С цифрами в руках, опираясь на указанные аргументы, я пытался доказать Горбачеву и нашему Орготделу, что мы сво­ими руками наносим колоссальный ущерб партии. Мы делаем невозможным вступление в нее той части молодой интелли­генции, которая лучше всего теоретически подготовлена и для которой идеологическая работа является профессией. Прегра­ды на пути вступления в партию на основании принадлежнос­ти этих людей к интеллигенции создают у них не только ком­плекс неполноценности, что само по себе очень скверно, но и вкупе с другими причинами взращивают негативистские, диссидентские настроения. Я даже пытался припугнуть своих оппонентов: «Надо принимать интеллигенцию в партию, пока она просится, а придет время, когда она этого не захочет». Я не знал, что окажусь провидцем всего через несколько лет. Орготдел стоял как стена, а вслед за ним и Горбачев, очевид­но, по привычке первых секретарей обкомов, крайкомов ви­деть в орготделах высшую инстанцию партийной мудрости.

У помощников Генерального секретаря ЦК были право и обязанность присутствовать на заседаниях Политбюро ЦК. К тому времени, когда я стал бывать на Политбюро, его члены переживали нечто вроде ренессанса: они получили возмож­ность пространно высказываться. Встает, к примеру, Андрей Андреевич Громыко, человек заслуженный и всеми уважае­мый, эрудированный и умный, но он почему-то считает, что если получил слово, то должен высказаться по всем аспектам обсуждаемого вопроса. И длилась такая речь и пятнадцать, и двадцать, а то и тридцать минут. Его примеру следовали и другие ораторы. А при Брежневе, в силу болезненного состо­яния лидера, заседания, как правило, проходили быстро: на­зывался вопрос, и, если возражений не было, он принимался, переходили к следующему. Молодой же председательствую­щий из уважения к старшим товарищам не перебивал их.

Как я уже говорил, перед заседаниями приходилось про­читывать все материалы повестки дня и замечания передавать Генеральному. Приведу два примера. Генеральный прокурор, Председатель Верховного Суда СССР и Министр юстиции СССР внесли предложение об увеличении срока лишения свободы с 15 до 20 лет в случае замены смертной казни в по­рядке помилования. Меня же как раз беспокоило то, что у нас сроки лишения свободы значительно превышают целесо­образные рамки, не всегда соизмеримы с содеянными пре­ступлениями. Я посоветовался с юристами и узнал, что мои позиции совпадают с их предложениями по этим вопросам. Я написал на имя Горбачева записку, в которой обратил его внимание на то, что вышеуказанные предложения Генераль­ного прокурора и других противоречат курсу на гуманизацию общественных отношений. Мне потом говорили, что моя за­писка была приобщена к другим материалам и сыграла свою роль при разработке более гибкой и адекватной системы на­казания.

Еще в одной записке я обратил внимание Горбачева на то, что в предложениях о перестройке системы высшего и специ­ального среднего образования была начисто забыта подготовка управленческих кадров. С незапамятных времен наши вузы готовили главным образом специалистов-технологов, кон­структоров, инженеров-металлургов, машиностроителей и т.д., знающих, как создать изделие, но как управлять производст­вом — об этом мимоходом и чуть-чуть. Проект Постановле­ния был исправлен. Такого рода замечаний и предложений вносилось немало.

Представление об обстановке, которая иногда складывалась на Политбюро, лучше всего может дать рассмотрение вопросов Чернобыльской катастрофы. Политбюро с самого начало взяло это дело в свои руки. Положение дел на месте аварии обсужда­лось на всех заседаниях Политбюро, а в промежутках — на за­седаниях оперативной группы Правительственной комиссии под председательством Николая Ивановича Рыжкова. Из вы­ступлений зампредсовмина Б.Е.Щербины, который тогда почти безвыездно сидел в Чернобыле, председателя Госкомгидромета Ю. А. Израэля, Н. И. Рыжкова и других стало ясно, что масштабы и глубина катастрофы, серьезность образовавшейся ситуации прояснились не сразу. Об этом, в частности, свиде­тельствовало то, что на заседании назывались очень различные цифры затрат на ликвидацию последствий аварии: сперва два миллиарда рублей, потом четыре, позже шесть, а на самом деле они многократно превзошли первые прикидки. Эта приблизи­тельность представлений зависела от многих факторов, в том числе — от отсутствия опыта в таких делах, от тенденции не допускать «панических настроений» и др.

Всех встревожило появление на Политбюро министра среднего машиностроения Ефима Павловича Славского. Именно в его ведении находились атомные электростанции, он по праву считался отцом атомной энергетики, находясь на своем посту около тридцати лет. Перед тем как пригласить его в зал заседаний, Горбачев рассказал, что Славский недав­но появился на месте аварии, но как? Он прошел по всем по­мещениям аварийного блока в обычном своем костюме, даже без головного убора, очевидно, для того, чтобы пристыдить паникеров, «преувеличивающих» опасность катастрофы. Рас­сказывая об этом, Горбачев кипел от возмущения по поводу несерьезного поведения министра. Многие знали этого неза­урядного человека, в прошлом кавалериста-буденновца, командира и комиссара в Первой конной армии. Он прошел путь от рабочего-обрубщика на металлургических заводах до министра, депутата Верховного Совета СССР, члена Цент­рального Комитета партии, лауреата Ленинской и государст­венных премий, трижды Героя Социалистического Труда. Живая легенда.

Когда он вошел в зал, я увидел человека выше среднего роста, крепкого телосложения, смуглолицего, с сильно посе­девшей головой. Было ему тогда 87 лет. Он энергично прошел к столу председательствующего и был остановлен потоком уп­реков со стороны Горбачева. Последний хотя и умерил свое раздражение, но все же сказал ему: почему вы так безответ­ственно ведете себя, какой же пример вы показываете коллек­тиву?! Славский вместо полагающегося заверения высокого начальства в том, что он больше так себя вести не будет, вдруг заплакал, а чуть успокоившись, проговорил: я много лет проработал, много раз докладывал здесь, но никто и никогда меня не ругал, тем более так резко... Тогда пришла очередь смутиться Горбачеву. Он помолчал, пытаясь дать отчет, кто перед ним. Потом заговорил, и тоже обиженным тоном: «Мы собрались здесь обсуждать серьезные дела, а не выяснять от­ношения»...

Один из самых значительных результатов Чернобыльской катастрофы состоял в ином, совершенно конкретном пред­ставлении о характере угрозы ядерного удара. Если крушение одного только ядерного реактора дало радиацию, проникшую во многие страны, то очень вероятно, что целенаправленный ядерный удар по противнику не ограничится поражением района удара. Смерть постигнет людей в других местах, и по­добно бумерангу бедствия неизбежно вернутся к источнику нападения. И если у человечества есть шанс на спасение, то он в предотвращении ядерной войны вообще.

Все летние месяцы я с группой товарищей просидел на даче Горького над двумя речами Горбачева. Одна из них должна была произноситься во Владивостоке по поводу вру­чения городу ордена. Другая предназначалась для будущего съезда комсомола. За работу я взялся с желанием. Я совсем недавно побывал на Дальнем Востоке, представлял их пробле­мы, и мне хотелось им чем-то помочь.

В дальневосточной речи были свои трудности: внутренние проблемы Дальнего Востока в последние годы обострились, и местные руководители рассчитывали использовать приезд Гор­бачева для поправки финансового положения края. А денег, как видно, не было. Раза два Михаил Сергеевич говорил мне: «Не выворачивайте все проблемы наизнанку, пусть ищут соб­ственные резервы». Но как бы то ни было, работа в положен­ный срок была завершена. Внешнеполитическую часть напи­сал Черняев, и она привлекла внимание мировой обществен­ности, как и было рассчитано.

В этой поездке состоялась еще одна речь — в Хабаровске. Она делалась, видимо, с особыми целями. В этой речи пере­стройка впервые рассматривалась как глобальный революци­онный процесс, ставился знак равенства между перестройкой и революцией. При этом речь шла о революции во всей сис­теме отношений в обществе, в умах и сердцах людей. Дела­лась заявка на нечто не вполне определенное. Одновременно резанули угрожающие слова в адрес тех, кто с трудом воспри­нимал слово «перестройка», кто видел в ней чуть ли не по­трясение устоев, чуть ли не отказ от наших принципов. Воз­никал вопрос, зачем же отлучать людей от перестройки, когда она еще не до конца додумана и объяснена? Тем более, что провозглашалась революция в сердцах и умах людей. А ведь революция — это отказ, но от чего? Словом, что-то неожидан­ное, настораживающее почудилось мне в этих двух пассажах.

Что касается молодежной речи, то надо было посмотреть на проблемы, как они выглядят в жизни. Я встречался с ру­ководителями комсомола, журналистами, с секретарями пер­вичных комсомольских организаций. Впечатлений была масса, и их надо было переварить и соответствующим образом вы­строить. Пригласил для работы над речью молодых работни­ков, знающих молодежные проблемы. Но дело не заладилось. И раз, и два Горбачев возвращал текст с выражением недо­вольства, словно выступать ему завтра. Я тоже был недоволен его реакцией: ведь такие речи с ходу не пишутся, тем более, что оратор каждый раз менял основную установку. Да и до съезда комсомола оставалось еще месяцев семь-восемь.

Позвонив однажды мне на дачу, где мы работали, Горба­чев вдруг сказал, заканчивайте, мол, сдавайте вариант, все равно не напишете. Я не без удивления заметил: почему не напишем? То писали, а то не напишем... А положив трубку и поразмыслив, я стал склоняться к мысли, что тут налицо какая-то интрига. Расстраивала бесцеремонность и даже гру­бость. Этого я от Горбачева по отношению к себе не ожидал, да и вообще не привык к такому обращению. Сделав очеред­ной вариант, я отложил его и засобирался в отпуск.

В первый день отпуска я вызвал машину к подъезду ЦК, чтобы заехать домой и направиться в санаторий «Барвиха». Решил пообедать на втором этаже. Чувствую огромную уста­лость, на душе скверно, а вместе с тем ощущение предстоя­щего освобождения — отпуск. На этаже встречается Альберт Власов — первый заместитель заведующего Отделом внешне­политической информации, приглашает зайти к нему, дейст­вительно, я ни разу у него не был. Сидим, разговариваем, он что-то рассказывает о своих заботах.

И вдруг я перестаю его слышать, потом через мгновение включаюсь и вновь перестаю слышать. Прихожу в себя и думаю: его надо перебить, со мной плохо. Выбираю момент, говорю ему, что мне плохо, вызывай врача. Он начинает зво­нить по телефону, а я чувствую, как в желудок вливается теп­лый поток чего-то. «Кровь, наверное», — соображаю я. Кровь поднимается к горлу, и я делаю невероятные усилия, чтобы сдержать ее в себе. Наконец, прибегает врач из медпункта и первое, что она делает, велит положить меня на стулья. Мне действительно становится легче.

Прибывает бригада врачей из поликлиники. Меня надо срочно везти, но никто не знает, через какой подъезд можно пройти. Наконец, меня несут, накрыв простыней, через пер­вый подъезд ЦК, прямо на Старую площадь, к машине. Ог­ромный ЗИЛ плавно трогает с места. Машина идет быстро, и через считанные минуты я в операционном отделении. Даль­ше ничего не помню.


Глава 4

В ИНСТИТУТЕ МАРКСИЗМА-ЛЕНИНИЗМА


Новое назначение. Тяжелая болезнь вновь поставила меня перед выбором. Еще находясь в больнице, мучительно разду­мывал над тем, чем же я стану теперь заниматься и в состо­янии ли буду вообще чем-либо заниматься? Дело в том, что я перенес тогда две тяжелейших операции на кровеносных со­судах, снабжающих кровью желудок. Было все: останавлива­лось сердце, большие дозы наркоза вызвали галлюцинации. Три недели я находился в реанимации. Только высочайшее мастерство врачей вернуло меня с того света.

Все дни болезни от меня не отходила жена Роксана Дени­совна, кормила с ложечки, помогала выйти из полубредового состояния. Большое беспокойство и заботу проявил Михаил Сергеевич, который находился в то время на юге в отпуске. В самые критические дни с юга ежедневно звонили в боль­ницу. Видимо, повышенное внимание, усилия врачей и всего медперсонала обусловили то, что здоровье мое быстро пошло на поправку. После реанимации я пробыл в больнице всего две недели и был выписан в санаторий Барвиха на реабили­тацию. А в середине декабря вышел на работу.

Врачи определили, что работоспособность моя полностью восстановлена. Однако было ясно, что я не могу и не должен оставаться после таких операций на должности помощника Генерального секретаря, работе тяжелой и суетной, к тому же очень зависимой от настроения шефа. К тому времени стало известно, что академик А. Г. Егоров уходит с поста директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС на работу в Отделение философии и права Академии наук СССР в каче­стве академика-секретаря. После нового года меня пригласил Михаил Сергеевич. Поинтересовался самочувствием, заметив, что о моем здоровье знает лучше меня. В ходе разговора он спросил, как я отнесусь к предложению перейти на работу директором ИМЛ. Я был согласен. «Ты знаешь, Лукич, как я к тебе отношусь, — заметил собеседник в заключение. — Тут в цэковской суете тебе будет тяжело, а в Институте ты сам хозяин, сможешь регулировать свое время. И будешь полезен для дела. Желаю тебе успеха. Можешь рассчитывать на мою поддержку». На том мы и расстались.

