Уран

IV

Учитель Ватрен соскочил с кровати без четверти семь, минут пять постоял у окна в ночной рубашке, созерцая природу в свете утреннего солнца, и, натянув кальсоны, отправился к туалетному столику. Умывшись, он увидел большого шмеля, с жужжанием бьющегося о стены и мебель. Учитель устремился за ним в погоню, смеясь и напутствуя его, пока насекомое, обнаружив наконец окно, не вылетело наружу. Ватрен надел брюки, обулся и снова принялся любоваться пейзажем. Потом в рассеянности взял стоявший на углу стола глобус. Когда Аршамбо, постучавшись, вошел, он держал его на руках, как мать дитя.

— Доброе утро, Ватрен. Извините меня…

— Доброе утро. Погода сегодня такая же замечательная, как и вчера.

Но погодой Аршамбо, похоже, нисколько не интересовался. Ватрен указал ему на развалины, залитые утренним светом:

— Поглядите. Я уверен, что там, среди них, полным-полно ящерок.

— Вполне возможно. Скажите, вы можете уделить мне пять минут? Мне нужно кое о чем вас попросить.

— Як вашим услугам. Садитесь.

Вместо того чтобы сесть, Аршамбо приблизился к учителю и заговорил ему чуть ли не на ухо:

— Вы случайно не знали до войны некоего Максима Делько? Он был служащим заводоуправления. Помните, он публиковал книжечки стихов. Еще он выступал с докладами в зале торжеств. Основал кружок чьих-то там друзей.

— Друзей Прудона. Да-да, припоминаю. Но это же он во времена оккупации возглавлял. ту газету…

— Совершенно верно. Его разыскивает правосудие, а там приговор и расстрел. Сразу после Освобождения он спрятался у нас в городе, у людей, которые живут в подвале одного из разрушенных домов. Там он прожил восемь месяцев, выходя подышать воздухом только ночью. Не знаю, то ли приметил его кто-то, то ли на него донесли, но так или иначе вчера за ним пришли к приютившим его людям. Ему удалось сбежать через подвальное окно, и, поскольку ночь стояла темная, он мог бы, если б обладал большим хладнокровием, укрыться в лесу. Правда, на хвосте у него висели бойцы ФФИ, жандармерия и полиция, не считая многочисленных добровольных помощников. В итоге он подвернул ногу, карабкаясь по камням. Короче, вчера вечером, когда я вышел прогуляться, он прятался за углом скобяной лавки. Было темно, хоть глаз выколи, но, услышав, как я выхожу, и воспользовавшись тем, что я оставил дверь приоткрытой, он проскользнул в проход. Возвращаясь домой, я обнаружил его в подъезде.

— И что дальше? — возбужденно спросил Ватрен.

— Дальше я оказался в серьезном затруднении. Я мог выдать его жандармам, как сделал бы на моем месте любой истинный патриот. Я мог предоставить ему выкручиваться самому, и это, вероятно, было бы самым мудрым. Или же, наконец, выручить его из беды. Что я и сделал. Он здесь, у меня. Спит в комнате детей. Пьер делит с ним постель. Не знаю, как долго он пробудет у нас на шее…

— Невозможно его выставить, не подыскав ему прежде надежного убежища, — решительно заявил Ватрен, надевая пиджак.

Он увидел, как скривилось лицо инженера, и с разочарованием отметил, что тот без особого энтузиазма воспринимает приключение.

— Все это чрезвычайно обременительно, — пробормотал Аршамбо. — Я говорю не о тех неудобствах, которые он причинит нам, а о том, как трудно прятать его в наших двух комнатах. Вы не представляете себе, какую массу мелких проблем ставит перед нами его присутствие. Малейшая неосторожность, рассеянность, и все пропало. И соседство Генё тут ни от чего не оградит. Напротив, в нем-то и кроется главная опасность./

— Если я могу быть вам полезен…

— Можете. Бывают обстоятельства, когда его необходимо убрать с глаз. Гости к ужину, просто чей-то визит. Да вот хотя бы сегодня утром: в девять приходит служанка и будет, естественно, сновать из одной комнаты в другую. Вы не позволите нашему беглецу укрыться у вас до полудня?

— Ну разумеется. Нечего и спрашивать. Пусть приходит ко мне когда захочет, неважно, дома я или нет.

