Уравнение Бернулли

— Ритка-блудница, приколись, пацаны! — не удержался кто-то, но под суровым взглядом классной наставницы мигом прикусил язык.

— А еще я всех попрошу, — продолжила Римма Сергеевна, — не слишком докучать вашей попавшей в беду однокласснице своим болезненным любопытством и не тешить себя иллюзией, будто вы чем-то лучше Денисовой и с вами ничего подобного произойти не может.

Класс совсем притих, улыбка сползла с Риткиного лица, радость в глазах — беспричинная, в общем-то, — угасла.

А Римма Сергеевна, не подумав даже разразиться полновесным назиданием и не изнуряя никого особым учительским многозначительным взглядом, после веского, но краткого вступления как ни в чем не бывало сразу перешла к основной теме урока. На котором десятиклассники узнали, что писатель А. А. Фадеев не умер естественной смертью, а застрелился, мучимый совестью и хроническим алкоголизмом.

Наверное, в духе времени мыслящая учительница полагала, что данный поучительный факт личной биографии автора должен споспешествовать наилучшей усвояемости материала. Но, может, ничего она такого не полагала, а просто ляпнула, сама не зная зачем, ведь сплошь и рядом в духе времени мыслящие люди, как, впрочем, и люди, мыслящие устаревшими категориями, не только противоречащие друг другу сентенции изрекают, но и поступки совершают, казалось бы, взаимоисключающие…

Когда закончился урок и учительница, вопреки своему обыкновению, ни на минуту не задержавшись, вышла из класса, одноклассники вновь, конечно, кинулись к Рите. Но тут, неожиданно для всех и, вероятно, для себя самой, своей впечатляющей, надо признать, грудью встала на защиту подруги Олеська:

— Да вы чо, уроды, не поняли, о чем вас Римма Сергеевна по-человечески просила?! Вы чо, блин, в натуре, такие тупорылые-то?!

И ребята в изумлении отступили. К тому ж знали они все — та же Олеська, дважды навещавшая отсутствующую, после каждого визита информировала класс, а тем самым и весь мир о мельчайших подробностях, какие узнать удавалось.

А жизнь пошла своим чередом. Токсикоз, к счастью, свирепствовал недолго и несильно, так что в конфузное положение больше ни разу не поставил, к Ритиному животу сперва постоянно приглядывались: растет — не растет, но постепенно перестали — конечно, растет, куда ж ему деваться.

Но она сама, разумеется, каждый день да не по разу тайком задирала перед зеркалом водолазку, и ей то одно казалось, то совсем другое. И чуть ведь с ума Ритка не сошла от идиотского созерцания, пока не пришло в голову простое, как алгебраический одночлен, решение — взять портновский сантиметр…

Третью четверть Рита, на удивление всем, закончила существенно лучше прочих одноклассников, хотя никаких конкретных целей и задач, связанных с учебой, перед собой, как обычно, не помышляла ставить. Само вышло.

И с этим в связи некоторое время циркулировал по школе слух, что молодой, до крайности субтильный и столь же, наверное, честолюбивый преподаватель физики собрался на Риткином материале кандидатскую писать. О влиянии внебрачной беременности на интеллект. Или что-то в этом духе.

Слух укрепился и почти одновременно заглох, когда тощий, как сам Ландау, физик из школы внезапно свалил посреди учебного процесса и больше ни разу не появился. Так что если слух не на пустом месте произрастал, то, скорей всего, физик только наврал по секрету кому-нибудь насчет диссертации, а сам бросил школу, в которой мужики хронически не приживались уже лет пятнадцать, по какой-нибудь другой причине.

Между тем последние короткие каникулы начались, и опять Рита изнывала от скуки, мечтая, чтобы кто-нибудь позвонил, но лучше живьем пришел, причем скука была даже более лютой, чем в январе, ведь сама-то она теперь вовсе никого не навещала, справедливо полагая, что вряд ли у чьих-либо предков ее визит вызовет восторг. Предки, в лучшем случае, промолчат, а в худшем — наорут и прогонят.

Ибо еще одна особенность любых родителей состоит в том, что, хоть кол им на голове теши, они все равно думать будут, будто всегда и все на их чадо дурно влияют, в то время как оно — никогда и ни на кого. Но если все же — то только положительно.

И вдруг — долгожданный звонок.

— Женька, ты?!

— Ага. Помнишь еще?

— Как забудешь?! Чего звонишь-то?

— Просто. Соскучился.

— А — «двоечница»?

— Да ну ее!

— Тогда — зайдешь, может быть?

— Легко.

О чем они говорили? Да Рите и не запомнилось ни слова. Так — о пустяках. А потом, даже пива для смелости по баночке не выпив, раз — и в постель. Будто сто раз это делали. Правда, Женьку трепала такая дикая дрожь, что Рита, слышавшая не раз про этот «синдром Ромео», все равно не на шутку испугалась. О тропической лихорадке, известной по приключенческим книжкам, и даже об эпилепсии вспомнилось…

Но стоило им, так сказать, войти в курс дела — «синдром» мгновенно прекратился. И все получилось прекрасно. Причем несколько раз кряду. Обоим, наверное, очень давно и очень сильно хотелось.

И главное, ни Рите, ни Жеке не нужно было ни о каких последствиях беспокоиться, если не считать, конечно, преждевременного возвращения с работы Ритиных родителей. Хотя вполне вероятно, что в самые захватывающие моменты они не страшились и родителей. Потому что в самые захватывающие моменты и мысли приходили под стать.

«А-а-а, плевать, прощу Ритке ее дурь, с кем не бывает в наше время, тем более что — где и когда еще попадется такая классная девчонка!..»

«Простит, никуда не денется, ведь первая любовь — это первая любовь, а если вдруг мама сейчас войдет — пусть себя в этом возрасте вспомнит!..»

Однако пресыщение — чего они оба пока не знали — приходит всегда. Рано или поздно. И оно пришло. И разговор, обусловленный, наверное, им, вышел не очень-то в русле накативших мыслей.

— Ну, как, Жека?

— Вааще классно!

И потом они таким же образом еще несколько раз встречались. Изредка. Но так ни разу и не пошел у них разговор дальше известных уже реплик «Ну, как?» и «Классно!». Вот не пошел, и все…

Да, может, и Ромео с Джульеттой в свое время приблизительно так же содержательно по-английски разговаривали, а взрослый дядя Виля Шекспир, чтоб покрасивше вышло, от себя присочинил…

В общем, аж до самого конца лета ребята занимались своим обоюдно приятным делом, занимались вовсю даже тогда, когда пузо у Риты довольно большое стало, и Ромка в нем начал все больнее пинаться, и Женька ему изредка грозил: «Ну ты, Фридрись мелкий, хорош лягаться, удавлю!» И предки их ни разу не застукали. На свое же счастье.

Но, несмотря ни на что, Рита свой десятый класс очень даже прилично закончила, чего не скажешь про Женьку, который диплом техника-строителя автодорог хотя и получил, но в институт «с ходу проскочить» не вышло, и загремел он в саперные войска профессиональный навык приобретать.

Впрочем, Рита нисколько не расстраивалась, ей так и так уже надо было с постельными забавами до иных времен кончать, целиком сосредоточиваться на будущем материнстве.

И ни единой строчки не написал Рите этот воин со своих позиций, не позвонил ни разу, видать, без нее было кому писать да названивать. Видать, парень так и планировал окончательный расчет с первой любовью, давшей ему необходимый и, в общем-то, достаточный опыт для дальнейшей взрослой, ответственной жизни.

Сын убежал, Рита снова на диванчике прикорнула, хотела так же сладко, как давеча, уснуть и тем самым приступ стыда своего жгучего превозмочь. Но, конечно, не тут-то было. «Стыд — не дым, глаза не выест» — это сказано, может, и верно, если буквально понимать. А если иносказательно, как оно в народной мудрости обычно и задумано, то пословица более чем сомнительна, стыд глаза не выест, а душу?..

Впрочем, сомнительных мудростей как в фольклоре, так и у самых признанных мыслителей — навалом…

Словом, ворочалась Рита, ворочалась и — никак. Сна нет, стыд не отпускает. Хоть следом за Ромкой беги, но если даже догонишь, что сказать?..

Села, подложила под голову подушку, стул придвинув, ноги вытянула, телевизор включила. Телевизор-то у них допотопный, черно-белый еще, нелегко было к нему привыкнуть после многих лет общения с цветным, но теперь уже — ничего, даже кое-что иногда с интересом смотрится, вот только парочку программ бы еще, ну, одну хотя бы «Культуру», и было б совсем хорошо…

Да что там, наконец?

И, будто отзываясь на нетерпение хозяйки, древний ящик породил-таки сперва звук, а черед секунд десять и собственно зрелище. И звук достаточно громкий, достаточно внятный, и не тени размытые снуют в сером молоке, а люди с различимыми лицами — да ладно, чего там, нормально все, советские люди не один десяток лет радовались такому «телевизеру», наверняка у многих соседок-старушек в квартире не лучше прибор, а чем ты, инвалидка второй группы, лучше — абсолютно ничем…

— Вон из моего дома, сеньор Валенсио, чтоб ноги вашей больше здесь не было! — кричит в телевизоре некая сидящая в инвалидной коляске большая старуха с отчетливыми следами былой красоты и врожденного благородства на лице, натурально орет нагло улыбающемуся здоровенному мужику во фрачной паре.

— Так его, баушка, так! — смеется Рита, поудобней устраиваясь перед телевизором.

Сериал — так сериал, лишь бы удержать хорошее настроение.

Когда много лет назад пресловутое «мыло» только-только явилось на российский экран, сразу нашлось бесчисленное множество охотников над ним прикалываться. Этих охотников, в том числе и профессиональных, до сих пор как нерезаных собак, хотя осточертели они уже не меньше, чем само «мыло».

А Рита в ту пору заочно обучалась экзотической, для женщины, во всяком случае, профессии «водоснабжение и канализация» и как раз «гидравлику» блестяще сдала. И она, видя, как искренне сострадает мама не то мексиканской, не то бразильской матери-одиночке, тогда как для своей родной матери-одиночки, обретшей данный статус в том числе и маме благодаря, сострадания достается все меньше и меньше, вдруг решила тоже внести свою лепту в большое юмористическое дело. Или оно случайно получилось.

— Это кино, — сказала задумчиво и ни к кому не обращаясь, Рита, — хотя и разбито на серии, но ужасно напоминает непрерывную, бесконечную, монотонную струю свободно текущей жидкости. Интересно, авторы сами к этому пришли или они знают «уравнение Бернулли» из учебников и только открыли новый, неизвестный ранее способ его применения на практике?

Мама, как всегда, юмора не поняла, зато папка, только неполную среднюю школу преодолевший, но имевший недюжинный природный ум, хохотал до слез.

Но сегодня Рита вдруг с ходу прониклась сочувствием не к героям незамысловатого сюжета, а к исполнителям ролей и авторам сценария. Которых суровая нужда и неумолимый рейтинг заставляют из года в год, изо дня в день, на лютой тропической жаре или в духоте светских салонов и светских одежд сочинять да изображать эту тягомотину. А что, ведь и тут — звериный оскал капитализма. Нашему человеку так работать и так жить — верная и скорая смерть.

То есть данным зрелищем Рита увлеклась довольно своеобразно, но это не важно, поскольку неприятную думу удалось-таки отогнать на задворки сознания.

Но еще вспомнилось, как она однажды случайно минут пять слушала возле подъезда жаркое обсуждение соседками какого-то такого же «кина». Тогда она лишь посмеялась в душе над убожеством их духовных запросов, но теперь подумала, что надо бы хоть в самом общем виде представлять данный предмет и при случае попробовать принять участие в диспуте. Глядишь, смотреть люди будут на нее по-другому. Да еще подумалось вдруг, что жизнь куда богаче на «мыльные» сюжеты, чем некоторые думают. И творцы сериалов могли бы существенно разнообразить свои изделия, если бы не друг у дружки так тупо заимствовали, а присматривались получше к окружающей действительности да советовались с общественностью. Ну, хотя бы с Ритой.

А тут — вновь звонок в дверь. Второй неожиданный звонок за день.

«Ой, неужто тетя Катя — за своим драным мешком?»

Рита — сперва на кухню за новым пластиковым пакетом, только потом — к двери. А там — никакая не тетя Катя.

— Здравствуйте! — на пороге, спрятав руки за спину, мнется маленький упитанный очкарик лет сорока пяти, загадочно улыбается.

— Вам — кого?

— Вас.

— ???

— Я, видите ли, — торопливо заговорил мужчинка, видимо почувствовав, что еще немного, и он услышит совсем не то, на что рассчитывает, — ваш, некоторым образом, сосед. В смысле, арендую магазин, который — под вами. В связи с чем — вот…

И появляется из-за спины такой же точно пластиковый пакет, какой Рита в руке держит, однако не пустой.

— Это скромный презент от возглавляемой мною торговой фирмы «Абсолют» в честь, так сказать, шикарного нынешнего листопада. В знак искреннего расположения в качестве небольшой компенсации за причиняемые моей клиентурой неудобства. И даже смею надеяться на дружбу! — внятно и с выражением произносит нежданный визитер, усердно демонстрирую не вполне пока разученную американскую улыбку.

Надо же, Рита и не подозревала, что в этом городишке обретаются бизнесмены, способные столь кудряво изъясняться. Но и шельмец же, однако!

— Спасибо, но принять ваш презент я, к сожалению, не могу.

— Берите! Я ж — не только вам, я ж — всему подъезду!

— Все равно — не могу. Поскольку полноценным обитателем подъезда, увы, не являюсь. Мы ведь только квартиранты.

— Да?! — явное замешательство. Но лишь — на мгновенье. — Не имеет значения! Для меня — все равны! Берите!

— Ну, коли так, спасибо. Искренне желаю процветания вашему бизнесу.

— А я вам — счастья и здоровья. До свидания.

— До свидания…

А в пакете обнаружились коробка конфет, залежалых, само собой, однако несколько дней от срока годности осталось еще, баночка растворимого кофе «Нескафе-классик», пачка печенюшек и… Ба-а-а, свиные мороженые ребрышки, суповой набор! Эх-х, как кстати он был бы часа два назад!

