6

Губернский уголовный розыск размещался в каменном двухэтажном здании неподалеку от центральной площади города. Вход был со двора, в двери, половинки которых с визгом болтались на ветру. Через двор, где раскачивалось на веревке залатанное белье, под конвоем парня в солдатской фуражке и штатской тужурке, шел бородатый мужик. Заложив за спину руки, покручивая головой, как параличный…

— Вот видишь, — заключенных из каземата через белье водим. Тут у нас всяких историй творится. Позавчера шкет упер с веревки газовый шарф. Хорошо жиличка из этого дома, где живет, увидела, выбежала, да прямо при конвойном нахлестала по морде шкета… Порядка мало, что и говорить.

Семен Карпович вздохнул и стал подыматься по железной лестнице, звякающей под каблуками. Возле двери, обитой клеенкой, остановился:

— Здесь арестованные содержатся. Как возьмем преступника, так сюда для предварительного дознания. Если чистый, вроде стеклышка, отпустим, а виновен — ведем или в каземат или в каторжную тюрьму, ну, как я тебе говорил, в дом лишения свободы. А некоторых в лагерь на Зеленом поле, за проволоку. Слышал, может?

Он открыл дверь, так и не узнав — слышал ли Костя про этот лагерь на Зеленом поле. Комната, куда они вошли, была полутемная, со сводчатым потолком, полная табачного дыма, приглушенного стука, говора… У входа сидел тоненький кудрявый паренек, вскочивший при их появлении, осклабившийся Семену Карповичу по-приятельски. Совсем подросток с блестящими бараньими глазами, одетый в военное обмундирование, в солдатских обмотках и ботинках на толстой подошве.

— Громилу взяли? — осведомился он, разглядывая с любопытством Костю с ног до головы. «Ну смотри, парень, — говорил его взгляд, — не поздоровится тебе, раз попал в эту комнату»…

Семен Карпович насмешливо посмотрел на него, проговорил уже серьезным тоном и как начальник:

— Громил ты, Глебов, уж сам води за спиной. Мне голова еще пока не лишняя… Что тут у вас за шум?

В углу, отгороженном от остальной части комнаты деревянным барьером, сидел со связанными руками и ногами маленький молодой мужчина лет тридцати в поношенном мундире с медными пуговицами — точно какой чиновник. Лицо вытянутое бурое, на голове редкие и желтые, как пух цыпленка, волоски. К печи, выложенной изразцовыми плитками, прижалась девица, длинная и тощая, толстоносая, толстогубая, с глубоко запавшими щеками, осыпанными прыщами, в драной блузке, помятой юбке и туфлях на босу ногу. Был здесь еще один вчерашний знакомый жилец из «дома сыщиков» — мужчина в белой рубахе, с закатанными по локоть рукавами, в серой мохнатой кепке, из-под которой выбивались на лоб завитки рыжих волос. Семен Карпович поздоровался с ним за руку, потом с белокурым парнем, писавшим что-то на бумаге за столом, длинным как кровать, из красного дерева, с многими ящиками.

— А больше ничего сказать не могу, — воспользовавшись тем, что белокурый парень отвлекся, проговорил плакучим голосом старик, сидевший напротив него, на табуретке. — Только и видел патлы — черные, как грива. Прямо из руки выдернул платок с деньгами и в народ.

— Огурца где взяли, Николай Николаевич? — спросил Семен Карпович мужчину в белой рубахе. Тот оглянулся на сидевшего за перегородкой с угрюмым выражением на лице.

— Сам можно сказать пришел, — ответил усталым голосом и поморщился, как от зубной боли. — Взял да и пристрелил сегодня на утре в Соленом ряду своего дружка Васю Шило. Играли в карты, пили спирт, вдруг вытянул револьвер и в лоб, как в мишень все равно. В аккурат посередке.

— Он паразит потому что, — закричал мужчина, внимательно слушавший слова Николая Николаевича и навалился плечом на барьер. Злоба засверкала в глазах под жиденькими бровками, руки задергались, пытаясь освободиться от веревки, — он мое гвардейское сукно продал, а деньги пропил да пронюхал на кокаине у Таньки Скворцовой. Я просить стал добром, а он меня послал…

Тут мужчина выразительно похлопал связанными руками по спине. Девица рассмеялась коротко и тут же замолчала.

