больше всего Карягды от Мухота. А тут вдруг Мухот остался в колхозе. Зачем? Говорят, он стал трактористом. А может быть, он узнал тайну Карягды и теперь решил помешать ему, решил, как старый соперник, и тут стать на дороге?

Узелком завязалась в сердце Карягды мечта вернуться в колхоз и там… Там живет Дурсун, дочь Мамед-ага. Он добьется ее любви, и она уедет с ним в Ашхабад, и они будут учиться в институте…

Мухот стал бывать в доме Дурсун. Змеей вползала в сердце Карягды мысль: «Неужели она полюбит его?»

Карягды написал письмо одному из своих близких приятелей, и в этом письме просил сообщить ему все, что тот узнает о Дурсун и Мухоте.

Мухот, став трактористом, работал изо всех сил. Ему хотелось, как видно, отличиться и этим привлечь к себе Дурсун. Есть люди, которые придерживаются правила, что женской любви не завоевать иначе как славой. Вероятно и Мухот принадлежал к таким людям.

Дело было весной, в посевную кампанию.

— 500 гектаров! — твердил себе Мухот. — Вот выполню это… пятьсот гектаров, и Дурсун меня полюбит!

Яростно работал Мухот. Стучал его трактор, стучал… Казалось, не умолкал этот стук ни днем, ни ночью. Работали и другие трактористы, но Мухот как бы не замечал этого. Только себя видел он победителем в борьбе за первенство.

Как-то он пришел в правление колхоза. Была у него цель: увидеть счетовода. А Дурсун и была счетоводом.

— Салам, товарищ Дурсун!

— Салам, Мухот!

Дурсун, продолжая кидать костяшки счетов, и не посмотрела на него. Мухот, широко шагая, подошел к столу, сел, закурил молча. Никого больше в правлении не было. Бросил Мухот взгляд на Дурсун. Красивая девушка! Лицо, как шелковая бумага, черные глаза видны из-под ресниц, черные косы легли на стол.

Сердце Мухота таяло: «Ее нельзя не любить, — подумал он, — уж я-то знаю в этом толк… Уж я-то в этом понимаю. Ее косы… постой-ка… с чем сравнивают поэты косу? Да, со змеей! Правильно, ее косы похожи на змей! Вот теперь я понимаю этих поэтов. Жаль, что я не умею сочинять стихов, как Карягды. Я уговорил бы ее стихами!»

Тут Мухот почувствовал зависть к Карягды. Он подумал, что, пожалуй, его соперник вообще является более сильной натурой, чем он. Мухот даже вздохнул.

— Что вздыхаешь? — спросила Дурсун.

— Устал от работы.

— Слишком скоро… А Назар Салих тебя в это время перегоняет…

— Как это так?

Можно было подумать, что Мухот упал с неба — такой у него был вид в эту минуту. Как будто покинул он мир фантазии для мира действительности. Пришел говорить слова и вдруг… Его словно схватили за горло!

А Дурсун сказала спокойно:

— У Назара десять гектаров лишних.

Мухот не помнил, как вышел. «Как это так? — подумал он. — Как это так? Десять гектаров? Назар меня перегоняет? Как это так?» В ту ночь большой переполох был в колхозном стане.

— Пожар! Пожар! — кричали люди.

В небе стояло зарево, большой огонь. И слышен был стук трактора. Люди кричали:

— Трактор горит!

Этот крик повторился в разных местах, по всему колхозу.

— Трактор горит! Трактор горит!

Побежали спасать горящий трактор. Назар Салих решил, что подожжены четыре трактора. Он кричал:

— Бегите к председателю! Четыре трактора горят! Бегите!

Что же увидели прибежавшие к месту пожара? На четырех углах поля площадью в один гектар горят костры. Горит костер на каждом углу поля, всего четыре костра.

Вот что увидели люди: свален по углам поля саксаул и горит. И в свете этого огня ходит по полю трактор и пашет.

— Эй, кто там?

— Мухот!

— Что за фокусы?

— Не фокусы, а освещение! Так мне виднее работать!

А переполох продолжался. Со всех сторон пешие, конные, велосипедисты спешили на место происшествия. И так до самого рассвета. Люди кричали, пыль клубилась, пыхтели автомобили. Что за автомобили? Из райцентра!

Наконец улегся переполох. Председатель райисполкома Курбанов взял Мухота за чуб и сказал:

— Ну и напугал же ты нас!

Потом вынул из кармана пачку «Беломорканала».

— Кури!

Закурили оба.

— Что же, — сказал председатель, — обгоняет тебя Салих?

— Обгоняет? Стало быть, вместе бежим? Ладно… Вот и будем считать, что добежал Салих до середины… Посмотрим, как дальше бежать будем.

Засмеялся председатель.

— Ну, будь здоров!

И пожал руку Мухоту.

Мухот подумал: «Вот и оправдалась пословица: кто лес зажжет, тот и прославится».

Что же, имел основание Мухот радоваться. Если правду сказать, то его труды не пропали даром: теперь уже ясно было не только ему — всем, что первенство останется за ним. А на фронте, где стояли фигуры Мамед-ага и Дурсун, — на этом фронте дела обстояли хорошо.

Мамед-ага полюбил Мухота.

Вот что он сказал:

— Мне по сердцу, мой верблюжонок, храбрые парни. Ты молодец. Послушай, что мне отец рассказывал.

И Мамед-ага рассказал историю.

