Уроки минувшего

Не помню точно даты, но где-то в самом начале декабря мы решили: сегодня! Я выходил на дежурство в ночь, Иван уходил с дневного. Когда я вошел в будку, на платформе круга находился паровоз, подававшийся к составу. Мы осмот­релись, немцев близко не было. Я тихо сказал ему: давай! Иван наклонился к мотору и что-то стал делать, потом также шепотом сказал: «Готово, включай!» Я включил рубильник, через мгновение — вспышка, мотор взревел и стих. Везде потух свет. Быстрым шепотом Ивану: «Сматывайся!» Он вы­ныривает из будки и исчезает в темноте. В окошко загляды­вает немец: «Вас ист дас?» Отвечаю: «Электрошромунг нихт». Круг стоит, света нет, людей тоже почти никого. Как потом прояснилось: сгорел мотор, перегорели предохранители на линии, остановились станки.

Аварию устранили, подозрения, если и возникли, нас не коснулись. А перед нами опять стоял тот же вопрос: что де­лать? Продолжать оставаться в законспирированном положе­нии, дожидаясь связи, как у моря погоды, или уходить с на­шими, если они придут и вновь отступят, как уже произо­шло? Если оставаться, то нужно ли сохранять нашу замкну­тость или пойти на вовлечение новых членов?

После одной из сильнейших советских бомбежек Ваня Мартынов, сам побывавший под бомбами, прибежал радост­ный, даже сияющий. Кричит: «Наши бомбили!» Ну, и что? «Так наши же! Ты понимаешь, наши бомбят!» Говорю ему: детей же поубивало... Помолчал, потом с пересохшим горлом выговорил: «Так война же. Я стихи написал, посвященные нашим летчикам».

А между тем, Котельниковский партизанский отряд был переброшен через линию фронта лишь в конце октября, за три недели до начала контрнаступления советских войск под Сталинградом. Четыре группы, общей численностью 53 чело­века, ушли к железной дороге и пропали: ни разу не вышли на связь с партизанской школой, не вышли они и на нас, хотя было известно, что все наши данные — клички, пароли — были в штабе партизанского движения области. Известно также, что все четыре группы были объединены Пименом Ло­макиным в середине декабря 42 года под деревней Киселевка Ростовской области. Здесь отряд был обнаружен румынами и в кровопролитном бою в полном составе погиб.

Направлялась к нам связная из обкома комсомола. В пер­вой половине декабря ее задержали под Абганерово посты сторожевого охранения при переходе линии фронта. Достави­ли к Стаховичу — первому секретарю райкома партии, и он не пустил ее в Котельниково, заявив, что мы все скоро там будем, а так сама погибнешь и ребят погубишь.

28 и 29 декабря на окраинах и в самом городе происходи­ли ожесточенные бои. На улицах рвались снаряды и мины, слышались пулеметные и автоматные очереди. В соседнем дворе стояло огромное орудие и рявкало, посылая снаряды в наступающие порядки советских войск. Рано утром недалеко от дома раздался оглушительный взрыв, что-то хряснуло в доме, полетели осколки. Я осмотрел окна и увидел простре­ленную ставню и разбитое стекло. В переборке, прямо над моей головой, застряло конусовидное тело, видно, головка от снаряда, весом граммов в триста, не меньше. Мамы дома не было, она находилась у соседей. Я решил присоединиться к ним, так как у нас становилось опасно, дом стоял близко к улице. Часа через два по просьбе матери я наведался к себе.

В доме я застал человек пять немецких солдат, видно, за­брели погреться. В квартире было холодно, хотя печь топи­лась. Узнав, кто я, офицер потребовал воды, а воды в доме не было. Я попытался объяснить ситуацию, но немец продол­жал твердить: вассер, вассер! Тогда я четко сказал, что не пойду за водой. По-немецки. Не долго думая, он вытащил из кобуры пистолет, ловко подбросил его, перехватив за ручку, и, пристально глядя на меня, стал выкрикивать: лёс! лёс! давай! вассер! Я молча взял пустое ведро и вышел. Разумеет­ся, я не вернулся.

К вечеру шум боя стал стихать, стрельба отдалялась, пушку от соседей убрали. Часов в десять я вышел на улицу, стал прислушиваться, но понять ничего было нельзя, в том числе главного — кто в городе. Я подсыпал угля в печку и стал ждать, постоянно выходя во двор. И вот часа в два ночи, выйдя в очередной раз, я стал улавливать отдаленное урчание машин и какие-то голоса. Наконец, истошный и четкий вопль: «Иванов! Иванов! Да где же ты пропадаешь, мать твою!» И т.п. Так мог изъясняться только русский человек, когда ему некогда и когда он — хозяин положения. Наши пришли, наши! — сказал я себе. Спазм сдавил грудь, на гла­зах выступили слезы.

Красный флаг над городом. Еще не было семи, когда ко мне примчался Ваня Мартынов. Вдвоем мы двинулись на раз­ведку в город: надо было сориентироваться. Город дымился: начисто были сожжены здания милиции, райздрава, почты, районной библиотеки, хлебопекарни, все магазины в центре. Людей на улицах было мало, из военных никто не мог ска­зать, где находится комендатура и есть ли она вообще. Вышли на южную окраину города. По направлению на Ростов дви­гался сплошной поток машин и пешие войска. Группами, вразброд и даже поодиночке. Словоохотливый солдат в рас­стегнутой шинели что-то напевал себе под нос и сообщил, что освободила город 2 гвардейская армия генерала Малинов­ского, что ни о каком отступлении речи быть не может (си­лища-то какая! Да и танки пошли вперед). Правда, впереди в снежном далеке постреливали, на что солдат философски за­метил: «Так фронт же».

Вернувшись в город, мы наконец натолкнулись у одного из железнодорожных домов на группу офицеров из 3 гвардей­ской танковой бригады. Представились им. Майор Елисеев посоветовал нам спокойно заниматься своими делами, если они у нас есть, а лучше всего найти местное начальство, они наверняка где-то здесь. И действительно, уже после обеда я нашел Стаховича, он сидел за столом и уплетал, судя по всему, вкусный борщ. Первые слова, которые он произнес, были: «Едрена палка, а мне сказали, что тебя повесили». Я не стал уточнять, кто принес ему такую весть: живой и ладно! Он тут же сообщил мне, что задержал девчонку в Абганерово, которая шла к нам. «Представляешь, в красноармейском по­лушубке, в шапке-ушанке, да еще с финкой, на которой вы­гравировано: “Славным молодым партизанам от Златоустов­ских комсомольцев". Ну, я и сказал ей, сама погибнешь и ребят погубишь, а в Котельниково мы все скоро будем».

Переходя на деловой тон, стал давать указания: бери рай­ком комсомола и орудуй вовсю. Первым делом — очистить помещение райкома и райисполкома, там комендантская ко­манда жила, настоящий свинушник устроили. Второе — вмес­те с военными организовать сбор трофеев. Третье — создать из ребят дружину и взять под охрану учреждения и склады. От Стаховича я вышел вдвойне воодушевленным: к общей ог­ромной радости в связи с освобождением от оккупации при­бавилось сознание ответственности за порученное дело. В тот же вечер я разослал гонцов с приглашением ребят и девчат для выполнения порученной работы. На другой день народ пошел к зданию райкома партии и райисполкома, что назы­вается, валом. Шли молодые и пожилые, особенно школьни­ки, все предлагали свои услуги и даже требовали работу. В первые дни все они проходили через мои руки, формирова­лись группы, назначались старшие, которые вели людей на объекты. Во время этой суеты я заметил миловидную женщи­ну, не первой молодости, которая издали наблюдала за мной. Я подошел к ней, и она сказала мне: «Я все смотрю на вас. Вы так энергичны и уверенны. Напоминаете мне Павла Кор­чагина». Ничто не могло доставить мне большего удовольст­вия, чем эти слова.

С уборкой помещения мы управились быстро, а вот со сбором трофеев начались сложности. Ребятишки, конечно, помогли военным в отыскании самых укромных залежей мин и оружия. Но стали происходить неприятности: там подняли стрельбу из винтовок, там взорвали мину, в другом месте запал взорвался у пацана в руках. А два «героя» специально зашли ко мне, чтобы похвастаться тем, как они малость по­стреляли из пушки подбитого танка. Пришлось устрожить до­пуск к сбору трофеев и разъяснить всем, особенно школьни­кам, что такое мина, граната, запал и чем они опасны. Ору­жия везде было полно, появилось оно и у нас в райкоме. Мы вооружили им нашу дружину, и пацаны охотно шли дежурить на посты. Без оружия вряд ли получилось бы.

30 декабря над Котельниково взвился красный флаг. А получилось это так. Встретив меня в очередной раз, Стахович вскричал: «Слушай, Смирнов, едрена палка. Второй день в го­роде советская власть, а красный флаг еще не вывешен! — лезет в карман широченных галифе и вытаскивает оттуда кусок кумача. — Держи, прибей с ребятами». Видать, давно носил его в кармане, да все некогда было. Я забрался на крышу аптеки, временного пристанища властей, и при помо­щи одного паренька прибил древко флага на фронтоне дома. Этот момент был сфотографирован корреспондентом ТАСС Э.Евзерихиным, а сама фотография появилась в журнале «Красноармеец» № 2—3 за 1943 год. Я долго не подозревал о ее существовании, пока Мария не привезла журнал в Котель­никово.

Мы лишь со временем и постепенно осознали историчес­кое значение Котельниковской операции, в результате кото­рой была сорвана попытка противника деблокировать окру­женную группировку. Армейская группа «Гот» была отброше­на за р. Маныч, созданы благоприятные условия для оконча­тельной ликвидации окруженных в Сталинграде войск про­тивника. А в то время мы были просто счастливы освобожде­нием и готовы были сделать все для армии.

Вскоре в городе разместилось Оперативное управление штаба фронта и тыловые службы. Часть улиц отгородили про­волокой и поставили часовых. Мы узнали, что у нас живет Никита Сергеевич Хрущев, в то время — член военного со­вета фронта. Однажды поздно вечером сообщили, что меня приглашает заместитель командующего фронтом по тылу ге­нерал Анисимов. Пока меня искали, пока я добрался из дому, генерал куда-то отбыл. Меня принял его адъютант майор Переслегин. Извинившись за отсутствие генерала, майор пере­дал следующую просьбу штаба фронта райкому комсомола. Вследствие стремительного наступления советских войск регу­лярные госпитали значительно отстали от линии фронта, ра­неных же во время наступления поступает много больше, чем обычно. В тылу больших городов, кроме Котельникова, нет. Сталинград разрушен. Райком комсомола может оказать боль­шую помощь фронту, если пошлет в госпитали, расположен­ные в городе, на круглосуточную работу как можно больше девушек для ухода за ранеными. Я заверил, что мы постара­емся.

И начались дни и ночи госпитальной вахты для наших де­вочек. Шли они в госпитали с энтузиазмом, но тяжелая об­становка изматывала их силы. Раненые лежали на полу, не хватало не только персонала, но и лекарств. Некоторые девоч­ки дежурили по две-три смены. Я бывал в этих временных госпиталях, беседовал с немногими врачами и нашими се­стричками. Вместо электричества горели керосиновые лампы и коптили «катюши». Правда, всегда было тепло: жгли заборы близлежащих дворов. Так продолжалось недели две, пока не подтянулись регулярные госпитали. Поручение штаба фронта было выполнено.

А Ваня Мартынов через несколько дней был призван в армию. Все мои попытки направить его в военное училище результата не дали. Попал он сразу на фронт. Месяца через два я узнал, что он погиб в одном из первых боев.

Фронт удалялся от нас быстро, но ночное небо ежедневно наполнялось ревом «Юнкерсов», доставляющих грузы окру­женной армии. Или вдруг какой-то шальной немецкий само­лет сбросит на город бомбу-две. Или найдут под кроватью бе­жавшего из Сталинградского котла немецкого ефрейтора. То собьют немецкий самолет и станут ловить выбросившихся не­мецких летчиков, причем один из наших офицеров будет убит в перестрелке. А по весне и со мной случилось странное при­ключение. Я шел пешком по дороге в хутор Семичный. И вдруг со стороны Сталинграда низко летящий самолет. Я вижу кресты на крыльях и голову летчика. Смотрю, а он раз­ворачивается и снова ко мне, да еще ниже. Что ему надо? Единственное укрытие в голой степи — дорожный кювет. Я ложусь в него... А самолет опять разворачивается и буквально утюжит меня. Может быть, здесь была намечена встреча с агентом и он подавал сигналы? А грейдер был гладок и тверд, мог и сесть... Но вернемся к суматошному январю.

Допоздна я задержался в райкоме. Комната забита дружин­никами, собирается ночная смена. На столе нещадно коптит «катюша». Вдруг открывается дверь, на пороге вырастает ог­ромная фигура в военной форме без знаков различия, но с биноклем на груди. Представляется: помощник первого секре­таря обкома партии Чуянова Мальцев. «Я так и знал, что это райком комсомола: нигде света нет, а у нас горит! Шумно, дымно и вооружены до зубов». Далее гость спросил, не знаем ли мы, где помещается штаб фронта, внизу ждет машина, в которой находится Чуянов. Чуянов не только первый секре­тарь обкома партии, но и председатель Сталинградского ко­митета обороны и член Военного совета фронта. Я выхожу вместе с Мальцевым проводить их до штаба. В эмке набито битком, и меня уложили прямо на колени сидящих. Так я впервые познакомился с высшим партийным руководством области. А интересных встреч тогда было много. Здесь про­шел путь корреспондента «Правды» Льва Толкунова. Здесь был ранен и кончил воевать командир пулеметной роты Юрий Бондарев, отсюда пришло несколько интересных кор­респонденций журналиста из «Комсомольской правды» Гуторовича.

