Уроки агенту розыска

30

Однажды Яров приказал Косте идти с ним на Мытный двор. Зачем — не пояснил. Решил задержать для дознания вот эту пожилую торговку, крестьянку с бидончиком постного масла, или румянощекого старичка с горкой огурцов, разложенных прямо на земле на тряпке? Или хотел установить наблюдение за парнем в холщовом картузе с фиолетовым синяком под глазом, небритым и мрачным? Парень мешал деревянной ложкой сметану в глиняном горшке и зорко посматривал на крутившихся возле стола, что комары над бочагом, трех беспризорников.

— Кому творогу, кому творогу! — весело покрикивали торговки.

— А вот яйца, а вот яйца, — доносилось с другой стороны.

— Ягоды, ягоды. Покупайте малину, граждане, — звали женщины с лукошками у ног.

Над базаром стоял гул, прерываемый время от времени стуком колес, ржаньем лошадей, пронзительными криками, топотом убегающих с добычей беспризорников. Стоял в воздухе терпкий аромат сена, кож, колесной мази, кислого молока, мокрой овчины. Людей было много, но большинство слонялось так, от нечего делать. Глазели жадно на продукты, ругали продавцов за дороговизну. Торговцы огрызались, поругивали городских, которые «рады только есть да пить».

Яров остановился возле крепкого краснолицего мужика с буханкой хлеба в руке. Возле него тоскливо переминался с ноги на ногу высокий парень в гимназической фуражке, очках, с испитым болезненным лицом. Монотонно выпрашивал:

— Дай корочку, дядя… два дня не ел. Дай корочку…

— Много вас тут ходит на корочку, — отрезал равнодушно мужик и глядел сквозь парня на толпу, выискивая нужного покупателя. — Вот гони сахар, тогда хоть всю буханку отдам…

В толпе недовольно гудели. Того и гляди, вырвут у мужика хлеб, а самого отколотят. Видя на себе злые взгляды, мужик ежился. Сам, наверное, не рад был, что вышел на торговлю. Парень побрел прочь, спотыкаясь, сгорбившись. Какая-то женщина догнала его, сунула ему в руку кусок хлеба. Он, не поблагодарив ее, торопливо и жадно впился зубами в корку, даже головой затряс от наслаждения.

Яров вздохнул шумно, отошел. Остановился возле торговки яблоками. Приценился, купил десяток — мелких, румяных, источающих сладкий нежный запах, посовал в кулек из газеты, передал Косте.

— Держи крепче… А то выхватит беспризорник у агента розыска.

И опять не сказал, зачем эта покупка. Теперь стал перебирать вареные яйца. Покрутил их, постукал осторожно. Наконец, отобрал пять штук и тоже положил в кулек. Вот только после этого, расплатившись с торговкой, сказал:

— Ну, а теперь поедем в больницу к Зюге…

Хитро поглядел на Костю, засмеялся, увидев на его лице удивление. А заговорил — в голосе было внушение и строгость:

— Тебе самому бы догадаться надо было, Пахомов. Мальчишку стукнули бандиты, мальчишка один, никого нет у него сейчас в городе. Что молчишь?

Костя выпалил то, что думал сейчас:

— Уж Семен Карпович не пошел бы…

— Не пошел бы, — согласился Яров, — это уж точно. У них, у старых агентов, принцип один. Если вор, лови и сажай в тюрьму. Дальнейшая судьба их не касалась. За это они деньги получали, у нас с тобой время сейчас, Пахомов, другое, революционное и советское. Революция идет ради нового человека и ради таких вот, как Зюга. Мы должны с тобой не только ловить и сажать в тюрьму, но и ковать из них борцов, трудовых людей… Понял? А раз понял — едем в больницу…

Больница была на окраине города — высокое из красного кирпича здание. Они поднялись на второй этаж, получив разрешение, прошли в палату. Здесь в ряд стояли десятки коек. С подушек смотрели на них больные — с желтыми лицами, молчаливые, с любопытством и равнодушием в глазах. Пахло йодоформом, кто-то стонал, кто-то в бреду ругался последними словами. Около него склонились сестры милосердия, держали за руки, что-то говорили негромко, утешали.

Зюга лежал в дальнем углу, возле окна. Руки выложил поверх одеяла. Он слабо улыбнулся Ярову, на Костю глянул мельком и сердито сдвинул брови. Нос у него заострился, глаза запали в два черных ободка. Как черная стружка вились на потном лбу вихры волос.

