Уральская копилка

П. В. АЛБЫЧЕВ

Начиная с 1920-х годов советская молодежь, увлекавшаяся техникой, мастерила физические приборы, пользуясь книгами и брошюрами московского педагога Павла Викториновича Албычева. И о чем только он ни писал: о том, как самому сделать то весы, то телескоп, то подзорную трубу, фотоаппарат…

Брошюры выходили в сериях «Для умелых рук», «Сам себе мастер», «Библиотека юных техников»; статьи печатались в журналах «Пионер», «Знание — сила», «Искра», «Техника — молодежи», «Молодая гвардия» и других. В 1950 году вышла большая книга Албычева «Самодельные приборы по физике. Пособие для учителей. Часть первая». Была подготовлена к печати и вторая часть, но ей не суждено было увидеть свет.

Мне довелось быть близко знакомым с Павлом Викториновичем и хочется рассказать то, что я знаю об этом интересном человеке.

Поступая осенью 1912 года в Московский археологический институт, я никак не думал, что встречу там своих земляков. А их оказалось четверо…

На лекциях сидит недалеко от меня паренек со вздернутым кончиком носа, светловолосый, а главное — окающий, как наши уральцы. Спрашиваю, откуда же он родом.

— Из Камышлова!

— Вот тебе здравствуй, в Камышлове-то ведь и я четыре года учился!

Как говорится, шире, дале — и давай глубже знакомиться друг с другом, а потом стали мы с ним, можно сказать, неразлучниками.

Скажу и об остальных трех земляках. Это, прежде всего, шадринец Иванов, ставший потом знаменитым скульптором Шадром. В археологическом институте он пробыл недолго, вынужден был оставить его из-за сатирической фигурки по адресу княгини М. К. Тенишевой, шефа института.

Остальных земляков я видел тоже немного времени. Это были — один Медяков, кажется, дальний родственник Е. П. Медяковой, свердловской писательницы, и А. Ф. Куркульский, впоследствии учитель рисования в средних школах города Кунгура.

Павел Викторинович по происхождению коренной камышловец. Его дед служил помощником камышловского окружного начальника, а отец — акцизным надзирателем все в том же Камышлове. В уезде фамилия Албычевых была довольно распространенной. Судя по первому тому «Нового энциклопедического словаря» Брокгауза и Ефрона, Албычевы происходили из рода сибирских дворян, предки которых, казаки, явились основателями городов и острогов Сибири в XVI—XVII веках. Часть Албычевых поселилась в Зауралье, «захудала», окрестьянилась, а часть еще держалась своего дворянства, которое, в сущности, было лишь номинальным.

Отец Павла Викториновича был седьмым — самым младшим в семье. В феврале 1887 года, когда его родители уже умерли, он женился на крестьянке, что очень не понравилось старшему брату Василию. Венчание поэтому прошло тайно в селе Новопышминском, Камышловского уезда. Когда молодые приехали в Камышлов, старший брат не пустил их в родительский дом, и пришлось жить на квартире. К тому же в Камышлове работы не нашлось, и по рекомендации среднего брата Всеволода Викторину удалось устроиться подвальным на винный склад в Турьинских рудниках[6]. Здесь-то и родился в конце 1887 года Павел Викторинович.

П. В. Албычев.

В начале 1890 года Албычевы вернулись в Камышлов и поселились в родном доме. Но в нем пришлось прожить недолго. В Камышлове в то время средней школы не было, и Павла отдали в Тюменское реальное училище, директором которого был выдающийся педагог, ученый и друг Д. И. Менделеева Иван Яковлевич Словцов. Окончив училище, Албычев поступил в Томский технологический институт, но через два года оставил его в связи с болезнью жены и переселился в Москву. Здесь-то я и познакомился с Албычевыми.

По окончании археологического института Павел Викторинович остался в нем на должности заведующего музеем, а потом стал вести и преподавательскую работу. А когда институт был закрыт и слит с факультетом общественных наук университета, Албычев устроился преподавателем физики в школе II ступени памяти декабристов, где создал кружок по изготовлению самодельных физических приборов. Такой же кружок он вел и в другой школе, а равно стал преподавать в институте повышения квалификации учителей и работать в Методическом комитете Наркомпроса РСФСР. В начале 1930-х годов ему присвоили звание доцента физики.

Потом он преподавал в отраслевых академиях: легкой промышленности и внешней торговли, работал во Всесоюзном научно-исследовательском институте минерального сырья и в планетарии. Выйдя на пенсию, продолжал читать лекции по физике в том же планетарии вплоть до декабря 1951 года.

Человек глубоких знаний и широких интересов, Павел Викторинович не был чужд и художественному творчеству. Книга «Советские детские писатели» (Москва, 1961) говорит, что он «печататься начал еще до революции в уральских и томских газетах». Кроме того, я знаю, что в 1913 году в третьем выпуске московского альманаха начинающих писателей «Хмель» помещен его рассказ «Вывод», описывающий случай из жизни сибирских старожилов — расправу над вором. Свидетелем этого события автор стал во время летних каникул, работая в землемерной партии. В следующем выпуске этого же альманаха появилась его критическая статья — разбор стихов кулачка из села Долгого, Шадринского уезда, Луки Лундина. Лундинскую книжку я подарил Павлу Викториновичу, полагая, что он раскритикует автора, но он все же нашел и отметил и подлинно поэтические крупицы в стихах.

Знаю также, что в 1917 году Павел Викторинович написал стихотворение «Татьянин день», к которому композитор И. Г. Ильсаров написал музыку для декламации. Стихотворение было, по словам автора, в большом ходу среди московского студенчества.

Весной 1922 года Албычев написал драму, но нигде не напечатал ее, самолюбиво опасаясь: «А вдруг да дадут от ворот поворот!» Закончив драму, он прочел ее мне — в то время проездом я был в Москве и останавливался в квартире Албычевых. Потом он переделывал драму еще несколько раз, а первый вариант подарил мне.

В воскресенье 9 апреля 1922 года 4-я студия МХАТа отмечала чей-то юбилей. После спектакля «Женитьба Бальзаминова» артисты и близкие друзья студии устроили семейный вечер, во время которого Павел Викторинович, в то время преподаватель археологического института, прочитал только что написанную им драму с условным названием «Новые люди».

Слушалась пьеса с большим вниманием. Некоторые слушательницы не сдержали слез. Автор сумел вскрыть одно из интереснейших общественных явлений того времени — духовное перерождение русской интеллигенции, пережившей революцию.

Драма была принята к постановке, главную роль — профессора — взял на себя И. В. Лазарев.

Восхищенный произведением друга, я хотел было унести в редакцию «Известий» свой отзыв о драме, но Павел Викторинович всячески воспротивился этому.