А седьмого января к нам прибыла та самая связная, кото­рую Стахович перехватил в Абганерово. У меня было полно девчат, которых я наставлял насчет сбора посуды у населения для столовой летного состава. Во время этого разговора в ка­бинет тихо вошла молодая женщина в военном белом полу­шубке, в шапке-ушанке, сказала всем «здравствуйте» и присе­ла на диван. Выпроводив девчачью команду, я повернулся к гостье и пригласил к разговору: «Слушаю вас!» Улыбнувшись, она сказала, что мне придется слушать ее долго. Она показала мне удостоверение, в коем значилось, что Быкова Таисия Фе­доровна является инструктором спецотдела Сталинградского обкома комсомола. Я догадался, кто передо мною и выразил радость по поводу того, что наконец-то встреча состоялась. За три дня, которые она у нас пробыла, мы поговорили, кажет­ся, обо всем. Я рассказал о наших мытарствах, написал до­кладную для ЦК ВЛКСМ. Со своей стороны, она рассказала кое-что о своих походах в тылы немцев, посетовала на Ста­ховича за то, что не пустил ее в Котельниково в декабре. Перед боями в Сталинграде работала секретарем Ерманского райкома комсомола, бомбежку 23 августа встретила в своем кабинете, окна которого выходили на площадь Павших Бойцов. Чудом осталась жива. 10 января я проводил ее в Сталинград.

А вообще, надо сказать, что армия принесла с собой не просто дух победы, но общее воодушевление. Это была совер­шенно иная армия по сравнению с той, которая отступала летом 42 года. Зимой на Ростов двигалась горластая, уверен­ная в своих силах армия, отлично оснащенная, хорошо одетая и накормленная. И это трогало сердечные струны у простых обывателей: они с гордостью говорили или думали — это наша армия. Те, кому удалось встретить новый 1943 год в Ко­тельниково, навсегда запомнили радушие и гостеприимство котельниковцев, веселые песни и пляски новогоднего празд­ника. Интересная деталь: новый год в Котельниково встреча­ли шесть будущих маршалов — Василевский, Бирюзов, Мали­новский, Ротмистров, Пересыпкин, Федоренко. Однажды ве­чером в клубе пять солдат, окруженные местной молодежью, пели «Священную войну», тогда еще мало знакомую у нас. Впечатление было потрясающим. Мелодия звучала страстно, красиво и грозно. Слушая песню, я чувствовал, как мурашки пробегают по спине.

Потом фронтовой театр показал спектакль по пьесе Кор­нейчука «Фронт». Со сцены повеяло критическим духом, при­зывом к пересмотру устаревшей стратегии и тактики. Из ны­нешнего далека некоторые литераторы и критики свысока и иронически бросают шпильки в адрес автора: не тех крити­куете и не за то. Вот если бы Сталина взять под обстрел... Хотел бы я видеть такого смельчака. Однако в пьесе развора­чиваются масштабные события армейского и фронтового по­рядка, через них были показаны больные проблемы. Зал, где сидело немало военных, сочувственно реагировал на происхо­дящее на сцене.

В первых числах января стали активно прибывать наши товарищи из тех, кто эвакуировался, в том числе Роман Лосев — помощник начальника политотдела по комсомолу дороги, Александр Фролов, сразу же принявший на себя обязанности секретаря райкома комсомола по военной работе (на общест­венных началах) и комиссара дружины. У нас появилась воз­можность создать оргбюро райкома, которое коллегиально ре­шало наиболее важные вопросы комсомольской жизни.

Исключительной работоспособностью отличался Фролов. Он кончил десятилетку, как и я, в 41 году, но в другой, по­селковой школе, и я знал о нем понаслышке. Но надежды мои оправдал с лихвой. Рано утром по радио уже звучал Саш­кин голос: он читал очередной приказ Верховного Главноко­мандующего, непременно подражая интонациям Левитана. Днем в качестве секретаря райгазеты делал очередной номер, вечерами заседал в бюро райкома или вел концерт в клубе. Ночью, склонившись у радиоприемника, записывал очеред­ную информацию для райгазеты. Сашка был великолепным конферансье, а коронным его номером была «Пляска Геб­бельса». Одетый в какой-то смокинг, узкие брючки, непре­менно в цилиндре, он вбегал на сцену и под мотив довоен­ных утесовских куплетов напевал уже новый «военный» текст, выделывая ногами невероятные пируэты. Получалось что-то вроде следующего: «Гитлер, Риббентроп мои друзья! Гоп со смыком, это буду я! Ремеслом я выбрал кражу, из кичмана не вылажу и тюрьма скучает обо мне. Да-да!»... Нечего говорить, успех был неизменным и бурным.

Бьющий ключом юмор, общительность Александра оказали на меня большое влияние. Он помог мне раздвинуть круг моего общения с парнями и девушками, показал пример сво­бодного, раскованного общения с людьми, формировал вкус к шутке, остротам. Сам, правда, он порой не знал границ, его «хохмы» переходили в ерничество, чего я уже не любил, но Сашке прощал. Словом, работа до изнеможения, общение как удовольствие, смех до слез, дружба сердечная и открытая — все это я находил и очень ценил в нем.

Секретарь райкома комсомола. Я находился в хуторе По­перечном, где мы готовили допризывников 1926 года рожде­ния, когда получил срочный вызов в Сталинград на пленум обкома комсомола. Это был первый пленум после завершения Сталинградской битвы и пленения Паулюса. Он проходил три дня, с 10 по 12 февраля в клубе им. Ворошилова в Бекетовке. Сама по себе картинка заседания примечательная. Больше по­ловины участников — военные. Поскольку зал набит был до отказа, то во время заседания многие участники сидели на полу, на подоконниках, а кто и просто полулежал. Многие стояли. На повестке дня один вопрос: «О задачах областной и городской комсомольских организаций в восстановлении хозяйства в освобожденных районах и городе Сталинграде». Речи были пламенные, обстановка накаленная. После Плену­ма мы ходили на площадь Павших Борцов, осматривали под­вал, где капитулировал фельдмаршал Паулюс. В один из ве­черов я беседовал с первым секретарем обкома Виктором Лев­киным.

Вернулся я из Сталинграда вторым секретарем Котельниковского райкома комсомола. Первым секретарем был утверж­ден Василий Бондаренко, работавший до этого секретарем Камышинского райкома комсомола, крупнейшего в области. С приходом Бондаренко в работе нашего райкома прибави­лось больше серьезности и деловитости, и я бы добавил — бюрократической респектабельности. Оргбюро посетило все села района, интересуясь и тем, как вели себя комсомольцы во время оккупации, и неотложными нуждами сельской мо­лодежи. Все комсомольские организации были восстановлены. Выявилось, что селу срочно нужна помощь в инструментах для ремонта тракторов и сельхозинвентаря. За это взялись комсомольцы железнодорожного узла. Нас встревожили многочисленные факты подрыва людей, особенно подростков, на минах и снарядах. В хуторе Пимено-Черни нас встретил весь перебинтованный секретарь комсомольского бюро, он же председатель сельского Совета — Коля Марченко. Оказалось, что у него в руках взорвался минный запал. Бондаренко здо­рово пропесочил незадачливого секретаря. А утром в хуторе еще два ЧП.

Солдат трофейной команды попытался вытащить труп немца, что еще с зимы лежал в канаве и беспокоил жителей. А на поясе у немца оказалась ручная граната. Труп в клочья, а нашему солдатику поковыряло руки и лицо. Следующей жертвой оказался я. Примерно в то время, когда произошло первое ЧП, я на квартире внимательно рассматривал автомат, подаренный еще вечером райкому все тем же Марченко. По­вертел оружие, подвигал рычажок переключения стрельбы и стал укладывать его в мешок, где он до того находился. И вдруг: бах! Между пальцами левой руки четыре дырки. Пере­вязывая мне руку, старичок-фельдшер, который бинтовал перед тем солдата-трофейщика, сказал мне: «Есть у вас Бог! Четыре дырки в руке, а кость не тронута совершенно». И вот мы сидим на полуторке вдвоем: весь в бинтах солдат и я с рукой на перевязи. Тот хоть по делу, а я-то по дурости. Го­ворили, что один районный начальник высказался-таки: не самострел ли второй секретарь райкома комсомола? Ему на­помнили, что Смирнов вовсе снят с воинского учета.

Был один положительный результат этой истории: по предложению Бондаренко мы еще энергичнее взялись за ор­ганизацию разъяснительной работы относительно мин и сна­рядов, привлекли военруков школ. И послали на курсы ми­неров двух милых девочек, окончивших десятилетку, Владлену Кочубей и Машу Пономареву. Ребят — увы! — не было. Скептики кривили рот: те еще минеры получатся! Но, вернув­шись, девчонки обошли все поля района, снимая повсюду де­сятки и сотни мин. И обе были награждены медалями «За от­вагу». А потом уехали учиться в институт.

Два самых больших школьных здания все еще занимали госпитали, остальные школы начали работать где-то в январе. Но как! Я часто бывал в школах и видел эти условия. Здания не топились: не было чем. В классах — мороз, дети сидят в пальто и в ушанках, в чернильницах лед. Окна почти доверху заложены кирпичом, в классах темно, электричества пока нет. Многие ребятишки голодны. С фронта нередко приходят «по­хоронки». И в этой обстановке в школе выпускают стенгазету и очень этим гордятся: первый номер! Приглашают посмот­реть. Стою перед свежим листом ватмана, неплохая газета. Но через весь лист аншлаг: «Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство!» Говорят, сам директор придумал. Осто­рожно беседую с директором: ведь война же, Василий Ивано­вич, это бедствие, общее наше несчастье. Но он не прост, этот старый «шкраб». Как же, возражает он мне, освобожде­ние города это счастье, возможность детям учиться — это тоже счастье. Действительно — день освобождения Котельни­кова и для меня один из самых счастливых дней. Но ведь от­дельные счастливые моменты не делают счастливым все дет­ство. Вы лучше меня знаете, в каких условиях живут и учатся дети, да иначе и быть не может после оккупации, разрухи... Не сразу, но газета исчезает. Лишь значительно позже я понял, что такая «дерзость» могла для меня плохо кончиться. С товарищем Сталиным так вольно обращаться было не по­ложено.

В один из апрельских дней каждый комсомолец Котельни­ково, за исключением занимавших ответственные оператив­ные должности на транспорте, получил извещение, напечатан­ное типографским способом, подписанное секретарем райко­ма комсомола Бондаренко, в котором говорилось: вам надле­жит явиться в райком комсомола к пяти часам вечера, имея при себе продуктов питания на три дня, чашку, кружку, за­пасное белье. Хотя фронт был от нас далековато, но перепо­лох произошел большой. Явились все, но попыток освобо­диться, особенно при помощи начальства, было много. Со­бравшимся объявили, что отряд комсомольцев должен выпол­нить важное задание, о чем будет сообщено позднее. Несмот­ря на трудности с продуктами, некоторые мамаши так нагру­зили своих чад продовольствием, что пришлось вещи оставить в городе «для погрузки на машину». Отряд был выведен ки­лометра на три от города, и там было объявлено, что речь идет об учебной тревоге, дана высокая оценка дисциплины и организованности комсомольцев, их готовности выполнить любое задание партии и комсомола.

Конечно, с высоты сегодняшнего времени можно ирони­чески оценить всю эту затею. Но по тем временам это было в порядке вещей, на фоне тыловых будней представляло некий тренинг. Да и сами участники не без удовольствия вспоминали «тревогу», перебирая комические эпизоды того дня.

Мы, я имею в виду райком комсомола, конечно понима­ли, что главное творится на производстве, и сосредоточивали свое основное внимание именно на транспорте и колхозах. Все военные годы были тяжелыми. Но для нашего района 43- й был особенно тяжел: урожай прошлого года не убран, ози­мые почти не сеяли, зябь не пахали. Ни техники, ни семян к севу не было. Тракторы кое-как ремонтировали, но не хва­тало запчастей и инструментов. И многое тут зависело от включения в производство женщин и молодежи. Обо всем не расскажешь, но об одной странице наших трудовых будней узнать будет небезынтересно.

В хуторе Бударка, где наша школа проработала летом 41 года, сложилось особенно тяжелое положение с зябью. А зябь нужна: какой же урожай без зяби? И вот женщины в Бударке взялись пахать на коровах. Возглавила это звено жена фрон­товика Таня Беднягина. Когда я приехал к ним первый раз, они заканчивали четвертую сотню гектаров зяби. Я пробыл у них почти целый день, разговорился, походил за плугом. И проникся глубоким чувством преклонения перед этими заме­чательными труженицами. Мне предложили написать о них в райгазете. Я сел и за ночь написал не статью, а очерк, кото­рый назвал «Татьяна Беднягина и ее звено». Он начинался

так: «Небо покрыто тяжелыми свинцовыми тучами. Дует хо­лодный пронзительный ветер... Из-за косогора к ветряку мед­ленно поднимается воловья упряжка с плугом, потом другая, третья... Нет, не воловья, а коровья».

Очерк имел большой отклик в районе, примеру беднягинцев последовали в других хозяйствах. Мне могут сказать, что я воспеваю не лучшие страницы нашей истории. Да уж, чего тут прекрасного. Но что должны были делать эти люди?! Я не воспеваю, я рассказываю правду, и только.

