Уравнение Бернулли

— Господи, за что Ты со мной так? — уже в который раз, глядя на висящий над кроватью образок, прерывистым шепотом вопрошала Рита, едва очередной приступ отступил.

И уже в который раз Господь ничего ей не отвечал, а, зная не понаслышке, что такое рвущая душу и отупляющая разум боль, лишь сурово хмурил Свой неславянский лик. Хотя Он, разумеется, знал все. И касательно любого раба Своего имел совершенно конкретные соображения, однако еще не было за тысячелетия случая, чтобы этими соображениями Бог с кем-либо поделился, ибо это было бы не по правилам, известным, опять же, Ему одному.

А несчастная женщина на ответ и не рассчитывала. Потому что, во-первых, сама знала наперечет все числившиеся за ней грехи и вопрос, таким образом, получался риторическим. А во-вторых, и это куда существенней, даже чувствуя, что все стремительней скользит в бездну, Рита никак не могла заставить себя уверовать в Бога по-настоящему, тогда как очень многие, с легкостью отринув впитанный чуть ли не с молоком матери атеизм, делают это запросто. И всерьез обижаются на Всевышнего, не ощутив мгновенного облегчения трагической участи своей…

— Ох-ох-ох, Господи!

И все. Конец связи. До очередного ежеутреннего сеанса, Боже…

Мобилизовав в себе все, что еще можно было мобилизовать, Рита выпросталась из спутанного кома постели, чуть ненароком не разметав со стула, заботливо придвинутого вплотную Алешечкой к постели, лекарства, шприцы, кружку, незавинченную бутыль минералки. Вот бы наделала делов-то, но обошлось — бутыль чудом поймала на лету, остальные предметы сами как-то удержались.

И — поднялась. Подавив в себе просившиеся наружу «охи» — сколько ж можно. Поднялась, автоматически одернула ночнушку и поплелась в сторону совмещенных, так сказать, удобств. Впрочем, если без ехидства, то плюсов у такого совмещения, может, поболе, нежели минусов, и дурак либо дурацкий упрямец тот, кто этого не понимает. У Ритиных родителей в квартире туалет и ванная, само собой, отдельно, однако она сразу оценила преимущества непосредственной близости крана с теплой водичкой и унитаза — свое дерьмо, как издревле подмечено, не пахнет, зато в любой момент можно руки сполоснуть, да и вообще.

Потом она почистила зубы и тщательно умылась с мылом, стараясь при этом не попадаться себе на глаза, но это ж невозможно, когда перед самым носом маячит большое зеркало. То есть маячит все то, чего б не хотелось видеть: заострившийся нос, серая и шероховатая, как туалетная бумага, кожа, пакля утративших блеск волос, которые теперь не меньше часа распутывать, чтобы вышло некоторое подобие простейшей прически, и черные-пречерные, как озерная вода поздней осенью, из-за проклятущей болезни стремительно теряющие былую зоркость глаза, в которых все та же мука. Ей-богу, импрессионизм какой-то. Притом не Шагала, а самого шизанутого Гогена. Или вовсе — Босха. Хотя Босх, кажется, не импрессионист…

Наконец максимально возможный порядок во внешнем виде достигнут. Даже и косметике место нашлось. Не щедро, как когда-то, а самую малость. Щедро теперь только в морге намажут чужие и равнодушные, однако, это надо признать, изрядно знающие свое дело руки. Вон какие цветущие бабушки иной раз получаются, что даже намучившиеся с ними родственники почти искренне причитать начинают: «И зачем же ты так рано нас покидаешь, ведь тебе б, красавица наша, только жить да жить!»

Потом Рита через силу позавтракала — стакан молока да две печенинки несладкие. Аж вспотела. Но, пот утерев, за приборку квартиры принялась. Стул от постели на его обычное место вернула, пузырьки, шприцы и ампулы в старинный сервант составила, минералку засунула в столь же старинный, немилосердно обмерзающий холодильник, кружку сполоснула, напоследок немного пылесосом пожужжала. И квартира приняла привычно безрадостный вид, так некогда, наверное, меблированные номера выглядели, и, как знать, возможно, эту унылую трехэтажку купит однажды всю целиком какой-нибудь мелкий деляга да на старинный манер «доходным домом» назовет.

И тогда уж ни одного собственника не останется среди жильцов, все будут снимать здесь углы, комнаты и апартаменты, как ныне снимают двухкомнатную Алешечка с Ритой, героически отказывая себе во всем, лишь бы не задолжать суровому квартировладельцу.

Вообще-то, ни в какой приборке эта печальная жилплощадь не нуждалась, и больная, на взгляд со стороны, утруждала себя совершенно напрасно. Даже если бы вдруг хозяину квартиры вздумалось произвести внеочередную инспекцию с целью выявления небрежного отношения жильцов к обстановке, которую выкинь на помойку — никто не подберет, так и то не нашел бы он, к чему всерьез придраться.

Потому что и Алешечка, и тринадцатилетний сын Риты Ромка изо всех сил старались ограждать больную от каких бы то ни было трудов, никак не желая понимать, что если она лишится возможности приносить хоть какую-то, пусть чисто символическую, пользу семье, то загнется еще скорей. И временами у Риты жуткие подозрения возникали, которые она истово гнала прочь как порождение вездесущей болезни, не щадящей, помимо прочего, и психику. Но стоило лишь забыться, и черные мысли снова в голову лезли: а вдруг ее мальчики, желая ей скорейшего избавления от мук, на которые нет мочи смотреть, нарочно так делают?

Впрочем, если бы они поступали наоборот — не мыли за собой посуду, не устраивали еженедельных субботников или воскресников, делая в доме самую трудоемкую работу, не прибирали постели и раскидывали по квартире разные предметы — то Рите пришлось бы еще труднее. И она, пожалуй, была б еще невыносимей, еще чаще закатывала истерики и скандалы, которые она, конечно же, и без того довольно часто закатывала, когда отчаяние и тоска, ставшие пожизненными спутниками, делались совершенно непереносимыми, когда признаки очередного неотвратимо надвигающегося приступа выкручивали душу, как мокрую тряпку…

После трудов этих, по любым меркам праведных, женщина позволила себе на полчасика прилечь. «Но только на полчасика и ни минутой больше, — сказала она себе сурово, калачиком сворачиваясь на диване, — господи, а ноги-то до чего устали, и руки дрожат, как у алкоголички, и сердце заходится, и голову обносит…»

В шестнадцать с небольшим Рита, что называется, крупно «залетела». Залетела, нимало не оригинальничая, но по обычной девчачьей дурости, усугубленной, само собой, первыми волнами накатившей из-за бугра сексуальной революции, когда рушились осточертевшие всем или почти всем плотины. Ведь не знали же глупые, лишь формально взрослые люди другой жизни и уверены были, что без плотин станет им, во всяком случае, не хуже, ибо хуже, как мнилось, некуда. Конечно, сразу же выяснилось — есть куда, еще как есть! Но…

Впрочем, ученица десятого класса Денисова Ритка никаких таких глубокомысленных соображений в голове своей, конечно, не имела, а допотопные заклинания типа «не давай поцелуя без любви» как раз подвергались жесточайшему осмеянию и бесповоротному выкидыванию на свалку истории заодно с комсомольскими билетами, кружевными крылатыми фартуками, на которые даже настоящая революция в свое время не покусилась, сохранив гимназическую девчачью форму почти в неприкосновенности.

У них первого сентября в классе появился долгожданный, наверное, принц, которого звали завораживающе редким именем Фридрих. Принц появился совсем ненадолго, чего, разумеется, никто не знал, ошеломляющими успехами в учебе, равно как и зияющими пробелами в знаниях, никого не ошеломил, хотя новички часто либо обгоняют в учебе новых товарищей, либо, наоборот, отстают, пока не сравняются, пережив неизбежный период адаптации. Зато он сразу приковал к себе внимание другим.

Манерами, внешностью, а точнее, тем, что именуют обычно словом «шарм», вкладывая в это понятие кому что заблагорассудится. Упомянутый «шарм» в рассуждении истинных аристократов, кои, наверное, давно и начисто перевелись, считался бы наверняка заурядной вульгарностью и даже развязностью, оснащенной довольно развитой речью и некоторым специфическим, тогда еще не каждому доступным знанием.

Парни сразу переиначили имя новичка, сделав из него «Фридрись», откуда рукой подать было до краткого мускулистого «Дрись», но употребляли оба эти варианты лишь за глаза, во-первых, потому, что почти сразу выяснили физические возможности парня, которые оказались весьма существенными; а во-вторых, почти каждому рано или поздно захотелось с новеньким познакомиться поближе или даже подружиться, чтобы кое-что полезное для жизни понять и перенять.

И новенький, судя по всему, для дружбы не годившийся совершенно, что никакая не редкость, особенно в наше время, был коммуникабелен, не жаден и не слишком высокомерен, так что некоторые ребята довольно быстро попали к нему в определенную, иногда не осознаваемую даже ими самими зависимость.

Что уж говорить про девчонок, которые все разом, как говорится, «запали» на «Фридриха Великого», коего в пику парням нарекли так, когда весьма кстати познакомились на уроке с данным историческим персонажем, который в иной ситуации, наряду со всем прочим, что называется, в одно ухо влетел бы, а в другое со свистом вылетел.

Девчонки, говоря по-старинному, по уши втрескались в залетного кумира — стадный инстинкт довольно часто проявляется и подобным образом, притом ничего нового в этом нет — втрескались, хотя до того почти каждая, имея даже минимальную привлекательность, с кем-нибудь «ходила» и почти у каждой был некоторый сексуальный опыт.

А начал Фридрих с того, что пригласил весь класс к себе на вечеринку. Ну, весь не весь, а, как говорится, «костяк», что нельзя путать, кто не помнит, с «активом». Ибо два эти понятия если даже совпадают, то лишь частично.

— По скоко? — тотчас деловито осведомился кто-то.

— Ты — о чем? — последовал встречный вопрос.

— О башлях, само собой.

— И кому какой хавчик тащить? — добавил уже другой голос.

Вместо ответа Фридрих минуты две заразительно хохотал, а смущенные ребята, через силу улыбаясь и недоуменно переглядываясь, терпеливо ждали, пока он закончит.

И он, закончив, снизошел до пояснений:

— Хотя национальность у меня не кавказская, но у нас на Кавказе, где я родился, нет такого обычая, чтобы ходить в гости со своей жратвой. И я вас именно в гости приглашаю, а не на свадьбу комсомольскую. Особо изысканных кушаний не обещаю, кухарки у нас пока нет, но основной ассортимент гарантирую. Кроме того, просто оттянемся, отдохнем от изнурительного школьного труда, возможно, смогу удивить вас чем-нибудь и просветить, постараюсь, по крайней мере…

А еще отсутствие взрослых пообещал обеспечить твердо. Как же не пойти. И ребята пошли. У кого были пары — парами, кто временно гулял сам по себе, пошел сам по себе.

Все тогда первый, а многие и единственный раз в жизни побывали в жилище по-настоящему цивилизованных людей, ибо, не осознавая ущербности своей, покорно ютились в стандартных советских квартирах. Тогда как у некоторых родители служили пусть не большими, но начальниками, и двух-трехэтажные особняки уже вовсю строились, правда, не в их микрорайоне, а в других местах.

То есть Фрид и доставку гостей обеспечил, потому что уже собственную машину имел, отечественную пока, и даже права, которые — совсем уж фантастика, если кто понимает. Четыре рейса пришлось делать — четыре лихих заезда по довольно тесным и разбитым улочкам, но гаишники, как по заказу, в тот вечер словно вымерли поголовно.

Хорошего пива было вволю, «шампусик» — само собой, для любителей нашлась и водочка, закусывали вкусной сибирской рыбой, которая натурально таяла во рту, жарили на огне камина истекающие соком шпикачки, при этом жирный сок капал на шикарный ковер, а хозяин только беззаботно улыбался. Еще был огромный торт и кофе со сливками. В общем, «нормально» — это словцо уже тогда стало успешно заменять превосходную степень.

Конечно, надурачились ребятишки вволю, натрудили ноги «быстрыми», а также «медленными» танцами, настрадались. А еще наигрались детишки в древнюю игру под названием «Бутылочка», наобжимались в темных углах, накурились прикольных сигареток даже те, кто из-за неразвитости своей или потому, что «качался», то есть пытался спортивные вершины штурмовать, курил пока не регулярно, напакостили в доме, само собой, так, как подобает пакостить плохо воспитанным гостям.

А главное «угощение» классный парень Фридрих припас напоследок. Он, с видом факира, повел новых друзей и подружек в специальный просмотровый зал, который действительно не уступал размерами кинозалу сельского клуба средней руки, рассадил всех в уютные кресла, а кому кресел не хватило, устроились на подлокотниках, и включил видео.

Он поставил кассету с каким-то глупейшим фильмом, это была, как сказали бы теперь, самая «мягкая», самая детская эротика, но тогда…

— Порнуха! — охнул кто-то из девчонок, едва пошли титры, а парни заржали, но как-то, пожалуй, обескуражено. Хотя, повторимся, многие уже имели некоторый сексуальный опыт, но опыт этот приобретался всегда в кромешной тьме, а в большинстве случаев, скорей всего, заменяли пресловутый опыт банальные творческие фантазии переходного возраста.

— Эротика, дети, всего лишь эротика! — снисходительно поправил радушный хозяин. — Но несколько позже я, возможно, и впрямь покажу вам кое-что покруче.

Однако и от такого кина многие тотчас протрезвели, внутренне съежились, онемели. Чувствовала себя неуютно и Рита, хотя одновременно сознавала, что такое зрелище безусловно стоит смотреть, но — в полном одиночестве. В крайнем случае, в компании подруг.

Да, это был, видимо, он, доставшийся с генами стыд, его, быть может, даже сейчас способны испытывать недоросли хотя бы на уровне инстинкта, не зная, как оно называется, и думая, что оно называется «комплекс».