Не без основания предполагаю, что мой друг не ограничился этим и писал что-то еще, но в печати я больше ничего не встречал. Некоторые из этих произведений автор читал во время своих лекций по физике. Так, 11 октября 1951 года в Московском планетарии лекцию об электричестве он начал своего рода шутливой поэмой в стихах. Вот ее начало:

Словом, в стихах передан спор двух светильников, и победа остается за электричеством.

Наблюдая жизнь семьи Албычевых в те годы, я видел, как постепенно расширялся круг их знакомых в Москве. Конец первой мировой войны, а потом первые советские годы породили в Москве значительные очереди. Во дворе дома № 23 на Садово-Кудринской улице Павел Викторинович познакомился в очереди с семьей Никитиных, представительницей которых была бывшая артистка Ольга Ивановна, урожденная Корнилова, сестра композитора Ивана Ивановича Корнилова, — из тоболяков. Подругой Ольги Ивановны была жена писателя Пантелеймона Романова — Антонина Михайловна Шаломытова.

В середине 1920-х годов я был в Москве, и однажды, по приглашению Павла Викториновича был в одной из ближайших студий и слушал чтение писателем Романовым одного из своих произведений. Признаться, ни сам писатель, ни его произведение мне не понравились.

Среди навещавших семью Албычевых было немало интересных людей. Так, бывал здесь уральский уроженец Петр Михайлович Злоказов, кажется, печатавшийся в «Русском богатстве» В. Г. Короленко. Бывал и детский писатель Лев Николаевич Зилов. А однажды в квартире Албычевых остановилась семья бывшего спутника Норденшельда — Иоакима Гренбека, десятки лет прожившего в Тюмени и «по глупости» возвращавшегося в Норвегию, чтобы там вскоре же и умереть. Похоронив стариков, дочь его вернулась в Тюмень, так как выросла русской.

Чаще всего я встречал у Албычевых художника Ивана Владимировича Найдерова, солидного уже тогда человека, нашего однокурсника по археологическому институту. Незадолго до Октября в Москве была издана открытка — воспроизведение найдеровского этюда «Исеть», писанного в окрестностях старого Екатеринбурга. Думается, что Найдеров поехал на Урал, сагитированный Павлом Викториновичем. Открытка эта хранится в моем собрании открыток, воспроизводящих работы художников, посещавших Урал.

В семье Албычевых в середине 1920-х годов жили трое племянников, один из которых, Павел Алексеевич Дмитриев, по окончании археологического института стал ученым секретарем Государственного Исторического музея в Москве; известен он и как исследователь археологии Урала.

В разное время на Урале мне приходилось часто встречать албычевские книжки. А белоярский краевед и журналист, ныне работник Белоярского райкома КПСС А. Ф. Коровин, вспоминал в письме ко мне:

Скончался П. В. Албычев 14 декабря 1953 года, на 67-м году жизни. Книга его о самодельных приборах по физике не устарела и по сей день. А это лишь первая часть труда, вторая в рукописи лежит в личном фонде автора в нашем собрании и ждет издателя.

А. А. НАУМОВ

В селе Шипицинском — тогда Верхотурского уезда, а по современному делению — Алапаевского района Свердловской области — служил некоторое время священником Андрей Егорович Наумов. Здесь 31 августа 1865 года у него родился сын Александр. Он еще не вышел из раннего детского возраста, как отец получил место в селе Галкино, что вблизи Камышлова. Тут Саша и рос, пока не пришло время учиться — сначала в Далматовском духовном училище, затем, до 1885 года, в Пермской духовной семинарии, а в 1890 году он окончил Казанскую духовную академию.

Однако не духовная карьера явилась призванием для Александра Наумова — его влекла работа педагога и краеведа. Важнейшим толчком к тому явилось такое событие. Летом 1886 года Наумов приехал на каникулы домой. Как раз в те дни по селу разносится слух, что в берегу ли реки Камышловки или оврага, впадающего в эту реку, нашли много костей какого-то громадного зверя и череп с рогами, размахом в четыре метра. Слух передавал, что кто-то из местных предпринимателей уж совсем собрался везти кости на костеобжигательный завод.

Студент, будучи человеком любознательным, поспешил к месту находки. Объяснил, что кости имеют научное значение, а потому на обжиг их нельзя везти:

— Подождите, вот я немедленно дам знать в Екатеринбург, вам заплатят за кости, и их увезут в музей.

Заготовители послушались, через некоторое время снарядили конную подводу и кости повезли «в город».

Екатеринбургские ученые обрадовались такому приобретению, кости были смонтированы в скелет и выставлены в музее. Таким образом, уральцы стали гордиться, что у них имеется единственный по своей полноте на всю Европу скелет ископаемого широкорогого оленя, а в других местах — только разрозненные кости. Если сейчас посетители естественноисторического отдела Свердловского областного краеведческого музея дивятся на такое «чудо», то этим они обязаны молодому тогда краеведу Наумову.

1887 год. В Екатеринбурге Уральским обществом любителей естествознания организована Уральская научно-промышленная выставка — первая такая выставка в крае. Она привлекла внимание не только всего Урала, но и людей далеко за его пределами. Студент Наумов к тому времени перешел на второй курс академии. Узнав о выставке, он доставил туда палеонтологическую коллекцию: материалы для нее были собраны во время летних экскурсий по Зауралью и Южному Уралу. Несомненно, толчком к таким экскурсиям явилось участие в спасении костей широкого гиганта. Этот случай, по словам самого Александра Андреевича, и побудил его к поискам остатков вымерших животных. И Наумов становится «самодеятельным» палеонтологом. И вообще краеведом широкого профиля.

Комитет выставки и совет общества поощрили молодого ученого своим почетным отзывом, и отныне вся его краеведческая работа целиком связана с обществом уральских любителей естествознания (в 1892 году оно избрало А. А. Наумова своим членом-корреспондентом).

В 1889 году Александр Андреевич окончил курс духовной академии и получил учительское место в Камышловском духовном училище. С тех пор вся его служебная и большая часть краеведческой деятельности прошли в Камышлове. Напомню, кстати, что в этом же училище некоторое время преподавал Павел Петрович Бажов.

Каникулярное время Александр Андреевич обычно использовал для наблюдений и экскурсий. Так, недалеко от Камышлова, вблизи деревни Коровяковой, на берегу реки Пышмы, он обнаружил древнее городище, изучил его, собрал коллекционный материал, а само городище потом получило у краеведов название «Наумовское». Около Каслей, на берегу озера Алакуль, он открыл «писанец» — древние рисунки на скалах. На берегу реки Ирбит, вблизи села Писанского, сделал зарисовки наскального писанца.

А. А. Наумов.