По мере удаления фронта на запад у нас чаще стали по­являться фронтовики: кто в отпуск, кто в чистую отставку в связи с ранениями. Мы с удовольствием брали их на ответст­венную работу. В начале мая приехала в отпуск Мария Мат­веева. Она выполнила свое слово, данное на проводах в ап­реле 42 года: победила и приехала встретиться с нами. Мы, конечно, устроили ей и ее подруге Тамаре Твердохлебовой встречу с комсомольским активом в клубе. Потом мы втроем — Маша, Сашка и я — просидели ночь у меня дома, не пере­водя дыхания, слушали ее рассказ о том, как приучали их к службе и как они воевали.

Марии выпало служить воздушным разведчиком — дежу­рить на вышке и докладывать обстановку в небе. С Дар-Горы, где расположился КП их 748 зенитного артиллерийского полка, хорошо видны окрестности города и Волги. Но зато вышка открыта всем стихиям — дождям, ветру, солнцепеку, пулеметным обстрелам и бомбовым осколкам при налетах противника. 23 августа тотальная бомбежка Сталинграда, когда несколько сот вражеских самолетов сбросили тысячи бомб и центр города был разрушен. Время 16 часов 18 минут, рассказывает Мария, слышу гул самолетов, отличный от того, что доносился с севера. Я кричу: «Воздух! Курс 90, массовый шум самолетов». Но докладывать уже бессмысленно, цели по­всюду. Бомбы рвутся в городе, широкая лента огня течет по Волге. Позже подсчитано, что было сбито 120 вражеских самолетов, но что сделано со Сталинградом! С приближением немцев зенитные батареи бьют по немецким танкам. Мария, другие девчонки ходят в пешие разведки. Позже всех девушек по приказу командования переправили на левый берег Волги.

В сталинградском небе воевала еще одна выпускница нашей школы Аля Шульц (Васильева). Еще учась в институте, стала летчицей. Воевала на истребителе, была ранена и на­граждена орденом. Три года провела в госпиталях. Прикован­ная к постели, сумела закончить текстильный институт, а встав на ноги, будет трудиться. Еще один наш выпускник Павлик Любчич будет одним из первых, кто совершил подвиг, подобный подвигу капитана Гастелло: он направил свой заго­ревшийся самолет на вражеский аэродром.

Мария же в составе истребительного батальона, сформированного из бойцов и командиров своего зенитного полка, в качестве медсестры переправилась вновь в Сталинград и вое­вала у завода «Баррикады». Батальон сражался до конца и, как сказано в сводках, «из боя не вышел». Мария была кон­тужена и переправлена на левый берег. О своем участии в Сталинградской битве она написала книгу «Я была на войне», вышедшую двумя изданиями в 83 и 90 годах. Книга имела широкий резонанс в печати и среди участников войны. И последнее: даже мы, ее близкие друзья и товарищи, видели в ней подлинную героиню, воспринимали как легенду.

Встреча с Марией явилась своего рода нравственно-психо­логической встряской: мы-то тут как? Сидя в тылу, делаем то ли? Приезжали и другие фронтовики, возмужавшие наши ре­бята, более крикливые и критично настроенные по отноше­нию к тылу, к «окопавшимся тут». В минуты таких размыш­лений еще больше укреплялась мысль: главное сейчас работа. Работать больше, работать лучше, никаких отвлечений! И ни­каких развлечений! Особенно в первые дни войны нас мучили угрызения совести: на фронте страдания и смерть, наши от­ступают, а в тылу крутят кино, иногда бывают даже танцы. Как-то после возвращения со строительства оборонительного рубежа я попал на день рождения одной из наших девочек. Меня поразило то, что наши девчонки принарядились, под­красились, завились. Я подумал и о том, что девочки раньше нас вступают во взрослую жизнь. Но больно было видеть это не ахти какое веселье в сравнении с обстановкой на стройке, где грязь, холод и голодно. Сама жизнь диктовала суровый, почти аскетический образ жизни. Члены бюро райкома ком­сомола очень долго вообще не появлялись ни в кино, ни на танцах. Позже стало приходить понимание того, что вряд ли станет лучше, если прикрыть кино, клубы, танцы, рестораны, где они есть. Нет, будет еще хуже, война и без того обреме­нила людей лишениями и ограничениями. Надо поступать так, как делали предки: фронт и тыл должны жить по своим законам.

Но жизнь подбрасывала и другие, куда более заковыристые вопросы. На каком-то торжественном заседании места наших райкомовцев оказались рядом с работниками райотдела НКВД. Мы заметили, что на свободное место уселся военный в форме майора авиации. Ему сказали, что место занято, он промолчал. Через какое-то время подошел начальник райот­дела и спросил, почему его место занято. Ему объяснили. А дальше произошло то, что понять трудно. Брыкающегося авиатора несли на руках по проходу через весь зал, а на ос­вободившееся место сел сам Е. Как мне потом рассказали, на заседании бюро райкома партии Стахович сделал замечание райотделу НКВД по поводу их грубого и нетактичного пове­дения в зале кинотеатра перед самым открытием торжествен­ного заседания, на глазах полного зала. Е. ответил, что это дело органов и он не собирается здесь оправдываться. Возник спор, кто кого контролирует: партийный комитет — органы или органы — партийный комитет. Лишь гораздо позже из речей Хрущева мы узнали, что во время войны органам НКВД одно время было действительно поручено контролиро­вать партийные и советские организации.

Однажды на пленуме райкома партии был поднят вопрос об отношении к тем, кто оставался на оккупированной тер­ритории. Здесь существовал какой-то двойной стандарт. С одной стороны, печать широко показывала радость людей в освобожденных от немцев районах, и это было правдой. С другой — культивировалось почти нескрываемое недоверие к лицам, оставшимся на оккупированной территории. Их, как правило, не брали в партийный и комсомольский аппараты, появились люди как бы второго сорта. Поднял эту тему круп­ный хозяйственник, ему осточертела эта двойная бухгалтерия. Для меня этот вопрос был совершенно ясен. И, получив слово в прениях, я решил высказать свое мнение. Я заявил, что на оккупированной территории остались десятки миллио­нов людей, и в большинстве случаев не по своей охоте, про­сто не было возможности эвакуироваться. Большинство насе­ления относилось к оккупантам враждебно. Конечно, были и предатели, могли немцы оставить и агентуру. Но разве эти обстоятельства дают основания для того, чтобы подозревать всех. Взрослые, пожилые люди слушали меня, пацана (21 год), внимательно. Может быть, они думали, что мне поруче­но это сказать? Тем более, что первый секретарь райкома пар­тии обошел эту тему молчанием, не желая, возможно, меня дезавуировать, а может быть, просто будучи согласен со мною. Я же руководствовался принципиальной позицией ком­муниста, и не более того. В основе моей смелости лежали убежденность и неведение. И уж не первый раз я так оши­бался. Как выяснилось много позже, какие-то указания такого рода все-таки были.

Поздней осенью от нас забрали Стаховича Н.А. в Сталинградский горком партии. Тогда держали курс на молодых. Когда в январе 43 года Чуянов приезжал к нам, ему было всего лишь 37 лет, а он работал первым секретарем обкома партии уже пять лет. Перед отъездом Стахович дал мне реко­мендацию в члены партии, где написал хорошие слова обо мне.

В начале 1944 года нашего первого секретаря В.И.Бонда­ренко послали на учебу в Москву. А в марте первым секре­тарем избрали меня. Вскоре после этого у нас появился новый первый секретарь райкома партии Василий Родионович Чурсинов. Это был типичный хозяйственник, железнодорож­ный инженер. К нам он пришел с должности заведующего транспортным отделом обкома партии, а до этого работал на­чальником Сталинградского отделения железной дороги. Ра­ботал он сам страшно много, во все вникал лично, обо всем заботился, все важные вопросы решал сам. Можно даже ска­зать так: он не просто руководил, он вместе со всеми делал то, что намечал, показывая тем самым пример того, как надо исполнять намеченное. Ко мне он отнесся сразу хорошо, ста­рался вовлечь во все важные дела района.

До Чурсинова много говорили о перезахоронении погиб­ших под Кисилевкой котельниковских партизан. Он взялся за дело, и уже в апреле в город были доставлены останки пят­надцати партизан, пролежавшие в степной балке почти пол­тора года. Было организовано торжественное захоронение по­гибших.

Изменение моего положения заставило многое осмыслить заново. Котельниковская молодежь играла в жизни района большую роль. Молодые руководили колхозами, фермами, тракторными отрядами, мастерскими, подразделениями на же­лезной дороге. Ни одна хозяйственная задача не могла ре­шаться без молодежи. И повсюду райком должен был помочь каждому найти свое место.

В то же время менялась общая обстановка в стране, воз­никали новые потребности и тенденции. В июне 1942 года в политсекторе Областного земельного отдела начальник, узнав, что я приехал не только на пленум обкома комсомола, но и на летнюю сессию Юридического института, сказал мне с не­которой строгостью: «Чтобы ни одного дня после пленума вас здесь не было, учиться будем после войны». Отъезд на учебу Бондаренко давал понять, что время, когда учиться во время войны можно, пришло. Страна почти полностью была очище­на от оккупантов, война вступала в завершающую стадию. Скоро потребуется много людей мирных профессий.

Для характеристики моих умонастроений того периода хочу рассказать о том, как я разговаривал с товарищем Ста­линым. Во сне, конечно, но все-таки. Разговор снился так четко, ясно, что запомнился на всю жизнь. Сталин в белом кителе, но почему-то еще без погон. Четко помню рыжеватые волосы и такие же рыжеватые усы. Внимательно смотрит на меня и ждет от меня вопросов. Я говорю спокойно, но с не­которым напряжением: вообще-то дела в целом у нас идут хо­рошо, но надо бы кое-что поправить. У властей, партийных органов есть какое-то недоверие к населению, остававшемуся на оккупированной территории. Получается, что мы подозре­ваем в чем-то свой народ: ведь осталось у немцев почти 50 миллионов человек. Мне кажется, что надо исправить это по­ложение. И еще: напрасно партийные комитеты берут на себя решение всех административных и хозяйственных задач. В ре­зультате недовольство населения непорядками направляется прежде всего на партию. В интересах дела следует отказаться от такой практики. В нашей политической работе слишком много формализма, особенно при выборах в партийные коми­теты: кандидатов выдвигают ровно столько, сколько надо из­брать членов парткома. Влияния избирателей на результаты выборов практически никакого. Говоря все это, я испытывал чувство полной уверенности в своей правоте.

Ответы товарища Сталина, хотя и были вполне вежливы­ми, но выражали решительное несогласие со всем тем, что я высказал ему. Звучало это так: видите ли, товарищ Смирнов, вы затронули, конечно, известные проблемы, которые имеют место в обществе, но берете их в отрыве от тех реальных ус­ловий, в которых они существуют. Не надо забывать, что идет война. А это, в частности, означает, что у нас должна прояв­ляться повышенная бдительность. Война означает также, что мы не можем использовать мирные формы демократии. Как не может партия самоустраниться от решения многих насущ­ных вопросов хозяйственной или политической жизни стра­ны. А что касается советских работников, наших хозяйствен­ников, то не беспокойтесь, — им работы хватит, всем работы хватит. Официально и кратко, по-сталински.

Проснувшись после «беседы», я даже не улыбнулся, на­столько поразило меня категорическое отвержение Сталиным всех моих рассуждений. Не во сне же впервые пришли мне в голову эти беспокоящие вопросы. И конечно, я спрашивал себя, почему бы Сталину над ними не задуматься. Но побе­седовать со Сталиным — нет, подобных идей мне в голову не приходило.

Возвращаясь позже к своим вопросам, я заметил, что они касались главным образом практической политики и не каса­лись жизненного уровня людей, социального равенства, соци­ального расслоения. Наверное, потому, что шла война, дохо­ды строго регулировались. Кроме того, в Котельниково не было заметных богатеев, прожигателей жизни, водка свободно не продавалась, ресторанов не было. Что касается уровня за­работной платы, то ее различия вполне отвечали представле­ниям о справедливости. Самые высокие заработки были у па­ровозных машинистов — 1000—1200 рублей в месяц. Первый секретарь райкома партии, председатель райисполкома, дирек­тор МТС, начальник политотдела МТС получали по 900 руб­лей, заведующий отделом райисполкома, народный судья — 700, первый секретарь райкома комсомола 600, учителя сред­них школ со стажем до 700. Моя мать — машинист химчист­ки железнодорожного водоснабжения — 250, столько же по­лучали старшие пионервожатые, судебный исполнитель в на­рсуде. Никаких спецпайков мы не получали. Мы выросли, не зная над собой ни помещика, ни владельца мельницы, ни хо­зяина магазина, ни коннозаводчика, ни живого купца, ни прочих хозяев жизни. Знали по книгам, по кино. И совер­шенно не тосковали по ним.

Бегство на учебу. Знал, что в том году очень многие мои товарищи, парни и девушки, собирались поступать в вузы. А тут в один прекрасный день открывается дверь моего каби­нета, и заходит Чурсинов. Наверно, опять насчет мобилиза­ции молодежи для работы в Заготзерно, подумал я. Но ошиб­ся. «Есть указание, — с нажимом проговорил он, — отпускать молодежь на учебу. Отпускать всех, независимо от должности. Если руководители не будут отпускать — говори мне, будем ломать сопротивление вместе. Война идет к концу, нужно го­товить кадры». Соображаю, какой тарарам поднимется, осо­бенно на дороге.

И вдруг у меня возникает озорная мысль. Точно прыгая в холодную воду, выговариваю фразу: «Василий Родионович, а если я попрошусь на учебу?» Вижу, не ожидал такого пово­рота, но и не в его характере отступать. «А что же? И тебя отпустим, только надо подумать, кем заменить». И вышел от нас. Совершенно неожиданно неопределенные мечтания пере­ведены в практическую плоскость. Учиться, конечно, хочется. Я уже более двух лет на комсомольской работе, благодаря своей начитанности могу протянуть еще какое-то время, а потом? Сейчас райком партии отпускает, — надо ехать. Зна­ния свежие, экзамены сдам. А с другой стороны, тебя толь­ко-только избрали на столь ответственный пост, который даже человеку с высшим образованием не сразу предоставится.

