Уран

V

Из «Золотого яблока», где только что закончился урок латыни молодого учителя Журдана, выходили первоклассники. Трое из них, среди которых был и Пьер Аршамбо, устроились на террасе заведения, и проходивший мимо мэтр Мег-рсн оказался невольным свидетелем их разговора.

— Ты по-прежнему спишь с хозяином? — спросил один из троицы у молоденькой служанки, которая подошла к ним принять заказ.

— И тебе не противно, с сорокалетним-то стариком? — поинтересовался Пьер Аршамбо.

— Надеюсь, ты хоть заставляешь его раскошелиться, — с казал третий.

Маленькая служаночка с печальными глазами и негодующе поджатыми губами старалась держаться подальше, чтобы избежать возможных посягательств, и делала вид, что не слышит. Вспоминая о собственной юности, Мегрен счел нелишним отметить, что лично он никогда не был таким не-иоздсржанным и грубым, но обобщать не стал. Память подсказала ему, что Монгла, бывший его однокашник, зачастую весьма некрасиво вел себя по отношению к их сверстницам. Да и сам он, Мегрен, не всегда бывал безупречен. Быть может, разрыв между поколениями проявляется не столько в содержании, сколько в форме. Например, Монгла в семнадцать лет забирался на чердак и через слуховые оконца, выхо-дишмие в сад обители сестер Святого Карла, пачками разбра-с ы нал] ^пристойные открытки.

Другие кафе города — «Прогресс», «Мир», «Коммерция», Республика», «У Дюпрэ» — в этот час тоже выпускали на Волю учеников и учителей. Журдан повстречал двоих своих коллег и остановился с ними на краю тротуара. Увидев, что к ной группе присоединился и учитель Дидье, Мегрен не ус-11 ni к перед искушением подойти и поговорить с ним о Лео-польде. Кроме Ватрена и Дидье, преданных друзей Кабатчика, гам был Фромантен, учитель истории, социалист, который, конечно же, не упустит случая проехаться по адресу компиртии. Они сЖурданом ненавидели друг друга, но стремились к общению ради удовольствия лишний раз сцепиться.

Господин Дидье, — сказал адвокат, — я принес вам Вое ги о вашем лучшем ученике, больше других заслуживающем похвальной грамоты. Я имею в виду Леопольда. Известно ini вам, что наш кабатчик извлек из ваших уроков немалую пользу и теперь знает Расина назубок? Только что в тюрьме он продекламировал мне длинный пассаж из «Андромахи», да так проникновенно, что я чуть не прослезился.

— Бедняга Леопольд, добрая душа, — вздохнул Дидье, — за что ему такая планида? Ну и как он там?

— Плохо. Вы только представьте себе: человек выпивал ежедневно самое малое двенадцать литров белого, а тут сразу как огрубило. Боюсь, как бы он не угодил в психушку.

— Жалость-то какая! — воскликнул Дидье. — Такой честный человек.

— Леопольд — восхитительное, очаровательное создание, — подхватил Ватрен. — Незаурядная личность!

— Единственная достопримечательность Блемоиа, — поддакнул адвокат, — и ту не пощадила война.

Молодой учитель Журдан, иронически поджав губы, хранил молчание. Как истинный марксист, он презирал всякого рода достопримечательности, считая их цветными заплатками на рубище народной нищеты. Фромантен из тех же соображений тоже с величайшим пренебрежением относился ко всяким оригиналам и чудакам. Ему, приверженцу генеральных линий, схем и общих мест, очень не хотелось бы, чтобы его заподозрили в интересе к какому-то там Леопольду.

— Смею вас заверить, — сказал он, — что лично я ни в коей мере не разделяю восторга некоторых по отношению к этому Квазимодо, погрязшему в алкоголизме. Похоже, эстетствующая часть буржуазии падка на все безобразное. Замечу мимоходом: если данный факт и имеет какое-то значение в моих глазах, то лишь как характерный симптом. Для меня господин Леопольд — просто-напросто человек и гражданин, и вот в этом-то двойном качестве он и снискал мои симпатии из-за учиненной над ним несправедливости. Скажу не раздумывая, что заключение под стражу этого ни в чем не повинного гражданина, предпринятое в бог знает каких сомнительных целях, наполняет меня возмущением и негодованием.