Что можно сказать о моей тогдашней реакции на предложе­ние М.С.Горбачева? Оно, конечно, было встречено с большим удовлетворением. Я вновь возвращался на научную работу и этому радовался больше всего. Ну и, разумеется, льстило то об­стоятельство, что пост директора НМЛ всегда считался одним из самых престижных в науке и в партии. Мне казалось, что на этой работе я смогу с наибольшей пользой служить делу социалистической перестройки. Естественно, новая работа решительно отодвинула в сторону мои больничные мечтания о скромном литературном труде где-нибудь в сельской глуши. К тому времени мне уже порядочно надоели треволнения в идео­логических верхах. Да и годы были немалые.

Последующее развитие событий дает мне основание ду­мать, что с моим уходом кое-кто из ближайшего окружения Горбачева облегченно вздохнул. Таким образом они избави­лись от моего влияния на обстановку вокруг Генерального. Правда, сам я еще не мыслил себя в качестве инородного тела в команде Горбачева, верил в правильность проводимого им курса, готов был помогать ему верой и правдой.

Институт марксизма-ленинизма как центральное научно- исследовательское учреждение при ЦК КПСС был создан в 1931 году. В нем были объединены Институт Ленина, инсти­тут Маркса и Энгельса, Институт истории партии (Истпарт). На новое научное учреждение возлагались задачи собирания и хранения документов и материалов Маркса, Энгельса, Ле­нина, а затем Сталина, их соратников, по истории партии и международного рабочего и коммунистического движения, из­дание трудов и биографий классиков марксизма-ленинизма, трудов по истории партии и мирового революционного дви­жения, марксистско-ленинской теории. Институт координиро­вал работу 16 филиалов, которые были созданы в компартиях союзных республик, Московской городской и областной парт­организациях, Ленинградской областной парторганизации, а также музея Маркса и Энгельса. Институт размещался в боль­шом пятиэтажном здании рядом с ВДНХ. Ранее здесь работал Исполком Коминтерна.

Исторически сложилось так, что более 84 процентов науч­ных работников ИМЛ занимались вопросами истории. Конеч­но, труд их играл немалую роль в развитии исторической науки, тем более, что ИМЛ располагал уникальными специа­листами в области истории революционного движения и со­циалистической мысли. Но ведь партия, коммунисты ждали от научного коллектива Института книг и статей по современ­ным проблемам, коль скоро партия располагала научным уч­реждением, именуемым Институтом марксизма-ленинизма. Не случайно член ЦК Ю.В.Петров заявил на январском (1987 г.) Пленуме ЦК партии, что Институт марксизма-ленинизма су­ществует как-то полуподпольно и мы ничего от него не по­лучаем. Первое побуждение было — дать отпор несправедли­вым упрекам, но, присмотревшись, я заметил, что научные работники Института действительно редко выступают по со­временным проблемам: в Институте просто было мало таких людей, которые занимались бы современностью, да и те были вовлечены в создание пухлых трудов, что позволяло им года­ми не появляться в печати.

19 января я приступил к исполнению обязанностей дирек­тора И МЛ. Но не успел познакомиться с положением в под­разделениях Института, как произошло событие, которое на­долго отодвинуло плановое развитие дел и во многом предоп­ределило нашу дальнейшую жизнь. Я имею в виду Пленум ЦК КПСС, который состоялся 27—28 января 87 г. и обсудил вопрос о перестройке в кадровой политике партии. Из докла­да М.С.Горбачева и последующих прений стало ясно, что кад­ровая повестка — лишь повод для постановки кардинальных политических и идеологических проблем.

В Мраморном зале Пленумов ЦК, в Кремле, у Спасских ворот перед открытием заседания царило возбуждение, точно перед холодным купанием. Кадровые вопросы так или иначе затрагивались на всех съездах и пленумах ЦК, но чтобы вот так напрямую, в качестве основного вопроса, да еще в связи с перестройкой, — подобного не было никогда. «Кадры» за­мерли в ожидании.

С самого начала докладчик «берет быка за рога» — начи­нает решительно и с самого главного. Дело перестройки, го­ворит Горбачев, оказалось более трудным, чем представлялось нам раньше. Остается непонимание сложности положения, в котором оказалась страна, появились вопросы по поводу предпринимаемых мер: не слишком ли круто берем? Наши успехи огромны и неоспоримы, но они не должны заслонять наших ошибок и упущений. Объективно в экономике, других сферах назревала потребность в переменах, но в политической и практической деятельности партии и государства она не на­ходила реализации. ЦК КПСС, руководство страны прежде всего в силу субъективных причин не смогли своевременно и в полном объеме оценить необходимость перемен, опасность нарастания кризисных явлений в обществе, выработать чет­кую линию на их преодоление. Возобладали консервативные настроения, инерция... За все это руководство партии и госу­дарства несет ответственность. В зале — тишина. Такого в адрес предшественников за время перестройки не говорилось ни разу.

Докладчик обращается к вопросам теории. Теоретические представления о социализме во многом оставались на уровне 30—40 годов, реальное состояние общества не стало объектом глубоких научных исследований. Мне представляется это утверждение докладчика неточным, огрубленным: исследования были разные, в том числе были и ценные, содержащие дель­ные выводы и рекомендации, но теоретическая безграмот­ность руководства породила незаинтересованность в развитии обществоведения, а следовательно, и невостребованность вы­водов и рекомендаций теории. А такой подход, как в докладе, перечеркивал все обществоведение. И не случайно Горбачеву пришлось позже перед обществоведами уточнять свои пози­ции. Но мне нравится смелость суждений докладчика относи­тельно торможения, недостатков функционирования институ­тов социалистической демократии, консерватизма форм уп­равления. Однако что-то беспокоит меня и в этой связи... Ага, вот что: какая-то отстраненность докладчика от того, что он оценивает. Будто это не он почти 10 лет находится в со­ставе руководства ЦК партии. Так мог говорить Яковлев, он был в Канаде, но не Горбачев. Но я подавляю эти сомнения: кому-то и когда-то надо обо всем этом сказать.

А заканчивается доклад в духе привычного пафоса: мы хотим превратить нашу страну в образец, чтобы даже скепти­ки вынуждены были сказать: да, социализм — это строй, слу­жащий благу человека!

Доклад вызвал оживленный обмен мнениями как на три­буне, так и в кулуарах. Критичность по отношению к про­шлому перекинулась на дела нынешние. Многие ораторы призывали не переоценивать достигнутого в перестройке, не допускать захваливаний и самовосхвалений. Привыкли к тому, что руководству всегда не терпится сказать о «достижениях». Говорили об отставании аппарата управления. Критике под­вергались не только традиционные объекты, такие как Гос­план, Госснаб, производственные министерства, но и партий­ные комитеты. И даже — отделы ЦК КПСС. Наконец-то было высказано то, что давно беспокоило меня: вышестоящие инстанции принимают слишком много решений, их невоз­можно даже усвоить, а тем более — выполнить.

На Пленуме впервые вспыхнула открытая идейная полеми­ка: критиковали отдельных литераторов за их резко критичес­кие выступления в печати, которые могут опустошить души молодежи. Другие же считали, что надо благодарить Айтмато­ва, Астафьева, Распутина за то, что они ставят наболевшие проблемы. Слушая их, я думал о том, как в сущности далеки и непримиримы позиции этих людей. В спор вмешался Гор­бачев: это же прекрасно, что на Пленуме идет дискуссия. У нас нет и не может быть монополистов на истину. Представ­ления об истине вырабатываются коллективно. И где же об­суждать спорные вопросы, как не на пленумах ЦК партии? Тогда трудно было представить, до какого опасного накала дойдут эти споры на пленумах со временем. Здесь не хватало авторитетного слова лидера, Михаил Сергеевич уклонялся от конкретных высказываний. При Ленине тоже спорили, и еще как, но Ленин вторгался в существо спорных позиций и по­казывал их сильные и слабые стороны. Этого сейчас не было.

Не только на Пленуме столкнулись противоположные мне­ния. В Институте я тоже встретил двоякое отношение, но уже к перестройке в целом. Подавляющая часть научных работни­ков встретила Пленум, доклад Горбачева с интересом и одоб­рением. Тем не менее, однажды, знакомясь с научными со­трудниками, я зашел в одну из комнат Отдела истории пар­тии. Здесь на мой вопрос об отношении к материалам Пле­нума я получил спокойный и уверенный ответ, что перестрой­ка вообще не нужна. Пожилой уже, вполне уравновешенный сотрудник отвечал убежденно: а зачем нам эта перестройка? Разве мы плохо жили? А кто знает, что произойдет с нами в результате перестройки? Никто об этом наверняка не знает, и вы тоже точно знать не можете. Все мои попытки переубедить рассыпались о его несокрушимую уверенность. Мне подума­лось тогда, что в нашей аргументации (я не отделял себя от официальной точки зрения) есть что-то неубедительное. Ско­рее всего это то, что критический запал, а затем и разруши­тельные усилия явно преобладали над положительным, кон­структивным содержанием перестроечных идей.

Но в любом случае критический дух пленума взывал к дальнейшему творческому анализу прошлого, поиску путей и средств решения предстоящих задач.


Мое представление о перестройке. Январский Пленум ЦК КПСС создавал новую ситуацию в перестройке: от общих раз­говоров о смысле перестройки предстояло перейти к конкрет­ным делам во вс.ех сферах общественной жизни. Обдумывая это обстоятельство применительно к Институту марксизма-ле­нинизма, я видел, по крайней мере, четыре направления дея­тельности:

1. Углубление и уточнение социально-философ­ской сути перестройки, ее предназначение в обновлении со­циализма;

2. Внесение существенных корректив в методоло­гию историко-партийной науки, заполнение «белых пятен» на картах истории;

3. Усиление внимания к научной разработке современных проблем социалистического строительства;

4. Улучшение практики планирования и организации научной работы.

Своими соображениями я поделился на партийном собра­нии и получил одобрение и поддержку. И хотя правильность избранных направлений получила затем подтверждение на практике, руководству Института пришлось встретиться с та­кими неожиданными трудностями и препятствиями, проис­хождение которых было порой трудно даже определить, а не то что преодолеть. Но об этом в свое время и по порядку.

Для меня лично вопросы философского понимания пере­стройки, ее роли в укреплении позиций социализма становят­ся основными во всех моих устных и печатных выступлениях. Назову наиболее значительные из них. Статья в «Правде» «Ре­волюционная суть обновления» (13.11.87.), «Творческая теория развивающегося социализма» — журнал «Коммунист» № 12 за 1987 год, книга «Революционная суть перестройки», Политиз­дат, 1987 год, «Исторический опыт Октября и перестройка», статья в журнале «Вопросы истории КПСС» № 2 за 1988.

Самый трудный вопрос перестройки, мучивший сограждан, состоял в осознании драматической проблемы: как могло случиться, что, осуществив величайшую революцию, которая круто изменила ход событий в стране и мире, создав огром­ный экономический, научно-технический и интеллектуальный потенциал, испытав радость великих свершений, мы вынужде­ны сегодня заняться критикой и самокритикой, причем в столь острой форме? Мы, конечно, знали о накопившихся ошибках и просчетах, прежних проблемах, но этого было не­достаточно для понимания глубинных причин этих явлений, их философской оценки.

Пленум ЦК указывал на консерватизм и инерцию, кото­рые не позволили своевременно решать назревшие социально- экономические проблемы. А для массового сознания особую чудодейственную роль играл «Центр». Как зачарованные смот­рели мы на центральные органы управления и планирования как на наиболее полное выражение сущности социалистичес­кого строя, привычно ожидая, что они могут решить все про­блемы. Но в изменившихся условиях научно-технической ре­волюции эти формы, в своем прежнем виде, оказались неэф­фективными.

И тут, я думаю, что дурную роль сыграло с нами то самое преувеличенное представление о единстве и непротиворечи­вости советского общества, о котором уже шла речь. Хорошо зная, на словах, суть марксова учения о том, что диалекти­ческий метод по самому существу своему критичен и револю­ционен, что диалектика рассматривает каждую существующую форму в движении, с ее преходящей стороны, мы — это прежде всего высшее руководство партии — очень не любили признавать именно противоречивости нашего развития. А между тем Маркс подчеркивал, что пролетарские революции постоянно критикуют сами себя, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз начать это сызно­ва, с беспощадной основательностью высмеивают половинча­тость, слабые стороны и негодность своих первых попыток.

Казалось бы, располагая столь великолепным методологи­ческим приемом, нужно всегда быть готовым идти на любые целесообразные перемены, и лишь соображения безопасности, трезвости в оценках, практической полезности предлагаемых мер могли служить критериями их пригодности или непригод­ности. Ан нет! Мало-мальски серьезные критические сужде­ния встречались руководством партии, партийными кадрами в штыки, рассматривались ими чуть ли не как подрывное дея­ние. И немудрено, что, когда пришло время перестройки, вместо тщательного и делового осуществления ее, у одних по­селился страх и предубеждения против перемен, тогда как у других — безоглядный, бесшабашный напор.