— Спасибо, Ватрен. Вы оказываете мне неоценимую услугу.

— Не беспокойтесь, все пройдет благополучно, — сказал Ватрен и добавил смеясь: — Главное, не вешайте носа. Подумайте о том удовлетворении, какое вы теперь будете находить в лицемерии.

Аршамбо посмеялся вместе с ним, но больше из вежливости, и покинул комнату с озабоченным выражением лица. Ватрен посвятил пять минут уборке постели и прочим мелким делам и в свою очередь вышел из комнаты, прихватив с собой кипу проверенных письменных работ.

Единственная уцелевшая от бомбежки часть Блемона представляла собой островок из дюжины улиц. Плотность населения гут почти утроилась в сравнении с прежней, так что в утренние часы, когда блемонцы шли на работу, весь квартал наполнялся гулом спешащей толпы. Ватрен вышел на площадь Святого Евлогия и направился в кафе «Прогресс», неказистое с виду заведение с полусгнившим, трухлявым, хоть и свежевыкрашенным коричневой краской фасадом. Внутри же, где царил запах плесени, было чисто и довольно светло. Посреди зала толстый брус подпирал потолок, который без этого уж давно рухнул бы на столики. За стойкой Леопольд, хозяин заведения, вместе с женой обслуживал утренних клиентов, пришедших пропустить стаканчик марка² или чашечку суррогата под названием «национальный кофе». Бывший ярмарочный борец, Леопольд обладал чудовищно развитым торсом и глубоко утопленной в плечи огромной лысой головой. Одутловатая багровая физиономия свидетельствовала о его неумеренном пристрастии к спиртному. Перед войной он славился силищей на всю округу и на потеху посетителям еще и сейчас, когда бывал в ударе, мог отгрызть зубами горлышко бутылки из-под шампанского. Ватрен облокотился на стойку рядом с подмастерьем парикмахера по имени Альфред, которого донимали три других посетителя. Один из них как бы от имени остальных с неприкрытой злобой угрожал:

— У-y, падла, мы тебя прикончим. Слышь? И мокрого места не останется.

— Ну-ну, полегче, — сказал Леопольд.

Подмастерье парикмахера, высокий худосочный блондин с покатыми плечами, угрюмо помалкивал, опустив глаза.

— Уж ты-то, наверно, знаешь, где Максим Делько. Бошей ты подстригал с радостью, улыбался направо и налево. Ну, подлюга, скоро мы тебя шлепнем.

— Эй вы, полегче, — вновь одернул их Леопольд.

— Мразь такая, перед девками ходил гоголем. Погоди, я до тебя доберусь. Сверну твою поганую шею, так и знай.

— Ну-ну…

Альфред упорно отмалчивался. Хозяйка, маленькая, седая, с изможденным морщинистым лицом, подала ему «национальный кофе». Он попытался было взять чашку, но рука его дрожала так сильно, что ему пришлось от этого отказаться. Ватрен дружески похлопал его по плечу.

— Не огорчайтесь, старина. Все это в шутку. Этот господин сам не верит ни единому своему слову.

Альфред вяло улыбнулся, зато его обидчику вмешательство Ватрена явно пришлось не по вкусу.

— А вы, жердина долговязая, — сказал он учителю, — лучше помалкивайте себе в тряпочку. Я не допущу, чтобы…

Досказать он не успел. Леопольд перегнулся через стойку, сграбастал его за шиворот, оторвал от пола и, удерживая на весу, прорычал:

— Что я слышу? Ты осмелился назвать господина Ватре-на жердиной долговязой? Ты осмелился проявить неуважение к преподавателю блемонского коллежа? Ну-ка, гони монету и катись' отсюда колбасой!

Задыхаясь в железной хватке кабатчика, бедняга выкатывал глаза и дергался, пытаясь достать ногами пол. Двое его приятелей предприняли робкую попытку за него вступиться. Да и сам учитель призвал к снисхождению.

— Ну уж нет! Я никому не позволю оскорблять господина Ватрена! К тому же вам обоим должно быть стыдно, что вы аж втроем набросились на такого жалкого беззащитного идиота, как Альфред. И поимейте в виду: если я узнаю, что кто-то из вас тронул хоть волос на его голове, буду считать это своим личным делом. Вдолбите это себе в черепок. А ты давай плати и проваливай!