Интересовала Наумова и история родного края. Собрав необходимый материал, он написал большую работу «Картофельный бунт в Зауралье» — она была опубликована во втором выпуске «Пермского краеведческого сборника». В другой работе, известной только в рукописи, дается описание природы, населения, занятия жителей, быта Камышловского уезда. Внимательно следил он за судебными процессами против сектантов, жестоко преследовавшихся царским правительством. В связи с этим переписывался с выдающимся русским писателем В. Г. Короленко.

Коллекции Наумова с каждым годом все росли и росли. Крепилась мысль: надо создать в Камышлове краеведческий музей. К сожалению, условия дореволюционной жизни не способствовали осуществлению этого. Мечта о музее сбылась при Советской власти: 1 мая 1920 года состоялось открытие первого Камышловского музея, он разместился первое время в помещении бывшего уездного казначейства. По этому случаю Александр Андреевич написал изданный ко дню открытия небольшой путеводитель с заглавием: «Камышловский музей Уотнароба» — так сокращенно именовался уездный отдел народного образования.

Создав музей, Наумов стал его заведующим, организовал краеведческое общество и ряд кружков с участием в них просвещенцев, молодежи города и района. Сам он вел наблюдения по метеорологии, гидрологии и акклиматизации растений. В железнодорожной школе, где он стал теперь работать, Наумов широко использовал на уроках краеведческие материалы и ввел преподавание краеведения как самостоятельный предмет. В те годы он был непременным участником как представитель Камышлова на всех краеведческих конференциях Урала.

К сожалению, никто не составил указателя печатных работ Александра Андреевича. А их было много. Первой его печатной работой была статья «Гранильный промысел на Урале», помещенная в казанской газете «Волжско-Камский вестник» в 1887 году. Из дореволюционных изданий, где он печатался, надо указать на газеты «Пермские губернские ведомости» и «Екатеринбургскую неделю», а в советское время — на камышловскую газету «Красный путь». Помещались наумовские статьи и в других изданиях, как, например, журнал «Уральский следопыт» (1935 год).

Я потерял след Александра Андреевича весной 1902 года. Новая встреча состоялась лишь в апреле 1921 года в Екатеринбурге во время первой всеуральской конференции по краеведению, то есть почти через двадцать лет, а потом и на следующей такой конференции в октябре 1924 года. Раз-два, не больше, мне потом пришлось бывать в Камышлове, в созданном трудами А. А. Наумова краеведческом музее, да и он изредка писал мне в Шадринск, где я был директором Научного хранилища — учреждения окружного тогда значения, а Камышлов был подведомственен Шадринску; письма больше касались вопросов музейно-краеведческого дела.

В 1929 году Александр Андреевич вышел на пенсию и уехал жить к сыну-врачу в Верх-Нейвинск. Незадолго до своей смерти он приехал в Свердловск, зашел в Уральское бюро краеведения, где я тогда работал, и передал лично мне большую папку со своими рукописями и сказал: «Возьмите, у вас надежнее сохранится…»

В папке оказалось 29 рукописей. Это то значительные, то небольшие статьи по местному краеведению: ботаника, геология, археология, география Камышловского района и бывшего уезда, сельское хозяйство, кустарная промышленность и некоторые другие вопросы, как, например, статья на восьми страницах «О медовой разверстке по Камышловскому уезду». В ней автор говорит о своеобразии природных и экономических условий в уезде, в силу которых следовало бы отменить эту разверстку.

Самой значительной рукописью является «Камышлов и его окрестности» на 36 страницах, с вклеенными среди текста открыткой, фотографией, картой и шестью рисунками, а также с приложением двух свободно помещенных рисунков, одной таблицей и «Кратким конспектом к очерку «Камышлов и его окрестности». Содержание же очерка: I. Географическое положение. II. Климатические условия. III. Орошение. IV. Почва.

5 декабря 1935 года Александр Андреевич скончался от кровоизлияния в мозг и был похоронен на «православном» кладбище в Верх-Нейвинске. Сын его, Сергей Александрович, украсил могилу внушительным чугунным памятником-плитой, отлитой на местном заводе. Памятник на могиле долго сохранялся, но в 1965 году плиту кто-то похитил, несмотря на то, что она была крепко пристроена на цементном основании.

АВТОР «ДУБИНЩИНЫ»

В 15-м томе второго издания Большой Советской Энциклопедии к небольшой статье «Дубинщина» указан лишь единственный источник по теме — книжка уральского краеведа Л. М. Каптерева «Дубинщина» — очерк по истории восстания далматовских монастырских крестьян 18 века, вышедшая в 1929 году вторым изданием в Шадринске.

Приходится удивляться тому, что русские историки почти совсем умолчали о таком большом выступлении монастырских крестьян против своих хозяев, каким была «Дубинщина». В счет нейдет глухое упоминание об этом событии у протоиерея Плотникова в его описании Далматовского монастыря. Возможно, что это-то упоминание и натолкнуло Л. М. Каптерева приняться за изучение событий по первоначальным источникам — архивным материалам того же монастыря. Насколько я знаю, к этой работе Леонид Михайлович приступил в 1920 году, то есть тогда, когда, кажется, никто еще из уральских историков не брался вплотную за историко-революционные темы.

Для своего времени каптеревская работа явилась известного рода событием.

Много позже, вслед за Каптеревым, появился художественный очерк уральской писательницы Н. А. Поповой «В Далматовской вотчине». Поскольку она пользовалась тем же материалом, нового в ее книжке ничего не дано.

Почему-то эта тема не привлекла других историков, а ведь можно бы развернуть ее в широком плане, связав это событие с одновременными выступлениями трудящихся в других местах Урала и Зауралья.

В 1920-е годы мне пришлось часто встречаться и подружиться с Леонидом Михайловичем, а в дальнейшем — переписываться до конца его жизни. Вот что я узнал об этом незаурядном человеке, о котором считаю долгом рассказать здесь.

Первые пять классов в Пермской духовной семинарии Л. М. Каптерев учился вместе с будущим писателем П. П. Бажовым. Бажов был на год младше своего однокашника. Друг для друга они были «Павел» и «Леонид». Такими они остались и потом.

Конечно, они бы вместе и окончили курс, просидев за партой еще полтора года, но в 1897 году Каптерева исключили из семинарии, и он оставил ее, так сказать, богословским недоучкой.

Годы уже значительные — двадцать лет — надо устраиваться куда-то. А специальности никакой, не считая церковную службу. И Леонид решил поступить псаломщиком.

Обычно в псаломщики шли люди разве что из духовного училища, поэтому в консистории были рады, что на службу просится человек, как-никак прошедший пять классов семинарии. Оказалось свободным место псаломщика в Березовском заводе, под Екатеринбургом, и Каптерева назначили туда.