Я написал тогда в «Правде» (13.02.1987 г.) нечто непривы­чное о брежневском периоде, а именно, что линия, проводи­мая после Октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК руководством партии, имела и политическую подоплеку. Меры эти, в сущ­ности, были направлены против осуществлявшейся до этого, хотя и не системно, не целеустремленно, демократизации пар­тийного и государственного аппарата. Имелись в виду факты отмены ограничений сроков пребывания работников на руко­водящих постах в партии, тяготение к централизованным формам управления и т.д.

Разумеется, такие позиции не могли остаться незамечен­ными. Мой коллега, бывший в то время зав. Отделом пропа­ганды, сказал мне: «Мы прочитали статью в Отделе и ахнули!» А чего было ахать, ведь главное уже сказал Горбачев в своем докладе. Но в том-то и дело, зашоренность мышления пропа­гандистских кадров была настолько велика, что они готовы были еще много лет повторять тезис об ответственности ру­ководства партии и страны, не называя фамилии Л.И.Брежне­ва. Примерно так же, как в свое время три года терзали «культ личности», не называя фамилии И.В.Сталина.

Но особенно порезвилась западная пресса. Корреспондент американской газеты «Балтимор сан» сообщил: «Близкий к Горбачеву новый директор Института марксизма-ленинизма Георгий Смирнов недавно осудил роль Брежнева во время его пребывания у власти, он положительно отозвался о демокра­тических начинаниях Хрущева». Корреспондент германской газеты «Франкфуртер альгемайне» писал, что Смирнов недав­но заявил, что с именем Хрущева, по крайней мере, хоть как-то связаны попытки демократизации партийного и государст­венного аппарата, которые были пресечены Брежневым. По­лучилось нечто вроде сенсации.

И еще один вопрос встал тогда во всей своей сложности и значимости: почему мы ведем речь о революции, револю­ционном характере происходящего? Ведь революция означает качественное изменение сложившейся системы общественных отношений. Не о реформе ли в действительности идет речь, а слово «революция» мы употребляем скорее как образ, как некую метафору? Я старался оправдать положение о револю­ционности перестройки. И такое оправдание находилось, если видеть в перестройке продолжение Октябрьской революции 1917 года. Это — преодоление чуждых социализму наслоений, это — утверждение принципов коллективизма, социальной справедливости и демократизма. Это — взрывной характер перемен в обществе, перерыв постепенности. А все вместе взятое будет означать качественный скачок в более высокое состояние, подготовленный достижениями социализма, и, в то же время, — назревшие потребности устранения негативных явлений, традиций, устаревших форм общественной жизни.

Иначе говоря, революционность перестроечных процессов состояла в отбрасывании чуждых социализму наслоений во имя упрочения социалистического характера общественных отношений. Речь шла не о разрушении общественных форм собственности на средства производства, а об их укреплении и более эффективном использовании местных органов власти и местной инициативы; не об отказе от основного принципа социализма «от каждого по способностям, каждому по труду», а о более последовательном применении его в интересах со­циальной справедливости; не о сломе социалистического го­сударства, а о дальнейшем углублении социалистической де­мократии, социалистического народного самоуправления.

Такого рода представления о перестройке, основных на­правлениях практической деятельности, казалось мне, на­столько естественны и так прочно гарантируют социалисти­ческий характер перестройки, что просто невозможно от них уклониться, тем более совершить поворот на сто восемьдесят градусов. И тем не менее...

Практическая постановка задач перестройки настоятельно требовала обновления теоретических представлений о разви­тии социализма: если верно, что с каждым эпохальным от­крытием материализм приобретает новые формы, то не менее правильно, что на каждом переломном этапе теория социа­лизма не может не измениться существенным образом. Совет­ское социалистическое общество — это быстро меняющееся, интенсивно развивающееся общество. На новом историческом витке социализм нуждается в обновленной системе теорети­ческих взглядов, которая, базируясь на прочной основе марк­сизма-ленинизма, давала бы современное представление о на­правлениях, способах и формах его развития. Эта теоретичес­кая система должна быть так же нова и изменчива, как и сама реальность, как наше сегодняшнее бытие. Она должна освещать завтрашний день и более отдаленное будущее.

Выступив с рядом статей о перестройке, я принялся за на­писание книги «Революционная суть перестройки», книгу я писал быстро и увлеченно, засиживаясь за письменным сто­лом все свободное от работы время: начал в конце марта и в основном закончил в начале сентября. Надо иметь в виду, что книга явилась итогом многолетних критических размышлений и поисков. А с другой стороны, она отражала тогдашний уро­вень понимания ситуации, представляла лишь первые шаги на пути перестроечного мышления.

При рассмотрении различных аспектов перестройки вста­вал вопрос об экономической и политической активности масс, которая выступает непременным условием распознания назревших проблем и успешного их разрешения. Именно бла­годаря активности трудящихся удалось быстро поднять страну к высотам социально-экономического и научно-технического прогресса. Но активность масс не есть величина постоянная и при социализме. Она то поднимается, то снижается в зави­симости от более или менее эффективного учета общих, груп­повых и личных интересов. Ленин строил управление молодой советской властью на учете энтузиазма масс. Но не кто иной, как Ленин, считал, что новое общество надо создавать не на энтузиазме непосредственно, а при помощи энтузиазма, на личном интересе, на личной заинтересованности (ПСС, т. 44, с. 151). Ленин в кратчайший исторический срок, после окон­чания гражданской войны смог, отказавшись от догм марк­сизма о прямом продуктообмене, повернуть страну к НЭПу. Учитывая вековой опыт Запада и России, он в качестве средств активизации экономики предложил использовать тор­говлю, деньги, банки, привлекая частный капитал, кооперацию при сохранении командного положения госсобственности.

Цитировали Ленина по этим вопросам довольно часто, од­нако практическое применение этой идеи мыслилось главным образом через заработную плату в государственных и коопе­ративных предприятиях.

К сожалению, на протяжении всей истории социалисти­ческого строительства государство само регулировало индиви­дуальную оплату труда работников посредством установления ставок заработной платы, норм выработки и тарифов. Отсюда — недостаточная зависимость оплаты труда работников от результатов хозяйственной деятельности предприятия, слабая заинтересованность в итогах их деятельности. Главная беда здесь состояла в том, что от решения назревших проблем хо­зяйственной жизни отстранялись сотни тысяч трудовых кол­лективов и миллионы работников. И другое: почему право распоряжения государственной собственностью могут осу­ществлять только центральные органы? Почему многие из этих прав не могут осуществлять сами предприятия? Ведь такой порядок намного ускорил бы и улучшил решение хо­зяйственных задач.

Мне думалось, что лишь признание трудовых коллективов как носителей прав государственной собственности много­кратно усилит их заинтересованность в результатах хозяйст­венной деятельности, когда работники предприятий получат право распоряжаться определенной частью доходов и расхо­дов, развивать производственные и экономические связи с другими предприятиями, строить свою социальную инфра­структуру, по своему усмотрению создавать и комплектовать штаты и оплачивать труд. Выход — в переходе самым реши­тельным образом на условия полного хозяйственного расчета, коллективного подряда, аренды и т.п. О возвращении к многоукладной экономике у меня тогда речи не было.

Этими ограничениями в сфере трудовых отношений дело не исчерпывалось. Так, например, целый поход был устроен против совместительства среди преподавателей вузов и науч­ных работников. Вместо того, чтобы шире использовать тру­долюбивых и способных работников, их буквально преследо­вали. Подобные меры, запреты на многие виды индивидуаль­но-трудовой деятельности снижали трудовой потенциал обще­ства и увеличивали массу раздраженного населения в стране. Все эти меры трактовались как ограничение буржуазных пере­житков, как укрепление социалистических отношений. Тогда как на самом деле они наносили обществу нравственный и экономический вред. Такой подход является продуктом уста­ревшей идеологической схемы, согласно которой при социа­лизме все должно быть обобществлено. В реальной жизни все невероятно усложнено, и любая политическая или идеологи­ческая схема должна с этим считаться.

Мы росли в обстановке затяжного дефицита на товары на­родного потребления, понимая, что экономия нужна для строительства заводов и фабрик, для укрепления оборонной мощи страны. Но пришло время, когда на Западе объявили о вступлении развитых стран в эпоху потребления. С дефици­том надо было кончать, ибо хронический дефицит мог ока­заться одной из причин краха нашего общественного строя.

Но руководство не поняло новой ситуации. Вместо принятия мер оно поощряло разносную критику концепции «потреби­тельского общества». А надо было бы не уповать на долготер­пение народа, а во что бы то ни стало вывернуться и создать изобилие товаров потребления. Тем более, что страна имела для этого все возможности, и ресурсные, и производственные. Известно, что XXIV съезд партии поставил эту задачу, а на XXV Генеральный меланхолично доложил, что не справились с этой задачей. И звучало это как могильная эпитафия.

Различные виды коопераций и индивидуально-трудовая деятельность длительное время испытывали на себе экономичес­кое и административное давление и даже произвол. Вспоми­наю посещение совхозного молочного комплекса в Иловлинском районе Волгоградской области. Повез туда меня первый секретарь Волгоградского обкома партии Леонид Сергеевич Куличенко, колоритнейшая фигура того времени. После ос­мотра комплекса состоялась беседа с руководством и специа­листами совхоза. Куличенко спросил директора, имеет ли он собственную корову, тот ответил, что нет, не имеет. «Значит, молоко выписываешь?» «Выписываю» — ответил директор. Так же ответили главный агроном, главный инженер, ветврач и др. «Та-а-ак! — протянул Куличенко. — Вы тут, значит, мо­локо выписываете, а я чем должен рабочих тракторного заво­да кормить? Мы вот со Смирновым, когда работали секрета­рями райкомов партии, коров имели, и было даже очень не­плохо!» Собеседники смущенно молчали. Тогда в заднем ряду поднялся здоровенный мужик, спросил разрешения говорить и сказал: «Насчет коровенок, Леонид Сергеевич, в свое время нам ведь выговора давали, вот они и поисчезали со двора»... Теперь уж Куличенко смущенно крякнул, махнул рукой и от­ветил: «А, чего там прошлое вспоминать. Тогда нас Никита попутал»... Хрущев, действительно, рисовал молочные реки с кисельными берегами, если ликвидировать скот в личных подсобных хозяйствах.

Индивидуально-трудовую деятельность не надо было вооб­ще запрещать, как не-надо было давить на подсобные хозяй­ства. Ведь именно это обстоятельство явилось одной из при­чин обострения дефицита в товарах народного потребления и продуктах питания. Но каковы бы ни были конкретные при­чины дефицита, в конечном счете он проистекал из общей политики, из неправильного планирования, из порочной линии на экономию ресурсов за счет потребительских интере­сов народа. И ведь известно было об этом! Сколько раз за­писывалось в официальных документах, что надо решительно прекратить пагубную практику, когда при строительстве круп­ных заводов, городов социально-бытовая сфера хронически отстает. И что же? Именно хронический дефицит товаров по­требления, отставание социально-бытовой сферы преврати­лись в зубную боль партийного и государственного руковод­ства, стали серьезным дефектом управления и планирования.

Строить больше, строить быстрее, строить гиганты, строить за счет экономии на сфере народного потребления — таков был девиз управленческих и планирующих органов. Однажды в одном подмосковном колхозе нам показали новый коровник — гигантское, высотой с трехэтажный дом сооружение, с боль­шими окнами, цементными полами. Показывая сие сооруже­ние, председатель колхоза, как бы мимоходом, заметил, что зимой скотине здесь холодно, разве такую махину натопишь! Кто-то из нас спросил: зачем же строить такие коровники? Председатель пожал плечами, побормотав: дак не мы же про­ектируем, сверху спустили.

Одним из самых трудных вопросов перестроечного мыш­ления оказалось объяснение недостатков социалистической демократии. Мы привыкли гордиться широкими социальными гарантиями — бесплатным здравоохранением, доступным об­разованием, бесплатным получением жилья и мизерной его оплатой и т.п. В этом смысле демократизм выступал одной из существенных черт общественного строя. Вместе с тем, недо­статки гласности, формализованные выборы, абсолютная за­висимость местных органов власти от центра, а фактически от чиновничьего аппарата, планирующих и распределительных учреждений, — все это делало демократические институты бессильными, неспособными противостоять негативным про­цессам.

Но если даже объяснение недостатков демократии состав­ляло немалую трудность, то осуществление практических мер по расширению и углублению демократии оказалось труднее вдвойне и втройне. Еще в начале 60 годов даже само слово «демократизация» находилось под запретом. Развитие демо­кратии — это пожалуйста, «демократизация» — ни в коем случае. Одним из дурных последствий таких порядков явилось то, что ограничение демократии, примирение с этими ограни­чениями стало своего рода привычкой. Неприкосновенными казались закрытость органов управления, особенно партий­ных, секретность, анонимность бюрократических структур, а между тем, именно эта закрытость, анонимность сплошь и рядом являлись прикрытием некомпетентности, а то и безде­ятельности управленческих органов.