Но неожиданно все усложняется: бюро обкома комсомола в ответ на мое заявление отпустить на учебу в Ростовский университет на исторический факультет рекомендует мне по­ступить в Сталинградский пединститут на заочное отделение. Пишу заявление в ЦК партии: прошу помочь. Оттуда посту­пает рекомендация — отпустить меня на учебу. Я еду в Рос­тов, сдаю все экзамены на «отлично» и получаю на руки ре­шение о зачислении меня на первый курс историко-филоло­гического факультета РГУ.

Начало учебы в Университете было радостным и интерес­ным. Лекции по археологии, изучение языков — древнерус­ского, латинского, английского. Богатейшая библиотека, новые знакомства. Но стипендия 40 рублей при страшной до­роговизне — маловато. Ее могло хватить лишь для оплаты квартиры. Общежития для нас университет пока не имел. Правда, подворачивалась явная «лафа». В столовой подсел ко мне мужик средних лет, расспросил, кто я, где живу, и за­ключил: «Подходишь! Переходи ко мне жить, я все время в дороге, там куплю, там продам, денег за квартиру брать не буду, живи себе, карауль хату и все тут». Повеяло на меня дармовщинкой и благополучным решением моих проблем. Но хватило ума откреститься, сказал, что квартира у меня хоро­шая, ничего не надо. Видно, сообразил тогда, что вход в мир жулья и спекуляции будет сравнительно свободен, а выход из него может стать трудным и опасным.

У матери денег решил не брать, попробую поискать любую работу. Зашел в обком комсомола, вижу, мною заинтересова­лись, но предлагали фактически вернуться на такую же рабо­ту, с которой я ушел. Это меня не устраивало. Я хотел полу­чить работу организационно-технического характера, чтобы можно было учиться. После поисков и разговоров осталось предложение ректора университета — рекомендовать меня комсоргом ЦК ВЛКСМ в университете. Он и слушать ничего не хотел о других вариантах и перетянул на свою сторону обком комсомола. Честно говоря, университет меня несколько страшил: девять факультетов, а я всего лишь студент первого курса. И тут я узнаю, что Ростовский обком комсомола за­просил на меня характеристику из Сталинграда: все же уни­верситет! Какой она будет? О нашем райкоме обком комсо­мола принял два постановления, в которых ставил в пример всей области постановку идейно-воспитательной и пионер­ской работы в школах, а это как раз сферы моей деятельнос­ти. Так что характеристика могла быть хорошей. Но в то же время, уехал я на учебу вопреки решению обкома комсомола, хотя при поддержке райкома партии, обкома партии и по ре­комендации из ЦК партии. И что напишет Левкин — одному богу известно. А время шло, характеристика не появлялась. Я уже был не рад, что связался с ростовским обкомом и ректо­ром, но машина была запущена, и надо было ждать. Я почув­ствовал, что попал в ловушку, созданную прежде всего моими собственными усилиями. Начал подумывать, что характерис­тика и учеба в Университете может оказаться под вопросом. Надо было срочно ехать в Сталинград самому. И я поехал.

Молодой хозяйственник. Перед отъездом из Ростова я на­писал Левкину письмо, в котором рассказал о своих злоклю­чениях в Ростове и своих намерениях. И все же до сих пор меня поражает разговор Левкина со мною, когда я объявился у него в кабинете после ноябрьских праздников. Я ожидал, что меня пропесочат, а для начала с пристрастием допросят, почему так вел себя, может быть, объявят выговор. Всего этого я в полной мере, по моим понятиям, заслуживал. К тому же я знал, что такие проекты существуют. Левкин же, пригласив к столу, молча сидел, сложив перед собою кисти рук. Потом негромко спросил: «Учиться хочешь?» Благодарное волнение перехватило дыхание, и я с трудом выговорил: «Очень хочу. Разве я стал бы затевать эту историю?» Не стану занимать читателя дальнейшими подробностями.

И вот я еду в Москву на учебу в Центральную комсомоль­скую школу, которая только что была создана. Успешно сдаю экзамены, прохожу приемную комиссию. Но врач-окулист за­писывает: по состоянию зрения учиться не может. Однако ре­шение о моем приеме в школу все-таки состоялось, хотя не­сколько задержалось. А пока длилось это замешательство, обком комсомола утвердил меня заместителем начальника об­ластного управления промкооперации по работе среди моло­дежи. И я опять поехал в Москву уже в связи с новой рабо­той. Здесь-то я и узнал, что зачислен слушателем ЦКШ. Но отыгрывать назад было уже невозможно, хотя работники из ЦК ВЛКСМ настойчиво требовали, чтобы я ехал учиться.

Система промысловой кооперации области состояла из почти двухсот мелких и средних кооперативных предприятий — артелей, объединенных в пять областных отраслевых промыс­ловых союзов: швейно-трикотажный, кожевенно-ремонтный (обувной), металлический, разнопромысловый областной и разнопромысловый городской (Сталинградский). Делали все: от металлического литья и строительного кирпича до одежды и обуви, от сарпинки до бумаги и спичек. Во время войны в артели пришло много молодежи, в том числе подростков. Возникли специфические молодежные проблемы и потребо­вался специальный институт заместителей руководителей облпромсоюзов и областных управлений промкооперации по ра­боте среди молодежи, которые находились в тесном контакте с обкомами и райкомами комсомола. На них были возложены все социально-культурные вопросы в системе, но прежде всего культурно-воспитательная работа среди молодежи, орга­низация социалистического соревнования, вопросы быта. Эта работа дала мне ценные представления и практические навы­ки в руководстве хозяйством, финансами и снабжением. На­чальник управления проникся ко мне большим доверием и порой, уезжая в командировки, оставлял меня исполняющим обязанности начальника управления.

А между тем война подходила к концу. Несколько дней напряженного ожидания. Ночью с 8 на 9 мая мы слушали речь Сталина: «Наступил исторический день окончательного разгрома Германии, день великой победы нашего народа»... Мы (это я и мои друзья из обкома комсомола) поднимаемся на балюстраду шестого этажа общежития в Бекетовке и смот­рим на темный массив поселка Соленый Пруд. Проходят мгновения. И началось! Там и сям в домах стали вспыхивать огни. Через минуту-другую светится весь поселок, море огней! Этого часа ждали все. Наконец-то, свершилось! Дождались! Мы спускаемся и идем в общежитие мединститута, где живут Лариса Данилова и ее подружки. На полпути мы с ними встретились, обнимаемся. То же делают и другие люди, в том числе и незнакомые, хотя идет уже четвертый час ночи.

После бурного веселья начинаются будни. Мы не сразу привыкли к тому, что живем уже в иных условиях, в обста­новке мира. Но изменения становились все заметнее, в том числе в положении близких мне людей. Лариса переводилась в Ленинградский мединститут, там жила ее родная сестра. Перед отъездом мы проговорили почти всю ночь, вспоминая друзей и пережитое. Обстоятельства поставили нас во время войны близко друг к другу, наши дружеские отношения вы­держали многие, порой нелегкие испытания. Как бы проща­ясь со мною, она сказала: «Ты поставил меня так высоко, что и сам достать не смог».

А Мария после окончания Сталинградской битвы некото­рое время служила в армии, а затем вышла замуж, воспиты­вала детей, работала. Написала замечательную книгу о девуш­ках на войне. Коля Козлов, вернувшись из армии, учился в МГУ, окончил там же аспирантуру, филолог, посвятил жизнь делу высшего образования. Никон почти всю войну проучил­ся в авиашколе, а затем участвовал в боевых действиях против Японии. Встречались после войны дважды — в 61 и 62 годах. Он рано ушел в отставку по болезни. Учился на заочном в политехническом, интересовался живописью. Умер сорока трех лет.

Летом 43 года я получил из райвоенкомата извещение о том, что мой отец, гвардии красноармеец-пулеметчик Смир­нов Л.Т., верный воинской присяге и т.д., погиб на фронте 28 июля 1942 года. На самом деле он был тяжело ранен, но выжил. Прошел по лагерям для военнопленных до Италии, откуда вернулся в 45 году. Он не подвергался никаким реп­рессиям со стороны Советской власти, всю жизнь проработал портным, перед пенсией был даже директором ателье. Естест­венно, мне пришлось доложить о возвращении отца из плена обкому партии, но на моей работе это, как я понимаю, не отразилось. Что касается мамы, то она практически всегда жила со мной до конца своих дней.

Так прихотливо распорядилась жизнь судьбами близких мне людей. Переход от войны к мирной жизни отразился и на моем положении, и работе. В 46 году я женился на девуш­ке, которую знал два года и которая работала в нашей систе­ме, — Тамаре Кулагиной. Она оказалась хорошим человеком, верной женой и заботливой матерью. В начале 47 года я был утвержден заместителем начальника управления по кадрам, что означало конец моим занятиям молодежными проблема­ми: им было отдано четыре года жизни. Я настраивался на «взрослую» работу, на семейные хлопоты, поскольку ожида­лось прибавление семейства. Почти не интересовался идейно-­теоретическими проблемами, в обществе наступило некое рас­слабление после Победы. Лишь краем сознания я зафиксиро­вал, что в предвыборной речи в феврале 46 года Сталин, на­звав цифры производства важнейших видов промышленной продукции на две-три пятилетки, охарактеризовал их как ос­нову решения социально-экономических проблем, как гаран­тию от всяких случайностей. Не возврат ли к идеям XVIII съезда партии о возможности перехода к коммунизму? Но такое через 5 месяцев после окончания войны было невоз­можно.

И вдруг все закрутилось и завертелось вокруг. В феврале 1947 года состоялся Пленум ЦК ВКП(б), который принял по­становление «О мерах подъема сельского хозяйства в после­военный период», в котором содержался пункт о введении должности заместителя директора МТС по политической части для улучшения работы МТС, их партийных организа­ций, обеспечения правильных взаимоотношений между МТС и колхозами. А 16 апреля я уже приступил к работе в этой должности в Ионо-Ежовской МТС.

Поистине неисповедимы, непостижимы судьбы людские. Собираясь в университет, я никак не мог ожидать, что через два месяца окажусь в Москве, а затем в промкооперации! Можно ли было предположить, настраиваясь на спокойную чиновничью работу кадровика, что через три с половиной ме­сяца я приеду на жительство в глухую российскую деревеньку, а через несколько месяцев буду избран секретарем райкома партии — это все в 24 года?

Мачешанский район, где находилась наша МТС, — север области, 70 километров от Балашова. Здесь граница бывшей Области Войска Донского и Царицынского уезда Саратовской губернии. Деревня Ежовка — одна длинная улица с рядом изб по бокам. В селе семилетняя школа, на противоположном конце — медицинский пункт, усадьба МТС. Здесь мастерские, контора, бревенчатые дома для работников станции. В одном из них — моя квартира: две комнаты и кухня, с большой рус­ской печью. Колхозы нашей зоны располагались на тучных черноземах. Но весна 47 года была для всех голодной вслед­ствие прошлогодней засухи. Иные трактористы, прицепщики работали голодными. Я, как и все служащие, получал 300 гр. муки на день, наш новорожденный сынишка 100 гр. жена, как неработающая, — ничего. Выручал базар в соседнем рай­центре.

После окончания сева директор попросил меня выступить в колхозе «Пролетарий» с отчетом МТС о выполнении дого­вора, заключаемого с колхозом ежегодно. МТС плохо выпол­няла свои обязательства, колхозники выкладывали многочис­ленные претензии, в том числе к директору, главному меха­нику, другим руководителям. А я оказался вынужденным за­щищать плохую работу МТС, ее руководителей, ссылаясь на послевоенные трудности и т.п. Яростный спор длился до че­тырех утра, лампы начинали тухнуть. Я лишь догадывался, что взялся не за свое дело. Но окончательно вразумил меня сек­ретарь райкома партии, узнавший о моей «отважной» защите руководства МТС. Это директор и его специалисты, сказал он, должны отчитываться перед колхозниками, тем более, что плохо относятся к «Пролетарию». А вы политический руково­дитель и должны рассматривать их отношения с точки зрения государственной. Второй раз меня ловко «обвели вокруг паль­ца» со стеклом для ремонтных мастерских. Когда привезли это стекло, все радовались: наконец зимой будет сносно в мастерских. Я объявил об этом на собрании. Но спохватился, когда похолодало, мастерские как стояли без стекол, так и ос­тались. Я к директору, где же стекло? «Ну, где, раздали по колхозам, там тоже нужда»... Пришлось сказать об этом на партийном собрании, но было уже поздно. Ясно, что стекло раздали не за спасибо.

Директор был из числа старых организаторов колхозного строительства. В этой МТС он работал еще с довоенных вре­мен: его все знали и он всех знал. Умел достать дефицитные запчасти и распределять их по «блату». У него была присказ­ка: «Не пьет тот, у кого денег нет или кому не подносят». Денег у него было мало: большая семья. А вот подносили ему в каждом отряде и чуть не в каждой хате. Отношения с ним у меня стали портиться. Приходилось задуматься, как может руководить таким большим делом человек, который каждый день находится в состоянии подпития.