Впрочем, можно же сейчас сварить его в небольшом количестве воды — лучше поздно, чем никогда — и, так сказать, присовокупить к оставшемуся борщу. Не совсем, конечно, то, однако и не возбраняется. А потом, вечером, Ромке можно будет попенять, мол, что же ты, сыночек, вкусную косточку не поглодал, там ведь достаточно было — стыдные, конечно, мысли опять, но менее стыдные, чем те…

К черту латиноамериканскую бабулю, пусть выпутывается из своих проблем сама, тем более что нить, так сказать, уже упущена, а вникать по новой… К черту телевизор!..

И через пять минут уже маленькая кастрюлька — на слабом огне. А Рита, пока кастрюлька самостоятельно пыхтит, решила отнести-таки соседке пакет.

Довольно необычно чувствовала она себя, стуча в чужую, старинной конструкции дверь, на косяке возле которой никогда не было электрического звонка, зато сама дверь носила не только следы многочисленных и самых разнообразных замков, от которых обитатели квартиры, очевидно, весьма регулярно теряли ключи, но и следы давних, а также не очень давних побоев.

Вдруг ни с того ни с сего Рите, не сразу решившейся постучать, пришла в голову шальная, однако, в свете определенных беллетристических стандартов, довольно затертая мысль: представить только, как много забавного, грустного и трагического рассказала бы эта древняя, сорокалетняя, очевидно, дверь, если б умела говорить!

И с ходу — другая мысль — противоположного свойства: тогда уж сразу надо представить, чтобы больше всякую банальную дичь не воображать, какой получился бы кошмар, когда б самые примитивные бытовые предметы и вещи вдруг сделались столь же болтливы, как люди!..

И постучала решительно. Будто шастать по соседкам — привычнейшее дело.

«Это я, теть Кать, Рита из шестой квартиры, пакетик ваш принесла!» — так собиралась ответить Рита на естественный и, как ей представлялось, абсолютно необходимый вопрос сквозь толщу суверенной двери.

Но соседка отворила мгновенно. Будто стояла наготове и ждала. А вместе с ней навстречу, как всегда, — неповторимый запах чужого жилья. Однако и знакомое что-то…

Ах да, очень похоже пахло в доме бабушки, а также в домах чужих бабушек, когда в них зачем-либо приходилось бывать. Запах вовсе не противный, наоборот, какой-то по-особому уютный, родной… Запах близкой смерти? Вряд ли. Там, где доживает свой короткий век Рита, такого точно нет. Стало быть, — старости?..

— Риточка! Ой, как хорошо, что зашла! А то я сама хотела. Да входи же, холоду не напускай! — С этими словами старушка энергично и вполне бесцеремонно в одно мгновение задернула слегка растерявшуюся Риту внутрь. — Ты куда это с кульком? Или не хватило чего-то?

— Что вы, всего хватило, даже в избытке, но пакет ведь надо возвращать…

— Кого там возвращать — говна! Да ты никак добрый вместо моего драного приволокла?! Ну, даешь, соседушка! Это ж додуматься надо!.. Ладно уж, «первый раз прощается, второй раз доверяется…» Конечно, ты ж меня еще не знаешь, мало ли что у незнакомой старухи на уме. Однако в наказание тебе — нельзя ж без наказания — полный кулек накладу. И не моги возражать!

— Да… — еще больше растерявшись, промямлила Рита, — прям неловко так, ей-богу…

— Все — больше ни слова про это, поважней разговор есть, точнее, дело, только пообещай, что не откажешься?..

— Обещаю, — пожала плечами Рита, совсем уж себя не узнавая, — чего мне, да суть-то в чем, теть Катя?

— Свахами мы с тобой щ-щас пойдем. К старичку одному. Да тут — недалеко, одна нога — здесь, другая — там! Полчаса, не больше. Иди, одевайся, по дороге все объясню…

— Свахами, дак свахами, чего нам…

То же самое продолжая, как заклинание, бормотать, и вернулась Рита домой, едва волоча полный пакет новых гостинцев, который, не разбирая, поставила в кухне прямо на пол, потом быстро-быстро — минут за десять — причепурилась, «свахами, дак свахами», — это она и зеркалу повторила навязавшуюся фразу, на которую ответом было лишь изумленное молчаливое недоумение.

Однако про варево на плите Рита в последнюю минуту вспомнила-таки. Хотела отключить, но, мгновенье поразмыслив, передумала. Лишь добавила воды да убавила до самого минимума огонь. Пусть — на «автопилоте». Полчаса же. Но если дом взорву и начнут шить статью о терроризме, теть Катю пускай — тоже. Как организатора и идейного руководителя бандгруппы…

Первого сентября, то есть уже на последнем месяце беременности, Рита неожиданно для всех и в том числе для себя, пошла в школу. Не в свою родную, правда, но в вечернюю. Просто так взяла вдруг и пошла.

Потому что если бы собиралась заранее, то заранее и документы бы, как полагается, из одной канцелярии в другую перетащила.

Может, она вообще просто так пошла, поглядеть, на что хоть это похоже — ШРМ, про которую в нормальной школе мнение было традиционно предвзятое, мол, никто там всерьез никогда не учил, не учился и не учится, учащиеся занятия практически не посещают, а если посещают, то лишь ради справки, благодаря которой можно безнаказанно прогуливать работу.

Хотя собственно «рабочей молодежи» в «шэрэмэ» со временем становится все меньше и меньше, а наводняют заведение в основном юные асоциальные бездельники и бездельницы, последние, все без исключения, легкого поведения, многие уже внебрачными детьми обременены, остальные же непременно будут в ближайшее время обременены. И школу, даже неполноценную такую, никогда не закончат, к чему, правда, у них и стремления никакого нет.

Еще учителя пугали нерадивых деток полным отсутствием в вечерней школе того, что зовется ласковым словом «коллектив», а следовательно, и милой сердцу общественной жизни. Однако это уже вряд ли могло дополнительно запугать недорослей, переживших в своей небольшой пока жизни крушение двух величественных в недалеком прошлом столпов школьного режима — пионерской дружины и комсомольской ячейки.

А интересно, вообще-то, получилось: от коммунистической партии остался вполне материальный труп. Многоголовый и даже многоговорящий, но тем не менее труп. От комсомола — легкое, вроде бы эфемерное облачко, однако пролившееся местами золотым дождем. И только пионерство честно-благородно обратилось в абсолютное ничто…

Однако вечерняя школа встретила Риту, как говорится, с распростертыми объятиями. То есть в буквальном смысле: Рита еще в нерешительности топталась в неожиданно безлюдном школьном дворике, а к ней уже из распахнутых дверей, раскинув руки, шла большая, широко улыбающаяся тетенька, оказавшаяся тоже завучихой, но во всем, абсолютно во всем отличавшаяся от маленькой и злобно-принципиальной «Пи-пополам».

— Милая девушка, я уже минут пять за вами через окно наблюдаю, отбросьте всякие сомнения, вы совершенно правильно сделали, что решили окончить школу назло всем обстоятельствам, и вы ее окончите, вы еще увидите «небо в алмазах», уверяю вас!

Казалось, тетенька совершенно серьезно намеревается обнять абсолютно незнакомую ей Риту, и Рита уже инстинктивно сжалась, выпирающий живот с мелким Фридрихом внутри безотчетно прикрыла руками.

— Или, может, вы по ошибке сюда забрели?

— Нет-нет, не по ошибке!

— Тогда — милости прошу!

И они очутились в сумрачном, прохладном, длинном коридоре, где — от этого вдруг почему-то слегка защемило сердце — тоже царил неповторимый и нигде более не встречающийся школьный запах — смешанный запах мела, влажной прелой тряпки, огромной и заслуженно старой «Карты полушарий» с масштабом 1: 220000. Кого-кого, но уж этого милого знакомца Рита меньше всего надеялась встретить здесь!

Но до конца коридора они не дошли, дверь с табличкой «Завуч» распахнулась существенно раньше.

— Итак, меня зовут Алевтина Викторовна, а тебя? — сразу приступила к делу хозяйка кабинета, однако ее подчеркнутая деловитость, пожалуй, вполне гармонично сочеталась с интонациями искреннего участия и сочувствия.

— Рита… Маргарита Денисова.

Разумеется, Рита отметила про себя непринужденно-мгновенную перемену формы обращения к ней пожилой или даже старой вечерней учительницы, но боже упаси, чтобы ей это не понравилось, скорей, наоборот. К чему эта чопорность, вполне естественная для какого-нибудь старичка профессора из кино, однако явно нелепая для простой провинциальной тетеньки, будь она даже и завуч.

— Что, залетела, дочка?

И так это неожиданно прозвучало, так одновременно участливо, что Рита, растерявшись, едва промямлила то, что уже научилась произносить с вызовом:

— Ага, залетела…

— А с дистанции в каком классе сошла?

— Да я как бы не сходила еще…

— То есть?

— Весной десятый закончила и — на каникулы…

— Слушай, так это же здорово! Значит — в одиннадцатый?

— Хотелось бы…

— Настоящее хотение — это все!

— Ага, даже если — на последнем месяце…

— На последнем месяце?! Героиня, ей-богу! Лично стану с тобой заниматься, лично! Ребенка будешь с собой в школу таскать, но аттестат получишь — это я тебе говорю! Давай документы.

— Видите ли, Алевтина Викторовна, я не думала, что так — сразу… Думала только узнать, а уж потом — за документами… Да вы не сомневайтесь, — теперь уж у Риты, конечно, никак не мог повернуться язык сказать, что она, вообще-то, давно примирилась с необходимостью пропустить год, расслабилась уже в предвкушении целого года безделья, абсолютно не представляя трудностей, которые привнесет в ее жизнь младенец, хотя, конечно, ей об этом все уши прожужжали, причем даже те, кто знал предмет ничуть не лучше нее самой, а в «шэрэмэ» забрела либо просто случайно, либо движимая безотчетным желанием одним глазком взглянуть, как оно выглядит вблизи…

— Ерунда! — завучиха решительно стукнула ладонью по столу и встала, давая тем самым понять, что вопрос решен и разговор окончен, — даже и не утруждайся. Сама схожу в твою школу и все улажу. Делов-то. А приходи в понедельник прямо на уроки. В одиннадцатый «А»…

И они вместе вышли из школы, вместе дошли до ближайшего перекрестка, оживленно беседуя на разные темы, а потом расстались. Учительница пошла за Ритиными документами, а Рита — домой, порадовать и поразить родителей. Если же явится Олеська — так и ее, а с нею всех прочих.

Она шла по улице, весело пиная палые листья, раньше времени нажившиеся в том году, шла быстро, не обращая внимания на небывалое для сентября пекло. И прохожие перед Ритой покорно расступались, а потом многие оглядывались в тревоге — куда так торопится сильно беременная девочка, уж не приспичило ли ей рожать? Однако взять и спросить напрямик, мол, не требуется ли чего — нет, этого в голову никому не пришло. Неоднозначная все-таки вещь — деликатность. Да, даже и она…

Поделиться новостью сначала удалось лишь с Олеськой, которая, услышав такое, немедленно кинулась нести новость далее и вширь, не рассказав даже, как у них-то прошел последний, особенный, что ни говори, «День знаний». А родителей пришлось ждать еще часа два.

— Что ж ты мне ни слова не сказала? — немножко попеняла мама, хотя видно было — в целом она, конечно же, довольна поступком дочери, только не уверена пока: то ли поступок продиктован невероятно возросшим чувством ответственности, то ли — совсем наоборот.

— Да говорю же — само так вышло!

— Ну, ты у нас прям — как Филиппок! — очень удачно пошутил папа, всех своей шуткой не только рассмешив, но и порадовав, поскольку в последние несколько месяцев ему было как-то не до шуток.

Вышла Рита из квартиры, а тетя Катя свою реликтовую дверь уже запирает реликтовым огромным ключом — вот ведь есть на двери и куда более современные замки, но они, оставшись без ключей или поломавшись, лишь декоративную роль теперь исполняют.

— Молодец, быстро собралась, хвалю!

Между тем, вышли из подъезда.

— Та-а-к! Которая из вас здесь живет? — Это тетя Катя — девчонкам, которых Рита видела утром и которые опять тут — «Pall mall» свой смолят да еще «Клинское» из баночек потягивают.

В ответ — молчание. Пытаются игнорировать. Ритка в таком возрасте еще не умела быть столь невозмутимой.

— Никоторая! — удовлетворенно констатирует тетя Катя, и, судя по всему, ее ничуть не обескураживает, тем более не выводит, из себя явственное презрение, а возможно, и ненависть этих, по сути дела, юных представительниц глубоко чуждой старухе цивилизации.

— Значит, курвы сопливые, проваливайте-ка давайте к своим подъездам! И пусть там ваши мамки-бабки за вами дерьмо подбирают.

«Сейчас они нас пошлют, — с тоской думает Рита, — точно пошлют. И настроение испортят. Э-эх, тетя Катя, тетя Катя…»

Однако девчонки — это невероятно — воздерживаются от крайности. Напротив, проглотив «курв сопливых», может, им уже кто-нибудь растолковал, что «курва» — это всего лишь курящая женщина, а таких теперь в России абсолютное большинство, и не предаются пороку лишь те, кому, как Рите, хватило силы воли бросить. Девчонки пытаются сравнительно вежливо отстоять свое гражданское право гулять и курить, где им заблагорассудится.

— А мы тут вовсе и не думали мусорить. Можете проверить потом — все банки в урне будут у магазина…

И Рита не выдерживает, чуть трогает соседку за локоть, шепчет:

— Да ну их, теть Кать, нам же сегодня «ихнее степенство» в том числе и затем подарки сделало, чтобы мы с этими не связывались!

— Как, как ты его назвала? «Ихнее степенство»?! А почему?

— Купец дак…

— Точно! Молодец! Уж скажешь, так скажешь, ха-ха! — И девчонкам — почти миролюбиво: — Ладно, поверим. Один раз. Но все же вы, девки, бросали бы курево-то. Тем более пиво. Ведь локти потом будете кусать.