А что, все логично, «стыд стыда» просто обязана была привнести в жизнь обывателя эта бесшабашная девушка Свобода, воинственно торчащими сиськами своими зовущая на баррикаду…

Впрочем, ближе к концу сеанса ребята уже малость к зрелищу притерпелись, и кто-то один не удержался-таки от вопроса, не дававшего ему, по-видимому, покоя:

— Одно не понимаю — чо у них всех там выбрито?

И мгновенно прозвучал во тьме ответ того, кто, вероятно, этот же самый вопрос для себя уже успел решить:

— Дак мандавошек боятся, чо больше-то!

И так хохотали все, что с подлокотников кресел на ковер попадали. И то сказать — шутка, причем явно случайно, вышла удачная. То есть успешно шутить можно даже на такую тему, и, значит, не все, что пошло, обязательно глупо…

С вечеринки пришлось возвращаться пешком. Фрид, правда, порывался к машине, но его дружно и великодушно удержали, хотя, возможно, если б не удерживали, он бы и сам передумал, ибо, как подобает хорошему хозяину, был почти трезв. Однако дома не остался, потащился всех провожать. Обратно, мол, — на «моторе».

Под веселую глупую болтовню, то и дело прерываемую взрывами хохота, который всегда очень злит и пугает взрослое население, ребятишки даже не заметили, как дошли до своего микрорайона. Само собой, очень не хотелось расставаться, так что еще не меньше часа они просидели на лавочках в сквере, бесцеремонно испытывая терпение окрестных жителей, в том числе и кое-кого из своих учителей. Однако никто урезонить шалунов не решился, к тому ж понятно — это бы еще им веселья прибавило.

А так, часам к двум, они уже притомились. И стали понемногу расходиться по домам. По одному, группками и парами. Неотразимый Фридрих на прощанье к ручке каждой «мадемуазели» приложился и каждой в глаза проникновенно поглядел, но уже ни у кого не было сил для подобающего восторга по этому поводу.

Рита согнала себя с дивана ровно через сорок минут. Сперва мягко уговаривала, потом все суровее, но, когда стало ясно, что никакие уговоры опять не действуют, выразилась нецензурно и, образно говоря, — за шкирку.

Скинула с себя все, распахнула настежь обе створки допотопного и массивного, как танк, гардероба, а там опять, само собой, — зеркало. Хотя и сильно потускневшее в силу преклонного своего возраста, зато высотой в человеческий рост.

А — ничего… Нет, ей-богу же, ничего. Тридцать лет ведь — какие годы. Вот только грудь… Куда девалась грудь? Нет, ее, честно сказать, никогда не было в избытке, так это и не обязательно, мужиков, которым нравятся сисястые, и которым — наоборот, если не врут, конечно, примерно поровну.

Теперь бюста… Нет, все-таки груди, вскормившей, между прочим, сына Ромку, что в нынешние времена — немалая редкость, практически нет. Может, оно с болезнью напрямую и не связано, а все-таки — жаль, с данным предметом телосложения было веселей как-то…

Зато тело, кажется, не одрябло ничуть. Ноги по-прежнему мускулистые, но не рельефно очерченные, как у страшилищ-телостроительниц, если ихний «Body building» на русский перевести, а плавно сопрягающимися, будто по лекалу нарисованными, линиями. Задик — тоже хорош, чуток добавить или убавить — хуже станет…

Может показаться, что Рита отражением в древнем, будто легким туманом подернутом, зеркале, старательно избегая глядеть ему в глаза, не меньше получаса любовалась. Однако это не так. Двух минут с избытком хватило, ведь собственное тело она и так помнила наизусть, вплоть до самой потаенной родинки. Как и многие женщины, если не все. Да и мужчины в этом смысле, пожалуй, не далеко ушли…

По мере того как тягчайший, до краев наполненный страданием приступ болезни отдалялся, возвращалась легкость движений. Ну, разумеется, не такая, какая быть должна у тридцатилетней цветущей женщины, однако наверняка недоступная пятидесятилетней бабушке.

Но вот из стопки свежего белья отработанным движением извлечены легкие ажурные трусики, миг — и они уже в основном прикрыли то, отчего все бабьи беды, а также радостей большая часть. Поверх трусиков образовались брюки клеш — что-то все поголовно бабы без какой-либо связи с возрастом в последние годы как с ума сошли, без штанов, то есть в юбке, — ни шагу. Редко-редко какая-нибудь вздумает пооригинальничать, и чаще всего та, у которой опорно-двигательный аппарат вне всякой критики. Но иногда и та, которая либо абсолютно равнодушна к себе, либо уж подлинно независима, либо дура набитая.

Довершили ансамбль короткие фасонистые сапожки, застиранная вконец белая футболка да грубый кусачий свитер, ниспадающий волнами и превращающий тем самым унылую равнину в таящие будто бы загадки складки местности; да коричневая замшевая кепочка.

Еще осталось чуток дооформить предварительный макияж, на скорую руку сделанный после умывания, и хоть — в Голливуд. Ну, если не в Голливуд, то в ближайший продмаг — запросто.

Туда Рита и отправилась за нехитрым и, прямо скажем, довольно скудным провиантом — хлебом, овощами, лапшой, крупой, а также — кефиром. Другое же, которое повкусней, колбаску, копчености, мясо и даже более-менее съедобную рыбу, они могли позволить себе редко. Потому что работал один Алешечка, зато Ромка в таком как раз возрасте был, что на нем и горело все, как на огне. И рос он, как Ванько Бздунько — мальчик из малоизвестной украинской сказки, которую Рите в раннем детстве только однажды поведала прабабушка-хохлушка и то не до конца — отец случайно услышал да так разволновался, будто цензор ЦК. Быстро, в общем, мальчик рос.

Конечно, у Ромки были бабушка с дедушкой, и они сознавали свой долг или, может быть, свой крест. Но, во-первых, недавно вдруг таинственным образом перестало существовать охранное предприятие, дававшее Ритиному отцу пусть не большой, но стабильный и необременительный заработок. А он-то, бывший водитель-дальнобойщик, наживший за тридцать с лишним лет полный комплект профзаболеваний да отвращение к романтике автодорог, очень надеялся не только до пенсии тихо досидеть, но и, это была его любимая шутка, «однажды погибнуть на боевом посту». В смысле, помереть от старости, не изведав того лиха, какое с некоторых пор выпадает на долю почти каждого пенсионера по причине обидной для человека и постыдной для государства пенсии. И вот за пять лет до этой самой пенсии работу потерял. Мать же изо всех сил цеплялась за традиционно скудно оплачиваемую службу в одной мелкой муниципальной конторе, которой отдала всю жизнь, цеплялась, потому что и малое содержание в условиях перманентных сокращений требовало все больших усилий, иначе можно было вылететь с работы заодно с мужем и так же до пенсии не дотянув.

А во-вторых, Ритины предки, хотя и существенно меньше, чем Алешечкины, тоже не одобряли «гражданский брак» своих детей, упорно именовали его «связью». Спасибо, что, по примеру Алешечкиных, не добавляли к слову «связь» прилагательное «порочная». Тогда как «те» — непременно да с праведным огнем в очах.

Впрочем, «те» в момент знакомства, от которого Рита однажды не убереглась, наговорили ей много и других слов, в сравнении с которыми «порочная связь» — теплый весенний ветерок. Счастье, что «глаголом жечь сердца людей», притом в исключительно метафорическом смысле, дано лишь немногим из смертных, а то не только Ритино сердце, но и вся она давно превратилась бы в щепотку пепла. Однако совсем не в метафорическом смысле намеревались эти люди привлечь Риту к уголовной ответственности. И привлекли б, если б единственный сын их не объявил им какой-то жуткий ультиматум. После чего только и отступились. Может — временно.

Понятно, что если бы Ромка вдруг однажды нечаянно или ради прикола обмолвился, назвав Алешечкиных родителей «дедушкой-бабушкой», кого-то из двоих или даже обоих сразу «кондрашка» хватила б. Тем более понятно, что рассчитывать на какое-либо сочувствие с этой стороны Рите с Ромкой не приходилось.

Более того, даже самому Алешечке надеяться на помощь родителей не приходилось, ибо они рассуждали, в общем-то, вполне традиционно: «Чем хуже — тем лучше». И были уже близки к полной, притом окончательной, победе в этой «позиционной» войне за единственного сыночка, потому что, даже ни разу не переступив порог этой квартиры, наверняка в достаточном объеме владели информацией о состоянии здоровья ненавистной…

А тут любой желающий может вставить хоть по отдельности, хоть совокупно все ругательные существительные женского рода вплоть до самых непечатных, и не ошибется, поскольку словарь Алешечкиных предков, особенно матери, был чрезвычайно богат и был не по разу использован весь…

А Ритина пенсия инвалида второй группы — и с этим ничегошеньки нельзя было поделать — целиком уходила на нее саму. Не на наряды и косметику — об этом неприлично даже и говорить, ибо Рита, с тех пор как с Алешечкой стала жить, самой ничтожной тряпички себе купить не посмела — а на нее опять же, на болезнь, которую, самое главное, ни вылечить, ни даже приостановить никакими медикаментами нельзя, но лишь страдания облегчить слегка. Слава богу, хоть основной препарат бесплатно дают, и хватает все же пока денег на не основные, а то б — как ни страшно, как ни противно даже думать — только в петлю. Но, может быть, это все же придется сделать — суметь бы лишь момент правильно определить…

А у Алешечки работа тяжкая — грузчик он на оптовом рынке, платят сравнительно неплохо, но выматывается иногда — жутко глядеть. Ведь — не «качок», не богатырь былинный, его даже призывная военкоматская комиссия из-за плоскостопия забраковала, но не жалуется мальчик, держится геройски…

Господи, до чего же любит его Маргарита, так любит, что даже сравнить не с чем! И до чего ж она виновата перед ним! Уж не говоря об остальных всех…

Рита пошла домой вместе с соседкой по подъезду Олеськой. Хотя свой «эксклюзивный парень» у каждой в наличии, разумеется, был, но у Олеськи он с весны обретался в солдатах и писал ей слезоточивые и одновременно грозные письма, чтоб, как в старину говорили, «блюла себя», видать, у них там, «на позициях», иные морально-нравственные стандарты. Риткин же пацан обучался в автодорожном техникуме и планировал потом сразу в институт проскочить, чтобы солдатской баланды не хлебать вообще никогда.

И Ритка пацаном своим чрезвычайно гордилась, всерьез планировала за него замуж — с таким не пропадешь, и монашкой-затворницей сидеть два года не придется, поскольку это очень трудно и мало кто выдерживает, особенно, говорят, если уже попробовала…

— Слышь, Марго, тебе фильма-то эротическая — как? — Наверное, этот вопрос у всех был на языке, но обсуждать невиданное прежде зрелище в толпе и на ходу как-то никто не решился, но едва девчонки с друзьями расстались, так Олеська пяти минут не выдержала.

— Ништяк киношка, жизненная, может, у нас скоро такие тоже снимать начнут. Мой папа говорит, что теперь народ уже нипочем не удержать, настрадался.

— А ты хотела бы — так?

— А ты — со своим Андрюхой?

— Я первая спросила! Не темни…

— Дак было у нас уже, вообще-то… А у вас?

— И у нас было, только совсем не так. Напоил он меня на своих проводах и сам напился, в чулане каком-то завалил, шарился, шарился… А потом мы оба вырубились. Вот и вся любовь, подруга, только не говори никому, смеяться же будут. Ладно?

— Без базара!

— Но ты все-таки тоже колись давай, а то несправедливо получится.

— Ладно. Только не обижайся. Потому что если честно, то я еще девственница. Хоть убей — правда! В общем, мы пока только руками… Но и ты — никому, тоже ведь смеяться будут.

И не выяснилось в этом доверительном ночном разговоре — кому и чего захотелось после просмотра недоступного прежде зрелища. Впрочем, выяснилось оно лишь немногим позже, да, пожалуй, наутро уже, когда невыспавшимися, хотя со второй смены учились, притащились в школу. Где ждала всех, кто пораньше свалил, новость так новость: ночью, когда Ваня Елисеев хотел отвести домой свою Нинон Фетисову, та, едва Фрид к ее ручке приложился, повисла на нем, как дура ненормальная, и давай на всю улицу вопить, что любит только его, Фридриха в смысле, что согласна на все и тому подобное.

Конечно, Иван сперва опупел, потом разозлился, потом оплеуху Нинке влепил, а потом, видя, что она совсем уже никакая, то есть «все ей по барабану», испугался, умолять давай, чуть не на колени становиться.

Чем бы это кончилось, неизвестно, если б трезвый почти Фрид мимо проезжавшей тачке не махнул. И водило моментально — по тормозам. Пали — только их видели. Еще Ванька, придурок ненормальный, за тачкой с километр гнался, пока не выдохся. А выдохся — заревел…

В тот день школьные занятия прогуляли оба. То есть Иван и Нинон. Иван прямо возле школы пьяный шарашился, к прохожим приставал, ему в конце концов какой-то мужик по роже настучал и домой спать отправил. Нинка прожила день неизвестно где и как, но, скорей всего, просто дома в постели провалялась, смакуя пережитое романтическое приключение, притворяясь больной и тем самым вешая лапшу на уши доверчивым родителям.

А Фридрих явился в учебное заведение как ни в чем не бывало. Чем вновь поразил одноклассников. Но поразил еще больше, когда ни одним словом не обмолвился о своей донжуанской победе и о планах на будущее, хотя сказать, что к нему так и этак подкатывали не только самые любопытные, но и самые нелюбопытные, значит, ничего не сказать. Максимум, что этот загадочный и непостижимый индивид себе позволял, так это снисходительно ухмыляться, разводить руками, подмигивать и похлопывать по плечу.

И только на следующий день весь стихийно образовавшийся «треугольник» был на уроках. Прочие же замерли от предвкушения — что сейчас буде-е-т!

Однако ничьи прогнозы ни в малейшей степени не оправдались. Едва Иван — угрюмый, взъерошенный, с густым фингалом под глазом — порог класса переступил, Фридрих сразу — навстречу. С американской улыбкой «на ширину плеч» и протянутой для пожатия рукой.