Все еще плененный ручищей Леопольда, недавний задира, едва оказавшись на ногах, вытащил двенадцать франков. Бледный от ярости и унижения, он судорожно сглатывал воздух, буравя кабатчика убийственным взглядом. Еще как следует не отдышавшись, он хриплым голосом проговорил:

— Запомни, что я тебе скажу…

— Вон из моего заведения, алкоголик! — рявкнул Леопольд, указывая на дверь.

Опасаясь возобновления взбучки, тот молниеносно ретировался. Леопольд налил себе большой стакан белого вина и осушил его залпом. Время подходило к восьми, и последние посетители заторопились уйти. Когда Ватрен остался у стойки один, хозяйка принесла ему чашку настоящего кофе и тартинку с маслом.

— Послушайте, — сказал учитель, — за что они взъелись на этого несчастного?

— A-а, все из-за юбок, — ответил хозяин. — Послушать их, так получается, что Альфред был правой рукой Гитлера, хотя правда в том, что при всей своей придурковатости и с помятой физиономией Альфред пользуется бешеным успехом у женщин, и кое-кому, естественно, завидно.

В кафе вошел господин Дидье, коллега Ватрена, и устроился рядом с ним у стойки. Принятый со всем радушием, он тоже удостоился настоящего кофе и тартинки.

— Возьмите, к примеру, Рошара — того, кому я сейчас вправлял мозги. Он облизывается на вдову старшего мастера. Но ей-то как раз рабочие не по нраву. Ей подавай человека с приличной профессией, с деликатным обхождением, а у Альфреда и завивка, и перманент на дому, и пальчики ласковые, вот и кумекайте.

Тем временем в кафе начали заходить подростки лет тринадцати-пятнадцати с книжками и тетрадками под мышкой и, здороваясь с учителями и хозяевами, рассаживались за деревянными столиками. Дело в том, что блемонский коллеж тоже разбомбили, и муниципалитет реквизировал для занятий учеников несколько кафе — по утрам с восьми до одиннадцати и днем с двух до четырех. Посетителей в эти часы все равно практически не бывало, так что особого ущерба владельцы не несли. Тем не менее сам факт, что кто-то вздумал распоряжаться его заведением, возмутил Леопольда до глубины души, и площадь Святого Евлогия сотрясалась от его громовых проклятий. Весь первый день, когда ученики расположились за столиками «Прогресса», он проторчал за стойкой, всем своим видом показывая, что не допустит посягательств на свои бутылки. Однако быстро пробудившееся любопытство побороло злость, и Леопольд стал прилежнейшим из учеников. Его интересовало буквально все — даже то, чего он не понимал. Он с благоговением ловил каждое слово, слетавшее с губ учителя. Правда, на уроках математики он лишь восхищенно изумлялся, а та малость, которую ему удалось вынести с уроков истории, смешалась в его голове в невообразимую кашу. Иначе обстояло дело с уроками французской литературы: Леопольд, хотя и плутал порой в дебрях комментариев, уверенно чувствовал себя среди авторских текстов.

— Я побежал, — сказал Ватрен. — Меня ждет урок математики в «Золотом яблоке».

— Но ведь скоро еще увидимся? — спросил Леопольд.

— Да, в десять у меня урок с самыми старшими, с первоклассниками.

Когда Ватрен вышел, у стойки за чашкой кофе остался только учитель Дидье — старый человек, печальный и усталый, который вернулся к преподаванию с началом войны. Он давно уже не верил в полезность своего предмета и частенько говаривал коллегам, что будущим офицерам запаса и избирателям вовсе не требуется так напрягать мозги. Сколько бы он ни всматривался в события, в сердца и умы, ему не удалось обнаружить там ни следа латыни и бессмертной классики, которые он так щедро расточал на протяжении сорока лет.

— Выходит, господин Дидье, сегодня вы начинаете?

— Да, у меня французский с третьим классом.

— «Андромаха», верно? — осклабясь, спросил Леопольд. — «Андромаха» — это замечательно. Верно, господин Дидье?

