Уран

X

Оставив берега реки, где, на взгляд Аршамбо, было чересчур много гуляющих, два приятеля углубились в поля по проселку, обсаженному молодыми деревцами. Они шли медленно, потому что Ватрен поминутно сбегал с дороги то влево, то вправо, чтобы склониться над цветком, полюбоваться возней насекомого или просто удовольствия ради пройтись по траве, издавая умильные восклицания и заливаясь счастливым смехом. Поначалу растрогавшись при виде столь искренней радости, которую он, увы, не мог разделить с учителем, Аршамбо в конце концов почувствовал раздражение. К тому же ему не терпелось начать разговор, который, по их общему мнению, удобнее и благоразумнее было вести за пределами квартиры.

— Вы только взгляните на этого кузнечика! — воскликнул учитель.

Он стоял на коленях в высокой траве, выпятив ягодицы и почти касаясь грудью земли. Аршамбо без особого воодушевления направился к нему и нехотя наклонился. У основания зеленого стебля сидел крупный зеленый кузнечик и, казалось, разглядывал обоих.

— Что за миляга! Я просто уверен: он прекрасно понимает, что мы не желаем ему зла.

— Почему бы и нет? — равнодушно отозвался Аршамбо.

Кузнечик скакнул и затерялся в высокой траве. Ватрен успел обнаружить другую козявку, но инженер, взяв его под руку, понудил подняться и вывел на проселок.

— Ватрен, я хотел бы серьезно с вами побеседовать. Прошу прощения, что навязываю вам этот разговор, который в силу обстоятельств нужен вам куда меньше, чем мне.

— Глупости, йг возразил Ватрен. — Уверяю вас, что я принимаю это дело очень близко к сердцу и оно волнует меня так же, как и вас.

— Весьма признателен. Положа руку на сердце, что вы думаете об этом молодом человеке?

— Сегодня утром я больше часа разговаривал с ним и в результате только укрепился в том благоприятнейшем впечатлении, какое он произвел на меня накануне. А вы?

Аршамбо с сомнением покачал головой и какое-то время сосредоточенно молчал. В задумчивости смотрел он на две тени, которые отбрасывало перед ними предвечернее солнце: учителя — длинную и вихлястую, в чем-то даже потешную, и свою, более широкую и основательную из этой пары.

— Ватрен, я знаю, вы безмерно великодушны и щедры и всегда готовы поддержать попавшего в беду человека, пусть даже и чужими руками. Погодите возражать. Поэтому я и хотел попросить вас вникнуть в положение, в каком я оказался по милости этого Максима Делько. Я не говорю сейчас о риске, хотя и это не следует сбрасывать со счетов. Речь о другом. Я прячу у себя человека, хотя сам не одобряю его поведения при немцах и не нахожу убедительными причины, которыми он его оправдывает. Да и в искренности Делько я не уверен. Если хорошенько все взвесить, я не стал бы сожалеть, что спасаю жизнь человеку, который хоть и виновен, но в то же время оказался жертвой ошибки. Но сделаться соучастником мерзавца, субъекта, который пошел на предательство, чтобы извлечь из него известные преимущества, — это уже совсем другое дело. Подумайте сами.

Ватрен посмотрел на серьезное лицо Аршамбо, и встревоженная совесть, глядевшая из этих честных голубых глаз, по-настоящему его тронула.

— Вы правы, Аршамбо, это совсем другое дело.

— Вот видите. Теперь вы меня понимаете. Перед нами встает вопрос: честен ли этот парень? Само собой разумеется, искать ответ в философии или политике бессмысленно. Исследуя причины его поведения или пытаясь обнаружить в нем непоследовательность, мы ничего не узнаем. Есть одна истина, ныне совершенно забытая, — о ней знают разве что одни дети: стоит отойти от самоочевидных вещей типа «дважды два — четыре», как видимые мотивы оказываются лишь фасадом истинных побуждений. Это-то и смущает нас в случае Максима Делько. Полагаться можно только на свои ощущения. А что можно заключить из его взгляда, из тона его слов, из манеры держаться, из привычных жестов? Вот какие встают вопросы. Кстати, только на них и должны мы отвечать в общении с другими людьми. Вы сказали, что Делько произвел на вас благоприятное впечатление. Не так ли это обтекаемо? Какие он вам в действительности внушает чувства?