Чего Ванька не более зрителей и болельщиков ожидал, отчего, конечно, растерялся и руку ошарашенно пожал. Это ведь только в романах, чуть что, — «Я руки ему, подлецу, не подам!», а в жизни-то мало кто сумеет. И даже не оттого, что кишка тонка, а просто.

А Фрид громко, чтоб все слышали да еще больше изумлялись, хотя куда, казалось бы, еще:

— Ваня, милый Ваня, ну, что ж ты у нас такой-то?

Да еще и приобнять попытался другой рукой, но Елисеев нашел-таки в себе решимости от этой руки уклониться, что коварного новичка ничуть не обескуражило, конечно.

— Какой еще такой? — вопросом на вопрос хмуро ответствовал Иван.

— Впечатлительный слишком! Как, в натуре, тургеневская барышня.

— Слушай, пацан, я ведь не посмотрю, что ты такой накачанный, я, когда меня хорошо разозлят, могу…

— Верю, верю, Иван, прости меня, глупого, я ж к тебе конкретно от чистого сердца подошел, — враз посерьезнел Фрид, и все подумали, что вот сейчас впервые увидят истинное лицо этого неплохого, в сущности, человека.

— Ближе к делу, чего ты еще хочешь от меня? — уже, пожалуй, не столь непримиримо, ведь пожатая рука все же значит что-то.

— Я всего лишь хочу, чтобы ты не сердился, Ваня! Ни на меня, ни на свою Нинон. Ведь вы любите друг друга, уж я-то вижу, я в этом деле — поверьте на слово — эксперт! Нужно проще смотреть на жизнь, люди, и тогда все будет путем! Ну, что, собственно, позавчера или, точнее, вчера случилось? Да сущая фигня: просто немного перебрала девушка, осточертела ей враз обыденность, захотелось оторваться на полную, может, такой возможности не представится больше никогда. И я, как джентльмен, разумеется, не мог… Да поймите вы все — однообразие убивает любовь, собачья преданность убивает! А стрессы, хоть какие стрессы, разогревают кровь, вливают в нее адреналин. Ну, Ванек, все ништяк? Ты понял, что я тебе не враг, что я вообще никому не враг?

И совершенно сбитый с толку Иван позволил-таки себя приобнять этому змею. К тому ж ему в душе более всего хотелось, чтобы того сокрушающего всю его жизнь инцидента вообще не было, чтобы стерся он бесследно из памяти всех без исключения, однако это ж невозможно, а предлагаемый вариант, как ни крути, максимально соответствовал сокровенному чаянию разбитого Ваниного сердца.

— Да черт с вами со всеми, — махнул рукой начинающий рогоносец и даже губами что-то вроде улыбки изобразил, — по фиг мне все, я ж не мастодонт доисторический, а свободный, без комплексов человек!

И всем присутствующим стало легче, хотя легкое разочарование тоже ощущалось, но недолго. Лишь Нинка закусила губу, и в ее глазах блеснули слезы, но, может, это лишь показалось кому-то, кто на Нинку пристально глядел. А после уроков она уже рассказала ближайшей подруге об изведанном неземном блаженстве, с которым ни в какое сравнение не шли достигнутые с Ванькой да еще кое с кем ощущения. Подруга, разумеется, чуть позже также поделилась информацией, так что через пару дней ею владели все. Кроме, разумеется, тех, кто всегда и все узнает последним или вообще не узнает.

Так что, пройдя полный круг, подробности дошли и до Ивана. Что он при этом почувствовал, осталось тайной, потому как вторично смешить народ «королевич Елисей» счел невозможным и философически улыбался что было сил. Но, думается, без еще одной невидимой сердечной раны, возможно даже более глубокой и болезненной, не обошлось.

Однако, как бы там ни было, после школы Иван с Нинон почти сразу, никуда не поступив, поженились и, не мешкая, приступили к размножению. Правда, времени, чтобы двоих детенышей заделать, не хватило, и в положенный срок Ванька загремел «ва салдаты». И Нинка, похоже, его преданно ждала. По крайней мере, порочащих ее слухов не циркулировало по самым древним каналам межчеловеческой связи.

Потом Ванька вернулся, и они, ничуть не медля, заделали вторую девчонку, а потом отец двух дочек пристрастился попивать да жену поколачивать — Рита сама пару раз встречала школьную подругу вульгарно напудренной, будто этим способом можно обмануть общественную наблюдательность. Все, конечно, могло быть, но Рите почему-то сразу подумалось, что, видать, Иван, устав бороться с вековечным мужицким комплексом, дал ему полную волю. Видать, иные сердечные раны не лечит даже время, не исключено, что оно их иногда, наоборот, бередит…

Почтовый ящик с наружной стороны двери, прибитый там еще в незапамятные времена и неизвестно кем, как обычно, громыхнул предательски, едва Рита толкнула плечом допотопный дощатый притвор. Давно б, будь квартира собственная, оторвала его к чертовой матери, ибо никто ни одного письма никогда не пришлет, а газеты выписывать и читать — вовсе уж благоглупость совковая.

Впрочем, ящик, конечно, можно и как следует закрепить — из-за этого хозяин прибыльной квадратуры уж точно ругаться не станет, но даже противно представить, что совершаешь такое, учитывая тяжкое бремя квартплаты.

Ящик громыхнул, и мгновенно целых две соседки высунулись полюбопытствовать. Разумеется, они слышали, как Рита, уже не помня себя, накануне вечером кричала. Но ни тени сострадания в глазах старушек — лишь суетливо праздный интерес.

— Здрасьте! — чуть не хором.

— Здрасьте, — угрюмо и через силу ответствовала Рита, не глядя на соседок, однако не решаясь почему-то промолчать, хотя дома, в большом городе, почти никогда с соседями не здоровалась, как и они с ней.

Но, может, не решилась она промолчать, ибо не хотела лишнего злословия услыхать, когда будет лежать в гробу, и попрутся якобы проститься с ней все эти старые дуры. А они обязательно попрутся, потому что — это Риту где-то месяц назад угораздило случайно наблюдать тут же в подъезде, только этажом ниже — здесь так заведено.

Однако спасибо соседкам и за то, что вопросы, явно просившиеся с их языков, все-таки не слетели, не капнули ядом в душу. Молча пронаблюдали почтенные женщины, как закрывала Рита замки, как спускалась вниз по лестнице, хотя потом, когда хлопнула внизу дверь подъезда, наверняка обсудили все, что хотелось обсудить, и пожалели, что не насмелились добыть свежую информацию из первых рук, которая сделала бы дискуссию гораздо живее и плодотворнее.

А на улице тревожно желтых, восторженно красных да болезненно бурых листьев нападало за двое суток — ну да, ровно сорок восемь часов не выходила Рита на свой, как правило, ежедневный моцион — аж по щиколотку. Брести по ним, как по сугробам почти, однако несравнимо приятнее почему-то. Причем именно брести хочется, а не идти, высоко поднимая ноги. Брести и торить глубокую, до самого асфальта, тропу, по которой, однако, ни за что не пойдут следующие за тобой — каждый осознанно или инстинктивно пожелает торить собственную. Забавно…

Еще весной возле подъезда под сенью старых, непотребно разросшихся кленов две добротных лавочки стояло. Одна даже была уютной спинкой оснащена. Но с тех пор, как на первом этаже вместо давно закрывшейся молочной кухни круглосуточный магазин обосновался, законные старушечьи места на лавках враз сделались постоянно занятыми совершенно иным, притом абсолютно чуждым контингентом.

Разумеется, единственный вход в магазин располагался на противоположной от подъезда стороне, но что стоило обойти дом да за угол завернуть, и вот оно — как бы летнее кафе. Вполне уютное и без какой-либо наценки.

У нас ведь народ-то, заметим, не привередливый, в шикарном заведении, каким-либо образом туда попадая, часто известную скованность испытывает, обычно преодолевая ее немотивированной агрессивностью и натужной развязностью, а наценки, естественные для всякого заведения и пропорциональные, наверное, его классу, мягко говоря, недопонимает и всей душой не принимает. Отчего как проносил исстари спиртные напитки в шикарные заведения с собой, сколь бы строжайше оно ни воспрещалось, так и всегда будет норовить пронесть. Не каждый индивид, само собой, однако и никогда подчистую не вымрут индивиды с данной природной наклонностью.

В свете сказанного понятно и то, что наклонность к непринужденному распитию, а также прочим связанным с ним делам в не отведенных специально для этого местах неистребима в нашем простодушном народе, тем более теперь, когда ее, похоже, никто больше и не помышляет истреблять.

И однажды этот чуждый и, разумеется, шумный, круглосуточный, как и магазин, а также чрезвычайно пакостливый контингент вконец достал лысого, но еще довольно крепкого и решительного дядечку из первой квартиры. Хотя дядечкины окна выходили на противоположную сторону, так что его неудобства не шли ни в какое сравнение с неудобствами других соседей, но постоянный мусор в подъезде да характерно пахнущие лужи были, конечно, общими для всех.

И этот товарищ однажды вышел из дома с топором на плече. «Контингент» при виде него не только смолк мгновенно, но, может быть, даже временно «обезножел». Потому что человеку с топором пришлось отдирать доску от скамейки вместе с сидящими на ней людьми. Они уж потом, когда завизжали огромные ржавые гвозди, разом вскочили с нагретого места, прижимая к груди нехитрое имущество свое — напитки да закусь, которым также хватало места на лавочке.

Уяснив, что намерения угрюмого деловитого жильца не столь кровожадные, потерявшие плацкарт граждане принялись было мужика с топором увещевать: мол, ты не прав, мужик, покусившись на общественное достояние. Однако на логичные в принципе увещевания тот, не прекращая работы, не менее логично объяснил, что скамейка — есть его личная собственность и, следовательно, он волен делать с ней все, что ему заблагорассудится.

И хозяин лавки, покончив со своим имуществом, подбадриваемый молчаливым одобрением всех соседей — редчайшее, между прочим, единодушие — не останавливаясь, разломал и вторую скамейку. Причем — полностью, тогда как на месте первой осталось два пропитанных креозотом пенька.

Рита тоже наблюдала всю эту сцену и одобряла решительного соседа, хотя обычно никакого чувства солидарности с населением дома у нее не возникало. Ну, хотя бы потому, что никто ее полноценной соседкой не считал и даже в самой отдаленной перспективе считать не собирался.

Дверь подъезда хлопнула — инстинктивно зажали в кулачки сигаретки три девчонки-школьницы, две из которых на креозотных пеньках пристроились, а третья — рядом на корточках. Зажали, но тут же, спохватившись и глядя в глаза незнакомой тетечке предерзко, снова выставили напоказ.

Но Рита только усмехнулась и ступила в сугроб из листьев, наметенный у самого крыльца, не дождетесь, сикушки, чтобы я вам замечание сделала да на ваше хамство нарвалась, пусть владельцы недвижимости да ответственные квартиросъемщики с вами лаются, инсульты-инфаркты наживают, а мы — квартиранты, наше дело сторона.

И пошла, азартно пиная листья, а девчонок больше ни единым взглядом не удостоив. Впрочем, Рита и сама в этом возрасте уже табачком баловалась, хотя и не столь, конечно, дерзко. Баловалась, баловалась да и незаметно всерьез пристрастилась — со всеми оно одинаково бывает — потом много раз бросать пыталась, да все силы воли не хватало. Ромку титькой кормила и одновременно сама без «соски» обходиться не могла. Зато, едва про болезнь узнала, безо всякого уже для здоровья смысла бросила бесповоротно в тот же день, притом легко. Однако смысл все-таки хотя б теперь обозначился — курево-то дороже и дороже…

А на улице, может последняя в этом году, стояла грустноватая октябрьская теплынь. Или — в жизни последняя?.. Тогда тем более торопиться не стоит.

И направилась Рита в самый дальний на этой улице магазин, хотя вполне могла бы свой немудрящий комплект добыть в упомянутом круглосуточном вертепе, но соседки там из принципа никогда не отоваривались, а значит, и она. И это вовсе не второй пункт, по которому «неполноценная» соседка солидаризировалась с «полноценными», а все тот же первый. И единственный.

Рита брела сквозь патриархальную осень, беззаботно помахивая пластиковым пакетом, в котором ничего не было, кроме огромного, хотя, к сожалению, также почти пустого, портмоне, в основном лишь для балласта и годящегося — а то как бы без него пакет совершал свои колебательные движения. Она брела, грустно улыбаясь и кивая редким встречным прохожим, которые ей всегда первыми кивали, хотя большинство — день-то будний — были существенно старше.

Нет, это не была чисто деревенская традиция здороваться с абсолютно незнакомыми людьми, но это была особая специфика маленького города — всех поздоровавшихся Рите хотя бы по разу доводилось встречать прежде, они же, скорей всего, хоть что-нибудь да знали про нее. Разве этого не достаточно, чтобы кивнуть при встрече?..

А что, ей-богу, Рита вовсе не возражала бы умереть именно здесь, раз уж умереть необходимо, и даже, пожалуй, прямо сейчас — вот как раз и природа, причем почти весело, без истерик и, в каком-то смысле, даже празднично, умирает. Тем более не возражала бы она и в могилку на уютном кладбище этого городка лечь.

Хотя, увы, родители ее все равно к себе увезут и там сожгут в крематории, а баночку прикопают на прабабушкиной могилке, где уже несколько лет назад бабушкину баночку прикопали. Ибо почти все обитатели мегаполиса, так и не сумевшие по-людски устроиться в хваленом капитализме, хороня друг дружку, уже давно следуют данному нехитрому нищенскому ритуалу.

Конечно, природа умирает не навсегда, а Рита умрет навсегда, но ведь именно эти листочки никогда больше не зазеленеют, а что такое Рита, если не такой же листочек на вечном — или уж не вечном — древе человечества?..

Небось приветливым встречным людям и в голову прийти не могло, что грустная приезжая женщина, молодая и красивая притом, именно в тот момент, когда они с ней поздоровались, всерьез размышляет о собственной смерти. Тем более, что она размышляет об этом постоянно. Даже если люди были наслышаны о ее беде, то они наверняка считали, что сама Рита знать такое не должна, а если все-таки знает — обязана верить в чудо. Только Рите в чудо не верилось. Ну, разве что самую малость.

