Урок

VI

Константин Иванович увидел Кальнишевского на следующий день в университетском коридоре. Он сидел на подоконнике и болтал ногами. Мимо ходили взад и вперёд студенты. Первокурсники выделялись своими новенькими тужурками и светлыми пуговицами. Все говорили так громко, что в двух шагах нельзя было разобрать ни одного слова. Пахло ещё масляной краской и известью недавно отремонтированного здания.

— Ну, что, был? — спросил Кальнишевский.

— Был.

— Понравилось?

— Да.

— Ну, и великолепно.

Кальнишевский порылся в одном кармане, в другом, потом достал потёртый кошелёк и вынул из него сложенную вчетверо записку.

— Вот, я здесь тебе разметил, что пройдено с Диной, и что с Леной, и как я предполагал вести курс до весны. Нажми ты ради Бога старшую насчёт математики. Хотя бы она уравнения с одним неизвестным постигла, ведь шестнадцать скоро! По российским да и по общефизическим законам замуж можно… Да. Ну, а мне нужно идти в аудиторию.

— Да обожди, ты же обещал рассказать мне о них побольше.

— Относительно занятий в записке всё обозначено, затем всё существенное сказано, а несущественное — сам узриши.

— Досадный ты человек…

— Ей-же-Богу нужно на лекцию идти. А кроме того, право, всё сказано, остальное пустяки. Да, вот ещё что, ты в винт играешь?

— Нет.

— Там это, брат, большой минус. Вообрази, я выучился, игра в сущности очень умная, иной раз и до восхода солнышка засиживались. Ну, а верхом ты ездил когда-нибудь?

— Нет.

— Это тоже нехорошо; впрочем, и я не ездил. Всё, брат, пустяки. Будь здоров.

Кальнишевский грузно прыгнул с подоконника, наморщил лоб и потерялся среди серых тужурок.

Константин Иванович тоже пошёл на лекцию. Профессор, ещё совсем молодой и очень худой человек в золотом пенсне, говорил внятно и толково. Но Константин Иванович через несколько минут начал думать не о том, что слышали его уши, а о своих ученицах и о Кальнишевском. И ему казалось, что Кальнишевский, вероятно, был неравнодушен к Дине, и потому так настойчиво избегает подробного разговора о ней, и в тоне его голоса слышны злость или презрение как у человека, обиженного отсутствием взаимности.

«Потому она и уравнений постигнуть не может, потому она и сало, потому он и кричит о возможности её замужества… Если подумать беспристрастно, то Кальнишевский — очень дюжинная натура и даже в винт способен играть по целым ночам, будто какой-нибудь чинуша»…

Когда протрещал звонок, то показалось, что лекция продолжалась не больше двадцати минут. Дома, за обедом, Константин Иванович сказал отцу, что получил урок и с сегодняшнего дня начнёт заниматься.

— Много будешь получать?

— Пятьдесят.

— Это хорошо, для студента это редкость. Сходи, поблагодари того профессора, который тебя рекомендовал.

— Это мне лаборант, Винтер, устроил.

— Ну, всё равно. Сегодня есть письмо от Тани. Пишет, что у них жизнь дешёвая, — воз капусты — полтора рубля, — и они успели уже купить одну четырёхпроцентную государственную ренту… Это тоже хорошо. После женитьбы человек всегда изменяется. Ещё когда была жива покойница твоя мать, так бывало, всегда сердилась, если я скажу, что из наших детей не выйдет толка. Оказалось, что была права она, а не я, толк выходит. Скоро мне можно будет и на пенсию…

В этот день старик говорил другим голосом, — в котором была слышна ласка. Но ласка эта не доставляла радости Константину Ивановичу, и ему всё думалось, что он купил её у отца за пятьдесят рублей в месяц, и хотелось даже сказать об этом. Удерживало только чувство, которое часто не позволяет говорить людям в глаза правду, из боязни нарушить собственный покой.

В половине четвёртого Константин Иванович пошёл к Ореховым. Его встретила учительница Любовь Петровна. Очень длинная, на вид лет тридцати пяти, рыжеватая, одетая во всё чёрное, она обрадовалась ему будто старому знакомому. Раз пять подряд она сказала, что ей всегда особенно приятно знакомиться с людьми, которые посвящают себя педагогической деятельности. После каждой фразы она быстро поворачивала голову то вправо, то влево, а потом громко смеялась, и смех её был похож на кашель.

— Значит мы с вами товарищи по оружию, — ках… ках… ках…

Когда вошли в классную, Любовь Петровна скоренько проговорила:

— Простите, я тоже буду присутствовать, ках… ках… ках… — и её жёлтое лицо на тонкой шее быстро повернулось из стороны в сторону.

«Действительно, она похожа на ящерицу», — подумал Константин Иванович и сжал губы, чтобы не улыбнуться.

Как нужно заниматься с барышнями, да ещё с двумя, он не мог себе представить и решил, что чрез несколько дней это выяснится само собой. До сих пор Константин Иванович был репетитором только два раза. Прошлой зимой неделю занимался с гимназистом третьего класса и, в год своего выпуска, на каникулах готовил к передержке по-латыни тупоголового и всегда сонного шестиклассника Дроздова. «Теперь всё будет не так… В первый день необходимо выяснить степень грамотности и знаний по математике»…

Константин Иванович порылся в хрестоматии, нашёл статью под заглавием «Восход солнца», внятно прочёл её вслух, а потом попросил Леночку сесть за отдельный стол и написать своими словами то, что она запомнила. С Диной он начал с алгебры и задал ей решить коротенькое уравнение. Брови её нахмурились. Она низко нагнулась над бумагой, что-то пошептала, написала несколько букв, потом стёрла их прямо пальцем, снова написала, немного подумала и довольно быстро нашла неизвестное.

— Так-с. Теперь посмотрим, как вы справляетесь с умножением многочлена на многочлен?

Он выбрал пример потруднее. Дина снова низко нагнулась над столом. Прошло пять минут. Задача по ответу не выходила. Константин Иванович начал её решать сам…

— Если я отворю окно, это вам не помешает? — спросила Любовь Петровна.

— Нет, ничего. Пожалуйста. Так вот видите ли, прежде, чем…

— Я уже написала, — прощебетала с другого конца Леночка.

— Хорошо, сейчас. Так вот видите ли…

В итоге получалось совсем другое выражение. Константин Иванович почувствовал, что краснеет, и старался овладеть собой.

— Простите, я на минутку выйду, — сказала Любовь Петровна и засмеялась.

— Пожалуйста.

Леночка перестала писать и косилась, и это мешало сосредоточиться. Наконец, нужный ответ вышел. Константин Иванович задал Дине ещё одну почти такую же задачу, а сам подошёл к Леночке и стал просматривать её переложение. Было всего две грамматических ошибки. Почерк ровный, с большими хвостами, слог красивый, и мысли все выражены ясно. Константин Иванович подумал, что в мужской гимназии так пишут только очень способные ученики последних классов.

— Хорошо, очень хорошо.

— А Зиновий Григорьевич нашёл бы, что можно и лучше…

— По-моему, лучше трудно.

Леночка покраснела, отошла к окну и начала обмахиваться передником.

Решили, что Константин Иванович будет заниматься с шести до девяти вечера, с каждой из учениц отдельно, — по полтора часа.

Он сел за стол и, перелистывая учебник, начал отмечать, что нужно было повторить к завтрему, а потом сделал расписание уроков на каждый день. За не совсем прикрытой дверью послышались шаги и шелест платьев.

— Простите, но, право, сразу видно, что это настоящий учитель, что у него есть к этому призвание, — говорил голос Любови Петровны. — Кальнишевский умел только ворчать, а этот… Если бы вы только послушали!..

— Тем лучше, — ответила Ольга Павловна, и обе они вошли в классную.

Константин Иванович встал, поздоровался и, чуть приподнимаясь на носках, — что всегда было у него признаком волнения, — стал рассказывать, как он думает распределить занятия. Затем все вместе пошли в столовую пить чай. Здесь уже ярко горела электрическая люстра, и её три лампочки отражались в зеркале и на самоваре.

Лена ещё больше разошлась и болтала без умолку. Она, захлёбываясь, говорила о жизни в Знаменском. Рассказала, что там у них есть сын птичницы мальчик Федька, замечательно способный, который за одно лето выучился читать и писать, и кроме того, он знает наизусть, в какой день празднуется память какого святого, но только до апреля — «Впрочем, теперь он, вероятно, знает уже и дальше»…

Затем она рассказала, что в десяти верстах от них живёт помещик Брусенцов, ещё совсем молодой и красивый, и что в прошлом году он подарил Дине такса Томку. Томка иногда душит кур, и тогда мать Федьки плачет.

Дина молчала и машинально заплетала в косички бахрому скатерти. Выражение всего её прекрасного лица было покойно. Константин Иванович думал, что, вероятно, она принадлежит к числу тех натур, о которых говорят: «тихие воды глубоки». Умолкла вдруг и Лена, и полная тишина держалась с минуту, а казалось, что дольше.