Ответа пришлось дожидаться так долго, что Аршамбо даже заподозрил, не отвлек ли учителя прелестный уголок пейзажа или бабочка, и слегка наклонился вперед, чтобы увидеть лицо Ватрена. Но учитель, опустив веки, словно всматривался в самого себя: раздумье пригасило на его длинном костлявом лице улыбку и согнало с него радостное оживление. г

— Говоря со всей искренностью, — произнес он наконец, — я считаю, что этот парень честен. Он производит на меня впечатление человека чрезвычайно серьезного, очень ответственно относящегося к идеям, событиям и людям, начиная с себя самого. Вместе с тем это меланхолик, робкий тихоня, не обладающий практической хваткой и, вероятно, неуклюжий в дружбе и любви. Я думаю, что по существу Максим Делько — само воплощение одиночки, обреченного жить лишь в обществе собственных идей. На мой взгляд, таким людям не грозит оказаться во власти низменного материального искушения.

— Может быть, но дело ведь не только в деньгах. Есть еще стремление выдвинуться, блеснуть, взять у жизни реванш.

— Но в таком случае, Аршамбо, ваша совесть должна быть спокойна. Не будете же вы утверждать, что честный человек в своих самых благородных деяниях руководствуется всегда кристально чистыми мотивами.

Аршамбо от природы претило разглагольствовать на общие темы. Видя, что инженер не расположен продолжать дискуссию, Ватрен оживился и заговорил об Уране. Ему хотелось бы, чтобы Аршамбо хоть несколько ночей провел, как он, под гнетом угрюмой планеты. Поутру, просыпаясь с чудесно раскрепощенным сознанием навстречу улыбкам Земли, он наконец увидел бы своих ближних такими, какими жизнь их создала для жизни. Все их качества представились бы ему в равной мере прекрасными, ценными, необходимыми. Он с радостью принял бы так называемые пороки человеческой натуры вкупе с ее так называемыми добродетелями, когорта, тесно сплетаясь, порождают великую надежду. Глядя на собственного сына, он с растроганной улыбкой говорил бы себе: «Подумать только, ведь он носит в себе задатки убийцы, грабителя, доносчика, предателя, сатира и при всем том станет, скорее всего, достойным человеком, как все, а может быть, даже героем или святым…» Он утратил бы привычку разбирать людей по косточкам, разграничивать нюансы поведения, слишком хорошо понимая, что побудительные причины хороших поступков столь же туманны, сколь и дурных. Он ограничивался бы суждениями типа: «Бедняга имярек закусил удила, теперь от него толку не жди», или: «Этому уже пора бы простить, и пусть начинает с нуля, с такими же шансами, как у всех остальных». Да и эти замечания были бы чисто практического порядка, поскольку само собой разумелось бы, что самые закоренелые преступники создаются восхитительными созданиями.'Аршамбо терпеливо слушал учителя, время от времени вежливо поддакивая. Подобные речи не вызывали в нем особого желания свести знакомство с Ураном. Если бы каждый смотрел на себе подобных глазами Ватрена, думал он, то-то заварилась бы каша!

— И все-таки, если вернуться к Максиму Делько…

— Мы как раз к этому и подходим. Полагаю, совершенно напрасно мучиться вопросом, из честных ли побуждений он действовал. Даже знай мы всю его подноготную так же досконально, как он сам, делать какие-то выводы было бы весьма и весьма затруднительно. Главное — что вы приютили его у себя. Если же вы теперь выставите его за дверь под тем предлогом, что у вас неспокойна совесть, то почувствуете, что сами поступаете нечестно.

— Ничего такого я не почувствую, — возразил Аршамбо. — Не понимаю, почему от того, что однажды я спас ему жизнь, у меня должны появиться перед ним какие-то обязательства.