Больше Фридрих «костяк класса» в свой дом не приглашал ни разу. Может, ему от родителей крупно влетело за устроенный «презренным плебсом» бардак, может, он сам решил, что для убедительной демонстрации собственной недосягаемости и одного раза вполне достаточно. Однако избранные одноклассницы за первое учебное полугодие все еще хотя бы по разу побывали в замке «сказочного принца». «Очная вставка» — так этот циник, вконец обнаглев, именовал каждое очередное романтическое свидание. А чего ему таиться, если сами девчонки не таились.

Да и не только одноклассницы — был слух еще о двух, как минимум, смазливых вертихвостках из девятого, которых этот вполне реальный Казанова будто бы заманил запретными развлечениями в свой чертог, причем с обеими одновременно и развлекался. А что, очень может быть, поскольку на его видеокассетах, которые он демонстрировал в узком интимном кругу, бывало и не такое.

Так что тихое школьное болото носитель экзотического имени взбаламутил — дальше некуда. И до учителей дошло — как не дойти, если даже молодая химичка, однажды ходившая на дом к своему будто бы отстающему по химии ученику, кого-то там застала и в учительской возмущенно рассказывала. И до родителей дошло, хотя, надеяться хочется, не в полном объеме.

Однако уж заканчивалось первое полугодие, на носу были каникулы, на которые предки вознамерились отправить Фридриха в Британию для ознакомления с бытом и нравами тамошних лоботрясов из семей лордов и пэров, но оставалась у Фридриха одна маленькая недоработка, судя по всему мешавшая парню ощущать некую необходимую завершенность учебного полупериода. Иначе с какой бы стати он перед каникулами произвел столь мощный кавалерийский натиск на бедную Маргариту, последнюю из более-менее привлекательных одноклассниц, не побывавшую в греховном алькове.

Такого натиска бедная девушка никогда прежде не испытывала. К тому же — от этого никак нельзя было отмахнуться — Фрид по всем без исключения показателям превосходил ее простоватого, вообще-то, Жеку. Во всяком случае, ей, при всем желании, не удавалось отыскать ничего такого, что отличало бы в лучшую сторону ее суженого от неотразимого Фридриха, поскольку даже верность его и преданность, Рита это чувствовала, происходили в основном от инфантилизма и элементарной лени мальчика, а не от чего-то более возвышенного. Да что говорить, если сама она, честно прочитывая все книжки, предусмотренные школьной программой, и даже кое-что сверх нее, никак не могла представить себя на месте персонажа, влюбленного до самозабвения, самоотречения, а то и самопожертвования.

Но, может быть, она все-таки выдержала бы беспримерное домогательство любителя абсолютных побед из чисто женского, часто отвергающего здравый смысл упрямства и даже вопреки собственному хотению. Но вдруг однажды застала у Женьки какую-то незнакомую «чувырлу», с которой паренек учился в одной группе и с которой вдруг ни с того ни с сего решил вместе к зимней сессии готовиться.

— Ты чего, отстающий ученик? — не смогла скрыть крайнего недоумения и раздражения Ритка, всем своим видом давая понять, что Женькина соученица для нее — пустое место, — а как же собираешься в институт перескочить, чтоб от армии отмазаться?

— Я не отстающий, это она — Наталья, — гордо ответствовал Жека, даже не подумав снять руку с плеча также ни капли не смутившейся «подшефной».

— Вот не думала, что у вас в техникуме все еще пионерские поручения дают! — расхохоталась Рита, при этом смех вышел нервным каким-то, что разозлило ее еще больше.

— А это — не поручение, это — жест доброй воли! — кокетливо встряла в разговор отстающая учащаяся.

— Тебя не спрашивают, двоечница! — рявкнула свирепо Марго, но тут же сообразила, что перебрала, и, дабы последнее слово за собой оставить, круто повернулась к выходу. — Ладно, недосуг мне с вами, голубки, воркуйте. Но ты, тимуровец, если потом желание будет, звони. Мне первой теперь, сам понимаешь, не с руки…

И поспешно вышла. Чтоб никакой гадости вслед не услышать. И решение мгновенное приняла, сама приняла, а не потому, что взял ее измором или покорил непобедимым обаянием порочный залетный принц. Впрочем, принцу она ничего объяснять не стала, когда он подвалил с очередной порцией своих намеков, в иные времена называвшихся «грязными», «циничными», по крайней мере «пошлыми», а в иные — становившихся поводами для дуэлей, однако после знакомства с литературой и искусством свободного мира считающихся вполне приемлемыми даже в самой утонченной компании. Но, чтобы только глупой жертвой ее никто не посчитал, ответила вызывающе и даже более цинично, чем кто-либо мог ожидать:

— Черт с тобой, самец-красавец, так и быть, получишь до кучи и меня, а то еще заболеешь от досады, что список неполный. Когда?

Непролетарского вида женщина лет пятидесяти, грузившая возле магазина палую листву в необъятный, как двуспальный матрас, мешок, тоже приветливо кивнула Рите. «Здравствуйте» еще сказала, а не более употребимое в повседневном обиходе «Здрасьте».

— Здравствуйте! — ответила Рита и вдруг неожиданно для самой себя остановилась.

Тотчас разогнулась и та, оставив мешок, который сразу повалился набок, как толстый пьяный мужик, поддерживаемый преданной, несмотря ни на что, женой и вдруг лишившийся последней в жизни опоры.

— Погодка-то до чего благостная, помирать не надо, — начала традиционно дворничиха, стягивая с рук синие, чуть не по локоть, резиновые перчатки.

Это для сбора сухих листьев, пожалуй, не самый подходящий элемент спецодежды, но, кажется, она еще и полы в магазине моет. Или не она, а похожая на нее уборщица. Ведь обе эти профессии нынче чрезвычайно распространены среди советских тетенек умственного труда, выпавших из активной трудовой жизни до наступления пенсионного возраста либо тотчас после наступления и не примирившихся пока с необходимостью существовать даже скромней, чем они всегда существовали. Существовать, ни единой копейки не имея в графе «приход» сверх того, что значится в противоположной по смыслу графе. Что для большинства русских людей — придумавших даже специальный термин «черный день» и отродясь не живших в долг, в чем, возможно, одно из главных их отличий от так называемых «цивилизованных людей», хуже смерти. Или не намного лучше.

— Да, погодка действительно… — охотно согласилась Рита, — а в плохую погоду, вы полагаете, надо умирать?

— Легче, я думаю. Хотя можно ли знать наверняка — умираем-то всего один раз, сравнивать не с чем, да и поделиться впечатлениями возможности нет… Ой, а что это мы в такую погоду и о — смерти, будто других тем нет! Вас как зовут-то?

— Рита.

— А меня — Людмила… Михайловна, вообще-то. С двадцати лет, едва пришла в школу после института, — по имени-отчеству. Так что, если по-другому кто — ей-богу, ухо режет. В этом городе, между прочим, все женщины и девушки вашего возраста и моложе — мои бывшие ученицы. Не считая приезжих, разумеется.

— А вы — на пенсии? — спросила, возможно, несколько невпопад Рита.

— На пенсии, — горько усмехнулась бывшая учительница, — по инвалидности. У меня ведь, как и у тебя, Рита, диабет. Товарищи мы по несчастью. Товарки, — еще раз усмехнулась Людмила Михайловна, бросив на Риту мимолетный, но пытливый взгляд. — Ой, Риточка, я тебя совсем заболтала! — спохватилась она вдруг.

— Я, ей-богу, ужасно рада, что познакомилась с вами, Людмила Михайловна, у меня ведь в вашем городе — никого, за полгода, пока здесь живу, вы первая, с кем по-человечески поговорить довелось, так приятно, честное слово! Так до завтра, Людмила Михайловна?

— До завтра, Рита…

И Рита вошла в распахнутую настежь широкую дверь, в притворе которой лежал камушек, чтобы она не хлопала понапрасну, успев заметить, однако, что и собеседница вернулась к своему занятию. Но еще обратила внимание, что метелка у дворничихи самодельная, неловко связанная из веток ближайших тополей.

В магазине не было ни души, если не считать внушительного вида мужчины с раскрасневшимся лицом, проигрывающего, судя по всему, уже не первую пригоршню пятирублевиков «однорукому бандиту», какие за считанные месяцы наводнили все мало-мальски людные места, а магазины — прежде всего, будто «однорукие» — это армия оккупантов, а бывшие магазины советские — подавленные огневые точки безнадежно проигравшего все сражения войска.

Так что отоварилась Рита за считанные минуты, и, кстати сказать, надменная с виду продавщица, пусть по обязанности, но тоже «Здравствуйте!» сказала; отоварилась, посетовав про себя, как сетуют обычно российские женщины вслух: «Чо купила? Ничо не купила! А сотня (тыща) улетела…» Однако под хорошее настроение, а оно ощутимо улучшилось за время прогулки в магазин и душевного разговора с учительницей, взяла сверх заранее спланированного набора еще маленький арбузик — в конце концов, должны же мальчишки хоть изредка и витамины употреблять. И осталось медью рубль с чем-то — даже на «чупа-чупс» для Алешеньки не хватит…

Конечно, арбузы да и «чупа-чупсы» она любила раньше и сама, но теперь разлюбить пришлось. Как и многое другое. Как, собственно, почти все. Оставшееся же — любить вряд ли возможно. Но был все-таки и собственный, абсолютно «неутробный» интерес у Риты: если арбуз попадет хороший, значит, удача еще не окончательно отвернулась от нее, а если плохой, значит…

Вышла из магазина — снова встретилась взглядом с учительницей-дворничихой. Помахали друг дружке на прощанье.

— Здоровья тебе, Риточка! — еще крикнула вслед полноватая пятидесятитрехлетняя женщина с нелепой метлой и мешком, на пьяного мужика похожим.

— И вам того же, Людмила Михайловна! — отозвалась Рита, едва повернув голову.

И пошла новую тропу в желто-красно-бурых сугробах торить, теперь уже по направлению к дому. Но отставленная от службы учительница еще до самого дома преследовала ее. В мыслях, разумеется.

«Людмила Михайловна хоть пожила, детей, наверное, вырастила и в люди вывела, если, конечно, вовремя замуж вышла, а то ведь у них, учительниц, вроде бы с этим нередко повышенные сложности возникают. Она, — думалось Рите, — еще сто лет проживет, если, конечно, на игле не сидит, как я. Но представить только — каково бедняжке было решиться пойти на такую работу. Вдобавок — город маленький, каждая собака знает. Это ж пришлось себя, как палку, через колено ломать. Но — преодолела, машет метлой и, с виду, — хоть бы что. Сильная женщина, ничего не скажешь… Вот и мне — сил бы хватило. Продержаться до конца хотя бы так. А то тоже — на работу наняться. Попросить, например, Людмилу Михайловну составить протекцию. Мели бы улицу на пару, швабрами по линолеуму елозили б да делились новостями о течении болезни нашей… Боже, а ведь если она про болезнь знает, то знает и про Алешечку! И наверняка тоже осуждает, не может не осуждать, учительница как-никак, да еще провинциалка!..»

Но вот и проделан сполна обратный путь, лестница преодолена, а усталости будто бы существенно меньше, чем обычно, одно слово — настрой. А коли так, надо с готовкой поспешить — Ромка скоро из школы придет. Вот только что готовить и из чего — вопрос для Риты похуже, чем все проклятые русские вопросы. Интересно, он всех хозяек так же сильно мучает или только неумех, вроде Риты?

Таким образом, выпало Рите встречать в компании самого «Фридриха Великого» любимый праздник российского народа, а не просто в очередную, ничем не примечательную субботу либо даже среду перепихнуться. И надо отдать этому человеку должное: приводя кого бы то ни было всегда с абсолютно понятной обоим целью, он устраивал маленький, а по среднероссийским меркам, пожалуй, совсем не маленький, но грандиозный праздник. Так что в свете нынешних стандартов подворотен и отхожих мест, запросто используемых для интима, парня этого надо не осуждать — хвалить за редкое великодушие и благородство.

Кроме того, он всякий раз сам, без каких-либо требований уязвимой стороны, с щепетильностью, невероятной для данного возраста, а также места и времени, брал на себя ответственность за последствия и с видом факира всякий раз непременно демонстрировал сущее чудо мирового резино-технического прогресса, в сравнении с которым отечественное изделие смотрелось пригодным разве что для метеорологического зонда. О различиях в качестве упаковки лучше и не заикаться…

Ну, поели они хорошей еды, фруктов, конфет, выпили хорошего, слабенького да кисленького винца, посмотрели теперь уже настоящую порнуху со всей ее технологией — как же долго топталась на месте российская сексуальная мысль, получившийся разрыв теперь, разумеется, в основном преодолен, но поначалу многим ой как нелегко пришлось — Рите, само собой, нелегко пришлось уже во время «закрытого просмотра», но она со всей достижимой невозмутимостью, стараясь не ерзать, высидела на мягкой, необъятной тахте до конца и даже на две короткие реплики решилась по ходу однообразного все же зрелища. Обе реплики сводились, в сущности, к одному и тому ж:

— Если ты, Фрид, рассчитываешь, что мы тоже будем делать вот эти мерзости, то предупреждаю на берегу: обломаешься.

— Глупая моя Марго, это не мерзости! Ведущие сексологи мира говорят, что в постели допустимо делать все, что заблагорассудится.

И Фрид — будто бы шутя — вдруг резко повалил строптивую гостью на лежбище.

— Эй, товарищ, — выскользнула из-под него Рита, — а душ?!

— Тьфу, как-то я в самом деле…

Забавно, что про душ Ритка лишь несколько минут назад из «учебного фильма» впервые узнала — вот изумились бы создатели видеопособия, если бы им сообщили, что прежде всего почерпнула из него одна способная русская ученица — юная и безалаберная, но с характером.