— Щщас, докурим-допьем и бросим. Вот те крест, баушка!

— Тьфу на вас!..

Рита окончательно расслабляется только тогда, когда они с тетей Катей за угол дома заворачивают. Пронесло. Драгоценное настроение если и пострадало, то — чуть-чуть. Но какое все-таки чудо удержало дрянных девчонок от того, что они, можно не сомневаться, умеют делать лучше всего другого?

— Удивляешься, небось, почему они нас на три буквы не отправили?

— Ну, вы, теть Кать, прямо мысли читаете!

— А что, читаю. Иногда. То газетки, то чужие мысли. Вот поэтому они и не посмели! Но больше, конечно, потому, что я их родителей знаю и могу наябедничать.

— Конечно. Странно, как я сама не додумалась?

— Ничего удивительного. В большом городе жила — там, небось, соседей по подъезду не знала.

А между тем они уже перешли на противоположную сторону улицы и брели чужими дворами, распинывая листву, по которой, должно быть, уже немало ног прошло, но никто своих следов надолго не оставил. Однако пройдет один-единственный дождик, и все резко переменится — ковер станет банальным осенним мусором, если, конечно, не приберут его рачительные аборигены, чтоб использовать на будущий год в качестве бесплатного удобрения. Или другие аборигены, еще не растратившие до конца коммунального чувства, не сожгут в больших, веселых, но поминальных, в сущности, кострах…

— Теть Кать, — спохватилась вдруг Рита, — вы ж обещали по дороге объяснить! А то я все еще — ни сном, ни духом — иду, как Балда, сама не зная куда.

— В общем, в среднем подъезде у нас женщина живет, а на твой салтык, само собой, старуха, как и я. Гутей мы ее зовем, но так-то она Августа Денисовна. Мы с ней вместе всю жизнь — на фабрике, в приготовительном. И вот, значит, понравился нашей Гутьке мужичок тут один. И хочет она ему, как говорится, сердце и руку предложить. Не для того, понятно, чтобы чем-то таким заниматься, а просто — для души. Чтоб, значит, живая душа рядом была. Ну, и — для хозяйства, само собой. Вот Гутя меня и попросила. А я тебя позвала — одной неловко как-то, я ж первый раз.

— Но разве это правильно, теть Кать, свататься таким образом? Вроде наоборот полагается.

— Конечно, наоборот! Но жизнь-то кончается, Ритуля! А гора все никак не идет к Магомету! Так, кажись, говорится? Или просто горе, в смысле Николаю, в голову не приходит. Научился кое-как самообслуживаться, притерпелся, из всех желаний только одно лелеет: только б хуже не было. Да и все мы, старичье, так…

— А как же чувства, теть Кать? Ведь если ни чувств, ни, извините, секса… Только лишь — хозяйство?

— Почему это — без чувств? Есть чувства! Хоть не такие жгучие, как в молодости бывают, но чувства. Гутьке Колька, я прекрасно помню, еще в молодости нравился. И она ему, кажись, тоже. Но — не сложилось. Были, как говорится, альтернативы. Теперь же — никаких альтернатив. А капля давнишних чувств, запомни, девушка, всегда остается. Приходит время — она идет в дело.

— А может, мы вам потом кого-нибудь сосватаем? — вдруг неожиданно для самой себя ляпнула Рита и сразу ужаснулась своей дикой, как подумалось, бестактности, но старушка, очевидно, не сочла вопрос предосудительным.

— Нет уж, девушка, благодарствуем. Никакого дедушку мне в дом не надо. Я с мужиком нажилась. Намучилась — во как! Он, Вовка-то мой, царствие ему небесное, всю жизнь пировал, на моей шее сидел, гонял постоянно и меня, и дочерей наших, то ему мерещилось, что они — не от него, то ревновал меня ко всякому столбу, хотя я, поверишь — нет, ни единого разика ему не изменила. Даже и до сих пор, хотя нет Вовки на свете уже без малого двадцать лет. Я от него раз десять к маме убегала. Вместе с детьми. И столько же раз возвращалась. А это ж — позорище такое. Но куда деваться — квартира. Мне фабком давал, не ему. Пыталась его не пускать — он дверь ломал. Потом сам чинил, потом снова ломал… Когда же запомирал сволочь, ласковый стал, слова говорить начал, которых раньше не знал вовсе, ревел каждый день — смерти боялся… Похоронила — честь по чести, на могилку хожу, прибираюсь, милостыньку ложу, но реветь — нет, не реву. И на похоронах ни слезинки не проронила, за что до сих пор многие осуждают. Все знают — и осуждают. Такие люди…

— А дочки ваши — где ж?

— Далеко обе. Шибко далеко. Одну солдатик увез, другую после техникума по распределению заслали, там и замуж вышла. И почти не приезжают — денег на дорогу больно много надо. Письма пишут… Да внуков у меня трое, но одного только видела раз, притом давно. По фоткам любить приходится — не дай бог никому…

— А к себе не зовут?

— Не зовут. Сами тянут еле-еле в своих «дырах», по сравнению с которыми у нас — столица. Да и как уедешь — квартира ж, недвижимость, прости господи. Завещание на дочек оформила — подохну, так хоть разживутся маленько. Или кто-нибудь вернется сюда, здесь все ж таки город. И ваш, большой, рядом. Работу хорошую можно найти…

За разговором «свахи» незаметно места назначения достигли. Не так уж оно близко получилось. Свиные ребрышки уже минут двадцать варились на «автопилоте». В Ритиной душе беспокойство ворохнулось. Как бы не вышло чего. Не утерпела — поделилась с напарницей. Думала — отругает да прогонит домой. Не слишком-то тянуло новую, притом довольно сомнительную профессию осваивать.

— Ничего! — бесшабашно махнула рукой напарница — как видно, душа ее не слишком о недвижимости болела, — если огонь маленький, да кастрюля полная, да форточка, как ты говоришь, открыта — ничо не сделается. Проверено сто раз. Вперед!

И оказались они в подъезде точь-в-точь таком же, как собственный, только более ухоженном. Оно и понятно, здесь круглосуточного магазина не было, значит, реже забредала всякая шваль. Хотя, конечно, тоже забредала, поскольку от швали есть лишь одно средство — бронированная дверь. Тут же, как и в собственном подъезде, таких дверей даже квартиры не имели, следовательно, средний обитатель там и там был примерно одинаков…

Пока на четвертый этаж лезли, старшая «сваха» поспешно снабжала младшую самой последней и самой, как водится, важной информацией, а также инструкциями кое-какими.

— Гутя-то со своим Павлом гораздо лучше жили, чем мы с Вовкой. Конечно, случалось, что Пашка ее колотил, так редко совсем и, по-моему, за дело. Но вот он помер года два назад, и Августа зазвала к себе жить внучку, от младшего сына которая. Внучку-сучку, как оказалось. Работать не хочет, баушку в грош не ставит, мужиков водит, на баушку — если завозникает — замахивается, в холодильник ничего не ложи — мигом выметет со своими «гостями». Да у ней и мать такая — всю жизнь блудит, то приходит, то уходит, а Гутькин сынок-телок принимает…

Вот и задумала Гутя моя попуститься недвижимостью и уйти к кому-нибудь. Пока ее не кончили. И как раз Никола овдовел. Вот уж жених, так жених. Самостоятельный, непьющий, книжки читает, в политике разбирается, хозяйственный. Это ж он сам, один, весь подъезд отремонтировал. Соседи только деньгами маленько поучаствовали — кто сколько мог. А которые — и нисколько… И дети у него под стать — все до одного грамотные, начальники. Правда, живут, как и мои, далеко…

Это все тетя Катя выдала скороговоркой, запыхалась, так что пришлось перед красивой деревянной дверью потенциального жениха остановиться, дух перевести.

— В общем, Рита, сейчас войдем — говорить буду я. А ты улыбайся. Обворожительно. Потому что я тебя в основном для эстетики и пригласила. Хотя — не только. Вдруг возникнет что-то непредвиденное — а ты ж меня грамотней, моложе, умней. Значит, сразу — на подмогу. Все поняла?

— Не знаю…

— Поняла! Звоню! Благослови, Господи, и не оставь бывших комсомольцев-безбожников глупых да грешных, а теперь кающихся рабов твоих Катерину, Августу, Николая да и Маргариту заодно! Только бы Кольша не заерепенился, мол, в молодости забраковала, а теперь я забракую…

И нажала кнопку звонка.

При более пристальном рассмотрении основная часть предварительной информации о социокультурном российском феномене под названием «шэрэмэ» подтвердилась. И впрямь сюда очень не многие приходили даже за аттестатом зрелости, который не представляли, как дальше использовать, а уж про знания не приходится и говорить. За знаниями в эту школу, может, только беременная Рита и пришла.

Но зато ее все учителя сразу полюбили. Видать, такого чуда давно, а то и никогда в жизни не видели, хотя подсознательно мечтали именно о нем. Они ведь, учителя эти, образованием ничуть не отличались от учителей обыкновенных, все без исключения больший или меньший срок выдержали в нормальной детской школе, но по слабости характера сбежали туда, где меньше трудностей и можно быть почти совсем беспринципными, тогда как в дневной школе по сей день некоторые принципы требуются. Или хотя бы — имитация принципов…

И вдруг — абсолютно неожиданно — реальная возможность заняться тем, ради чего по молодости забрели в пединститут. Хотя, конечно, решающее значение имел тогда самый маленький конкурс, потом уж стало казаться, что — по призванию. То есть реальная возможность «сеять разумное, доброе, вечное»!

А соученики, вернее сказать, соученицы, среди которых тоже были беременные, новенькую, соответственно, невзлюбили.

«Да пошли вы все!» — сразу решила про себя Рита, и прочие вечерние школьники в один миг перестали для нее существовать. Хотя, наверное, если бы она проходила в школу подольше, специфический контингент все равно б заставил с собой считаться. Да и не специфический — тоже. Не мытьем, что называется, так катаньем.

Однако на протяжении месяца удавалось вполне успешно отстаивать Рите личный суверенитет. А потом прихватило прямо на уроке информатики. Которую завучиха Алевтина Викторовна вела.

Алевтина Викторовна как гаркнула командирским своим голосом — одноклассников в шесть секунд из класса выдуло. Но, по счастью, дело до родов в «полевых условиях» не дошло. И минут через десять Риту уже загрузили в скорую, повезли, завывая на всю округу. Только от этой сирены сделалось Рите по-настоящему страшно, а до того — только хиханьки да хаханьки. Девчонка же, семнадцать лет всего.

Алевтина же Викторовна сопроводила свою подопечную до самой родильни. И положительного результата дождалась. Тогда только, согреваемая уютным чувством до конца исполненного человеческого и административного долга, пошла, понесла добрую весть всем, кто ее так или иначе ждал.

То есть о том, что Рита благополучно разрешилась здоровеньким мальчиком, новоиспеченная бабушка тоже от завучихи узнала. А дедушка — только через два дня, когда из очередного рейса вернулся.

Валентина, разумеется, сразу прибежала, ее, разумеется, внутрь не пустили и даже разрешившейся от бремени дочери к окну подойти не позволили. Однако скупую информацию, которую можно было прекрасно и по телефону получить, которую, собственно, она уже получила — рост, вес и все прочее — дали. И мама тоже «уютное» чувство испытала, ибо сделала все в полном соответствии с вековой традицией…

А Рите рожать детей ужасно не понравилось. Слишком уж страшно, больно, стыдно и неопрятно. И сын новорожденный ей, по правде сказать, тоже не понравился. Только предъявили его, сразу резануло глаза сходство с ненавистным отцом. И Рита мгновенно решила об этом никогда никому не говорить, вдруг больше никто, кроме нее, столь очевидного сходства не обнаружит. Но если обнаружат, то изо всех сил она будет неопровержимое опровергать, мол, нисколько этот ребенок ни на кого, кроме меня и моих родителей, не походит.

А еще мгновенно решила Рита, что — на кого б ни был малыш похож и как бы сильно это ее ни удручало — она будет честно, только без пошлых нежностей телячьих, нести свой материнский крест, стараясь, раз уж так вышло, воспитать в детеныше хотя б характер иной, чем у отца.

И когда отдохнувшей и набравшейся сил Рите принесли младенца первый раз, приказав приложить его к груди, юная мать безропотно приказание больничной тетки исполнила, сама сосок свой девчачий в маленький ротик засунула и стоически терпела, пока начинающий сосунок, то ли добившись желаемого результата, то ли ничего не добившись, утомится от нелегкой работы и отстанет сам.

И дала она имя своему ребенку не такое, которое самой нравится, а наоборот, которое не нравится: Роман. Ромка. То есть и тут поступила нестандартно. Но до поры промолчала, чтоб новоиспеченные дедушка да бабушка, с полагающимися почестями привезя их из больницы, могли сколько-нибудь потешиться своими фантазиями. Уж потом объявила свою непреложную материнскую волю: Ромка. И дедушке с бабушкой осталось лишь с энтузиазмом поддержать данный вариант как наилучший.

Однако прежде чем ехать в загс оформлять метрику, требовалось еще решить довольно щекотливый вопрос с отчеством. Слово «Фридрихович» при обсуждении не прозвучало ни разу, но стоило бабушке лишь заикнуться, что таким детям обычно присваивают отчество, как у матери, дед вдруг резко воспротивился.

— Нет уж, — сказал он, — я согласен быть дедушкой и даже обязуюсь быть хорошим дедушкой, но хватит с меня того, что у внука фамилия будет моя. Раз уж никак нельзя иначе. Люди и так постоянно будут путать. В том числе и намеренно. А если и отчество еще…

«Может, Евгеньевичем его обозвать? — мелькнула вдруг у Риты в голове шальная, хулиганская даже мысль: — Вот бы Женька психанул!» Но сразу же она и устыдилась — чего только не взбредет в голову.

— В принципе, тут полная свобода выбора… — неуверенно сказала бабушка.

— Тогда, — решительно заявила Рита, — пускай будет Ивановичем!