— И тем не менее это так, — стоял на своем Ватрен. — Гели уж сказали «а», то чаще всего нужно говорить и «б». Спасши жизнь Делько, вы создали ситуацию, которая ставит вполне реальные проблемы. Если бы вы бросили его на произвол судьбы, этих проблем попросту не существовало бы. Так что, как видите, обязательства у вас есть. И потом, сознайтесь, ведь он вам нравится?

— Да вы что? — воскликнул Аршамбо. — Если говорить честно, то совсем наоборот.

— Неправда, — возразил учитель, ф нравится. Даже мне — а я ему никто, я не спасал ему жизнь, — мне и то он начал нравиться. А уж тем более вам.

Аршамбо не решился упорствовать в отрицании очевидного: ему и самому казалось, что он испытывает к беглецу трудно объяснимое чувство жалости, раздражения и, возможно, приязни. И чем дольше он размышлял над этим, тем больше склонялся к тому, чтобы поверить в существование *той самой приязни. Он с тревогой, чуть ли не с опаской покосился на Ватрена. Учитель уловил его взгляд и, радостно мсмсяошись, сжал ему руку. Аршамбо тоже засмеялся, сам ГОЛ ком не зная почему, и вдруг почувствовал в себе легкость. ()ми сошли с тенистого проселка и, перейдя автостраду, под ПИЛЯЩИМ солнцем направились по тропинке, некруто забирающей вверх посреди полей. Вокруг огромным покрывалом расстилались еще совсем зеленые поля пшеницы, ржи и овса. <) i казавшись от намерения добраться до леса, хотя уже и ювиднслись верхушки самых высоких деревьев, они остановились примерно на середине склона и растянулись под яблонями на краю поля. По берегам реки, насколько хватал слал, тянулись плавно колыхавшиеся хлеба, и на этом однообразном iycro-зеленом фоне выделялись бледные, стально-го оттенка, островки ржи, деревни с темными кляксами черепичных крыш да несколько черных пятен лесов. Первым молчание нарушил Аршамбо.

Допустим, — сказал он, добродушно улыбаясь. — Допустим, что я этому наршо симпатизирую. Ну так что из того? Я нс могу долго прятать его у себя. Рано или поздно он неминуемо попадется, как это произошло, когда он жил у гой хозяйки. И что тогда? У вас есть какие-нибудь соображения на этот счет?

Ему нужно найти прибежище, где он мог бы жить как все, но под вымышленной фамилией.

Разумеется, но как это осуществить? Может, вы над этим нс задумывались, но это чертовски трудно. В какую дверь стучаться? Не знаю, повсюду ли сейчас так, как в Бле-МОНе, по здесь люди до того боятся скомпрометировать себя даже но самому незначительному поводу, что я не рискнул бы довериться и лучшему другу. Мне кажется, его повергло бы в ужас одно то, что его посвятили в такую тайну, и он, вполне вероятно, побежал бы на меня доносить. По нынешним временам ни в ком нельзя быть уверенным.

— Я вижу два решения. Отправить его либо в деревню подальше отсюда, к фермерам, на которых бы он работал, либо в Париж.

Эти же возможности рассматривал в свое время и Аршамбо, но без всякого практического результата. В деревнях знакомые у него были, но лишь в окрестных, и даже если допустить, что Максим Делько сможет найти там пристанище — а это само по себе было невероятно, — над ним постоянно висела бы угроза быть узнанным. Думал инженер и о своей родной деревушке в Высоких Юра, но там, ввиду близости швейцарской границы, надзор был усилен. Оставался Парше. Единственным надежным человеком, которого он там знал, была его сестра. К несчастью, она была замужем за высокопоставленным чиновником, всячески стремившимся заставить окружающих забыть о его службе в правительстве Виши и чересчур боязливым, чтобы пойти на риск прятать у себя коллаборациониста. Возможно, втайне от мужа сестра и согласилась бы попросить приюта для Делько у друзей, но шансы были невелики. Тем более что Максим отнюдь не принадлежал к числу тех, кто легко располагает к себе людей, сразу же вызывает их симпатии и умеет ценить добрые поступки. Ему не хватало обходительности, раскованности, он никогда не оттаивал до конца. В нем всегда чувствовалась настороженность, некая отстраненность, и его собеседнику бывало неуютно, когда он натыкался на неподатливую стену отчужденности. В любой социальной среде, при любом роде занятий он будет держаться особняком, хранить одиночество, что неминуемо привлечет к нему внимание, причем скорее всего отнюдь не благожелательное.