Сельскохозяйственный год закончился в целом успешно. Озимая рожь дала до 30 центнеров с гектара. Приступили к ремонту техники. В это время к нам приехал лектор из об­ласти, прочел лекцию о международном положении, долго до­казывал, что в нашем обществе, скрепленном морально-поли­тическим единством, отсутствуют противоречия. А между тем кое-кто выпячивает их, высасывая из пальца. После лекции я переспросил его, в самом деле он считает, что у нас нет про­тиворечий? «А откуда вы их взяли?» — поставил он мне встречный вопрос. Тогда я пригласил его остаться у нас на несколько дней и посмотреть их собственными глазами. «Ну, какие это противоречия, это всякие дрязги». Разговор на этом закончился, но меня он сильно задел: как же можно не ви­деть реальностей жизни? Я тогда, конечно, не знал, что столкнулся с принципиальной проблемой, которая давно стала предметом острых разногласий в ученом мире. Кое в чем мне помогла разобраться статья в «Правде» о философ­ской дискуссии, прошедшей в 1947 году по книге Г.Ф.Александрова «История Западноевропейской философии».

В феврале 1948 года состоялась районная партконферен­ция. Конференция прошла остро и даже скандально. Накопи­лось много горючего материала. Не были избраны все три секретаря райкома, отклонены две новые кандидатуры на пост первого, рекомендованные обкомом партии. Работавший до конференции не прошел из-за его высокомерного отношения к людям, а предложенный вместо него просто потому, что чужак, из другого района, «кот в мешке». Конференция дли­лась больше недели, в Мачеху прилетел на самолете еще один уполномоченный обкома, более высокого ранга. И все равно конференция, а затем вновь избранный райком проголосовали за всех «своих», в том числе и за своего «первого». Меня из­брали секретарем по кадрам. Конференция получила большой резонанс в области, ее долго вспоминали как пример того, что может решать местный актив. Кстати сказать, никаких репрессий, ни даже упреков «сверху» не последовало. Но над этим тогда особенно не задумывались, восприняли все проис­ходящее как должное.

Секретарем райкома партии я проработал лишь полгода. А получилось это так. В августе я поступил на заочное отделение истфака пединститута, зашел в обком партии и узнал, что меня приглашают в сектор партийных кадров. Заведующий сектором без особых предисловий спросил меня, как я смотрю на то, чтобы поучиться в Саратовской партийной школе. А как же ра­бота, меня только что избрали, а пединститут? У собеседника были на этот счет очень веские соображения: «В ваши годы надо сперва учиться, а потом работать. А в этой школе за два года вы получите знаний гораздо больше, чем за четыре года заочного обучения в институте». Возражать я не стал.

Но в эту поездку я услышал ошарашившую меня весть: мой славный, мой замечательный друг Саша Фролов сидит в тюрьме, осужден на 7 лет по 58 статье УК за анекдоты. Мы с ним все время переписывались, но последнее время он по­чему-то перестал отвечать на письма. И вот тебе, пожалуйста. Позже я вспомнил слова, сказанные им на вокзале в Ростове, когда я уезжал в Сталинград: «Боюсь я без тебя оставаться. Занесет меня куда-нибудь. С тобой я как-то увереннее себя чувствую». Встретились мы с ним через 14 лет, и он рассказал мне всю свою историю. Анекдоты он действительно расска­зывал, но дело было не в них, точнее, не только в них. На третьем курсе студенты работали со словарями двадцатых годов, хранившимися в спецхране. Там печатались биографии Троцкого, Зиновьева, Бухарина, Сталина и др. Это дало повод для сопоставления: кто образованнее, кто умнее, линейкой измеряли лбы Троцкого и Сталина, обменивались по этому поводу мнениями в письмах. В этом усмотрели попытку со­здать организацию с целью ведения антисоветской пропаган­ды. Вот, собственно, и все.

Его реабилитировали, восстановили в партии, он сдал госэкзамены в университете, но найти работу по специальности с такой биографией было трудно. Одно время работал токарем в депо. Я дважды звонил в горком партии в Воронеж, где он жил, просил помочь человеку. Звонок из ЦК партии тогда много значил, и ему помогли перейти на работу в областной Совет по туризму. Получил квартиру. Но здоровье было все же подорвано. Мы часто встречались в Москве, был я у него и в Воронеже. Он жаловался: спазмы сосудов головного мозга, высокое давление, обмороки на улицах. Умер 54 лет от роду. Так оборвалась жизнь бывшего секретаря райкома ком­сомола, любимца котельниковской молодежи, человека яркой индивидуальности. Его беда мрачной тенью легла на всю нашу молодость.

Саратовская партшкола. Партийные школы были созданы в 1946 году для повышения квалификации, идейно-теоретичес­кого уровня партийных кадров районного, городского и об­ластного звена. Состав слушателей четко делился на две кате­гории: молодых, от 23 до 30 лет, и стариков — как правило, первых секретарей райкомов, побывавших и в ролях област­ных начальников. Среди них были и такие, которые вместо слова империализм едва выговаривали «импирилизм», вместо социализм — «сицилизьм», в диктантах делали до семидесяти ошибок. Как выразился один из таких мужиков, они пришли в школу «догонять» свои должности. О нас же можно было сказать, что мы пришли готовиться к будущей работе. Однако и молодые и старые относились к учебе в высшей степени ревностно. Аккуратно посещали лекции, наперебой выступали на семинарах, конспектировали первоисточники, конечно, не все с одинаковым успехом. Здесь я впервые основательно по­знакомился со многими произведениями Маркса, Энгельса, Ленина, Сталина. Только по истории партии я законспекти­ровал до 500 работ Ленина.

Саратов — университетский город, но кроме университета здесь насчитывалось полтора десятка вузов. Так что для чтения лекций были привлечены блестящие специалисты. Кроме ос­новных предметов — истории партии, политэкономии, филосо­фии, истории СССР, международных отношений, всеобщей истории, нам еще пространно преподавали основы экономики промышленности и сельского хозяйства, основы государства и права, партстроительство, а сверх того — литературу, русский язык, логику, географию. Особенно интересные лекции чита­лись по истории партии. Впервые после «Краткого курса» ис­тория партии предстала перед нами не только как борьба идей, но и как сложные отношения людей. Как живые встали перед нами Плеханов, Ленин, Лепешинский, Мартов, Кржижанов­ский и др. Нестандартно читал лекции по философии доцент Бодров. Он мог, например, вдруг заявить так: дальше я буду излагать свою собственную точку зрения, которую вы можете не записывать и вообще забыть. А речь шла о том, что некото­рые советские теоретики, ссылаясь на положение товарища Сталина о полном соответствии производственных отношений производительным силам при социализме, утверждают, что при социализме противоречия перестали играть роль движущей силы общественного развития. Но эти теоретики забывают, что Сталин в работе «О диалектическом и историческом материа­лизме» пишет, что процесс развития протекает в порядке рас­крытия противоречий, в порядке «борьбы» противоречивых тенденций, действующих на основе этих противоречий. Поэто­му в рамках полного соответствия производственных отноше­ний производительным силам идет борьба между старым и новым, между отмирающим и нарождающимся. Я слушал эту часть с замиранием сердца: оказалось, лектор, приезжавший к нам в МТС и так высокомерно поучавший меня насчет проти­воречий, «высосанных из пальца», отражает всего лишь одну из точек зрения, к тому же явно оторванную от жизни. Бодров же представлялся нам смелым и острым человеком, любящим и знающим свое дело. Уже тогда он мог на экзаменах поставить «отлично», не дав слушателю произнести ни слова, если был уверен в нем. Для меня Бодров стал тем человеком, который помог мне сформировать неосознанное тяготение к философ­скому мышлению в более или менее полное представление об основах марксистской философии.

И все-таки, догматизированное преподавание явно преоб­ладало над творческим. И дело не только в том, что от нас требовали точного знания текстов основоположников учения. Это еще не означало верности этим текстам, знания должны были отвечать конъюнктурным требованиям. Приведу один, отнюдь не простой пример. На экзаменах по политэкономии социализма я отвечал на вопрос об экономических основах отмирания государства по работе Ленина «Государство и ре­волюция». Я хорошо знал ленинскую интерпретацию мыслей Маркса на этот счет: в первой своей фазе коммунизм еще не может быть вполне свободным от традиций или следов капи­тализма. Отсюда такое интересное явление, как сохранение «узкого горизонта буржуазного права». Буржуазное право по отношению к распределению продуктов потребления предпо­лагает неизбежно и буржуазное государство... Но не успеваю я закончить мысль, прокомментировать ее, как оба экзамена­тора вскакивают с мест и наперебой начинают вопить: так что же — наше государство является буржуазным?! Я пытаюсь объяснить, что ничего в этом положении страшного нет, но мне не дают говорить. В зачетную книжку мне ставят все же «отлично»: не могли же они поставить Ленину «двойку». Но в протоколе экзаменационной комиссии была учинена запись о том, что слушатель Смирнов не до конца разобрался в со­держании ленинской мысли.

Я вновь и вновь листаю ленинские тексты, но там все было именно так, как я говорил. Как я понимаю, в этих суж­дениях Ленин стремился конкретизировать марксову трактов­ку вопроса о наследии буржуазного строя, о «родимых пят­нах», от которых невозможно избавиться в одночасье. Руко­водство нашей партии, ее идеологи жаждали как можно бы­стрее оказаться в «светлом будущем» и убедить в этом народ. Согласно этой логике получилось: коль скоро социализм у нас построен, то и все в обществе становится «социалистичес­ким», в том числе и государство, в чистейшем виде, свобод­ное от каких бы то ни было форм и методов буржуазного го­сударства. Теперь за догму принималось не то, что писали Маркс и Ленин, а то, что говорилось позже Сталиным. Толь­ко догматизм выступал как средство защиты уже сложившейся системы и ее нового истолкования.

И все же я с благодарностью вспоминаю и эту школу, и тех квалифицированных преподавателей, которые учили нас. Я учился увлеченно, много читал, выступал с докладами, эк­замены сдавал только на «отлично» и, естественно, получил диплом с отличием. На выпускном вечере я выступал от имени слушателей и, помимо слов благодарности преподава­телям и всем работникам школы, я сказал, что благодаря уси­лиям наших учителей и прекрасным условиям мы чувствуем, что выросли здесь на целую голову, глубже понимаем поли­тические задачи и с нас можно теперь больше спрашивать. Слушатели встретили эту мою тираду одобрительным смехом.

Поступление в партшколу и успешное ее окончание поло­жили конец треволнениям относительно моего зрения. Я шел на прием к окулисту не без страха: а вдруг опять отставят? Вошел в кабинет бойко и уверенно, вел разговор даже весело, поболтав что-то насчет чудесной погоды и проспектов Сарато­ва. И лишь когда услышал положительное заключение, при­знался насчет своих опасений, признался, что меня уже «браковали» по зрению. Да что вы, заметила моя собеседница, и с худшим зрением учат людей, учитесь на здоровье! Все после­дующее подтвердило правоту этой мудрой и милой женщины.

После окончания партшколы я был взят на работу в Ста­линградский обком партии инструктором отдела пропаганды. Причем последнее — по моему настоянию. Мне предлагали работу в орготделе: я секретарь райкома партии перед учебой, кадровик, и впереди перспектива по секретарской линии. Председательствовавший на комиссии, первый секретарь об­кома партии очень удивился моей настойчивой просьбе.

Еще в 1949 году вместе с другими слушателями партшколы я начал сдавать экстерном экзамены на историческом факуль­тете Саратовского пединститута. По окончании партшколы перевелся на истфак Сталинградского пединститута. Летом 1952 года сдал там государственные экзамены. Нечего гово­рить, что в этом отношении мне очень помогла партшкола. Иначе бы моя учеба в институте продлилась надолго. В год по­лучения диплома о высшем образовании мне «стукнуло» 30 лет.

Опять перед выбором. В обкоме партии я проработал около двух лет и в мае 52 года был рекомендован на должность от­ветственного секретаря областного отделения общества «Зна­ние». Новая работа ввела меня в широкий круг преподавате­лей вузов и научных работников. Состоялось много интерес­ных знакомств, в том числе с профессорами, заведующими кафедрами почти всех гуманитарных направлений. Переход в общество совпал с выходом в свет книги Сталина «Экономи­ческие проблемы социализма в СССР» и развертыванием ши­рокой пропаганды проблем, поднятых в этой книге. После долгого молчания Сталин впервые после войны обратился к вопросам экономического и философского характера совет­ского общества. Прозвучал призыв к реалистическому подходу при рассмотрении процессов в обществе. Хотя и в весьма своеобразной манере. Молодые кадры, дескать, ошеломлены колоссальными достижениями Советской власти, им кружат головы необычные успехи советского строя, и они начинают воображать, что Советская власть все может, что ей «все ни­почем», что «она может уничтожить законы науки, сформиро­вать новые законы».

Надо подчеркнуть, что хотя Сталин лично приложил нема­ло усилий к пропаганде успехов советского строя (вспомните: «Нет таких крепостей, которые не могли бы взять большеви­ки»), тем не менее нельзя недооценивать призыва считаться с объективным характером экономических законов, считаться с противоречиями при социализме, которые были и будут, в том числе между производительными силами и производственными отношениями. Однако в книге почти полностью отсутствовала критика положения дел в стране. Может быть, поэтому в про­паганде неумеренно возрос интерес к теме перехода к комму­низму. А между прочим Сталин говорил о трудностях, которые предстоит преодолеть: увеличить общественное производство, поднять колхозную собственность до уровня общенародной, заменить товарное обращение прямым продуктообменом, под­нять культуру общества. Ничего нового в этом не было, гальва­низировались старые вопросы. Народ в силу повседневных трудностей заинтересоваться переходом к коммунизму не мог. Откуда же рост числа заявок на лекции о коммунизме? Свою роль тут сыграл центр. С разрешения ЦК партии проводился специальный пленум Правления Всесоюзного общества «Зна­ния» с повесткой дня о пропаганде «великих строек коммуниз­ма». Такие же заседания прошли повсеместно.