…В те времена, когда совершались набеги туда, за горы, было такое время. Так вот, слушай. Отняли однажды наши у кизилбашей крепость. А восемь недругов никак не хотели сдаваться. И так пробуют их взять, и этак, ничего не получается. Не сдаются и все! Тогда пришел молодец… маленький, красные щеки, борода седая. Идет и шумит…

Что такое? А вот что… Так сказал молодец с бородой: «Я и тигра могу взять. Тигра! А перед вами только восемь драных волков, и вы боитесь… стыдно!» Подошел он к башне, скинул с себя халат и зажег… и швырнул горящий халат в башню… И если нужно короткое время, чтобы выпить пиалу чаю, то больше и не прошло времени, как выскочили курды из башни. «Сдаемся». Вот что рассказал мне отец. Слышишь, мой верблюжонок? Люблю, люблю смелых парней… Хорошо, когда молодец парень, хорошо…

— Ай, Мамед-ага, где теперь такие парни? — сказал Мухот.

— Тигра, говорит, возьму…

Дурсун засмеялась:

— Теперь ты будешь повторять, отец… Нашел себе собеседника! Дай и ему сказать.

— Тигра, говорит, возьму! Ай молодец… Тигра!

Дурсун посмотрела на Мухота с улыбкой, но тотчас же опустила глаза. Сердце у Мухота сильно начало биться. Что-то нужно было сказать, он это чувствовал, нужно было что-то сказать, но он не знал что именно.

— Ай, Мамед-ага, — сказал он, — теперь и собеседников нет!

Глупо. Зачем он это сказал? И что это должно означать? Бессмысленные слова, неизвестно почему выскочившие. Ударил шашкой, как говорится, здесь, а зазвенело в Аравии. И тут же Мухот опять позавидовал Карягды. Вот Карягды не растерялся, наверное, и сказал бы как раз то, что нужно.

«Черт возьми! — досадовал на себя Мухот. — Душа у меня наружу выходит, что ли? Сиди, дурак, как немой, и не позорь свою и без того позорную душу!»

От досады Мухот даже сжал кулаки.

Дурсун его хорошо понимала. Мамед-ага, конечно, был далек от каких бы то ни было предложений.

Впервые в жизни Мухот понял, что такое стыд. Потихоньку вытащил он носовой платок и стал стирать пот со лба.

Дурсун с любопытством на него смотрела. Что делать? Может, скрутить для независимости папироску? Скрутил папироску. Дальше? Фу! Лучше сидеть перед пушкой, чем под ее взглядом…

Стал искать мундштук. Где же он? А Дурсун все смотрит.

— Черт возьми, где же он?

— Кто?

— Мундштук!

А мундштук уже давно во рту.

— Во рту мундштук! — хохотала Дурсун. — Во рту!

Тут мог бы Мухот и сгореть со стыда, но на помощь ему пришел Мамед-ага.

— Ай, мой верблюжонок, — сказал старик, — теперь для меня утешение. Знаешь что? Язык! Мой отец говорил… Слушай, верблюжонок. Вот что мой отец говорил. Он говорил, что в детстве вся радость человека заключается в ногах. Бегать, играть, прыгать — вот радость человека, когда он еще маленький. Потом, когда человек подрастет, радость уже сидит в пояснице… Хочется тогда человеку, чтобы все красивые девушки в красных платьях были его. Ну? Вот как ты, молодец… хочется тебе, чтобы все девушки в красных платьях были твоими. Проходит время и уже радость поселяется в сердце… и человек тогда только ту жаждет, которую любит. А вот мы, старики… Наша радость, знаешь в чем? Болтать языком — вот наша радость. Так говорит мой отец.

Когда Мухот собрался уходить, Дурсун встала.

— Я провожу тебя.

И проводила его до порога. И, прощаясь, сказала:

— Приходи в свободное время.

Обменялись крепким рукопожатием, и радостный пошел Мухот своей дорогой. Цеплялись за него ветки тутовника и даже ударяли в лицо, но это было Мухоту нипочем, до того Мухот очумел от радости. И только одна мысль была у него на уме, одна мысль о том, что Дурсун его любит. Любит? Кажется, любит.

Тем временем Карягды страдал. От приятеля приходили письма, но все какие-то неясные. А в одном письме даже было сказано, что старый Мамед-ага просто-таки без ума от Мухота. И еще один удар пришлось вытерпеть Карягды. Вдруг появился в газете портрет Мухота!

Карягды уже совсем потерял надежду. Грустно разговаривал он сам с собой:

— Не может этого быть! Ведь в ту ночь, после окончания школы… Ах, в ту ночь как было замечательно! Ах, какая была ночь! Я подошел к Дурсун, я решился…

И Карягды вспомнил, как он подошел к ней, и как она посмотрела на него, прищурившись.

— Да, она прищурилась… Дурсун! Дурсун! Я не нашел слов, я смотрел, как зачарованный. Сердце мое поднялось высоко. Мне казалось, что оно бьется в горле… Я взял руку Дурсун в обе свои руки. И, опустив глаза, она стояла передо мной и дрожала. Я положил ее ручку к себе на сердце, я сжимал эту ручку, и она отвечала мне. «Дурсунджан, — шептал я, — Дурсунджан»… Дурсун прижалась ко мне, тихонько прижалась. Тогда я обнял ее, и так случилось, что мы поцеловались… Нет, Мухот! К черту! К черту, Мухот! Она любит только меня!

Кого же любит Дурсун?

Есть человек, который может на это ответить. Кто этот человек? Сама Дурсун.