— Самое интересное потом, — продолжал, все так же нехотя, с недовольной гримасой на лице Николай Николаевич, — пристрелил, допил из германской фляги и тут же, рядом с убитым спать завалился. Пришли на шум, добудились, а он кулаки в ход. Вот и связали. Пока везли на подводе по городу, раза два пытался вывалиться на мостовую головой.

— Так пора развязать, — опять закричал мужчина, — не старый режим. Вот напишу заявление Ярову, узнаете тогда. Он вас в трибунал.

— Уж не шляпу ли перед вами ломить, господин Огурец? — проговорил насмешливо Семен Карпович. Он подошел к барьеру, встал вполоборота, заглянул сверху на арестованного. Тот усмехнулся и, вскинув высоко голову, насвистывая, задергал плечами, как отгоняя невидимых комаров, или изображая какой-то странный танец.

— А Колю вы, господин Огурец, не видели случайно? — спросил Семен Карпович. — Ну, на вокзале или в притоне каком. Может в картишки с ним даже перебрасывались. Может даже просадили ему церковный «воздух», который наковыряли вместе с Мичурой в Успенской церкви. Тот уже хлебает баланду в каторжной тюрьме, как тебе, наверное, известно. В который раз я сажаю его за эти церкви и никакого исправления. Как магнитом тянет к попам. Везет только: то мировая война освободит, то одна революция, то вторая, то офицерский мятеж. Прямо в рубашке родился твой Мичура. Тебе уж так, наверное, Огурец, не повезет. Жаль, что не в Чрезвычайкоме ты сидишь, а то бы за убийство они тебя без разговоров… Так как насчет Коли?

Мужчина пожал плечами, и, несмело улыбаясь, ответил:

— Мы, Семен Карпович, люди маленькие, и вы меня на мульку не берите… Сукно стянуть можем, не отказываюсь, или святых обшарить, признаюсь тоже сразу. А Коля — чин высокий в нашей работе, король.

Семен Карпович вроде как бы благодарно качнул головой и обернулся к девице, с открытым ртом внимательно слушавшей разговор. Увидев на себе взгляд агента, она перестала трясти, стоптанной туфлей, поддернула юбку на голые, натертые до красных синяков, колени.

— А ты Нинка-Зазноба за что здесь?

Девица теперь совсем приосанилась, сердито тряхнула лохмами волос:

— А спросите их, — сказала она и махнула рукой на Николая Николаевича и белокурого парня, все еще усердно записывающего показания хнычущего старика. — Чалят мне какого-то фрея…

— По подозрению за кражу кошелька, — пояснил Николай Николаевич. — На сходе с трамвая пропал у красноармейца из пиджака кошелек, а рядом терлась Нинка-зазноба. Ну, красноармеец и цапнул ее. Шахов тут как раз оказался на остановке. Вот он и привел.

— А кошелек нашли у меня? — закричала девица. — Нет? Тогда отпускайте. А то пожалуюсь Ярову, узнаете как безвинных обижать.

— Все пугают Яровым, — шлепнул себя по ноге ладонью Семен Карпович, — ну, прямо Илья Муромец у шпаны объявился или Алеша Попович…

Нинка-Зазноба вдруг заплакала. Растирала слезы на щеках кулаком, говорила дрожащим голосом:

— Что бездомная я, это верно, в притонах ночую, а воровством не занимаюсь…

— Знаем, чем ты занимаешься, — грубо оборвал ее Семен Карпович, так что девица сразу перестала всхлипывать и откачнулась к печи, снова прижалась острыми лопатками спины к ярким изразцам, — «притырила гражданина»… Еще бы, — уже иронически оглядел он ее ноги, — такая девочка прижимается. Тут у меня тоже кровь бы закипела в жилах. Ах, мол, — разомлеет гражданин, а «ширмач» тут как тут: «куплена кожа». Так что ли, Нина?

Девица вытерла щеки и не ответила. Запела негромко себе под нос, смотреть стала на окно. Можно было подумать, что одним разом вычеркнула всех присутствующих, а может притворилась глухой.