— Здравствуйте, Павел, — проговорил Яров, подсаживаясь на край кровати. — Вот навестить решили. Отец у тебя погиб в мировую войну. Сестры разъехались, не до братца младшего…

Зюга улыбнулся растерянно:

— Кто это вам рассказал про меня, — тихим голосом спросил удивленно. Яров развел руками:

— Да видишь ли… На тебя не одно дело у нас. Поглядел, вот и все. Простой фокус…

Зюга попытался сесть, но Яров осторожно положил его.

— Нельзя тебе еще двигаться. Так и врач сказал. Спрашивали мы у него. Через недельку выпустят в сад, а пока лежи.

Вошли две сестры, привели под руки старика. Шел тихо, постанывая, с трудом сел на соседнюю кровать. Зюга сразу погрустнел:

— От тифу увезли вчера с этой кровати дядьку. Как повезли его, так ли я плакал. Мать потому что вспомнил. Она ведь тоже от тифу умерла. Тогда вот на воле слезинки я не уронил. А здесь — сам не знаю с чего: так ли ревел. Под одеялом укрылся, чтобы никто не видел и ревел. Все припомнил. Как жили с матерью у речки за городом, за станцией. Как коза была у нас и поила мать меня козьим молоком. Принесет полную кружку, кусок хлеба положит. Пей, мол, Паша…

На глазах у него блеснули слезы. Яров поспешно зашуршал кульком, высыпал на тумбочку яблоки, яйца:

— Вот подзаправься. Знаем, хоть и кормят здесь белым хлебом, как аристократов каких, так ведь не часто и не помногу. А тут яйца — они для больного первое дело.

Зюга осторожно покатал яблоко, а в руки не взял. Вдруг улыбнулся:

— Помню, на станции мы целый ящик засадили у одного барыги. Вот уж поели. Даже кидались друг в друга…

— Давно ты так-то вот? — спросил Яров. — Ну, с ворами?

Зюга насупился и тут же открыл опять в улыбке редкие зубы:

— Лет шесть. Как остался один, так много я голодным был. Сестры кормили плохо, им самим бы как прокормиться. А я сам по себе. Один раз на вокзале сидел возле кассы, а тут дядька, такой интересный, в шляпе, с тростью. Поглядел на меня, позвал с собой. Пошел я с ним. Накормил он меня, напоил сельтерской водой. Ночевать уложил. А потом учить стал, как пролезать в форточку. Квартиру мы с ним потом очистили, за милую душу. Потом еще одну. Добрый был. Одел меня — в штаны, в пиджак. И кормил колбасой всякой, и малороссийской, и языковой, даже винца наливал бывало. А потом свою любовь, ну женщину, зарезал у меня на глазах. Как чикнет ее в грудь…

Зюга взял яблоко, вгрызся в него зубами. Зачмокал и как бы забыл про гостей, стал разглядывать сидевшего на койке нового больного — старичка.

— Ну, а дальше что? — спросил Яров. Зюга махнул кулаком с зажатым в нем яблоком:

— И опять я один остался. Хозяин удрал куда-то. Нашли или нет — не знаю. Я тоже дал дралу. Оставил эту бабу одну с ножом. Ну, не забыть… Перед революцией было это.

Зюга покачал головой. Яров оглянулся зачем-то на Костю, нагнулся к парнишке, пригладил на его лбу кольца волос:

— Как у Пушкина. Ты такого поэта слыхивал?

— Ну, как же… Про балду мне читал стихи Иван Петрович. Вор-вор, а книжки читал. Вечером закурит папиросу, халат наденет, колпак, лампу зажигает с абажуром. Все чин-чином. Как все равно доктор какой и не догадаешься…

— А потом к кому ты попал?

Зюга, услышав этот вопрос, помрачнел. Подвигал губами, вроде хотел сплюнуть на пол сердито:

— А опять один все. То на станции в вагонах пустых, то в милиции, то вот у вас. Меня все «собаки» знают… — добавил с гордостью.

— Это, значит, агенты розыска «собаки». Ну хорошее ты им имя придумал.

Зюга сконфузился, промямлил:

— Так уж зовут все. Ну и я…

Бросил огрызок прямо на пол.

— Вот это уже не дело, — рассердился Яров. — Заверни в следующий раз в газетку да попроси, чтобы сестра вынесла в мусорный ящик.

Он поднял огрызок, завернул его в оторванный кусок газеты:

— Зря это вы, — проговорил растерянно Зюга, — я и сам бы мог.