Мухот был уверен, что Дурсун любит его. Но ему было мало этой уверенности. Все же нужно было услышать от Дурсун какие-нибудь слова.

— Иногда хотят одной рукой удержать два арбуза, — сказал как-то Мухот. — Мне кажется, что я один из этих арбузов.

Дурсун и не собиралась одной рукой удержать два арбуза. Она протянула Мухоту записку. Летя по воздуху, вернулся Мухот домой. Что там, в записке? Что? Мухот еще и не прочел записку, но уже горели перед ним слова: «Я выйду за тебя замуж!»

Но вот он с дрожью развернул записку, пробежал глазами.

— Бе-е-е! — сказал он и спрятал записку в паспорт.

Кого же любит Дурсун?

Об этом теперь знали двое: Дурсун и Мухот. А Карягды об этом не знал. И потому Карягды написал Дурсун письмо. Длинное, длинное. Он просил ее: скажи всю правду, ответь!

Но не ответила Дурсун. Не успела.

Произошло великое и грозное событие. Нарушилась счастливая, молодая жизнь с ее трудом и учебой, с ее миром и любовью, с ее цветами и снами. Фашисты напали на страну Советов. Началась Отечественная война, война не на жизнь, а на смерть. Советский народ грудью встал на защиту Родины.

Разведчики

— Вы только посмотрите на него! Куда ни наклонится, — везде удача! О, он более ловок, чем я! Куда более ловок! Мне приходится всю ночь рыскать от окопа к окопу. Хорошо, если схватишь полузамерзшего немца, а то и ни с чем возвращаться! А этот сидит себе в окопе и постреливает… Но того и гляди, станут скоро все повторять: Карягды Сарыев! Карягды Сарыев!

Так думал Мухот, возвращаясь из разведки. Принялся он чистить свой автомат. «Нет, так нельзя, — подумал он. — Так нельзя. Буду учиться на танкиста».

Приведя в порядок автомат, Мухот полез в карман гимнастерки. Горела печка, и жаром из нее осветило тоненький листок в руках солдата. Только три строчки написала Дурсун на этом листке. Мухот с улыбкой смотрел на эти девичьи строки. Потом спрятал листок, вздохнул и тут же крепко заснул.

Ничего не случилось нового в жизни соперников. Правда, в день Октябрьского праздника Мухот получил за поимку «языка» медаль «За отвагу».

По-прежнему Карягды стоял на посту по ночам, а днем таскал бревна. По-прежнему Мухот ходил с разведчиками по минным полям резать немецкую проволоку.

Когда Карягды узнал о награждении Мухота, он сказал себе:

— Ну вот! Ведь я предсказал это! Подождем еще — и вся грудь его будет в украшениях, как у туркменской девушки. А мне что же? Сторожить пулемет? Нет, перейду в разведку!

Вскоре так и случилось. Майор помог Карягды, и он стал батальонным разведчиком. Вот как это произошло.

Наступил 1943 год. И вот денек в середине января. Они стоят перед командиром разведки. Стоит Мухот. И Карягды стоит рядом с ним.

Командир говорит:

— Слабо действуем, товарищи!

Разведчики молчат.

Командир повторяет:

— Товарищи, слабо действуем! Командование так находит. Новые поставлены требования. Слышите? Поднять работу разведчиков.

Слушает Карягды.

Мухот слушает.

Командир говорит, что нужно добиться языка, да такого…

— Офицера! Слышите, разведчики?

Этот план созрел у Карягды. Стоя на посту, он увидел вялый дымок над немецким окопом. И летели с того места звуки гармошки.

Пришла Карягды в голову мысль, что в этом месте, наверное, командный пункт. Он сказал об этом майору и попросил майора послать в разведку его, Карягды.

Пошли по направлению, указанному Карягды. А перед тем, напутствуя их, командир еще раз повторил:

— Офицера! Слышите?

Холод резал глаза и руки. Сверкали звезды и, казалось, вели с неба наблюдение. Снег, замерзая на лету, бил в лицо дробью. Когда подымалась в небо ракета, становилось светло, как днем. И все время плыл в разные стороны разноцветный пунктир трассирующих пуль.

«Они, как кони, фыркают, — подумал Карягды. — Как кони, завидевшие торбу с ячменем».

Так фыркали пулеметы.

А шестиствольные! С каким отвратительным, с каким дурным звуком они стреляют.

Ночь войны!

Кажется, не только человек воюет с человеком, но и небо воюет с землей! Небо с землей, ночь со светом, пушка с пушкой, мысль с мыслью, душа с душой. Все воюет! И если сказал бы кто солдату, что где-то есть на свете местечко, уголок, где не знают об этой ночи, не поверил бы солдат. Сказка! Да и в сказке, пожалуй, не может быть, этого!

Разведчики ползли, врезаясь в снег подбородками. Ракета… Нужно слиться со снегом. Автомат завернут в белое. Ничего не видно. Вот, уже достигли разведчики проволочных заграждений. Прорезали для себя ходы. Метрах в пяти от немецкой траншеи все поднялись разом, без крика, без шума и прыгнули в нее. С одного фланга стал автоматчик и с другого.

Мухот увидел перед собой трех немцев над котелком супа. Все произошло мгновенно, скорей, чем открывается веко.

— Хальт! — крикнул Мухот — Хенде хох!