И в душ они вместе не пошли — поплескались порознь. Так как Ритка не согласилась вместе. Попутно выяснилось, что даже самый избалованный и неутомимый кобелишка, если ему уже стало совсем невтерпеж, поддается некоторой дрессировке. Хотя, разумеется, вряд ли долговечна сколько-нибудь такая дрессировка…

И даже ложились в потемках, притом под одеяло. Тут, пожалуй, вышел перебор, ибо следовало Рите кое-что принципиально важное проконтролировать, но дело было уже не только в упрямстве, вредности и некоей остаточной застенчивости, а в том, что сама Рита не очень хорошо к своему телу относилась и считала, что хвастать ей нечем: грудь маловата, бедра широковаты, ноги коротковаты…

Так Рита в «преклонном» по меркам даже той закатной эпохи возрасте рассталась наконец с опостылевшей, связывавшей по рукам и ногам невинностью. В ходе довольно болезненного процесса она, несмотря на свои же слова, все-таки старалась посильно использовать видеоурок, а также соответствовать некоему стереотипу, выработавшемуся в ходе многочисленных девчачьих разговоров «про это», отчего ее бывалый партнер, лишь закончив вспашку целины, сообразил, с кем он только что имел дело.

— Ты, мать, что ли, целка была?! — сильно изумился он, не успев даже перевести дух.

— А спрашивать об этом — обязательно?

— Наверное, не обязательно… Но почему не предупредила?

— Надеялась, что не заметишь. Извини.

— Вот дура!

— Вероятно…

— Но мне говорили, что ты уже давно… И сейчас вела себя, будто опытная…

— Сказала же — извини! И отстань уже. Какая тебе разница, разве ты в чем-то пострадал?

— Нет, конечно, однако…

— Все. Не говори больше ничего. Пожалуйста. Да и вообще — мне домой пора.

И как сдуло новоявленную женщину с постели. С ходу прыгнула в джинсы, водолазку махом натянула — после случившегося почему-то еще невыносимей было не только показывать кому-то тело свое, но и самой видеть его — потом уж вспомнила об исподнем, рассовала его по карманам, не забыв все же проверить, чтоб ни одна веревочка наружу не торчала…

— Да не спеши ты как на пожар, отвезу ведь! — преодолел-таки замешательство всегда невозмутимый Фридрих.

— Спасибочки, сама добегу!

— Я и пешком могу тебя проводить, если на то пошло!

— Сказала же — одна!

Впрочем, самой ей, конечно, было бы нипочем не выбраться из лабиринта большого, почти незнакомого дома, не отпереть все замки и запоры. Так что парню все равно пришлось что-то, не разбирая, набросить на себя и сопроводить девушку — «бывшую девушку», непременно уточнили бы в предыдущую эпоху, но давно уже эти вещи никто не уточняет, — до хитроумно запиравшейся калитки, всю дорогу зачем-то продолжая уговаривать не пороть горячку и завершить вечер цивилизованно. Будто еще не добился своего.

Но все было тщетно. Рита, как говорится, растаяла в ночи, уклонившись даже от прощального поцелуя, заведомо, впрочем, ничего не значащего. И Фридрих, пожав плечами, вернулся в дом. А что ему оставалось, будь даже — предположим только на мгновение — у него наисерьезнейшие намерения? Ничего. Поскольку не каждый день человек невинность теряет — побыть после этого некоторое время наедине с собой, осмыслить случившееся, решить, как жить дальше в изменившейся реальности, — вполне естественное желание, препятствовать которому, значит, проявлять либо бестактность, либо бесчувствие, либо творить намеренное зло.

Так что Рита, чуть не весь путь преодолев бегом, словно она от себя убегала в самом буквальном смысле, вполне успела встретить Новый год с родителями, чего им вовсе не обещала, отправляясь якобы вместе с давним приятелем Женей на очередную пирушку одноклассников.

Она изобразила, будто нарочно устроила предкам приятный сюрприз, будто планировала его давно, а не так, с бухты-барахты примчалась. Они тоже сделали вид, будто совсем наивные и верят ее примитивному вранью, а сами же, скорей всего, подумали, что у дочери со старым и примелькавшимся ухажером вышла очередная ссора. Ну, и ладно, может, оно и к лучшему, поскольку этот безобидный и положительный парнишка явно не пара их дочери, умнице и красавице.

И семья весело, хотя и несколько натужно, встретила праздник. Потом родители пошли спать, а Рита из принципа маялась до утра перед телевизором, хотя по всем двум каналам шла редкостная муть — попса голосила, да юмористы над глупой Родиной глумились, не зная еще, что довольно скоро многим из них станет неловко это дело продолжать, а все равно придется, потому что иначе — смерть. Ну, смерть не смерть, а чувствительные неудобства.

Перед телевизором девушка и уснула. А проснувшись, сразу вспомнила Фридриха. «Козел», — такая вот незатейливая мысль пришла первой в прелестную, как говорится, головку. Где ж Рите было предугадать, что первого своего мужчину ей предстоит вспоминать еще много-много раз и мысли при этом будут куда сложней и неоднозначней, чем эта первая.

Где ж ей было знать, что первого мужчину все без исключения бабы помнят всю жизнь, порой идеализируя его без каких-либо на то оснований, порой считая виновником всех дальнейших, а заодно и предыдущих жизненных бед. Тут, разумеется, не идет речь о тех редчайших в наше время человеческих особях, для которых первый мужчина — единственный и последний…

Перво-наперво Рита взяла ножик и с замиранием сердца вырезала традиционную дырку в арбузе. Когда-то это запросто делали, не отходя от прилавка, теперь строжайше — строже, чем водку и курево детям продавать, — запрещено, зато стало интересней — будто в лотерею играешь. Арбуз на вид оказался отменным, и Рита не удержалась на вкус испробовать — сколько того сахара в жалком «бермудском» треугольничке! «В бермудском», потому что Рита, любя еще со школы географию, всегда проверяла арбузы, вырезая кусочек не абы где, а в совершенно определенном месте, полагая арбузный хвостик Северным полюсом.

И вкус этой большой ягоды, но маленького, увы, арбузика оказался под стать внешнему виду. Ну, до чего ж удачный день, хотя так мучительно начинался!

Потом, безотчетно напевая свою любимую песню «Пригласите даму танцевать», чего давным-давно не делала, хотя когда-то, до болезни, буквально «с песней по жизни шагала», Рита арбуз до вечера припрятала. После чего взяла самую большую кастрюлю на две трети водой наполнила, кинула в нее свиное ребрышко — эх, мяса-то на нем всего чуть-чуть — и поставила на газ. Господи, ну, что же все-таки дальше?! Опять — лапшу да маргарин?..

И тут нелегкие размышления, сравнимые, пожалуй, с размышлениями «Буриданова осла», прервал короткий, словно бы испуганный звонок в дверь. Кого там принесло — Ромке из школы рано, Алешечке с работы — тем более, мама с папой не обещались, «те» — абсолютно исключено, если б приспичило сына повидать, вечером бы явились да к тому же сами бы не поднялись — кого-нибудь из соседей или детей, играющих возле дома, послали б?..

Уж не хозяин ли недвижимости приперся в очередной раз объявить о повышении квартплаты в связи с подорожанием воды и тепла, черт бы его подрал? Однако хозяин и звонил бы по-хозяйски…

Мигом песня, опять же сама собой, прервалась, как прервались и мучительные творческие размышления по поводу ненавистной похлебки, сжалось сердце — каким бы хорошим ни выдался день, но омрачить-то его в любой момент проще простого, и уже много лет в основном именно такие моменты постоянно случаются.

Так с замеревшим сердцем Рита и открыла. А там — соседка из квартиры напротив, которая утром на грохот почтового ящика высовывалась. Чего ей еще?

Но этот вопрос, конечно, — про себя, а вслух — ни слова, только вопросительный взгляд. А соседка в ответ, явственно смущаясь, пластиковый пакет с оборванной ручкой протягивает.

— Вот, Рита, не побрезгуй уж, я ведь — от чистого сердца…

— Да что вы, не надо ничего!

— Бери-бери, в хозяйстве сгодится!

— А что там?

— Ерунда всякая, мелочь — несколько морковок, пара свекл, картошки, зелень. У меня ведь за сарайками огород. Ну, огород — не огород, а пара соток земли имеется. Там многие из нашего дома садят. И все — самозахватом. Пользуемся, пока не отобрали. Небось, в вашем-то городе — немыслимое дело, а у нас — запросто.

— Спасибо за доброту вашу, — Рита страшно смущена, ведь она даже имени соседки не знает, плохо думала о ней еще утром, — только я даром не могу, скажите, сколько стоит все это добро…

— Окстись, девушка, нисколько не стоит! Сказано же — от чистого сердца, у меня это «добро», — соседка презрительно кивнула на пакет, все еще протягиваемый Рите, — так и так пропадет, оно ж у меня лишнее, а ты, небось, подумала, что от себя отрываю — да бог с тобой… Ну, бери же, сколько мне с протянутой рукой стоять!

— Ах, извините меня! — Рита поспешно приняла подарок, ощутив еще большую неловкость — любым способом в самое ближайшее время узнать, как зовут соседей хотя бы по подъезду, всего-то десять квартир, — огромное вам спасибо…

— Да ладно тебе, дочка, иди уж, а то варево твое как бы не убежало. — Видать, запах от малой косточки уже и подъезда достиг. — И мне тоже домой надо. А до весны доживем — тетя Катя, между прочим, никого никогда в своей жизни не обманывала — я тебе целую большую грядку выделю. И всему научу. И все вырастет не хуже, чем у меня. А то — ерунду всякую покупать еще, деньги, которых и так вечно нам, пенсионерам, не хватает, тратить… Иди!

Так непринужденно соседка спасительную «соломинку» Рите кинула — имя свое назвала, хотя, возможно, она попросту любит о себе самой в третьем лице выражаться, не такая уж это редкость, вообще-то.

И старуха исчезла. Рита, поглядев ей вслед, тоже тихонько, чтобы треклятым ящиком не громыхнуть, затворила дверь. Нет, все же надо сказать ребятам, чтобы ящик закрепили наконец. Надоело же. Да и хозяин увидит — похвалит. А и не похвалит — так хотя бы просто заметит. Хозяин же…

Рита вернулась кухню. Подумалось: «Если так и дальше пойдет, то, пожалуй, опять станет страшно умирать. Ни к чему бы он мне вновь, этот страх, этот ужас, всю душу выматывающий. Только-только ведь начала преодолевать его, примиряться с неизбежностью… Впрочем, дальше так вряд ли пойдет. Среди сотен дней человеческих, дней, от начала и до конца радостных, по утвержденной не нами норме, выпадает один-два. А то и — ни одного. Что нормально, как ни крути, ибо не затем приходим мы в этот мир…»

Соседка-то, помимо прочего, освободила Риту и от необходимости делать мучительный выбор среди крайне ограниченного ассортимента супов. Ибо содержимое пакета с оборванной ручкой могло превратиться только в борщ. И ни во что иное. Правда, мяса уж больно мало, зато есть в морозилке маленький кусочек «летошного», как говорят в народе, сальца — а такое и нужно, есть колбаска, хоть и дешевенькая, соевая процентов на восемьдесят, если не на все девяносто пять, но покрошить ее помельче да побольше, пару-тройку кубиков бульонных бросить, колбаса их духом напитается… Да нормально будет!

«Пригласите, пригласите, пригласите и ладонь мою в руках своих сожмите!..»

Косточка вот-вот уже сварится — не говяжья ведь, а старых свиней не бывает — надо быстрей приниматься за овощи — мыть, чистить, тереть, шинковать… Эх, сметанки бы еще, но не тащиться же из-за нее снова в магазин, у плиты-то ноги уже едва держат, поэтому сойдет и майонез, многие теперь его даже сметане предпочитают, однако настоящий борщ требует все-таки ее. Впрочем, настоящий борщ и мяса, конечно, требует настоящего да поболе, а не колбасы суррогатной.

Забавно, а ведь, пожалуй, из того колхозно-совхозного мяса времен всеобщего дефицита, запомнившихся Рите вполне отчетливо, по нынешним рецептам тоже можно было страну колбасой наводнить. Но сглупило тогдашнее начальство, ненавидящее всяческий эрзац еще со времен «ленд-лиза», за что и поплатилось страной, потому что именно дефицит колбасы, а не свободы страну погубил…

Потянулись скучнейшие каникулярные дни. «Эх, — думала Рита, изнывая от неприкаянности, — еще в том году не было никаких проблем: то в ДК автомобилистов на утренник, то в Дом пионеров на елку, то к папе на работу, то к маме на службу! И вечером, не чуя ног, падаешь в постель, а с утра снова — спектакли, утренники, елки, палки. И кульки, кульки со сладостями, от которых тошнит уже.

А всего лишь год прошел, и враз не стало ничего. Отвалите, детки, вы уже большие, халява кончилась, зато можете хоть каждый вечер на дискотеке до упаду скакать. Хотя, кажется, теперь и малышне уже нет той лафы».

Конечно, Рита несколько преувеличивала бедственное положение молодежи, нашла бы она способ убить время и в эти каникулы, но настроение отчего-то было такое, что по-настоящему не тянуло никуда, а тянуло, наоборот, лежать на диване и украдкой поглядывать на страдающих угрызениями совести родителей, не обеспечивших ребенку полноценный досуг. Да и с одноклассниками можно было бы неплохо время проводить, ведь все жили неподалеку, но одноклассников видеть совсем уж не хотелось, поскольку пришлось бы отвечать на многочисленные и совершенно бестактные вопросы, задавать которые горазды почти все, а отвечать — лишь редкие любители — особого сорта мазохисты либо просто дурачье…

А Фридрих, скотина, в эти дни как ни в чем не бывало глазел на достопримечательности промозглого соединенного королевства, трахал отвязных девочек из древних британских родов, не брезгуя и внучками магарадж, болтающихся по туманному Альбиону, как у себя дома, накачивался до икоты элем и, кажется, грогом — так представляла Рита пребывание своего первого мужчины за бугром, обнаруживая не столько изрядное знание заграничных реалий, почерпнутое из советского учебника английского языка, а также прочих не очень солидных источников, сколько то, что она себе пыталась воспретить.