Так и появился в компьютере районного загса новый гражданин России Денисов Роман Иванович. А «рабом Божиим» он стал только через год где-то, когда намаявшиеся с ним родственники — ребенок в первый год жизни часто болел и, следовательно, много ревел, лишая всех полноценного сна — вняв-таки многочисленным советчикам, решили испробовать еще и такое средство. Мол, хуже не будет. А оно и помогло. Может, совпадение просто, но, может, и знак.

Впрочем, первый год Ромкиной жизни вместил в себя не только его многочисленные, хотя, к счастью, не опасные болезни и беспокойные ночи родственников, но и многое другое. Чуть не с первых дней вкруг младенца, изначально обделенного отцовским участием, стихийно сложилось целое, если можно так выразиться, воспитательно-вспомогательное сообщество. В которое, помимо начинающих матери, деда и бабушки, первой уверенно вошла завучиха ШРМ Алевтина Викторовна, имевшая, вообще-то, собственных внуков, притом даже неподалеку живших.

Также не остались в стороне бывшие одноклассницы и одноклассники, которых сперва слегка подтолкнула «классная классная», а затем они во вкус вошли, увлеклись тем, что раньше именовалось «тимуровским движением» или просто «шефской работой», но однажды сгоряча было зачислено в пережитки тоталитаризма.

Хотя, как показывает данный, в частности, случай, «тимуровское движение» — есть естественная потребность юного сердца, а также, видимо, и мускулов. И если эту потребность не направлять должным образом, то вот вам и пожалуйста — вандализм.

Правда, сама Римма Сергеевна по неким известным лишь ей причинам не сочла возможным влезать в это дело так, как влезла коллега из вечерней школы. Однако всегда в курсе событий держалась, не сходя с рабочего места, как из штаба, неназойливо руководила действиями своих «тимуровцев», составляла, к примеру, «график посещений», «график учебных занятий на дому» и еще несколько различных графиков.

Впрочем, наступала ночь, а наступала она всегда с неотвратимой регулярностью, и основная нагрузка все равно ложилась на хрупкие плечи семнадцатилетней матери. Конечно, сочувствуя измученной дочке, и мама, и даже папа нередко делали самоотверженные попытки пожертвовать своим отдыхом, только бы бедная девочка хоть немного отдохнула. Но что они могли сделать сверх того, что по несколько часов кряду, еще больше мешая всем спать, слонялись из угол в угол с хнычущим Ромкой на руках, невнятно завывая себе под нос якобы колыбельную? Ведь ребенок все равно не засыпал, хныкал громче и громче, не чуя ни от деда, ни от бабки того единственного запаха, который хоть как-то облегчал изнурительное вживание в этот шершавый, дурно пахнущий, вполне безрадостный, если верить первым впечатлениям, мир.

И в конце концов Рите приходилось опять брать сына себе. После чего он, почуяв разницу, чаще всего успокаивался-таки. То есть некоторая польза даже в бесполезной с виду самоотверженности все-таки бывает…

Но зато Рита сама ощущала происходящие в ее душе перемены, какие она не планировала, но сопротивляться которым не могла да и не хотела. Она явно привязывалась к сыну все больше, все чаще ощущала в себе настойчивые позывы именно к «нежностям телячьим», все меньше раздражало сходство ребенка с его отцом. Да и было ли оно настолько уж очевидным, если до сих пор даже из одноклассниц никто словом о нем не обмолвился, а их пока еще рано было подозревать в избыточной деликатности, которую ведь даже в зрелом возрасте, в отличие от старости, далеко не каждый обретает.

То есть наваливалась на Риту пресловутая «материнская любовь», причем вопреки, повторимся, ее перспективным планам. Так на то она и любовь — чувство внеплановое во всех без исключения случаях. Впрочем, нужно, пожалуй, несколько забегая вперед, заметить, что чувству этому все же никогда не суждено было стать чрезмерным…

Когда Ромке исполнился месяц, по настоянию бесчисленных нянек ему справили первые именины, называемые иногда почему-то «кашей». Причем знатоки житейских правил твердо заявляют, что до этого дня чужим людям младенца ни в коем случае нельзя показывать…

Мероприятие вышло довольно живым и многолюдным. Притащился весь бывший родной класс, Алевтина Викторовна, как всегда шумная, большая, преувеличенно веселая, с букетом неведомых желтых цветов и подарками. Само собой, присутствовали и Ритины папа с мамой.

Ромку, конечно, до полусмерти замучили, без конца передавая из рук в руки и заставляя беспрестанно лыбиться всяческим благоглупостям взрослых. Но он стоически все перенес, будто осознавал уже некую ответственность, однако вдруг раньше положенного срока заснул сам по себе. И неугомонная завучиха придумала устроить показательную многолюдную прогулку, вроде как своеобразную демонстрацию чадолюбия и оптимизма. А погода как раз выдалась замечательная, для ноября небывало теплая и солнечная, так что после несущественных колебаний некоторых близких родственников предложение Алевтины Викторовны было поддержано, сонного младенчика быстренько запеленали, в одеяльце завернули, в коляску загрузили, повезли.

И само собой так вышло, что всею толпой заявились в ШРМ, откуда навстречу высыпало изрядное количество радующегося возможности на несколько минут оторваться от изнурительного учебного процесса народа. Хотя, как помнится, новые соученицы относились к Рите довольно прохладно. И теплая эта встреча вкупе с теплой погодой и глотком специфического школьного воздуха вдруг пробудили в Рите страстную и непреодолимую жажду знаний. Никогда она ничего подобного не испытывала.

— В школу хочу — сил нет…

Конечно, все страшно изумились, даже тихо сделалось, и только Алевтина Викторовна сочла дикое желание юной матери абсолютно правильным, даже естественным.

И сказала громко, чтобы все наверняка расслышали:

— Не знаю, кто как, а я всегда была уверена, что ты вернешься к учебе при первой возможности. И такая возможность уже вырисовывается. Тем более что для учебы тебе даже не придется никуда ходить — я сама буду тебя посещать, другие наши учителя тоже не против, друзья твои наверняка в стороне не останутся, родители, полагаю, рады будут, что ребенок ни в коей мере не мешает их дочери становиться полноценным членом общества. Я правильно говорю?

— Правильно! — закричали со всех сторон и почему-то дружно поглядели на Ритиных предков, которые лишь молчали и несколько обескуражено улыбались.

Они ведь все никак не могли привыкнуть, что у них теперь не квартира, а проходной двор какой-то. Тем более им нелегко было сразу привыкнуть к мысли, что данное стесненное положение не прекратится в ближайшее время, а наоборот, продлится неопределенно долго. И не восстанешь ведь, поскольку люди от чистого сердца и абсолютно бескорыстно хотят делать добро, притом только добро…

И Рита продолжила овладевать, как говорится, знаниями. Учителя из вечерней школы приходили к ней не особо часто и всегда ненадолго, ибо она все «схватывала на лету»; бывшие одноклассники, согласно составленному их классной руководительницей графику, — каждый день. В магазины и аптеку бегали, стирали детские шмотки, гуляли с ребенком. Так что родителям терпимо было. К тому ж и свободней, чем могло быть.

И примерно к исходу второй четверти Рита полностью ликвидировала отставание по всем школьным предметам, стала, помимо легких домашних заданий для «мучеников» вечерней школы, прихватывать и более сложные, приносимые бывшими одноклассниками от Риммы Сергеевны вместе с неизменными приветами.

Но когда появлялась Алевтина Викторовна, Рита свое «сверхурочное» поспешно прятала с глаз — не хотела огорчать славную женщину, которая просто светилась вся от ощущения собственной незаменимости, душевной щедрости и самоотверженности. Что, невзирая на некоторые пустяки, именно так и было, поэтому ни в коем случае не стоило давать доброму человеку повод для каких-либо огорчений.

И, пожалуй, Рита со своим невероятным усердием уже несколько перебарщивала, училась так, словно «на медаль шла», хотя медаль сдающим на аттестат экстерном не полагается, но, возможно, дело было еще вот том, что чем больше она уделяла времени учебе, тем меньше приходилось возиться с Ромкой, уже весьма значительную часть дневных забот о котором взяли на себя девчонки, случайно не оказавшиеся пока на Ритином месте, но они же еще окажутся, и тогда этот «практикум» им весьма пригодится.

Учеба доставляла большее удовольствие, нежели возня с Ромкой, который ночью, хотя и реже теперь, душу Ритину выматывал, но все-таки довольно часто. Видимо, лишние люди в тесноватой квартире не только лелеяли ребенка, но и нередко инфекцию какую-нибудь притаскивали.

Зато теперь могла Рита днем кое-когда слегка вздремнуть, никто б не осудил, но она, будто бы целенаправленно, хотя вполне спонтанно, закаляла волю, позволяя себе подобным образом расслабляться лишь в самых-самых крайних случаях…

И дотянула ведь до конца учебного года! Не просто дотянула на последнем издыхании — с блеском сдала выпускные экзамены в школе! О ней даже статью в областной молодежной газете поместили с несколькими, как становилось модно, фотографиями: Рита и Рома с Алевтиной Викторовной, Рита и вся остальная ее семья, Рита с одноклассниками. Только «классную классную» никак не удалось уговорить на съемку, хотя ведь и ее заслуги немалые. Очень гордая и скромная классная была.

Конечно, статьи бы, возможно, не было, если б Рита родила своего сына от законного мужа. Но ничего не поделаешь — вся или почти вся пресса уже в те года начинала приобретать тот цвет, который с гордостью носит теперь.

Четыре раза пришлось нажимать тете Кате кнопку звонка — женщины уж подумать успели, одна с досадой, другая, пожалуй, с радостью, что притащились зря, нет дома хозяина — пока наконец за красивой дверью не послышались шаркающие неторопливые шаги.

— Кто там?

— «У вас продается старинный славянский шкаф?» — вдруг созорничала тетя Катя, подмигнув Рите, для которой эта фраза из допотопного шпионского фильма была пустым звуком.

— «Шкаф продан» — остался гроб! — слегка переиначил фразу голос за дверью, залязгали замки. — Катюха, каким ветром?!

Жених показался Рите хотя и завидным, наверное, однако несколько ветховатым. Впрочем, если самостоятельно подъезд отремонтировал, то, может, и ничего.

— Ваш товар — наша купчиха! — вызывающе объявила тетя Катя и, не дожидаясь приглашения, шагнула вперед, дернув за рукав и Риту.

— Не понял… — слегка растерялся жених, еще не знающий, что он жених, отступая перед напором численно превосходящих сил.

— Объясним, не беспокойся… А ничего живешь, справно. Хоть и без хозяйки, царствие ей небесное, хорошая женщина была… Раздевайся и ты, Рит, не дожидайся, что этот куркуль за тобой ухаживать начнет, не заведено у нас…

— Ой, девки, дак ведь вас, поди-ка, чаем надо угощать! — вдруг спохватился хозяин.

Он рванулся было на кухню, но тетя Катя ловко и отважно сцапала его за пластмассовую китайскую штанину.

— Не дергайся, Никола, чаи потом будем распивать, если будем, а пока это, как говорится, предварительный визит. Может, сразу нас попрешь, так и нечего расходоваться… Повторяю: «Ваш товар — наша купчиха!»

— Кого?

— Неуж совсем не догадываешься? Ни сном, ни духом? И чо только Гутька в нем нашла?

— Ну, судя по вступлению… нет, не хочу гадать. Еще попаду пальцем в небо, осмеете… Что там Гутя? Как она? Почему ты про нее заикнулась — выкладывай.

— В общем, ты — один, она — одна. Отчего б вам, как говорится… Две головешки вместе, как говорится, старая любовь не ржавеет опять же… А?

— Та-а-к… Стало быть, спонадобился Колек… Через столько годов… Будто он — письмо до востребования. Будто он…

— Не о том говоришь, Коля. Кто старое помянет…

— Слушай, поговорок я и сам до хрена знаю! Этих поговорок у нас — на любой аршин! А человек конкретный, он, понимаешь ли… Человек! У него — душа! И все такое…

— Правильно, Коля. Но Гутьке знаешь как плохо? Она хочет к тебе, больше-то не к кому! — вдруг выпалила незадачливая сваха то, чего ни в коем случае нельзя было произносить даже шепотом, и мгновенно она поняла свою оплошность, повернулась к молодой напарнице с надеждой во взгляде, будто не знала поговорки «слово — не воробей…».

— Теть Катя хотела вам сказать, дядь Коля, что хотя ее подруге действительно плохо, но ни к кому, кроме вас, она не хочет, потому что именно вас до сих пор любит и казнится допущенной в молодости глупостью! — выложив все это скороговоркой, Рита тоже ужасно смутилась. Черт дернул ввязаться в эту старческую романтику, вот и сидишь теперь дура дурой!..

Но сгоряча ляпнутое не столь уж редко оказывается эффективней самого премудрого и выверенного слова. Потому что жених вдруг резко смягчился, хотя, казалось бы, должен был непоколебимо на принцип встать.

— Да ладно, девки, чего там, она ведь, старая-то… — произнести вслух такое трудное для многих слово «любовь» Никола не смог, — впрямь, пожалуй, не ржавеет, и Гутя еще вполне ничего, не вся истратилась, сколько-нито и мне перепасть может, в общем, попытка не пытка, попробовать согласен, одному, правда, несподручно совсем… Еще скажу, так и быть, по секрету, хотя можете мой секрет зазнобе моей старой передать: я ведь сам часто про Августу думал. Что неплохо бы… А все не знал, как подъехать. Стало быть, пусть она не сильно переживает, что первой инициативу проявила…

— В лучшем виде твой секрет преподнесем! — несказанно обрадовалась главная сваха, ведь миссия-то, несмотря на отсутствие опыта, получалась успешной.

— Вот именно, преподнесите. Скажите, что сам в субботу часикам к двум прибуду. С гостинцем, само собой. Тогда уж и вам, как говорится, гонорар…

И тут напоследок вдруг напала на жениха некая странная при его солидности и основательности игривость. От радости, должно быть.

— Постойте-ка, девки, а мне чо-то подумалось… На хрена мне старая Гутька, может, мне вот к Ритуле подкатить? Вон она какая красивая, только малость подкормить!

— Не раскатывай губу, старый, есть у нее мужичок молоденький!

— Да молоденькие-то мужички разве умеют красоту ценить?