— Ну а со своими коллегами на заводе вы не можете о нем переговорить?

— Неловко. Хотя большинство из них были маршалиста-ми, теперь они шарахаются от собственной тени. А ведь есть еще и их жены, и тут уж совсем неизвестно, чего ждать. Обычно, когда дело не касается их близких, женщины не столь уж склонны к великодушию. Чувствуя ответственность за сохранение домашнего очага и воспитание детей, они особенно дорожат безопасностью и комфортом.

— А хозяин завода?

— Ну да, и я о нем думал. Он заработал в оккупации столько денег, что и сам чувствует себя неуверенно, не считая того, что работал на немцев. Впрочем, я убежден, что он ничем не рискует. С рабочими он вел себя безупречно. Но факт остается фактом: перепуган он здорово. Попроси я его пристроить нашего беглеца, он, думаю, струхнул бы при мысли, что его главный инженер замешан в подобной истории, и скорее всего побежал бы на меня доносить.

— Н-да, дело не простое. Поговорю-ка я об этом, если вы не возражаете, со своим коллегой Дидье. Человек он весьма достойный и тайну хранить умеет.

— Если хотите, пожалуйста, но Дидье почти всю свою жизнь проработал учителем в Блемоне. Не думаю, чтобы у него было много знакомых за пределами округи.

— И все же попытаться стоит. У него есть сыновья — уж и не помню, двое или трое, — и они живут в Париже. Как бы то ни было, не отчаивайтесь. Уверен, рано или поздно мы найдем выход. В таких делах вполне можно рассчитывать на случай.

Под яблонями было не жарко, но тепло, лежавших обволакивала приятная истома, и это располагало Аршамбо к тому, чтобы положиться на случай. Ватрен любовался бескрайней зелёнью полей, по которой иногда лениво прокатывались параллельные волны от легкого дуновения ветра, и не уставал восхищаться этим зрелищем. Буйное великолепие растительности порождало в нем ощущение счастья, силы и спокойной радости. Он нисколько не жалел, что он человек, но тем не менее на какой-то миг ему захотелось стать деревом — к примеру, вязом на берегу реки. Вот он стоит, пустив корни в плодородную прибрежную почву. От теплой воды к листве поднимаются испарения, осаждаясь на ней вязкой патокой, и по всему его телу, от ствола до последней веточки, сок разносит щедрую земную благодать. Он влюблен в маргаритки и лютики, растущие в его тени, и, чтобы получше укрыть их от солнца, тянет в их сторону листья, отказывая себе ради этого в удовольствии пониже склониться к реке, как это делают некоторые соседние вязы. С не меньшим воодушевлением Ватрен вообразил себя и просто-напросто добрым пучком травы посреди луга. По правде говоря, бывают и суровые минуты. Каким бы густым ты ни был, солнце все равно протиснется меж стеблей и иссушит почву, в которой ТЫ укоренился. Так что весь день живешь в ожидании росы. Чита никто не отнимет у тебя радости постоянно ощущать, как в тебе копошится множество козявок. А еще кузнечики скачут со стебелька на стебелек, и иногда, пусть нечасто, можно себе позволить сыграть шутку с каким-нибудь из них — прогнуться при его приземлении, прикинувшись податливым, чтобы он от неожиданности свалился. Вот умора. Раскатистый смех «пучка травы» вывел Аршамбо, сонно ки-шнпнего головой, из полудремы. Он зевнул, изменил положение, потянулся и, оглядевшись вокруг, вздохнул:

— Не знаю, как вы, а я считаю, что эти зеленые равнины быстро наскучивают. Просто тоска берет.

— Ну нет, ничего подобного я не испытываю. Напротив, а нахожу, что это воистину прекрасно.