А в январе появилось сообщение ТАСС об аресте «врачей- отравителей». Сознание застыло в ожидании новых репрессий. И вместе с тем — внутреннее недоверие, ощущение нелепости новых скандальных разоблачений. В душах людей поселился страх перед будущим.

У меня же опять сложилась тупиковая ситуация. Я не на­ходил большого интереса в своей работе. Неясной оставалась перспектива научной работы. Можно было, конечно, вести преподавание где-нибудь в вузе и потихоньку готовить защиту кандидатской диссертации. Предложения такого рода уже были. Но меня интересовала аспирантура Академии общест­венных наук. Я опять остановился перед выбором: переход на преподавательскую работу в вуз или учеба в Москве? Как от­несется к этому обком партии? Правда, обком партии быстро решил вопрос о рекомендации меня на учебу в Академию. Жена не возражала. В конце февраля 1953 года я уехал в На­льчик, чтобы отдохнуть после бесконечных экзаменов в ин­ституте и перед вступительными экзаменами в Академию. Здесь мы и встретили весть о кончине И.В.Сталина.

Как и всех, нас занимал вопрос, что же будет дальше? Ко­нечно, мы тогда не представляли, что отныне и надолго тема Сталина станет занимать нас куда больше, чем это было при его жизни. В те траурные дни мы с товарищем бродили по улицам и площадям Нальчика и наблюдали переживания жи­телей этого кавказского города. Слезы, печаль, горе, страх перед будущим. При случае я рассказал о своих наблюдениях лечащему врачу в санатории и был немало озадачен ее реак­цией. Конечно, народ переживает, спокойно говорила она, особенно от того, что впереди — неизвестность. Но нынеш­ние переживания и сравнить нельзя с тем горем, которое народ испытал после смерти Владимира Ильича. Меня пора­зило прежде всего это сопоставление Ленина и Сталина: время приучило нас не делать этого, по крайней мере, вслух. Может быть, у нее были какие-то личные мотивы?

После того, как я сдал экзамены в Академию и мне сооб­щили, что я могу готовиться к учебе, я был приглашен на бе­седу с Ольгой Александровной Хвалебновой — заместителем председателя Правления общества «Знание». Я знал ее как обаятельного человека, симпатичную женщину. Было известно и то, что она была женой заместителя председателя Совмина СССР И.Ф.Тевосяна, который пользовался большим авторите­том в партии. Поздравив меня с успешной сдачей экзаменов, она сказала, что хотела бы высказать от своего имени ряд со­ображений в связи с предстоящим обсуждением вопроса о лекционной пропаганде на «великих стройках коммунизма».

Прежде всего она посоветовала не увлекаться подчеркива­нием личных заслуг Сталина: достижения страны — это резуль­тат прежде всего труда и подвигов народа, партии. У нас же в стране налицо культ личности Сталина, когда все заслуги при­писываются одному человеку. Культ личности Сталина отодви­нул на второй план личность Ленина, о чем говорят хотя бы тиражи произведений Ленина и Сталина. По ряду важных во­просов теории социализма Сталин отступил от заветов Ленина, особенно — от норм партийной жизни. Он отказался от мето­дов коллективного руководства партией и государством, едино­лично принимал важнейшие решения. В порядке практических советов она рекомендовала не увлекаться вопросами перехода к коммунизму, еще не решены вопросы социалистического стро­ительства, насущные проблемы народной жизни; не увлекаться работой Сталина «Экономические проблемы социализма в СССР», поскольку в ней много спорных положений.

Нельзя считать, что сказанное Хвалебновой было для меня полной неожиданностью. Какие-то, хотя и неясные, но сход­ные мотивы гнездились в наших головах. Мой друг Володя Жидков — редактор областной газеты «Молодой ленинец» сказал мне однажды, во время прогулки по набережной Волги, что в обществе начнутся теперь перемены столь слож­ные, последствия и смысл которых сейчас невозможно себе представить. И все же такую развернутую и определенную критику ситуации мне пришлось услышать впервые. А глав­ное, предстояло так или иначе все это учесть в докладе на­шего председателя правления на предстоящем заседании. Ес­тественно, что по приезде я поделился московскими новостя­ми с заведующим отделом пропаганды и агитации обкома партии, а он позвонил мне на другой день и передал мнение руководства: московские указания полностью учесть. Я понял, что не только в низах, но и наверху сознают необходимость критического осмысления положения дел, внесения корректив в политику и теоретические позиции партии.

Глава 2

НА ПРОПАГАНДИСТСКОМ ОЛИМПЕ

Первые шаги в науке. Когда я засобирался в Москву сда­вать вступительные экзамены в Академию общественных наук, мой земляк профессор М.А.Свердлин спросил меня, есть ли у меня там рука. Я переспросил, в каком смысле — рука? «Вас кто-нибудь знает в ЦК КПСС, кто бы мог по­мочь?» Кроме деловых телефонных разговоров с одним из ин­структоров, никаких знакомств у меня, конечно, не было, о чем я сказал Матвею Абрамовичу. «Ну в таком случае туда лучше не ехать, просто так там делать нечего». К счастью, ни­какой «руки» мне не потребовалось. Хотя конкурс был — пять человек на место. Решили дело экзамены и реферат. Даже от­рицательное заключение окулиста — увы! и на этот раз — не помешало мне быть принятым в Академию.

Обрадованный столь большой удачей, я ходил, не чуя земли под ногами. Я говорил себе: тебе повезло, тебе страшно повезло, что ты будешь учиться в таком учебном заведении, как Академия. Теперь надо приложить все силы, чтобы дока­зать, что ты достоин этой высокой чести.

Условия для учебы в Академии были созданы прекрасные. Богатая библиотека, удобное общежитие, где в небольших комнатах жили по одному, по два человека. Но главное — это то, что в качестве преподавателей работали такие видные уче­ные, как Г.Ф.Александров, СД.Выгодский, Г.Е.Глезерман, Г.М.Гак, В.АДынник, Ю.А.Жуков, А.Н.Маслин, А.Ф.Окулов, М.М.Розенталь, М.И.Сидоров, Ц.А.Степанян, О.В.Трахтенберг. Однако упиваться хорошими условиями было некогда. Время наступило переломное и бурное. Накатывались волны критики культа личности Сталина — XX съезд партии, 1956 год. Выдвигались новые экономические идеи, направленные против сверхцентрализма, происходили перемены в идеоло­гии, обозначенные символически И.Оренбургом как оттепель.

На партийных собраниях зачитывались захватывающие стенограммы пленумов ЦК, которые приоткрывали завесы над тайнами высших эшелонов власти. Несколько часов читалось обвинительное заключение по делу Берии, с перерывами, сме­нялись читчики, в зале стояла мертвая тишина. Присутствую­щие были поражены, испытывали сильнейшее потрясение. Все было за пределами нашего воображения. Пытки подслед­ственных, стальные стержни в столе Берии. Расстрелы без суда и следствия по спискам, причастность к ним самого Ста­лина... Казалось — рушатся стены, падает небо. В конце XX съезда партии мой научный руководитель доцент Шариков дал мне красную тетрадку с докладом Н.С.Хрущева на закры­том заседании съезда. Я быстро прочитал материал и вернул его. В какой-то степени мы были подготовлены к его воспри­ятию. И все же — это не слухи, не частные статьи и обвине­ния, это официальный доклад на съезде (мы не знали тогда всех деталей появления этого доклада). В нем содержалась развернутая критика методов руководства Сталина, новые ошеломляющие факты репрессивных преследований старых большевиков, руководителей партии. Позже нас познакомили с материалами об «антипартийной группе» В.М.Молотова, Г.М.Маленкова, Н.А.Булганина и др.

Потрясение тогда пережили все, хотя и по-разному, и ре­агировали тоже по-разному. Многие испытывали разочарова­ние и в Сталине, и в партии, и в учении. Иные об этом го­ворили вслух, другие затаились. Из числа разочарованных по­явились те, кто исповедовал принцип: «а нам все равно». Из этой категории развился среди партгосработников тип «карье­риста», готового служить любому «хозяину», проводить любую политику или — в зависимости от обстоятельств — обруши­ваться на нее. Кое-кто из них оказался впоследствии замешан в хищениях, связях с теневой экономикой и организованной преступностью.

Но и те, кто остался верен идеалам коммунизма, не пред­ставляли однородной массы. Одни, осудив культ личности Сталина, считали, что надо настойчиво продолжать совершен­ствовать теорию и практику социализма, выявляя таким обра­зом огромные возможности социализма в утверждении спра­ведливости и демократии. Другие, оставаясь верными делу со­циализма, растерялись под воздействием разоблачительной критики Сталина, утратили былую устойчивость и замкнулись в себе. Наконец, третьи, вопреки напористой критике, про­должали зачарованно смотреть на Сталина, восхищаясь вели­чием дел, совершенных под его руководством. Это обстоя­тельство навсегда лишило их возможности здравого и крити­ческого осмысления минувшего.

Слов нет, с именем Сталина связаны скачок страны в ка­чественно новое состояние, победа в войне. Но критика Ста­лина, его ошибок и противозаконных деяний рано или позд­но должна была состояться. Опыт истории свидетельствует, что любые тайны со временем становятся явными. К тому же без критического осмысления минувшего движение вперед во­обще невозможно. К великому сожалению, критика Сталина часто носила поспешный и поверхностный характер, без должного уяснения причин и обстоятельств совершенного, а главное, без необходимых корректировок идеологических и политических позиций. А если иметь в виду, что в обществе всегда имелось немалое количество убежденных противников идеи социализма, то поверхностная критика извращений со­циализма могла перерасти и действительно переросла в борьбу против социализма. В столице возникло на этой почве не­сколько довольно острых ситуаций, когда идейные разногла­сия переросли в политические столкновения.

На партийном собрании Академии, посвященном XX съезду, с докладом выступил секретарь ЦК КПСС Дмитрий Шепилов. Речь его произвела на аудиторию двоякое впечат­ление: Сталина он критиковал беспощадно, но при этом со­вершенно обходил вопрос об ответственности других членов руководства, что собранию не нравилось. Выступавшие в прениях говорили об этом взволнованно и резко, зал разра­жался бурными аплодисментами. Но настоящую бурю вызва­ли два последних выступления — профессора Кедрова и до­цента Шарикова. Оба они были с нашей кафедры, но люди очень разные. Б.М.Кедров — крупный ученый-философ, бу­дущий академик, сын известного соратника Ленина, расстре­лянного по приказу Берии. Как и положено истинному фи­лософу, высказывался всегда взвешенно и оригинально. И.С.Шариков — рядовой доцент, инвалид войны, без правой руки, преждевременно поседевший. Мы знали, что в таком состоянии он самоотверженно ухаживает за больной женой, прикованной к постели. В суждениях бывал очень эмоцио­нален и резок. В своем выступлении он говорил о назрева­нии глубокого недовольства в народе политикой партии в де­ревне, рассказал о комбайнере, который готов взять винтовку и идти в лес. Кедров доказывал, что Сталин и его сподвиж­ники отступили от Ленина, привели страну к тяжелому по­ложению. Оба они требовали ответственности тех членов ру­ководства партии, которые вместе со Сталиным осуществля­ли репрессии против невинных людей. Зал то затихал, то взрывался бешеными аплодисментами и криками, выражаю­щими поддержку или несогласие. В аудитории воцарилась истерика. Шепилову вместе с секретарем парткома еле-еле удалось утихомирить страсти.

А через два дня по указанию сверху партком Академии стал осуждать Кедрова и Шарикова за антипартийные выступ­ления. Кедрову объявили выговор, а Шарикова, проявившего упорство в отстаивании своих взглядов, исключили из партии и сняли с работы. Одно время его даже заключили в тюрьму, но скоро выпустили. Позже он был восстановлен в партии и продолжал работать в Академии.

Наши занятия на семинарах тоже стали обретать острый характер. Одно дело, если на семинаре по диалектике препо­даватель будет ссылаться на книги профессора Розенталя, и совсем другое дело, если этот семинар ведет сам Розенталь, который не без основания признавался ведущим специалис­том по проблемам диалектики. Именно на его семинарах у нас разгорались самые страстные споры. Я, как и мои това­рищи, которые еще недавно вплотную соприкасались с жиз­ненными реалиями, доказывали, что противоречия и при со­циализме играют движущую роль в развитии общества. Про­фессор же, признавая наличие противоречий при социализме, внушал нам, что мы слишком выпячиваем их в ущерб един­ству общества и т.п. Порой наши споры обретали неприми­римый характер, в пылу полемики иногда забывалось, что перед тобой известный ученый, а не товарищ из семинарской группы. Один из таких споров кончился тем, что Розенталь сказал: «Я ставлю аспиранту Смирнову “отлично”, но не со­гласен с ним по существу». Никакой призыв к творческой ак­тивности не сыграл бы столь действенную роль, как это на­глядное проявление уважительного отношения к самостоя­тельности мышления ученика.

Развитию творческой обстановки в Академии способство­вало назначение на должность ректора профессора Констан­тинова Федора Васильевича — известного философа, блестя­щего публициста и лектора. Константинову удалось провести через ЦК партии решение о переводе Академии на четырех­летний срок обучения аспирантов. Такое решение мотивиро­валось необходимостью подготовки «марксистов широкого профиля». Это означало, что речь шла о получении хороших знаний не только по своей специальности, но и по филосо­фии, и по политэкономии, а также по одному из иностран­ных языков. Три занятия в неделю в языковой группе из че­тырех-пяти человек в течение четырех лет давали возможность прилично овладеть языком. Были введены для всех кандидат­ские экзамены по политической экономии, обязательное кон­спектирование «Капитала» К.Маркса. Мне удалось тщательно законспектировать все три тома «Капитала», внимательно про­читать «Теории прибавочной стоимости». Для меня все это было особенно важно, поскольку моя кандидатская диссерта­ция носила философско-экономический характер. Но об этом чуть позже.

