Уроки минувшего

ВСТУПЛЕНИЕ

Никогда в жизни не собирался писать мемуары, хотя писал и публиковался немало. Наверное, потому, что длитель­ная работа в партийном аппарате заставила крепко усвоить строгую этическую норму — требование личной скромности, которую в упрощенном виде можно было бы выразить таким¹ образом: «не высовывайся!»

И в первую очередь это касалось партийных работников. До перестройки их мемуары вообще не выпускались, за ис­ключением тех, кто в свое время участвовал в партизанском движении. И дело было не только в скромности, это само собой. Главное в том, что вся документация партийного ап­парата была наглухо засекречена. Естественно, что охотников раскрывать «секреты» просто не могло быть.

И еще одно обстоятельство, отбивавшее желание занимать­ся мемуаристикой. Это — бешеный темп работы. Сколько помню себя — всегда было некогда: жизнь мчалась подобно курьерскому поезду. Не успеешь закончить одно дело, как тут же наваливается другое. Почти всегда основное внимание было приковано к делам сегодняшним, завтрашним. Все ка­залось, что главное впереди и рано заниматься воспоминания­ми. И даже когда на страницах книг, журналов и газет стали появляться бесчисленные рассказы о прошлом и в голову не­чаянно заползала мысль о том, чтобы рассказать о чем-то из собственной жизни, то и тогда после колебаний и раздумий говорил себе решительное «нет».

Но все-таки прошлое настойчиво стучалось в сознание, к тому же ситуация в стране менялась. К письменному столу подталкивали и некоторые встречи и беседы, вызывавшие ин­терес к прошлому. Как-то в 1992 году у меня случайно возник разговор с одним молодым человеком, уже окунувшимся в хитросплетения бизнеса, и потому несколько удививший меня. Он спросил, пишу ли я мемуары. Я ответил, что нет и не собираюсь. И вот что я услышал тогда: «А напрасно! О вашем поколении не так уж много написано, если не считать фронтовой литературы. Может быть, потому, что из ваших мало кто вернулся с войны. А ведь интересно, как вы росли, как вы учились, что читали, что более всего ценили... Почему вы так дружно воевали за Советскую власть и безоглядно шли на смерть?» Этот разговор основательно запал мне в душу, поразмыслив еще и еще раз, я впервые взялся за перо и начал выводить планы будущих воспоминаний.

Но еще раньше, осенью 1988 года, ко мне в Институт марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, где я работал директо­ром, приехал известный американский советолог Стивен Коэн. К тому времени я уже прочитал его большую и инте­ресную книгу о Н.И.Бухарине. Вместе со своей женой Катрин он собирал материал для книги о горбачевской перестройке, названной впоследствии «Голоса гласности». Они встречались в Москве с журналистами, учеными, деятелями культуры. К нам в Институт его привело желание собственными глазами увидеть, каким образом, как он сам говорил, «цитадель дог­матизма», «блюститель советской идеологической и истори­ческой ортодоксальности» превращается в «аванпост пере­стройки» и «арену свободных дискуссий».

В ходе разговоров он заинтересовался и моей персоной, в частности, тем, каким образом мне, выходцу из крестьянских низов, к тому же из казачьей староверской семьи, удалось подняться на столь высокие ступени партийно-политической и научной деятельности: стать одним из руководителей Отдела пропаганды ЦК КПСС — знаменитого Агитпропа, входить в состав Центрального Комитета партии, руководить Институ­том философии Академии наук СССР и Институтом марксиз­ма-ленинизма, быть избранным действительным членом Ака­демии наук СССР.

На какое-то мгновение мне показалось, что мой собесед­ник усматривает в моей биографии нечто из ряда вон выхо­дящее: паренек из деревенской глуши приходит в столичные научные и политические центры, становится одним из разра­ботчиков идеологических документов Коммунистической пар­тии. (По крайней мере, так меня охарактеризовал в свое время секретарь ЦК партии М.В.Зимянин на большом собра­нии идеологических работников.) Между прочим, за рубежом знали, что в начале тридцатых годов у нас еще существовали ограничения для молодых казаков в допуске их на службу в Красную Армию. Что касается меня, то я не видел в своей биографии ничего исключительного. Вместе со мной миллио­ны детей рабочих, крестьян, мелких служащих кончали деся­тилетки, получали высшее образование, становились специа­листами, учеными, мастерами культуры, выдвигались на боль­шую политическую и государственную работу. В том числе из казачьих семей. Упоминавшиеся выше ограничения для моих сверстников не существовали, мы знали о них понаслышке. Даже из казаков моей Сталинградской области я стал не пер­вым и не единственным академиком.

Но не следует, конечно, упускать из виду и те трудности, которые приходилось преодолевать на путях обретения зна­ний, в том числе и материального порядка. Не всем желаю­щим получить образование удавалось этого добиться. Путь наш к получению дипломов и званий не был усыпан розами. В успехах и неуспехах отдельных людей решающую роль, ко­нечно, играли личная одаренность, способности, целеустрем­ленность и настойчивость.

У многих из нас рано развился интерес к событиям ре­волюции и гражданской войны, к тому, что происходило в те годы в стране, в наших местах. Я, например, мог часами вер­теться среди бородатых казаков и, затаив дыхание, слушать их бесконечные байки о служивских годах. Каких только бывальщин я не наслушался: о ночных разведках и захватах «язы­ков», внезапных марш-бросках и фронтальных атаках конной лавой, о нравах командиров — разных есаулов, сотников и вахмистров. Надо полагать, среди рассказчиков были и те, кто служил еще при царе, и у «белых», и у «красных». Когда позже я начал читать «Тихий Дон» Михаила Шолохова, его многочисленные герои показались мне страшно знакомыми, почти родными, как если бы я знал их в собственной жизни. Из этого общения с миром взрослых я многое узнал о том, о чем затем прочитал в книгах и чего в книжках не нашел.

Пробудившийся в молодости интерес к перипетиям обще­ственной жизни привел к тому, что общественно-политичес­кая деятельность становится моей профессией, а позже — и предметом научно-исследовательской работы. В 1957 году я окончил аспирантуру Академии общественных наук при ЦК КПСС и защитил кандидатскую диссертацию на кафедре фи­лософии. После окончания Академии был распределен на ра­боту в Отдел пропаганды ЦК партии. На протяжении всей работы в Отделе пропаганды почти постоянно был занят подготовкой идейно-теоретических и политических докумен­тов партии, таких как материалы к съездам, различного рода тезисы и т.д. Одновременно вел научную и преподаватель­скую работу на кафедре научного коммунизма АОН, руко­водил аспирантами.

Таким образом, мне и моим коллегам из других отделов ЦК была предоставлена уникальная возможность, располагая богатейшими материалами из первоисточников, вести разнос­торонний анализ социально-экономических, идейно-полити­ческих и духовных процессов Советского общества. Вполне естественно, что в центре моего повествования находятся во­просы развития социалистической мысли, социалистического сознания в Советском Союзе.

Критический дух марксова учения и назревшие потребнос­ти общественного развития заставляли руководство время от времени выступать в роли реформаторов и делать решитель­ные заявления о необходимости перестройки политики пар­тии, пересмотра форм управления народным хозяйством, сти­мулирования труда. Я имею в виду начинания Хрущева и общую обстановку «оттепели», косыгинские реформы 65 года, радикальные намерения Андропова. Так что идеи перестройки не с неба свалились, они рождались самой жизнью. Этим и объясняется то, что горбачевские начинания первоначально были поддержаны в партии и в народе.

Так сложилась жизнь, что я оказался в поле зрения М.С.Горбачева, когда он находился еще на вторых и даже третьих ролях в ЦК, выполнял ряд его поручений. Это обсто­ятельство предопределило то, что, став Генеральным секрета­рем, он привлек меня к своим делам, назначив помощником по идеологии. Я принял самое непосредственное и активное участие в разработке проблем перестройки на ее первом этапе, когда она еще являлась системой мер, направленных на укрепление социализма и улучшение жизни народа.

Работая рядом с Генеральным секретарем ЦК, я вообра­жал, что все, что делаю, идет на благо социализма. Однако со временем у меня стали появляться недоуменные вопросы по поводу некоторых выступлений и практических шагов Горба­чева, его истинных намерений.

То обстоятельство, что судьба на какое-то время поставила меня довольно близко к человеку, который, если верить его собственным словам, с самого начала перестройки замыслил «сменить систему», маскируясь при этом социалистической фразеологией, сыграло со мною злую шутку. Моя личная тра­гедия состояла не только в том, что я обманулся в Горбачеве, в его намерениях, но еще и в том, что я совершенно не пред­видел глобальной угрозы советскому общественному и госу­дарственному строю.

Я решительно отвергал и отвергаю попытки объяснить все неудачи, поражение партии коварством демократов, их лжи­вой пропагандой и лицемерными лозунгами: демократы были такими, какими они были, а причины поражения коммунис­тической партии надо искать прежде всего в себе. Мы проиг­рали «холодную войну» Западу, потому что допустили серьез­ные просчеты в политике и идеологии партии, в стиле работы и поведения руководства партии и государства. Враждебные настроения внутри страны, подрывная деятельность западных спецслужб были более или менее постоянной компонентой обстановки. И это было хорошо известно.

Эти соображения и явились для меня главным побуди­тельным мотивом, чтобы взяться за перо, сесть за машинку. Как раз к тому времени, как я созрел для работы над мему­арами, мне последовало предложение из издательства «Исто­рическое наследие» выступить в серии «Неизвестная Россия. XX век». С главным редактором серии ВЛ.Козловым мы до­говорились, что я представлю редакции воспоминания о ра­боте в аппарате ЦК КПСС в 1957—1962 годах. Они появились в 3-й книге серии «Неизвестная Россия. XX век» в 1993 году. В.А.Козлов сопроводил их небольшой вводной статьей. Здесь я хотел бы процитировать несколько его высказываний. Мне кажется, что они в какой-то мере могут быть отнесены к на­стоящей книге в целом.

«В этих воспоминаниях, — пишет Козлов, — нет ужасных тайн и скандальных разоблачений. Хотя, казалось бы, автор должен знать и наверняка знает массу интимных подробнос­тей о жизни высших эшелонов партийной власти. А если чего не знает, то мог бы и присочинить, следуя примеру других, более бойких "воспоминателей". Как-никак, академик Смирнов в начале перестройки был помощником Генераль­ного секретаря ЦК КПСС Горбачева... Им, этим воспомина­ниям, можно верить. Их автор такой, какой он есть. Он не придумывает себя и время, о котором пишет, не изображает провидца или "внутреннего эмигранта" в аппарате ЦК КПСС. Он говорит о том, что видел и помнит. Он расска­зывает о том, что благоговение перед начальством сочеталось у молодых аппаратчиков с искренностью надежд на реформы и изменения. Я тоже почувствовал эту искренность и роман­тические надежды».

Действительно, в книге нет того, на что намекает В.А. Коз­лов. Может быть, в этом ее недостаток. Но меня всегда ин­тересовали реальные события и факты в политической жизни, подлинные мотивы поступков и поведения людей. Книга ох­ватывает более чем полувековой период жизни: от детских и юношеских впечатлений до последних месяцев «горбачевской перестройки», когда я был отправлен в отставку. Обстоятель­ства предоставили мне возможность в непосредственной бли­зости наблюдать жизнь и поведение партийных руководителей — от секретарей сельских райкомов до секретарей ЦК и Ге­неральных секретарей Центрального Комитета партии. Основ­ной нерв повествования образуется из наблюдений того, каким образом новый строй, условия жизни, воспитательные усилия, поведение руководителей влияли на усвоение людьми духовных ценностей, на формирование их политических на­строений, идейно-нравственных убеждений, в том числе само­го автора и его сверстников. Событийный материал почти всегда сопровождается напряженным размышлением о причинах и сути того, что происходит в жизни.

Под этим углом рассматривается эволюция взглядов М.С.Горбачева в переломный момент перестройки, его неожи­данные повороты и метания. Именно эти зигзаги более всего определяли назревание и развитие тогдашней кризисной си­туации. Именно об этом обстоятельно рассказывается во вто­рой половине книги.

Глава 1

ГОРОД В СТЕПИ

Выстрел на Набережной. Раннее детство мое оказалось на­полненным событиями острыми и драматическими. Они оста­вили глубокий след в моем сознании на долгие годы, а может быть, и на всю последующую жизнь.

Летом 1931 года, после окончания первого класса, я по­ехал погостить в хутор Антонов, откуда происходили мои ро­дители, где родился и я, где проживала наша многочисленная родня. Хутор располагался на правом гористом берегу степной речки Аксай-Есауловский — одного из левых притоков Дона. Чистые воды реки питали огороды прибрежных хуторов, во­дились в ней рыба и раки. А местным казачатам тут было раздолье для купания. От соседних хуторов Антонов отличал­ся тем, что он был староверским поселением. Через улицу, наискось от куреня дяди Никифора, стояла староверская цер­ковь-часовня, невысокое, чуть повыше жилых домов, стро­ение с небольшими куполами, но без колоколов. Запрет на колокола уходил еще во времена раскола. Староверский уклад жизни отличался особой строгостью в соблюдении религиоз­ных канонов и обрядов, постов и молебствий, с безусловным послушанием детей родителям, женщин — мужчинам. Рево­люция, гражданская война подрасшатали старый быт. И все же перед войной этот быт держался еще довольно крепко.

Отец мой, судя по рассказам, был до призыва в царскую армию грамотным парнем. Одно время даже замещал учителя в хуторской школе, помогал псаломщику в часовне. Вернув­шись из Красной Армии, где последнее время служил коман­диром взвода кавалерийской разведки, был некоторое время секретарем сельсовета. А в период НЭПа безуспешно пытался разбогатеть, то на торговле скотом, то на продаже арбузов. Разочаровавшись, махнул на все рукой и в 1926 году перевез семью в Котельниково — районный центр и ближайший же­лезнодорожный узел. Здесь он овладел портняжным ремеслом, оставался портным всю жизнь, до самой пенсии. С Котель­никово связаны восемнадцать лет моей жизни.