«Что это?» Мухот не понял сразу. Супом в лицо… Глаза ему залило, он захлебнулся. Но успел выстрелить. Он не видел, но слышал, как упал стоявший перед ним немец. Тут же прыгнул кто-то ему на шею. Мухот хотел стряхнуть тяжелое тело, размахивался, но фриц, у которого душа, как видно, от страха влезла в самое горло, крепко вцепился в Мухота. Обоим было понятно, что это не простая драка, в которой, обменявшись тумаками, противники расходятся, почесываясь. Нет! Это смертельный бой, в котором надо было убить, обязательно убить! Или ты убьешь, или тебя убьют. Вдруг третий немец, только теперь пришедший в себя от испуга, оглушил Мухота ударом в голову. «Автомат! — пронеслось в сознании Мухота, — отнимут автомат…»

Когда Мухот выстрелил, звук услышал Карягды. Он поспешил туда и едва выбежал из-за поворота, как увидел, что два немца одолевают разведчика. В таких ночных нападениях на вражеские окопы следует по мере возможности воздерживаться от стрельбы и, зная это правило, Карягды не стал стрелять, а прикладом автомата ударил одного из немцев по затылку. Немец разжал объятия, в которых держал Мухота, и тут же получил удар в лоб. Карягды не узнал спасенного им разведчика. Да и как было узнать, когда все лицо его было облеплено лапшой!

— Кто это? — спросил Карягды.

— Спасибо, брат…

— Мухот?

— Он самый.

— Идти можешь? А то понесу.

— Зачем? Ничего со мной не случилось. Суп-то был остывшим. Пошли! Только, куда теперь, а?

Карягды указал в темноту.

— Видишь?

— Вижу.

Мухот увидел телефонный провод.

— Если видишь, то понимай… Провод доведет нас до командного пункта.

— Понял, брат!

Они прошли метров тридцать. Разветвление. Землянка. Чей-то окрик:

— Хальт!

Углубление в стене траншеи, и там часовой, один. Бесшумная схватка, в результате которой душа часового, как говорится, ушла на базар.

Потом ступеньки…

Они тихонько спускаются, а там — дверь, и с автоматами наготове они ее открывают.

— Поднимите руки, а не то смерть!

Они сказали это по-туркменски. Не по-русски, не по-немецки, а по-туркменски. Он поймет, немец, поймет, а не поймет…

Четыре руки взлетели кверху. Тотчас же они были связаны, эти дрожащие лапы двух носатых и тощих фрицев, сидевших за водочкой.

Мухот пальцем указал на дверь.

— Марш!

Вскоре зеленая ракета взлетела в небо. Это был условный сигнал, давший знать командиру разведки, что захвачены именно офицеры. И раньше, чем разведчики вернулись домой, уже было известно, что они возвращаются с победой.

Десять гитлеровцев было убито, четыре взято в плен, среди них два офицера, — таков был результат операции. И это был замечательный результат, о котором узнал весь полк.

Разведчики спали до полудня следующего дня. Во время обеда они вдруг услышали хорошо знакомый голос. Майор Краснов, они услышали, хвалит разведчиков… Все выскочили из землянок.

— Молодцы! — говорил майор Краснов. — Молодцы! И знайте: ваша честь — это честь батальона, дивизии!

Он пожал руки всем разведчикам. Мухота и Карягды он вывел за руки перед остальными и сказал:

— Я их знаю, туркмены. Это львы!

Он обнял обоих. И когда он их обнимал, то носки его сапог почти не касались земли.

— Ну и рост, а? — сказал майор. — Здоровенные парни!

Все засмеялись. И еще раз все засмеялись, когда майор подтянулся к Мухоту, чтобы его поцеловать. Мухот нагнулся, иначе майор и не достал бы до его щеки.

Майор расцеловал Мухота, расцеловал Карягды. Мухот застенчиво улыбнулся, а на душе Карягды стало так хорошо, что он даже почувствовал влагу на глазах.

— Обнимитесь! — сказал майор.

И соперники обнялись.

— Поцелуйтесь! — сказал майор.

Мухот крепко обнял Карягды и поцеловал его в лицо, мокрое от слез. Карягды еще крепче ответил ему. И когда они стояли, обняв друг друга, майор обнял их обоих сразу. В это мгновение они, враждовавшие столько лет, стали одной душой, их сердца слились в одном пламени дружбы. Только на фронте рождается это пламя, только на фронте знают, что такое истинная и нерушимая дружба.

Еще не пройден путь войны, еще много трудов и лишений впереди… Коричневая чума, сорвавшийся с цепи бешеный бык еще топчет земли миролюбивых народов, разрушает здания, насилует женщин. Если не сломить ему хребет, он не устанет свирепствовать. Дотла нужно уничтожить коричневую чуму. Не щадя своей жизни, каждый, в ком бьется человеческое сердце, должен бороться против чудовищного зла, терзающего человечество.

Так думал Карягды, когда стоял рядом с Мухотом перед строем разведчиков. То, что он сегодня ночью спас от смерти человека, который ему был соперником, и то, что теперь ему этот человек стал другом на всю жизнь, так сильно потрясло его, что рыданья готовы были вырваться из его груди.