И еще один важный момент: демократизм преподносился как выражение монолитного единства общества, а между тем, общество, при всех признаках такого единства, все же не было абсолютно единым ни в социальном, ни в идейном от­ношении. Социально-классовые, национальные различия, а также различия в уровне материального благосостояния, куль­туры, в идейно-политических взглядах, нравственных пред­ставлениях — все это многообразие объективно нуждалось в духовном и политическом выражении. Отчасти оно находило такое выражение в деятельности различных общественных, профсоюзных организаций, в обширной и многообразной пе­чати, но далеко не в полном виде. Вставал вопрос о социа­листическом плюрализме, и он был рассмотрен в книге.

Книга вышла из печати в конце 1987 года и была одним из первых изданий на тему о перестройке.


История врывается в современность. Как я ни беспокоился об усилении внимания к современным проблемам, случилось все-таки так, что на первое место у нас выдвинулись вопросы истории партии. И не просто выдвинулись, а именно ворва­лись, потому что здесь накопилось великое множество неяс­ных, отложенных, а то и просто закрытых тем, проблем, со­бытий, без уяснения которых невозможно было двигаться вперед, правильно ориентироваться в современности. Отло­женные исторические проблемы ворвались в современность и как бы взорвали ее.

Задолго до моего появления в Институте марксизма-лени­низма научным учреждениям и отделам ЦК партии был разо­слан макет 6-го тома многотомной истории КПСС, который охватывал период с 1959 по 1966 год. Прочтение тома и под­готовка отзывов в отделах ЦК проходили вяло, с большими паузами. Еще были живы многие участники хрущевских ре­форм и контрреформ, от них поступали самые противоречи­вые замечания, которые трудно было привести к единому зна­менателю. Обращал на себя внимание очень конъюнктурный подход авторов к освещению хрущевского и брежневского пе­риодов.

Тогда шли оживленные дискуссии о том, следует ли исто­рикам вообще забираться в современность. Бросалось в глаза, что чем большие ученые приближаются к нашему времени, тем меньше объективного, беспристрастного изложения исто­рического материала. Но если не историки, так кто же будет писать о современности, и как без этих материалов обойдутся будущие авторы? Пока шли споры, зуд конъюнктуры в выс­ших сферах побудил историков написать еще один том, по­священный уже перестройке. Все это вместе взятое требовало принятия решений.

К тому времени во главе Отдела истории КПСС Института был поставлен сравнительно молодой профессор Валерий Ва­сильевич Журавлев. Я попросил его подготовить рецензии на оба тома. Привлекли к этой работе ученых и из других под­разделений. Вчитался в материалы томов и я. В итоге внима­тельного прочтения, а также внутренних обсуждений стало вырисовываться мнение, что в таком виде эти тома не только выпускать нельзя, но и работать над ними дальше не имеет смысла.

В самом деле, общая тональность текста шестого тома была выдержана в духе документов того времени: одни побед­ные реляции сменялись другими победными реляциями, в итоге постоянных успехов происходил непрерывный рост бла­госостояния народа, культуры, крепло единство общества. Сложные противоречивые явления и процессы представлялись как отдельные недостатки. Оценивая деятельность руководства партии, авторы пишут, что, вступая в 70 годы, партия (вся партия?) всесторонне проанализировала состояние народного хозяйства, раскрыла качественно новые моменты развития со­ветского общества. Между тем январский пленум только что отметил неспособность тогдашнего руководства оценить опас­ность нарастания кризисных явлений.

Главным источником для написания подобных текстов служили доклады на съездах и пленумах ЦК партии, да и вся история выглядела как описание мероприятий такого рода. В этом и состояло одно из серьезных нарушений в историко­-партийной науке принципа историзма. Ведь наука тем и от­личается, что исследователи располагают значительно больши­ми материалами, чем участники исторических событий. Давно известно, что о человеке, как и об обществе, нельзя судить только по тому, что они сами о себе говорят.

Перед руководством Института встала довольно сложная задача — разобраться во всех обстоятельствах и оценить их. Существовала Главная редакция многотомной истории, в ко­торую входили академики П.Н.Федосеев, А.Г.Егоров, И.И.Минц, Б.Н.Пономарев, а кроме того, все принципиальные вопросы не могли регулироваться без ЦК КПСС. Пришлось совето­ваться с Отделом науки.

26 марта 87 года состоялось заседание Главной редакции, на котором я выступил с докладом. В докладе я привел многочисленные примеры, иллюстрирующие приведенные выше соображения. Общий вывод состоял в том, что содер­жащиеся в 6 и 7 томах изложение и обобщение событий 60— 70 годов в целом не соответствуют современным методологи­ческим требованиям исторической науки и уровню знаний об этом периоде. Задачу осмысления этого периода истории пар­тии и страны еще предстояло решить. Это не значило, конеч­но, что следует механически перенести в область конкретного анализа 60-х и 70-х годов оценки, прозвучавшие на XXVII съезде и январском Пленуме ЦК. То время и материалы о нем дают ученым достаточно сведений, чтобы все это проду­мать, оценить и соответствующим образом изложить. Главная редакция согласилась с выводами руководства Института марксизма-ленинизма о прекращении работы над этими двумя томами и о подготовке нового издания многотомной истории КПСС. ЦК принял предложение Главной редакции о прекра­щении работы над этими двумя томами.

Эти события произвели впечатление на коллектив Инсти­тута. Одно дело было в целом одобрить январский Пленум ЦК, а другое — перевести его идеи на язык практических ре­шений. Позиции НМЛ получили широкий резонанс и под­держку научной общественности столицы. К нам потянулись ученые, свежие силы — и на работу, и чтобы принять участие в обсуждениях. В актовом зале впервые за многие годы состо­ялась большая встреча историков партии. В ней приняли участие ученые, придерживавшиеся самых различных точек зрения. Развернулась многогранная дискуссия, в ходе которой были высказаны не просто различные суждения, но и диамет­рально противоположные. Мы были в целом удовлетворены этой встречей: люди получили возможность услышать друг друга, высказаться по наболевшим вопросам, посмотреть, как говорится, друг другу в глаза. Уже на этой встрече мы почув­ствовали, что история становится ареной острой идейной борьбы.

Что касается Института, его отдела истории партии, то ра­бота пошла по двум главным направлениям. Во-первых, надо было определить «белые пятна истории партии»: оказалось не­мало неясных периодов, позиций и действий, политических движений и партий, политических деятелей, которых специа­листы знали односторонне или вовсе не знали. Такая работа со временем была проделана, и объем этого материала составил более ста страниц. Во-вторых, отдел Журавлева предложил, не дожидаясь решения ЦК о подготовке второго издания много­томной истории, подготовить популярный учебник истории партии, нужда в котором возникла и обостряется. Подумав, я решил, не докладываясь руководству, начать эту работу.

Надо сказать, что в ЦК очень долго собирались с мыслями о том, как быть с книгой по истории партии. Наконец 6 июля 1988 года, т.е. через год с лишним после заседания Главной редакции многотомной истории, Политбюро ЦК об­разовало Комиссию ЦК КПСС по подготовке «Очерков исто­рии КПСС» под председательством М.С.Горбачева. В состав комиссии вошли А.Н.Яковлев, А.И.Лукьянов, В.А.Медведев, Н.Б.Биккенин и др. Вошел в эту комиссию и я. И ни одного профессионального историка, что было, конечно, замечено. Со мною на этот счет не советовались, и мне это не понра­вилось. Само создание комиссии напомнило времена Стали­на, у него тоже была комиссия по созданию «Краткого курса истории ВКП(б)». Но не всегда комиссии давали хоть какой- то результат. Известно, что если хочешь завалить дело — соз­дай комиссию и передай дело ей. Так оно и получилось.

Мои занятия вопросами истории этим не ограничились, да и не могли ограничиться. Особым направлением в моей ра­боте стало участие в комиссии советских и польских истори­ков. В апреле 1987 года на встрече М.С.Горбачева и В.Ярузельского было высказано пожелание, чтобы история отноше­ний двух стран не могла быть предметом для идеологических спекуляций и поводом для националистических страстей. Было решено создать комиссию историков и присвоить ей такое наименование: «Совместная комиссия ученых СССР и ПНР по истории отношений между двумя странами». Сопред­седателем от польской стороны был назначен профессор Я.Мачишевский — ректор Академии общественных наук ПОРП, от советской стороны — я.

В состав комиссии с нашей стороны вошли академик А.Л.Нарочницкий, А.О.Чубарьян, В.С.Парсаданова, В.В.Журавлев, О.А.Ржешевский, И.С.Яжборовская и другие. Уже в мае мы провели первое заседание в Москве, на котором были обозначены проблемы, которые комиссия принимала к своему рассмотрению: от войны 1920 года до послевоенного времени. Приступая к работе в комиссии, я уже имел опыт работы с поляками, понимал, что трудности будут большие. Но не предвидел, что главные проблемы окажутся в Москве.

Шел год семидесятилетия Октябрьской революции, а сле­довательно — время повышенной активности в этом отноше­нии. Проводились теоретические конференции и симпозиумы. От нас потребовали большое количество справочных матери­алов для подготовки доклада Горбачева о семидесятилетии: о Советах, советской федерации, избирательной системе, аграр­ной политике, идейно-теоретичекой борьбе в ВКП(б) в 20 и 30 годы и т.д. Попросили и соображения о самом докладе.

Я считаю доклад Горбачева о 70-летии Октябрьской рево­люции одним из самых лучших его выступлений с позиций социализма: в нем органично сочетались реализм и свежесть мысли с убежденностью в правоте социалистических идей и гордостью за свершения народа на пути социализма. И мы отметили, что в докладе были учтены и наши соображения. Сошлюсь лишь на некоторые предложения, содержавшиеся в нашем материале и использованные так или иначе в докладе. Почти все они касались ситуации в партии после смерти Ле­нина.

Мы предлагали сказать, что отнюдь не все руководители партии разделяли ленинские взгляды. И кроме того, ленин­ские рекомендации не могли охватить все вновь возникшие вопросы социалистического строительства. Поэтому после Ле­нина с новой силой развернулись дискуссии. В центре этих дискуссий оказались судьбоносные вопросы, можно ли по­строить социализм в нашей стране и какими путями надо это делать? Теоретическая полемика отражала перипетии классо­вой борьбы, но к ней примешивались и амбиции личного по­рядка. Это относилось прежде всего к Троцкому, который после смерти Ленина проявил непомерные притязания на ли­дерство в партии. Опасения Ленина относительно раскола в партии оправдались. Правда, в характеристике Сталина до­кладчик пошел дальше наших предложений.

Неизбежно вставал вопрос о реабилитации. Мы предложи­ли подчеркнуть, что, заявляя об этом, мы продолжаем линию XX съезда партии на открытый, принципиальный подход к оценке собственного прошлого. Этот подход нужен нам, чтобы очистить нашу историю от искажений и фальсифика­ций, восстановить честное имя борцов за дело революции. Чтобы практически завершить дело реабилитации тех, кто еще не реабилитирован, целесообразно создать авторитетную ко­миссию Политбюро, которая займется рассмотрением теорети­ческих и политических позиций различных групп, мерой от­ветственности каждого деятеля.

Такая комиссия была действительно создана уже в сентяб­ре 87 года. Возглавил ее сперва председатель Комитета пар­тийного контроля М.С.Соломенцев, а с октября 1988 года — А.Н.Яковлев. Включили туда и меня, как директора ИМЛ, ко­торый являлся хранителем многих историко-партийных архи­вов и располагал квалифицированными кадрами ученых, хо­рошо знавших историю. Участие в работе этой комиссии по­требовало от историков и архивистов Института большого на­пряжения. По каждому «делу» приходилось готовить научно­-историческую и биографические справки по конкретным лицам, подлежащим реабилитации. Все эти документы вместе с материалами правоохранительных органов, решениями суда и постановлениями комиссии публиковались в журнале «Из­вестия ЦК КПСС». Приведу названия лишь некоторых из них: «О так называемом право-троцкистском блоке» (Бухарин, Рыков, Томский, Угланов и др.), «О так называемой «троцкистской военной оппозиции» (Тухачевский, Корк, Якир и др.), «О так называемом «союзе марксистов-ленинцев» (Рютин, Иванов, Каюров и др.), «О так называемом «ленин­градском деле» (Вознесенский, Кузнецов, Родионов и др.). Всего ИМЛ подготовил 10 таких справок, часть из них со­вместно с Комитетом партийного контроля и другими органи­зациями. Большое значение этих документов состоит в том, что впервые сделана попытка дать научно обоснованную и справедливую характеристику процессов, организованных Ста­линым и его подручными Ягодой, Ежовым, Берией.

Вопрос об отношении к Сталину после его смерти продол­жал оставаться непреходящим и острым в общественном со­знании. Порой казалось, что он затухает, почти исчезает, но так лишь казалось. Ошибались и те, кто полагал, что во време­на Брежнева по этому вопросу в высших эшелонах власти ца­рило полное согласие. Я рассказал выше, как во время подго­товки материалов к XXIV съезду партии в узком кругу Брежнев с болью говорил о том, что прошло 15 лет со времени XX съез­да партии, а мы никак не можем встать на ноги. И каждый раз, когда надо было так или иначе давать оценку Сталину, скажем, в связи с 90-летием или 100-летием со дня рождения Сталина, разногласия в идеологических отделах вновь обострялись. С.П.Трапезников, заведующий Отделом науки, «рвал и метал» по поводу публикаций в «Правде»: как это без нас такое напи­сали! А дело было в том, что Агитпроп в таких случаях прово­дил сбалансированную линию, выработанную в 65 году: отме­чались заслуги Сталина, но тут же указывалось на вредные последствия культа и репрессий. И надо сказать, что нас в этом отношении неизменно поддерживал П.Н.Демичев — тог­дашний секретарь ЦК партии и наш куратор.