— Ну, в следующий раз сам и сделаешь. А пока учись, раз я здесь около тебя. Вот поправишься, мы тебя устроим на работу. Хватит тебе от протокола, к протоколу. На автомобильный там или на «Вестингауза». Или на паровозный завод.

— Я бы в пекари, — пожелал Зюга. Он облизнулся, прибавил:

— Напек бы булок и первый стал бы их есть…

— Ну, и в пекари поместим. Вот поправляйся только быстрее.

— Спасибо, — тихо и искренне проговорил Зюга. — А как вас зовут? Фамилию-то знаю. Все наши знают. А вот имя нет…

— Зови дядя Ваня.

— Спасибо, дядя Ваня, — опять тихо проговорил Зюга. Яров поднялся, расправил привычно ремень под гимнастеркой.

— Ну раз заработали мы спасибо, — шутливо сказал он, — тогда пойдем. Пора и нам на свою работу…

Он пожал Зюге руку, Костя тоже кивнул парнишке. Но едва отошли от кровати, как послышался слабый голос:

— Дядя Ваня…

Яров вернулся к кровати.

Зюга пристально смотрел на него, приподнявшись на локте. И в запавших глазах удивление менялось с испугом, недоумением:

— Вы меня не допрашиваете. Всегда ведь допрашивают. Не зря приходили.

Яров улыбнулся, пожал плечами:

— Видишь. Хотелось бы поговорить с тобой кой о чем. Да больной ты, поправляйся. Потом сам, без подсказки, нам расскажешь. Понимаешь, что на свободе те, кто тебя саданул револьвером по голове без всякой жалости…

— Это он, Мама-Волки, — угрюмо проговорил Зюга. — Закричал на меня. Мол, я «сука». И слова мне не дал сказать, как шаркнет. А ведь любил я его. Таким как он хотел быть, настоящим «жиганом».

Добавил, заискивающе глядя на Ярова и на Костю:

— А где они теперь, не знаю. Тетя Мария меня на эту работу взяла: торговать папиросами. Вот тут и увидел я Маму-Волки. Ну и дядю Колю. Тот молчит всегда. А дядя Казимир с картами. Ловко играет, кого хошь высадит, разденет. И уж потребует свое. А то из нагана. Он у него под ремнем, справа…

— Может, ты извозчика знаешь, который знаком этим громилам?

Зюга ответил тут же:

— Как же. Дядя Силантий приезжал один раз к дому, привозил, что не знаю. Знаю только, что пили они вино и о чем-то толковали потихоньку. А у дяди Силантия дочь есть, Настя. Красивая…

Он вздохнул мечтательно.

Как видно, еще не знал беспризорник о судьбе Насти.

— А где он живет, этот дядя Силантий?

Костя, оторопевший от признания Зюги, не успел сказать первым. Зюга махнул в его сторону рукой:

— А вон где они живут с этим утконосом. Возле дома «сыщиков». Знаю — как же. Мы там часто на берегу костры жгем, да и ночевали не раз. А Настька мимо ходит. Ходит мимо нас и не боится. Даже в полночь, бывало. Идет, стучит каблуками. Красивая, — повторил он задумчиво. Яров обернулся к Косте — зло посмотрел на него и снова наклонился к Зюге.

— А лошадь у него какая? Вороная или гнедая?

— Да вроде такая бурая, что ли. Или коричневая. Ну вот вроде как кофе густо заваришь. Сперли мы как-то из лабаза несколько банок, варили на берегу на костре. А дядька Силантий потешный, боится всего. Мы у его лошади на леску с хвоста резали, так он даже кнутом нас не стегнул, боится, как бы мы его дом, что ли, не сожгли. Только крикнет как на лошадь: но-но…

Зюга изобразил, как Силантий машет рукой, и опять улыбнулся, да вдруг устало облизнул посиневшие губы, откинулся на подушке…

На улице уже Яров сказал задумчиво:

— У паренька есть еще человеческое в душе. Раз по матери плакал.

Он посмотрел на Костю.

— А вы что же, в одном дворе живете, может, с бандитами. Чаек попиваете с Шамановым и не ведаете, что в другом окне тоже чаек попивают объявленные вне закона… Ты вот что, — приказал, посмотрев на карманные часы: — Иди и наблюдай за домом Силантия. Придем в десять вечера с обыском, встречай нас. Коль надо будет, стреляй. Да, а Шаманову пока ничего не говори.