— Ее бы надо порасспросить, — посоветовал от дверей кудрявый, — ясно, что кто-то да был с ней.

— Вот и займись этим, — приказал Семен Карпович. — Эй, Шахов, — позвал он белокурого парня. Тот вскинул голову, сунулся вперед и по одному этому Костя понял, что эти парни здорово уважают и даже, может быть, побаиваются Семена Карповича.

— Брось ты мытарить старого человека. Коль с гривой да черной, так не иначе как Зюга. Живет мальчишка в железнодорожных вагонах. Возьми Глебова и поезжай туда. Если там нет, заверните на толкучку. Если не в вагонах, так на толкучке, не на толкучке так в вагонах вшей разводит.

Парень щелкнул ручкой о крышку чернильницы и шумно вздохнул. Непонятно было — доволен ли он советом или огорчен. Семен Карпович пошел к выходу, поманив за собой Николая Николаевича и Костю. Напоследок посоветовал оставшимся в дежурке агентам:

— Да Огурца развяжите, и верно не старый режим. Чего доброго и правда пожалуется Ярову.

В коридоре, гулком и холодном от толстых почерневших стен, он сразу стал озабоченным. Застукал каблуками мимо дверей, на ходу перебирая пальцами пуговицы пиджака.

— Думаешь опять начнет? — спросил Николай Николаевич, сочувственно заглядывая сбоку в лицо Семену Карповичу. — Опять за Артемьева? Эх, черт. Ну, не дай я промашки весной на станции — не было бы сейчас этой мороки. Ведь вслед смотрел. Уж очень ненормально он шел, все прямится как-то. Думал, зачем он прямится? А это, чтобы сутулость свою поправить, скрыть от меня. Ну и артист… И главное приметы те же — что лицо, что одежда — черная каракулевая шапка и воротник из каракуля.

— Ладно уж, — с какой-то недовольной нотой проговорил Семен Карпович, — чего теперь. Вон румынский консул из гостиницы «Царьград» пропал, так не вздумал бы Яров на меня взвалить это дело.

Он постучал в дверь, рядом с доской, на которой белели листки приказов и, не дожидаясь разрешения, вошел.

Эта комната была просторнее, светлее, с круглым столом возле окна, с этажеркой, на которой навалом лежали папки, книги, газеты. На стене — портрет Ленина в красной рамке. Вдоль стены диван и три венских стула, сдвинутые кругом. На диване разговаривали двое: бородатый мужчина лет сорока в солдатской шинели, сапогах и высокий плечистый парень с черными красивыми глазами, розовым шрамом от лба до левого уха. За столом, под телефоном, еще один человек: коренастый, с чубиком светлых волос — на вид не больше двадцати лет. Глянув на вошедших, он поднялся со стула, надел защитного цвета военный китель на плечи и застегнул пуговицы гимнастерки. Внимательно следил за тем, как рассаживаются вошедшие на диване, останавливая пристальный взгляд то на одном, то на другом. Потом снова сел и придвинул к краю стола бумажку:

— Вот пришла вчера вечером телеграмма из Центророзыска. Требуют ускорить розыски похищенного из интендантского склада. Из Губкома сегодня звонили. Мол, чем вы там в бюро занимаетесь…

Говорил он громко, как будто все слушавшие его страдали глухотой, и постукивал пальцами по столу. Смотрел почему-то только на Семена Карповича, сощурив глаза, жестко. Тот слушал внимательно, склонив голову и даже видно было, как на короткой коричневой от загара шее бьется мерно голубая жилка, как вздрагивает время от времени заросшее волосом ухо.

— Им хорошо говорить, — тихо заметил Николай Николаевич и погладил вихры на затылке. — А попробовали бы? А что вы им ответили, Иван Дмитриевич?

— А что я отвечу! — воскликнул все так же громко Иван Дмитриевич и подскочил как на пружинах. — Сказал, что весь состав на ногах, ищут. Да только ищем ли мы? За неделю лишь одну кражу муки из вагона раскрыли и то с помощью собаки.