В узком кругу товарищей мы нередко говорили о Сталине, его влиянии на нашу жизнь. Я не раз высказывал мысль о том, что вопрос о Сталине надолго останется яблоком раздора в партии, которое может превратиться при определенных ус­ловиях в повод для раскола партии, если не вскрывать всей правды о нем. И что же? Разве это не так? Различные ком­мунистические партии не могут преодолеть разъединения, раскола в значительной мере из-за отношения к Сталину, точнее — из-за отношения к формам общественного устрой­ства и методам управления страной.

На встрече с пропагандистами после январского (1987 г.) Пленума ЦК партии мне был задан вопрос: вы сказали, что некоторые руководители боятся демократии, потому что не верят в силу народа. А в Постановлении ЦК о преодолении культа личности (1956 г.) сказано, что партия и народ созна­тельно шли на ограничение демократии. Разве это положение устарело? Отвечая на вопрос, я напомнил, что все эти огра­ничения были вызваны войной. Но в том же Постановлении говорится, что эти ограничения рассматривались партией и народом как временные, однако эти ограничения Сталин начал возводить в норму. Пленумы ЦК и съезды партии про­водились нерегулярно, а затем и вовсе не созывались в тече­ние многих лет. Еще по ходу ответа из зала была брошена реплика: «Да на съездах и обсуждать-то было нечего!» Знако­мая погудка. Минула тяжелейшая война, прошли нелегкие годы восстановления, накопились сложнейшие проблемы в экономике, политике, культуре, нравственной сфере, а «гово­рить нечего»!

Конечно, я понимал, что дело не в словах: очевидно, во­прошающие хотели выразить таким образом недоверие к переменам и защитить прошлое. Именно вокруг этих проблем в то же время вспыхнула острая полемика у нас на Ученом совете. Вопрос поднял в своем выступлении заведующий От­делом партстроительства В.Я.Бондарь, старый коммунист, участник войны, человек общем осторожный. Его, видимо, возмущали бесконечные разговоры о том, что вот теперь надо делать все заново и вообще все начинается с перестройки, в том числе и правду стали говорить только сейчас. Он сказал в своем выступлении, что честный ученый и до перестройки говорил правду, и народ сам разберется, где правда, а где нет.

Выступление вызвало оживленную полемику, даже некото­рый переполох. И не потому, что в нем прозвучал вызов: тогда уже можно было говорить все, что взбредет в голову. Но сама позиция все же была уязвима. Конечно, в жизни правда и ложь соседствуют неразлучно, в политике правду говорили, и порой довольно резко. Но показалось упрощением, что честные говорят только правду, нечестные — ложь. Ведь бы­вают и честные заблуждения, и довольно серьезные, а кроме того, были и преследования за правду. Перестройка ввела в оборот множество проблем, ранее запретных. Этого отрицать нельзя. Все это товарищу было сказано. Что касается того, что «народ сам разберется» — это тоже упрощение: ведь к на­роду обращаются носители разных, даже противоположных идей, и никто из этих «просветителей» народа не оставляет его своим вниманием и заботой.

А недавно я прочитал у А.Н.Яковлева в его «Горькой чаше» хлесткое суждение: «Лгали все — и те, которые речи держали, и те, которые смиренно внимали». Раз прочитал эту сентенцию, два и множество раз и все не мог надивиться виртуозности автора. Ну, говорит докладчик, положим, ложь, так откуда у тебя уверенность, что и слушающие тебя, т.е. «внемлющие», согласны с оратором, что их тоже лгунами надо числить?! Да ведь и согласиться с краснобаем-лгуном — вовсе не значит, что сам ты станешь лгуном, в этом еще надо разобраться. И думалось мне, а ведь Бондарь-то был не так уж и не прав, когда говорил о честности и правде. Подумать только: всю жизнь говорить, писать, убеждать и знать, что врешь, врешь сознательно! Нет, что-то я не верю в искрен­ность этой фразы: не более как очередная погремушка — звонкая и пустая. Отказывать всем людям в том, что они ис­кренне верили в идеи социализма, делать это столь безапел­ляционно — это уж слишком. Да и не думает же Александр Николаевич, что, читая его «Горькую чашу», читатель уже тем самым разделяет целиком его открытия, его позиции?


Странные игры вокруг ИМЛ. Поворачивать Институт к современным проблемам было все же надо. С этим соглашались и в ЦК, к этой идее положительно относились и в Институте. Правда, здесь возникал вопрос: а как это удастся? За счет чего можно это осуществить? И дело тут было не просто в том, чтобы преодолеть долголетнюю инерцию. Просто не было соответствующих людей, вернее, их было очень мало. Всего лишь менее 16 процентов научных работников так или иначе имели отношение к современным проблемам и работа­ли в отделах партстроительства, научного коммунизма, между­народного коммунистического движения. Да и в планах этих отделов преобладали толстенные монографии, над которыми работа шла годами.

С двумя такими трудами я столкнулся в ближайшее время после прихода в Институт. Наименования они имели в выс­шей степени актуальные: «Идеологическая деятельность

КПСС на современном этапе» и «Возрастание общественно- политической активности масс при социализме». Обе книги были прорецензированы и представлены на Ученый совет Ин­ститута. Их создатели настаивали на том, что книги готовы для издания. Однако Ученый совет, обсудив рукопись об идеологической деятельности, вынужден был отметить, что ав­торский коллектив не смог выявить основных тенденций в реальных процессах в сфере идеологии, пропаганды, культу­ры, существенных изменений форм и методов в работе пар­тийных организаций, средств массовой информации, учрежде­ний культуры. Не было даже попыток раскрыть истоки и при­роду противоречий, конфликтов в этой сфере, не были объ­яснены противоречивые процессы в общественном сознании, отсутствовали и социально значимые рекомендации. Что каса­ется труда об активности масс при социализме, то в нем пре­обладали восторженные декларации о все возрастающей ак­тивности и не было анализа наблюдающегося снижения этой активности, причин, порождающих это снижение. Оторван­ность от реальности — наиболее бросающаяся особенность монографии. Ученый совет отклонил и эту рукопись.

Конечно, снятие из плана этих двух работ, да еще по столь «политическим» темам, вызвало немало обид. Но доказать, что книги могут быть изданы, никто, конечно, не мог. Задумыва­ясь над причинами столь неприятного конфуза, я обратился к практике планирования и организации научных трудов. В самом деле, для исследования брались настолько широкие темы, что они включали в себя практически все стороны обще­ственной жизни, а между тем, научное исследование могло быть тем более обещающим, чем конкретнее избиралась тема. Бывало и так, что выдвигаемая тема уже предопределяла ре­зультат исследования, как, например, возрастание трудовой и политической активности масс. В этом случае почти исключал­ся исследовательский момент, потому что итог уже предопреде­лен: активность возрастает! Иначе говоря, результат становился впереди исследования или, говоря образно, телега ставилась впереди лошади. А вообще-то, эта история имела тот положи­тельный результат, что перестройка стала обретать конкретные практические формы. Исследовательская часть избранной темы выдвигалась на первый план. Об этих проблемах пришлось го­ворить и на Отделении философии и права, на собрании обще­ствоведов Академии наук СССР, так как явления аналогичного порядка имели место не только у нас.

В общем передо мною, как перед директором, встали очень непростые задачи: надо было вносить существенные коррективы в направления исследовательской и издательской работы, в структуру подразделений, в кадровый состав, если мы хотели, чтобы наша продукция отвечала современным тре­бованиям. Разумеется, многое мы делали сами, но как учреж­дение ЦК КПСС мы не имели права самостоятельно, без со­гласия ЦК, изменять структурные подразделения или созда­вать новые, не могли ввести у себя новую, пятизвенную структуру научных званий для научных сотрудников, приня­тую к тому времени в системе Академии наук СССР, а стало быть — и провести переаттестацию научных сотрудников.

Еще до моего прихода в Институте работала комиссия От­дела науки ЦК КПСС, которая доложила о своих замечаниях и предложениях на Ученом совете. Надо сказать, что оценки комиссии были весьма и весьма критические. В записке От­дела вносилось предложение принять специальные постанов­ления о работе ИМЛа. Мне казалось, что и общая обстановка в партии, и отношение руководства партии к Институту и ко мне лично благоприятствовали принятию хорошего документа по Институту. Коллектив Института активно включился в перестройку, помогал Генеральному секретарю ЦК в написа­нии различных документов. Михаил Сергеевич неоднократно звонил мне сам по вопросам подготовки различных материа­лов. Что касается Яковлева, который в то же время курировал и науку, то, хотя позади маячил тенью зимний разговор о многопартийности, наши отношения с внешней стороны вроде не испортились. Он незамедлительно принимал меня, когда я обращался к нему, вносил предложения о включении меня в разные комиссии. Все было как и раньше.

Сама по себе должность директора ИМЛ была такова, что, кто бы ее ни занимал, она предопределяла участие в разного рода комиссиях, комитетах, правлениях. Не успел я оглянуть­ся, как стал членом комиссии по подготовке издания об ис­тории Великой Отечественной войны, членом Комитета по Ленинским и Государственным премиям СССР в области науки и техники при Совете Министров СССР, председателем правления Советско-Венгерского общества дружбы, сопредсе­дателем советско-польской комиссии историков по вопросам отношений между двумя странами.

1987—1989 годы стали пиком в моей научной и публицис­тической активности. В 87 году вышла книга о перестройке, в газетах и журналах печатались статьи о перестройке, о 70-летии Октября. В «Правде» публиковались по четвергам «Ста­ницы истории», где в основном выступали работники ИМЛ. Материалы публиковались под моей редакцией. За эти три года в печати появилось примерно столько же публикаций, сколько за предыдущие десять лет.

23 декабря 87 года меня избрали действительным членом Академии наук СССР. Это означало признание той роли, ко­торую играли мои разработки по теории личности, а также, надо полагать, представления о перестройке. Избрание акаде­миком было большим успехом, авторитетной оценкой науч­ных и общественных достижений. По этому поводу, как во­дится, я получил множество поздравлений. Я уж не говорю о том, что работать мне стало легче: авторитет этого звания был очень велик. Но, с другой стороны, это накладывало на меня еще большую ответственность.

Словом, я не видел и не чувствовал, чтобы кто-нибудь из сильных мира сего захотел бы помешать принятию жизненно важного постановления ЦК по нашему Институту. Вел я себя уверенно, может быть, даже слишком. Все вопросы проекта постановления были тщательно подготовлены и, как положе­но, согласованы.

В связи с ожидаемым принятием постановления в Инсти­тут приезжал Егор Кузьмич Лигачев. Визит продлился весь рабочий день. Ему обстоятельно показали Центральный пар­тийный архив — совершенно уникальное хранилище. Здесь на специальном хранении находились свыше семи тысяч доку­ментов Маркса и Энгельса, около тридцати пяти тысяч ори­гиналов рукописей Ленина, архивы Коминтерна и др. В ки­нозале архива в течение двух часов демонстрировались все на­личные кинопленки о Ленине. Дело в том, что к этому вре­мени на экранах шел пятнадцатиминутный фильм «Живой Ленин», остальная же пленка лежала на полках. Из-за того, что в кадрах присутствовали соратники Ленина, объявленные при Сталине врагами народа.

После кинопросмотра состоялась беседа об основных пла­нах и проблемах Института. Гость был благожелательно на­строен, обещал помощь в быстром решении проблем Инсти­тута. Относительно киноматериалов договорились, что вместе с Гостелерадио мы будем готовить два больших фильма «Живой Ленин» и «Похороны Ленина». Для нас эта догово­ренность была очень важна, так как в то время — это была первая половина 1987 года — еще не была выработана пози­ция в отношении репрессированных деятелей партии.

Встреча, как говорится, прошла в обстановке доброжела­тельности и взаимного интереса. Егор Кузьмич был явно до­волен увиденным и услышанным. Были, конечно, и критичес­кие замечания, но самого общего плана. Он по собственной инициативе предложил записать в проект постановления об Институте поручение Отделу науки и Управлению делами ЦК КПСС проработать вопрос о строительстве для ИМЛ нового комплекса зданий. Нашел он подходящие слова и в мой адрес. Когда вокруг осталось совсем мало людей, он как бы мимоходом заметил, что все зависит от личности, которой по­ручено дело: есть личность — все можно сделать. Я промол­чал. Давно уж приучился пропускать мимо ушей и несправед­ливые упреки, и неожиданные комплименты.

Постановление по Институту было принято сравнительно быстро на заседании Секретариата, состоявшемся под предсе­дательством Лигачева 15 мая 1987 года. По своему содержа­нию оно было деловым и конкретным, в нем было все, что нам было нужно: предложение об усилении внимания к со­временным проблемам, раскрытие архивов, расширение прав руководства Института при решении внутренних проблем. Легко представить мое радостное состояние, которое я испы­тывал в тот день. Но постановление было направлено в Политбюро (Горбачеву М.С.) «для информации», а оттуда последовало... молчание.