Тут учитель Фромантен оглядел собеседников, теребя свою квадратную черную бородку, и, устремив пристальный взгляд на коллегу Журдана, продолжал:

— Не знаю, что вы, господа, обо всем этом думаете. В эпоху, когда на наших глазах ежедневно отступает демократический и республиканский дух, никто в подобном случае не решится предугадать реакцию даже самых близких своих друзей. Канули в прошлое времена, когда сам факт принадлежности человека к одной из левых партий служил гарантией его честности и великодушия. Сегодня мы наблюдасм обратное: некоторые левые без колебаний относят про-II шол и несправедливость к числу наиболее ценных завоеваний социального освобождения. Не так ли, Журдан?

Адвокат от души наслаждался тем, какой оборот приняла беседа. Журдан встрепенулся, но сумел сдержаться и только шдиристо осведомился:

— Каких же это «некоторых левых» вы имеете в виду, Фромантен?

— Я имею в виду тех левых, которые предали марксистский идеал ради того, чтобы удовлетворить…

— Я понял! — вскричал Журдан. — Вы намекаете на тех mpe-марксистов, которые играют подле рабочего класса жалкую роль, отведенную им…

— Предали марксистский идеал ради того, чтобы удовле-I иорить потребность в сотворении кумира…

— Отведенную им крупным международным капиталом; эти двойные…

— Потребность в сотворении кумира и исповедовании культа принуждения, которая таится в душе…

— Эти двойные агенты…

— В душе всякого буржуазного интеллектуала…

Журдан и Фромантен говорили одновременно и под конец, стремясь быть услышанными, кричали уже чуть ли не по нею глотку. По другую сторону перекрестка на террасе «Полотого яблока» Пьер Аршамбо сказал своим приятелям:

— Глядите-ка, опять Иванович с Деревянным Козлом подняли хай. Вот увидите, какая сейчас начнется потасовка.

— Да брось ты, — возразил его сосед по столику, — такие типы могут драть глотку часами, не пуская в ход руки. Я знаю, что говорю. Мой отец социалист, так он всю свою жизнь только и делает, что спорит и ругается — и с противниками, и со своими партийцами. И неважно, что он заика и ндобниок законченный кретин, — его хлебом не корми, дай iwibKO полаяться. Сами посудите: да разве может быть иначе у иссх этих Ивановичей и деревянных козлов — всяких доводим у них полная башка, и им говорить — все равно что ды-швть.

— Может, и мы станем такими, как они, — заметил тре-I ий. В конце концов, это вполне естественно. Политика inii' иссх затрагивает.

Ну и что? Химия тоже нас всех затрагивает, да что-то мой отец на нее ноль внимания.

Мне бы, пожалуй, подошел коммунизм, — глухо про-I оиорил Пьер.

— А мне больше нравятся брюнетки.

Пьер пропустил мимо ушей смешки и шуточки своих однокашников. Его вниманием целиком завладела мысль о том, что он мог бы стать коммунистом. Схватка Журдана с Фромантеном, те наверняка веские и серьезные причины, побуждавшие их так ненавидеть друг друга, — все это наводило на размышления. Пьер хорошо представлял себе, какое удовольствие можно получать от мастерского владения оружием для словесных баталий. А то ведь частенько случается, что ненависть и антипатия, не найдя себе достойного выхода, чахнут, съеживаются и от них остается лишь робкое, стыдливое чувство, которое порой и вовсе развеивается.