Со временем меня все больше стали интересовать списки литературы по кандидатскому минимуму, по которым мы все должны были сдавать экзамены. На три четверти эти списки состояли из произведений классиков марксизма-ленинизма. Значительную часть этой литературы читали и конспектирова­ли в институтах, но для того, чтобы сдать экзамен по канди­датскому минимуму, все равно приходилось корпеть над теми же произведениями. Получалось движение по одному и тому же кругу. Более того, вся эта литература вышла в XIX и в на­чале XX века, а живем мы в середине ХХ-го. А ведь от нас ожидают квалифицированной полемики с идейным противни­ком. Как же мы будем это делать, если самым «свежим» про­изведением из числа подлежащих критическому разбору оста­ется книга А.А.Богданова «Эмпириомонизм». Когда я раз­мышлял над этими вещами, мне предложили выступить на общеакадемическом партсобрании в связи с подготовкой к XX съезду партии. Поразмыслив, я решил, что нет более актуаль­ной проблемы, чем обновление системы и методов подготов­ки научных кадров через аспирантуру.

Работал я над выступлением довольно долго и тщательно, перечитал его и запомнил. Не дай бог на нашем собрании чи­тать по тексту, хотя бы и написанному тобой: сметут с три­буны! Начал я с того, что спросил зал, все ли они помнят, как переводится на русский язык слово «аспирант»? Послы­шались голоса: «Нет! Давай, переводи!» А в переводе с латин­ского «аспирант» означает домогающийся чего-либо. В зале хохот и аплодисменты. Мы, конечно, в один голос можем за­явить, что хотим стать кандидатами наук. Но ведь степень — это лишь оформление наших усилий. И я стал излагать то, над чем размышлял в одиночестве. Заканчивая, сказал, что в жизни нас ожидают новые сложные научные и политические реальности, новые явления в идейном противоборстве, а между тем наша научная работа и учеба протекают в извест­ном смысле в оранжерейных условиях, отгораживающих нас от информационных потоков и страстей середины XX века. Аудитория слушала с интересом, охотно аплодировали и сме­ялись. Один мой приятель так и сказал: «Ну, здорово! Сразу видно, что экспромт». Я не стал объяснять, чего стоил мне этот «экспромт».

Интересно, что поднятые проблемы вскоре прозвучали и на XX съезде партии. Их высказала, конечно, в более фунда­ментальном виде академик А.М.Панкратова, которая присут­ствовала на нашем собрании и слушала меня. К новому учеб­ному году списки кандидатского минимума были отчасти ис­правлены, хотя нас они уже не касались.

И все-таки главное состояло в разработке диссертации. Первоначально я собирался писать о сочетании интересов личности и общества в колхозах. И тут мои намерения решитель­но раскритиковал профессор Розенталь. «Кому это нужно? — спрашивал он меня. — Ну, докажете лишний раз, что инте­ресы у нас сочетаются, даже если покажете противоречия. Какая польза от этих банальностей? Вы написали хороший доклад об обмене деятельностью в процессе производства, я прочитал его, там есть интересные мысли. У нас на эту тему много всякой чепухи пишут. Возьмите и разработайте. Это будет какой-то вклад». Действительно, я написал доклад для семинара по историческому материализму. В нем я связал обмен с разделением труда и попытался объяснить его эконо­мические формы. Там же я подверг критике весьма поверх­ностное толкование обмена деятельностью как отношения то­варищества и взаимопомощи, толкование чисто этического свойства. Критике подверглось и положение из статьи нашего заведующего кафедрой Г.Е.Глезермана. Все это обратило на себя внимание преподавателей кафедры. Но одно дело напи­сать учебный доклад, а другое — в комплексе разработать такую проблему. Да и не хотелось мне расставаться с темой личности, занимавшей меня еще со школьной скамьи. Однако и соображения Розенталя вызывали у меня все больше аргу­ментов в пользу новой темы.

Принимаясь за тему об обмене деятельностью я, конечно, смутно представлял с какими трудностями встречусь впереди. Дело в том, что я вторгался в один из коренных вопросов марксизма, где накопилось немало неразработанных и спор­ных вопросов. И уж я никак не ожидал, что работа над дис­сертацией приведет меня к конфликту почти со всеми про­фессорами кафедры, и конфликт этот всплывет даже на защи­те кандидатской. В то же время, разработка темы принесет мне большое моральное удовлетворение и некоторую извест­ность в науке.

На протяжении почти всей истории Советской власти у нас шла, то утихая на время, то разгораясь, война между «то­варниками» и «антитоварниками», т.е. теми, кто в той или иной степени признает наличие товарного производства при социализме, и теми, кто считает, что оно в социалистическом обществе сходит на нет и со временем исчезнет вовсе. А между тем очевиднейший факт заключался в том, что война между «товарниками» и «антитоварниками» происходила на фоне роста товарооборота, повышения роли денег в народном хозяйстве и не было признаков того, что в ближайшее время они исчезнут. Естественно, что в диссертации я никак не мог уклониться от анализа товарных форм обмена при социализ­ме, и задача состояла в том, чтобы понять и объяснить этот феномен.

Маркс и Ленин, как известно, исходили из того, что то­варное производство при коммунизме исчезнет. Но при со­циализме работник получает от общества то же самое коли­чество труда, которое он дал обществу, только в другой форме, за вычетом расходов на общие нужды. И следова­тельно, говоря словами Маркса, здесь очевидно господствует тот же принцип, который регулирует обмен товаров, по­скольку последний есть обмен разных стоимостей. Товарное производство и товарный обмен существуют там и тогда, где и когда труд производителей удовлетворяет не только их соб­ственную потребность, но и определенную общественную по­требность, вследствие чего возникает необходимость прирав­нивания одних видов конкретного труда к другим видам конкретного труда посредством сведения различных видов конкретного труда к абстрактному труду, т.е. обмена товаров на основе стоимости.

В советском обществе, несмотря на почти полную ликви­дацию частной собственности на средства производства, со­хранилось более чем достаточно оснований для сохранения обмена товарами по стоимости. Я указываю на четыре вида таких оснований: во-первых, торговля с внешним миром, во- вторых, торговля с кооперацией, в том числе с колхозами, в- третьих, торговля государства, кооперации среди населения, в- четвертых, торговля продуктами колхозного двора и подсобно­го хозяйства на рынках. Только в подсобных хозяйствах про­изводилось до 25 процентов картофеля и овощей. Ленин, на­блюдая первый опыт Советской России, пришел к выводу, что без денег, без торговли не обойтись, без личной матери­альной заинтересованности ни черта не выйдет. Сталин на­звал советское товарное производство товарным производст­вом особого рода. Конечно, рынок может быть разным и слу­жить различным целям. И соответственно должно строить экономическую политику государств.

В этом и состояла вся мудрость моих «открытий», если смотреть из сегодняшнего дня. Но в то время на меня нава­лилась вся мощь профессорско-преподавательского состава философской кафедры. От меня требовали ни много ни мало, а отказа от признания товарного характера нашего производ­ства. Сделали такую попытку и на защите. Но я был уверен в своей правоте и не мог отступить от написанного. Да и время было иное: шел 1957 год. Меня поддержал мой кон­сультант с кафедры политэкономии профессор М.Ф.Макарова, а на защите меня поддержали оба оппонента: профессор-эко­номист А.П.Ляпин и кандидат философских наук А.В.Макаровский. Ляпин, в частности, сказал, что диссертант проявил незаурядную смелость и твердость в отстаивании товарного характера производства при социализме. Он начал проводить эту идею еще в то время, когда позиции в науке не опреде­лились. Ученый совет единогласно присудил мне ученую сте­пень кандидата философских наук.

В тот день и вечер я чувствовал себя счастливым челове­ком. Радостный и возбужденный, я бродил по двору Акаде­мии, вышел на Садово-Кудринскую, площадь Восстания, на­блюдал восход солнца в Москве — впервые.

Кстати сказать, история имела свое продолжение. В 58 году, когда я работал лектором ЦК партии, редакция журнала «Вопросы философии» попросила меня написать для них ста­тью «Разделение труда и обмен деятельностью в системе про­изводственных отношений». Редакция долго держала статью у себя, потом вернула с карандашной пометкой неизвестно кого: «Откровения ревизиониста». В статье, помимо рассужде­ний о товарности, развивалась мысль о том, что не следует смешивать воедино производственно-экономические и произ­водственно-технические отношения, как было бы нелепо ото­ждествлять техническое^ разделение труда с его социально-эко­номическими формами"! Так что не без оснований переполо­шились в редакции журнала. Но к тому времени трусливая позиция какого-то рецензента не могла помешать публикации статьи. И я всегда гордился этой первой моей значительной статьей в научном журнале (№ 5 за 1958 год), да еще по кан­дидатской диссертации.

Еще до защиты диссертации меня пригласил к себе дирек­тор Института философии Академии наук, член-корреспон­дент АН СССР Петр Николаевич Федосеев и предложил ра­боту в институте в качестве старшего научного сотрудника. Ах, как сладостно заныло мое сердце: работать в Москве, в Институте философии! Ведь в этом приглашении — какое-то признание моих весьма скромных шагов в науке. А где жить? Квартира? Может быть, года через три... Но из одиннадцати лет нашего брака я шесть лет учился в отъезде. Пора и со­весть иметь. Позвонил жене, пусть хоть узнает о предложе­нии. На том и порешили: домой!

После окончания Академии меня распределили по заявке обкома партии на преподавательскую работу в Сталинградскую областную партийную школу. Я радовался: школа рядом, из окна слышны звонки с урока, на урок. А главное — я вольный казак, буду вести преподавательскую работу, заниматься нау­кой. А дня через три меня вновь пригласили в Отдел пропаган­ды ЦК и предложили работать лектором отдела.

На Старой площади. 16 августа 57 года я приступил к ра­боте в Отделе пропаганды и агитации ЦК КПСС по союзным республикам. Я прошел здесь путь от лектора до первого за­местителя заведующего отделом, исполнял обязанности заве­дующего Отделом в течение четырех лет.

Отдел пропаганды тогда помещался в светло-зеленом трехэтажном особняке, разместившемся от угла Старой площади

до Ипатьевского переулка вдоль улицы Куйбышева и вплот­ную примыкавшего к основному зданию ЦК. Здесь с 40 по 47 год работал начальником Управления пропаганды ЦК ВКП(б) Г.Ф.Александров, будущий академик. Тот Отдел, в который я пришел, занимался союзными республиками, у Бюро ЦК по РСФСР был свой Отдел пропаганды.

Мне пришлось во время учебы в Академии бывать в зда­нии ЦК, и всякий раз бросалась в глаза стерильная чистота, бесконечные ковровые дорожки и тишина коридоров, в кото­рых не сразу встретишь движущегося человека. На этот раз я знал, к кому и куда мне идти. Побывал у руководителя лек­торской группы Вадима Кортунова, прошел инструктаж в сек­ретариате отдела, получил рабочее место в двухместном каби­нете. Соседом по комнате оказался мой близкий товарищ с нашей кафедры, с которым мы защищали диссертацию в один день, — Володя Евдокимов. А на другой день я, обло­жившись газетами, журналами, тассовской информацией, го­товился к лекции по международному положению.

Лекторские группы никогда не занимались административ­ными функциями, они предназначались исключительно для чтения лекций по актуальным вопросам теории и политики партии для партийного актива, интеллигенции, рабочих ауди­торий. Эта форма пропаганды сложилась еще до революции, когда у партии не было своей легальной прессы. Блестящим примером партийного лектора была в свое время Александра Михайловна Коллонтай. Она свободно владела французским, немецким, английским, шведским, норвежским языками. Перед революцией проделала несколько турне по Германии, Англии, США, Франции, выступала частенько в Швеции, Норвегии. Именно из-за революционной пропаганды в лекци­ях ее преследовали в России и Швеции. Специальным указом шведского короля Коллонтай была лишена навечно права по­сещать Швецию. Когда же она была назначена чрезвычайным и полномочным посланником СССР в Швеции, король сам отменил этот запрет.

В наше время популярность и авторитет лектора строились прежде всего на монопольном владении информацией. Шли на встречи с лекторами прежде всего, чтобы услышать то, чего ни по радио, ни из газет не узнаешь. Ну а уж остальное зависело от личного мастерства и обаяния лектора — эруди­ции, находчивости, остроумия. Фамилии таких лекторов, как Корионов, Свердлов, Максимович, а из более молодых — Шишлин, Оников, Смирнов В., Бузулуков, были широко из­вестны всей стране. И была у лектора еще одна нелегкая мис­сия — писать доклады, статьи, другие официальные материа­лы. Это продолжалось до тех пор, пока не появились в отде­лах ЦК группы консультантов.

В тогдашней структуре партийного аппарата я не видел для себя более привлекательной работы, чем лектор. Работа лек­тором как нельзя более отвечала моим наклонностям и, как мне думалось, моим способностям. Я связывал с ней возмож­ность заниматься содержательными вопросами идеологии, теории, политики. Кроме того, эта работа представляла широ­кое поле для общения с разными людьми, как говорится и по горизонтали, и по вертикали. Организационная работа, кото­рой я так увлекался в школе, в райкоме, мне к этому времени разонравилась.