И вспомнил он также письмо Дурсун. Только недавно пришло это письмо. Дурсун! Дурсун! Она называла его милым в этом письме. Она называла его «Джан». «Не беспокойтесь, писала она, об ауле. Он стал как цветник, наш аул. Только вас не хватает, друзья! Возвращайтесь с победой. О, как вы удивитесь! Сколько винограда уродилось, сколько дынь и арбузов! Вдвое больше рождает теперь нам земля. И это все для тебя, для товарища. Все для вас, для фронта делаем мы, все! Трудимся день и ночь, наши украшения отдали мы фронту. И никто ни о чем не жалеет… Все для вас, для победы! Мы всем колхозом собрали деньги на танк. Если этот танк окажется вблизи тебя, стань его водителем, милый… Бей, уничтожай фашистов, чтобы им не захотелось еще раз попробовать… Желаю им быть разрубленными на части, этим гадам! Делай это ты, мое счастье! Твои старики живы и здоровы, и семья Мухота тоже. Передай мой привет Мухотджану! До свиданья, будьте оба здоровы, возвращайтесь с победой… Мы смотрим, смотрим на дорогу, по которой вы придете…»

Еще раз майор поцеловал двух храбрых туркмен и сказал также майор, что он представит их к награждению орденами.

Расстояние в 10 метров

Все говорило о том, что готовится наше наступление. Весть об окружении у волжской твердыни целой германской группировки еще выше подняла боевой дух войск.

В ночь на двадцать пятое января началась артподготовка. От пушечных выстрелов, от разрывов мин и авиабомб тряслась земля. Казалось, все лицо мира окутано дымом, пылью, туманом. Когда оборона противника была взломана огнем с земли и с воздуха, пришла очередь пехоты.

Батальону, в котором состояли наши герои, было приказано захватить большой укрепленный пункт на берегу Дона.

Батальон стал наступать с трех сторон. Несколько часов длился яростный бой, и оборона немцев была прорвана. Наши бойцы вошли в село. Это было первое село, освобожденное в этом наступлении.

Навстречу бойцам вышло все население: старики, женщины, ребятишки. Люди плакали от радости. Молоко, мясо, яйца вынесли хозяйки из домов.

— Милые! Голубчики! Сыны мои! — все повторяла одна женщина. И первый, кого встретила она, был Мухот. Она заливалась слезами у него на груди.

— Сынок мой! Сынок мой, ты спас меня, спас, — говорила она и приглашала Мухота войти в дом.

— Зайди, мой голубчик, зайди. Согреешься, выпьешь стаканчик!

Подошел к бойцам высокий старик. Он вытащил из кармана бутылку.

— С самым любезным мне человеком хотел я распить ее, — сказал старик. — Исполнилась моя мечта. Вот, возьмите… В холодный денек — это хорошо.

А вот идет мальчик, в объятиях у него автомат.

— Папанька, — говорит мальчик, — в партизанах погиб. Автомат, глядите, немецкий, папанькин трофей. Папанька сказал: как придут наши, отдашь… Нате.

Получив сильный удар под Воронежем, немцы откатились и до самой Касторной не могли остановиться. В бегстве своем они жгли и грабили, уводили скот. Под Касторной сосредоточились крупные силы немцев.

Наши разведчики, не встречая сопротивления, сигнализировали наступающим частям.

— Путь открыт!

Входя в село днем, узнавали, что немцы ушли утром.

А под Касторной разыгралось следующее.

Вечером батальон без боя занял районный центр.

Здесь решено отдохнуть. Ни души населения, пусто, все двери открыты. Видны с улицы столы в домах и стулья, и картины на стенах.

Бойцы, разделившись на группы, расположились в опустелых жилищах.

И вдруг — тревога. Оказалось, немцы, силой до полка пехоты, начали контратаку… В темноте ночи разгорелся бой. Немцам удалось овладеть половиной села. Наступило затишье. Обе стороны готовились к решительной схватке. По одну сторону широкой улицы засели немцы, по другую — наши. Немцы, открыв стрельбу, стали перебегать через улицу.

Разведчики разместились в нескольких домах на краю села.

Против разведчиков сражалась по крайней мере рота немцев. Как только немцы подступили к домам, в которых засели разведчики, Мухот открыл с чердака огонь. Пять-шесть человек упало. Это послужило сигналом для остальных разведчиков. Немцы были встречены автоматными очередями. Им не удалось перейти улицу.

Отступая, они стали стрелять по домам зажигательными пулями. Легко воспламенялись деревянные русские избы… Горящие стены рушились.

Тогда командование приказало решительно атаковать немцев.

Первыми пошли в бой разведчики, за ними с криком «Ура!» — весь батальон. Завязались рукопашные схватки.

Разведчики находились на той стороне улицы, во дворе. Немцы обстреливали этот двор. Особенно старался один их пулеметчик, стрелявший из соседнего дома. Нужно было снять его, и за это взялись двое храбрых. Один из них был Мухот. Они поползли к дому. Там были свалены дрова под стеною дома. Нужно было только достичь этой груды дров и укрыться за ней. Это решило бы задачу. Занять лишь позицию там, за дровами. Если удастся это двум храбрым, то может быть, решится и вся судьба батальона…

Десять метров до дров, всего лишь десять метров. Эти десять метров решают все. Может быть, в них исход боя.

Это понимали не только Мухот с товарищем, но понимали также и немцы.

Товарищ Мухота лег грудью на землю и пополз. И тут же остался неподвижен. Теперь ползти Мухоту. Может быть, перебежать? Нет, это невозможно. Мухот был уже ранен в бедро. Но все же нужно, нужно одолеть эти десять метров!

А вокруг — бой, рвутся гранаты…

— Хох! — кричали фрицы. — Хох!