С переездом в Котельниково образ жизни родителей силь­но изменился. Хотя иконы на божнице сохранились вплоть до военных лет, но ни отец, ни мать не молились по утрам, на ночь, перед трапезами и после, как это происходило в семье моих дядьев в Антонове. При этом они продолжали считать себя верующими. Целые дни отец проводил за швейной ма­шиной, мать помогала ему, готовая продукция — казачьи фу­ражки и прочие головные уборы — отправлялась «деду Крю­кову» — державшему на базаре торговлю. Отец не был членом партии, но политикой в молодые годы, видимо, интересовал­ся. По вечерам иногда уходил в какую-то школу, в горнице у нас висели на стенке портреты Рыкова, Зиновьева, Троцкого, позже — Сталина. Через некоторое время портреты исчезли. В Котельниково отец тоже пытался разбогатеть. Один раз отрыл во дворе яму для ледника, зимой завез даже лед, наде­ясь в жаркое летнее время выгодно сбыть его торговцам, но ледником пришлось пользоваться лишь матери. Другой раз он чуть не купил карусель, но вовремя спохватился — пропал лишь задаток. Куда больше, чем с коммерцией, ему везло в отношениях с женщинами.

Одно время в соседях у нас жили супруги Шурховецкие. Он работал в райисполкоме, она — кокетливая бабенка со жгучими черными глазами, возилась с двумя детьми. По ве­черам Шурховецкие иногда заходили к нам поиграть в «под­кидного». Он вытаскивал из кармана вороненую машинку и осторожно клал на припечек, рядом с собою, перекрывая таким образом для меня доступ к оружию. Опасливо погля­дывая на наган, мама спрашивала, не стрельнет? Нет-нет, уве­рял Василий Алексеевич. И тем не менее наган стрельнул... Между Татьяной и моим отцом со временем завязался роман. Моя мать — неграмотная крестьянка, не в состоянии была тя­гаться с Татьяной. Она изо всех сил старалась порвать эту связь, устраивала скандалы на хуторской манер, решилась даже встретиться с Шурховецким, но он развел руками, го­рестно заметив, мол, я все знаю, но ничего поделать не могу: у нас дети. Человек он был мягкий и деликатный. Так и длился этот роман на глазах многих людей, пока однажды...

Вернувшись из командировки, Василий Алексеевич решил осуществить давнишнее намерение — почистить личное ору­жие. Племянница жены, шестнадцатилетняя озорная девица, стала просить дядю дать ей его — «поиграть». Шурховецкий отказал, предупредив ее, что наган заряжен. Но озорница ус­пела ухватиться за ручку нагана и потянула его к себе. Про­гремел выстрел, пуля прошила правую руку Василия Алексее­вича и попала в легкое. Несмотря на все старания врачей, через два дня его не стало. Состоялись грандиозные похоро­ны. Говорились речи, ораторы клялись разыскать убийц — врагов Советской власти. Жутко рыдал оркестр, леденили душу взвизги тарелок, глухо ухал барабан. Мать подняла меня на руки, чтобы я «попрощался с дядей Васей»...

Пока шло следствие, отец был молчалив и мрачен. Его, как и Татьяну, не раз вызывали на допросы, но никаких до­казательств преднамеренного убийства не нашли и никого, в том числе и племянницу, не привлекли к уголовной ответст­венности. Но, видимо, «герои» чувствовали себя не очень уютно в Котельниково. И через год после несчастного случая отец забрал Татьяну с детьми и махнул в Казахстан на стро­ительство Эмбанефти, сказав матери, что уезжает на заработ­ки в Сталинград.

Я ничего об этом не знал, продолжая отдыхать в Антоно­ве. А в середине августа засобирался домой: приближались за­нятия в школе. На железнодорожную станцию меня провожал мой двоюродный брат Потап: он должен был купить билет и посадить меня в вагон. Такие мои поездки были уже не раз опробованы. Потап шел быстро, неся нелегкую корзину с гос­тинцами. Я бежал за ним вприпрыжку. Вдруг Потап приоста­новился, стал всматриваться вперед, бормоча: «Да никак кума Прасанка»... И ко мне: «А ведь это твоя мать, Георгий. Чего это она?» Теперь и я вижу: мама, одетая в черный бархатный костюм, в черной кружевной накидке на голове, — красивая! — было-то ей 29 лет. Но лицо какое-то застывшее. Она по­дошла ко мне, упала на колени в дорожную пыль, крепко об­хватила меня за плечи и запричитала: «Ой, болезный мой сы­ночек, да как же мы будем теперь без отца-то. Бросил он нас, уехал, бросил, бросил»... Потап поднял мать с колен и заста­вил рассказать о том, что же все-таки произошло. Да, отец уехал, обманул мать, сказав, что едет временно в Сталинград. А на самом деле уехал с Татьяной Шурховецкой, забрав и ее детей. Куда уехал — неизвестно.

Для нас с матерью наступили жуткие, черные дни: мы остались без копейки денег, без каких-либо запасов продук­тов. Мать, никогда и нигде не работавшая, кроме своего хо­зяйства, заметалась, носила что-то продавать на базар, посту­пала на поденную работу, уборщицей в учреждение. У нас не было чем истопить печь, а в иные дни — и чего поесть... Нередко наш рацион состоял из куска черного хлеба и лу­ковицы с солью. В доме поселился холод, голод и болезнь. У матери и у меня часто бывала какая-то немощь, видимо, от недоедания.

Кто-то посоветовал матери пустить квартирантов. И у нас в доме появились шумные выходцы из хутора Крылова. Жить стало легче, хотя бы потому, что в доме всегда было тепло. А через некоторое время к матери посватался вдовец с двумя детьми, тоже из хутора Крылова. Мать подумала, подумала, да и согласилась. Весной 1933 года, когда угроза голода стала нарастать, отчим перевез нас к себе на хутор. Его расчет оказался правильным: голодное время мы пережили в Крылове куда легче, чем это могло быть в Котельниково. У нас была корова, куры, под боком река. Здесь мы прожили полтора года, и в этом глухом степном хуторе произошло со мной нечто такое, что повернуло мою детскую жизнь к лучшему.

Прежде всего в крыловской школе меня оставили на вто­рой год в третьем классе. Были для этого причины. Я про­пустил много уроков в связи с переездом. Возможно, сказа­лось и то, что тогда в каждой области действовали свои школьные программы, имелись свои учебные пособия. И когда я появился в крыловской школе, а это было начало ап­реля, ученики в третьем классе решали примеры на умноже­ние и деление трехзначных чисел, а я понятия не имел о таких задачах. Но мне все же было стыдно. Потому что по своему общему развитию я намного опережал хуторских ребя­тишек, а учился несравненно хуже. В свои десять лет я нема­ло ездил и многое прочитал. Неоднократно бывал с отцом в Царицыне (так назывался тогда Сталинград), были частные поездки к родным в Антонов, в станицу Орловскую. Мой дядя Фома, он учился в четвертом классе и жил у нас, час­тенько брал меня с собой на пионерские сборы, митинги и демонстрации, водил на спектакли и представления заезжих циркачей. Сам же я любил бродить в одиночестве по поселку: по полдня просиживал на перроне железнодорожной станции, наблюдая за размеренной жизнью железнодорожников, за тем, как маневровый паровоз растаскивает туда-сюда вагоны, часа­ми следил за жизнью полка, проводившего многие свои заня­тия — построения, переклички, рапорты на Вокзальной улице. Чуть не постоянным местом моего дневного пребыва­ния была усадьба карусельщика Алимова, с сыном которого мы дружили. Много чего я там насмотрелся, но самой инте­ресной фигурой несомненно был сам хозяин — Николай Сте­панович — красный партизан, нэпман, кузнец и вообще мас­тер на все руки. Еще одним моим прибежищем был дом на­шего земляка и местного фотографа Якова Ивановича Князе­ва. Здесь я наблюдал за всеми процессами фотографирования и изготовления фотографий. У него была хорошая библиотека из дореволюционных книг, в том числе подшивка журнала «Нива», номера которого я любил рассматривать.

А вот с учебой дела обстояли неважно. Я мог после объ­яснения учительницы бойко изложить и показать систему кровообращения человека или пол-урока рассказывать повесть Гайдара «Дальние страны», и класс слушал внимательно. Но вместе с тем я смутно разбирался в арифметике и правописа­нии, так как плохо видел то, что пишется на доске. С мла­денческого возраста мой правый глаз не видит ничего, а левый — тоже неполноценен. Но, кажется, до провала на ис­пытаниях в крыловской школе я не очень-то осознавал, что со мной происходит. Оценки были удовлетворительные, и это успокаивало. Не без страха я ожидал, как сложатся у меня дела на следующий год в новом третьем классе. Но тут у меня завелись друзья, с которыми мне предстояло учиться. Они убедили меня, что все будет хорошо. Учитель Андрей Ивано­вич — мировой парень, объясняет урок — заслушаешься, го­лоса не учеников никогда не поднимет, «неуда» зря не поста­вит. И действительно, когда начался учебный год, мы с Ар­сентием сели на первой парте у самой доски, мне было все видно, иногда подсказывал что-то Арсентий. И Андрей Ива­нович оказался именно таким, как его рисовали. А главное, он умел вовлекать весь класс в обсуждение того или иного урока. Учиться стало интересно. Незаметно для себя я стал одним из первых учеников класса, в том числе по арифметике и родному языку.

А между тем жизнь в деревне неизбежно лепила из меня крестьянского сына. Каждый день я чистил конюшню и ко­ровник, то же проделывал у коз и овец, поил лошадь и ко­рову из колодца или водил их на водопой к Салу. Летом по­могал на огороде и на плантации. Самое тяжелое и ответст­венное дело — молотьба. Отчим седлал кобылу, запрягал ее в постромки котка, я взбирался в седло и въезжал на ток, где была уже настлана или пшеница, или рожь, или просо. И на­чиналось монотонное кружение на небольшом пятачке. Отчим бдительно следит, чтобы коток не съезжал на сухую землю. Время от времени он кричит: по току, по току, добавляя иногда чего-нибудь покрепче. Через полтора года крестьян­ской жизни я не только мог ухаживать за скотиной, участво­вать в полевых работах, но мог и запрячь, и распрячь лошадь в телегу, да не только одну, но и пару, в седле держался как казак, что впоследствии мне очень пригодилось. Где-то в глу­бине души я стал смиряться с сельским своим бытием.

Наезжая в Антонов временами, я не мог уловить там политических противостояний среди казаков. В Крылове же я попал в самую гущу взаимной ненависти и вражды бывших участников гражданской войны. А крыловские казаки приня­ли активное участие в боях гражданской войны, как на сто­роне «красных», так и «белых». Отсюда вышел известный ка­валерийский командир в красных войсках, имя которого не раз отмечается в исторической литературе, — Фома Александ­рович Текучев. Родом из богатой казачьей семьи, он дослу­жился в царской армии до звания есаула, стал в гражданскую войну командиром Горской бригады, начальником дивизии во второй конной армии Миронова. И еще один крупный ко­мандир вышел из Крылова, это Иван Андреевич Колесников. В 1918 году он привел свой партизанский отряд в Котельни­ково. О нем можно прочитать в книге Исаака Бабеля «Кон­армия», где в рассказе «Комбриг два» живописуется велико­лепная атака конармейцев у Бродского шляха под руководст­вом только что назначенного командира бригады.

Да что говорить о дальних: семья отчима являла собой классический пример внутрисемейного политического раскола и противостояния. Старший брат отчима Михаил — есаул, служил у белых и эмигрировал в Болгарию. Другой брат — Григорий, коммунист с дореволюционным стажем, комиссар-чекист, был зарублен восставшими казаками, его могила под красной звездой в церковной ограде. Отчим чтил память брата-комиссара, прекратил переписку с братом-эмигрантом, но вместе с тем отказался вступить в колхоз, уклонялся от какой бы то ни было советской работы, и от него отступи­лись, может быть, из уважения к брату. Разговоры о возвра­щении в Котельниково в семье не утихали.

Однажды весной 34 года я обывательской подводой возил в колхозную бригаду нашего учителя Андрея Ивановича, он проводил там какую-то беседу. Тогда я впервые услышал об истории с челюскинцами и летчиками, которые сняли со льдины всех участников рейса и получили звания Героев Со­ветского Союза. На обратной дороге он вдруг заговорил о том, что мне надо учиться дальше, а для этого следует пере­езжать в Котельниково. Я воспринял его слова как одобрение моих успехов в учебе и передал разговор матери, которая была ярой сторонницей возвращения в Котельниково. А тут в хуторе произошло странное событие. Неожиданно появилась колонна грузовых автомобилей. У совершенно новеньких автомашин похаживали одетые в новенькие комбинезоны шо­феры, что-то подкручивали, подтягивали. На вопросы любо­пытной детворы, зачем приехали, надолго ли, помалкивали. Хуторяне гадали: если за хлебом, то старый вывезли, до но­вого далеко. И вдруг прошел слух: приехали для выселения единоличников, не желающих вступать в колхоз. Может, про­вокация, а может, и нет. Могли и выселить, не посмотрев на то, что среди них было немало красноармейцев и красных партизан. Завершалась сплошная коллективизация, а тут строптивцы из какого-то хуторишки портили общую картину. Однако машины исчезли так же незаметно, как появились, — неожиданно и ночью.

Но эта история положила конец колебания отчима: он и мать съездили в Котельниково, подыскали подходящий дом, вернувшись, договорились о продаже совхозу крыловского дома. И мы засобирались переселяться.