Леониду посчастливилось: ведь Березовский завод — это же под боком такого большого города, как Екатеринбург. В городе-то свой епархиальный архиерей, главный начальник горных заводов всего Урала и Приуралья — что-то вроде сверхгубернатора; здесь же большая газета «Урал», а в будущем: «Уральский край», «Уральская жизнь», сатирический журнал «Гном». Здесь театры, музей, обсерватория, Уральское общество любителей естествознания и Уральское медицинское общество с их периодическими журналами и другие «всеуральские» учреждения и организации. Словом, хотя и не губернский город, а в иных отношениях почище и повыше губернского, уж не говоря, что богаче его, — золото!

И вот для Каптерева — Березовский завод, всего в двенадцати верстах от Екатеринбурга, как говорится — «В людях и на усторонье!» Поезжай в город, когда тебе захочется, — работы-то псаломщиком кот наплакал, да и то не каждый день. И круг знакомых у Каптерева в Екатеринбурге все расширялся и расширялся. Там были кооперативные союзы на все Зауралье — потребительский и кредитный. Леонид Михайлович оставил псаломщичество и нашел себе работу в одном из кооперативных союзов. Служба же в учреждениях в то время была с девяти утра до двух часов дня, а потом — хоть куда! И Каптерев пользовался этим.

Так он зачастил в музей Уральского общества любителей естествознания (УОЛЕ), познакомился с хранителем его — будущим профессором Модестом Онисимовичем Клером и заразился от него краеведческими интересами. Стал много читать ураловедческой литературы, часто ездил по Уралу в служебные командировки и по своей охоте.

Кооперативные союзы издавали тогда свои журналы, из коих «Уральское хозяйство» не брезговало материалами и общего содержания. Каптерев стал печататься в них. В марте 1918 года он закончил большой рассказ «Островок» и в следующем, 1919-м, году издал его отдельной книжечкой в серии «Библиотека уральских писателей», которую выпускал совет екатеринбургских окружных кооперативных съездов.

Во время ли гражданской войны или еще раньше подвернулась интересная работа в Екатеринбургской уездной земской управе. Здесь Леонид Михайлович работал по тот самый день, когда екатеринбургская буржуазия окончательно покинула город и удрала в Сибирь. Уехала туда и головка земской управы, но Каптерев остался в городе. Он не чуял за собой никаких грехов перед народом и потому спокойно встретил приход народной власти.

С бегством буржуазии и насильственным угоном в Сибирь части служащих вновь создаваемые в городе советские учреждения нуждались в людях. Леонид Михайлович пошел работать в Союз кредитных и ссудо-сберегательных товариществ, в просторечии называвшийся Союзбанком, в «отдел по заготовке, сбыту и переработке продуктов сельского хозяйства». Секретарем там был не кто иной, как выдающийся уральский писатель-демократ Иван Флавианович Колотовкин. Заведующим отделом был не менее культурный человек С. А. Груз дев; впоследствии он издал любопытную книжку по методике краеведения.

И вот за подписями этих-то двух лиц 13 мая 1920 года выдается такой документ:

Экспедиция эта работала в Шадринском уезде, и есть все основания считать, что именно в это время Леонид Михайлович работал в Далматове над архивом местного монастыря, изучая документы восстания для своей будущей книги «Дубинщина», что вышла в издании «Уралкниги» в 1924 году, а потом была переиздана Далматовским обществом краеведения в 1929 году.

В сентябре 1920 года УОЛЕ направило Каптерева в командировку в Верхотурский, Нижне-Тагильский, Алапаевский, Надеждинский уезды «для изучения местных памятников старины, исторических материалов и для исследования монастырских, церковных, заводских и других архивов…». В итоге этой командировки Леонид Михайлович остался в Верхотурье надолго и основал там общество по изучению Верхотурского края и краеведческий музей, использовав для него «дворец» из кедрового леса, построенный Верхотурским монастырем для приема особ царской фамилии, а также Гришки Распутина.

10—16 апреля 1921 года в Екатеринбурге проводился 1-й Уральский съезд деятелей музеев, а фактически — первый съезд уральских краеведов. Активное участие в его работе принимал в качестве представителя верхотурских краеведов Л. М. Каптерев. Он докладывал о деятельности своего общества и был одним из секретарей съезда.

На этом-то съезде я впервые и познакомился с Леонидом Михайловичем как видным уральским краеведом. Надо сказать, что фамилия Каптерев была мне уже знакома: одновременно со мной в 1900-х годах в Пермской духовной семинарии учился брат Леонида Михайловича Вениамин, который к тому же в начале 1920-х годов и позже был заведующим совпартшколой в Шадринске, где я тогда директорствовал в музее. В 1921 году Леониду Михайловичу шел уже 43-й год. Говорил он, время от времени откашливаясь, словно в горле ему что-то мешало, но говорил спокойно, деловито, обстоятельно. Одет он был в обычную для тех лет толстовку, но каждый раз я видел его с белоснежным отложным воротничком, а толстовка выутюжена — этим он заметно выделялся на фоне остальной Краеведческой братии.

Вскоре после съезда, вернувшись в Верхотурье, Леонид Михайлович писал оттуда мне в Шадринск:

Из этого письма видно, какую большую работу по изучению края проводил в Верхотурье Каптерев. Но в 1923 году он почему-то опять поселился в Екатеринбурге и опять поступил служить в Союзбанк.

К этому времени в Екатеринбурге организовалось акционерное издательство «Уралкнига», и осенью того же года Леонид Михайлович рьяно принялся за обработку собранного в далматовском монастырском архиве материала для книги. В следующем, 1924 году она вышла в свет. С тех пор началась активная литературно-краеведческая деятельность Каптерева. Он много печатается в литературно-художественном журнале «Товарищ Терентий», который выходил как приложение к газете «Уральский рабочий». Дает большую статью «Русская колонизация Северного Зауралья в XVII—XVIII веках» в восьмой том технико-экономических сборников «Урал», совместно с краеведом В. А. Гензелем готовит книгу «По Уралу. Маршруты экскурсий» и конспект лекций «История Урала (Русская колонизация Урала)», изданный Уралпрофсоветом.

В 1925—1927 годах Л. М. Каптерев заведовал музейным подотделом Уралоно, потом перешел в редакцию журнала «Просвещение на Урале». В это время во 2-м выпуске «Материалов по изучению Тагильского округа» была опубликована его значительная работа «Заселение Тагильского края (Историко-экономический очерк)».

5 октября 1928 года Леонид Михайлович начинает работать ученым секретарем Уральского бюро краеведения (УОБК). К тому времени он прожил уже полвека, житейский и краеведческий опыт накопил богатый. Хотя образование его ограничилось двенадцатью годами обучения, однако настойчивые занятия самообразованием, широкое общение с учеными и бывалыми людьми, самостоятельная исследовательская работа с поездками по разным местам Урала сделали его всесторонне образованным, а в некоторых вопросах — глубоко сведущим человеком. Поэтому должность ученого секретаря УОБК была ему вполне по плечу.