Меня смущало одно обстоятельство: отделы науки и про­паганды, Управление делами ЦК КПСС принимали самое ак­тивное участие в его подготовке. В то же время Яковлев — секретарь ЦК по идеологии — никакой заинтересованности в постановлении не обнаружил и на заседание Секретариата не пришел. Я очень хорошо знал, что Александр Николаевич ни­чего зря не делает. И уж если он не пришел на Секретариат, где обсуждался не самый последний вопрос из его сферы, то тем самым он сказал свое «Фе!» по отношению к самой идее постановления, и к ведущему Секретариат, и к директору ИМЛа. Запахло интригой.

Дней через десять я случайно встретил на пятом этаже здания ЦК, где проходили заседания Секретариата, Лигачева. Поздоровавшись, Егор Кузьмич сказал, что документ задержи­вает Михаил Сергеевич, но скоро он выйдет. Выдержав при­личную временную дистанцию, я сам позвонил Горбачеву и спросил его о судьбе Постановления. В ответ он, в самом доброжелательном тоне и, главное, — очень убедительно, про­изнес примерно такую речь: «Подожди, Лукич, нельзя же такое Постановление принимать до празднования 70-летия Октября»... И ведь поверил я ему в тот момент: такова была гипнотическая сила воздействия его на меня. Хотя почти сразу же мысли-чертики выстроились в вопрос: а при чем тут 70-летие Октября?!

Не раз я разговаривал и с Яковлевым. Сперва он отделы­вался кратким: не знаю, почему-то задерживает М.С. Позднее он повторил то, что я слышал от Горбачева: документ будет принят после 70-летия Октября, сейчас не имеет смысла. А в последнем разговоре на эту тему Яковлев приоткрыл совсем уж скандальную историю, опровергавшую предыдущую вер­сию: дескать, Лигачев вынес на секретариат вопрос об ИМЛ вопреки мнению Горбачева или не совсем посчитавшись с ним, после чего Горбачев сделал внушение своему заместите­лю, а Постановление задержал на неопределенный срок.

Могло быть и так. А могло быть и иначе: сперва Горбачев согласился с Лигачевым, а потом под влиянием другого мне­ния взял это согласие назад. Уточнять эту ситуацию, рассле­довать ее мне и в голову не приходило, но не думать о ней вовсе я не мог. Возможно, именно мне давали понять, чтобы я особенно не зарывался. Не случайно Михаил Сергеевич, не­смотря на торжественное обещание поддержки, ни разу так и не принял меня, хотя я неоднократно обращался к нему с такой просьбой. Но наказывать директора непринятием реше­ния по такому крупному общепартийному делу — вряд ли это возможно. Может быть, хотели насолить Лигачеву и указать на его место? Хотя в отношениях Лигачева и Яковлева и без того хватало поводов для острых столкновений. Тогда остава­лось предположить, что главной причиной было нежелание укрепления и усиления Института марксизма-ленинизма, хотя бы обновленного, а может быть, именно — обновленного.

Но как бы то ни было, после того эпизода прошло четыре года до принятия Постановления. Это обстоятельство создава­ло в коллективе нервозную обстановку, тормозило осущест­вление многих планов, мешало перестройке Института. Что касается меня, то я понял: демонстрация доверительного от­ношения ко мне, во многом, чистейшее лицемерие, и надо отказаться от иллюзий на этот счет. В такой обстановке важно было не растеряться и настойчиво работать, продол­жать намеченную линию. Как показала жизнь, такая установ­ка мне пригодилась, когда через два года была предпринята попытка разогнать ИМЛ.

А до этого мне пришлось столкнуться с мелкими наскока­ми и укусами. В мае 87 года в Москве проходила первая сес­сия советско-польской комиссии историков по «белым пят­нам» в нашей истории. Все шло нормально, но вдруг я стал замечать, что за нами ведут скрытое наблюдение. Информи­руя ежедневно Отдел соцстран ЦК о работе комиссии, я об­наружил, что там уже все знают и на столах в Отделе уже лежат документы комиссии. Мы работали в тесном контакте с Отделом, и его работники могли располагать любой инфор­мацией и в любое время. Но путем тайного доносительства? Я спросил Медведева, бывшего моего коллегу по Отделу про­паганды и возглавлявшего этот Отдел, зачем им нужна эта самодеятельность? В ответ я услышал: «А ты хотел, чтобы Отдел узнавал позже других?» Проработав в ЦК много лет, я привык к доверию и определенному такту в отношениях между работниками аппарата ЦК.

Еще один эпизод также был связан с Отделом соцстран. Группе советских историков было поручено провести 4 нояб­ря пресс-конференцию по докладу М.С.Горбачева о 70-летии Октябрьской революции для советских и иностранных журна­листов. В зале Пресс-центра на Зубовской площади царила оживленная атмосфера, между учеными и корреспондентами то и дело вспыхивала полемика. Корреспонденты из Индии поставили заковыристый вопрос: почему академики-историки после доклада говорят, как все там правильно сказано, а между тем Горбачев не специалист по истории? П.В.Волобуев, отвечая на вопрос, сказал, что доклад — это синтез того, что достигла советская наука в трактовке этих вопросов, и это — прорыв на новую ступень познания. Что в отличие от про­шлого у нас здесь совпадение не в силу инерции, традиции, о которых корреспонденты заметили в общем-то правильно, а именно в силу нашей искренней приверженности этим взгля­дам.

Вопрос корреспондента японской газеты «Асахи» адресо­вался мне: в контексте перестройки дипломатии в отношении стран-союзников считаете ли вы нужным пересмотреть точки зрения на события пражской весны 1968 года? Имело ли смысл военное вторжение СССР в Чехословакию? Вопрос принадлежал к разряду тех «бронебойных снарядов», которые в любом случае вызывали сенсацию. Скажи я «нет» — сенса­ция, скажи я «да» — не меньшая сенсация. А между тем я специально не занимался чехословацкими событиями в 1968 году. Я мог бы использовать накатанный путь — заявить, что пересмотр принятых руководством решений — дело самого политического руководства Чехословакии и СССР. Но в силу своего положения не мог позволить себе уклониться от отве­та. И я сказал: что касается общей постановки вопроса, то она вполне правомерна. Так же, как и наша собственная ис­тория, история других социалистических стран нуждается в осмыслении многих проблем заново. Я полагаю, что следует задуматься над вопросами 1968 года, над вопросами ввода войск в ЧССР. Но я лично не взял бы на себя решение этого политического, научного вопроса и не стал бы давать на него категорического ответа. Другим мой ответ быть не мог.

Иначе говоря, я сказал: анализируйте, привлекайте новые материалы и делайте выводы, давайте оценки. Они могут быть разными — подтверждающими или опровергающими прежние. И тем не менее реакция оказалась весьма оживленной. Уже в самом сообщении некоторые корреспонденты подали эту ин­формацию в таком духе, что Смирнов осудил введение совет­ских войск в Чехословакию в 1968 году. Особенно тревожная реакция исходила из Праги. Тамошнее руководство не желало никакого нового «осмысления» и прямо отождествляло его с переоценкой всех событий 68 года. Как мне сказали, чехам было разъяснено, что это личная точка зрения Смирнова, но мы не можем наложить запрет на обсуждение исторических проблем нашими учеными.

Казалось бы, все ясно, но нет. Через несколько дней на совещании в Отделе Медведев, пригласив присутствующих об­меняться мнениями по разъяснению доклада Горбачева, вдруг добавил: «Только не так, как высказался в пресс-центре Смирнов». Никто, впрочем, не откликнулся на это приглаше­ние Медведева, но сам он неожиданно для меня весьма и весьма расстроился. То ли понял, что сказал что-то не то, то ли ему кто-то шепнул пару слов. Только не успел я как сле­дует осмыслить «втык» начальства, как он догнал меня в ко­ридоре, положил руку на плечо и извиняющимся тоном спро­сил: «Слушай, зачем я это сказал?» Видя, что я не спешу идти ему навстречу, стал повторять сокрушенно: «Дернуло же меня, зачем это нужно!» Мы уже сидели у него в кабинете, а он все расстраивался.

Я не особенно вникал тогда в эту историю, да и сейчас не стал бы ее вспоминать, если бы не встретился с нею вновь... в сочинении В.А.Медведева, кое называется «Распад», где он повествует о своем участии в развале мировой системы социализма. Дело в том, что этот факт проливает свет на некото­рые особенности тактики тогдашнего руководства. Медведев называет происшедшее весьма любопытным и многозначи­тельным казусом. В выступлении Смирнова под сомнение была поставлена правомерность действия союзных государств в Чехословакии в 68 году. Конечно, Смирнов высказал свою точку зрения. Но дело в том, что он был членом ЦК (здесь ошибка, я был кандидатом в члены ЦК. — Г.С.) и директором Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС, а в недав­нем прошлом помощником Генсека. Никаких санкций или тем более указаний по этому вопросу из ЦК КПСС он, есте­ственно, не получал. Это выступление привело чехословацкую делегацию (находившуюся в Москве по случаю юбилея. — Г.С.) в большое возбуждение. В разговоре наедине с Биляком (секретарь ЦК КПЧ) Медведевым было заявлено, что это личное мнение Смирнова, при этом подчеркнуто, что ни один вопрос, касающийся любой дружественной партии и страны, нами не решается и никогда не будет решаться без совета с ее руководством. В то же время мы не можем наложить за­прет на обсуждение исторических проблем нашими учеными.

На первый взгляд, все правильно, за исключением одного: чуть прикрытой тенденциозности в истолковании моего отве­та. Можно было понять иностранных корреспондентов: им нужна была сенсация. Можно было понять и беспокойство чехов, ибо новый анализ событий 68 года мог привести к иным оценкам. Но Медведев, имея перед собой мои слова о том, что лично я не могу давать однозначного ответа, все- таки представляет мой ответ как призыв к пересмотру преж­них решений. Зачем-то это было надо? Ведь успокаивая чехов, он вроде бы не соглашался с возможностью нового анализа, а публичное замечание на совещании в Отделе и вовсе представляет его как несогласного с таким допуском. Тогда мне все это было не очень понятно, я был склонен ду­мать, что тут проявлялась старая привычка подставлять млад­ших по должности ради высших интересов, в данном случае ради успокоения чехов. Но книга В.А.Медведева вносит яс­ность в те события, представляет истинную подоплеку случив­шегося.

Как можно понять из книги, руководству было выгодно представить мой ответ таким образом, будто я и в самом деле ставлю под сомнение акцию 68 года. Дескать, такого рода на­строения стали все шире распространяться среди интеллиген­ции, вот и Смирнов — туда же. А мы не можем запретить ученым вести поиск. Но через несколько страниц Вадим Анд­реевич рассказывает о беседе с секретарем ЦК КПЧ, который зондирует почву на предмет, не может ли руководство КПСС сделать какие-то шаги в направлении пересмотра оценок 1968 года, тогда они (чехи) могли бы со своей стороны реагиро­вать. На это Медведев дает ему следующий ответ: «Для нас, поскольку мы отмежевались от брежневского курса в рамках нового политического мышления, переоценка 1968 года не представляет опасности, напротив, была бы логичным шагом (подчеркнуто мною. — Г.С.)... Инициатива в пересмотре этих позиций или хотя бы постановка вопроса должна быть за че­хословацкими товарищами». В общем, получается, что казус состоял не в том, что Смирнов сказал 4 ноября 87 года, а в том, что, дезавуировав мои высказывания, тем самым делали вид, что они не имеют ничего общего с таким толкованием вопроса, но на самом деле уже ушли далеко вперед и были готовы пересмотреть 68 год или готовились к этому.


Плюрализм по определению и в реальности. К плюрализму меня подвели длительные занятия вопросами свободы личнос­ти. Мне пришлось столкнуться с широко распространенным в нашей литературе мнением о формальном характере прав и свобод в буржуазном обществе. Эго пропагандистское клише находилось в явном противоречии с реалиями капиталисти­ческого общества и со здравым смыслом вообще. Разве бур­жуазное законодательство не гарантировало весьма существен­ные права и возможности для капиталистов и вообще для имущих людей? А кроме того, весьма важные политические и социальные права были завоеваны трудящимися в длительной борьбе, и они высоко ценят эти права. Политический плюра­лизм отнюдь не является добровольным благодеянием буржуа­зии: он закономерный продукт расслоения общества на клас­сы. Вместе с тем плюрализм — одно из важных условий со­хранения политической власти буржуазии путем перехода власти от одной буржуазной партии к другой. Многообразие политических интересов и позиций существует и в социалис­тических странах.

Впервые свои взгляды по вопросам плюрализма я высказал на теоретической конференции в июне 85 года в Польше в рамках Советско-польской комиссии по сотрудничеству в об­ласти общественных наук. С некоторыми уточнениями эти позиции были изложены в статье «Проблемы свободы в идео­логической борьбе на международной арене». В этих матери­алах впервые была подчеркнута наша заинтересованность в правильном истолковании вопросов плюрализма.