Жаль было расставаться с хутором, с его садами и речкой, школой и друзьями. Я буду долго вспоминать, как мы броди­ли по цветущим степям, тайком забирались в чужие сады и огороды, бесконечные купания в Салу, рыбалки, путешествия на лодке, как мы глазели на вечеринки взрослых парней и де­вушек и потом стремились подражать им. Если и было в моем нелегком детстве счастливое время, то это в первую очередь — крыловское житье. В голову порой приходит толс­товское: счастливая, счастливая, неповторимая пора детства! Как не любить, не лелеять воспоминания о нем? Не графское детство, чего говорить... Но все же. Ведь приехал сюда затю­канный горем и нищетой мальчишка, тихий и застенчивый, а уезжал бойкий и общительный паренек, много чему научив­шийся. Порой мне думается: вот ведь как хитро заворачива­ется жизнь! А не случись этого злосчастного романа моего ба­тюшки со всеми его драматическими последствиями и пере­живаниями и не попади я в руки строгих и умных крылов­ских учителей, смог бы я выбраться из полутуманного спосо­ба учебы, который сложился для меня в Котельнической на­чальной школе в первые три года? Или меня убедили бы в моей неспособности, и я бросил бы школу где-нибудь после седьмого класса от отвращения? Гадать бессмысленно. В любом случае я трепетно благодарен учителям Павлу Тро­фимовичу Алпатову и Андрею Ивановичу Стекольникову, после краткой выучки у которых я уж никогда плохо учить­ся не смог.

Котельниково. Городом в степи назвал Котельниково боль­шой русский писатель из казаков Александр Попов (Серафи­мович). В начале века ему довелось жить в Котельниково и наблюдать его бурное развитие. На этом материале им был написан один из самых интересных его романов — «Город в степи». Сам Серафимович писал о том, что ему много дала жизнь на станции Котельниково вновь строящейся дороги Царицын — Тихорецкая, где необыкновенно быстро разрас­тался в степи поселок, и он взял его за ядро романа.

После революции Котельниково становится центром круп­ного сельскохозяйственного района. На его территории распо­лагались девятнадцать колхозов, две машино-тракторные стан­ции, овцеводческий совхоз. Со строительством Цимлянской ГЭС его территория значительно расширилась, границы омы­ваются водами Цимлянского водохранилища. Однако тон в общественной жизни здесь всегда задавали железнодорожни­ки: веерное паровозное депо, крупнейшее на юге России, ва­гоноремонтные мастерские, службы движения, пути и связи. До перехода с паровозной на тепловозную тягу здесь распо­лагался центр отделения дороги со всеми службами и органи­зациями.

История Котельниково отмечена некоторыми заметными событиями. Во время революции 1905 года здесь проходила крупная политическая стачка. В 1918 году Котельникове кий гарнизон и рабочие с июня по октябрь держали оборону про­тив войск генерала Краснова, обеспечивая отправку хлебных эшелонов для Москвы и Петрограда. В 1942 году в ходе Котельниковской операции советские войска сорвали попытки германской танковой армии генерала Гота деблокировать ок­руженную в Сталинграде армию Паулюса. Мы гордились исто­рией города, любили его, скучали, если надолго покидали его.

Во времена нашего детства в городе было еще много участников революционной стачки 1905 года, обороны Ко­тельниково в 1918 году. На митингах и собраниях нередко выступали бойцы Первой конной армии, красные партизаны. По праздникам устраивались грандиозные красочные демон­страции, цвел кумач, звенела медь духовых оркестров, звучали революционные песни. Нам, школьникам, дарили подарки. Домой возвращались чуть живые, но довольные. В городе на улице Ленина жил «комбриг два» Иван Колесников, здесь он и умер в 1929 году, весь город провожал его в последний путь. Наезжал и комдив Фома Текучев. Однажды он приехал к нашей соседке тете Кате, точнее к ее дочери Тае, которая считалась его гражданской женой, а машину поставил в нашем дворе. Я получил возможность созерцать это чудо тех­ники и комфорта, сидя на крыльце нашего дома. Подходить близко отец запретил категорически. Помню, как однажды отец сказал: «Фома-то наш в Китае командует, еще орденом наградили, на съезде участвовал, далеко казак пошел».

О последних днях Текучева мне рассказал Г.Г.Родин, сын начальника Котельниковского гарнизона и командира Котельниковской дивизии, погибшего в восемнадцатом году. Оказа­лось, что Текучев, почувствовав, что может быть «заметен», хотя бы потому, что командовал бригадой и дивизией во Вто­рой конной армии Миронова, решил «лечь на дно». Поступил поваром в какую-то столовку и проработал там до пенсии. Когда Родин разыскал его в 1957 году в Москве на Маросей­ке, он был смертельно болен и постоянно пьян. От какой бы то ни было помощи отказался, а вскоре умер. Так закончи­лась жизнь одного из видных командиров революционной ка­валерии.

Неудивительно, что в той обстановке мы росли очень политизированными детьми, жадно впитывая все, что видели и слышали в происходящем вокруг нас.

На соседней улице появилось великое множество тракто­ров — приземистых «фордзонов» и громоздких «интеров». Они громко тарахтели, замысловато маневрировали. Переруги­вались трактористы с начальниками. Говорили, что это будет МТС. А по дороге в Крылов степные дороги гудели. Часто встречались опять же тракторы и грузовые автомобили. Гово­рили, что создаются совхозы. Все, что в конце двадцатых, тридцатых годов создавалось впервые, появилось впервые и в нашей детской жизни. Радио заговорило у Дома крестьян — впервые в городе, впервые в детстве. Самолет сел на окраине города, сбежались толпы народа — впервые. Колонна автомо­билей разъезжала по городу — впервые. Звуковое кино появи­лось при нас. Мощные паровозы СО и ФД — при нас. Колхо­зы, совхозы, МТС — при нас. Чувство обновления жизни — самое сильное ощущение в детстве.

Однажды вместе с дядей Фомой я смотрел спектакль из истории французской революции, который молодежь постави­ла в местном клубе. Спектакль произвел на меня потрясаю­щее впечатление своими острыми сюжетами борьбы между революцией и контрреволюцией. Придя домой и вооружив­шись чаплей (вместо ружья) и скалкой (вместо шпаги), я стал показывать отцу и матери целые сцены из спектакля, по-свое­му воспроизводя диалоги между лицами. Отец удивился, пере­спрашивал меня, как же я все это запомнил. А мне казалось, что все очень просто.

Во втором классе дядя Фома подарил мне альбом для ри­сования, и я заполнял его домиками у речки, деревьями и че­ловечками. А потом Фома нарисовал мне всадника на краси­вом коне, и с тех пор пешие и конные казаки, нарисованные мною, вытеснили все остальное. Я сознавал свою принадлеж­ность к казачьему племени и гордился этим обстоятельством. Когда однажды меня заставили очередной раз заполнять ан­кету, я в графе «национальность» уверенно записал «казак», хотя знал, что могу написать — «русский». И когда учитель­ница сделала мне замечание, я попытался убедить ее в своей правоте, но, кажется, безуспешно. Я был влюблен тогда во все военное и мечтал со временем стать краскомом, не подо­зревая еще, что по зрению дорога эта для меня закрыта. Я собирал всякие картинки, конфетные обертки, на которых красовались шикарные командиры и комиссары в длинных шинелях. Разумеется, я знал, что казаки воевали на стороне «красных» и на стороне «белых». И может быть, поэтому в моем альбоме появились портреты противоположной стороны — белого офицера, белого генерала и почему-то царского поли­цейского. Взрослые, рассматривая мои художества, пожимали плечами, иногда спрашивали, зачем это мне? Отвечал я очень просто: «Ну, были же они». Наверное, детское сознание таким образом пыталось отразить действующих лиц минувше­го времени. В этом не было никакого стремления к нейтраль­ности, ибо детское сердце мое было целиком на стороне «красных», хотя бы потому, что сами они были из крестьян и рабочих, выступали против буржуев и за простой народ.

Но было и такое. Появилось Постановление ЦК ВКП(б) о Нижне-Чирском и Котельниковском районах, о чем много го­ворилось, даже на уроках. Я заинтересовался им и купил кни­жечку в красном переплете. Пытался вникнуть и понять, о чем идет речь. Оказалось, что руководители этих районов провалили план хлебозаготовок. Но меня поразил жесткий, грубый тон постановления. Руководители, о которых вчера го­ворилось с уважением, назывались двурушниками и предате­лями. Меня, мальчишку, охватило горькое недоумение и обида за район.

На второй год жизни в Котельниково со мной произошло два примечательных события, которые во многом определили мое развитие в школьные годы: я поступил учиться в желез­нодорожную школу № 5 и встретился с Книгой. Еще до пере­езда в Крылов нас, школяров, в связи с каким-то праздником привели в железнодорожную школу и стали угощать чем-то особенно вкусным. Но меня поразило не угощение, а сама школа. Из вестибюля широкая двухмаршевая лестница вела на второй этаж, представлявший собой огромный зал. Он был заставлен квадратными столами, покрытыми белыми скатертя­ми, на них закуски и ситро. Широкие высоченные арочные окна пропускали много света, и, в то же время, мощные кроны деревьев заслоняли их от жгучих лучей солнца. В зале было прохладно и торжественно чинно. Просто не верилось, что в такой красоте могут учиться обыкновенные мальчишки и девчонки. На фронтоне здания сияла гордая вывеска «Об­разцовая школа». Директор школы выступал иногда на город­ских митингах.

И вот с 5-го класса я учусь здесь. Это стало возможным благодаря тому, что отец, вернувшись из бегов, стал работать в швейной мастерской, организованной железнодорожниками. В классе действовала дружная пионерская организация: мы то готовились к выступлениям на школьной сцене, то «шефство­вали» над путейной стрелкой, т.е. регулярно надраивали ее ке­росином, чем причиняли немало беспокойства взрослым пу­тейцам, посещали коллективно кино, ходили в степь за цве­тами и т.д. Я неплохо учился, но много разговаривал на уро­ках, за что мне поставили в четверти по поведению «уд» (тройку). И тем не менее в конце учебного года на общеш­кольном собрании меня награждают. Слушаю директора и не верю своим ушам: Смирнова Георгия — за успехи в учебе — книгой Николая Островского «Как закалялась сталь». Эту книгу я ищу уже год, но ни в библиотеках, ни в магазине ее нет. И вот держу ее в руках.

Вообще-то и до этого, с переездом в Котельниково, я читал много, пользуясь школьной и городской детской биб­лиотекой. Начало моему книжному увлечению положило про­чтение «Таинственного острова» Жюля Верна: старая растре­панная книга без начала заставила меня провести над ней без отрыва несколько дней и вечеров. И после этого началось! Читал я много и довольно беспорядочно. Читал об освоении Арктики и песчаных пустынь, про Колхиду и Кара-Богаз-Гол, строительство Магнитки и Турксиба, о первых колхозах и совхозах, партизанах Сибири и пограничниках, подпольщиках, организаторах гигантских строек, учителях, сельских комсо­мольцах, детском самоуправлении в школе и т.д. И тем не менее «Как закалялась сталь» произвела на меня оглушитель­ное впечатление.

Я читал и перечитывал книгу без конца, брал ее с собой, куда бы ни заносила меня жизнь. Сама книга и Павел Кор­чагин стали для меня друзьями и наставниками. В чем же секрет ее великого обаяния? Наверно, я увидел повествование о жизни и поведении людей, очень близких и понятных мне, людей, захотевших практически перестроить жизнь к лучшему. Как все люди, Корчагин ошибается и терпит поражения. Но везде, где бы он ни оказался, выступает за справедливость, проявляя и умение и крепкий характер. Юного читателя не могло не тронуть то, что на фоне всех этих трудностей, ожес­точенной борьбы у героя очень рано и сильно проявляются два замечательных светлых устремления — интерес к книге и любовь к девушке. Но если с любовью приходится расстаться, то увлечение книгой, стремление к знаниям плюс огромная сила воли, мужественный характер позволили ему преодолеть собственную немощь, осмыслить пройденный путь и написать книгу, которая в то время покорила сердца миллионов.

Сказалось еще одно влияние Островского — я стал серьез­нее. Если до него я воспринимал строительство социализма как успешное в целом дело, хотя и видел много трудностей, то Островский давал четкое представление о том, что не толь­ко мелкобуржуазная среда в деревне, но и мещанство, спеку­лянты, торгаши в городе будут долго затруднять строительство социализма. Более того, бюрократизм в партии и комсомоле тоже отравляют жизнь. Глухо говорилось что-то о борьбе с оппозицией, понять, о чем речь, было невозможно, кроме одного — что это опасно.

Трудности и дрязги повседневной жизни не застилали те великие дела, которые решала страна. Я понимал, что грандиозная революция, разрушительная гражданская война подорвали силы народа, страны, но мы во что бы то ни стало выберемся из трясины трудностей. Мы видели, что всюду идет великое строительство: строятся Кузнецкий металлургический комбинат, Магнитка, Ростсельмаш, Сталинградский трактор­ный, прокладывается Турксиб. Недаром на плакате за плеча­ми товарища Сталина изображен индустриальный пейзаж: вы­сятся корпуса заводов, дымятся трубы. Хотелось как можно больше об этом знать. Одно время я читал почти исключи­тельно книги о гражданской войне, об индустриализации и коллективизации.

Материально семья жила трудно. Приходилось и мне во время летних каникул подрабатывать. После 5 и 6 классов вместе с матерью нанимались лепить саманы (строительный кирпич из глины). После 7 класса работал поливальщиком на колхозной плантации, после 8 — вместе с группой учащихся обслуживал ученых, проверявших потери комбайнов на уборке горчицы.

Часть лета после 5 класса проработал на бахче в качестве сторожа. Отец задумал строить собственный дом. В этой связи арендовал бахчу, а рядом на Аксае были густые заросли ка­мыша, которым он хотел покрыть крышу. Но для этого камыш надо было срезать серпом и повязать в пучки, пригод­ные для кровли. Отец попросил меня заняться этим, а заодно и покараулить бахчу. И вот я живу в шалаше на берегу реки. До обеда режу камыш, находясь по колено, а то и по пояс в воде, благо вода теплая, но кишит пиявками и прочей гадос­тью. Иногда на тачке вожу арбузы и камыш в Котельниково, а это километров шесть. Мне особенно не скучно. Со мной «Как закалялась сталь», «Тихий Дон», все время перечитываю их. Ночами, конечно, было страшновато, ведь вокруг ни души. Но привыкал. Только ноги стали покрываться незажи­вающими язвами, наверное, от постоянного пребывания в воде. Мать ахнула, увидев кровоточащие язвы на моих ногах, и не пустила больше на бахчу. Стала мазать болячки солидо­лом, втихомолку сажая чертей моему батюшке. Ноги зажили.