— Ах, вот как! Видите, как скверно устроена жизнь. Я родился в горах и только там хорошо себя чувствую. Все-таки что кое-что: быть в ладу с землей, в которой твои корни.

Я часто об этом думаю и прихожу к выводу, что вся суть в этом. Но в своей деревенской школе я имел глупость проявить себя прилежным учеником. Учитель запустил меня в систему образования, и в один прекрасный день машина по производству инженеров выплюнула меня в этот дурацкий городишко, который я не люблю и в котором скучаю по своим горам, по иному образу жизни.

— Полно вам, Аршамбо, не жалуйтесь. У вас есть все.

— Ну и что? Это место для жизни я не выбирал. Профессию, строго говоря, тоже. Все решала специализация. О жене и говорить нечего. Просто мы с ней жили на одной лестничной площадке, и у нас были смежные балконы. Будь Жермена, к примеру, миниатюрной блондинкой с зелеными глазами, я бы все равно женился на ней.

— Что же вы хотите, жениться можно только на той женщине, с которой повстречался. Не вижу, чем для вас было бы лучше познакомиться со своей не на балконе, а, скажем, в поезде или в кино. И напрасно вы утверждаете, что у вас не было выбора. Будь госпожа Аршамбо горбатой, или старой, или полоумной, вы бы на ней не женились. Так же и с высшим образованием — ведь и с дипломом инженера в кармане вполне можно угодить куда-нибудь в официанты. Вы говорите, что не любите равнины, но заводы есть и в горных районах, даже в тех же Высоких Юра. Вы никогда не пытались это разузнать? И все равно вы совершенно справедливо жалуетесь, что не могли выбирать. Вам это наверняка приносит облегчение и дает возможность помечтать.

Рассмеявшись, Аршамбо согласился, что был не прав. Гораздо большего труда стоило Ватрену убедить его в том, что и здешние края по-своему красивы. Инженер не мог простить равнине того, что она такая плоская и монотонная.

— Монотонная — да, но и удивительно многообразная, — настаивал Ватрен. — Пейзаж с бесчисленными ликами. Вон там, взгляните, ряд персиковых деревьев посреди хлебов, а там — люцерна между двумя клиньями, а изгородь, а лес, а сад… Всего не перечислишь. И каждый лик не менее выразителен, чем человеческое лицо. В нем есть все: изящество и благородство, гордость и скромность, нежность и кротость — в общем, все. Это уже не просто луга, паля, деревья, изгороди — это чувства. Впрочем, это вполне естественно. Разве не человеком, не его разумом и руками создана эта жизнь, это изобилие? Ах, какие же все-таки люди молодцы, Аршамбо! Подумать только, ведь на многие тысячи километров вокруг тянутся хлеба, овсы, сады, лесопосадки — и все это, вплоть до пучков травы, суть человек, его мысли, его привычные к труду руки! А еще толкуют о поэзии природы. Какая чушь! Есть только поэзия человека, он сам — высшая поэзия. Ах, 'поди, люди!

11ростирая руки к полям, Ватрен смеялся от радости и восторга. Аршамбо не удержался и зевнул. Ему нравилось воодушевление учителя, но когда оно облекалось в слова, то с тановилось для него скучным и неуместным. Возвышенное состояние души, пусть даже искреннее, всегда казалось ему смешным, особенно в разговорах — они вызывали в нем чувство, близкое к стыду. В детстве, однако, Аршамбо любил слушать цветистые описания, выспренние надгробные речи, выступления в День взятия Бастилии, патетические повествования дедушки о войне 1870 года, красочную похвальбу дяди-контрабандиста, рассказы о кровавой драке пильщиков в трактире Варьо и воспоминания о том, как замечательно i слилась одна почтенная корова по кличке Люнетта. Стесняться лирических излияний он начал со времен учебы в лицее, где преподаватели насмехались над его сочинениями, находя в них «напыщенное пустословие и надуманные эмоции».

— Если вы не возражаете, Ватрен, давайте возвращаться.

11о воскресеньям Генё после обеда частенько остается дома, и я опасаюсь какой-нибудь неосторожности со стороны детей. или даже жены.