Ограничение гласности с первых лет Советской власти, строгий контроль за печатью были продиктованы условиями гражданской войны, а потом — холодной войны. Робкие на­меки на усиление критики и самокритики в разное время были поглощены строго управляемой информацией. Гласность лишь изредка упоминалась в партийных документах. Но хотим мы этого или не хотим, а истина состоит в том, что гласность — непременное условие демократии, свободы слова, свободы печати. Кроме того, гласность — метод контроля об­щественности за органами управления. Отсутствие гласности неизбежно влечет за собой анонимность в работе органов уп­равления, излишнюю секретность и, как следствие, — скры­тые недостатки в управлении, поощрение склонности к науш­ничеству и доносительству. В свое время существовали целые запретные зоны, которые охраняли регионы, избранных руководителей, особые проблемы, куда проникновение журналист­ского глаза было запрещено.

В зависимости от судьбы гласности решался вопрос о плюрализме. Одно время плюрализм рассматривался как атрибут буржуазного общества. Конечно, отрицать необходимость идейной оценки тех или иных произведений нельзя, но дело в том, что репрессивные методы занимали значительное место в проведении линии партии в этой сфере общественной жизни. Как только где-либо проходили дискуссии, за ними почти неизбежно следовали репрессивные меры, в лучшем случае — меры организационного порядка. В условиях пере­стройки вопрос о плюрализме неизбежно становится актуаль­ным. Тема плюрализма поселилась в выступлениях М.С. Гор­бачева, причем впервые — в совместном заявлении Горбачева и Ярузельского, который уже давно утверждал правомерность социалистического плюрализма, вполне в соответствии с польской действительностью. Интересно, что социалистичес­кий плюрализм в отличие от плюрализма политического вы­глядел в выступлениях Горбачева — как нечто очень желанное и даже ласковое, что-то вроде новорожденного теленка. Со­циалистический плюрализм, говорил он в одном из своих вы­ступлений, основывается на социалистических ценностях, со­здает наилучшие условия для борьбы мнений, поиска истины. Однако реальная жизнь давала несколько иные представления о плюрализме в нашем обществе.

Возможно, Михаил Сергеевич сам ожидал (или ему вну­шили), что оппозиция предстанет в виде конструктивной доброжелательной силы, которая будет предлагать несколько иные методы и способы перестройки, а в итоге получится доброкачественный синтез. Что касается консервативных дог­матических элементов, то об их опасности Горбачев повел речь уже в первых своих выступлениях после провозглашения перестроечного курса, хотя консерваторы долгое время отмал­чивались и заговорили лишь где-то в 89 году.

Однако наиболее активную и наиболее острую оппозицию составили правые радикалы, которые почему-то долгое время величали себя «левыми», видимо, учитывая, что в стране с сильным пиететом революционных традиций выгоднее ходить в «левых», чем в правых. Именно с этой стороны разверну­лась наиболее острая критика социализма, Октября, Ленина и партии, а затем и горбачевского толкования перестройки. На­ряду с диссидентскими элементами неожиданно активную роль в этом плане стали играть люди, которые совсем недавно были вхожи в партийные коридоры власти и проявляли себя на ниве популяризации и защиты идей марксизма-ленинизма, авторитета Маркса, Энгельса, Ленина. Я уж не говорю о том, что все они были коммунистами.

В середине 88 года стал заметно выделяться профессор Ю.Н.Афанасьев, работавший в то время директором истори­ко-архивного института. Кто-то из сотрудников ИМЛ обратил мое внимание на статью Афанасьева в газете «Литературная Россия» под названием «Перестройка и историческое знание». Мы провели анализ и установили, что автор по всем основ­ным вопросам противопоставляет свои взгляды Горбачеву на перестройку, но при этом взгляды эти несколько маскирует. Во время одной из встреч с Яковлевым я внес предложение: учитывая канун партийной конференции, может быть, следо­вало бы в одной из газет задать Афанасьеву ряд вопросов, чтобы он уточнил свои позиции, пригласив к диалогу. Яков­лев дал свое «добро». Статья «Вопросы историку» появилась в «Правде», а 25 июня в «Правде» же публикуется статья Афа­насьева «Ответ историка».

Автор в начале своего «ответа» предупредил читателя — «не пугаться» того, что он скажет дальше. Я не считаю, писал он, созданное у нас общество социалистическим, хотя бы и «деформированным». Тут же он отрицает наличие целостной концепции социализма у Ленина. Он предлагает создавать современную концепцию социализма заново, правда, пока еще при помощи Ленина. Но взгляды Афанасьева эволюциониру­ют стремительно. Проходит всего около трех месяцев, а он уже пишет, что социализм в своей марксистско-ленинской девственности не способен к саморазвитию, и партия вообще вела страну в никуда. СССР означает погружение советских республик в бездонную яму, перестройка представляет конец последней империи. Наконец, в январе 90 года он заявляет: существующая партия не имеет будущего, потому что это ле­нинская партия. Но даже не заглядывая в будущее, все было достаточно ясно из правдинской публикации: вопросы постав­лены, ответы получены, маскировка сброшена. Позиция «Правды» была зафиксирована в примечании к статье «Ответ историка».

Надо сказать, что я медленно подходил к четкому понима­нию идейного размежевания внутри партии. Сила традицион­ных представлений о великом значении идейно-политического единства партии давила на сознание партработников, в том числе и на мое собственное, со страшной силой. Уже упомя­нутый Стивен Коэн, американский советолог, спросил меня в ходе беседы, что я думаю о наличии оппозиции внутри пар­тии. Я ответил ему, исходя скорее из соображений тактичес­кого характера, что у нас различия во взглядах действительно бывают значительные, но вряд ли это дает основание гово­рить о наличии политической оппозиции.

Но, видимо, Коэн лучше меня знал то, что он именовал оппозицией внутри нашей партии. Он назвал наши разногла­сия с Ю.Афанасьевым фундаментальными и слишком серьез­ными, чтобы мы могли оставаться в рамках единой партий­ности. Афанасьев, продолжал Коэн, хочет убедить людей в том, что перестройка должна быть очень радикальной, что со­ветский социализм еще предстоит создать.

Этот разговор с С.Коэном заставил меня еще и еще раз возвращаться к существу наших расхождений с Афанасьевым. Я не мог согласиться с тем, что у Ленина нет концепции со­циализма. Если ее нет у Ленина, то нет ее и у Маркса. Тогда у кого она есть? В таком случае разговор становится беспред­метным.

Я не мог согласиться и с тем, что советское общество не является социалистическим. Если нет социализма у нас, то нет его нигде в мире, и вообще, о чем тут спор? Между тем и в мире известен только тот социализм, который утвердился у нас и в других странах. В этом обществе господствует об­щественная собственность на средства производства в виде государственной, кооперативной, собственности общественных организаций, что, впрочем, не исключает и индивидуальной и частной собственности. Советский Союз впервые дал опыт общегосударственного планирования народного хозяйства. В основе распределения здесь лежат трудовые отношения, как бы ни были несовершенны его конкретные формы. Управле­ние, при всех бюрократических и технократических тенденци­ях, всегда ставило своей задачей обеспечение благосостояния и безопасности всего народа, а не богатство и супербогатство узкого слоя людей за счет всего народа. Конечно, социализм мог возникнуть и в ином варианте, но он у нас был, и это признано всем миром. Немало было и заимствовано у нас. Другое дело, что его надо достраивать, перестраивать, совер­шенствовать, но в основе его лежат социалистические прин­ципы.

Почему же столь решительно отрицается этот очевидный факт?

Дело все в наличии в обществе двух противоположных мыслящих сил — сторонников и противников социализма. И эти силы вели себя с самого начала перестройки различно и противоположно. Одни выступали за перестройку социализма ради укрепления социализма. Ради очищения его от чуждых наслоений, подъема его производства, общественных отноше­ний, культуры и нравственности на более высокий качествен­ный уровень. Другие, приняв накопившиеся проблемы за ис­торическое поражение социализма, решили поставить задачу смены системы общественных отношений, реставрации капи­тализма. Признание ленинской концепции социализма, тем более — построения социализма в СССР не укладывалось в логические схемы оппозиционеров. Но, зная высокий автори­тет социалистических идей у народа, они с самого начала по­нимали, что нельзя получить поддержку народа, встав изна­чально открыто на путь капиталистической реставрации. Поэтому был избран обходной маневр: объявить социализм несуществующим, осудить все, что было построено в СССР, скомпрометировать учение Маркса и Ленина и призвать к построению «подлинного социализма», не очень заботясь о его об­лике, поскольку сразу же стали подменять социализм гражданским обществом со свободной рыночной экономикой, т.е. капитализмом.


Ленин, о котором спорят. Усиливающиеся нападки на Ле­нина заставили меня много заниматься ленинской проблема­тикой. Ленина я и до того знал неплохо. Еще во времена учебы в партийной школе и в Пединституте, в АОН я прочи­тал и законспектировал все основные произведения и множе­ство статей Ленина. Но Ленин — неисчерпаем. Я согласен с тем, что нужно перечитывать его заново. Но известно, что одни читают и находят новые подтверждения правоты социа­лизма, новые подходы Ленина к решению социальных про­блем, другие — для того, чтобы опровергнуть Ленина.

Задолго до перехода в ИМЛ я был приглашен консультан­том в многосерийный документальный фильм о Ленине «Страницы жизни». Ставил его известный режиссер-документалист В.П.Лисакович, а многие сценарии, первые и заключи­тельные, писал Егор Яковлев, представлять которого не надо. Эта работа длилась более десяти лет, и я участвовал в ней, независимо от того, где работал. Лисакович впервые широко и удачно ввел в документальный фильм методы игрового кино. Особенно хорош был Николай Губенко, который пред­ставлял Ленина. Участие в работе над фильмом позволило мне еще глубже вникнуть в образ Ленина, содержание ленин­ской мысли. Когда пришел в ИМЛ, я с интересом стал зани­маться именно Лениным, в том числе публикацией неопубли­кованных произведений Ленина.

В марте 86 года, еще до моего прихода, ЦК партии пору­чил ИМЛ внести предложения о новом — шестом издании Полного собрания сочинений Ленина. Необходимость нового издания объяснялась главным образом тем, что предыдущее издание не включало в себя до семи тысяч ленинских доку­ментов. Правда, большинство из них было опубликовано в дополнительных томах собрания сочинений и в биографичес­кой хронике. Но оставалось примерно до 300 документов, ко­торые нигде не публиковались. 2 сентября 87 года по нашему предложению Секретариат ЦК принял постановление о харак­тере нового издания Полного собрания сочинений.

Естественно, что я должен был заинтересоваться неиздан­ными документами Ленина. Тем более, что гуляло много раз­ных легенд о секретных и сверхсекретных сочинениях Ленина. И вот передо мною папка, довольно полная, но всего лишь одна — обыкновенная канцелярская папка с картонными кор­ками. Вместе со мною заместители заведующего архивами Ахапкин и Амиантов, хранитель фонда. Они комментируют документы. Очень много писем Троцкому, Бухарину, другим лидерам оппозиций. Значительную часть документов с ходу откладываем для публикаций. После согласия Секретариата ЦК они будут направлены в печать.

В общем-то было ясно, что рано или поздно все докумен­ты Ленина будут изданы. Эта работа в период перестройки ускорилась. Но опубликовать все сразу невозможно, хотя бы потому, что каждый документ нуждался в научной обработке. Были и такие документы, о публикации которых следовало подумать и посоветоваться.

После XXVIII съезда партии шестое издание сочинений Ле­нина оказалось под вопросом. Между тем, Общий отдел ЦК не переставал теребить нас — требовал предложений: издавать, не издавать. Посоветовавшись с заместителем Генерального секретаря ЦК В.Ивашко, я написал для него неофициальную записку по этому вопросу и передал ее из рук в руки в середине декабря 90 года с условием, что после прочтения ее он пригласит меня, и мы поговорим, как быть дальше. Но, видимо, у то­варища Ивашко в то время руки до сочинений Ленина не дошли. Августовские события 91 года застали записку на пись­менном столе в кабинете Ивашко. Записка попала на глаза жадных до сенсаций журналистов, и замелькали на газетных полосах возмущенные «охи» и «ахи»: дескать, директор ИМЛ не желает открывать секретов Ленина...

Авторы подобных «сенсаций», конечно, постеснялись ска­зать читателю о том, что основной смысл докладной Смирно­ва состоял как раз в стремлении опубликовать ленинские ар­хивы. Но там действительно был поставлен вопрос о докумен­тах, касающихся мер по поддержке революционных сил за ру­бежом, разведывательной деятельности, вмешательства в меж­дународные противоречия, попыток «советизации» Литвы, Венгрии, Чехии, Румынии и т.д. Не видел тогда и не вижу сейчас ничего предосудительного в секретной деятельности молодого Советского государства и в праве его охранять свои секреты. Все государства так или иначе занимаются защитой своих интересов за границей, поддержкой дружественных сил. И уж совсем нет ничего особенного в том, что директор на­учного института, прежде чем предлагать публиковать такого рода секретные документы, стал советоваться со своим поли­тическим руководством.