Ну да, этот гнусный совратитель настырно лез в голову, как недавно — в душу и в джинсы. Притом ощущения даже самой захудалой влюбленности не было в помине, слава богу, потому что влюбиться в такого может лишь полная идиотка, а было некое новое, странное и по-особому волнующее чувство. Потребовалось немалое усилие, чтобы с ним разобраться.

И пытливая девушка, преодолевая нарастающее смятение, разобралась: сомнений нет, ей хотелось повторения того, что недавно доставило неприятные ощущения. Хотелось более тщательно вникнуть, но не для того, разумеется, чтобы начать предаваться этому дни и ночи напролет все равно с кем, а для того, чтобы, отыскав способ противостояния столь мощному физиологическому фактору, не попасть к нему в унизительную, рабскую зависимость.

Рука девушки сама потянулась уже к телефону — а что, взять и позвонить Женьке, зазвать к себе, честно выложить ему о своем забавном приключении, посмотреть, каким он будет выглядеть дураком — вроде Ваньки или еще дурнее? Может, удастся лично наблюдать процесс произрастания мужских рогов. А что, интересно, вырастает у женщин в аналогичном случае?..

Но тут вовремя вспомнилось, что первым должен позвонить Женька — что б ни случилось. Стало, может быть, впервые в жизни досадно по поводу себя самой. Впрочем, нет, не впервые, конечно, однако и не часто случалось такое. Болтают, что с возрастом обязательно чаще будет, но, скорей всего, врут — мыслимое ли дело терзать себя за что бы там ни было!

Надо набраться терпения, Женька все равно скоро позвонит, куда он денется. Даже если «двоечница» в знак благодарности за сухую скучную теорию уже успела обучить прилежного мальчика самой веселой и, скорей всего, самой главной из всех на свете учебных дисциплин. Потому что «двоечница», это по-любому несерьезно. И нос у нее картошкой, и рожа блином.

То есть Рита далеко не всегда была склонна преувеличивать собственные фактурные недочеты, а лишь под настроение. Под иное же настроение — совсем наоборот.

И Женька впрямь позвонил. Но не в этот же день и не в следующий, а в самом конце каникул, когда его подружка — они ж пока еще не расплевались официально — до такой степени озверела от скуки, что уже несколько раз ссорилась с родителями, несколько раз порывалась поделиться с ними своим личным «открытием мира». А несколько раз в ее голову заходила совсем уж шальная мысль: взять, например, и выскочить голой на улицу, где не только люди кругом, но еще и мороз рождественский, какого не было лет сто или даже двести!..

— Привет! — гаркнул как ни в чем не бывало Женька, вспомнив о Рите лишь в предпоследний день опостылевших каникул.

— Простите, кто это? — манерно пропела с фальшивым недоумением Рита, предвкушая, как она сейчас поиздевается вволю…

— Кончай придуривать, будто не узнаешь. Я это. Ты — одна?

— Естественно. У родителей каникул нет.

— Так я — зайду?

— Валяй. Любопытно поглядеть, какой ты стал после внеурочных занятий.

— Вот-вот, и мне любопытно… Все, выхожу…

И Женька положил трубку, оставив подружку томиться целых десять или даже пятнадцать минут, ведь из последней его фразы выходило, что свежая новость, которую ему приготовила Рита, возможно, будет не такой уж свежей…

И вот — звонок в дверь.

— Привет еще раз.

— Привет. — И никаких нежностей. Значит, уже знает что-то. Неудивительно — столько общих знакомых. Ну, и плевать. Небось тоже не ангел.

— Проходи. Чай — будем? Папа вчера торт покупал — хотел порадовать любимую дочь, которая все каникулы, как — царевна Несмеяна. Это папа меня так иногда называет. Торт здоровый был, мы не доели, еще здоровый кусок остался.

— Спасибо, не хочу ни торта, ни чаю. Уже тошнит от сладостей, да я к тебе на минутку, у меня, сама знаешь, каникулы только в феврале, а сейчас — совсем наоборот, сессия.

— Знаю, не забыла. И как успехи?

— Нормально…

Между тем, вот так ни о чем разговаривая, прошли в комнату, сели друг напротив друга.

— Ну, — Женька пытливо поглядел в глаза, — рассказывай, как встретила праздник, небось, впечатлений через край?

Явно что-то знает. Не исключено, что знает вообще все.

— Может, начнем с тебя?

— Пожалуйста. Я праздновал в кругу семьи, как путевый, лег спать в третьем часу, встал в одиннадцать, поел и — за учебники. Все.

— Ну, и я — аналогично, кроме учебников.

— Да что ты! А мне одна твоя одноклассница говорила…

— Значит, наводил справки!

— Больно надо. Не думал даже. Она — сама.

— И что же она — сама?

— Хотелось бы, знаешь, из первых рук…

И Ритку будто прорвало. Она уже совсем забыла, что намеревалась ошарашить дружка пикантной новостью, она вдруг почувствовала себя всеми обиженной, обманутой и преданной, разозлилась на весь свет, будто не добровольно совершила то, что совершила, а под страхом смерти, но никто не желает этого понимать.

— Да, я неплохо встретила Новый год! В компании настоящего джентльмена, который наконец-то сделал меня женщиной! А еще он звал меня с собой в Англию на все каникулы, но я отказалась — не видала я той Англии! А еще…

Рита, ей-богу, не знала, что придумать еще, но хватило и этого. Потому что Женька — куда только девалась его всегдашняя невозмутимость — вскочил, как пружиной подброшенный, и лицо его красными пятнами покрылось, а губы дрожали.

— Хватит! Ты… Ты… Эх, ты!

И он кинулся в прихожую, стал поспешно одеваться, как когда-то поспешно одевалась Рита, стремясь скорее покинуть чужой богатый, враз ставший невыносимым дом.

Он громко хлопнул дверью, а через минуту внизу стрельнула дверь подъезда. А Рита все сидела в кресле, будто приклеенная, и довольно глупо улыбалась, хотя ей, кажется, хотелось заплакать.

Но постепенно взяла себя в руки, дурацкую ухмылку поспешно скомкала, однако задержалась перед зеркалом. Многие люди, особенно молодые, любят беседовать с собственным отражением, советоваться с ним в трудную минуту, сверять с ним постоянно меняющееся мнение о себе, которое ведь только при взгляде со стороны всегда кажется неизменно завышенным или, напротив, заниженным, а на самом деле куда более динамично. С возрастом потребность общения с зеркалом, как правило, снижается, потому что, во-первых, зрелище объективно делается менее приятным, а во-вторых, человек учится общаться с самим собой даже без такого посредника, учится глядеть прямо внутрь себя…

— Свет мой зеркальце, скажи, я — дура, да?

— Пожалуй…

— Но кто ж знал, что так получится?

— Да можно было, вообще-то, и такой предвидеть вариант.

— Женьке вроде всегда все по фиг было… Я ж хотела проверить…

— Себя или его?

— Да, наверное, обоих…

— И что же?

— Ему, кажись, не по фиг…

— А тебе?

— Вроде тоже… Хотя точно не знаю…

— Узнаешь, когда он со своей «двоечницей» тоже…

— Да ради бога, от него не убудет, зато научится!

— Я имею в виду, что у него с ней всерьез получится, а ты будешь не при делах вообще.

— Да и плевать, другого найду!

— А это еще бабка надвое сказала.

— Что — надвое? Что — найду, или что — плевать?

— И то, и другое, подруга…

— Да Женька еще одумается, прибежит!

— Обрадуешься тогда?

— Фиг знает…

Такой вот содержательный вышел диалог.

А что, зеркальные отражения часто бывают не глупее своего оригинала. Хотя, разумеется, и не умнее. Поэтому диалоги всегда или почти всегда заканчиваются полным взаимопониманием сторон.

Тщательно помыла Рита тети-Катины гостинцы, взялась было за нож, но, чуть поколебавшись, отложила — нет, береженого бог бережет, не стоит рисковать, надо нацепить очки.

Разумеется, она и без очков как-нибудь порезала бы овощи для борща — дело-то нехитрое. Но, под настроение, захотелось вдруг нашинковать свеколки не тяп-ляп, а как полагается хорошей хозяйке. Хотя прежде, кажется, ни разу даже в голову не приходило претендовать на это высокое, кто понимает, звание.

Но мелкую «соломку» строгать острейшим с зубчиками ножиком — дело не простое, даже с хорошим зрением можно запросто порезаться, а с таким, какое теперь у Риты, почти гарантированно. Но этого ни в коем случае допускать нельзя, хотя оно постоянно забывается. Как-то Рита месяца два назад жестянку с зеленым горошком неаккуратно открывала да поранила палец острой кромкой банки — так недавно лишь окончательно зажило, а то все кровоточило, все разъезжались края пореза, уже боялась, что либо не зарастет эта несчастная царапина до конца дней, либо того хуже — гангрена начнется. А что, сама видела у эндокринолога паренька с ампутированными пальцами. Да к тому ж — абсолютно незрячего. Господи, неужто доведется тоже до чего-нибудь подобного дожить…

Тьфу, тьфу, тьфу, — прочь, мысли, кыш, проклятые, не до вас сегодня, хоть сегодня отстаньте, проклятущие!

И мысли, как ни странно, впрямь отстали, что это вдруг с ними, никогда прежде ни на какие команды не реагировали, вот умницы…

А раз уж пришлось напялить ненавистную оптику, то вколола себе Рита заодно и очередную дозу инсулина — время уж подошло почти, час туда-сюда роли не играет.

Нет, Рита, конечно, понимает, что скоро подойдет такой момент, когда без очков нельзя будет и шагу ступить. Но всячески старается этот момент, как и прочие подобные, оттянуть, считает, что, заставляя глаза напрягаться, она их тренирует, благодаря чему они лучше сопротивляются вездесущей болезни.

Кроме того, очки, доставшиеся ей, как говорится, с «чужого глаза», такие старомодные и нелепые, что вконец уродуют лицо, и без того вечно изможденное, почти разучившееся улыбаться, успевшее покрыться сложнейшей схемой мелких морщин.

Собственно, очки Рита себе еще ни разу не покупала, а эти, честно признаться, — один из предметов меблированной квартиры, и напяливает их Рита, так сказать, без спросу. Но вряд ли даже мелочный хозяин апартаментов выразил бы какое-либо недовольство, застукав Риту в своих очках, скорей — посмеялся. Поскольку такой это раритет, что даже хозяин, будучи по возрасту много старше Риты, вряд ли мог быть его первым владельцем. Он, возможно, даже не знает, как такой музейный экспонат очутился в одном из закоулков недвижимости.

Зато древние эти очки идеально подходят для Ритиного слабеющего зрения. Сколько б ни доводилось ей примеривать чужие, а доводилось всегда только среди себе подобных, то есть в очереди у врача — потому что в любом другом месте примеривать чужие очки она бы ни за что не решилась — ни в одних не было так хорошо видно.

Конечно, Рита все равно скоро купит себе нормальные красивые очки. Никуда не денется. Только не может пока решиться на такую значительную трату. Ведь даже далеко не самые роскошные по цене вполне сравнимы с ее месячной пенсией. Хотя, конечно, вариант есть — купить с лотка. Китайские. Вот только ими еще скорей доведешь зрение до абсолютного нуля…

Так, предаваясь праздным размышлениям о том, о сем, то и дело уводящим в такие области, куда б никогда не занесли никакие практические нужды, нашинковала Рита свеклы, нарезала луку, картошки, пару крупных зубков чеснока измельчила совсем уж на «микрочастицы». Морковь же терке, тоже инструменту довольно опасному, предала на растерзание. Только после этого сняла очки. И взгляд на минуту стал мутным, словно бы протестуя. Однако достаточно быстро смирился с произволом — куда он денется.

Далее Рита, не скупясь, шмякнула на сковороду хороший кусок маргарина, и он сразу расплылся — от удовольствия, наверное; смахнула с разделочной фанерки все наготовленное разом, чтоб нежилось оно в горячем расплаве да превращалось в однородную субстанцию с коллективным именем «приправа».

И когда превращение состоялось, содержимое сковородки было отправлено в большой «суповой реактор», где чуть раньше очутилась картошка, а еще раньше — капуста. Раздавила в блюдце бульонные кубики и всыпала получившееся крошево туда ж.

Вот, собственно, и все. Лаврушка да соль — в самом конце. Но уже вполне можно мыть руки с чувством выполненного долга. Эх, какая хорошая хозяйка, жена и мать могла бы выйти из Риты, если бы она с самого начала поняла, насколько это важно, если бы, наконец, дал бог хоть какую-то конкретную перспективу: десять лет — так десять, пять — так пять, год — так…

Руки мыла тщательно, будто хирургическую операцию овощу сделала, а точнее сказать, «расчлененку» совершила, дважды намылила, а потом, вытерев насухо, понюхала. Пахло только мылом.

Голову подняла и, конечно, на глаза себе попалась, хотя не собиралась вовсе. Хотела сделать вид, будто никого в зеркале не заметила, однако что-то остановило. Пригляделась, и вдруг помстилась некая перемена. Однако в чем перемена, сразу понять не удалось, только через минуту где-то сообразила — это она после путешествия в магазин, сняв кепку, забыла волосы поправить. И теперь отдельные волосинки слегка топорщились, лампочка светила сквозь них, и выходило нечто, при мимолетном взгляде напомнившее нимб. Весьма отдаленно, конечно, так ведь — при мимолетном взгляде.

Рита невольно рассмеялась, продолжая глядеть в зеркало. И вдруг маленькое чудо впрямь случилось — она первый раз за очень долгое время понравилась сама себе. Не слишком сильно, конечно, однако достаточно для того, чтобы подумать: «Я еще, как ни странно, не совсем разучилась смеяться. И оно явно на пользу идет. Надо почаще это делать, а то совсем Бабой Ягой сделалась, будто одна в лесной избушке живу, сдохнуть не умея. И будто если кто навещает, то лишь такой же чухан Кощей. А ведь не так. Ведь Иванушка-дурачок со своим ангельским терпением, или это любовь такая ангельская, приходит каждый день. А я…»

Уж не позвать ли его ночью сегодня к себе на «женскую половину», как именует маленькую комнату Ромка, ведь давным-давно не звала, а ему ж трудно, он только-только распробовал… Надо обязательно позвать, собраться с силами и позвать, попытаться сделать вид, что…

Хотя, с другой стороны, если не звать, может, скорей кончится то, что она сама не имеет сил прекратить и за что весьма многие презирают ее, даже ненавидят. А кто сочувствует, так тоже с оттенком невольной брезгливости.