А «ура» раздавалось все реже, потому что фрицев было гораздо больше. Вот именно в этот момент боя и решили бы дело пятнадцать свежих бойцов! Тем более, это были опытные, прошедшие огонь и воду бойцы… Но они были скованы засевшим в доме пулеметчиком. И поэтому нужно было убрать этого пулеметчика, убрать поскорее.

Это можно было сделать одной гранатой. Лишь бы добраться до сваленных дров. И хоть умри, а надо добраться!

Эта та цель, высокая, святая цель, которая раз в жизни встает перед человеком… Мысль о том, что он может умереть, так и не дождавшись исполнения мечты, на мгновение овладела Мухотом. Но это продолжалось только мгновение, и он даже прикусил губу, так ему стало стыдно своей слабости. И, отбрасывая снег автоматом в разные стороны, Мухот пополз. Дождем сыпались пули. Не успел он и на длину руки отползти от неподвижного товарища, как тело его обожгло…

Карягды все это видел.

— Ах, брат мой, дорогой! — вскрикнул он и в два прыжка очутился возле Мухота. Одну за другой он швырнул две гранаты в ту сторону, откуда бил пулемет. Еще сыпалась пыль, и гремел воздух, а Карягды уже был в укрытии за дровами.

— Ура! — закричали разведчики.

Карягды метнул еще две гранаты. Они попали в окно, и проклятый пулемет умолк.

— Ура! — кричали разведчики, поднимаясь с мест.

Еще теплилась жизнь Мухота. Он слышал голос Карягды и понимал, что происходит. Только и слышались крики «ура». А «хох», вражеское «хох» уже не было слышно…

Улыбнулся Мухот.

Подошел Карягды, спросил:

— Ну, как ты себя чувствуешь, милый Мухот?

Мухот открыл глаза.

— Положи меня на спину.

Карягды исполнил его просьбу.

— Я умираю, друг, — сказал Мухот, держа руку Карягды.

— Ты стал мне милым, и я хочу быть милым тебе… Вот за это… ты полюбишь меня.

Движением руки Мухот указал на грудь.

— Там… возьми…

Карягды расстегнул на Мухоте шинель.

— В кармане записочка, — прошептал Мухот.

Карягды достал листок и отдал Мухоту.

— Вот за это полюбишь меня крепко. Я стал между вами. Прости. В аул напиши… напиши, что только трус думает о своей жизни, когда решается судьба Родины. Тысяча Мухотов придут мне на смену. Напиши отцу моему, что сын не опозорил его чести, его старости.

Еле слышны были последние слова Мухота. Карягды держал его в объятьях и видел, как закрылись глаза друга, теперь уже в последний раз.

Бой затихал.

Немцев выгнали из села, они бежали. Карягды ничего не слышал, он даже не чувствовал, как слезы текли по его лицу. А они текли градом, орошая мертвое лицо Мухота. Он и заветного листка не видел, хоть и держал его в руке.

Уже вернулись разведчики. Только теперь Карягды пришел в себя.

— Ты будешь отомщен! — сказал он, поцеловав в лоб Мухота. Потом он опустил голову мертвого на землю. Такая боль была у него на душе, как будто ее жгло пламя!

— Ты будешь отомщен, милый брат! — повторил он шепотом. Павших героев похоронили на краю села. Карягды вспомнил о записке. Он вздрогнул, развернул ее.

«Мухот! — было написано на листке, — я не ветер, который дует с разных сторон. И только один арбуз хочу удержать моими руками. Я люблю Карягды. Дурсун».

Опять заплакал разведчик. О, если бы мог он еще раз обнять Мухота. Еще раз попрощаться с другом! Но друга больше не было на свете… Карягды посмотрел вдаль, в ту сторону, где похоронили героев. И ему казалось, что он видит поднявшегося из могилы окровавленного друга.

— Мухот! — крикнул Карягды.

И Мухот, казалось, помахал ему рукой из могилы.

Еще вспомнил разведчик. Как были соперниками в детстве и потом, когда выросли. Закусил губу Карягды и покачал головой.

Он долго молча стоял. В руке трепетал листок с его судьбой, с его счастьем… Но он не посмотрел на него, не видел! Все сияла перед ним голова его друга, в крови…

Прощайте, друзья!

По плану командования батальон должен был достичь подступов Касторной в последний день января. Но, задерживаемый боями, батальон опоздал на день и поспел к Касторной уже тогда, когда общая операция была закончена.

Подступы к Касторной.

Горят подожженные врагом деревни. Вот стоит дым в небе, и вот дым, и еще дымы.

Проходил батальон сквозь пожары. Видели людей, боровшихся с огнем, спасавших скарб. А в одном месте не деревня горела, как это сначала показалось бойцам, а сотни немецких автомашин. Между искореженными машинами валялись трупы немцев. То и дело встречались батальону такие картины, и было понятно, какие огромные потери в людях и технике несли немцы в последних боях.

Враг под Курском не мог удержаться. На запад, на запад гнали его наши войска, позорно отступала под нашим натиском «непобедоносная» гитлеровская грабьармия…

А кто не успел бежать — на коленях просил пощады.

Теперь Карягды был уже закаленным солдатом, хитрым, бывалым. Понял он также, что за враги перед нами: когда чувствует гитлеровец, что перевес на его стороне, так все человеческие чувства покидают его. Ни совести, ни справедливости, ни милосердия! Это зверь, в ноздри которого попал ветер, зверь, задравший морду, ничего не видящий, остервенелый, топчущий все живое. А если почуял он гибель, тогда прет из него малодушие, трусость, предательство. Фриц в плену — что может быть гаже! Сколько раз видел Карягды пленных, падающих в ноги. «Гитлер капут! — кричат они, моля о пощаде, — Гитлер капут!»