Старшеклассники. Прозвенел веселым колокольчиком без­заботный 5-й класс. В те два-три года жизнь в стране мате­риально заметно улучшилась. Были отменены карточки. В ма­газинах стало больше продуктов, цены были доступными. В начале тридцатых открыто признавали всеобщее снижение жизненных условий. Взрослые рассказывали, что на собрани­ях будто бы присутствующих спрашивали, в чем причина ухудшения жизни. А теперь часто повторялись слова Сталина о том, что жить стало лучше, жить стало веселее.

Но что-то происходило непонятное и пугающее. Когда мы пришли в 6-й, оказалось, что в школе нет учителя географии Ивана Павловича. Веселый, добрый человек, он умел превра­щать уроки в занимательные спектакли, в которых ученики при объяснении солнечного затмения с увлечением играли роли Солнца, Земли и Луны. Одна за другой ушли из школы великолепная рассказчица материалов по истории Греции и древнего Рима, жена первого секретаря райкома партии Ванштейна и жена еще одного первого секретаря райкома партии Земцова, преподавательница географии, заменившая Ивана Павловича. Все они относились к распространенной категории «врагов народа». А началось все после убийства Ки­рова. 1 декабря 1934 года я сидел дома и читал «Капитанскую дочку». И вдруг со стороны железной дороги паровозные гудки — часто и тревожно. На другой день в школе узнал: в Ленинграде убит Киров. И это как рубеж, после которого на­валился тяжкий пресс кампании по выявлению «врагов наро­да». Правда, на нашей рабочей окраине мы не знали случаев арестов или обысков, вся информация доходила до нас через школу, иногда читали что-то в газетах. В школьном зале стоял бюст Варейкиса — первого секретаря Сталинградского обкома ВКП(б). И вот он исчез. Говорили, что директор школы Нотес самолично спустил его со второго этажа, и он разбился на мелкие кусочки.

Гнетущие чувства вызывали у нас процессы над «врагами народа», среди которых оказалось немало бывших соратников Ленина. Какими-то странными, неправдоподобными казались показания некоторых обвиняемых о диверсиях вроде подсы­пания битого стекла в сливочное масло. Даже если в таких показаниях все было правдой, то воспринимать это было еще тяжелее: если ближайшие соратники Ленина были способны на такие гнусности, то как же верить другим? И вообще, зачем тогда революция? Особенно тяжело я воспринял обви­нение против Александра Косарева — Генерального секретаря ЦК ВЛКСМ. Я еще не был комсомольцем. Но, прочитав со­общение о Пленуме ЦК Комсомола, состоявшемся 21 ноября 1937 года, об обвинении его в политическом двурушничестве, предательстве, я был потрясен.

Под знаком борьбы с «врагами народа» прошли годы с 36 по 38, а в конце 39, в начале 40 стали говорить об исправле­нии «перегибов» Ежова, какое-то число репрессированных было выпущено и реабилитировано. Возможно, это обстоя­тельство для моих сверстников обернулось тем, что мы не пережили отказов детей от родителей — «врагов народа», ис­ключений из комсомола своих товарищей как членов семей «врагов народа». В то же время усилилась критика местных руководителей, раздавались призывы к повышению бдитель­ности. Эту тенденцию у нас в школе наиболее ярко выражал десятиклассник Саша Курисов.

Даже внешность его была чрезвычайно колоритная. Он носил синий сатиновый китель железнодорожного служащего, на широких плечах прочно встроена светло-рыжая голова с квадратным «моряцким» лицом. Он заходил на трибуну ком­сомольского собрания, нависал всем корпусом над нею, вы­двигал кулачища перед собой и начинал примерно таким об­разом: «Нет, товарищи, Поляков не враг народа, но он хуже любого врага народа (Поляков — помощник начальника политотдела по комсомолу железнодорожного отделения, при­сутствует здесь же). Потому что так развалить комсомольскую работу на отделении, как это сделал Поляков, никакой враг не сумеет». И приводил какие-то примеры. Зал взрывался ап­лодисментами. В его речах доставалось и учителям, и дирек­тору школы. И вот «Робеспьер» на какое-то время стал моим собеседником и наставником.

Учился я уже в 8-м классе, меня только что избрали ре­дактором школьной стенгазеты, в голове рождалось множест­во планов. К тому времени я прочитал «Мое поколение» Гор­батова, «Республику Шкид» Белых и Пантелеева, «Педагоги­ческую поэму» Макаренко, меня обуревали различные идеи о повышении роли детского самоуправления, хотелось свернуть горы. Об этом я и говорил моему другу и спрашивал совета. Рассчитывал на поддержку, но ответ его поразил меня. «Не надо сворачивать горы, это, помимо прочего, еще и красиво. Надо прежде всего постоянно и настойчиво заниматься кон­кретными делами. Разве ты не видишь, сколько кругом бес­порядка и просто безобразия, сколько бесхозяйственности, грубости по отношению к людям. Надо конкретно улучшать жизнь по всем направлениям, а горы пусть себе стоят». Я стал ему возражать в том духе, что у конкретных дел должны быть великие цели, спор затянулся. Добил он меня фразой, суть которой состояла в том, что беда наша как раз в том, что за громадьем великих дел часто не замечаем живых людей.

Нас тревожило заключение пакта о ненападении с Гитле­ром. «Надует Гитлер нас», — сказал я Сашке. На это он раз­разился целой тирадой: «Политика нередко является надува­тельством, вопрос в том, кто кого надует. Ты обратил внима­ние на то, как Сталин держит правую руку? Правильно, за спиной. А что он там держал? А держал он там, как говорят знающие люди, кукиш». Я рассмеялся, а про себя подумал: мальчишка ведь, а рассуждает — поди ты! Это была наша последняя большая беседа, вскоре он отбыл служить в армию, писал мне письма из Брест-Литовска, но никогда уж не вер­нулся домой. Курисов первый, кто на практике учил меня смело вторгаться в жизнь и ничего не бояться при этом.

А конкретные дела в школе мне пришлось творить с одно­классницей Курисова. О своем появлении в нашей школе она заявила довольно заметно. На общешкольном комсомольском собрании обсуждался вопрос об одном парне, провалившемся под лед, в результате чего пострадал комсомольский билет. Дело клонилось к исключению виновника из комсомола. И вдруг в зале зазвенело девичье сопрано: «Вы что? С ума схо­дите?! За что вы собираетесь исключать? Ведь существует общее правило носить билет с собой. А если бы он утонул вместе с билетом? Тоже стали бы наказывать? Получается, что билет дороже человека». Парня она спасла, отделался он вы­говором. И вдруг становится известным, что после окончания школы Мария Матвеева будет у нас в школе старшим пионе­рвожатым. За сравнительно короткое время она стала центром притяжения для школьной молодежи, особенно для мальчи­шек старших классов.

Невиданное дело! Все парни восьмых и девятых классов захотели стать отрядными пионервожатыми, чтобы почаще встречаться с Марией. Заботливо возились с пяти- и шести­классниками даже самые хулиганистые ребята, казалось бы, очень далекие об общественных интересов. С яркой внешнос­тью (большие голубые глаза, пышные рыжеватые волосы), она обладала талантом общения: умела занимательно рассказывать и внимательно слушать. Ее избрали заместителем секретаря комитета комсомола, и нам приходилось работать вместе. Как и многие, я не избежал первоначальной влюбленности, кото­рая затем переросла в дружбу, сохранившуюся на всю жизнь.

Понятно, что именно вокруг Марии сложилась наша тес­ная и дружная компания, в которую вошли: Никон Карацуба — красивый украинский хлопчик, отличный спортсмен и талан­тливый художник, Николай Козлов — самый выдающийся от­личник школы, фантазер и балагур, а также две девочки из 8-го класса — Валя Доценко и Лариса Данилова. Обе боль­шие умницы, но не банальные отличницы, а очень начитан­ные и самостоятельно мыслящие. С Ларисой я знаком с ран­него детства. Теперь эта миловидная и умненькая девушка вызывает особый интерес. К тому времени закончилось мое одностороннее увлечение советской литературой, я открыл для себя Гоголя, Лермонтова, Толстого, Тургенева, Некрасова, До­стоевского, Гарина-Михайловского, Мельникова-Печерского, с увлечением прочитал почти всего Горького и многих других русских классиков. Для бесконечных разговоров с Валей и Ларисой у нас всегда находились новые и новые темы. Обе они увлекались искусством, и вскоре под их влиянием в наших разговорах замелькали имена Бетховена, Чайковского, Бородина, Шаляпина, Сурикова, Левитана, Станиславского, Лемешева, Тарасовой и т.д. На переменах мы стремились не­пременно встретиться и поговорить, обменяться новостями. А позже стали все вместе гулять вечерами.

И вот однажды в наши идиллические отношения грубо вторглось ЧП общешкольного масштаба. На перемене сильно возбужденный Николай Козлов рассказал мне, что он только что поднес кулак к носу инструктора политотдела и пообещал переломать ему руки и ноги, если он хоть раз еще появится в школе. Оказалось, что сей политический деятель попытался в учительской выразить свои чувства к хорошенькой пионерво­жатой, проще говоря — поцеловать ее, с чем Мария не со­гласилась. Об этом происшествии стало известно от вездесу­щих пятиклассников. Я понял, что рыцарский поступок на­шего друга не будет вполне понят начальством: все-таки уг­роза действием работнику политотдела! И действительно, слух покатился за пределы школы, обрастая фантастическими де­талями. И неизвестно, чем бы дело кончилось, если бы среди руководства не нашлось трезвой головы, не разрешившей применять административных мер, но повелевшей обсудить происшедшее на «выездном» заседании комитета комсомола в 9 Б классе, где учился Козлов. Дело в том, что переполох вы­звало не только «объяснение» Козлова с инструктором, но и подозрительное отношение члена педколлектива с учеником (не ревность ли тут виною?). А в этой связи под подозрение попала вся наша компания: что это за вечерние (ночные?) прогулки? О чем они разговаривают так подолгу? Почему пе­дагог Матвеева позволяет себе такое?

Обсуждение прошло очень бурно. Мне и сегодня думается, что никакое закрытое разбирательство, тем более администра­тивные меры, не дали бы такого положительного результата, как это обсуждение. Как всегда, мнения разделились: кое-кто требовал наказания Николая, осуждения нашего поведения, но общий тон, хотя и критический, в целом был доброжела­тельный, изобиловал советами нам не увлекаться, быть посе­рьезнее и т.п. Гораздо позднее понял мудрость нашего руко­водства, в том числе и директора: таким ходом морально уст­ранялся «кавалер» из политотдела (он так и не появился в школе), а ученикам была предоставлена возможность крити­чески оценить себя и защищаться самим от вздорных подо­зрений. Мы интуитивно поняли представившуюся нам воз­можность и смело, убедительно провели свою защиту. Мы не без иронии рассказали о содержании некоторых наших разго­воров (уж если вас это интересует!) и в тактичной, даже изящной форме отстояли право на дружбу, на свободу обще­ния, если хотите, — право на любовь. Ведь влюбленности среди нас были, их не могло не быть, хотя и очень хрупкие. Кстати сказать, ни одна из этих юношеских влюбленностей не переросла в большую взаимную любовь. И в этом еще одно, теперь уже ненужное, доказательство чистоты, прозрач­ности наших тогдашних отношений и намерений. Мы чувст­вовали себя победителями.

Как я уже писал, я относился к своей общественной ра­боте в школе серьезно, видя в ученической самодеятельности незаменимое средство развития интересов и способностей ребят. Одно время был председателем учкома. Я постоянно выдвигал какие-нибудь идеи, находил организационные формы их реализации, подбирал исполнителей. В школе ра­ботали физический, химический, литературный, фотографи­ческий и другие кружки. Но предметом моих особых инте­ресов был школьный театр. Под руководством преподаватель­ницы литературы Е.Е.Георгобиани мы поставили спектакли: «Луна слева» Билль-Белоцерковского, «Платон Кречет» Кор­нейчука, «Пограничники» — боевик со шпионами, «Робин Гуд» — историческая драма, «Юбилей» Чехова и отрывки из «Цыган» Пушкина. «Пограничники» и «Робин Гуд» с успехом прошли на клубной сцене у железнодорожников. Игра на сцене помогла многим из нас избавиться от застенчивости, свойственной этому возрасту. Я сам, только сыграв характер­ную роль шерифа Нотингемского, где мне пришлось орать, визжать и хохотать, почувствовал себя более раскованным. Кроме того, игра в спектаклях вводила ребят в мир чувств и мыслей взрослой жизни, помогала осваивать окружающий нас мир.

Много усилий потребовалось, чтобы уговорить Сережку Королева восстановить школьный струнный оркестр. Зато когда на сцене появился с десяток талантов с инструментами в руках и начинали звучать русские народные мелодии, — в зале гремели благодарные аплодисменты.

А весной 40 года мы осуществили давнишнюю мечту — провели военную игру. Для этого потребовались две грузовые машины, чтобы забросить «десант» и для «госпиталя». Нужны были и другие материальные средства. Пришлось мне побы­вать у самого начальника политотдела железной дороги и вы­маливать его «добро» на все эти дела. Поворчав немного, он согласился и дал соответствующие указания, и мы все полу­чили. Игра прошла в основном нормально, в ней участвовало до ста мальчишек и девчонок.

Только представитель Осоавиахима сказал раздраженно, что мы все погибли бы в таких боях, ибо кто же ходит в атаку в лоб на пулеметы? А кто остался в живых, он их соб­ственноручно расстрелял бы за преступное ведение боя. Я по­пытался возразить ему, что это же игра, что это же дети... Но он молча сел в машину и уехал.