Если не звать никогда больше, может, сама природа скорей возьмется устранить эту мучительную ненормальность, без всякого низкого умысла — кому как не Рите об этом знать, — возникшую некогда меж двух людей. Алешечка найдет себе девку, но, скорее, пожалуй, она — наглая, ненасытная, вульгарная, конечно же, деваха, — его подцепит и сразу женит на себе. И разом прорвется давно назревший и очевидный для всех душевный нарыв. А что будет после этого с Ритой — совершенно не важно. Потому что так и так ничего хорошего с ней быть уже в принципе не может.

Даже на миг будто бы мелькнула в зеркале физиономия будущей разлучницы — глупая, самоуверенная, презрительная и бездарно размалеванная, что, разумеется, уже было чистейшим бредом в самый разгар дня. Однако Рита все равно отпрянула от зеркала и поспешно покинула совмещенный чужой санузел, для верности закрыв за собой дверь на шпингалет.

Но столь же легко закрыть тему, так распалившую вдруг воображение, разумеется, не удалось. Наоборот, еще пришлось, вопреки мощному внутреннему сопротивлению, признаться самой себе, что пусть дело прошлое, но насчет полного отсутствия «низкого умысла» в памятный волшебный и, одновременно, кошмарный вечер врать самой себе — безнадежное дело. Был умысел, притом именно «низкий», который лишь спустя время превратился в нечто совершенно противоположное.

И разлучница будущая, померещившаяся именно в таком идиотском виде, а не в обличье кроткой, целомудренной золушки, — тоже своего рода обличающий знак. Он со всей неумолимостью разоблачает: «Врешь ты, Ритка, сама себе врешь, будто рада будешь, когда мальчоночка твой несмышленый вырвется наконец из твоих слабеющих, но до сих пор цепких лап, в могилу сойдешь, но еще и оттуда цепляться будешь.

И никогда он не освободится от тебя целиком, всю жизнь будет вынужден помнить тебя, и никакая другая не сможет занять в его жизни все причитающееся ей одной пространство. Всегда в этом пространстве будет потаенный или не очень потаенный закуток, заполненный твоей греховно-романтичной тенью, которая, хотя всего лишь тень, будет так или иначе то и дело напоминать о себе, пытаться влиять на вовсе не принадлежащую ей реальность…»

А Фридриха, ставшего уже легендарным персонажем всего микрорайона и даже, может быть, всего большого города, одноклассники после зимних каникул в своих сплоченных рядах не досчитались. Выяснилось доподлинно, что документы он из школы забрал, остальное же скрывалось в непроницаемом до поры тумане, который постепенно рассеивался, но полностью не рассеялся никогда.

Сперва говорили, что Фрида родители перевели в специальную элитарную школу для «отпрысков знатных родов», которые — и «рода знатные», и школы — именно в те годы стали появляться и в подобных городах.

Но потом одна из девчонок, влекомая, быть может, сладостными воспоминаниями, наведалась на противоположный конец города, где увидела на памятной бронированной калитке с глазком телекамеры бумагу, на которой крупно значилось одно лишь слово: «Продается», а еще обнаружила явные следы запустения, судя по некоторым признакам, нарушаемого изредка и, по всей вероятности, сторожем, ибо такой дом без охраны нельзя оставить даже на один день.

Однако сторожа повидать отважной разведчице не удалось, и ей пришлось устно сочинять на вольную тему, хотя, наверное, недюжинные творческие способности проявила не она одна, ей одной придумать так и столько вряд ли было под силу.

В итоге легенда вышла такая: Отец Фрида — шишка отнюдь не губернского масштаба — угодил в опалу и залетел в провинцию волею высшего руководителя предыдущего государства. Думал — надолго, потому и дом такой построил. А, на свое счастье, не угадал. Потому что вскоре карьера опального деятеля получила новый толчок, недолгая и, прямо скажем, не слишком изнурительная опала даже на пользу пошла, с ореолом мученика режима еще долго можно было красоваться на самых верхах.

Но папа Фридриха — это все еще продолжается легенда — излишне красоваться перед изменчивой в настроениях политической ситуацией не пожелал. Он, будто бы, о многом передумав в дни лишений и невзгод, на оставшуюся жизнь решил скромность и непритязательность избрать своею звездой путеводной.

И согласился на предложение занять важную, но абсолютно не публичную должность либо в посольстве Российской Федерации, либо в консульстве каком-то, либо вовсе в представительстве некой частной фирмы.

То есть вместе со всем семейством отвалил в сравнительно тихую и весьма благополучную Великую Британию, предоставив Родине без него расхлебывать кашу, сообща заваренную как гениально бесстыжими, так и бездарно честнейшими, справедливо, как покажет время, предполагая, что несчастной Родине долго эту кашу расхлебывать, если ее вообще когда-либо удастся расхлебать.

Между прочим, имеется довольно популярная гипотеза, что у людей, дающих своему чаду имя, допустим, Фридрих, соболезнование Родине несколько отличается от аналогичного чувства тех, что нарекают ребенка, например, Степкой или Прошкой. Однако гипотеза эта, если можно так выразиться, эстетическая, поскольку доказывают ее истинность, равно как ложность, исключительно эмпирически, руководствуясь художественным вкусом особого рода и ничем больше…

Была, правда, и другая легенда, по которой родитель Фридриха за свои многочисленные махинации угодил-таки в тюрьму, имущество описали и особняк теперь продают, чтоб возместить нанесенные стране и народу убытки. А Фридрих, стало быть, чтоб не сгореть от стыда за своего нечестного папика, в другую школу перевелся либо даже совсем учебу забросил и принял постриг. Однако жила столь фантастическая и противоречивая легенда совсем недолго.

Но сам-то Фридрих — вне зависимости от родительских проблем — конечно, очень вовремя свалил. Поскольку число разбитых им сердец уже явно перевалило предел терпимого. Революция революцией — сексуальная, само собой, имеется в виду — но любая народная чаша рано или поздно переполняется.

Окончательные же последствия явления Фридриха народу посредством неформального и стихийного опроса участников, свидетелей и пострадавших выявились еще скорее. Получилось, что за короткое время парень разбил около двух десятков влюбленных пар, приобщил к «искусству камасутры» около двух десятков девушек, впрочем, строго говоря, девушкой была лишь одна — Рита.

А примерно через месяц после начала третьей четверти вдруг обнаружилось новое последствие…

Ритка, вместе со всеми одноклассниками торопливо поедавшая в школьной столовке на редкость вкусный борщ, вдруг умолкла на полуслове, побледнела, бросила ложку в тарелку, немного даже обрызгав борщом ни в чем не повинных людей, зажала ладошкой рот и стремглав кинулась прочь из столовой. Но до туалета, который был аж на противоположном конце учреждения, добежать без потерь — как в материальном смысле, так и в моральном — она, увы, не смогла. Ее по дороге вырвало дважды.

И сразу всем все стало ясно. Впрочем, нет — сразу и все стало ясно лишь одной или двум учительницам, которые своими глазами видели, как Рита, сметая всех на своем пути, летит в отхожее место. Да и то сперва была лишь версия, которая несколько позже обрела, как говорится, «доказательную базу». Собственно, она ее уже к последнему уроку обрела.

Правда, добиться чистосердечного признания — оно ведь так благополучно и продолжает в обыденном сознании оставаться «царицей доказательств» — у дискредитировавшей коллектив школы ученицы не удалось.

Потому что Ритка сразу после случившегося домой свалила. И целую неделю в школе не показывалась. Совсем не хотела больше появляться, но дальнейшие события развивались совсем не так, как она с перепугу предполагала.

Маме Рита призналась в своем грехе и своем несчастье сразу. Как только мама с работы пришла. Опытная сорокалетняя мама Валя все мгновенно поняла, содрогнулась, конечно, в первый момент, но уже во второй момент взяла себя в руки, ни одного слова повышенным тоном не произнесла, а приступила сперва к наводящим вопросам, после которых тотчас последовали выводы и рекомендации.

— Но прежде того, как начаться токсикозу, тебя, дочь, другой симптом должен был насторожить. Я месячные имею в виду. Вернее, их отсутствие. Или, скажешь, не знала, что оно означает?

— Знала, вообще-то. Но ведь, говорят, бывают задержки и по другим причинам…

— Но, может, тогда этот ваш Фридрих не одну тебя обрюхатил? Может — всех?

— Девчонки рассказывали, что он всегда у них на глазах презик надевал.

— А у тебя на глазах, выходит, не надевал?

— Мне было неловко смотреть, мама, как ты не понимаешь!

— Понимаю. Всегда так: с одной стороны, страшно неловко, с другой — ужасно любопытно…

— Мам, делать-то что теперь?!

— Рожать, дочка, — ответила, предварительно протяжно вздохнув, мать.

— Ты что, мам?!

— Что слышала. Рожать. Как-нибудь. Раз случилось.

— Да зачем, ведь срок маленький, можно завтра же аборт сделать, и — никаких проблем! Зачем тебе мой, — на слове «мой» Рита отчетливое ударение поставила, — ребенок, объясни!

— Ребенок будет наш, — на слове «наш» мать точно такое же ударение сделала, — ребенок, ты сама скоро убедишься, — это здорово, классно, как вы, кажется, выражаетесь. Но главное сейчас в том состоит, что аборт даже десятый — очень опасен. Первый — опасней в десять раз. Сколько женщин всю жизнь страдает от бесплодия, все бы отдали, чтобы забеременеть, да некому отдать.

— Ну, раз ты настаиваешь… — А была Рита в ту пору, как ни странно, еще вполне послушной девочкой. И, наверное, это шло от благожелательной и доверительной в целом атмосферы, когда никто ни от кого ничего существенного никогда не скрывал. — Раз ты настаиваешь, мама, то что ж… А школа?

— Утрясем.

— А папа?

— И с папой утрясем…

Папы же в тот день дома не было. Его только на следующий день из рейса ждали, но до того, как ему вернуться, еще со школьными новостями соседка и подруга Олеська прибегала.

— Ритка-а-а, в школе-то чо творится!.. Здорово!

— А чо творится? — удивленно, будто просто заболела и от школьной жизни отстала.

— На ушах вся школа! Но мы все — за тебя! Горой!

— И учителя?

— Учителя — по-разному. Но классная наша, Римма-то Сергеевна, — вааще! Педсовет срочно собрался, мы подслушивали, хорошо было слыхать, потому что все громко говорили, завучиха, ну, эта… «Пи-пополам» орала: пятно на всю школу, несмываемый позор, проработать во всех старших классах, проверить всех поголовно девчонок на наличие девственности и отсутствие беременности, кто на проверку не явится, или наличия не окажется, а отсутствие будет присутствовать либо, тьфу, наоборот, того, как и тебя — поганой метлой… Вот дура, да? Ведь им тогда некого учить будет, я, например, тоже у Фрида была, только мне чуть больше повезло…

— Ты вроде про классную хотела…

— Ага! Так вот: классная-то наша — классная! А мы, придурки, и не подозревали!

— Короче!

— Короче, Римма Сергеевна этой «Пи-пополам» спокойненько так: мол, все, что вы предлагаете, уважаемая, полный вздор и к тому же нарушение законности, мол, если кому-то невтерпеж иметь дело с прокуратурой — пожалуйста, но она, Римма Сергеевна, — пас. А та — ей: мол, что вы конкретно предлагаете, взаимно уважаемая Римма Сергеевна? А классная: предлагаю, грит, считать случившееся несущественным казусом, потому что, вот увидите, это теперь станет обыденным явлением, времена, когда подобные «чепе» случались раз в пятилетку и становились предметом чуть ли не всесоюзного разбирательства, канули в Лету и, боюсь, навсегда. А девочку, еще грит, предлагаю обратно в школу позвать и постараться убедить ее, что школа ей не враг, а друг! Спорили, спорили, штук пять училок вместе с завучихой ускакали в знак протеста — чуть с ног меня не сшибли — остальные решили нормально. Так что можешь в школу приходить с гордо поднятой головой!

— Не-е, завтра еще не пойду. Пусть уляжется маленько. На той неделе — если что…

— Дело хозяйское. Отдыхай, подруга. Я пойду. Пока… Хотя, чуть не забыла, ты теперь, конечно, — «скоблиться»?

— Не угадала, подруга, мы с мамой решили — рожать.

— Рожа-а-ть?! Обалдеть! — И подруга, действительно обалдев и не найдя с ходу ни слов ободрения, ни слов недоумения даже, лишь повторила в крайней растерянности: — Дело хозяйское…

Несколько сложней вышло с отцом, чего Рита не ожидала, потому что отец всегда был добрей и ласковей матери, казалось, будто он и любит дочку больше, чем мать, что, возможно, так и было, однако не учла Рита одной существенной особенности отцовской личности — он родился и на всю жизнь остался неисправимым романтиком, идеалистом-максималистом, а от идеализма-максимализма до самого черного пессимизма и даже цинизма, как известно, один шаг. И в процессе дальнейшей жизни отец этот шаг постепенно сделал, хотя, к счастью, ограничился только пессимизмом.

Естественно, для него большим ударом было узнать, что его единственная «доченька-кровинушка» — самая обыкновенная беспринципная «сикушка-потаскушка». Впрочем, сразу нужно заметить, что это были самые сильные выражения, которые папка позволил себе употребить вслух.