Председателем УОБК состоял тогда Я. А. Истомин, многолетний заведующий Уралоно, а потом заместитель председателя Уралплана по вопросам культуры и здравоохранения, то есть человек по горло занятый. Поэтому фактически работа по бюро краеведения целиком легла на Каптерева. А ведь надо было руководить краеведческой работой на территории Северного, Среднего и большей части Южного Урала с Приуральем, что соответствовало пределам тогдашней Уралобласти. Здесь были свои окружные и районные бюро краеведения, гнездившиеся большей частью около краеведческих музеев и плановых органов. Помимо этого, в активе состояло не меньше тысячи краеведческих корреспондентов, а сколько еще было случайно интересовавшихся вопросами краеведения, — и все они то лично, а большей частью письменно обращались в УОБК.

Как раз начиналась первая пятилетка Урала, и сюда потянулось множество официального и «частного» люда: ученые, писатели, художники, артисты, не говоря уже о многочисленных экскурсантах и туристах. Для всех нужно было, по поговорке «встать да и голос дать», тем паче, что никаких экскурсионно-туристических организаций, а тем более турбаз еще не было, и люди шли в УОБК.

А внутренняя работа по учреждению: по меньшей мере раз в месяц надо созвать заседание бюро, предварительно согласовав все вопросы с докладчиками, а кроме того, — провести ежегодную всеуральскую краеведческую конференцию, требовавшую огромного напряжения сил. Вот почему Каптерев для УОБК был настоящей находкой.

В конце 1930 года Леонид Михайлович покинул Урал — переехал в Нижний Новгород (г. Горький). «Неисправимый» краевед, он и здесь стал активным деятелем местных краеведческих организаций — работал ученым секретарем краевого бюро краеведения, научным сотрудником музея, заведовал библиографическим отделом областной библиотеки и местного института марксизма-ленинизма, читал популярные лекции по истории края.

В Горьком Леонид Михайлович выпустил несколько краеведческих книг. Две из них — «В синегорских лесах» и «Город Горький» (обе изданы в 1934 году) — он подарил мне. Посылал, судя по письму, еще две книги: «Изучение недр Горьковского края» и «Большая Волга», 1933 года издания, но обе не дошли до меня. Знаю также, что в архиве П. П. Бажова имеется книга «Нижегородское Поволжье X—XVI веков» с дарственной надписью: «Уважаемому мастеру «Малахитовой шкатулки» Павлу Петровичу Бажову». Датировано: 18.VI.1939 г.

Г. И. КОРЕЛИН

В октябре 1936 года я познакомился в городе Верхнеуральске Челябинской области с интересным человеком — Григорием Ивановичем Корелиным. Он рассказал мне о своей жизни, и я подивился тому, как богата и разнообразна она событиями и впечатлениями.

Родился Григорий Иванович в городе Сарапуле в 1873 году. Окончив начальную школу, поступил в уездное трехклассное училище, проучился тут год, но за невзнос платы — отец-сапожник не мог достать нужных средств — был исключен.

После этого начались его жизненные университеты: стал обучаться сапожному ремеслу, слесарному делу. Узнав, что в Сарапуле существует кружок учащейся молодежи «Подснежные ручьи», вступил в него. Члены кружка, ученики реального училища и мужской гимназии, видя, как их товарищ жадно стремится к знаниям, подготовили его к экзамену за шесть классов реального, и в 1895 году юноша этот экзамен выдержал.

Но в следующем году Григорию надо было идти в солдаты. Его взяли в местную команду при управлении уездного воинского начальника, там он и прослужил до января 1898 года, одновременно вечерами работал у местного присяжного поверенного Воронцова. Адвокат помог ему подготовиться к экзамену за юридический факультет университета.

Весной 1898 года Корелин сдал государственный экзамен при Казанском университете, и его назначили сначала в Пермский окружной суд помощником присяжного поверенного, а потом — в прикамский город Осу.

Но уже вскоре жандармерия возбудила дело по обвинению молодого юриста в подстрекательстве крестьян деревни Осоки Крыловской волости к захвату земель князя Голицина. Пришлось «малость посидеть», но все же адвокатская специальность помогла «выперститься».

Освободившись, Корелин перебрался в недальний от Осы Сарапул и здесь с 1900 по 1904 год работал в земских учреждениях. Потом заинтересовался кооперативным делом, служил в Белебее, в Уфе, но тут — японская война, мобилизация, и Корелин с воинским эшелоном отправился на восток.

В Омске удалось удачно отстать от эшелона, но взяли в запасный батальон, где и держали до октября 1905 года. А тут подоспел манифест о «свободах». Григорий Иванович самовольно покинул батальон и уехал в Уфу. Поступил корректором в типографию, где печаталась газета «Уфимский вестник». В первый номер газеты за 1906 год Корелин дал фельетон «Сон чиновника под новый год». А под чиновником разумелся губернатор. Корелина, конечно, посадили.

Отбыв «повинность», характерную для работника газеты того времени, он перекочевал в Самару. Здесь пришлось испытать всего. Ездил в Оренбургскую губернию для оказания общественной помощи голодающему населению; отсиживал в тюрьме по обвинению в принадлежности к РСДРП, и прочее в этом же роде. Работал в основном в газетах и журналах. В «Волжском слове» публиковал маленькие фельетоны под псевдонимом «Эхо» и статьи по деревенским вопросам за подписью «Безземельный».

Крепкий кружок самарских журналистов, в который входили между другими Горлицкий, Борецкий, Валентин Петров, Григорий Петров-Скиталец, Антонов, издавал сатирические журналы, заглавия которых, по условиям тогдашнего времени, то и дело приходилось менять: «Горчишник», «Хлыст», «Плетка», «Шмель», «Стрела». Корелин активно сотрудничал в них. Кроме того, в 1913—1914 годах был фактическим редактором журнала «Кооперативная жизнь», издателем которого числилась его жена.

С началом первой мировой войны Корелина как ополченца призвали в армию. В марте 1917 года, когда его часть находилась в крепости Керчь (Крым), Корелина гарнизон крепости избрал товарищем председателем Керчь-Еникальского центрального военно-исполнительного комитета. Но в августе его, больного, эвакуировали в московский госпиталь. Поправившись, он поехал в отпуск в Ставрополь на Волге. Здесь встретил начало октября 1917 года. Корелина избрали председателем союза фронтовиков и направили в уездный военный комиссариат представителем рабоче-солдатского контроля.

Было тогда такое время: и сказка скоро сказывалась, и дело скоро делалось.

Уездный военный комиссар Буянов оказался предателем — организовал боевые дружины против большевиков — и был разоблачен Григорием Ивановичем да счастливо сбежал. Корелину пришлось стать начальником красноармейского штаба охраны, а затем организатором советского аппарата в Ставропольском уезде.