Не преувеличиваю ли я? Школа для нас была не только местом учебных занятий, но и клубом, где мы отдыхали, пели и танцевали, знакомились, дружили, влюблялись. Она была и политическим центром, где мы получали политическую ин­формацию, где проводились собрания, проявлялись наши за­просы к общественно-политической жизни. Я приходил в школу задолго до начала занятий и уходил поздно вечером. Мы то заседали, сговариваясь о чем-то, то выпускали стенга­зету, то репетировали очередную пьесу, то проходил шахмат­ный турнир. Здесь же мы собирались, чтобы пойти на какой- то субботник, которых тогда было много. Я не говорю здесь о спорте, этим обычно занимались наши военруки, физруки.

Но чем больше я вникал в общешкольные дела, чем боль­ше расширялся кругозор, тем чаще у нас возникали вопросы, связанные с преподаванием вообще, с преподаванием истории и литературы в особенности. Не то чтобы у нас были плохие учителя по этим дисциплинам, но все же хотелось чего-то большего. К такому ходу мыслей подталкивало и чтение не­учебной литературы. Ко мне в руки попала книжка князя и анархиста Петра Кропоткина «Записки революционера», в ко­торой он между прочим рассказал об интересном опыте пре­подавания в Пажеском корпусе. Автор записок настойчиво подчеркивал мысль о необходимости обобщающих суждений преподавателей, суждений, которые бы объединяли конкрет­ные знания. Это относится и к гуманитарным, и к естествен­ным знаниям: ученикам следует говорить о философии естествознания, внушать им общие идеи о природе. Указывал он и на большое значение для развития самостоятельного мыш­ления учащихся писания сочинений. Именно философичнос­ти, как мне казалось, не хватало нашим преподавателям. Я уж не говорю о том, что даже по литературе в девятом классе было всего два сочинения, а по другим предметам их вообще не было. Директор школы иногда приглашал нашу компанию к себе в кабинет «поговорить по душам». Воспользовавшись подходящим случаем, мы высказались по поводу сочинений. Он тут же согласился с нами, а нам пришлось за полтора ме­сяца до экзаменов писать два дополнительных сочинения.

Проблема же состояла в том, что все преподавание и тогда, да и сейчас, ориентируется на односторонний критерий — на­бить голову ученика как можно большим количеством зна­ний, поскольку знания есть основа хорошего поведения и ус­ловие успеха в жизни. А между тем мой собственный опыт уже в то время говорил, что одни лишь знания сами по себе, без направляющей установки, убеждения не гарантируют ни хорошего поведения, ни жизненного успеха. Много раз мне приходилось наблюдать, как отличники уклоняются от обще­ственного долга, равнодушны к бедственному положению то­варища, высокомерны и грубы по отношению к людям вооб­ще. И как раз воспитательные задачи, думалось мне, школа, педагогический коллектив решают не очень умело.

Размышляя тогда над этими вопросами, записывая кое-что даже в дневник, я не подозревал, что прикоснулся к ахилле­совой пяте народного образования, вступаю в давнюю поле­мику двух позиций, одна из которых считает, что обучение и есть воспитание, другая же настаивает на необходимости осу­ществления системы воспитательных мер. Однако в чем же причина «нехорошего» поведения людей? Конечно же в эго­изме, отвечал я себе, выдвижении на первый план своей ко­рысти, пренебрежении интересами и достоинством других людей. Но ведь существует же разумный эгоизм, согласно ко­торому поступать выгодно для себя — делать добро другим. Значит, доброта и альтруизм должны быть руководящими принципами поведения человека. Я стал вновь перечитывать «Что делать?» Чернышевского. Принцип разумного эгоизма представлялся мне решением всех трудностей. Но позже на­хожу тут элементы чистейшей схоластики. И, наконец, решаю: надо составить для себя правила нравственного пове­дения. Обдумываю их и записываю в дневник.

Возвращаясь к этим правилам, я всегда поеживался: уж больно выпирает в них юношеский максимализм, причем на­роднического толка. Мне только-только исполнилось 17 лет. Вот некоторые пункты из этого кодекса: уметь заниматься делом, если это надо, но не хочется; не выдвигать на первый план собственное «я», это оскорбляет окружающих; гнать от себя ревность и зависть; соблюдать скромность в одежде (не могло быть пункта легче!), не танцевать западные танцы и т.п. Очевидно, что некоторый ригоризм, проскальзывающий здесь, был навеян чтением Чернышевского, Горького, Серафимови­ча, Вересаева, Короленко.

Эта попытка самостоятельно осмыслить жизненные реалии имела продолжение и куда более серьезное. На одной из про­гулок с Валей Доценко я рассказал о своей поездке к родным в Антонов. Хуторские изменения меня порадовали. Казаки стали привыкать к колхозу, сели на тракторы, комбайны, стали хорошо зарабатывать, у них появились патефоны, вело­сипеды, мотоциклы. Выслушав меня, Валя раздумчиво заме­тила: жизнь действительно улучшается, но очень медленно, по себе она этого не замечает. «Ты знаешь, — говорила она, — как тяжело матери тащить нас двоих с братом на зарплату уборщицы. Возьми наших ребят, себя, как тяжело все живут. На душе горько и обидно: ведь такая революция, такие идеи, а что народ получил?» Я знал от Марии, как тяжело живет семья Валентины. Та блузка, в которой она ходит в школу, — единственная ее приличная вещь.

«И знаешь, что я думаю, — продолжила Валя, — не слиш­ком ли спешит руководство? Не так давно объявили о постро­ении экономического фундамента социализма. А на восемнад­цатом съезде уже выдвинута задача перегнать капиталистичес­кие страны экономически в течение ближайших 10-14 лет, и мы получим возможность сделать переход от первой фазы коммунизма ко второй его фазе. Зачем это? Ведь люди еще так плохо живут, а тут об успехах да об успехах». Я вспомнил, как нас, старшеклассников, после съезда посылали рассказы­вать о съезде путевым обходчикам. Около будки путевого об­ходчика недалеко от разъезда Мелиоративный собралось не­мало народу. И вот работяга с вислыми сивыми усами стал меня допрашивать: раз теперь боремся за коммунизм, социа­лизм больше строить не будем, что ли? Я пытался разъяснить ему, что социализм будет достраиваться и постепенно продви­гаться к коммунизму, а мой собеседник все пытался загнать меня в угол. Но тут супруга мастера на минуту прекратила щелкать семечки и прикрикнула на моего оппонента: «Ну, чего привязался? Говорят, построили — значит, построили». И спор прекратился. Валя рассмеялась и воскликнула: «Вот видишь, даже простой рабочий чувствует, тут что-то не так, а вожди...»

Признаться, до этого разговора с Валей я особенно не задумывался над стратегией построения социализма и комму­низма. Наши представления о социализме были просты и прямолинейны: нет капиталистов, господствует общественная собственность, все работают. Действительно, трудности есть, и немалые, но есть и успехи. Может быть, о коммунизме и рано еще говорить. Что касается трудностей, то без них не­возможно... Страна вытягивается в ниточку, строим, вооружа­емся, и ничего отложить нельзя. Но ведь это замечательно, что дети рабочих и крестьян имеют возможность учиться, пробиваться к знаниям, культуре. Смотри, как ребята за пос­ледний год выросли культурно.

Так бродили мы по тихим улицам ночного Котельниково, погруженные в наши повседневные заботы и мысли о высо­ких проблемах общественного развития, будучи не в состоя­нии не то чтобы объяснить их, но даже понять как следует.

Новое поколение вступает в жизнь. На каникулах после 9-го класса я стал подыскивать, как всегда, работу. И тут в рай­коме комсомола предложили мне в хуторе Похлебине занять­ся клубом. Я поморщился: не очень по мне — песни, пляски. Мне разъяснили: летом не до плясок. Приехал, осмотрелся, действительно, все на уборке. В клубе делать нечего. Пошел в бригады. А тут председатель колхоза, посмотрев на мои ши­рокие плечи, предложил поработать «по совместительству» грузчиком на току. Я согласился. И вот мы вдвоем с местным учителем, моим ровесником, тягаем стокилограммовые носил­ки с зерном с весов в вороха. Работали от зари до зари. Ус­тавали страшно, у моего напарника даже пошла кровь из носа. Но зато мускулы накачали борцовские, да и заработали неплохо.

Наконец, мы осуществили свою давнюю мечту — сходили на Дон, чтобы «испить шеломом Дону великого». Живем почти рядом, а знали Дон лишь по рассказам. В тот день мы проводили субботник на нашей школе-новостройке, убирали строительный мусор. Собирались девяти- и десятиклассники, а разговор о Доне затеяли девчонки, чуть не с утра: когда же на Дон? Я возьми и брякни: да хоть сегодня! И вот перед ве­чером, когда еще вовсю светило солнце, девятнадцать парней и девчонок вышли на дорогу, ведущую в станицу Верхне-Курмоярскую, в тридцати пяти километрах от Котельникова. Шли весело, пели, шутили. К утру были у цели. По дороге с нами случился грех: мы забрались на придорожную бахчу, нарвали арбузов и утолили жажду. А организатором стал наш лидер — секретарь комитета комсомола, преподаватель физкультуры Евгений Моисеевич Гордеев. Это он заранее наметил налет на бахчу и велел приготовить пару мешков. Ну, а я принял самое непосредственное участие в операции.

Всякий раз, когда вспоминаю об этом давнем поступке, меня мучают угрызения совести. С одной стороны, посещение чужой бахчи по нашим тогдашним понятиям не считалось преступлением. Наоборот, — даже проявлением некого моло­дечества. Добавьте сюда 20 километров, пройденных по рас­каленной горячим августовским солнцем степи без единой капли воды. В общем, понятно. Но с другой стороны, ведь это шел комсомольский актив, а заводилами стали руководи­тели комсомольской организации. И если учесть, что на об­ратном пути нас поджидал сторож с собакой и пришлось с ним объясняться, то получается совсем нехорошо. Во всяком случае мы никому и никогда об этом «подвиге» не рассказы­вали. Но что поделаешь, так было.

К Дону мы подошли торжественно, с тихими восклица­ниями радости от встречи с великой рекой. И мы действи­тельно «испили» донской водички, кто при помощи кепки, кто — стаканчиком, а кто просто ладошкой. А потом пере­брались на правую пойменную сторону и там расположились отдыхать. Мы с Никоном осуществили давно задуманное: переплыли Дон и вернулись вплавь обратно, заслужив похвалу и упреки от Вали и Ларисы. Правда, на середине реки, когда мы возвращались, судорога потянула мою правую ногу. Я тихо сказал об этом Никону, он подплыл ко мне, я рассла­бился, и судорога ушла. День прошел великолепно. Купались, загорали, играли в волейбол. К вечеру тронулись домой. Об­ратный путь оказался куда тяжелее, многие заночевали в сто­гах сена перед Котельниково. Но все обошлось благополучно. Мы были счастливы.

До начала учебного года наша компания выбралась в бли­жайшую степь. Девчата собрали чудесный букет осенних цве­тов, Никон тут же сделал его зарисовку в альбоме, Валя позже откликнулась стихами: «Теперь под снегом укрыты склоны тех холмов, где мы бродили поздним летом. Давно уж нет и тех цветов. Но ты рукою своей смелой бумаге передал цветы, и лист альбома пожелтелый рождает прежние мечты...» А вечером мы смотрели кинофильм «Большой вальс» с не­сравненной Милицей Корьюс в главной роли. Я уж не гово­рю о наших эстетствующих девочках, но и мы, грубоватые мальчишки из рабочего поселка, не скрывали своего восторга и восхищения чудесной музыкой Штрауса, прекрасным пени­ем актрисы, сценами полузапретной любви.

А дня через два-три мы все вместе стали читать в желез­нодорожном скверике рядом со школой только что опублико­ванную в «Новом мире» долгожданную восьмую, заключитель­ную часть «Тихого Дона». Но некоторые слишком откровен­ные места заставили нас прекратить совместное чтение, мы все же заглянули в самый конец и ахнули: что же теперь будет с Григорием?! Кто-то из девочек предположил, что все-таки он останется жив, ведь он воевал в Красной Армии и заслужил прощение. Мы, парни, были более суровы: Григо­рий был одним из руководителей восстания в тылу Красной Армии, и такое вряд ли простится. Жалко было Григория, Ак­синью. Невольно сопоставляли отношения Карлы Донер и Штрауса с отношениями между Аксиньей и Григорием: при всех глубоких различиях виделось и что-то общее. Хотя мы были и начитаны о суровости классовой борьбы, но все же жестокость и беспощадность жизни поражала. Знаю, что, читая раздельно окончание четвертого тома, не раз втихомол­ку утирали слезы над трагическими и прекрасными страница­ми. Наталья под грозовым небом молит бога покарать Григо­рия; Ильинична тоскующе вглядывается вдаль, ожидая сына; смерть и похороны Аксиньи, Григорий, стоящий на коленях возле могилы, черное небо над ним и ослепительно сияющий черный диск солнца; последняя встреча с Мишаткой — все, что осталось у него в жизни.

Для нас жизнь преподнесла в 1940 году кое-какие «подар­ки». После объявления о переходе на шестидневную рабочую неделю и запрещения самовольных переходов на другую ра­боту в октябре была введена плата за обучение в старших классах средней школы и в вузах. Трудно было представить более тяжелый удар по нашему брату. Год обучения стоил в школе 150 рублей, в институте — 300. Фактически ставился красный свет для желающих получить высшее образование таким молодым людям, как я и мои друзья. Вскоре из инсти­тутов вернулись многие наши выпускники из-за невозможнос­ти оплачивать учебу, в том числе и Мария. А ведь отец ее работал инспектором районной милиции. Она стала работать заведующей районной библиотекой. За мое обучение в школе уплатил отец. Считал и считаю этот шаг правительства одним из крупных просчетов. И правильно сделал Хрущев, отменив этот порядок после смерти Сталина.