В голосе его послышалась ирония. Губы, пухлые и розовые, дрогнули в усмешке. Прибавил — уже тише и все так же язвительно:

— Конечно, проще беспризорников забирать, да просящих подаяние…

— Так научите искать, Иван Дмитриевич, — попросил Семен Карпович, прищурив сердито глазки. — Может каким-то новым способом, по-грамотному. Только вы знаете, наверное, что позавчера на Борисоглебской улице в меня стреляли. Слава богу, что раньше успел упасть.

Иван Дмитриевич опустился на стул, сдвинул пальцами чубик в сторону, открыв широкий белый лоб.

— Яров обижать вас не собирается, товарищи, — сказал уже тихо и голос теперь стал мягкий. Теперь это был совсем мальчишка, непонятно почему сидящий в этой комнате, за таким красивым столом, возле огромного телефона, с бумагами под локтями.

— Только, — продолжал уже каким-то просящим тоном, — поймите, что дело-то далеко зашло. Знаете, что народ говорит: не сами ли власти растащили продовольствие, а валят на банду Коли. Может сам Артемьев и пустил этот слушок. Шутка ли — мука, ландрин, махорка — не кошелек из кармана. На лошади увозили, и где она эта лошадь?

Агенты слушали молча. Семен Карпович смотрел на крест церкви, в небе над Мытным двором, то вспыхивающий золотом, то гаснущий, точно мгновенно сожженный огнем. Николай Николаевич потирал затылок — как видно это была его любимая привычка. Костя пугливо озирался по сторонам, чувствуя себя в этом кабинете чужим, ненужным. Захотелось встать и осторожно уйти в коридор.

Вдруг Яров как бы только увидел Костю:

— А этот парень зачем здесь, — отрывисто спросил он, — из газеты опять? Так происшествий крупных пока нет…

— Не газета, — ответил за Костю Семен Карпович. — На работу привел, на место Листова. Сами же вы просили нас подбирать молодых крепких ребят, преданных революции, как вы изволили выразиться. Вот и выполняю приказ, подыскиваю. Парень Пахомов трудовых кровей, из крестьян, сообразительный. Послужит рабоче-крестьянскому правительству на совесть.

Яров одобрительно качнул головой, улыбнулся Косте как старому знакомому. Продолжал он теперь с агентами разговор как-то вяло, нехотя. Лепил слово на слово с длинными паузами. Казалось, заранее заучил он все это, да вдруг позабыл и с мучительным трудом припоминает, что сказать в этом месте, а что сказать в другом.

— Я пригласил вас, Семен Карпович, в розыск для того, чтобы вы наладили работу, чтобы нашли Артемьева, Гордо, Маму-Волки. Идет время, а кончика нет, даже паутинки. Таскаете мелочь вроде Мичуры, да беспризорников с Толкучего рынка…

— Это верно, — угрюмо согласился Семен Карпович, — нет паутинки. Но Мичура тоже уголовник и брать его надо. А если вы считаете, что старшие агенты Шаманов и Николай Николаевич — Пинкертоны, так это Иван Дмитриевич, ложный след, это можно сказать революционное заблуждение. Найти опытного рецидивиста это не понюшкой зарядить нос. Да еще какие у нас стали условия…

И заговорил, все более озлобляясь:

— Все что было, растерялось. Опытных сотрудников разогнали, криминалистов нет, фотограф неумелый. Комнаты ему нет и смехота — выводит фотографировать преступников на балкон, дело ли это? Нет в розыске захудалой лошаденки с пролеткой, ходим в допотопном обмундировании — вытянул он тут свои ноги в красных бутылками сапогах. — В них не то что ловкого преступника, старуху стогодовалую не догонишь…

— А вчера, — не обращая внимания на тихий смех Николая Николаевича, продолжал он, — докладывали вам, наверное, что бабенка, взятая по подозрению на кражу, едва не удрала. Хорошо, что побежали вовремя Глебов с Шаховым на Мытный двор и успели царапнуть ее обратно. Ей, видите ли, захотелось посмотреть, чем торгуют на рынке деревенские мужики. Сообщите об этой истории в Центророзыск, так там два дня смеяться будут, да еще приказ отдадут на «черную доску» Советской милиции…