30 мая 1918 года Ставрополь заняли чехо-белогвардейские части. Квартиру Корелиных разгромили, жену посадили в тюрьму. Сам он успел эвакуироваться в Симбирск, где его отряд влился во 2-ю дивизию 2-й армии. Григорий Иванович стал редактировать штабную газету «Борьба».

В марте 1919 года Корелин возвращался в Ставрополь, но колчаковские банды заняли Прикамье, и пришлось ему задержаться в Казани.

Этой же зимой командование Трудармии командировало Корелина обследовать состояние промышленности и кооперации в семи прикамских уездах. Вспомнилось старое увлечение — занялся организацией кооперативных аппаратов по всему Прикамью, вплоть до реки Вишеры.

Лишь в 1922 году удается вернуться на литературную работу — в пермских газетах «Звезда» и «Страда», в сарапульском «Красном Прикамье», в ишимском «Серпе и молоте» и, наконец, в газете «Красный уралец» в г. Верхнеуральске. В марте 1935 года, став инвалидом второй группы, Григорий Иванович вышел на пенсию.

Литературная деятельность Г. И. Корелина не ограничилась газетной работой. В 1900—1911 годах были изданы его книги: «Тайны Иверского монастыря» и «В самарских трущобах»; в 1916 году в Керчи — книга «В тылу» и сборник рассказов, а в 1925 году в Сарапуле вышла «Памятка кооператора», экземпляр которой Григорий Иванович подарил мне в октябре 1936 года.

Со встречи с Григорием Ивановичем прошло более тридцати лет. Образ его в моей памяти стал уже нечетким. Помню, что это был утомленный годами и жизнью человек. Работал он, по тогдашней терминологии, защитником, то есть адвокатом. Одевался очень небогато; «душа» просилась уже на покой, а отдыхать некогда, и Григорий Иванович продолжал работать — и для заработка, и в силу привычки к литературному труду. Он подарил мне рукопись своей пьесы из судейского быта. Рукопись я передал в Челябинскую библиотеку вместе с другими многочисленными материалами. Сохранилась ли она там?

ОДИССЕЯ СТАРОГО ПОЛИГРАФИСТА

Люблю беседовать с бывалыми людьми. Иной и не знаменитый и не именитый, а сколько интересного и важного услышишь от него. А запишешь его рассказы и видишь, как это порой расширяет наше представление об эпохе, о людях.

В разные годы мне нередко доводилось встречаться с одним таким бывалым человеком, свердловским полиграфистом Александром Павловичем Засыпкиным. Я с интересом слушал его неторопливые, обстоятельные рассказы о своей жизни, богатой всякими событиями. А после его ухода старался записать их возможно подробнее. Так вот и родилось это краткое жизнеописание одного из рядовых «великой армии труда».

Печатник Засыпкин встал рано, успел наскоро закусить и, уходя на работу, сказал сыну:

— Санька, обед сегодня принесешь ты.

В полдень парнишка уж стоял у дверей в типографию Левина, где работал отец.

— Дяденька, позови мне папку, Засыпкина, — попросил он проходившего мимо рабочего.

— А сам-то что не заходишь?

— Больно уж там шумно, да дышать тяжело.

Вскоре вышел отец и принял от парня узелок с едой.

— Постой тут немного, я скоро.

Минут через десяток вернулся и подал узелок. Вроде тот же, а вроде и нет.

— Видишь, на бульваре будка стоит? В ней дедко, передай ему этот узелок. Да держи крепче, он тяжелый…

Санька выполнил все в точности, не интересуясь, что в узелке и зачем его нужно передать старику сторожу.

Только после революции узнал он, что в узелке был типографский шрифт для подпольной партийной типографии. И таких узелков парень передавал старику не меньше десятка, а сторож уж знал, куда их направить.

На том месте, где теперь сквер на площади Труда, до 1930 года стоял Екатерининский собор, а напротив него — двухэтажное здание церковноприходской школы, в воскресные, двунадесятые и прочие праздники учителя в обязательном порядке водили ее учеников в собор к службам.

Из соборных святынь особенно чтился «ковчежец» — богато украшенный снаружи ящичек. В нем хранились мощи — «локоток» чудотворца Симеона Верхотурского. На крышке ящичка было небольшое круглое отверстие, в нем и виднелся розовый «локоток», к которому верующие прикладывались губами.

Ребятишки интересовались — неужели и впрямь это локоть старца, умершего много лет назад?

Однажды — это было году в девятьсот седьмом-восьмом — Саша Засыпкин говорит товарищам:

— Погодите, ребята, как нас поведут в собор, я попробую куснуть «локоток».

И попробовал. Вышли ребята из собора и давай допрашивать Засыпкина:

— Ну, что там, из чего он, «локоток»-то?

— Да просто крашеный воск!

Ребята опешили: значит, это не мощи, тело святого, а грубая подделка, обман.

История эта не осталась незамеченной. Началось следствие: кто да кто это сделал? Но сколько учителя ни бились, виноватого товарищи не выдали.

В 1911 году Саше Засыпкину исполнилось двенадцать лет. Отец говорит:

— Ну, Санька, надо в работу впрягаться…

— Папка, я в наборщики пойду…

Отцу представилась его типография: на улице обильно светит солнышко, через окна льются столбы лучей, а в них видны тучи кружащихся серебрушек — свинцовой пыли. И в таком-то воздухе Санька будет работать вместе со взрослыми рабочими по двенадцати часов каждый день! Нет, нет, тут ему, худенькому парнишке, не выдержать…

В тогдашнем Екатеринбурге была литография красноуфимского первой гильдии купца Судакова. Помещалась она во дворе дома купца Жукова (на Пушкинской улице, № 3, где сейчас столовая). У Сашиного отца здесь имелись друзья, через них и устроил он сына в литографию — все же воздух тут другой, чем в типографии.

Литография без заказов не стояла, хозяин ее, с хороших доходов, решил выстроить собственное здание; подмазав кое-кого в городской управе, он получил отвод места на Тургеневской улице, и в 1914 году здание было готово. По этому случаю, чтобы блеснуть щедростью, Судаков откупил первоклассный ресторан «Россия» и устроил для рабочих банкет.

Три дня и три ночи угощались рабочие «даровой» хозяйской снедью. Молодые не могли нахвалиться судаковской добротой, а старые рабочие не особенно доверяли ей: «Как бы, ребятушки, эта доброта нас по шее не огрела…»

Банкет кончился, приступили к работам. Подошло время выдачи зарплаты, а с ней хозяин что-то не торопится. Прошла неделя, десять дней, а зарплаты все нет и нет. Кое у кого животы стало подводить — не у каждого запасено на черный день. Прошел целый месяц, а зарплаты рабочие так и не увидали. Профсоюза тогда не было, а казенным защитником интересов рабочих был фабричный инспектор. Обратились к нему. Господин Соболев выслушал жалобу, поговорил с хозяином, убедился, что рабочие «пропили и проели» свою зарплату во время банкета, и оставил жалобу без последствий…

Шел девятьсот шестнадцатый год. Продолжалась первая мировая война. В сентябре Сашиного друга, Николая Соловьева, мобилизовали — он был на два-три года старше — и назначили в Балтийский флот. А кто из ребят не мечтает стать моряком! Саша не был исключением, он решил удрать из дому и пробраться в Балтийский флот, туда же, куда ехал служить его друг.