Тем временем двое учителей бросали друг другу в лицо все те обвинения, какими они обычно обменивались в подобных случаях. Одному вменялось в вину, что он подрывает единство пролетарских масс, ослабляет в них классовое чувство и тщится оправдать существование буржуазного капитализма. Другой выслушивал упреки в извращенной склонности к цезаризму, в чисто буржуазной панической боязни предоставить рабочим свободы, в конформизме и язвительности распаленного похотью кюре, в иезуитской беспринципности и в ненасытной жажде крови, насилия, террора, столь характерной при сексуальной неудовлетворенности. В споре Журдан обычно становился на догматическую платформу, тогда как Фромаитен занимал более гибкую и человечную позицию, позволявшую ему делать неожиданные и весьма обидные для соперника выпады. Он владел искусством бросать невинные с виду, но полные скрытого сарказма реплики в сторону, произнося их с безмятежной улыбкой на устах, поглаживая свою черную бородку и глядя куда-то поверх развалин. И далеко не всякому было понятно, что в действительности он концентрирует в этих репликах всю свою ненависть, чтобы побольнее уязвить противника.

— По существу, — говорил он с той приторностью в голосе, которой уже самой по себе хватало, чтобы глаза Журдана засверкали от ярости, — по существу, всю историю человечества можно свести к извечной борьбе между двумя понятиями: права человеческого и права божественного. Самые крупные вехи этой борьбы нам известны, так что нужный опыт у нас имеется. Тот факт, что в настоящее время понятие божественного права находит свое уродливое воплощение в коммунизме москволизов, не должен убивать в нас веру в социальный прогресс. Просто качнулся маятник, и нас вре-

MCI и io отбросило назад, в потемки палеолита. Социализму кик раз присуще…

11er, но какой же вы все-таки негодяй, Фромантен! — не выдержал Журдан.

Раз уж вы исчерпали все аргументы, кроме самого недостойного — оскорблений, я из соображений милосердия п|к'кра1цаю дискуссию.

11ожав руки двоим другим коллегам и адвокату, учитель ni' горни послал Журдану сострадательную улыбку и удалил-l'ii, перебирая в уме наиболее удачные из своих реплик и ра-дуись несомненно одержанной над противником победе. I руина рассеялась, и Мегрен, поднимаясь с учителем Дидье iit) Мельничной улице, сказал ему:

— Должно быть, когда вы вспоминаете раннюю пору (моего учительства, сегодняшние ваши коллеги кажутся вам чересчур нетерпимыми.

Не стройте иллюзий. Во времена своей молодости я 111 |Г)Д10дал, какие ожесточенные схватки разыгрывались во-is ру i I ’с i юна, как учителя ненавидели друг друга из-за одного ч h пн. расхождения во мнениях относительно того, как правильнее произносить окончания латинских имен: «-ус» или юс». Бурю страстей всякий раз вызывало оглашение спис-1«>п почета'и присуждение первой награды. Мы очень серьезно относились к преподаванию, к ученикам и к своей собст-lu-Hiioü персоне. Каждый вкладывал в работу всего себя и ТОЛЬКО в ней видел смысл своего существования. Даже самые посредственные из нас исполняли свои обязанности с вооду-iiicBMciтем. Возможно, вы не поверите, но любой школьный учител ншка вроде меня совершенно искренне верил, что его усилиями мир становится лучше. Строки из «De viris illustribus urbis Romae» аббата Ломона мелькали и в предписании префекта, и в речи Жореса. Все доброе, ценное, нетленное Носило марку даваемого нами образования, и владения наши день ото дня расширялись. Коммивояжеры изъяснялись, как I l imepoii, жандармы — как Тацит. Потаскух называли гетерами, жрицами любви. Власть и оппозиция, богатство и нише i а, чипта и чернь уравновешивались гармонично, каксо-е ni пня un и, ие вселенского маятника. Когда я ударял линейкой ни кафедре, хлопок этот вкупе с достославными именами Ц|||ЩИ1ПЩта, Корнелии, Брута, с любовью к отчизне, с по-«'iviiiiii тем и добропорядочностью, с культом хлеба и сохи, с блпгогонением перед крупными состояниями и уважением к бедности разносился по всей Франции. Он отдавался в ОйМЫХ отдаленных уголках нашей империи, возвышая достоинство человека и воина в наших младших братьях с жарких континентов. Хорошее было время. Благодаря нам Франция входила в вечность. Сегодня же учителя — молодые или старые — в лучшем случае добросовестно тянут лямку. Они прекрасно знают: чтобы изготовить электрический радиатор или сбросить бомбу с самолета, утаить доходы от казны или проникнуться великими идеями современной эпохи, совсем не обязательно ни цитировать Вергилия с Расином, ни забивать голову уроками истории. Вдалбливая школярам всю эту чепуху, они рискуют выпустить их совершенно не приспособленными к ожидающему их существованию.