— Ну, так сообщите, — обиженно сказал Яров, — что сидите, пойдите и пошлите телеграмму… Может быть и поставят нас на «черную доску», хотя я и не отвечаю за всю милицию. Но только добавьте, что я бьюсь во все двери, да без толку. Не дают ни досок, ни гвоздей, ни стекол. Знаю — нужно обмундирование, а не дают, пролетка нужна — не дают, электрические фонари требуются, сода — а где взять. И фотографировать преступников на балконе не дело, потому что взбредет иному в голову, скакнет на улицу, чтобы сломать ноги или голову разбить насмерть… Но это пока, товарищи, — уже опять громче и со стуком кулака по столу продолжал, — придет время, все у нас будет, все условия. А пока надо работать и с такими неполадками. На фронте, наверное, не менее трудно. Вон сообщение пришло из Насимовской волости. Поднялось восстание дезертиров, разоружена волостная милиция. Петр Михайлович оттуда только что вернулся, — кивнул, он головой на бородача в шинели, — своими глазами видел он как горят сельсоветы…

Тут он опять подскочил как на пружине, оттолкнул ногой стул, с грохотом выскочил на середину комнаты. Был одет в солдатские широкие галифе, сапоги из яловой кожи. Поскрипывая ими, прошелся взад и вперед по комнате с сердитым видом, остановился около Семена Карповича, глядя на него сверху глазами требовательного начальника.

— Фронту все отдается, Семен Карпович, — и доска, и гвозди, и пролетки. Не говоря уже про автомобиль, о котором я тоже говорил в Губисполкоме и зимой еще в реввоенсовете Северного фронта. Не говоря об отдельной комнате для агентов розыска с постельными принадлежностями. Говорят — не до вас. Вон раненых везут и везут в город. А вы потерпите пока. Может и стреляют в нас, да не каждый ведь день.

Прибавил, уже с обидой в голосе:

— А Пинкертонами, Семен Карпович, нам надо быть. Ведь Пинкертон в нашем деле не что иное, как идеальный агент розыска. Просто надо работать по-новому, по-революционному, бескорыстно и честно.

Он собрал со стола фотографии, положил их на диван:

— Вот — с субинспектором нашли в коммунальном банке. Туда, оказывается, свезли часть бумаг из Окружного суда во время мятежа.

Парень со шрамом и красивыми глазами качнулся, лицо его расплылось в мягкой и дружелюбной улыбке:

— В подвал кинули. Да зачем-то известью осыпали. Поела эта известь здорово бумаги…

Семен Карпович раструсил фотографии. На одной из них бритый наголо мужчина с буграми на висках и пронизывающим взглядом серых глаз. Как будто ненавидел он того, кто его снимал.

— Артемьев, — пояснил Яров. — Сторожа склада признали его на фотографии, хоть и усы нацепил, когда брал склад. И Маму-Волки, который их вязал, тоже признали. Ошибиться уж в этом парне трудно…

Он отложил карточку, взял в руки другую. Теперь Костя увидел парня с улыбкой, в распахнутой на стороны голубой рубахе. Смотрел он куда-то вверх, будто в небо, на пролетающую птицу, будто искал что-то необыкновенное. Белые пряди волос, как у женщины, спадали на уши, на шею.

— Ему бы в театр или кинематограф, — заметил с долей уважения Яров. — Был бы может артистом, Шаляпиным. Не такое трудное время, вывели бы в люди, на ноги поставили бы.

От этих слов Семен Карпович как-то невольно вскинул глаза, не сдержал усмешки. И также быстро пригнул голову.

— Зря вы улыбаетесь, — холодно сказал Яров и сдвинул сердито рыжеватые брови к переносице. — Это сейчас не до того: война, контрреволюция, голод. Это сейчас суровое наказание ждет всех грабителей и спекулянтов. В будущем каждого преступника, можно сказать, в микроскоп будем рассматривать…

Желая переменить направление разговора, Николай Николаевич заговорил:

— А вором он стал потому, что никем другим не стал. Учила мать его на скрипке — не вышел талантом. Бросил. Потом в художники решил записаться, тоже бросил. В магазин обувной отдала мать, так прогнал хозяин перед революцией. Потому что знакомой барышне задаром отдал башмаки. Еле еще мать отговорила хозяина — до суда было дошло дело. Парень красивый — любовные связи пошли одна за другой, а на это деньги нужны. Мамаша не графиня, простая провизорша. Один выход остался к деньгам — воровство. Так и пошел. Уже который год скитается по России, а у нас в Окружном суде не одно дело было заведено. Зимой в армию взяли. Даже с месяц в казармах занимался, а как на фронт подготовили часть, так в бега от воинской повинности.