Началась отправка нового набора в Кронштадт. На вокзале Николай стал отговаривать Сашу от его затеи, а он и слушать не хочет… Всю дорогу ребята хоронили «зайца» от постороннего глаза, особенно от сопровождавших эшелон, подкармливали из своих дорожных запасов.

В Петербурге — пересадка на пароход. Но и тут новобранцы сумели уберечь беглеца. И вот он — в Кронштадте.

Тем временем родители всполошились, пустились на розыски, догадавшись о причине исчезновения сына. Но розыски оставались безуспешными. А Саша тем временем бродил по Кронштадту: был свидетелем, как на Якорной площади до седьмого пота муштровали новичков, как за сущий пустяк офицеры били и наказывали их, а старые матросы возмущались этим.

И все же начальство обнаружило недоростка. Сашу немедленно «списали с экипажа» и с первым попутным пароходом выкинули в Петербург.

Очутившись в незнакомом большом городе, сначала мальчик не тревожился о средствах к существованию и усердно глазел на все новое и такое интересное. Проболтавшись часа три, ощутил, что хочется есть. Давай протягивать руку за подаянием, но никто никакого внимания. Зато внимательнее оказался жандарм, он взял Сашу как беспаспортного и доставил в управление градоначальника на Дворцовую площадь. Дело уже было к ночи. На допросе пришлось рассказать, что сбежал от родителей, думал устроиться моряком…

Этапным порядком Сашу направили в родной город. Досыта познакомился с пересыльными тюрьмами многих городов. Особенно памятной осталась Старая Русса, где содержалось под стражей много бежавших с фронта солдат.

Вот и Екатеринбург. Начальство пересыльной тюрьмы известило Засыпкиных, что в ней оказался парнишка и называет себя их сыном. Родители, обрадовавшись возвращению Саши, не чуя под собой ног, бросились в пересылку.

— Вы удостоверяете, что это ваш сын? — спрашивает начальник.

— Наш, наш!.. Сашенька наш…

И вот Санька опять на работе в литографии Судакова. Но тут вскоре — Февральская революция, а потом и грозовой Октябрь. Хозяин литографии сбежал за границу, оставив предприятие на попечение своего верного слуги, управляющего Вальдберга, надеясь на скорое возвращение.

В первые послеоктябрьские дни Саша Засыпкин — теперь ему шел девятнадцатый год — откликнулся на призыв Советов и вступил в. Красную гвардию. Вскоре же ему пришлось принять участие в разгроме гнезда екатеринбургской группировки анархистов. Их штаб разместился в особняке, в котором теперь на улице Розы Люксембург помещается областной отдел народного образования. Красногвардейцы окружили здание, украшенное перед входом черным флагом, предъявили засевшим здесь анархистам требование убраться подобру-поздорову. «Ультрасвободный» сброд, несмотря на то что был вооружен до зубов, стал выползать из своего логова и бросать оружие тут же на мостовую.

В феврале 1918 года, когда начала организовываться Красная Армия, Засыпкин стал бойцом 1-го Уральского стрелкового полка. В мае полк был командирован на борьбу с Дутовым, но Засыпкина оставили для несения внутренней службы в Екатеринбурге.

К тому времени последний русский царь со своей семьей и челядью был перевезен из Тобольска в Екатеринбург и помещен в бывшем Ипатьевском особняке. Для верности охраны особняк обнесли деревянным забором, однако около него то и дело появлялись какие-то темные личности, а то и просто любопытные. Приходилось держать ухо востро — Засыпкину не раз доводилось бывать в наряде наружного патрулирования временной тюрьмы бывшего царя.

Однажды начальник караула вызвал нескольких красноармейцев и сказал:

— Ну, ребятки, сегодня вы пойдете на охрану внутри дома. Помните, кого вы будете охранять. Если с вами кто-либо из бывшей царской семьи вздумает заговаривать, ваше дело — полный молчок. Запомните это!

Было утро. Саша видит, как из соседней комнаты вышел неказистого вида мужчина с рыжеватой бородкой, в синих брюках с красными кантами, в нижней рубашке, подпоясанный полотенцем, — умываться пошел.

Наш часовой хотя и ждал, что увидит бывшего царя, а тут невольно вздрогнул и потом подумал: «Батюшки, и эта мразь правила Русью, подписывала приказы о расстреле и повешении; могла и меня расстрелять и повесить…»

Николай прошел несколько шагов и остановился против Засыпкина. Спрашивает:

— Какова сегодня погода?

Засыпкин выдержал взгляд бывшего царя, стиснув зубы, памятуя, что не должен проговориться.

Николай постоял, пристально посмотрел на часового, неожиданно выругался и пошел к себе.

В годы гражданской войны Засыпкину пришлось испытать многое: тяжелую болезнь, колчаковскую тюрьму…

После освобождения Урала от Колчака Александр Павлович опять стал работать в учреждениях полиграфии — сначала в екатеринбургском отделении экспедиции заготовления государственных бумаг, потом в хромолитографии, на картографической фабрике и других этого рода предприятиях.

За время колчаковщины имущество литографии сильно пострадало: кое-что было вывезено, а то и просто растащено, так что пришлось восстанавливать литографию, что называется, по кирпичикам, и она воскресла благодаря энтузиазму рабочих. С 1920 года она стала называться Первой Уральской государственной литографией. Именно здесь было напечатано большинство уральских художественных плакатов.

В книге А. Г. Будриной «Уральский плакат времен гражданской войны» (Пермь, 1968) сообщается:

На одной из страниц помещена и фотография А. П. Засыпкина 1928 года. А следом, на другой странице, другая фотография 1928 года: «Кружок рабкоров 1-й хромолитографии. В центре, за столом, печатник А. П. Засыпкин».

Да, Александр Павлович в первые же советские годы стал принимать участие в стенной печати, а потом рабкорить не только в местных, но и в центральных газетах.

Между прочим, в июне 1930 года он добился издания в типографии небольшой газеты своего коллектива «За промфинплан. Газета рабочих хромолитографии» — первой многотиражной газеты свердловских полиграфистов.

А. П. Засыпкин с женой и племянницей.