В первый год работы жизнь была полностью насыщена чтением лекций, поездками в республики, разнообразным об­щением и впечатлениями. До лета 58 года я побывал в Турк­мении, на Украине, в Закарпатской области, в Латвии, Казах­стане — в Карагандинской области на Целине. За год я вы­ступил 80 раз. На моих лекциях присутствовало около 16 тысяч человек. Главная тема — текущий момент, охватываю­щий как международные, так и внутренние проблемы. Но не обходили мы своим вниманием и вопросы практической по­литики. В Туркмении мы столкнулись с массовыми хищения­ми колхозной собственности, в Карагандинской области игно­рировалось интересное изобретение для уборки полеглых хле­бов, в Гомельской области меня познакомили со строительст­вом круглых коровников — очень экономичных и удобных и т.п. В одних случаях мы писали информационные записки, в других организовывали выступление в печати.

Об одной истории, чрезвычайно показательной, я расскажу специально. В Павлодарской области Казахстана в 59 году мы столкнулись с массовыми закупками колхозами скота у кол­хозников, выращенного в подсобных хозяйствах, который затем сдавался государству в счет выполнения планов обще­ственными хозяйствами. Нам это показалось элементарным жульничеством: показатели продуктивности общественного хо­зяйства завышались за счет личной собственности колхозни­ков. По приезде мы доложили об этих комбинациях секрета­рю ЦК партии Н.Мухитдинову. А месяца через два на парт­собрании Отдела пропаганды было оглашено замечание руко­водства ЦК относительно порочной практики выполнения планов мясопоставок колхозами и совхозами за счет покупки скота из индивидуальных хозяйств. При этом секретари ЦК сделали замечание в адрес работников аппарата ЦК, которые, бывая на местах, не заметили этой антигосударственной прак­тики. Я возмутился и тут же на партсобрании рассказал о том, как было дело. Присутствующие встретили мое выступ­ление одобрительными улыбками, но на следующий день меня пригласил руководитель лекторской группы Вадим Кортунов и сказал, что первый заместитель заведующего Отделом Снастин просил передать мне, что я не прав, так выступать нельзя. И еще он просил не говорить, что замечание идет от него.

Обидно? Конечно. Но главное, хотелось понять, что это? Может быть, важнее было сделать общее замечание аппарату, чем отметить заслуги одного отдела? А может быть, просто тупое высокомерие? Но в любом случае я впервые почувство­вал тогда одну особенность работы в центральном аппарате партии: ощущение, что над тобою «крыша», апеллировать больше не к кому. Кроме как в виде «пожеланий» на партсо­браниях. Подобная ситуация со временем обрела выражение в виде довольно грубой пословицы: «Я начальник — ты дурак, ты начальник — я дурак».

Было время, когда меня тянуло в аудитории, хотя порой происходили и неприятные инциденты, вроде появления в ау­дитории где-то на Перепадной ГЭС пьяного буяна или како­го-нибудь злого вопроса. Но это бывало редко — всего два- три случая. Ореол представителя Центрального Комитета пар­тии сам собой охранял фигуру лектора. Удовлетворение до­ставляли и комплименты, которые доводилось слышать до­вольно часто («Ах, как вы говорите увлекательно!» или «Очень много нового и интересного!»). Главное же — в самом обще­нии, когда сотни, даже тысячи людей в тишине стараются не пропустить ни одного твоего слова. Верил землячке, встречен­ной в закарпатском городке Берегове, воскликнувшей после лекции: «Какое счастье, что вы заехали к нам!» Возможно, что там ни до меня, ни после лекторов ЦК партии вообще не бывало.

Постоянные разъезды по регионам, быстрые перемещения из кабинетов Старой площади до хлопковых полей Туркмени­стана и пшеничных массивов Казахстана позволили мне уви­деть бесчисленное и неповторимое многообразие пейзажей — гор, степей, пустынь, смену языков и нравов, бытовых укла­дов и стилей поведения. Бывало, в аэропорту Внуково метет поземка, мороз, а в Ташкенте — зеленая трава и цветочки, на Вахше цветет миндаль, чей бело-розовый цвет покрывает целые поля. Душистые чайханы где-нибудь в Бухаре сменя­лись уютными ресторанчиками Закарпатья, разместившимися в домах культуры; за обедом на полу и подушках с важными аксакалами следовал изысканный банкет в Ереване с участием академика Амбарцумяна по поводу окончания республикан­ского съезда общества «Знание»; роскошные базары Самар­канда и Ура-Тюбе, где увидишь важно шествующих бородачей в чалмах, сменялись закопченными поселками карагандинских шахтеров, целыми районами заводской застройки, с толпами рабочего люда.

Помимо лекций нередко бывали беседы на полевом стане, у арыка. Как раз у арыка, угощая зеленым чаем, мо­лодой туркмен в лохматой папахе говорил мне: «Зачем ско­тину запрещаете в хозяйстве туркмена? У меня будет овечка, у вас будет мясо. У меня не будет, где возьмете?» Тогда как раз Никита Сергеевич воевал против скота в личной собст­венности. А в Казахстане, в Карагандинской области моло­дой казах, партийный работник вслух мечтал: «Вот когда мы в автомобиле будем ездить на первых местах»... Первый сек­ретарь Павлодарского обкома на бюро обкома раздает зап­части по районам: кому мотор к комбайну, кому магнето столько-то штук, тому три полотна для хедера... В Куйбы­шевском районе прямо на активе исключают из партии глав­ного агронома совхоза за появление на активе в пьяном виде. В самом деле, лыка не вяжет... Его, конечно, потом восстановят...

Чего только не приходилось видеть, слушать, наблюдать. Конечно, обо всем этом я много читал, слышал, видел в кино, но совершенно другое дело видеть это самым непосред­ственным образом. Только тогда начинаешь понимать, как ве­лико это этническое многообразие. И какое это неоценимое богатство Советского Союза — дружба народов. Но разнооб­разие это не могло не быть противоречивым. Говоря о вели­ком значении дружбы народов, морально-политическом един­стве общества, ни в коем случае нельзя было недооценивать значения имеющихся проблем, их конкретного знания и по­нимания. И я вновь возвращаюсь к своей излюбленной теме противоречий при социализме. Среди тех идей, которые я принес с собой в ЦК из Академии, противоречия занимают первейшее место. Я сажусь за новую лекцию.

«Легко на тигра сесть»... Дело было не только в необходи­мости правильного истолкования противоречий реальной жизни, но в потребности преодоления путаницы в теоретичес­ких позициях советских философов. Долгое время признание противоречивости развития советского общества отвергалось, а наши маститые философы высокомерно говорили о тех, кто признает противоречия, что они высасывают их из пальца. К 57 году эти позиции были уже отвергнуты, но появилась новая тенденция — переформулировать вопрос о движущих силах и подправить закон единства и борьбы противополож­ностей, который считался ядром диалектики и трактовал раз­витие как борьбу противоречивых тенденций.

В журнале «Вопросы философии» (№ 5 за 57 год) были опубликованы (в порядке дискуссии) положения, согласно которым не противоречие есть источник развития, а преодо­ление его (как будто преодоление противоречия не есть противоречивый процесс!). Подчеркивалось, что движущими си­лами нашего общества являются: морально-политическое

единство его (а не противоречия между советскими людьми в политических и моральных вопросах), дружба народов (а не вражда и борьба), советский патриотизм (а не разлагаю­щее действие буржуазного национализма). Правильно, конеч­но, что патриотизм, дружба народов, единство общества яв­ляются великими движущими силами, так как они объеди­няют людей и умножают силы общества. Но эти положи­тельные тенденции никогда не исчерпывают всего богатства общественных явлений и процессов. Рядом с положительны­ми тенденциями существуют и им противодействуют их антиподы, негативные тенденции. Диалектическое понимание развития как борьбы противоположностей не отменяется при социализме, а лишь видоизменяется. Попытки избавиться от сурового закона диалектики и заменить сомнительными ла­кировочными средствами картину реального противостояния явлений и тенденций совершенно несостоятельны в научном отношении.

В лекции я стремился показать, каким образом противоре­чивые интересы различных социальных групп, ведомств, орга­низаций, личностей, неизбежное старение однажды созданных государственных учреждений, принятых методов работы, уста­новленных налогов, форм оплаты труда проявляются в проти­воречивом взаимодействии между производительными силами и производственными отношениями, базисом и надстройкой, управленческой и исполнительской сферами.

Закончив лекцию, я передал ее Кортунову. А в это время на место ушедшего в журнал «Коммунист» Федора Констан­тинова в отдел пришел Леонид Ильичев, работавший до того редактором «Известий», «Правды», заведующим Отделом пе­чати МИДа. Корту нов показал материал Ильичеву, а тот, как человек оперативный и даже стремительный, прочитав текст, предложил обсудить его в Отделе пропаганды с участием из­вестных наших философов. И вот 13 июля 1958 года такое об­суждение состоялось в кабинете Ильичева. Состав участников определил он сам: Т.И.Ойзерман, А.Г.Егоров, М.Т.Иовчук, Ц.А.Степанян, Г.М.Гак, А.А.Амвросов, Ф.Н.Момджян, Ф.Д.Хрусталев. В обсуждении участвовали и наши лекторы. Ильичев руководил совещанием и выступил на нем. Нечего говорить, что для лекторской группы это было событие ог­ромной важности. Но оно имело и некоторое общественное значение, так как показывало, что Агитпроп признает вопрос о противоречиях как жизненно важную теоретическую про­блему.

Сохранилась стенограмма обсуждения. Выступающие отме­тили, что автор остро поставил вопрос о роли противоречий в развитии социалистического общества. Материал читается с интересом. Были поддержаны основные принципиальные по­ложения лекции, отмечались и недостатки. В выступлении Ильичев отметил, что автор формулирует свои мысли порой очень резко, часть его положений идет вразрез с точкой зре­ния наших авторитетных журналов. Часть положений лекции продиктована письмами трудящихся и совпадает с положени­ем вещей. В материале поставлены некоторые принципиаль­ные вопросы. Нам, наконец, надо преодолеть боязнь, не хочу сказать трусость, в понимании политического значения этих вопросов. Общий вывод: материал опубликовать, но не как официальный, а как личную позицию автора.

После некоторой доработки текст обсуждался на Ученом совете Академии общественных наук при большом стечении научных работников и аспирантов. Здесь он был встречен более настороженно, выступали сторонники замены противо­речия на «единство», но в целом материал был одобрен. А вскоре редакция журнала «Вопросы философии» предложила мне подготовить статью в порядке дискуссии, которая прохо­дила тогда в журнале по вопросу о противоречиях. Статья была набрана, кому-то понравилась, и этот кто-то предложил дать ее как заключение к указанной дискуссии. Но это лест­ное для меня предложение оказалось губительным: ясно было, что как заключительная она не годится, так как не содержала анализа дискуссии, а моя точка зрения была неприемлема для сильной и влиятельной позиции сторонников модификации закона единства и борьбы противоположностей в условиях социализма, в том числе заместителя главного редактора Б.С.Украинцева, который вершил дела в журнале.

Когда на редколлегию был вынесен вопрос о статье, этот товарищ оказался единственным перстом указующим. Он тяжко при этом вздыхал, намекал на какие-то неприятные последствия ее публикации. Он-то и привел пословицу: «Легко на тигра сесть, да как с него слезть». Как видите, дис­куссия дискуссией, но лучше, чтобы она не затрагивала ост­рых вопросов.

Встречаясь со сладострастными рассуждениями о всевлас­тии «Агитпропа», я усмехаюсь про себя: я тоже думал, что в ЦК партии все могут и стоит там только сказать слово... Ан на деле бывало по-разному: все зависело от расстановки сил за пределами «Агитпропа». Я буду убеждаться в этом не раз, а «знатокам» мифического «Агитпропа» советовал бы поглуб­же изучить конкретику. В конце концов текст был опублико­ван в журнале «Коммунист Молдавии» (№ 8, 1958 год).

Возникает вопрос: в чем причина столь упорного сохране­ния откровенно реакционной позиции в философии, которая несомненно нанесла немалый вред исследованию социалисти­ческого строительства? Думаю, их две: первая — охранительство, стремление оградить общественную мысль даже от допу­щения существования каких-либо негативных явлений при социализме; вторая — эклектическая мешанина во взглядах на эти вопросы у Сталина. У него можно встретить уверенное цитирование Ленина (развитие есть борьба противоположнос­тей), подчеркивание мысли о том, что противоречия между производительными силами и производственными отношения­ми у нас есть и будут. Но именно ему принадлежат известные слова, сказанные в Отчетном докладе на XVIII съезде партии, о том, что в то время, как капиталистическое общество раз­дирается непримиримыми противоречиями, советское общест­во не имеет таких противоречий, свободно от классовых столкновений и представляет картину дружественного сотруд­ничества рабочих, крестьян, интеллигенции. На основе этой общности и развернулись такие движущие силы, как мораль­но-политическое единство советского общества, дружба наро­дов СССР, советский патриотизм. На этом основании конъ­юнктурная мысль, в порядке особого рвения, стала утверж­дать, что теперь у нас вместо борьбы противоположностей движущей силой общества стали единство, патриотизм и дружба народов.

Метафизическое разделение и противопоставление «един­ства» и «противоречий» мешало людям в правильном свете видеть и развитие общества в целом, и судьбы отдельной че­ловеческой жизни. Ведь в реальности люди чаще встречаются с проблемами, недостатками, и они должны быть сориентированны на реалистическое восприятие их. Водораздел между добром и злом проходит не только между разными людьми, между «чистым» и «нечистым», но нередко и внутри нас самих, через души человеческие. Самые привлекательные ли­тературные образы, которые к чему-либо призывают и чему-либо учат, — это многомерные люди, со сложной судьбой, ошибками и победами над собой.