— Должно быть, у естественников по этому поводу совесть будет спокойна.

— Иллюзия, — хмуро откликнулся Дидье. — Не далее как вчера мне говорил об этом Ватрен — уж его-то пессимистом никак не назовешь. Чтобы подготовить офицеров и инженеров, мы тратим семь лет — четверть полезного существования, — затуманивая им мозги поэзией математики, с которой специалисту, право, нечего делать. Во Франции немало инженеров, которые ничего не смыслят в математике, и тем не менее они оперируют интегралами с такой же легкостью, что и выпускники Политической школы: им хватает знания одних лишь готовых формул. Видите ли, мэтр, большая беда Франции — это всеобщая культура, которая поэтизирует и драматизирует окружающий нас мир, лишая его реальности. Подумать только, ведь у нас полицейский комиссар лучше знает математику, чем советский руководитель индустрии, у налогового ревизора больше познаний в латыни и в истории, чем у американского министра! И как бы мы, школьные учителя, ни были испорчены классическим образованием, мы все же в состоянии осознать, до чего пагубна наша роль. Наше ремесло злоумышленников перестало нас вдохновлять. От подлинных проблем оно теперь в стороне. Мы прекрасно знаем, что будущее может вызреть лишь за тупыми лбами парней с челюстями боксеров, так что больно бывает смотреть, как ученики зубрят нашу белиберду о Великом веке или об употреблении сослагательного наклонения. А ведь, казалось бы, чего проще: открыть им глаза и воспитать из них первостатейных остолопов.

— Вы сгущаете краски, господин Дидье. Интеллект еще далеко не потерял своего значения.

— Верно, я сгущаю краски. А все стариковская нетерпимость да стремление яснее донести свою мысль — вот почему я не совсем справедлив к нынешней эпохе. Да, роль интел-

ШСП С1Де далеко не исчерпана, но у наших ребят он по-на-ВТОЯЩему по подготовлен к тому, чтобы охватить все более быстро меняющийся мир. Уроки прошлого тянут нашу молодежь назад, тогда как ей давным-давно пора учиться жить И будущем. Но никто из нас не видит современность по-со-иремеппому. Вы только что слышали Журдана и Фроманте-HII О марксистской ортодоксии они могут спорить часами — ni к, как если бы доктрина столетней давности до сих пор не утратила своей актуальности. Сейчас вы скажете мне, что Россия — марксистская страна. Ну и что? С таким же успехом она могла бы быть иудаистской или анабаптистской. I липкое — что для нее мировая история началась вчера, и ПОТОМУ она опережает нас на триста лет. Вот это-то опережение мы и должны стремиться нагнать. Революция? Зачем? К иластм придут мелкие буржуа вроде Журдана, напичканные классической культурой. Что нам действительно нужно, i ПК что новые методы обучения.

Учитель Дидье как раз и придумал метод, от которого он многого ждал. Прежде всего ребенку надлежит дать понятие

0 нестоящем и будущем. Для этого его с юных лет нужно укреплять в мысли, что все на свете преходяще и все, что прима. глежит прошлому, гадко и недостойно; учить его оцени-иить людей и поступки с точки зрения будущего, вычленяя при этом все возможности; развивать в нем способность нести разговоры на несколько тем одновременно, воспринимать'сразу несколько идей и продвигаться скачкообразно; {оставлять детей играть в такие игры, правила которых непрерывно изменялись бы ими же; давать им читать только те Истории, которые имели бы отношение к грядущим эпохам и и которых все глаголы употреблялись бы исключительно в будущем времени, а в психологии героев непременно сохранялись бы пространства неопределенности; ликвидировать историю, кладбища, библиотеки и вообще все, что препятст-иуе г разуму устремиться в будущее. Впрочем, развить свою