— Зато старенькие умеют, вам если молодая, так уже обязательно красавица!

— Так оно и есть! А молодой-то — вон до чего довел! Ты пошто такая субтильная-то, девушка?

— Диабет у меня, дядь Коль, — ответила Рита просто и буднично, а старик враз смутился.

— Диабе-е-т! Вон что… Сахарный?

— Сахарный.

— Вон что… Да не бери в голову! Просто сахар не кушай, и все. И сто лет проживешь. Я много диабетиков знаю — живут! Только они все толстые. Я даже не знал, что бывает наоборот.

— Бывает…

— Все, айда, Ритуля. Гутька там, поди, извелась. Понесем ей «благую весть», обрадуем. До субботы, женишок!

— До субботы, девушки…

Вышли из подъезда — красота, вовсе бы с улицы не уходить.

— Так бы жизнь заканчивалась, — после долгой паузы, мечтательно произнесла тетя Катя, подобрав резной кленовый лист и задумчиво вертя его в пальцах.

— Ага, — отозвалась Рита, подумав про себя, что ее жизнь, возможно, так и закончится.

— Но нам еще слишком рано об этом думать! — строго сказала соседка, мельком глянув Рите в глаза.

— Может, и не рано. Может, в самый раз.

— Я слышала, как ты вчера… Что, сильно прихватывает? Ведь сам по себе диабет, я слышала…

— Почки в основном. А еще — сердце. А еще — давление скачет, так что кажется, будто лопнет вот-вот голова…

— Бедная девочка… А может, — ничего? Может, вот-вот научатся доктора?

— Может… — Рите хотелось поскорей закончить неприятный разговор, а еще утешить хотелось добрую старуху.

— Тогда ты это… Держись, дочка! Изо всех сил держись! И верь. Доктора точно — вот-вот, я своими ушами недавно по телевизору слышала, только не помню, по какому каналу…

— Да я верю, теть Кать…

— Вот и молодец. Стало быть, еще когда-нибудь кого-нибудь сватать пойдем.

А между тем они уже стояли на своей лестничной площадке и обе инстинктивно принюхивались. Кажется, ничем таким не пахло.

— Давай, отпирай скорей, — не выдержала соседка, — чо там с твоими костями, а то ведь я, если что, во всем виноватая буду.

— Сейчас-сейчас!

Соседка осталась в прихожей, а Рита — не разуваясь даже — на кухню. Одной рукой — выключить газ, другой — долой с кастрюльки крышку. Вовремя успели — вода выкипела почти вся, но ничего не пригорело.

— Все в порядке, теть Кать!

— Гора с плеч… А рисковые мы с тобой бабы, Ритка!

— Да уж, рисковые.

— Все, теперь — хозяйничай, Ритуля, доделывай свое фирменное, скоро твой ненаглядный придет, а уж к Августе я одна. Утомилась, поди?

— Немного есть.

— А я-то, старая дура…

— Что вы, теть Кать, я, можно сказать, впервые, как здесь очутилась, людей увидала, спасибо вам огромное!

— Тогда — ладно. Пока. Если что, я всегда…

— Не сомневаюсь. До свидания.

После одиннадцатого бывшие Ритины одноклассники и одноклассницы начали ни шатко, ни валко строить взрослую свою жизнь, хотя, конечно, ничего они особенного не начали, это всего лишь говорят так, когда никаких собственных слов не имеют, а ребятки просто-напросто отдались на волю выдувшим их из школы ветрам, и разметало кого куда в зависимости от собственного веса каждого, конфигурации ландшафта и прочих, порой, казалось бы, несущественных факторов.

Иван с Ниной, напомним, почти сразу расписались в загсе и обвенчались в храме, однако сделали это тайком от школьных друзей, а когда школьные друзья об этом узнали, то им осталось лишь обидеться, что столь важное дело состоялось без них. Они и обиделись, но впоследствии все же понемногу сообразили, что юные брачующиеся далеко не всегда вольны решать, кого звать на сочетание, кого не звать, тем более, если с трудом выревели у предков благословение, за которым не только и не столько замшелая домостроевщина маячит, но вопрос жилищный с финансовым вкупе.

Конечно, уже в те времена молодежь чаще всего ни с чем таким не считалась, предков в грош не ставила, а ставила перед фактом: мы ж все равно давно в греховное сожитие вступили, но если вам невмоготу видимость приличий соблюсти, то — пожалуйста, так и быть, потерпим.

Однако Ваня с Ниной были, очевидно, не таковы. И если из Нинкиных родителей, напуганных случаем с Ритой Денисовой и удрученных отсутствием у дочери невинности, можно было любые веревки вить, то Ванины предки, напротив, имели все козыри на руках…

А сами молодожены после своего таинственного сочетания сразу резко углубились в семейную жизнь и перестали показываться где бы то ни было, дав повод всем знакомым злословить с плохо скрываемой завистью, что Ванька с Нинкой никак натрахаться не могут, вот придурки.

А потом как-то постепенно стало не до них, а еще чуть позже те, которые недавно на выпускной вечеринке клялись друг дружке в вечной дружбе, почувствовали, что ветры, свежо гуляющие за стенами школы, оказываются гораздо сильнее любых детских да и не только детских клятв. Но почему-то ничуть не грустно от этого открытия, а, наоборот, весело и тревожно — куда-то занесет в конце концов, во что-то шмякнешься со всего маху…

Собственно, явную черту под школьным периодом жизни подвел лишь сентябрь, когда обозначились определенные, пусть и промежуточные, итоги. Впрочем, итоги, строго говоря, всю жизнь промежуточные. Скажем сразу, никто из класса ни в каком качестве столицу покорять не поехал, если не считать одного паренька, поступившего там в военное училище. Никто также не рванул на штурм творческих профессий в пределах родного города, где имелся какой-никакой театральный вуз, если не считать одной несчастной, подавшей документы на журфак, провалившейся на первом же вступительном экзамене и мгновенно переориентировавшейся на дошкольное педучилище.

К сентябрю, таким образом, двое из класса без проблем стали студентами пединститута, один затесался в «мед» на «промсанитарию», двое из шестерых, мечтавших получить стремительно входящие в моду специальности, связанные с маркетингом, менеджментом, банковским делом, а также компьютерными технологиями, не пройдя по конкурсу, пристроились в лесотехнический, другие четверо получили статус учащихся техникумов, прочие либо ни в какие учебные заведения не смогли затесаться, либо даже не пытались это сделать.

Что любопытно, молодожены Ванька и Нинка, оторвавшиеся от коллектива первыми и вряд ли сколько-нибудь существенное время выкроившие для подготовки к вступительным экзаменам, тоже попытались дуриком проскочить в медицинский, куда еще в восьмом классе наметилась Нинка, а Ванька уж — за компанию, мол, куда иголка, туда и нитка.

Однако на первом же испытании по химии Нинка, блиставшая знаниями первой, получила твердый «неуд», и Ванька, увидев такое дело, тотчас, не дожидаясь своей очереди, встал и пошел вслед за женой.

— Вы куда, молодой человек?! — изумился экзаменатор.

— Да ну вас, я вообще ничего не знаю! — был ответ.

Потом, когда Ванька был в армии, а многочисленные родственники взяли на полное попечение их первого детеныша, Нина, пристроившаяся в больницу санитаркой, заочно окончила-таки медучилище и сделалась медсестрой, а Иван так на всю жизнь неучем и остался…

Таким образом, класс получился во всех отношениях средним, может, чуть-чуть выше среднего. Так и должно было быть — обычная школа, обычные дети. И промежуточные итоги разобщили ребят совсем уж бесповоротно, потому что при встречах студенты могли говорить только про свое студенчество, а нестуденты — только завидовать и злиться.

А Рита — единственная, к тому ж формально к данному учебному коллективу не относящаяся, — подалась учиться на инженера в самое, может быть, сумеречное для инженерного сословия времечко. Сдала документы на заочное отделение политеха, избрав вдобавок весьма экзотическую специальность: «Водоснабжение и канализация». Увидев одни пятерки в ее аттестате, студентка, подрабатывавшая в приемной комиссии, посмотрела на Риту, как на припадочную, однако отговаривать не стала.

Конечно, такая абитуриентка с легкостью поступила. Причем на вступительных экзаменах столь сильное впечатление произвела, что при зачислении ее всерьез пытались сговорить учиться на программиста или экономиста, то есть предлагали то, чего вожделели самые честолюбивые из одноклассников, но взамен обрели, в лучшем случае, «лесное хозяйство и деревообработку». Однако Рита, сама толком не зная почему, отказалась. Будто с раннего детства только и грезила водоснабжением, но еще больше — канализацией…

К тому моменту в Ритиной семье произошло одно существенное изменение. Однажды отец, вернувшись из очередного дальнего рейса сильно избитым и ограбленным рэкетирами, с порога заявил, что все, с него хватит, что он накатался на автомобиле на всю оставшуюся жизнь и больше — хоть режьте его — за руль никогда не сядет. В том числе и за руль своего личного «жигуленка».

Если ж к печальному инциденту на большой дороге прибавить еще вполне оформившиеся к неполным пятидесяти годам профзаболевания геморрой и радикулит, то можно последние сомнения отбросить — человек действительно накатался.

По счастью, к личному «жигуленку» он постепенно опять стал относиться довольно терпимо, однако с водительской денежной работы почти в тот же день перешел в охранники, потеряв в заплате не меньше двух третей, зато заимев свободного времени во столько же раз больше.

И каким же вдруг прекрасным дедушкой сделался далеко не старый еще мужчина оттого, что не смог никакого иного применения найти своему безграничному досугу! Редкостным дедушкой, уникальным. А может, он все-таки, сам себе не признаваясь, мечтал смолоду о сыне?..

И по маминому скромному ходатайству отправилась Рита оформлять «трудовую книжку» в одну из бесчисленных в городе жилконтор, где как раз на продолжительное время — прежняя служительница в декрет пошла — освободилось место паспортистки. Да, может, Риту и без всякой протекции бы взяли, как-никак — студентка вуза, причем, в некотором смысле, даже профильного.

А через полгода она уже — заместитель начальника конторы, командует сантехниками, электриками, плотниками, дворниками, шоферами спецавтомобилей и прочими пьяницами. Впрочем, в связи с меняющейся общественно-экономической формацией в стране самые горькие пьяницы к тому моменту уже либо научились почти не выпивать на работе, либо закодировались, либо перешли в следующую статистическую подгруппу, получив неслыханный прежде статус — «бомж», либо вовсе умерли, не вынеся полной отмены милого сердцу понятия «социальная справедливость». Однако до идиллии в производственных отношениях было по-прежнему далеко.

Ну да, конечно, столь стремительная карьера симпатичной студентки-заочницы, по возрасту не достигшей еще даже права быть избранной в органы местного самоуправления, благодаря только ее личным деловым способностям — какие они ни будь — состояться никак не могла. А могла — только всем хорошо известным образом. Что и произошло.

Однако не совсем так или даже совсем не так, как, наверное, уже мерещится большинству наших современников, головы которых под завязку напичканы разными амурными историями про старых кобелирующих начальников и юных неопытных или же, наоборот, чрезвычайно опытных смазливых сотрудниц.

Потому что начальником жилконторы был тридцатичетырехлетний шалопай с дипломом биофака, чей-то, разумеется, сынок, иначе как бы он во главе данного экзотического предприятия оказался, тем более удержался. И добился он Ритиного сочувствия не банальнейшим для нашего времени шантажом, не нахрапом, а совсем наоборот — романтичностью, неприкаянностью и… Поэтическим талантом!

Впрочем, квалифицированно судить о наличии или отсутствии у начальника таланта было некому, приходилось обладателю божьего якобы дара верить на слово, но стихи его, которые он часто декламировал подчиненным вместо того, чтобы устраивать совершенно необходимые им стимулирующие разносы, действительно трогали. Особенно дам. Тронули и Риту.

Но, возможно даже, дело было не столько в стихах, сколько в имманентной запрограммированности живой плоти, которую еще никому не удалось непринужденно и без катастрофических издержек преодолеть. Ведь к тому моменту годовалый Ромка уже давно, пристрастившись к бутылке с соской — источнику практически неисчерпаемому, содержимое которого к тому ж отличалось существенным разнообразием, — отказался от изнурительной добычи пропитания из материнских недр.

То есть вековечный инстинкт вновь оказался на свободе. И Рита, вовремя его распознав, дабы ошибки юности никогда больше в столь роковом объеме не повторять, превентивно оснастила свой цветущий организм предметом, в просторечье именуемым «спиралью».

И однажды после непринужденной выпивки, предпринятой по некоторому поводу дружным коллективом жилконторы прямо на рабочем месте, очутились Рита с Игорем Валентиновичем — так звали поэта-начальника — в его кабинете на узком неважнецком диванчике.

Рита данному обстоятельству тогда еще страшно удивилась, но посчитала, что весьма глупо и даже непристойно давать задний ход в столь запущенной, с позволения сказать, ситуации. И… отдалась Игорьку.

Хотя давно уж узнала, что небожитель сей по количеству покоренных им сердец — слово «сердец» здесь, само собой, только метафора — вряд ли уступает юному и легендарному гению секса Фридриху. Иными словами, он славился в жилконторе и ее окрестностях тем, что «трахал все, что шевелится».

Однако Риту несостоявшийся в традиционном понимании естествоиспытатель любил довольно долго. Года три. И она довольно долго отвечала ему своего рода взаимностью, выражавшейся, помимо прочего, в служебном рвении, которое не могло не привести к весьма, казалось бы, далеким от секса, зато однозначно положительным результатам.

А дело в том, что до восшествия на должность «регентши Риты» — такое, можно сказать, любовное прозвище дали ей коллеги и подчиненные — дела в жилконторе шли из рук вон плохо. Оно, конечно, во всех без исключения жилконторах дела всегда шли, идут и будут идти из рук вон плохо — это закон природы. Но наша жилконтора даже на таком суровом фоне умудрялась выделяться. То есть сплошные разброд и шатания среди личного состава, коммуникации на ладан дышат, зарплата месяцами не выплачивается, задвижек, труб, пиломатериала и всего прочего нет, подготовка к предстоящей зиме на грани неминуемого срыва, а обслуживаемое население на грани кровавого бунта.