Из-под очков в металлической оправе учитель поднял страдальческий взгляд на неохватную багровую физиономию кабатчика. У него не хватало духу признаться, что от многолетнего пережевывания Расин и прочие классики сильно поблекли в его глазах, превратившись всего лишь в темы домашних заданий по литературе.

— Вы правы, господин Леопольд, «Андромаха» — это замечательно. Ну, мне, наверное, пора начинать.

Леопольд удостоверился, что третий класс присутствует на занятиях в полном составе. Учеников было двенадцать: четыре девочки и восемь мальчишек. Все они сидели к стойке спиной. Пока учитель шествовал на свое место в глубине зала, владелец кафе вынул из входной двери ручку, чтобы оградить урок от случайного вторжения. Вернувшись к стойке, он тяпнул еще стакан белого и уселся на табурет. Учитель Дидье сидел лицом к нему за своим столом, под висящей на стене рекламой аперитива. Он открыл тетрадь, окинул взглядом учеников и сказал:

— Отмен, рассказывайте.

Леопольд наклонился вбок, чтобы увидеть вызванного ученика, которого загораживал от него подпирающий потолок брус. Несколько неуверенно Отмен продекламировал:

Откуда слабость в вас, великом человеке?

Награда? Но твердить по праву станут греки,

О ваших доблестях охотно позабыв,

Что вами овладел мальчишеский порыв!¹

— Садитесь, — сказал учитель, когда Отмен окончил. — Пятнадцать.

На хорошие оценки он не скупился. Считая, что ребята и без того живут и учатся в тяжелых условиях, он всячески стремился их поощрить. Пускай хоть в школе почаще улыбаются, думал он, раз уж их детство опалила дойна.

За стойкой Леопольд, беззвучно шевеля губами, вторил ответам учеников и беспокойно сглатывал слюну, когда чувствовал неуверенность или пробел в памяти отвечающего. Единственное, что огорчало его на этих занятиях, — правда,

Здесь и далее отрывки из «Андромахи» даются в переводе Г. Шенгсли.

в этом он никогда бы не признался господину Дидье, — что он присутствует на них всего лишь зрителем. Леопольд тоже с огромным удовольствием продекламировал бы:

Вы домогаетесь любви. Но до того ли

Измученной вдове, томящейся в неволе?

Несмотря на трепетное почтение, которое внушала Леопольду Андромаха, ему казалось, что уж он-то нашел бы тон, способный тронуть молодого воина. Ему нравилось представлять себе ее голос, истонченный меланхолией и испаряющийся с цинковой стойки дымком скорби и нежности.

— А теперь тетради с домашним заданием, — потребовал учитель Дидье.

Ученики разложили перед собой тетради, и он прошелся между столиками, проверяя, все ли выполнили работу над очередным отрывком из «Андромахи». Пока он добирался до своего места, Леопольд снова налил себе стакан белого вина.

— Мадемуазель Одетта Лепрё, прочитайте текст.

Одетта Лепрё, худенькая четырнадцатилетняя девочка,

кашлянула, прочищая горло. Леопольд, видевший ее со спины, с отеческой нежностью любовался ее хрупкой фигуркой и ниспадавшими на плечи волнистыми каштановыми волосами. В который уже раз он испытал гордость от того, что собрал в своем кафе такую образованную, серьезную молодежь. Одетта принялась читать чистым, еще детским голосом, в котором словно подрагивали жемчужинки росы:

Царевна, ах, куда вы?

Наверно, видеть вам приятно наяву

У ваших ног, с мольбой, несчастную вдову.

При этих словах Андромахи за стойку тихонько прошмыгнула пришедшая с кухни хозяйка. Она с изумлением увидела, что по багровым щекам мужа ручьями сбегают слезы.

— Что с тобой?

— Отстань, — буркнул Леопольд. — Тебе не понять.

— Нет, все-таки, что с тобой?

— Говорю же, не суйся.

Одетта Лепрё продолжала декламировать:

Когда он был пронзен безжалостной рукою,

Я потеряла все: родных, супруга, Трою…

Хозяйка оторопело взирала на этого загадочного человека, своего супруга, из которого все ее упреки и мольбы за тридцать лет совместной жизни так и не выдавили ни слезинки. От удивления она поначалу далее позабыла, зачем пришла. Наконец спохватилась и, наклонившись к мужу, прошептала:

— Леопольд, у нас жандармы. Явились с обыском.