1 сори ю до конца Дидье не успел: они подошли к колбасной лавке, нынешнему пристанищу Мегрена. Перед тем как попрощаться, адвокат спросил у реформатора, уверен ли он, что, получив подобное образование, французы станут счастливее. Вопрос абсурден и в истинно французском духе, отве-I ил Дидье. Понятие счастья, которое лично он рассматривает кик мерзкую отрыжку прошлого, как ядовитый кладбищенский цветок, как засаленную занавеску, не пропускающую спет дня, его методом образования отвергается напрочь.

Морен скрылся в недрах лавки, и старый учитель, оставшись на тротуаре один-одинешенек, загрустил. Перспектива возвращаться в свою комнату для прислуги представилась ему отвратительной, и он почувствовал себя несчастным. Жизнь показалась ему до того тусклой, что на минуту он даже пожалел, что не погиб под бомбами, но вспомнил, как при первых же взрывах ужасно испугался умереть и в глубине погреба, куда был вынужден спрятаться, молил господа пощадить его — ведь он пока, дескать, приносит пользу. Еще ему вспомнилось, что после налета, несмотря на то что мольба его была услышана, он вновь стал атеистом. Эта подробность, впервые всплывшая из недр его памяти, вызвала в нем злость против самого себя. Парило, и тесную Мельничную улицу наполнили густые запахи сортира. Сама мысль о том, что он сейчас очутится в своей душной комнатенке наедине с постыдными воспоминаниями о бомбежке, была невыносима Дидье. Он повернул назад и отправился к реке, думая о своих сыновьях. Оба они жили в Париже: старший преподавал в одном из лицеев Левого берега, младший держал зеленную лавку близ Бастилии. Конечно, они были привязаны к отцу, но вместе с тем считали его занудой и брюзгой, а их жены и вовсе терпеть его не могли. До войны они заставляли себя гостить у него по неделе в году. Во время оккупации визиты сделались более редкими и краткими. Нынешний год жить в Блемоне стало негде, и они уже не приедут. При этой мысли у Дидье-отца к горлу подкатил комок, а глаза увлажнились, отчего он вконец себя возненавидел, осознав, что комок он создает нарочно и искусно управляет слезными железами, дабы доказать себе, какой он нежный, любящий отец, заслуживающий всяческого сострадания, а может, и просто ради удовольствия ощутить волнение. На самом же деле, несмотря на все отцовские чувства, присутствие сыновей его всегда очень тяготило. На смену первым восторгам от встречи неизбежно приходило раздражение от того, что он чувствовал их чужими, самостоятельными, неподвластными его отцовскому влиянию. Еще он страдал от своей неуклюжести, манерничанья, от того, что сыновья видят его насквозь, а главное — от того, что они держатся с ним покровительственно. Как всякий, кто слишком дорожит своей репутацией человека простого и доступного, в глубине души он был очень самолюбив, если не тщеславен. В порыве искренности — если можно назвать искренностью лишь откровенность с самим собой — он подумал, что стыдится перед бле-монцами того, что его младший сын, Леон, избрал ремесло торговца битой птицей и овощами. Да вот хотя бы и сейчас — разве нс из желания блеснуть затеял он этот разговор с адво-кнтом, разве не в сознательно утрированном виде излагал спои мысли? «А ведь в глазах горожан я все тот же досгопоч-гсиный господин Дидье, человек из доброго старого времени, каких теперь уже не бывает, образец совестливости, добропорядочности, прямодушия и скромности. И может быть, так оно и есть». Когда он, перейдя перекресток, ступил ни улицу Аристида Бриана, юная троица как раз покидала веранду «Золотого яблока», и один из школяров заметил:

— Глядите-ка, вот и наш Ахмедка поспешает за Рогатым и Ивановичем.

И в самом деле, незадолго до этого по направлению к реке прошествовали Ватрен и Журдан.