От своего народа отказывается бандит, когда ему грозит смерть!

«Мы французы! — кричат пленные, — мадьяры!»

Однажды Карягды вывел из землянки целую группу пленных. Вдруг они один за другим упали на землю и, хватаясь за сапоги Карягды, стали молить о пощаде. Они целовали ему ноги и ползали перед ним по земле.

— Трусы! — кричал Карягды с омерзением. — Трусы! Семь проклятий семи вашим поколениям!

Село за селом освобождал батальон на своем пути. Уже была очищена от захватчиков Курская область. И уже вступили наши войска на землю Украины.

За Карягды установилась слава храброго солдата. На его груди красовался орден Красной звезды и поблескивала медаль «За отвагу». Командир разведки взял его к себе в помощники и доверял ему самые ответственные задания.

— Мне вот что, Карягды, нравится в тебе, — говорил ему командир. — Возвращаешься ты с дела с результатами, а не с оправданиями. У тебя всегда результат есть!

Разведчики жили дружно. Карягды особенно все любили, потому что он, несмотря на свои заслуги и славу, никогда не кичился. Это был, кстати сказать, прирожденный разведчик: зоркий глаз, предприимчивость, самообладание.

Как-то раз Карягды вышел в разведку во главе отряда примерно в двадцать человек. Дело было на рассвете.

Разведчики подошли к деревне, в которой нужно было добыть необходимые сведения. Крестьяне сообщили им, что гарнизон состоит из роты немцев, которые далеки даже от мысли о том, что вблизи могут появиться русские.

Карягды разделил свой отряд на две группы и повел наступление с двух сторон.

Неожиданное нападение в первую минуту вызвало среди немцев переполох, но, оправившись, они стали оказывать довольно сильное сопротивление. На правом фланге у них работал станковый пулемет, с левого действовал автоматчик.

Карягды разглядел спрятавшегося в кустах немецкого офицера. Расстояние до этих кустов было метров сорок. Офицер был, очевидно, командиром роты. Возле него и находился автоматчик.

Карягды решил про себя:

— Обязательно надо отвлечь пулемет.

Он дал распоряжение обойти деревню и подойти к пулеметчику сзади. Сам же приблизился к кустам, где расположились офицер и автоматчик. Завязался поединок. То с одной стороны следовали выстрелы, то с другой, то одна сторона отступала, то другая. Постепенно Карягды оттеснил офицера. Тот, как видно, понял, что преследующий смуглый солдат, до тех пор не отстанет, пока не убьет его.

Офицер отполз за бугор и стал автомат перезаряжать. Карягды, умело применившись к обстановке, в два прыжка занял позицию, наиболее выгодную для него в данном случае.

— За кровь Мухота! — закричал он и дал очередь.

Еще прыжок и Карягды очутился возле офицера. Пули сделали свое дело и, даже не успев закрыть глаза, немец умер. Он так и лежал с открытыми глазами.

Разведчики, нападавшие с левой стороны, почувствовали, что оборона противника дрогнула. Они просочились в деревню и начали обход. Пулеметчик, чуя неладное, растерялся.

Карягды сорвал с убитого офицера его шикарную шапку и, швырнув ее оземь, крикнул:

— Вперед!

Тут немецкая пуля угодила Карягды в ногу. Он стал перевязывать рану, не ведая, что рассечена у него, раздроблена берцовая кость.

Разведчики, находившиеся на правой стороне, видели, как Карягды взял верх над офицером, но о том, что он ранен, они не знали.

Пулеметчик оказался под ураганным огнем разведчиков. Он и головы не мог поднять, поэтому стрелял беспорядочно. Вскоре пулеметчику пришлось услышать довольно неприятный сухой треск: это его собственный затылок трещал под ударом приклада.

Отдохнув в деревне, батальон двинулся дальше, но Карягды пришлось распрощаться с боевыми товарищами. По одному приходили они к нему, славные разведчики, друзья по войне, милые сердцу люди, с которыми он столько дней и ночей провел вместе, с которыми шел сквозь снег и огонь войны, ел из одного котелка, укрывался одной шинелью. Теперь они приходили к нему прощаться. Они жали ему руку, обнимали его и уходили со слезами на глазах.

Пришел попрощаться и командир батальона.

— Ничего, Карягды, — сказал он. — Что же, на то и война. Ничего… Скоро поправишься и вернешься.

И командир погладил Карягды по голове. Хотел Карягды сказать что-либо на прощанье, но волнение помешало ему.

Ушел батальон. Карягды остался.

«Сколько же времени я пролежу в госпитале? — спрашивал себя Карягды. — Может быть, уже никогда я не найду своих товарищей…»

Что его ожидает в госпитале, об этом он не думал. Его доставили в госпиталь с опухшей и почерневшей ногой. Его выкупали в бане и понесли в перевязочный кабинет. Карягды увидел сестер в белых халатах и с белой марлей на лицах. А врачи ему показались стариками, и у всех лица были решительные, и в очках.

Осмотрев ногу Карягды, главный врач сказал:

— Газ…

Операцию нельзя было откладывать.

Открыв глаза, Карягды увидел себя в незнакомой комнате, просторной и полной света. Еще несколько кроватей стояло вокруг, и на них лежали раненые, которые тихо стонали.