И вдобавок — эпоха! Такая эпоха в стране, что люди, даже более-менее исправно получающие зарплату, никак не могут определиться — совсем нищенская она у них или ничего, сходная. Соответственно, — фамильярное, как никогда, отношение народа к деньгам — не «тысячи» и «миллионы», а «штуки» либо даже «косари» и «лимоны». Одно слово — гиперинфляция. Которой стоило чуть приутихнуть, и сразу почти не стало слыхать этих словечек-плевков эпохи еще военного коммунизма…

В общем-то, ничего особенного Рита на посту заместителя начальника жилконторы не делала. А просто сразу и с таким неподдельным интересом начала во все особенности вверенного производства вникать, обнаруживая при этом фантастическую сообразительность и беспримерную памятливость, что не зауважать ее оказалось просто невозможным.

Но, кроме того, думается, всем вдруг стало занятно выделиться на общем фоне хотя бы за счет Риты, чтобы люди изумленно спрашивали: «Это не у вас ли там всем заправляет симпатичная такая сикушка, у которой вы по струнке ходите, и сраная ваша жилконтора гремит по всему городу?»

И чтоб отвечать: «Да, у нас, да, по струнке, да, гремим. А еще раз скажешь „сраная жилконтора“ или тем более „сикушка“, дак не обижайся…»

Хотя, конечно, разбуженный Ритой задор выдохся быстро бы, если б она, раньше прочих, не разбудила это же самое чистое детское чувство в начальнике и любовнике Игоре Валентиновиче, до того испытывавшем хроническое и нескрываемое отвращение ко всей коммунальной отрасли. Потому что ведь даже в моменты их плотских утех в однокомнатной уютной квартирке Игорька, расположенной также на территории подведомственного микрорайона, Рита шептала ему на ухо про задвижки и вентили, про путевки в детсад детям слесарей и водителей спецавтомобилей, предлагала многоходовые операции по взысканию квартирной платы хотя бы с тех квартиросъемщиков, которые мучительно страдают, очутившись в списках злостных неплательщиков, но месяцами не могут дождаться от своих работодателей честно заработанного.

— Но это не наше дело! — в пароксизме страсти — писали же люди когда-то и даже, наверное, вслух, не смущаясь, произносили столь диковинные слова — восклицал несчастный Игорек.

На что Рита, искусно направляя страсть собственную, а тем самым и страсть партнера в конструктивное русло, резонно отвечала:

— В таком случае, глубокоуважаемый Игорь Валентинович, и это дело, которому мы предаемся сейчас, не наше! Потому что — сам знаешь, почему.

В ответ на что дипломированный биолог мог лишь, разразившись подходящим к случаю амфибрахием, надеть штаны и пойти в очередной раз к своему отцу, где-то в недостижимой вышине сидящему на городском финансе — седалищном, образно говоря, нерве необъятного и чрезвычайно запущенного городского хозяйства.

— Ты меня породил, ты меня в жилконтору запихнул, хотя я всегда мечтал о поэзии либо, в крайнем случае, флоре-фауне, ты, папик, давай-ка и распорядись, чтобы моей конторе перечислили наконец согласно вот этой вот смете. Да не переживай, у меня, как обычно, комар носа не подточит.

— Все?

— Нет, еще пустячок один: отчего б вашему ведомству не наслать своих аудиторов вот на этих злостных рабовладельцев, а то я от их рабов квартплаты никак не дождусь?

— Отчего ж не наслать, можно и наслать. Теперь я спрошу: вы когда со своей «замшей» отношения наконец надлежащим образом оформите?

— Так ведь я тогда ее, как «замшу», сразу потеряю. А без нее «трест» моментально лопнет. Сам понимаешь.

— Не вечно же тебе на этом «тресте» сидеть, к зиме подготовился лучше всех, можно и на повышение.

— Там я тем более без Ритки пропаду.

— Тогда — ее на повышение. А тебя — к ней на шею.

— Она не согласится. Она, честно говоря, и замуж не соглашается.

— Почему?

— Не любит.

— А ты?

— Я ее, скорей, побаиваюсь.

— Понятно… При такой бабе вечно дерьмом будешь себя ощущать… На каком она уже курсе-то?

— Формально — на третьем. А на самом деле — трудно сказать, много сдает досрочно, не удивлюсь, если через год диплом мне на стол положит.

— Вот девка-а…

Напевая про себя неотвязное «Пригласите, пригласите, пригласите! И ладонь мою в руке своей сожмите…», перво-наперво отправилась Рита руки сполоснуть, а там, только глаза подняла убедиться, что прогулка на свежем воздухе и новые впечатления не испортили цвета лица — уже вопросы готовы:

— Что, подруга, профессию судьбоустроителя осваивать решила? Может, рассчитываешь необременительный приварок к пенсиону заиметь?

— Ну, об освоении говорить рано пока, однако в перспективе — почему бы и нет. Дело-то живое, творческое.

— Понравилось, значит?

— Понравилось. Люди-то, оказывается, кругом такие симпатичные, милые…

— Да ведь таких людей и прежде, до болезни, в родном городе тебе попадалось не так уж мало.

— Не так уж, правда. Хотя я, кажется, чувствительней становлюсь…

— А ты сбежала от них в эту дыру. Зачем?

— Ошибаешься, не от них я сбежала — от себя. Той, здоровой, прежней. Какой хотела бы опять стать, да не получится.

— Не только от этого ты сбежала…

— От этого!

— Ты сбежала, потому что твою прихоть-похоть люди осудили!

— Господи, да если б не болезнь, плевала б я на все! И люди поосуждали бы, поосуждали, да и привыкли…

— Знаю. Но — извини за банальность — от себя не убежишь. И здешние милые люди уже все про тебя поняли, и те же слова они шипят тебе в спину, замечательно обходясь без лишних, не меняющих сути подробностей.

— Я б хотела — и ты это тоже знаешь — считаться с чужим мнением, но не могу, не могу!

— Можешь. Ты все можешь, когда захочешь, но в данном случае ты упорно не хочешь захотеть дожить дни, которые тебе отмеряны, смиренно стиснув зубы и улыбаясь.

— Я так и доживаю!

— Почти так, но не совсем…

— Слушай, а тебе не кажется, что эта наша рефлексия — просто навязчивая идея, комплекс, а людям всем вокруг давно наплевать и растереть?!

— А тебе не кажется, что ты, как обычно, спасаешься очередным самообманом? Рефлексия да самообман, плюс — на минус…

— Да ну тебя к черту, вечно ты мне настроение портишь, которое и без тебя… Но сегодня не выйдет, не выйдет! «Ах ты, мерзкое стекло! Это врешь ты мне назло…» Хряпнуть бы тебя какой-нибудь железякой, да нельзя, не расплатишься потом!..

И пошла свой кулинарный шедевр дошедевривать. С ходу, не успев остыть от нелицеприятного разговора с собой, бухнула содержимое маленькой кастрюльки в большую, аж капли полузастывшего в холодильнике жира полетели на стол и плиту. Пришлось их незамедлительно и со всем возможным тщанием удалять посредством хваленого «Fairy» — нет, черт возьми, все же быть образцовой хозяйкой хотя и почетно, однако ужасно обременительно и скучно.

И в отместку, наверное, за крамольные мысли кулинарный шедевр приобрел весьма сомнительную консистенцию, стал густым, как небывалое овощное рагу со свиными ребрами. Его б, может, разбавить водичкой да еще раз вскипятить, но, во-первых, некуда воде поместиться, полна емкость, а во-вторых, сколько ж можно кипятить, и так уже вся картошка разварилась…

Словом, переборщила излишне усердная стряпуха. Притом в буквальном смысле переборщила — не такой уж, наверное, редкий случай, раз данный глагол даже у компьютера сомнений не вызывает. Не редкий, но оттого не менее досадный, конечно.

Одно лишь утешало — весь продукт доброкачественный и абсолютно натуральный, так что не важно, первое блюдо вышло или второе, или, как гласит один из рекламных штампов, «два — в одном».

В холодильник кастрюлю убирать Рита больше не стала — скоро уж Ромка должен вернуться с «тэквондо», два часа прошло, вряд ли это дольше выдерживают, а там уже и Алешечку можно ждать начинать.

А что хоть там тетя Катя-то опять наложила? Ну-ка, ну-ка!..

Прекрасно, значит, завтра можно вдобавок к борщу салатик сварганить, майонеза хватит — вот и выйдет необходимое разнообразие. И в магазин утром — только за хлебом. А там, глядишь, Алешечка денежку свою многотрудную принесет — прорвемся!

Досада понемногу отпустила. На ее место — снова песня тут как тут: «Молодой человек, потанцуйте же со мной!..» Нет, с этой прилипчивой и — все ж надо признать — двусмысленной песенкой надо кончать как-то. Хотя бы с нею…

Включила телевизор. Там — криминальная хроника. Вообще-то, Рита смотрит подобные передачи без того отвращения, которое испытывают здоровые люди, справедливо возмущенные насилием на телеэкране. Нет, умом она, разумеется, с ними и вообще, как говорили когда-то, со «всеми честными людьми планеты», но сердце с некоторых пор как-то разучилось принимать очень уж близко чужую смерть. А раньше принимало…

Уж не оттого ль теперь так, что своя смерть где-то близко, и, дабы раньше времени не взорваться от нескончаемо долгого ужаса, пришлось научиться глушить его почти что постоянными мыслями особого сорта: «Да, может, зря так трясемся все от страха, ведь тут уже все, в общем-то, понятно и, по меньшей мере, примелькалось, а по большей — осточертело, а там, может, такая лафа, что будем целую вечность хохотать над собой: „Господи, какие ж мы недоумки, так смерти боялись, терпеть эту жизнь готовы были до скончания века, а тут-то!..“»

Очередной серийный убийца, глава муниципалитета, отгрохавший себе хоромы на бюджетные деньги, побоище в офисе за власть над алюминиевым заводом, уличный грабитель-подросток… Какая пошлость, какая беспросветная, леденящая душу серость и безысходность бытия!

Рита переключилась на другой канал, там шло что-то про экзотическую природу какого-то тихоокеанского архипелага, но тоже — пошлость и серость…

Ах да, сообразила-таки Рита, это ж черно-белый экран раздражает после полной осенних красок прогулки!

Но, выключив телевизор и глянув в окно, обнаружила, что за окном произошли разительные перемены. Там невесть откуда взявшимся ветром приволокло серую беспросветную мглу. Она закрыла все небо, но, видимо, даже такого необъятного пространства ей оказалось мало, она, не помещаясь в него ровным слоем, теперь беспорядочно комкалась и угрюмо бугрилась на северо-востоке…

А ветер между тем еще усилился и, срывая с деревьев последние листья, погнал вдоль улицы пеструю метель. Впрочем, разноцветье каким-то непостижимым образом тоже поблекло, словно лишь на голубом фоне оно могло в полной мере себя выразить, кое-где ветер вымел асфальт подчистую, а кое-где, наоборот, нагрудил сугробы, в которых на буром почему-то основном фоне редко-редко промелькивало желтое либо багряное пятнышко.

Вот и все, подумалось Рите, не зря ж сказано, что осенние букеты недолговечны, хотя, конечно, любые букеты не слишком долговечны, но осенние — в особенности. Но еще Рите подумалось, что больше той печальной красоты ей не видать никогда.

И она не стала пытаться эти мысли прогонять, как успешно прогоняла их еще пару часов назад, смирилась вдруг, что причудливо-цветистый букет разнообразных приятных впечатлений, ощущений и мыслей, который по странной своей прихоти вдруг подарил ей ничем не замечательный, если верить календарю, день восемнадцатое октября, тоже не может быть долговечным. Да и не должен…

Тут Рита спохватилась, что с минуты на минуту придет сын, а она до сих пор не сделала себе очередную инъекцию, тряхнула головой, будто вытряхнуть надеялась свои назойливые мысли, но вытряхнулась, как обычно, лишь самая малая их часть, навеянная читанной когда-то беллетристикой, притом весьма невысокого пошиба. Однако освободившегося места в аккурат хватило для мелких, но необходимых именно в данный момент предметов.

Та-а-к, шприц, ампула, ватка, пузырек со спиртом… Все? Все. Но заголилась было и тут же халатик одернула. По непреложному закону подлости именно сейчас и явится сын. Или вообще кто-нибудь совершенно нежданный. Бывали случаи. А Рита между тем вливание себе инсулина считает самым интимным из интимных дел.

Пошла, заперлась в туалето-ванной, спокойно и буднично проделала все. И никто не пришел, никто в дверь не позвонил. Что-то сын задерживается. Уже два с половиной часа прошло.

А он — легок на помине — звонком затилибомкал, как оглашенный. Алешечка, наоборот, наловчился даже не один раз звякать, а полраза, хотя звонок сам по себе так устроен, что всегда «блям-блям» исполняет, но у Алешечки каким-то образом выходит «блям», а вместо второго «блям» лишь какой-то шорох, будто мышка в звонок забралась.

— Ромка, ты чего так долго? Я уж подумала, не убили б тебя там…

— Да нормально все…

— А что тогда такой? Не понравилось?

— Не понравилось.

— Почему?

— Не понравилось, да и все!

— Нет, объясни. Я же чувствую…

— Так уж и чувствуешь?

— Конечно. Я ж — мать.

— Ах, да! Тогда все нормально, только ты это, пожалуйста, почаще напоминай, а то…

— Ромка, да что с тобой?! Почему ты так разговариваешь?

— Да нормально разговариваю… Хотя, конечно, извини, мама. Сам не знаю.

— Может, — озарило вдруг Риту, — прописка твоя тренеру не понравилась?

— Не понравилась. Угадала… — Уклоняться от ответа Ромка умел, а врать… Врать, само собой, тоже умел, чего тут хитрого, но, в отличие от подавляющего большинства сверстников да и не только сверстников, вранья всеми силами избегал. Может, в том числе из-за этого был поразительно немногословен.

— И — что?

— Да ничего! Ему моя прописка не понравилась, мне его «тэквондо» не понравилось!