Изменилась обстановка и дома. После нескольких ссор от нас ушел отчим. Позже я испытывал по отношению к нему чувство благодарности. Но в то время такая развязка стала не­избежной. Тихий и скромный в трезвом состоянии, он стано­вился бранчливым и буйным в подпитии. Повзрослев, я од­нажды решительно восстал против его хмельного куража. Ви­димо, это столкновение послужило последним аргументом в пользу развода. Он ушел и больше не вернулся, хотя попытки делал, и не раз. Мать к тому времени работала машинистом химчистки на водонапорной башне, на железной дороге, по­лучала 250 рублей, и мы обходились.

Когда десятиклассники собрались вместе, все почувствова­ли, что соскучились друг по другу. Девушки наши похороше­ли, парни выросли. Класс уменьшился: кое-кто поступил в техникумы, военные училища. Да и вообще у десятиклассни­ков заметно изменились характеры: появились признаки не­привычной амбициозности и независимости. Как же, выпуск­ники! Вместе с тем возникла озабоченность относительно бу­дущего: куда дальше? Для большинства вузы затянулись тума­ном, ребята стали думать о военных училищах. Всех выпуск­ников освободили от общественных «нагрузок», и они стали нажимать на учебу.

Только со мной произошло все наоборот: в начале учеб­ного года меня избрали группкомсоргом, потом заместителем секретаря комитета комсомола школы, а на районной комсо­мольской конференции — избрали членом районного комите­та комсомола. Сам по себе этот факт был не только неожи­данным для меня, но и весьма значительным. Учащихся редко избирали в руководящие органы городов и районов. Я был горд этим признанием моей работы, друзья порадовались вместе со мной. Но я не предвидел, какие нагрузки обрушат­ся на меня. В связи с тем, что секретарем комитета был у нас преподаватель, многие его обязанности легли на меня. Из райкома комсомола посыпались разные поручения: проверять организации, посетить где-то собрание, поучаствовать в засе­дании. И все это требовало времени, уроки было готовить не­когда. В классном журнале стали иногда появляться двойки. Я забеспокоился: какой пример я подаю?

После нового года Мария пригласила нас к себе в библи­отеку. Получился литературный вечер: читали Некрасова, потом А.К.Толстого «Коль любить, так без рассудку»... Спо­рили, шутили. К тому времени мы уже знали, что Никон со­бирается на учебу в спецшколу ВВС в Сталинград. Мы были рады за него, он давно мечтал стать военным летчиком. Но было и грустно. У нас с ним позади три года тесной и кра­сивой дружбы. Сидели мы на одной парте, в школу и из школы — вместе, уроки учили часто тоже вместе. По выход­ным целые дни проводили в игре в футбол и волейбол. Это по его инициативе мы начали учиться танцам, сперва дома. Все равно никуда не денешься, сказал он. А позже с нашими девчонками осваивали танцы на льду замерзшего пруда под звуки мельничного дизеля. И в десятом классе мы уже тан­цевали на всех вечерах. Перед отъездом Никона у меня дома собрали вечеринку. Танцевали, с особым чувством пели «В далекий край товарищ улетает»...

После отъезда Никона я сблизился с Ваней Мартыновым, тоже нашим одноклассником, выдающимся техническим та­лантом. Как-то весной мы ходили на рыбалку с бреднем, улов был ничтожный. Вернувшись, мы стали мыться у меня во дворе. Смотрю, от калитки идет незнакомая девушка. Иван шепчет (глаза-то лучше): Валя Доценко, я пошел! Он поздо­ровался с Валей и исчез. Действительно, Валя. Светло-русые косы брошены на грудь, улыбается, глаза сияют, лицо в зави­тушках волос. «Не ожидал? — спрашивает она. — А я увидела Ваню, испугалась, что помешает, а он догадливый». То, что она говорит, — странно и необычно. Легкий озноб пробегает у меня по спине. Я переоделся, и мы пошли бродить по го­роду. Вечер переходил в теплую тихую ночь, сияла огромная луна, высвечивая дома, заборы, палисадники.

Как начало, так и продолжение разговора было необыч­ным и даже горьким. У нее накопились обиды на нас, самых близких ее друзей. Ей казалось, что Лариса и я нарочно от­далились от нее. Мария занята своей взрослой жизнью. Я по­пытался уверить ее в наших неизменных дружеских чувствах, но она отмахнулась, дескать, не мешай. И продолжала гово­рить — тихо, печально, убежденно: «Я так благодарна вам всем, а с вашей стороны дружба оказалась слишком осторож­ной. Сейчас я одинока настолько, что жить мне не хочется. Я не вижу, как буду жить в этом мире. Мне кажется, что я вообще жить долго не буду, умру молодой». Тут я вскричал: «Да почему же?! Ты молодая, красивая, здоровая — почему о смерти?» А она свое: умру и все. «Не бойся, я не покончу с собой, просто умру».

Это была жуткая фантасмагория. Я ничего не понимал. Мое отношение к ней ни в коей мере не изменилось. Ну, может, мы реже виделись, впереди экзамены. Но пророческий разговор этот скоро вспомнится мне. И лишь совсем недавно я узнал нечто такое, что, может, объясняет ее тогдашнее со­стояние.

У десятиклассников появилась невиданная ранее жадность на оценки. Ведь впереди экзамены и получение аттестата! Од­нажды преподаватель немецкого языка поставил трем учени­кам «плохо» за то, что не выучили стихотворение Гейне «Лореляй». Всем классом пытались объяснить, что выполняли четвертную работу по черчению. Но рассвирепевший «немец» ничего не хотел принимать во внимание. Тогда все, кого он поднимал, стали отвечать, что не знают, не учили, независимо от того, знают на самом деле или нет, в том числе и отлич­ник Козлов, который всегда и все знал. Тринадцать «плохо» выставил в журнал преподаватель и предложил всем отказни­кам покинуть класс. С шумом и гамом ребята вывалились в тихий коридор, забрали в соседнем 10 А волейбольный мяч и устроили «блиц». На следующий урок к нам пожаловал дирек­тор, и состоялось объяснение, в ходе которого десятиклассни­ки обратили внимание на то, что такие крупные задания надо преподавателям «разводить». В общем, дело кончилось миром, но выпускники дали понять, что прежние приказные методы к ним уже не применимы.

Я не без некоторых колебаний послал документы в двух­годичную юридическую школу, которая готовила юристов средней квалификации. Там, правда, требовался производст­венный стаж, но райком комсомола дал мне отличную харак­теристику об участии в общественной работе в школе и в райкоме. И уже в ходе выпускных экзаменов я получил изве­щение из школы о том, что вступительных экзаменов мне сдавать не потребуется, так как туда принимают после семи­летки, но следует прибыть со всеми документами на собесе­дование. Нечего говорить, что это меня очень обрадовало.

А международная обстановка все более накалялась. В железнодорожном парке приезжий лектор сослался на заявление ТАСС от 14 июня 1941 года, где говорилось, что, по мнению советских кругов, слухи о намерении Германии порвать пакт и предпринять нападение на СССР лишены всякой почвы. Молодой железнодорожник, невесть откуда у нас взявшийся, дотошно доказывал лектору, что немцы действительно гонят войска к нашим границам, нарушают их на суше и на море. Он сам был в тех краях и видел. Действительность в скором времени превзошла самые тревожные ожидания.

Экзамены прошли успешно. Мы стали готовиться к вы­пускному вечеру. Но 20 июня на Котельниково после полудня обрушился небывалый ливень. Он длился более четырех часов: потоки воды переполнили все овраги и канавы, ураган­ный ветер и гроза оборвали провода, разметали крыши, где-то на ферме убило доярку. Отрезанные потоками воды, более половины выпускников на вечер не пришли, в том числе все наши ребята из приаксайского угла.

Собравшиеся на другой день выпускники решили: продол­жению вечера быть во что бы то ни стало. Но директор решил иначе: аттестаты получите позже в канцелярии. Ключи от комнаты, где стояла радиола, забрал с собой и ушел на Пленум райкома партии, полагая, что там мы его не доста­нем. В райком партии направили делегацию из трех человек, в том числе и меня. По нашей просьбе из зала заседания вы­звали секретаря райкома партии Дьякова. Не без удивления оглядел нас, спросил, в чем дело? Кратко излагаю суть кон­фликта, прошу от имени выпускников помочь нормально, по- человечески проститься со школой. Мгновенно появился наш директор, будто ожидал за дверью. Дьяков сказал ему: «Дайте ребятам все, что они просят, пусть проводят свой вечер». В школе нас встретили одобрительным «ура!». Вторая половина вечера состоялась. Был на нем и Никон, прибывший из спец­школы на каникулы.

Вечер проходил хорошо, дружественно, душевно. Было не­много грустно, никаких официальных речей, формальных по­здравлений. Танцевали до упаду. Поиграли в давно забытые игры. Я смотрел на ребят и любовался парнями и девчатами. Еще один выпуск нашей школы, шестой по счету, вливается в жизнь. Старшие классы, особенно 9-й и 10-й, очень много дали нам, ребята приобрели какую-то завершенность в смысле обретения знаний, навыков внешней культуры. Вспоминая самого себя того времени, я иногда думал, что никогда ни ранее, ни позднее я не ощущал себя так всесторонне подго­товленным, как после окончания десятого класса: я все знал и все умел!

Хотелось думать обо всех нас. Да, мы наследники тех, кто совершил революцию, да, мы наследуем Советскую власть и должны ее улучшить, но для этого нужно выполнить завет Ленина — обогатить свою память всем тем богатством, кото­рое накопило человечество. Мы рождены при Советской влас­ти, нам предоставлены большие возможности, нас баловали. Мы можем стать тем поколением, которое, располагая широ­ким объемом знаний, сможет осуществить переход от жесто­ких, часто военизированных форм и методов взаимоотноше­ний, управления к более гибким, более совершенным, опира­ющимся на более высокую культуру.

Когда мы учились в старших классах, стал происходить поворот от голого социологизма к освоению патриотического сознания. Причем решительнее всего это проявилось в кино и в литературе. Такие фильмы, как «Александр Невский», «Петр Первый», «Богдан Хмельницкий», становились собы­тиями. Ребята зачитывались книгами «Князь Серебряный» A.К.Толстого, «Петр Первый» А.Толстого, «Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара», «Пушкин» Ю.Тынянова, «Чингис-Хан» B.Яна, «Емельян Пугачев» В. Шишкова, «Севастопольская страда» Сергеева-Ценского, «Порт-Артур» А.Степанова и др. Когда сейчас пытаются доказать, что поворот к патриотизму был сделан Сталиным лишь во время войны под воздействием стратегической необходимости, — забывают элементарные факты истории. Поворот к патриотизму начался уже в первой половине тридцатых годов.

Помнится, перед выпускным вечером у нас была вечерин­ка в мало знакомой мне компании — первая вечеринка с вод­кой. Когда мы пошли домой, среди уверений во взаимном уважении и дружбе Коля Лазуренко затеял серьезный разго­вор. Очень высокий парень, года три как правофланговый, и очень молчаливый в обыденной жизни. Он подошел ко мне вплотную, положил крепкую руку на мое плечо, чтобы я не отвлекался, стал говорить примерно следующее: может быть, ты думаешь, что мы не слишком разговорчивые и потому ка­жемся равнодушными к общественным делам? На самом деле, просто не приходилось, не было подходящего случая выска­заться. Так вот сегодня я хочу тебе сказать, что мы любим нашу Родину и за нее готовы отдать все! Если надо жизнь от­дать — жизнь тоже. Не сомневайся. А я и не сомневался. Хотя услышать такое для меня было важно.

Домой мы разошлись в пятом часу. Я сразу же повалился и заснул мертвым сном. В двенадцать меня разбудила всполо­шенным голосом мать: «Жора! Вставай! Молотов говорит! Война!» Я вскочил и побежал к соседям слушать Молотова.

В прифронтовом районе. В первые дни войны у меня еще теплились надежды: вот мы вам покажем! Но стремительное наступление немцев продолжалось, а наши войска оставили почти всю правобережную Украину, Смоленск, Минск, в осаде Ленинград, Одесса. Подумать только, совсем недавно смотрели документальный фильм «Борьба за Киев» о манев­рах Красной Армии. Зрители бурно аплодировали блестящим действиям всех родов войск, восхищались их техническим ос­нащением. Где же теперь эти войска, эта техника, эти коман­диры? При таких темпах продвижения врага наш глубокий тыл, чего доброго, может вполне превратиться в прифронто­вой район.

Начались проводы наших ребят на фронт: сразу ушли при­зывники 21, 22 и 23 годов рождения. С большой группой вы­пускников уезжал Евгений Моисеевич, — наш секретарь и любимец. Помню его сидящим у окна вагона, в больших тем­ных глазах грустная улыбка. Шутит: через две недели ждите с победой. Но не вернулся ни тогда, ни позже. Известно, из ребят 22—24 годов рождения с войны вернулись три-четыре процента. Сразу после выступления Молотова Мария и Валя побежали в военкомат проситься на фронт. Им сказали: за­плетайте, девочки, косички, война обойдется без вашего ми­лого участия. Увы, ошиблись: Мария оказалась в самом пекле Сталинградской битвы, как и многие котельниковские дев­чонки. Вернулся в свою спецшколу и Никон.

Замещая отбывшего секретаря комитета комсомола школы, я был по горло занят множеством больших и малых дел. Ор­ганизовали ночные дежурства в шкоде, участвовали в ночном патрулировании улиц города, встречали эвакуированных, а позже и раненых, многие девчата ушли работать в открыв­шиеся госпитали. Создали две концертных бригады, которые выступали в расположенных вокруг города воинских частях. А июль и август старшеклассники проработали на уборке в кол­хозах.