Вокруг Центрального партийного архива Института марк­сизма-ленинизма вообще кипело немало страстей. Объясня­лось это неудовлетворенными потребностями исторической науки, но и преувеличенным представлением о документах, хранящихся в этом архиве. Действительно, архивы, связанные с деятельностью Ленина, а также руководства партии в до­военный период, хранились у нас. Но все остальные материа­лы находились на хранении в Общем отделе ЦК КПСС, где образовался по существу еще один исторический архив пар­тии, и доступ туда был закрыт, в том числе и для научных сотрудников.

Михаил Сергеевич не раз широковещательно заявлял, что архивы должны быть открыты для ученых и литераторов. И нам кое-что удалось сделать. Со второй половины 88 года с согласия ЦК были раскрыты архивы Коминтерна не только для наших ученых, но и для представителей всех партий, вхо­дивших в Коминтерн. Сразу пошел поток заявок от компар­тий всего мира на работу в наших хранилищах. До марта 89 года поступили просьбы принять научных работников, изгото­вить копии документов из 31 страны. Это создало большие нагрузки для работников архива, но дело сдвинулось. Публи­кация архивов приобрела вполне регулярный характер с появ­лением журнала «Известия ЦК КПСС». Под рубрикой «Из архивов партии» печатались материалы о деятельности партии после революции, ленинские документы, в том числе письма к нему. Только до августа 90 года в журнале было опублико­вано более двадцати новых документов Ленина. Впервые в СССР вышел в свет доклад Н.С.Хрущева на XX съезде партии о культе личности Сталина.

И все же наши просьбы передать архив партии послевоен­ных десятилетий ИМЛу были отклонены. Болдин — заведую­щий Общим отделом ЦК раза два очень важно и поучительно говорил мне в ответ на мои домогательства: «Архив, Георгий Лукич, это серьезное дело!» Насколько это серьезное дело, мы скоро увидим.

Но вернемся к Ленину. Мой собственный опыт изучения жизни и трудов Ленина, длительные непосредственные отно­шения с аудиторией, воспринимающей Ленина, позволяют четко вычленить три очень значимых, но совершенно различ­ных типа или вида восприятия Ленина, его учения и его на­следия. Я бы сформулировал их так: 1. Признание его выда­ющегося воздействия на ход мировой истории, стремление к реалистическим оценкам его вклада в дело социалистического преобразования России; 2. Безграничное восхищение Лени­ным, иконографическое изображение его образа и всего того, что он делал; 3. Глобальное отвержение учения Ленина и по­литической деятельности, испепеляющая ненависть к самому его имени. Оставим в данном случае в стороне индифферент­ный массив.

Виновником столь конфронтационного восприятия Ленина был прежде всего сам Ленин, его дела и устремления, но также реалии человеческого бытия, вековое разделение обще­ства на господ и негоспод. Он был не просто сторонником социалистического учения и революции, он стал во главе ве­личайшей народной революции и практически приступил к созданию общества, в котором народ берет управление всеми делами на себя. Английский советолог Роберт Сервис считает, например, что события 1917 года были не просто политичес­ким экспериментом элиты с массами. Это была настоящая сага самоосвобождения рабочих, крестьян и солдат, создавших в городе и на селе свои организации. В каждой деревне, в каждом городе был образован свой Совет, у крестьян появи­лись коммуны.

Пострадавших, несогласных, обиженных революцией ока­залось много. Среди них были не только те, кто потерял бо­гатство и власть, но и те, кто считал существовавший порядок естественным, данным от Бога, кто считал притязания го­лытьбы на власть и незаконными и бессмысленными. И ничто не могло примирить их с Лениным и его партией. Это касалось не только простых обывателей, но и ученых. Ленин это великолепно знал и понимал. Вся казенная и либеральная наука, писал он еще в 1913 году, защищает наемное рабство. Ожидать беспристрастной науки в обществе наемного рабства — глупенькая наивность.

Естественно, что споры вокруг Октябрьской революции и социалистической России, вокруг ленинского наследия проис­ходили и не могли не происходить, ибо слишком было велико значение того, что свершилось в России. Здесь не только раз­рушались устои старого мира, что порой сопровождалось бес­смысленной жестокостью и вандализмом, но предлагался новый миропорядок. В созидании этого нового миропорядка народ, особенно молодежь, с энтузиазмом поддерживал Ком­мунистическую партию, готов был строить, преодолевать труд­ности, овладевать наукой и культурой, отстаивать справедли­вость и защищать Родину. Все это не могло не вызывать ин­тереса к Ленину и споров вокруг него. Никакие «санитарные кордоны», никакие экономические бойкоты, холодная война, железный занавес не могли прикрыть интересов к СССР, к социализму. Не случайно ведь, как фиксировал ЮНЕСКО, Ленин оставался самым издаваемым и самым читаемым авто­ром среди когда-либо живших политических публицистов, теоретиков и даже писателей.

Конечно, в жизни и творчестве Ленина были и ошибки. Сам он неоднократно подчеркивал, что строить новое обще­ство без ошибок невозможно. Между тем говорить об ошиб­ках Ленина было у нас не принято. За малым исключением об общепризнанных. Но времена меняются. В апреле 1987 года меня пригласили выступить перед пропагандистами Мос­квы в связи со 117 годовщиной со дня рождения Ленина. После вступительного слова пошли вопросы — самое главное на таких собраниях. Один из первых вопросов: «Вот вы гово­рили о прозорливости Ленина, а можете вы назвать ошибки Ленина?» Лихорадочно начинаю перебирать историю. Напо­минаю присутствующим принципиальное отношение Ленина к вопросу о публичном признании ошибок. Потом бегло перечисляю: бойкот выборов в первую Государственную Думу большевиками был ошибочен, так как наивысшая точка подъ­ема революции была уже пройдена; небезошибочно шла раз­работка аграрной программы партии, а в итоге большевики были вынуждены в октябре 1917 года использовать программу эсеров, так называемый «Крестьянский наказ о земле», со­ставленный на основании 242 местных крестьянских наказов; оказался ненужным пункт программы о всеобщем вооружении народа вместо постоянного войска; забегание вперед с наци­онализацией частных предприятий в период военного комму­низма. Наконец, избрание на пост Генерального секретаря ЦК Сталина и предоставление ему возможности сосредото­чить в своих руках необъятную власть, которая была исполь­зована им для расправы с соратниками Ленина — это ошиб­ка, которую Ленин успел осознать, но исправить уже не смог.

Слушая этот перечень, аудитория ошарашенно молчала. Да и сам я, спохватившись, вслух сказал: хватит, а то как бы мой перечень не превратился в мою собственную ошибку. В зале — смех. Ледок отчуждения растаял.

Редакция «Московских новостей» собралась опубликовать упоминавшуюся выше статью Р. Сервиса о Ленине и обрати­лась ко мне с просьбой написать к ней свой комментарий. 12 ноября 1989 года газета поместила и статью Сервиса и мой комментарий к ней. Сервис характеризовал Ленина как поли­тического колосса XX века, как человека, оказавшего глубо­чайшее влияние на историю в нашем столетии. Мне были близки рассуждения автора статьи о том, что у Ленина не было тщеславия и что он корректировал свои взгляды по мере поступления новой информации о народных чаяниях. Может быть, это одна из сильнейших черт личности Ленина, что и привлекает внимание к его фигуре.

Сервис отмечает далее, что в изображении Ленина в СССР появились реалистические тенденции, опубликованы материа­лы, характеризующие Ленина как человека. Однако старая трактовка деятельности Ленина, который все знал, все пред­видел и все контролировал, сохраняется. Ленин изображается гением, который сплотил массы для социалистической рево­люции, осуществил благодаря сверхпрозорливости переход от сверхмонополизированной государственной экономики перио­да гражданской войны к НЭПу. Советское руководство нахо­дит прецедент в ленинской политике периода НЭПа, отмеже­вывается от периода сталинизма. Да, связь между перестрой­кой и НЭПом несомненно существует. Но, заявив об этом во всеуслышанье, мистер Сервис делает великолепный кульбит. Оказывается, Ленин не подходит для роли предтечи пере­стройки, потому что он ответственен за ужесточение полити­ки в период гражданской войны, за диктатуру Сталина, и что между Лениным и Сталиным вообще можно поставить знак равенства. Отсюда, необходимо дать «более точный портрет Ленина».

Слов нет, такая сложная личность, как Ленин, всегда будет вызывать желание что-то уточнить в его понимании, что-то дорисовывать в нем, но в данном случае у мистера Сервиса легко угадывается стремление отождествить Ленина со Стали­ным. О трогательном совпадении этих зарубежных советов с намерениями оппозиции свидетельствует появление в «Огонь­ке» (№ 24 за 1989 год) статьи известного экономиста, главно­го редактора журнала «Вопросы экономики» Г.Х.Попова, представляющей собой комментарии к статье Л.Б.Красина под названием «Контроль и производство». Читатель наверняка встречал эту фамилию, но я напомню: Красин — старый большевик, соратник Ленина, советский дипломат и крупный организатор социалистической экономики. Указанная статья впервые появилась в «Правде» 1923 года и содержала крити­ческие замечания по поводу ленинской статьи «Лучше мень­ше, да лучше». В статье Красина был высказан упрек в адрес Ленина в связи с выдвижением им идеи создания суперконтрольного органа (Рабкрина). По мнению Красина, главная за­дача должна состоять не в контроле, а в восстановлении эко­номики страны, в увеличении производства. Эти замечания Красина били мимо цели, потому что Ленин более всего как раз заботится о подъеме производства, но при этом видел в контроле одно из средств повышения производства, для него судьба производства всегда оставалась главной для победы но­вого общественного строя. Да и вообще критические замеча­ния Красина не представляли чего-нибудь особенного, а вос­торги Попова относительно «смелости» Красина носили явно искусственный характер: полемика с Лениным в те времена была не столь уж редким делом среди его соратников.

Конечно же, Попов хорошо об этом знает. Но, судя по всему, он вознамерился показать, что рядом с Лениным дей­ствовал мыслитель, который предлагал иной и более правиль­ный путь строительства социализма. По словам Попова, Кра­син видит за идеями контроля теоретические ошибки Ленина, поскольку контроль, административная система вообще, зани­мают подчиненное положение в экономике. У Красина речь идет о методах, приближающихся к производственным, сегод­ня бы мы сказали — экономических методах. По мнению По­пова, — это лучшая организация производственного аппарата, более толковый подбор людей, материальное обеспечение ра­бочих, служащих и руководящего персонала, содружество ра­бочего, техника и представителей власти. Мне казалось все это по меньшей мере странным. Будто Ленин недооценивал экономические методы управления, будто это не он настаивал на полном использовании личной материальной заинтересо­ванности. Будто это не Ленин учил толковому подбору людей, привлечению специалистов, не он настаивал на высокой оп­лате их труда.

19 июля в «Правде» вышла моя статья «Об одном истори­ческом экскурсе». В ней я напомнил читателю о богатейшем наследии Ленина в области экономических методов управле­ния народным хозяйством — от использования всех инстру­ментов капиталистической экономики и буржуазного опыта до развития местной инициативы и соревнования. Экономи­ческие методы управления хозяйством были разработаны Ле­ниным несравненно глубже и систематичнее, чем у Красина. Пункты, отмеченные Поповым в статье Красина, — это всего лишь бледная урезанная копия ленинских идей и представле­ний. И такой квалифицированный экономист, как Попов, не мог не знать всего этого. Тогда в чем же дело?

Сам Попов об этом пишет следующее: модель Ленина со­держит в себе своеобразный синтез подхода нэпа и подхода военного коммунизма. От первого шла идея строя цивилизо­ванных кооператоров, от второго — идея руководства со сто­роны меньшинства большинством народа. В этом плане было больше для развития в сторону Административной системы. Следовательно, замысел профессора Попова состоит в том, чтобы возложить ответственность на Ленина за создание той администрации, которая была практически создана Сталиным, долгие годы действовала в СССР и при которой руководство народным хозяйством осуществлялось преимущественно по­средством голого администрирования. Для Попова не важно, что «цивилизованность кооператоров» была отнюдь не един­ственным элементом НЭПа. Профессор как бы случайно «забыл» продналог — важнейший экономический метод взаи­моотношения с крестьянством. Что касается руководства меньшинства большинством народа как признак военного коммунизма, то и тут профессор лукавит, намекая на то, что вот они, демократы, когда придут к власти, станут большин­ством руководить меньшинством... Что сталось с этим наме­рением — видно сейчас достаточно наглядно.

В общем, в своей статье я попытался показать подоплеку велеречивых рассуждений профессора об экономических мето­дах и демократии. В то время шло быстрое формирование идейной и политической платформы Демократического дви­жения. Попов, как один из идейных вдохновителей демдви­жения, предпринимает попытку скомпрометировать Ленина как создателя административной системы, его концепцию со­циализма, а стало быть, и горбачевскую задачу восстановле­ния ленинской концепции социализма. Конечно, для этого Попову потребовалось вообще отсечь ленинские экономичес­кие взгляды, представить дело таким образом, что их как бы и не было. Забыты ленинские высказывания о материальной заинтересованности, хозрасчете, роли денег, банков, торговли, допущении частной собственности. Я понял, почему тогда моя отповедь Попову в защиту Ленина не вызвала никакого отклика со стороны руководителей партии, хотя статья в «Правде» была опубликована на видном месте и под броским заголовком. Очевидно, Горбачеву и Яковлеву было нужно такое выступление.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги