Уроки агенту розыска

21

Агенты искали следы Артемьева. Несколько раз Грахов с Канариным обошли прилегающие к станции улицы, облазали пустыри и овраги. Опросили всех, кого можно было опросить.

— Даже грудных ребят пробовали разговорить, — жаловался шутливо Ваня Грахов. — Только мычат. И взрослые тоже только машут руками. Дескать, надоели мы им. Может и слышали что, да помалкивают.

Ничего не знали и базарные барыги, которых забирали с табаком, с ландрином, с мукой. Все имели свои источники для спекуляции, не имеющие связи с интендантским складом. Тот же Кирилл Локотков на допросе говорил следователю горячо:

— Сами посудите, господин следователь, к чему мне союз с Колей. Чтобы влепили в грудь свинцового Станислава? Нет уж, лучше я подожду до хороших времен. Лучше под конвоем буду ретирадные ямы чистить, да скоблить…

Помалкивали взятые под стражу громилы. Нет, они ничего не слышали. Нет, они в жизнь не видели какой из себя Артемьев. Или отвечали, как ответил Семену Карповичу Огурец: «Мы люди маленькие»…

Яров даже объявление дал в газете. На последней странице в черном квадратике прочли жители губернии, что если они знают об Артемьеве, пусть сообщат немедленно в уголовную милицию по нижеследующему адресу…

Но однажды угрозыск пришел в движение. Поступила секретная информация о том, что в одной из деревень под городом появился Василий Артемьев. Сообщалось далее в информации, что принял его торговец шкурами Нил Капризов, что натопил он баню, а воду из реки таскал сам гость. Половина боевого состава собралась тотчас же в дорогу. До железнодорожного лесного перегона доехали на дрезине, а дальше двинулись проселками, через деревни. В них было пустынно. Лишь старики, да старухи, да малые дети. На улицах валялись бороны и сохи, раздерганные телеги, тлели трупы лошадей. Потыкались в сожженные хлеба телеграфные столбы, провода паутиной вились под ногами. А то перерезали путь траншеи и окопы и в них банки из-под пороха, пустые патронные гильзы, отломанные штыки, разбитые в щепу приклады винтовок, ржавые бинты. Здесь недавно еще шли бои с Озимовым — как железной гребенкой прочесала война землю…

Шли ходко, лишь раз остановились на берегу родниковой речонки, укрывшейся в густом камыше. Плескались, как утки, вытирали потные лица подолами рубах, носовыми платками, фуражками, валились в траву, пахнувшую болотной гнилью. Из лесов, вставших сразу же за речонкой, несло ароматом сухого сена, малины, цветочной прели. Мрачно чернели просеки меж могучими стволами сосен, берез. И почудилось раз Косте, что ходят там, за этими заскорузлыми стволами люди, на кепках которых скрещенные листья. Наблюдают, как во весь рост нетерпеливо расхаживает по топкой траве Яров, как палит папиросу Ваня Грахов, как раскинувшись на спине смотрит Карасев сквозь стекла пенсне на плывущие по небу облака, как сняв фуражку аккуратно расчесывает мокрые волосы гребнем плечистый, крепко сложенный, Канарин. Наблюдают и о чем-то переговариваются вполголоса. Но вот по одной команде вскинут винтовки и закричат от боли его товарищи, повалятся — кто в траву, кто головой вниз в эту бегущую безмятежно мимо песчаную рябь речонки. И стало жутко на миг, крепче стиснул в кармане кольт.

Успокоил ворчливый голос Струнина. Перематывая портянки, ругал Ярова за то, что вместе с Шамановым и Савельевым хотел было и инспектора оставить в городе:

— Совсем ты меня в старики зачислил, Иван Дмитриевич. А знаешь сколько верст я прошел в мировую? Или ты не видел, как я стрелял по белогвардейской сволочи? Ведь вместе лежали в окопе, одну землю да пыль глотали, вместе наступали. А тут — побудь в городе, путь, дескать, быстрый да долгий для твоих стариковских ног. Эх, ты, Дмитрич…

Яров лишь улыбнулся. Думал он, видно, о другом и плохо понимал ворчание своего фронтового старшего товарища. Расхаживал все так же без устали и без конца по узенькой тропке. Смачно всхлипывала коричневая жижа под сапогами из яловой кожи. И все поглядывал на леса, на деревню, очертания которой всплыли над холмами, — крышами, купами деревьев, стогами за околицей и в поле. Как поняв о чем он думает, Ваня Грахов проговорил:

— Я бы, Иван Дмитриевич, не стал его брать сейчас. Засаду бы выставить, да проследить. По его следу к банде можно было бы придти.

— А если у него конь, — не подымая головы, все так же разглядывая синеющее небо, сказал Карасев. — Тогда как? Догонишь если, то можно и засаду…

— Конь ладно, — задумчиво потирая подбородок, ответил Яров. — А ну кто заметит засаду, донесет ему. И живым не возьмешь, да и стрельба начнется. Нет, — решительно закончил он, — надо его арестовывать. А потом в дорогу.

К деревне подошли уже в сумерках. Быстро оцепили высокий под железом дом в ложбинке возле пруда. Окна его были черны. Эту черноту еще больше оттеняли три ствола древних берез, подымающихся из сада. Свисали на острые колья ветви с яблоками. Дверь в низенький хлев была приоткрыта, оттуда сочился бледноватый вздрагивающий свет, доносились приглушенные голоса, покашливание. Вошли все, с оружием наготове. Возле порога на чурбаке сидел высокий парень, голый по пояс, в диагоналевых брюках, галошах на босу ногу, в черном картузе на голове. Лицо его было желто от света керосиновой лампы, стоявшей в ногах. В одной руке он держал окровавленный нож, другой придерживал подвешенную, к жерди зарезанную овцу. Увидев вошедших, парень опустил руку с ножом и проговорил растерянно:

— Вот тебе и гости, Нил Петрович…

Толстый человек в нижней полотняной рубахе, с гривой седых волос, спадавших на плечи, как у попа, вытиравший руки о полотенце, обернулся резко и воскликнул:

— О, господи…

Разогнул спину, опустил руки, выронил полотенце, на земляной пол. Но тут же после вторичной команды Ярова поднял их вверх. Парень тоже бросил нож под ноги и, не подымаясь с чурбака, растопырил пальцы рук над головой. В то же время зорко и воровато забегал глазами по кителю, лежавшему возле чурбака.

Обоих обыскали. В кителе нашли револьвер с тремя патронами, и папиросы-самоделки.

— Табачок, Василий, не из интендантского склада? — как бы невзначай спросил Иван Дмитриевич, разглядывая папиросную гильзу со всех сторон. Василий ответил в нос и отрывисто:

— Не спрашивал у торговки.

— Не любопытный, значит?

— А чего мне.

Он поднялся, навис над маленьким Яровым — широкоплечий, с крепкой грудью, вздрагивающими мышцами рук. Лицо его было бы красиво, если бы не резко выдающиеся скулы, отчего щеки запали в глубокие впадины. Ноздри крупного носа двигались нервно, как будто раздражал его запах дымящегося керосина, овечьей крови.

— Может торговку запомнил? При случае покажешь…

Василий вздохнул шумно, подумал, прежде чем ответить на этот вопрос.

— На базарах все на одно лицо. Да и чего мне запоминать. Купил да пошел в сторону.

— Купил да пошел, — повторил Яров.

Он сунул коробку с папиросами в карман гимнастерки, обернулся к агентам:

— Обыскать все вокруг. Да понятых найдите, чтобы все как полагается по закону. И чтобы протокол был тоже к ордеру на обыск.

— Мяско кому готовили? — спросил он снова Василия. Не ожидая ответа, положил на жерди китель. — Не брату? Или может Гордо захотел плов по-литовски сготовить? Или Мама-Волки отощал?..

Он задел плечом овцу, туша заколыхалась, заскрипела натужно жердь. Василий ухмыльнулся и было жутковато видеть эту улыбку, открывавшую редкие темные зубы. Да еще около окровавленной туши, в пляшущем свете погасающей видно лампы, под дулами наганов.

— У нас дороги разные…

— Это с той поры как вы положили двух агентов в угрозыске, — быстро и зло спросил Яров. И подался вперед, как собираясь боднуть головой в плоский живот стоявшего перед ним бандита. Тот погасил улыбку и зябко поежился, точно дунул порыв ледяного февральского ветра сквозь приоткрытую дверь.

— Вы бы не обижались на Колю, — мягко попросил он. — У Коли собачья жизнь вышла. Сам голодал, а троих сестренок кормил. В тюрьме его крепко били мокрыми полотенцами, до полусмерти, зубы-коренники все высадили, ребра живого нет.

— Может в санаторий его, — предложил язвительно Яров. — На отдых. Только почему же сам из рабочих, а стреляет тоже в рабочих.

— Не обижайтесь на Колю, — помолчав, опять тихо и мягко попросил парень. — Не любит он людей, кто с тюрьмой имеет дело…

— Ну, хватит, — оборвал его Яров. — Адвокат нашелся. Сам-то понимаешь, что тебе грозит…

— Я что, — махнул рукой Василий.

— Где Коля?

Василий развел руками:

— Как бежали тогда в разные стороны, так с той поры и не встречались. Вроде зайца прятался по кустам в лесу.

— Может покажешь, где прятался в лесу?

— Да разве ж найдешь, — опять улыбнулся криво Василий и покосился на копошащегося под лесенкой Струнина. Тот ворошил палки, какие-то колеса, гремящие банки, чихал и кашлял от пыли. В доме тоже доносился стук и топот каблуков, голоса, среди них выделяющийся, женский. Яров тоже посмотрел мельком на Струнина, усмехнувшись, спросил:

— Знать у тебя плохая стала память, Василий…

— Что поделаешь, — покорно ответил тот и вздохнул, сплюнул под ноги. Попросил грубо и опять отрывисто в нос:

— Долго мы так с поднятыми руками стоять будем? Как овцы подвешенные.

— Сколько надо, столько и постоишь, — ответил за Ярова Струнин. — Ишь, какой нетерпеливый.

Торговец шкурами тоже двинулся наконец-то. И это его движение вынесло Ярову решение:

— Ладно, в городе может разговорятся. Одевайся…

Он бросил Василию китель и обернулся к торговцу:

— И ты, гражданин, пойдешь с нами…

— Это я-то за что же? — взвыл тоненько торговец. — За то, что овцу свою собственную зарезал или как?

— За укрытие бандита пока…

Яров прислушался к топоту ног во дворе, прибавил тихо:

— Да вот еще что обыск даст. Посмотрим…

Появились Грахов с Канариным, принесли винтовку японского образца, фонарь электрический, горсть револьверных патронов, полевой бинокль.

— Ну, вот тебе еще статья. Хранение оружия… Так что давай-ка руки, свяжем мы их. А то хоть и стар ты, Нил, а тягу чего доброго запустишь…

— Хоть бы с женой дали попрощаться, — попросил уныло Капризов. Грахов, завернув ему руки за спину, отрезал:

— И без прощанья обойдешься. Шепнешь еще чего доброго ей на ухо. Мол, так и так ребятки… Где твои сыновья-то? Не в лесу прячутся? Говорят что в дезертирах они оба…

Мужик промолчал.

— Тоже, может быть, вяжут им руки сейчас, — сказал весело Василий, натягивая китель прямо на голое тело. — Вот так же как и папаше.

— За хорошие дела руки не будут вязать, — ответил ему на это Яров. Он оглядел его одетого в китель, покачал сокрушенно головой:

— Добрый и работящий ты был парень, Василий. Помнят тебя в Татарской слободе. Лампы паял хорошо, самовары лудил, и стекла вставить мог чинно. А вот защищать республику не пожелал. Лучше в дезертирах решил. А от дезертира до бандита оказался один шаг.

Василий удивленно уставился на Ярова. И даже голову склонил. Попытался улыбнуться, но улыбка получилась жалкая и быстро погасла:

— А откуда ты знаешь про меня?

— Мне положено знать.

— Это верно, — согласился тот. Добавил уже с искренней грустью: — Насчет ваших слов, товарищ комиссар, так скажу, что все мы хотим хорошего, а плохое само получается…

Яров подтолкнул его слегка, и он шагнул через порог в сумерки.

Шел и все клонил голову, как искал что-то на этой жесткой глинистой тропе. А то рыскал головой на избы, возле которых тенями возвышались редкие жители. Оглянулся лишь раз, когда тонко и пронзительно закричал торговец шкурами своей жене. Стояла она у края дороги, скрестив руки на груди, с виду спокойная, безразличная, но вот вскрикнула тоже, и понесся по деревне ее стонущий плач.

— О господи, о господи, — шептал, спотыкаясь о кочки торговец. Василий сказал громко один раз:

— Этот господь для нас с тобой, Нил Петрович, теперь суд да пуля.

И было столько веселья в этой страшной фразе, что Костя вздрогнул. Наверное и другим стало не по себе, Тихо проговорил Струнин шагающему позади всех Ярову:

— Разве такой варнак разговорится.

— Ничего, — после долгого молчания ответил ему Яров. — Языки при себе у обоих, не откусили еще пока…