В начале сентября я стал работать в народном суде судеб­ным исполнителем. Сюда я попал по собственной инициати­ве, после того как получил из Юридической школы извеще­ние о том, что в связи с войной школа закрывается. Я зашел к народному судье, и оказалось, что у них есть вакантная должность. Через некоторое время Областное управление юс­тиции утвердило меня, и я приступил к работе, но проработал там недолго, особенно если учесть, что дважды отвлекался: на уборку урожая в колхоз, а затем на строительство противотан­кового рва на внешнем обводе Сталинградских оборонитель­ных сооружений. Наш участок располагался у станции Абганерово, примерно в 80 километрах южнее Сталинграда. Мощ­ный ЧТЗ при помощи плуга поднимал пласты залежалой це­лины, а молодежь бросала землю по краям рва. Некоторые ребята скептически относились к сооружению этой «канавы»: ничего, дескать, не стоит танкам перескочить ее, достаточно срыть края или насыпать дамбу. Но скептики не учли, что тут расположатся войска. И как показали события в начале Ста­линградской битвы, именно в районе Абганерово немцам не удалось с ходу прорваться к Сталинграду с юга, и задержка произошла надолго. Так что, надо полагать, пригодилась ра­бота строителей, которую они проделали в октябре, а потом ее завершали еще саперные войска.

Вернулся я с рубежей 10-го ноября и застал предэвакуационную обстановку: дел никаких не слушалось, жгли архивы. Все зависело от судьбы Ростова, а его то сдавали, то вновь освобождали. По мере приближения фронта в городе разгоре­лись антишпионские страсти. Наши девочки рассказали од­нажды, как они поймали «целую машину шпионов». Подозри­тельных задержала комендатура, но «шпионы» скорее были похожи на дезертиров.

В это время мне сообщили из Саратова, что я зачислен студентом заочного отделения Юридического института. Летом — на сессию. Но до учебы ли сейчас? Мои друзья Ни­колай Козлов, Ваня Мартынов и другие работают на железной дороге, кто слесарем, кто электросварщиком. Мария и Валя после окончания курсов медсестер пошли работать в госпи­таль. Валя даже бросила учебу в десятом: потом закончу, если понадобится. Лариса училась в десятом. А в начале декабря стали известны первые большие радостные вести — разгром немцев под Москвой. Я и мои друзья ходили слегка ошалев­шие. К тому же США вступили в войну на стороне Антигит­леровской коалиции. Даже скептики могли думать, что теперь перевес сил явно на нашей стороне.

Работа в суде меня кое-чему научила, особенно четкому оформлению финансовых документов, приоткрыла целую сферу человеческих отношений и правового регулирования их. Но рутинные операции с исполнительными листами, погоня за злостными неплательщиками алиментов на содержание детей — все это шло вразрез с моими наклонностями к живой организаторской работе. Мои настроения совпали с предложе­ниями райкома комсомола, которые делались не впервые, перейти на комсомольскую работу. Речь шла о работе помощ­ником начальника политотдела по комсомолу Котельниковской МТС.

Но пока дело это двигалось, нас постигло тяжелое горе — скоропостижно скончалась Валя Доценко. Я вбегаю к ним в квартиру и подхожу к ней. Мать рассказывает: стирала, не­сколько раз выходила разгоряченная вывешивать белье. Сей­час не говорит, но слышит, не двигается правая рука и левая нога. Менингит. Смотрю на нее: расслабленные косы поверх простыни, в глазах виноватая улыбка, лицо бледное, усталое. Я рассказываю о переменах, которые происходят со мной, она кивает. Бываю у нее каждый день, положение ухудшается. Через три дня ее не стало. Было ей 17 лет. На похороны при­шли друзья, соученики, кто-то из госпиталя. В полной тиши­не прозвучали слова девушки из райкома комсомола: прощай, Валя, мы будем помнить тебя. В воздухе кружились белые хлопья апрельского снега.

А меня не оставляет воспоминание о нашем летнем разго­воре и ее предчувствии кончины. Когда я работал над книгой, Мария в одном из писем рассказала об истории, которая про­лила свет на некоторые загадки. Я знал, что отец Вали с ними не живет и алиментов не платит. Мария же сама слы­шала, как некоторые «бдительные» педагоги упрекали дирек­тора школы в том, что он пригрел в школе члена семьи врага народа. Имелась в виду Мария Андреевна, мать Вали. А если это так и если Валентина знала об этом, тогда все становится понятным. Ее тревоги, ее метания, ее конфликтность с миром, ее мрачные предчувствия.

В апреле провожали многих девчат, в том числе Марию в противовоздушные войска. В клубе отъезжающим устроили торжественные проводы. Девчонки, выступая, клялись уме­реть за Родину. Лишь Мария сказала, что обязательно вер­нется, чтобы увидеть нас всех! Присутствовавший на прово­дах генерал-полковник Ока Городовиков пожал Марии руку и сказал: я верю, вы вернетесь! Еще раньше в армию ушел Николай Козлов. А я без раскачки включился в работу политотдела МТС. Мне передали директорского жеребца по кличке «Цыган», и я закружился по колхозам и тракторным отрядам. На тракторы садилась совсем зеленая молодежь, только что окончившая курсы трактористов. У всех было не­мало проблем, особенно связанных с запасными частями, ре­монтом машин. По дороге из Семичного в Верхнюю Васильевку заехал на молочно-товарную ферму, где заведующей была симпатичная молодая женщина Валя. Здесь состоялся интересный разговор о первомайском приказе Сталина, в ко­тором речь шла о том, чтобы сделать 42-й год годом окон­чательного разгрома немецко-фашистских войск и освобож­дения советской земли. Автор приказа, видимо, рассчитывал на то, что он вдохновит сограждан столь оптимистическим заявлением. Доярки сомневались на этот счет: пропустить немца за год до Дона можно, а вот изгнать за полгода — это вряд ли... В свои 19 лет я понимал, что мне критиковать товарища Сталина не положено, но и не прислушаться к здравому голосу женщин было невозможно. Поэтому мне ос­тавалось сказать: посмотрим.

В июне на очередной районной комсомольской конферен­ции меня вновь избирают членом райкома комсомола, а на пленуме райкома — членом бюро и заместителем секретаря райкома комсомола. Это меняет во многом мои занятия сразу же, так как мне чаще приходится бывать в райкоме, и даже определит будущее, о чем я, конечно, не думал и не догады­вался. А тем временем, пока район втягивался в уборку, немцы развернули наступление на Сталинград. 16 и 28 июля Котельниково было подвергнуто сильным бомбовым ударам. Во второй раз были разрушены железнодорожная станция, депо, многие жилые дома, пострадала усадьба МТС. Когда бросали бомбы на МТС, все руководство станции находилось в самом эпицентре бомбежки. А в промежутках между этими бомбежками мое положение и мои ближайшие перспективы сильно изменились.

25 июля меня пригласили в райком ВЛКСМ, со мной бе­седовал представитель ЦК комсомола Степанцов. Было реше­но, что я остаюсь в Котельниково для подпольной работы в качестве секретаря комсомольской организации. За два с не­большим дня я превратился в нелегала, с обязательной стро­гой конспирацией и соответствующими обязанностями. По­полнять состав членов организации строго запрещалось, как я понял позже, наша группа считалась подпольным комитетом комсомола. Общее направление — подрывная работа и раз­ведка по заданию обкома комсомола и партизанского отряда.

В один из этих дней я решил проехать в Верхнюю Васильевку — самый южный колхоз района и посмотреть, как идет уборка. Побывал на полях, побеседовал с ребятами, уборка в разгаре, но настроение, вижу, мрачноватое. Когда собрался уезжать, один знакомый тракторист на ухо сообщил, что сегодня на рассвете в хуторе побывала немецкая разведка. Немцы разговорились с бабами, интересовались, есть ли в ху­торе русские солдаты. Уговаривать меня долго не пришлось. Никогда Цыган не бежал так резво домой, как на этот раз.

Надо было уходить в подполье, но была у меня одна обязанность, уклониться от которой я никак не мог. К этому времени наш аэродром превратился в передовую площадку для боевых вылетов нашей авиации. Это требовало большого расхода пулеметных лент. Аэродромное начальство постоянно просило присылать помощников для набивки пулеметных лент патронами. Ежедневно приходилось находить новых и новых ребят (девушки не годились), потому что от этой ра­боты болели пальцы да и страшновато стало под бомбежками. Были и другие дела. Надо было определять время ухода из Котельниково. Посоветовавшись с первым секретарем райко­ма партии Стаховичем, я решил на первое время уйти в хутор Антонов, чтобы переждать подвижки фронта, разведать обста­новку и вернуться домой. Однако было трудно определить, где немец и когда надо уходить. Приходилось руководство­ваться чутьем. И вот, когда улицы опустели, в служебных зда­ниях никого не стало, а налеты авиации противника несколь­ко даже усилились, я решил: пора!

Покидали мы Котельниково вместе с Ваней Мартыновым (он вошел в организацию в качестве связного) в ночь с 29-го на 30-е июля. Мы держали путь до станции Жутово, а там до Антонова — полтора километра. В полной темноте перешли Аксай, поднялись на железнодорожную насыпь и оглянулись на город. Обычно хорошо освещенный, город лежал темной массой в котловине. Чуть правее железной дороги вздымались острые языки пламени многодневных пожаров, кое-где про­сматривались контуры построек. Изредка доносились потрес­кивания горящего дерева. Мы перешли пути и двинулись в сторону Сталинграда. Справа от нас на путях замер поезд, тихо шипел паровоз.

Мы шли по знакомой с раннего детства степи. Только что перешли Аксай Курмоярский, впереди у Антонова — Аксай Есауловский, за ним еще один приток Дона — Мышкова, а там рукой подать до Сталинграда. Здесь в этих местах отгре­мели сражения гражданской войны, здесь сформировались крупные соединения красной кавалерии. Мы догадывались, что скоро тут начнутся новые бои, ибо немцы рвутся к Ста­линграду. Но мы, конечно, не думали, что именно здесь зимой этого года закипят такие жестокие битвы, в которых снег станет горячим, а броня будет плавиться, погибнут тыся­чи наших солдат и солдат противника, битвы, которые решат исход Сталинградской эпопеи и надломят хребет гитлеровско­му рейху. Нет, ни о чем подобном мы не думали. Пока же нас обгоняла отступающая армия — злая и уставшая.

В Антонов мы пришли 31-го июля после обеда. Немцы вступили в Котельниково в ночь со 2-го на 3-е августа. Ве­чером 3 августа, говорят хроники, передовые части 4-й немец­кой танковой армии вышли к реке Аксай, но в Антонов немцы вошли позднее, дня на два.

Под дулом пистолета. В Антонове я прожил чуть больше месяца и в начале сентября, как только закрепились немцы в хуторе, я двинулся в Котельниково. Иван ушел на другой день, после того как немцы впервые вошли в Антонов. За это время я четыре раза имел возможность или быть расстре­лянным, или предварительно познакомиться с гестапо.

Советские части из опергруппы генерала Чуйкова дней де­сять держали оборону на правом берегу Аксая, тогда как мимо станции Жутово на Абганерово, к Сталинграду непре­рывно двигались немецкие войска и, по слухам, у Абганерово шли страшные бои. Но однажды ночью наши оставили хутор, утром в него ворвались румыны и взяли в плен... человек шесть хуторских ребят, в том числе и меня. Часа полтора нас таскали по степи, но, возможно, убедившись, что среди нас солдат нет, отпустили и приказали идти в хутор. А в хуторе на улице нас перехватывает группа странно одетых румынских не то солдат, не то жандармов. В нижних белых рубашках, ру­кава засучены, на ногах бриджи, заправленные в сапоги. Тот, что в середине, видимо, старший, зло смотрит на меня и тычет пальцем: «Ту жид?» — «Нет», — отвечаю автоматически: вот уж не ожидал! «Брешешь!» — режет румын. Уверяю, что русский, казак, показываю, где живу. Румын не верит, вытас­кивает из кобуры пистолет и подносит его к моему лицу. Тогда все мои спутники поднимают гвалт, а Терентий, мой двоюродный брат, вдруг громко и уверенно заявляет: «Да наш он, его дядя — староста!» У румын на физиономии — сомне­ние. Старший махнул рукой: идите!

Не успели мы войти во двор, как сюда вскакивают два вооруженных карабинами румына в полной форме, похожей на жандармскую, и требуют документы. Паспорт у меня в поряд­ке, я — русский. Начинают обыск, лезут на чердак, в подпо­лье, заглядывают под кровати. Ищут еврея. Разочарованные, уходят. Кто-то смеется, а мне не до смеха. И тут меня осе­няет — борода! Еще в Котельниково решил отпустить бороду, чтобы меньше узнавали. А оказалось, что моя борода двухне­дельной давности в сочетании с рыжими космами сделала меня похожим в глазах румын на еврея. Беру ножницы, са­жусь перед зеркалом и ликвидирую этот «компромат». Мыс­ленно благодарю Терентия. Еще когда немцы взяли хутор первый раз, собрали человек пять стариков и советовались, кого рекомендовать старостой. Дядя категорически отказался. А тут вошли наши части. Тем самым старик избавился от пяти лет советской тюрьмы, которые получил молодой муж­чина, которого все-таки назначили старостой.

Дед Никифор был человек старорежимный. В первый же день, как пришли немцы, он сказал нам: вы кончайте «това­рищами» обзываться, кончились товарищи. Мы посмеялись: что же нам, господами называться? А когда у соседей немцы зарезали телку, я заметил, что это пока индивидуальный гра­беж, а скоро начнется организованный. Дед, не задумываясь особенно, отреагировал: «Ну, организованно-то грабила Со­ветская власть!» А на другой день немцы приказали согнать на колхозный баз всех хуторских коров, отобрали половину и отправили на скотобойню. Дед был страшно расстроен. Мне, конечно, пришлось рассказать деду, кто я по должности, скрыв цель пребывания в оккупации. Это он посоветовал мне надежно укрыть мои документы, где они хорошо сохранились.

Мои наблюдения показали, что немецкие власти явно не собирались идти на сотрудничество с местным казачьим насе­лением. Некоторые старые казаки рассчитывали: вот придут немцы, распустят колхозы, и заживем мы привольной едино­личной жизнью. Однако немцы не спешили распускать кол­хозы и не шли на сближение с казаками. В соседнем хуторе старики пытались встретить немцев хлебом-солью, но офицер отшвырнул подношение и обозвал их русскими свиньями. Иг­рало свою роль тяжкое положение немецких войск в Сталин­граде.