Потом, немного придя в себя, он, по-видимому, решил, что против факта не попрешь, рассудительная жена, как всегда, права на сто двадцать процентов, и напоследок лишь посетовал с невыразимой болью в голосе:

— Эх, Ритка-Маргаритка, что же ты со мной и с собой наделала! Нет, я бы слова тебе плохого не сказал, если б ты — по любви… Но ты — и с этим ничего не поделаешь — по-скотски…

При этом мать, стоявшая за спиной отца, подмигнула дочери, мол, отец — «в своем репертуаре», пусть скажет все свои любимые слова, а ты делай вид, будто жутко раскаиваешься, но главное-то — все самое страшное позади, так что не робей, прорвемся!

Правда ночью, лежа уже в постели, отец с матерью еще довольно сильно, хотя и шепотом, повздорили, начав с непутевой Ритки, но вскоре перейдя, как говорится, на личности.

— С каждой может случиться, — сказала мать, — возраст такой, время такое.

— Не верю — не с каждой! — резко возразил отец.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что мы нашу дочь неправильно воспитали? Так это ж ты ее баловал да облизывал, ни разу в жизни строго не поговорил…

— Любовью человека не испортишь!

— Кто тебе сказал?

— Сам додумался! Потому что любовь — есть Бог!

— Ну, ты и не до такого еще додумаешься! А в чем же тогда, по-твоему, дело?

— В тебе.

— То есть?

— Ты, если бы в эту эпоху взрослеть довелось, лет в тринадцать в подоле принесла!

— Говори, да не заговаривайся, я тебе, если забыл, девушкой досталась!

— Твое счастье. А то б — убил.

— Жуть, с кем я живу…

— И я…

И застучали босые пятки отца, потом диван заскрипел. И стало тихо. И долго-долго, таясь друг от дружки, никто в квартире не спал. Отец с матерью ворочались на разных постелях, Рита лежала ни жива, ни мертва. И было ей до слез жаль папку, но маму тоже было жаль почти так же сильно…

А потом она уснула. Но сквозь сон слышала, что они снова выясняли отношения, кажется, кто-то из них даже плакал, возможно, и оба. Однако, пойдя под утро в туалет, обнаружила родителей снова в одной постели. Значит, помирились! И Ритка, из-за которой родители чуть вусмерть не расплевались, искренне возликовала. Хотя, разумеется, тихо.

Между тем борщ, пожалуй, дозрел. Рита приподняла крышку кастрюли, посмотрела в последний раз — бурлит, будто вулканическая лава, клокочет и вращает нерастворимые частицы свекольно-красная аппетитная субстанция, выключила газ, опустила на место крышку, принялась прибираться на столе.

И вот уже все на местах: вымыта и повешена на гвоздик разделочная фанерка, нож, обагренный свекольной кровью, — под теплую струю, и ничто больше не напоминает о недавней расправе над безответным овощем, терку — точно так же, отходы всевозможные и очистки — в помойное ведро, влажной тряпицей — по столу…

Однако остался пакет с одной оборванной ручкой, в котором тетя Катя овощи принесла. Рита его чуть было вместе с очистками не смахнула, но вдруг рука остановилась. Сомнение возникло.

А может, у них тут не принято так запросто разбрасываться вещами, которые способны еще сгодиться для каких-нибудь хозяйственных надобностей? И это будет расценено как расточительность. Ведь та же тетя Катя, к примеру, пакет не выкинула, сберегла, и вот он ей пригодился. И не исключено, что теперь следует его ополоснуть, просушить, вернуть законной владелице. И ему опять рано или поздно найдется применение…

Так Рита и сделала — ополоснула и повесила пакет на трубу над плитой. Но, спохватившись, — в процессе нагревания огнем воздуха возникнет, если память не изменяет, конвекция, и пакет обязательно упадет на огонь — перевесила его на полочку для просушки посуды. Это правильно, это рачительно и не противоречит требованиям пожарной безопасности.

Зато вопрос, показавшийся на первый взгляд элементарным — возвращать или не возвращать чертов пакет с оборванной ручкой законной владелице, при более пристальном рассмотрении обернулся неразрешимым парадоксом в духе все той же притчи про Буриданова осла.

Вернешь — скажут: «Да ты чо, соседка, у нас этого добра-а-а!..», а подумают: «Ужас, какая мелочная!»

Не вернешь — ничего не скажут, однако подумают: «К ней — по-человечески, а она даже пакет вернуть не соизволила…»

Нет, если бы соседка была Рите ровней или моложе, подобные идиотские, разумеется, терзания никогда не возникли, но в отношениях со старушками, как подсказывал жизненный опыт, надо держать ухо востро. Потому что для старушек чаще всего — мелочей нет. Однако тот же самый опыт и другое подсказывал: старушки, как и люди любого возраста, бывают разные. И ничей характер нельзя в достаточной степени познать, не наделав прежде больших и малых ошибок…

Впрочем, злополучному пакету еще какое-то время предстояло сохнуть, стало быть, на это время можно отложить решение проблемы. Что Рита и попыталась сделать, но не тут-то было.

Она опять мыла руки и советовалась с собственным отражением. Она наливала свежего супчика в тарелку для себя — надо ж попробовать, прежде чем кормить других, соли, например, если мало, добавить, чтоб не портилось у мальчиков впечатление от такой ерунды. Да и у самой, пока варила, аппетит разыгрался, чего давненько не случалось.

Рита не спеша доставала из хлебницы свой почти недельной давности хлебушко ржаной — до чего ж он надоел, с каким удовольствием умяла бы беленькую ванильную булочку, да нельзя, можно лишь созерцать, с каким азартом поедают белый хлеб Алешечка с Ромкой — ждала, пока супчик немного остынет…

А проклятый пакет с оторванной ручкой настырно лез в голову и лез! Уж не крыша ли, вдобавок ко всему прочему, едет?

Села обедать. И вдруг — эврика! Надо просто тете Кате отнести другой, исправный пакет! Да сказать, допустим, что, мол, у вашего пакета я, теть Кать, ненароком ручку оторвала, так решила возместить.

Старушка же может взять или не взять, сказать или не сказать, что сама оторвала ручку, но в любом случае Риту не в чем будет ни упрекнуть, ни заподозрить. Ай да Ритка, ай да сукина — так кажется — дочь!

И сразу в полной мере дошли до соответствующих органов чувств аромат и вкус свежего, приготовленного своими руками яства, букет, без преувеличения можно сказать, она ощутила — ай да Ритка, опять же!..

Насытилась, тарелку с ложкой помыла, на полку сохнуть положила, мимоходом скомкав так долго морочивший голову пакет и отправив в поганое ведро; смахнула крошки со стола, еще раз руки помыла, правда, без мыла не сей раз обошлась и отражению ни одного вопроса не задала, подмигнув лишь; табуретку под стол запнула и наконец-то первый раз за день на диван прилегла. Уф-ф-ф!

Полдня прошли на редкость плодотворно, почаще бы так — наперекор болезни и обстоятельствам, закусив губу и выпучив глаза. Как Павка Корчагин. Хотя Павка Корчагин ради идеи жил, а у нее, у Риты, идея есть?..

Нету у нее никакой идеи. Ведь нельзя же считать идеей инстинктивное стремление всякого живого организма жить вечно, пожирая других живых существ, гадя и с восторгом превращая в пустыню единственную такую во Вселенной планету. А значит, и — нечего…

И задремала нечаянно Рита. Давным-давно такого не случалось, обычно, даже вконец измотанная болями, когда те отступали, она засыпала не раньше чем через час-полтора. И не на спине, а только на правом боку, свернувшись калачиком, в полной, насколько было возможно, темноте, как привыкла еще в маминой утробе.

А тут — на спине, разметавшись, не задернув даже занавеску на окне, — уснула, по-видимому, довольно крепко, не услышала даже, как пришел из школы сын и сам налил себе борща, однако не как мертвая уснула, потому что привиделся ей чудной приятный сон. Будто пропалывают они все трое первую в своей жизни собственную грядку, которую им соседка тетя Катя по доброте своей уступила. Ромке почему-то всего годика два, не больше, но трудится, как большой, аж пыхтит от усердия, а ей, соответственно, около девятнадцати, и лишь Алешечке — столько, сколько ему на самом деле есть. То есть он и она — ровесники!

Конечно, такой метаморфозой Рита страшно удивлена, хотя ни в малейшей степени не огорчена, совсем наоборот, но ей зачем-то невыносимо хочется знать, как так вышло, что вдруг сама собой осуществилась ее самая сокровенная и самая бредовая мечта.

И тут с неба — голос. Вернее, конечно, глас.

— Ну, что, Маргарита, нравится тебе твой Мастер? А сама себе нравишься?

— Спасибо, Господи, конечно же, все нравится! Хотя какой из моего Алешечки Мастер, он ничегошеньки не умеет, из-за меня техникум бросил, а когда-то в институт мечтал…

— Ничего, Маргарита, у него все впереди, будет он Мастером.

— А у меня впереди — что, Господи? У сына моего? Зачем Ты меня сделал снова молодой, а сына — таким маленьким?

— Я сделал так, как должно быть, Рита. По Моим законам и по человеческим. Они, ты, может, недопонимаешь, не прихоть Моя — а непреложное, научно обоснованное условие выживания рода человеческого. Сын твой — только одно могу сказать — вырастет снова. И вполне приличным взрослым станет. И довольно долгую жизнь проживет. А что касается тебя… Впереди у тебя довольно большой срок счастливой… Нормальной, по крайней мере, жизни. Гарантирую.

— Стало быть, где-то лет через пять-шесть…

— Верно.

— Но почему?! Ведь Ты — всемогущ!

— Да живи ты, глупая, живи и радуйся! Вот — твоя собственная грядка, на которой, как и заповедано, трудишься ты в поте лица своего, вот — самые родные тебе люди, вон — небо, наконец, и на нем ни единого облачка! Разве мало?

— А и впрямь, пожалуй, достаточно, Господи, спасибо.

И все трое еще усердней принимаются воевать с сорняками, будто сорняки не просто сорняки, а все пороки гибельные и соблазны сатанинские. При этом очень трогательно и забавно смотрится их с Алешечкой чрезвычайно деловитый сыночек Ромка, «совместный», разумеется… Вырастет, малыш, конечно, вырастет, куда он денется!

Рита, на минутку разогнувшись, чтобы смахнуть со лба пот, пытается посмотреть на небо — охота же хоть одним глазком живого настоящего Бога увидать, небось, не каждому дано такое — однако слишком слепит солнце, и Бога увидеть не удается — либо Он прямо за солнцем прячется, либо чуть сбоку выглядывает — было бы закопченное стекло, какие когда-то делала вся школа, собираясь полное затмение наблюдать, Ритка хотя б Божье ухо углядела, а так…

И проснулась оттого, что сын, уже напитавшись самостоятельно, забулькал водой, споласкивая тарелку за собой.

— Сынок, ты давно пришел? Я нечаянно уснула и даже не слышала! Ты покушал? Понравилось? Вкусный борщ, правда? А кефир — ты его нашел? Попил?

Из всей серии вопросов сын привычно выбрал те, на которые ответ наиболее желателен.

— Нормальный борщ, мама. Большое спасибо. И кефира я стакан выпил, Алешечке осталось чуть больше. Только ты ведь, наверное, опять режим не соблюдаешь, хоть привязывай тебя.

— Эх, Ромка, я надеялась, мальчики мои меня похвалят…

— Ладно, мам, мне пора. Меня в здешнем ДК в секцию «тэквондо» взяли. Бесплатно, мам!

И Ромка ушел. А Рита встала, чтобы убрать остывшую уже кастрюлю в холодильник. Потому что Алешечка с работы — нескоро еще.

Но прежде, чем кастрюлю убрать, побулькала в остатках борща поварешкой. Вроде бы не зная, зачем. Вроде бы чисто автоматически. Но, ощутив отчетливое удовлетворение результатом проверки, вдруг с безжалостной определенностью осознала, что проверяла, не сожрал ли Ромка самое лакомое — единственное на всю кастрюлю свиное ребрышко. Оказалось — не сожрал. Все, абсолютно все понимая, он оставил главный ингредиент сложного кулинарного произведения самому любимому маминому ребенку.

И сделалось Рите так невыносимо стыдно, как, пожалуй, еще не было ни разу в жизни.

И ровно через неделю после первого своего знакомства с токсикозом пошла Рита в школу с «гордо поднятой головой». Конечно, «гордо поднятая голова» получалась не слишком убедительно, поджилки, так сказать, тряслись, когда порог учебного заведения переступала и по длинному школьному коридору, словно провинившийся рекрут, шла. И жгли ее бесчисленные любопытные, осуждающе-завистливые, презрительно-восторженные, а также тайно вожделеющие взгляды не слабее, может быть, пресловутых шпицрутенов, про которые в ту пору еще можно было узнать из школьной программы, а теперь, наверное, — совсем неоткуда.

Но ничего, преодолела всю дистанцию благополучно, кому-то кивая равнодушно, кому-то улыбаясь приветливо, кому-то подмигивая игриво, с кем-то раскланиваясь вызывающе-уважительно, от кого-то демонстративно отворачивая взгляд.

Рита подгадала явиться в класс так, чтобы сразу звонок на урок был, и это вполне удалось. Однако учительница, как это нередко бывает, на пару минут задержалась, и одноклассники все же успели наброситься скопом на вдруг разом выделившуюся из общей массы Риту, завалить ее с головой ворохом самых жгучих вопросов и восклицаний.

— Здорово, Марго!

— Как самочувствие?

— Будем абортироваться или будем размножаться?

— Молодец, Ритка!

Но никому ничего ответить Рита не успела да и не хотелось ей отвечать, а потому обрадовалась вдвойне, когда в класс вошла наконец «классная классная» Римма Сергеевна, чтобы продолжить изучение романа А. А. Фадеева «Молодая гвардия».

Однако, наверное, слишком уж сильно и явно Ритка обрадовалась, потому что, едва класс немного утихомирился, Римма Сергеевна, глядя сурово прямо в глаза ей, медленно проговорила:

— Вот только не надо, Денисова, думать, будто ты одержала над всеми нами большую и справедливую победу. Не надо. Христос — попрошу всех запомнить эти слова — прощая блудницу и спасая ее от побития камнями, все же велел ей больше так не делать.