Как рабкору, доводилось ему встречаться с многими интересными людьми. В январе 1928 года в Свердловск приехал Владимир Владимирович Маяковский. В редакции «Уральского рабочего» была проведена встреча поэта с журналистами и рабкорами города. Присутствовал на ней и Александр Павлович.

Зал был переполнен до отказа. Нечего говорить, что Маяковский произвел неизгладимое впечатление.

Во время перекура разговор зашел о рабкорах. Один из работников редакции «Уральского рабочего» показал стоявшего невдалеке Засыпкина:

— Вот один из активнейших рабкоров наших.

— Который, который?..

Засыпкин, услыхав, что называют его фамилию, насторожился.

— Ну-ка, ну-ка, товарищ Засыпкин! — позвал поэт нашего рабкора.

Тот не так уж смело двинулся, подошел к Маяковскому. Владимир Владимирович подал руку и стал расспрашивать его, давно ли работает в полиграфии, как вообще работает, в частности по стенной печати.

— Стараюсь выпускать стенгазету два раза в месяц. Не скрою, работаю пока один, как-то не удалось сколотить актива…

— Что один работаете, это, конечно, плохо: нельзя вести одиночкой такое дело, надо обязательно обзавестись активом. А что выпускаете газету регулярно — это, разумеется, хорошо, тут вы — молодец…

В конце беседы сказал:

— Вот что: давайте поработайте, а потом напишите мне, как пойдут дела, особенно, какие будут затруднения, — чем могу, помогу…

Спустя некоторое время Александр Павлович написал поэту о работе своей стенгазеты и вскоре же получил ответ. Было потом еще несколько писем с той и другой стороны. К сожалению, Засыпкин не сумел сберечь письма, и они исчезли бесследно.

В начале 1930-х годов Засыпкина пригласили на работу в редакцию областной крестьянской газеты, там он встретился с П. П. Бажовым, который в то время заведовал отделом писем.

Павел Петрович и Александр Павлович очень полюбили друг друга. Засыпкин потом вспоминал:

«Павел Петрович по характеру был человеком неугомонно трудолюбивым и строго требовательным к себе, к людям же особенно внимательным. Своими добродушно смотрящими глазами, всегда приветливой улыбкой и расположением к собеседнику он привлекал к себе любого человека, какого бы возраста он ни был, и за это пользовался большим уважением. После трудового дня мы с Павлом Петровичем нередко останавливались на городской плотине. Облокотившись на перила ажурной изгороди, писатель молча смотрел на водную гладь и о чем-то мечтал. Потом спохватится и заторопится домой».

В январе 1949 года, когда Павлу Петровичу исполнилось семьдесят лет, Засыпкин и его сослуживец, ветеран уральской комсомолии Ефим Филистеев, пришли в бажовский домик передать свое почтение и поздравления. Бажов с радушием принял их, стал знакомить с многочисленными подарками, полученными в день юбилея.

Потом не без волнения открыл ящик письменного стола я торжественно извлек оттуда большую пачку писем: «Вот моя радость, моя гордость». Это были письма от ребят, городских и сельских.

Меньше чем через два года Павла Петровича не стало. Засыпкин пережил его на шестнадцать с небольшим лет — он умер в ночь на 21 марта 1967 года.

При своей жизни Александр Павлович частенько навещал меня в архиве и много рассказывал о том, что ему пришлось повидать и пережить. Я не раз советовал ему писать свои воспоминания. К сожалению, сделать это он не успел.

РАТОБОРЕЦ РОДНОГО СЛОВА

Как-то в одной шадринской школе «пололи» свою библиотеку: все дореволюционное и книги двадцатых-тридцатых годов списывались и направлялись в утиль. На всякий случай мне сообщили об этом. Среди списанного были книги дореволюционных литературоведов, а из советских изданий мне приглянулась книга А. Югова «К. А. Тимирязев. Жизнь и деятельность». Издания 1936 года. Взял я ее, во-первых, потому, что собираю литературу об этом великом ученом, а во-вторых, заинтересовала фамилия автора: в селе Галкине Шадринского округа чуть не половина жителей Юговы.

Потом все чаще и чаще приходилось читать в центральных изданиях статьи А. Югова по вопросам языка, да и об авторе писали, как об языковеде. И я уже успел полюбить его за горячие статьи в защиту родного слова. В первомайском номере 1961 года курганская областная газета «Советское Зауралье» поместила за подписью Алексея Югова статью «Родному краю. Письмо землякам». Здесь такие строки:

С этого времени курганская газета стала писать о своем земляке и печатать его статьи.

Таким-то образом номер «Советского Зауралья» с письмом писателя-земляка положил начало созданию его личного фонда в моем собрании, находившемся еще в Шадринске. Мне захотелось познакомиться с самим писателем и с его трудами, особенно с книгой «Судьбы родного слова», изданной к 60-летию автора.

В декабре 1962 года, будучи в Москве, я лично познакомился с Алексеем Кузьмичом. Встретил он меня душевно. Потом были еще две встречи, последняя — 13 июня 1969 года. К этому времени его личный фонд, хранящийся в УралЦГАЛИ, вырос за счет подарков писателя и других поступлений.

Несколько слов к биографии нашего земляка. Родился он в селе Каминском, теперь Звериноголовского района Курганской области, а высшее образование получил в 1920-х годах в Одесском медицинском институте. Уже через год после окончания института в журнале «Сибирские огни» печатается роман Югова «Безумные затеи» и рассказ «Прилепышек». Затем выходят книги очерков «Аяхты» (записки врача) и роман «Бессмертие». В годы Великой Отечественной войны выходит роман «Ратоборцы» — волнующая книга о русском народе, боровшемся «с вторженцами-монголами в XIII веке.

Кроме книги о Тимирязеве, Алексей Кузьмич написал биографию И. П. Павлова, с которым автор лично общался. Обе книги написаны страстно, с огромной верой в науку и ее людей.

Великая всенародная стройка на Волге привлекла Югова как журналиста и писателя: с начала строительства до пуска первого агрегата Волжской ГЭС имени В. И. Ленина он слал свои корреспонденции в центральную печать, а в 1953 году вышла очерковая книга писателя «Свет над Волгой» и через пять лет роман «На большой реке».

В 1967 году вышел новый роман «Шатровы», а в 1969 — его продолжение — «Страшный суд». В романах сказывается о жизни нашего Зауралья перед Октябрем, и в первые годы Советской власти.

А. К. Югов не только очеркист и романист, но и переводчик «Слова о полку Игореве». После пятнадцати лет напряженной работы, в 1945 году, перевод вышел отдельным изданием.

Отмечу особый склад характера нашего земляка. Языковеды помнят его литературные схватки с чиновными людьми от языковедения. Московские товарищи по перу знают юговский характер ратоборца, воителя. Ему сейчас идет 68-й год, а он все еще чувствует себя человеком не только слова, но и действия.