На колхозной плантации осталось много невыкопанной картошки. Завхоз колхоза дед Леон передал по беспроволоч­ной связи колхозникам: копайте, все равно пропадет. И вот мы идем с плантации, нагруженные сумками. На улице нас останавливает странный немец: несмотря на жару, одет тепло и в каске, небритый и довольно старый, в руках котелок, идет с полевой кухни. Расспрашивает, кто мы, куда ходили, что несем. Русский знает еще с плена в той войне. Разговаривая с ребятами, немец внимательно посматривает в мою сторону и вдруг говорит, показывая на меня пальцем: «Ту партизан». Мои ребята дружно протестуют. Но немец продолжает всмат­риваться в меня и уверенно повторяет: «Ту партизан», грозит мне пальцем и медленно уходит. Мне это решительно не нра­вится. Что-то меня выдает, что-то во мне вызывает подозре­ние. Как все хуторские ребята, я хожу босиком, давно не стрижен. Но на мне красная майка, спортивная одежда, ко­торую в деревне тогда не носили. А другой у меня не было, кстати, как и обуви. И еще, быть может, обращает на себя внимание мой внимательный наблюдающий взгляд. Не знаю, что еще, но надо принять меры, чтобы не бросаться в глаза. Тем более, что мне предстояло вернуться в Котельниково.

Я не раз задумывался о том, какой дорогой идти: вдоль железной дороги, как мы с Иваном шли сюда и где теперь непрерывным потоком идет немецкий автотранспорт; или проселками меж хуторами. Проселочных дорог я не знал, рас­спросы могли вызвать подозрения у полицаев. Если же я шагаю по людной дороге — значит, ничего не боюсь. Но я не учел всего. Немцы действительно не обращали на меня внимания, но вот румыны... Сперва меня заставили встать на подножку грузовой машины, идущей на станцию Челеково. Общительный водитель из русских пленных переводил вопро­сы сидевшего с ним в кабине унтер-офицера: куда и откуда я двигаюсь. Я сообщил заготовленную легенду: окончил в этом году десятый класс, работал в колхозе у родственников в Антонове, возвращаюсь домой в Котельниково. Унтер-офи­цер настойчиво предлагал водителю что-то, на что водитель уверял его: да брось, не солдат он, это же видно. И когда мы подъехали к тоннелю под железнодорожным мостом у Челе­ково, водитель тормознул и приказал мне: давай, топай. Я сказал «спасибо» и двинулся дальше.

Следующие двадцать километров я шагал без приключе­ний. Продолжал считать немецкие машины, идущие мимо меня, перевалил за четыре сотни, сбился и бросил это заня­тие. Солнце палило нещадно, давно хотелось пить, а я не взял с собой ни фляжки, ни бутылки с водой. Впереди стан­ция Гремячая, до Котельниково еще километров двадцать, часов пять ходу. Вижу за полотном железной дороги человека, набирающего воду в колодце. Подойти, напиться, на станцию не заходить, приходит в голову осторожная мысль. А может, не надо, говорит во мне еще более осторожный человек. А ноги уже заворачивают в сторону колодца. Перехожу пути, но все еще не могу рассмотреть, кто же у колодца, с моим-то зрением немудрено. Ближе, еще ближе. Румынский солдат до­стает ведро и смотрит в мою сторону, явно поджидая. Ни в коем случае не останавливаться. Подхожу и говорю: добрый день, пан. Румын отвечает вполне доброжелательно: добрый день, пан! Спрашиваю, можно ли напиться? Напиться? Можно, можно, прошу, пан! Отходит от ведра, и я прямо через край с хорошим запасом наливаюсь водой, холодной и вкусной... Благодарю и прощаюсь, но солдат спокойно гово­рит: но, пан, ком, там машина. Да не нужна мне машина! Но румын настойчиво берет меня за руку и тащит с собой. Де­лать нечего, иду с ним к станции.

Здесь мне тоже пришлось изложить свою легенду, она вполне правдоподобна, но я чувствую, что у румын есть плохо скрываемое желание проверить ее достоверность. Они предла­гают подождать, скоро машина будет отремонтирована, и по­едем. Сами они едут в Цимлянскую, это еще 70 километров от Котельникова, на Дону. Ничего не поделаешь, я пригото­вился терпеливо ждать. Ко мне подсел благообразный стари­чок, с бородкой клинышком под Калинина. Дед оказался лю­бопытным и болтливым. Сам он, выяснилось, отец Петьки Ипатова — секретаря райотдела НКВД, которого я знал изда­ли во время работы в суде. Дед сообщил мне, что Петяшка недавно заходил ночью за продуктами и что они все тут по балкам крутятся. По поводу разрушения станционных постро­ек мой собеседник рассказал, что была страшная бомбежка, когда прибывшие защищать Котельниково наши войска вы­гружались из эшелонов.

В 1972 году мне довелось беседовать с маршалом Чуйко­вым, я рассказал ему, как наши войска держали оборону на Аксае Есауловском у ст. Жутовой. Впервые от него узнал, что это ему пришлось командовать там группой войск 64-й армии, собирать отступающие в беспорядке части. Я спросил его тогда же, почему такой крупный населенный пункт, как Котельниково, был сдан немцам фактически без боя. Оказа­лось, что боеспособных частей на линии фронта просто не было. По приказу командовайия к Котельниково была выдви­нута из резерва 208 стрелковая дивизия, из числа сибирских. Она стала выгружаться из вагонов около ст. Гремячая, так как Котельниково все время бомбили. Но здесь дивизию накрьыа вражеская авиация, а кругом степь, спасаться негде. Дивизия в основном погибла. Примерно те же сведения опубликованы в книге академика Самсонова «Сталинградская битва».

И вот мы едем. В кузове я один, румыны разместились в кабинке, на подножках, капоте. По дороге они дважды оста­навливали немецкие машины и советовались, что делать со мною. Немцы не хотели связываться с неизвестным, рекомен­довали румынам завезти меня в Котельниково и сдать комен­данту. Это было в высшей степени опасно. Спрыгнуть на ходу? Но за мной, наверное, наблюдают, а кроме того, за нами постоянно идут машины. Единственная надежда на то, что румыны поленятся заезжать в Котельниково, да и время позднее, а дорога впереди дальняя. Так и есть! Через щели вижу, что машина поворачивает перед городом вправо на Цимлянскую. Выждав немного, стучу по крыше кабины, ма­шина приостанавливается, я выпрыгиваю, кричу «спасибо» и мимо разрушенных окраин депо иду в город. Испытываю чув­ство облегчения.

Перехожу пути, поворачиваю в переулок. Кругом ни души. Ставни окон, двери, калитки — все закрыто. Того и гляди вывернется какая-то опасность. На заборах налеплены приказы немецких властей: за уклонение от многочисленных правил — расстрел и концлагерь. Захожу во двор моего друга Коли Козлова, выходит навстречу его мама. У них тяжкое горе: как только вошли немцы, забрали отца, дядю Петю. А был он беспартийным. По всему видать, расстреляли. Я знал этого высокого красивого мужчину. Несколько лет назад ему покалечило руку в депо. Он получал приличную пенсию. Позже мне рассказали, что зашел к ним во двор знакомый мужик, поступивший к немцам в услужение. Взял отца за руку и нагло сказал: «Пойдем, Петро, сдам я тебя немцам. Ты все равно не жилец, а мне немцы сказали, чтобы я повязал себя кровью». Нашли его потом, судили. У меня дома все в порядке, мать жива и здорова, правда, она была легко ранена в одну из бомбежек, но все зажило.

По возвращении передо мною встали две неотложные за­дачи: поступить на работу, чтобы не увезли в Германию, и за­регистрироваться на бирже, чтобы не вызывать уклонением лишнего подозрения. Но там надо было сообщить о себе все основные данные. Этого я сделать не мог. И, как ни странно, эти трудности помогла мне решить моя мама, человек рабо­чий и к тому же малограмотный.

Пока я раздумывал о работе, мать сказала как бы между прочим, что знакомому слесарю на складе технических масел требуется подручный. Выяснилось к тому же, что это мой клиент по суду. По решению суда я передавал ему корову, за­брав ее от непутевой жены, оставившей ему ребенка. Лично моей заслуги тут никакой не было. Но Титенко был благода­рен мне и охотно взял меня на склад. Однако надо было еще идти на прием к начальнику депо Полееву, бывшему главбуху депо, с которым я общался, будучи судебным исполнителем. Раздумывая об этом визите, я пережил неприятные часы. А обойти его было нельзя. Увидев меня, он сочувственно улыб­нулся и спросил: «Не эвакуировались?» Я пожал плечами, он подписал бумажку и сказал: «Ну, работайте». Так я и не знаю, известно ли ему было, что я ушел из суда и куда. Тревожные дни я испытал, когда Полеева назначили бургомистром горо­да. Но все обошлось. Возможно, не дошли до меня руки. Что касается биржи, то мама взяла мой паспорт и пошла туда к знакомой молодой женщине, происходившей из хутора Кры­лова, и записала, что я только в этом году окончил среднюю школу, нигде не работал, сейчас подручный слесаря в депо. Конечно, комсомолец, как и большинство выпускников. На этом все и кончилось.

В один из первых дней встретился с Ваней Мартыновым. Он рассказал, как на обратной дороге его обчистили румыны: забрали зимний пиджак, брюки, рубашку, сахар — все. Инте­ресной была его информация об обстановке в городе. При полиции создана молодежная дружина, сейчас занимаются строевой подготовкой. Среди полицаев есть знакомые. Начала работать церковь, правда, священник в ней румынский. Из прежних начальников не эвакуировались и пошли служить не­мцам начальник почты, директор кинотеатра, главбух депо. Стала выходить газета «Котельниковские новости», он показал мне пару номеров. «Фома» — член нашей организации рабо­тает в депо слесарем. Сам Иван устроился в мастерской по ремонту автомашин. Но его приглашают электромонтером в деповскую электростанцию. Мы посоветовались и решили, что приглашение надо принять.

А мой шеф Титенко получил указание восстановить подъ­емный кран для угольного склада. Кран мы разобрали доволь­но быстро, но дело уперлось в отсутствие осей для узкой не­мецкой колеи. Титенко выступил с фантастической идеей — перепрессовать колеса на старой оси. Для этого надо было снять колеса с оси, расточить ее по-новому и вновь устано­вить колеса по размеру узкой колеи. Титенко подвесил верти­кально на стрелке крана пару колес на оси, развел костер под нижним колесом с целью добиться расширения втулки колеса и бандажа, чтобы сбросить их с оси. Нечего говорить, что из этого ничего не получилось. Я между прочим сказал Титенко, что греется не только колесо, но и сама ось. Он посмотрел на меня хмуро и пробурчал: «А тебе-то чего?» Я понял, что он и без меня это знает, вместе со всеми продолжал колотить кувалдой по колесу. Но немцы долго терпеть эту ахинею не стали. Титенко вернулся к своим маслам, а меня послали в депо чистить канавы, на которых промывались и ремонтиро­вались паровозы. Тяжелая и грязная работа. Но здесь я стал присматриваться к работе на поворотном круге, при помощи которого паровозы принимались с внешних путей и направ­лялись на любую канаву внутри депо. Попасть на круг — зна­чило быть в курсе многих событий в депо.

Время шло, а связные, на которых я рассчитывал, не по­являлись — ни от партизан, ни из обкома комсомола. В на­чале октября я встретил на улице знакомую, работавшую сек­ретарем в суде вместе со мною. Встретились радостно, будто родственники. Она рассказала, что недавно видела заместите­ля начальника нашего политотдела и спросила его про парти­зан. Он ответил, что ничего не знает, попросил у нее хлеба и скрылся. Это вселило надежду на то, что партизаны где-то близко. Не может он болтаться сам по себе, просто так.

Вопрос «что делать?» все острее вставал перед нами. Дого­ворились встретиться с членами нашей организации. Иван со­брал радиоприемник, но не хватало какой-то радиолампы. Мы решили, что он встретится с «Фомой» и подключит его к поиску. Этот «подпольщик» даже не скрывал своего испуга и недоверия, хотя ему были предъявлены все пароли. Я думал, сказал он, что пошутили, когда со мной говорили о задании. Немцы прут такой махиной, что их не остановить при помощи комсомольцев-подполыциков. Радиолампы у него нет, и искать ее желания не выразил. «Фома» заверяет, что будет хранить тайну, но работать не хочет. Потом Иван идет к Тане, но эта девица вообще отказалась от клички и пароля. Наконец, есть еще одна молодая женщина, живет в совхозе, в 45 километрах от города, к тому же мы знаем, что отец ее стал полицейским, пользуется дурной славой. Нам казалось, что мы были брошены на произвол судьбы.

Во второй половине октября на поворотном круге поста­вили электродвигатель, потребовались три смены мотористов. Я решился. Выбрал подходящий момент и обратился к немец­кому коменданту на немецком, с просьбой направить меня мотористом на круг. И получилось! Он дал соответствующее разрешение. Может быть, потому, что люди нужны были срочно, а меня в депо к тому времени уже знали. Перетащить туда же Ивана труда не составило. С этого времени мы стали обдумывать, как вывести круг из строя. Можно было его взо­рвать или сломать механизм вращения. Но взрывчатки у нас не было, обращаться с нею мы не умели, если бы она и была. На круге постоянно торчали немцы. В конце концов Ваня предложил вывести из строя электромотор. Он знает, как это сделать, теперь нужно ждать подходящий момент.

Об окружении немцев под Сталинградом узнали от не­мцев же. Слесарь, что работал в какой-то мастерской неда­леко от нашего дома и жил у нас, нарисовал даже схему ок­ружения, добавив: «Война — капут». А тем временем совет­ское командование предприняло попытку освободить Котель­никово. В конце ноября под городом появились кавалерий­ские разъезды. 27 ноября город подвергся артобстрелу, отдель­ные подразделения даже врывались на окраины города. Как я узнал позже, согласно германским источникам у немецких танкистов появились тогда убитые и раненые. А между тем в сторону Сталинграда продолжали идти немецкие поезда, и это подогревало наше нетерпение.