— И ты не занимался вообще?

— Занимался. Но больше не пойду. Хватит. И не о чем говорить, мам!

— Ну, не о чем, так и не о чем… Кушать будешь? Я целый день, между прочим, этот дурацкий борщ варила…

— Почему дурацкий, по-моему, вполне нормальный борщ.

— А теперь он стал еще лучше, потому что там не одно жалкое ребрышко, а штук пять, не меньше!

— Да? Это интересно. Стоит, пожалуй, отведать.

Сын, явно оживившись, пошел руки мыть, а Рита — черпать поварешкой не успевшую остыть борщеподобную тюрю. И тут ее осенила другая догадка, относительно причин столь скорого разочарования сына в японском единоборстве.

— А что еще сказал тренер, сынок? — продолжила она пристрастный свой допрос, едва сын сел и потянулся за ложкой.

— Да ничего особенного…

— И все-таки?

Тут уж надо было либо врать, либо говорить правду. И Рита ничуть не сомневалась относительно выбора сына. Что, вообще-то, весьма удобно, хотя иногда бывали ситуации, когда хотелось, чтобы сын немножко соврал. Как, например, теперь. Поскольку ответ на заданный вопрос уже подсказала Рите сама логика жизни. Однако сын, уставившись в тарелку, но так и не дотянувшись до ложки, сказал правду.

— Он велел на следующую тренировку принести плату. У них там, кроме меня, еще двое не местных — из соседнего поселка приезжают. Они платят. В бухгалтерию. Все честно…

И тут сильнейший порыв ветра с грохотом распахнул входную дверь, а секунду спустя то же проделал и с балконной дверью. Само собой, полетели стекла, а кроме того, обрушился-таки несчастный почтовый ящик, забрякал, кувыркаясь по лестнице. Видимо, кто-то не затворил за собой дверь подъезда, наверняка эта блудливая окрестная молодежь!

И в подтверждение этой догадки послышалась снизу иступленная, бессильная в чем-либо помочь матерщина. Это сосед, сломавший возле подъезда лавочки, громко выражал сожаление по поводу того, что нельзя столь же непринужденно свернуть кое-кому цыплячьи шеи.

Беда, ох беда, будто мало других бед!..

Рита кинулась сперва балкон запереть — к счастью, из двух стекол одно каким-то чудом уцелело, и осколки второго оказались не в квартире, а на паркете балкона. Ромка кинулся в подъезд догонять почтовый ящик. Догнал, поймал, домой внес, потом запер дверь на засов.

И вышло так, что он во всем посчитал виноватым себя, ведь это он, придя домой, не запер за собой тотчас, а Рита — себя, ведь это она, впустив сына, отчего-то позабыла сделать сущий пустяк, из-за которого — такое несчастье.

И мать с сыном даже немного поспорили, прежде чем согласились считать вину обоюдной. Такая вот получается редкая гармония взаимоотношений — иные б, наоборот, друг на дружку валили, в лучшем случае на распоясавшийся ни с того ни с сего ветер, на неприкаянно болтающуюся по чужим подъездам молодежь. Но ни Рита, ни Ромка этого принципиально не делали — ибо глупо оно, ибо то и другое — есть стихия, объективный фактор. Вдобавок молодежь, возможно, даже и ни при чем, с таким же успехом кто-то из соседей как раз мог входить или заходить…

— Да жри же ты, наконец, — в сердцах прикрикнула Рита на сына, — Хотя теперь, наверное, уже окончательно остыло, давай, что ли, погрею чуток…

— Не надо, мам. Я так…

И сын, чтоб хоть чем-то немного утешить расстроенную мать, принялся проворно орудовать в тарелке.

— М-м-м! Нормально! Два, нет, даже «три в одном»!

— Каких еще три?

— Салат, суп и кое-что с гарниром…

— Ну, что поделаешь, так вышло. Такой я у вас кулинар.

— Да замечательно все, мам, прекрасный ты у нас кулинар!

— Однако что это мы разболтались? Разве за столом болтают?

— Молчу.

— А я могу себе позволить… Так вот, сынок: мы заплатим за «тэквондо», сколько скажут, столько и заплатим. И стекло вставим. И не вздумай прекословить матери, тем более с набитым ртом. Тем более я знаю, что ты скажешь. Ты скажешь, что уже перехотел заниматься. Ты даже скажешь, возможно, что первая тренировка тебе не только удовольствия не доставила, но, наоборот, внушила стойкое отвращение и к данному виду спорта, и ко всему прочему, чем ребята в том ДК занимаются. Но мы запросто заплатим и тренеру, и стекольщику, потому что у меня появилась идея. Помнишь гарнитур из мельхиора и наших уральских камней, который мне подарил один из моих давних… знакомых? В общем, дядя Лева. Я продам гарнитур! На что он мне, куда мне его надевать и с чем? Платье, которое к нему шло, теперь на мне — как на вешалке. Да и вообще… Нет, гарнитур, конечно, не драгоценный, иначе б он миллионы стоил, однако и не дешевка, не бижутерия из ларька — высокохудожественное изделие. Его друг дяди Левы делал — ювелир известный, то ли Соколов, то ли Соловьев… Да я б давно уж его загнала, гарнитур этот, но не знала — куда, кому. В нашем городе есть, конечно, магазины худфонда, к бабушке с дедушкой поехали б — сдали б, но ведь автор сразу узнает. Неудобно. Когда-то нас знакомили… И вдруг сообразила: здесь чуть не каждый день цыганки по домам ходят, всякую ерунду предлагают. Отчего бы и мне не предложить им? Конечно, столько, сколько в магазине, не заплатят, но и совсем задешево не отдам. Я ж цену этой вещи знаю… А? Как тебе моя идея, сына?

— Не очень… — Ромка в аккурат тарелку опустошил и, ложку облизав, рот рукавом своего домашнего пуловера вытер. Старый пуловер-то. Да и — пацан ведь еще, Ромка-то, хотя и рассудительный на редкость. Его, пока мать свою идею излагала, так и подмывало свое неодобрение, с первых же материных слов появившееся, выразить, но удержался.

— Прекрасная идея! Прикладное искусство должно не на выставках лежать, а использоваться по прямому назначению. И цена у него всегда — есть! В отличие от какой-нибудь, скажем, бесценной картины. Пусть цыганская женщина блистает среди своих соплеменников, раз уж я не могу!

— Вещи из дома продавать — последнее дело, мама… И с цыганками связываться…

«Да у меня и так сплошное „последнее дело“!» — чуть было не выкрикнула в сердцах Рита, но сдержалась, вслух горестно воскликнула другое:

— Господи, да в кого ж ты такой, Ромка, тебе тринадцать лет, нормальный ребенок обрадовался бы!

— Ладно, попробую радоваться, если ты хочешь…

Возможно, их мучительный разговор продолжался бы еще, но тут задрожали стекла от нового могучего порыва ветра за окном, жалобно засвистело в прихожей, мать с сыном подошли к окну — глянуть, что там еще творится, и тут по стеклам забарабанил сильнейший, совсем не характерный для середины октября ливень.

Рита сразу заметила, что за какие-то полчаса за окном наступила самая настоящая поздняя осень — полчаса назад на деревьях было еще очень много листьев, а теперь болтались лишь самые отчаянные, дождь окончательно уничтожил последние краски, сделал мир уже не бурым и даже не серым, а почти что черным…

Как Алешечка бедненький в такую непогодь доберется, у него ж даже зонтика нет — промокнет до нитки, застудится еще, не сгонять ли Ромку за водкой к соседу, который вместо лежалых конфеток лучше бы чекушку положил, хотя нет, Ромку — нельзя, нехорошо, да и вряд ли дадут, самой надо…

Но только она решила очертя голову кинуться в непогодь — а все ж магазин в доме иногда полезен бывает — как вспомнила про собственные фармацевтические запасы: вот же балда, есть ведь непочатый пузырек ректификата да еще полпузырька — целую гулянку можно при желании закатить! Вот что значит — трезвая семейка…

Только Рита и Ромка от окна отошли, так сразу за окном вдруг сделалось тихо-тихо. И явно светлей. Снова подошли, а там — снег, причем крупными-крупными хлопьями и сплошной стеной…

Постепенно воспитание подрастающего Ромки и сопутствующий воспитанию уход полностью легли на плечи дедушки Анатолия Викентьевича, которого, впрочем, никто никогда по отчеству не звал, а звали Толиком, Анатолием или Толяном, да один из любовников дочери, пучеглазый Лев, тщетно пытался приучить откликаться на диковинное прозвище «Натан Иннокентиевич».

Нет, Толя, конечно, если б Левка на его дочери женился, откликался бы еще и не такое, однако — не сложилось. Левка женатым оказался, да притом подкаблучником. О чем дочь, разумеется, знала, но от отца, щадя его, скрывала…

Рита геройски училась в политехническом и геройски трудилась в жилконторе, мать ее все дольше, в преддверии очередного сокращения штата, засиживалась в своей шарашке, страшась за семь лет до пенсии потерять место. Ибо вдруг очевидно стало, причем не одной ей, что потерять место и потерять жизнь, в сущности, одно и то ж.

Вот и маялся Толян с внуком почти бессменно, только на службе раз в четыре дня и отдыхал от весьма хлопотной, как ни говори, и совершенно не оплачиваемой работы. Но одновременно все отчетливей осознавал он, что если вдруг сейчас его взяли бы и разом отпустили на волю, то могла бы получиться в его жизни такая «черная дыра», в которую не только его самого засосало б, но и остальную семью.

Тут он, конечно, преувеличивал, потому что бездна свободного времени и полное отсутствие навыка заполнения ее могли привести лишь к тому, к чему обычно приводят. К унылой и банальной дружбе с пресловутым «змием». Но такая дружба, начавшаяся в почтенном возрасте, редко принимает крайние формы и, самое большее, потихоньку, без громких эксцессов, несколько раньше сводит в могилу самого несчастного, а на семье сказывается не особо.

Так-то внук Ромка постепенно сделался для мужика не только тяжкой обузой, но смыслом дальнейшего существования и даже надежнейшей защитой от опасностей житейской бессмыслицы. Иначе говоря, стало дедушке Толе на все, кроме внука, наплевать.

И он сравнительно легко примирился с неправильным, по его меркам, образом жизни дочери, явственным и нарастающим отчуждением жены, более того, он даже, хотя и подсознательно, опасаться стал, что, если вдруг дочь возьмет и переменит образ жизни с неправильного на правильный, выйдет по-настоящему замуж и вместе с сыном переберется к мужу, да притом на другой конец города или еще дальше, то для него, дедушки, это будет, пожалуй, катастрофой…

Утром бабы уходили на работу, а Толик с Ромкой приступали к делам, тщательно спланированным накануне. Ромке было два года, а Толику — сорок восемь, и все, ну, почти все их интересы поразительным образом совпадали.

К примеру, выйдя погулять, они, не сговариваясь, направлялись в магазин. Где каждый легко получал свое. Толик — бутылку пивка или, бывало, чекушку, но ни в коем случае не больше, а Ромка — ну, к примеру, «чупа-чупс» или пакетик орехов без скорлупы.

Потом доставали велосипед, который маленький Ромка упорно, хотя и трудно, осваивал, потом, обоюдно утомившись, переходили в песочницу, где, пока Ромка обходился без непосредственного участия дедушки, дедушка имел возможность спокойно почитать газетку либо даже книжку, чтобы после пересказать неграмотному пока еще внуку самое интересное и существенное из прочитанного.

Потом они ели, ложились вместе спать на большую кровать, но перед сном читали еще — на сей раз уже детскую какую-нибудь книжку или дед свою сказку на ходу придумывал, хотя о такой своей творческой способности прежде даже не подозревал. А под эти сказки, между прочим, ребенок лучше всего и засыпал.

Вечером же, когда приходили с работы Рита и Валентина Николаевна, им только удивляться оставалось, как много слов знает Ромка в свои два года, но особенно почему-то любит слово «нормально», хотя и не очень хорошо выговаривает его пока; какой у него поразительно серьезный и покладистый нрав, при котором исключительно редкие капризы являются верными симптомами недомогания, а если все в порядке, то капризы, непослушание и неадекватное поведение совершенно исключены.

И мать с бабушкой изумлялись, а также хвалили дедушку и внука, тихо, чтоб не сглазить, радуясь, что все так замечательно складывается — дедушка от безделья не предается пороку, а если немного предается, то это вполне можно терпеть, а ребенок растет себе и набирается полезных знаний-умений, почти не обременяя и не отвлекая никого от многообразия жизни.

Когда же наступали суббота с воскресеньем и казалось вполне логичным дедушке и внуку друг от друга отдыхать, этого почти никогда не получалось. Потому что Ромка не видел в бабушке с матерью полноценной замены деду и, даже при их полной самоотверженной готовности дать деду Толику толику воли, не умел более или менее продолжительное время обходиться без дедушки. Как и тот без него.

Правда, один, а изредка два раза в неделю Ромку приходилось отводить в соседний подъезд к тете Олесе, таки дождавшейся своего солдата и недавно тоже ставшей матерью, которая, взяв в своем пединституте академический отпуск, не отказывалась немножко подработать нянькой у своей школьной подруги.

И вот в такие дни, вернее, по утрам Ромка только и позволял себе быть таким, каким и должен быть ребенок его возраста. Да и то — полновесных истерик не закатывал, а лишь глядел на деда, как на предателя, беззвучно плакал и по возвращении «предателя» с работы еще некоторое время на него дулся.

А с трех лет Ромку взяли наконец в детский сад. И еще не известно, кому пришлось труднее — Толику или Ромке. Потому что Ромка к тому моменту сделался еще сдержанней в проявлении чувств, и стало понятно, почему слово «нормально» занимает в его словаре столь видное место, а дед — наоборот.

Сперва, как и полагается, он забирал внука из садика после обеда, чтобы, стало быть, ребенок легче адаптировался к новому образу жизни. Воспитательницы сообщали, что Рома удивительно легко переносит казенное учреждение, совсем не капризничает, с другими детьми не ссорится и просто изумляет невероятным послушанием, а Толик его все равно целую неделю пораньше забирал. И потом под разными предлогами это делал. А если же Ромка с утра его сам о том же просил, то уж — непременно. Во всяком случае, не запомнилось, чтобы отказал хоть раз, если не было очень уж веских причин.