Блестящий никелевый самовар весело шумел, и в его круглых боках отражались несоответственно широкие лица. Белый домашний хлеб был нарезан в таком количестве, что его хватило бы человек на десять. Масло, сливки в хрустальном, запотевшем от холода кувшине, огромный кусок швейцарского сыру, две больших вазы варенья, чёрной смородины и крыжовника, всё было вкусно, чисто и аппетитно пахло, как и вчера за завтраком. Чувствовалось, что здесь всё это так бывает каждый день, а не делается для чужого человека.

Тишину нарушила Любовь Петровна. Она вдруг загремела стулом и сказала:

— Простите, мне пора на урок к Синюшиным, — и сейчас же засмеялась, — ках… ках… ках… Я пойду.

Она попрощалась только с одним Константином Ивановичем и вышла. Ольга Павловна нажала звонок возле лампы. Горничная Анюта торопливо прошла через столовую, и потом в передней загремела цепочка.

— Эта Любовь Петровна — глуповата, и преподавание у неё идёт Бог знает как, но у нас она уже двенадцатый год и так любит детей, что совестно ей отказывать, — сказала Ольга Павловна.

И хотя она об этом уже рассказывала раньше, но ей казалось, будто о преподавании Любови Петровны она вспомнила только теперь.

«Напрасно она так говорит в присутствии детей, — подумал Константин Иванович, но сейчас же мысленно себя поправил, — хотя, пожалуй, не сложившимся людям полезнее говорить настоящую правду, чем маскировать старших во что-то высшее, когда этого на самом деле нет».

Вслух он прибавил:

— Такие типы всё же чрезвычайно симпатичны, — у них есть душевная чуткость, и в тяжёлые минуты они незаменимы.

— Это совершенно верно. Какой вы однако сердцевед! Когда умер наш Лёвушка, она чуть с ума не сошла и была, вероятно, единственным существом понимавшим тогда меня.

Лица барышень стали серьёзными.

«И это она уже говорила», — подумал Константин Иванович.

Скоро подали ужин. И за ужином всё время слышался только голос одной Ольги Павловны. В гостиной часы пробили мягким башенным боем одиннадцать.

— Дина, Леночка, вам пора спать, — сказала Ольга Павловна.

— Мамочка! — жалобно простонала Лена.

— Нечего, нечего, мамочка. Марш, марш…

Дина молча поднялась, поправила движением плеча серый платок и подала свою мягкую, тёплую руку Константину Ивановичу. Лена капризно надула губки и, немного раскачиваясь, пошла вслед за сестрой.

— Видите ли, — заговорила снова Ольга Павловна, — я хотела коснуться ещё одного важного по моему мнению вопроса. Мы Кальнишевским были вообще очень довольны, но он иногда бывал с девочками резок. Муж находил такое обращение даже необходимым, мне же, по правде сказать, оно не всегда нравилось. Конечно, это всё зависит от взгляда. Вас мне рекомендовал Винтер как человека не только добросовестного, но и очень мягкого и воспитанного.

— Но ведь он меня так мало знает.

— Значит, знает. — Ольга Павловна улыбнулась и добавила. — Фридрих Карлович никогда не бывает опрометчив в своих суждениях. Мы знакомы с ним очень давно. Он, ещё будучи студентом, готовил Лёвушку в гимназию. Кальнишевский, по-моему, — не педагог. Но я чувствую, что с вами мы все поладим.

Она снова начала говорить о воспитании, старалась выражаться научными терминами, и это выходило не всегда удачно. Каждый новый человек интересовал Ольгу Павловну только до тех пор, пока она окончательно не привыкла к его лицу и голосу.

«В деле воспитания она понимает мало, — думал Константин Иванович, — но говорит горячо, потому что любит дочерей, и это очень симпатично». Он не перебивал её, и так время прошло до полуночи.

Пришла Анюта и начала убирать тарелки. Константин Иванович поблагодарил за ужин и пожелал спокойной ночи.

Хотелось побыть совсем одному. На улице его приласкала светлая и тихая ночь. Красноватый месяц уже спрятался одним концом за купол церкви. Трамвай перестал ходить, и потому казалось очень тихо, а шаги прохожих звенели о камень особенно отчётливо.

«Конечно, конечно, и madame, и барышень я ещё совсем не знаю, — говорил себе мысленно Константин Иванович, — но нет сомнения, что это не Аристарховы и не наша семья. Если Ореховы как люди недостаточно развиты, то моё дело внести в их семью свет, а не называть Дину салом. Аристарховы же и отец этого света не хотят, — в этом разница».

Потом он вспомнил, что если каждый месяц будет откладывать только по двадцати пяти рублей, то к следующему лету образуются две сотни, на которые можно поехать в Крым, на Кавказ, куда только захочется. Но он наверное поедет в деревню к Ореховым и проведёт среди настоящих крестьян и настоящей природы чудное лето, о котором никогда не забудет.