— Вот Гордо я ни разу не встречал, — сказал, разглядывая третью фотографию. — Это откуда-то из Латвии прибыл. Зверяга, душитель такой, что перекреститься хочется от одной физии. Первая рука Артемьева. Про него говорят: убьет человека, перекрестится и скажет: «слава богу, еще одному помог избавиться от мук земных…»

— С виду как мясник, — вставил бородач в шинели.

И верно — длинная шея, на ней маленькая голова с вытаращенными глазами, жиденькая косица темных волос на узком лбу. Плечи узкие, а тело как воздухом надутое — мясистое, пухлое, руки длинные. На Гордо изящный костюм, серая жилетка, галстук с крупным узлом. По жилетке пробегала цепочка карманных часов, в пальцах левой руки дымилась папироса, нога на ноге, Яров смел карточки в грудку и приказал деловым тоном:

— Размножить и раздать агентам. А парня этого, — тут он опять улыбнулся Косте, — надо взять. Образование, поди церковно-приходское один или два года? Научился расписывать свою фамилию и ладно по деревенской жизни?

Костя хотел сказать, что он считался самым грамотным на селе, что не раз его жители просили писать письма на войну своим родным. И что он многое от себя придумывал, потому что родные одно-два слова скажут и больше ничего не приходит в голову. А он писал, что нового в селе, у кого какая радость, у кого какая беда. Письма получались большие.

Но Яров не стал больше спрашивать, а наказал по-дружески:

— Дело в розыске трудное и опасное, учти это, Пахомов. Потому будь зорким, смелым, но и осторожным. Нам каждый агент сейчас на вес золота. Опытные разбежались, как справедливо сказал Семен Карпович, а молодые хоть и фронтовики — неопытные. Ну ничего, мы из молодых создадим кадры советских агентов уголовного розыска, честных, беззаветно преданных революции, бескорыстных, неподкупных. Так что ли, парень?

Удовлетворенный молчаливой и смущенной улыбкой Кости, Яров обернулся к Семену Карповичу:

— Передаю его вам, Семен Карпович. Пусть обязательство милиционера напишет. И на оклад временный, и на питание. И вот что — уже глухо добавил он, нагибая голову, как бычок — приходил вчера рабочий с Государственной махорочной фабрики. Стоял он день назад в вокзале возле касс третьего класса, ждал поезда. Подошел к нему гражданин, стал размахивать палкой, обозвал жидом и спекулянтом. Потом заставил идти в комнату для милиции, обыскал самого, вытряхнул чемодан. Ничего не нашел и даже не извинился…

— Это был я, — тихо и спокойно сказал Семен Карпович. — Это, действительно, жид и спекулянт. Его счастье, что был пустой на этот раз. Прикинулся он вам чистеньким вроде водички из колодца. А посмотрели бы, что у него я нашел прошлой весной в солдатском австрийском ранце…

— Я не знаю, что у него было в ранце, — нетерпеливо прервал Яров, — я знаю одно: вы оскорбили достоинство гражданина молодой Советской республики без всякого основания. Это уже равняется с преступлением по должности…

Увидев сдвинутые непримиримо брови Семена Карповича, вздохнул огорченно. Закончил, махнув рукой:

— Поймите на будущее, Семен Карпович, чтобы не было жалоб. А пока можете быть свободны…

Когда вышли в коридор, Николай Николаевич с виноватой улыбкой посмотрел на Семена Карповича:

— К фотографиям-то какие-нибудь следы бы…

Семен Карпович усмехнулся, выпятил капризно нижнюю губу:

— Фотографии ладно. Повеселил меня начальник: спекулянта в гражданины произвел, да и насчет Мамы-Волки распелся. Будто его можно в люди вывести, в артисты. Такого как Мама-Волки, — прибавил уже строго и убежденно, — одна могила выведет в люди…

Загрузка...