Сразу Карягды попытался определить, что произошло с ним. Боль, которая его мучила до операции, исчезла. Только, казалось, онемели на ноге пальцы… Он сделал осторожное движение, пытаясь прикоснуться к больной ноге пальцами здоровой… Он пошарил и не нашел ноги.

…Много было детей у Мамед-ага, но умирали его дети. Только Дурсун осталась жить, единственная его Дурсун. А после смерти жены, когда согнулся под тяжестью горя старик Мамед-ага, уже другого утешения, кроме Дурсун, у него не было.

Опираясь на посох, покряхтывая, говорил старик:

— Ах, и не человек я теперь, мой верблюжонок. Смотри, как состарился.

Когда уходила Дурсун на работу, так скучно было старику и грустно. Возвращалась Дурсун, появлялся чай, еда. Качал старик головой и, смахивая слезу, говорил:

— Ах, молодец ты, дочка, молодец. Конечно, хорошо иметь сына, но когда имеешь такую дочь, то и дочь хорошо иметь.

Однажды, когда Дурсун вернулась домой после работы, отец протянул ей конверт.

— А ну, посмотри, — сказал он. — Не нам ли письмо?

Дурсун распечатала письмо и вскрикнула. Сперва она покраснела, потом ее лицо стало белым.

Это была ее же записка, написанная Мухоту, ее же записка о ветре, о двух арбузах.

— Что такое? — шептала Дурсун. — Кто ее послал ко мне обратно? Сам Мухот? Когда же? Еще до смерти своей?

Не знала Дурсун, как объяснить происшедшее. Она посмотрела в другую сторону листка и опять вскрикнула. Взволнованно встал с места отец.

— Что случилось, дитя мое? Пусть все будет благополучно.

Бледная Дурсун подала отцу листок. Прежде застенчивость помешала бы ей открыть перед отцом тайну своего сердца. Она подождала бы, пока вернется Карягды, живой и здоровый, и тогда они вместе бы признались старику. Но она так растерялась теперь, что сама не заметила, как протянула руку с листком.

Старик, который не знал даже, как выглядит буква «А», взял листок, повертел. Посмотрел на дочь с удивлением.

Опять Дурсун держала листок в руке. Что было белее? Лицо Дурсун или эта бумага?

Дрожа, Дурсун прошептала:

— Забудь меня…

Отец потерял терпение.

— Что же там, скажи! Что же?

— От Карягды, — прошептала Дурсун.

— Молодец! — сказал старик. — Молодец! Что же он пишет? Где он?

— В Ташкенте. Вот что он пишет…

Дурсун тихо прочла:

«Я не могу, Дурсун, сделать тебя несчастной. Я калека. Забудь меня. Карягды».

Прочла Дурсун слова Карягды отцу и, прикрыв лицо платком, вышла из дому. Не слышал, как следует, старик, что читала ему Дурсун, но понял все.

Выйдя из госпиталя в Ташкенте, Карягды стал готовиться к поступлению в институт. Жил он в общежитии.

Однажды окликнул его товарищ:

— Карягды! Зовут тебя.

— Кто?

— Там, у двери.

Он пошел в коридор, скрипя протезом. Коридор, и там дверь. И за дверью… за дверью… Нет, это сон!

Дурсун упала ему на грудь, и молча стояли они, обнявшись, и только слышно было, как бьются их сердца.

Потом ввел Карягды девушку в комнату. Как будто уличенный в чем-то, стоял он перед ней, не в силах поднять лицо.

— Что я сделала тебе плохого, милый? — спросила девушка. — Повторяя твое имя, я так долго ждала тебя. Зачем же ты на пороге нашей встречи просишь забыть тебя? Разве я могу тебя забыть?

Карягды и не чаял увидеть Дурсун. Он слушал растерянно. Он понимал, что его записка обидела Дурсун, но ему казалось странным, что Дурсун не входит в его положение.

«Она не видит, не замечает, — подумал он. — Ведь я не тот Карягды…»

Сжимая руку Дурсун, Карягды сказал:

— Я не забыл своей клятвы, Дурсун. Но ты не поняла меня. Нет, не сердце мое остыло, нет! Я люблю тебя, как и любил, и даже еще сильней. О, когда я писал тебе эту записку, каждая буква горела огнем, прожгла мне грудь. Как я плакал, Дурсун, как плакал! Но ведь я должен был написать это! Совесть мне так приказала! Ведь я теперь, ведь я… я полчеловека теперь!

— Не понимаю, — сказала Дурсун, посмотрев на него.

— Если ты не понимаешь… Если ты не понимаешь этого…

Он не договорил. «Не омрачился ли ее рассудок?» — с тревогой подумал он.

— Не понимаешь? — переспросил он. — А это? — Он ступил своей деревянной ногой. — Теперь понимаешь?

— Нет!

— Я без ноги!

— Вижу.

— Чего же ты не понимаешь?

— Тебя!

Карягды с удивлением смотрел на нее.

— Зачем ты приехала?

— За тобой!

— За мной? Я — калека.

— Потому и приехала. Я искала тебя и нашла. Ради меня, ради чести моей, ради чести очага своего стал ты таким… И вдвое сильнее я люблю тебя! Эта нога — это свидетельство тому, что ты защищал Родину.

Не помнил Карягды, как обнял ее. Полные любви глаза увидел он перед собой, как тогда, в ту счастливую ночь. Со всей силой любви он прижал ее к своему сердцу и сказал:

— Так будет, как хочешь ты!

Перевод Ю. Олеши.