Конечно, некоторый вакуум у деда образовался. И он был довольно мучителен в первое время. Так что даже несколько раз дедушка вечером приходил за Ромкой заметно выпившим. Не настолько, чтобы ему не решились внука отдать, но — предупреждали.

И тогда Толик решил вспомнить увлечение молодости, заброшенное когда-то из-за дальних рейсов и больших заработков, ломающих всякую размеренность жизни, отнимающих возможность чем-либо по-настоящему увлекаться. Он купил резиновую лодку, два дня колдовал в гараже с целой вязанкой своих старых бамбуковых удочек, а потом в сердцах переломал их все через колено, съездил еще раз в рыбацкий магазин и разорился на все новое — пластиковые удилища, японские лески, шведские крючки. Само собой, на устройство новых снастей ушло еще два дня, зато в субботу внук с дедом, провожаемые, будто рекруты на войну, явно фальшивыми причитаниями бабушки и матери, отправились на рыбалку. И вечером привезли чуть не полное ведро маленьких желтеньких карасиков.

А в конце того же самого лета завалили женщин еще одной вековечной для русской женщины морокой — грибами.

Таким образом, уже к первому классу той школы, в которую ходила и Рита, ее сын овладел навыками, в одинаковой степени гарантирующими как маленькие радости, так и невысокий жизненный уровень, о чем совершенно однозначно предупреждает народная мудрость, да только народу, к счастью, все неймется никак.

И в первый класс дедушка Толик привел не маленького перепуганного мальчика, а маленького солидного мужичка, умеющего находить грузди под слоем прелой листвы не хуже, чем специально дрессированная собачка где-нибудь в Швейцарии находит фантастически прибыльные трюфели. А также способного в любой луже, случайно не отравленной фекалиями и химикатами, поймать не только ершика жалкого, но и солидного подлещика.

И теперь уже учительницам, знавшим Риту маленькой девочкой, приходилось удивляться тому, чему ни Рита, ни ее мать уже давно не удивлялись — какой-то совершенно не детской сосредоточенности первоклассника Ромки, его суровой серьезности, лишь очень редко и всегда по очень существенному поводу озаряемой мимолетной, зато чрезвычайно располагающей улыбкой. Но еще большее потрясение испытывали самые разные люди, когда им удавалось-таки вспомнить, где, когда, по какому поводу и кто им улыбался точно так же — Мона Лиза, лопни глаза, Мона Лиза!

Конечно, матери и бабушке было проще всего — они думали, что таким образом повлияло на ребенка дедушкино подавляющее влияние. Как будто дедушка был сам именно таков.

Изумления учителей тоже хватило ненадолго — мало ли какие психические особенности встречаются у практически здоровых детей, может, маленький Денисов, в противовес остальной их породе, всего лишь флегматик, но, как говорится, наособицу, и, если такой ерунде значение придавать, на учебно-воспитательный процесс времени не останется.

И только дедушка, лучше, чем кто-либо, сознававший, что никакого особенного влияния на внука он не оказывал, а скорее, внук его чему-то, не передаваемому словами, научил, как изумился в тот момент, когда увидел Ромку впервые, так и до конца жизни изумлялся, не находя ответа на неотвязный вопрос: «О чем он так сосредоточенно и постоянно думает, этот непостижимый ребенок?»

Впрочем, был один вариант, пришедший в умную голову Риты раньше, чем в иные головы, ибо Рита хоть и редко, но все же время от времени пыталась сосредоточиться на сыне, когда вдруг одолевали ее сомнения — а не слишком ли безоблачно и необременительно протекает ее одинокое материнство?

И однажды Рита, устав дожидаться от сына сакраментального вопроса, задала его сама:

— Ромка, сыночек, а почему ты все не спрашиваешь и не спрашиваешь меня про своего папу?

На что трех-, от силы четырехгодовалый ребенок невозмутимо ответствовал:

— А чего спрашивать? Я давно все знаю. Ты нагуляла меня с дядей Фридрихом.

— Что-о?! Кто тебе это сказал?

— Тетя Олеся, лучшая подруга твоя.

— Ах, тварь!..

Бог весть, как уж они там объяснялись, но, видать, объяснение вышло довольно бурным, потому что Рита вернулась домой где-то через полчаса после того, как пулей улетела, и была она вся в слезах.

Зато вопрос, мучивший, как оказалось, не столько Ромку, сколько Риту, решился раз и навсегда. Быть может, осознав это, и простила со временем Рита свою несдержанную на язык школьную подругу, последнюю, в сущности, из оставшихся.

А дедушка Толя, в свою очередь, чтоб не свихнуться самому, придумал исключительно для себя самое простое объяснение Ромкиному феномену: «Внук, скорей всего, постоянно размышляет на вечные темы. Видимо, из него должен в перспективе кто-то получиться. Возможно, даже большой писатель». Откуда ж было простому военизированному охраннику знать, что даже самые большие писатели в детстве мало чем отличались от прочих сверстников и задумываться о вечном начали, в общем-то, одновременно с ними же. Исключая, разумеется, то здоровое человеческое большинство, которому первая мысль о вечном пришла лишь в момент личной встречи с ним, впечатлениями о чем, увы, никому еще не удалось поделиться.

Разумеется, Толян не раз слышал, что еще из слишком задумчивых детей вырастают маньяки, самоубийцы и просто глубоко несчастные, безмерно одинокие и абсолютно не приспособленные к жизни в наших джунглях люди. Но, задумываясь нечаянно об этом, он, спохватившись, энергично сплевывал три раза через левое плечо, истово уповая на то, что ничто никогда не предопределено с фатальной неизбежностью, тогда как простые житейские навыки, привитые внуку им же, вкупе с иными незатейливыми, казалось бы, вещами — лучшая гарантия благополучного конечного результата…

Окончив институт, Рита осознала, что ни одна из наук, по которым она сдавала зачеты и экзамены, ей в практической жизни нимало не пригодится. Ну, не считая каких-нибудь мелочей, вроде «уравненья Бернулли» из гидравлики, которое уже пригодилось как-то для удачной шутки, но для чего-то иного — вряд ли. Хотя, разумеется, удачная шутка, да вовремя сказанная, может иногда обернуться не таким уж и пустячком.

Окончив институт, прикончила Рита и явно затянувшуюся связь с бездарным поэтом да еще более бездарным хозяйственником Игорем Валентиновичем. Который тем более сам уже давно другую любовницу себе завел, а может, и не одну, но не имел силы воли объясниться с Ритой, поскольку это, во-первых, очень морально тяжело для деликатного Игоря Валентиновича; а во-вторых, неизбежно привело бы к утрате ценного работника.

Впрочем, каких-либо особых объяснений удалось и Рите избежать, поскольку ее давно уже прочили на повышение в вышестоящую контору после окончания учебного заведения, где ей, молодому, но уже имеющему бесценный практический опыт специалисту, предстояло возглавить работу по «окончательной» реформе жилищно-коммунального комплекса.

Провожая Риту «наверх», натурально рыдали подвыпившие, для кого это было пока еще допустимо, дворники и водители спецавтомобилей, конторские дамы тоже промокали платочками глаза, но уже не столь простосердечно. Игорь Валентинович вовсе руки заламывал, но совсем уж не искренне. Потому что, во-первых, успешно выторговал себе у Риты сохранение на вечные времена чисто дружеских отношений; во-вторых, прежней разрухи в городе не было, и работать стало намного легче, намного, следовательно, легче и нового заместителя подыскать; в-третьих, Игорь Валентинович немалую прозорливость явил, не согласившись лично, как предлагал ему отец, возглавить «коммунальную революцию» в городе, а упросив отца мобилизовать Риту на это дело. Ведь он тем самым убивал даже не двух, а целый табун метафорических зайцев: отец не вечен, а Рита может весьма далеко пойти и старому испытанному другу, с которым столь многое связывает, пропасть не даст.

А вариант, при котором Рита сама может оказаться в сложном положении, ему даже в голову не приходил. Правда, он никому в голову не приходил.

И тут наконец звякнул полраза звонок в прихожей. Рита кинулась отпирать, Ромка даже головы от окна не повернул, наоборот, расплющил нос о стекло, сосредоточенно наблюдая за неистовым круженьем снега, уже успевшего выбелить окрестности до полной неузнаваемости. Однако характерные звуки долгожданной встречи двух любящих людей все равно достигли Ромкиных ушей — не затыкать же их. Но парень только поморщился слегка да усмехнулся — уж он в своей жизни насмотрелся и наслушался разного такого, без чего б лучше обойтись, и всегда ему хватало сообразительности делать вид, будто не замечает того, что в силу возраста и положения своего лучше не замечать…

Однако когда, если судить по звукам, основная часть радостной встречи была окончена, Ромка счел нужным тоже выйти навстречу последнему маминому возлюбленному — неудобно ж, подумают еще, будто ревнует пацан.

— Здорово, Роман, держи «корягу»!

— Привет, Алексей.

— Как дела?

— Да мои дела — что? Один убыток. Ну, на «тэквондо» в здешний ДК сходил…

— Да-а?! Эх, мне б тоже… А ты обязательно продолжай — классная штука — «тэквондо», приемчикам научишься сам, потом меня научишь. И будем всех плющить, кто не так поглядит!

— Алешечка-а-а! К столу, милый! А ты, Ромка, не утомляй его болтовней своей, он же устал, продрог и голоден как волк! — это уже Рита голос из кухни подала.

— Ну, что ты, Рит, он вовсе не утомляет!.. Ром, а ты?

— Иди, иди, восстанавливайся, я уже…

«Спасибо, друг, что от родной матери защитил, нормальный ты все-таки пацан, жаль, что по возрасту ни в отчимы, ни тем более в отцы мне не годишься…»

А из кухни — опять елейным голосом:

— Ну, Алешечка, скорей же, остывает все!

— Иду, девочка моя, иду! Ой, а это что, спиртик, кажется? Ох, и балуешь ты меня, гляди, алкоголиком сделаешь — на себя тогда пеняй!..

— А руки-то мыть, Алешечка!

— Тьфу ты…

«Нашел „девочку“ „мальчик“! И какая же глупость — эта их любовь! Просто сил иногда не хватает. Чтоб я когда влюбился… Спасибо, насмотрелся на других… А они еще удивляются, отчего я такой… Не таким еще станешь, если все тринадцать лет жизни — одно и то ж: „Ромка! Ромка!“ Но одновременно: „Игоречек!“, „Левчик!“ А теперь вот — „Алешечка“… Тьфу!.. Хотя — пускай. Может, мать благодаря пацану этому поживет подольше. Или даже возьмет и выздоровеет назло докторам всем!..»

И пошел Ромка уроки делать в маленькой комнате да еще дверь за собой поплотнее притворил, чтобы не слышать дальнейших глупостей-пошлостей, всегда звучащих в такие моменты на кухне. Да и после — не лучше…

— Вкусно, Алешечка?

— Ух-х, хорош спиртик — «как Христос — босичком…». Вааще нормальный борщец, Рит! Но ты опять забыла, о чем я тебя просил… Ну, неудобно же, пойми! Ромка — взрослый, умный, все понимает… Мы его и без того травмируем…

— Брось, Алеша! Не фантазируй. Ромка толстокожий, ему все — по фиг.

— Неправда. И ты сама знаешь, что неправда…

— Хорошо. Уяснила…

— Ну, сразу и обиды!

— Никаких обид, Алеша.

— Тогда рассказывай, как день прошел.

— Щщас все расскажу, а ты молча ешь и слушай.

— М-м-м…

— В общем, Алешечка, в этом городишке тоже много простых, добрых, искренних людей. Эти люди, может, за глаза и осуждают меня… Но при этом от души сочувствуют, рады чем-нибудь помочь. А тетя Катя из пятой квартиры на следующий год пообещала нам с тобой грядку в своем огородике выделить, представляешь?

— М-м-м…

— А я грядку даже сделать не сумею. Зато ты, наверное, знаешь и умеешь все?

— М-м-м… Грядка — это элементарно. «Уравненье Бернулли» знать точно не требуется.

— А еще мы с тетей Катей ходили свахами к дедушке одному!

— М-м-м!

— А еще приходил тот предприниматель, который внизу у нас «предпринимает» круглосуточно, ну, покупатели которого уже достали всех, и бесплатную еду принес! Ребрышки, которые в борще, кофе — сейчас мы его вместе пить будем, конфеты. И еще я сама разорилась — арбузик купила.

— То-то я и гляжу, что ты классно сегодня выглядишь!

— По крайней мере, настроение у меня сегодня действительно на редкость хорошее.

— А может, накатишь пять грамм тоже?

— Пять грамм? Накатить? А что — давай! А-а-а!.. У-у-у!..

— Супчику, скорей — супчику!

— А-а-а… Ф-фу-у… Хорошо пошла! Дай-ка еще ложечку… На-а-рмальна-а-а!.. И уже пьяная…

— Хоть бы не поплохело тебе, Ритка…

— Не каркай. А теперь рассказывай ты, как поработалось сегодня, что слышно в мире бизнеса, не наметились ли какие вакансии, помимо этих погрузо-разрузочных… Вот у меня в твои годы, помнится…

— Да ну ее к черту, мою работу. Лучше расскажи ты еще что-нибудь.

— А дальше только неприятное… Как налетел ураган, так у нас чуть все двери с петель не сорвало! И большое стекло на балконе — вдребезги. Надо замерить и у тебя на рынке купить точно по размеру. В общем, опять у нас убытки. Как всегда, из-за меня.

— М-м-да… — Алешечка сразу и приметно помрачнел, — неприятность… Оно, конечно, ерунда, мелочи жизни, ты особо не расстраивайся, а все же…

— Чего, Алешечка?

— Денег работодатель мой, сволочь, завтра не даст. И вообще — неизвестно, когда… Попробовать у ребят одолжить…

— Да не тревожься, Алешенька, может, не придется ни у кого одалживать. Я, может, уже завтра денег раздобуду.