Был случай, широко расписанный в мемуарной литерату­ре, когда были сняты с работы политобозреватель «Правды» Бурлацкий и член редколлегии той же газеты Карпинский за публикацию в «Комсомольской правде» отклоненного в «Правде» материала «На пути к премьере», в котором крити­ковались методы приема и отклонения премьер в Министер­стве культуры. Да ведь тут скорее столкновение самолюбия двух печатных органов. Были задеты, конечно, интересы верх­них эшелонов руководства, но вопросы эти решались вне От­дела пропаганды.

Пока писал эти строчки, я вспомнил еще один факт сня­тия с работы главного редактора центрального журнала. Я тогда еще не курировал прессу и не знал лично Егора Яков­лева — главного редактора журнала «Журналист», но вдруг сенсация! Во вкладке этого журнала появилась цветная репро­дукция картины художника Герасимова «В бане». По коридо­рам отдела забегали мужики в поисках этого номера журнала. «Политический» криминал состоял в том, что на вкладке были изображены обнаженными несколько роскошных пред­ставительниц женского пола, наслаждающихся благами рус­ской бани. «Смелый мужик», — сказал я, зная пуританские нравы нашего руководства. И вот по инициативе Суслова принимается постановление: Е.В.Яковлева от должности осво­бодить. Как ни старался уговорить начальство Александр Ни­колаевич Яковлев — ничего не вышло. Отбыл Егор Владими­рович на работу в Прагу корреспондентом.

Мне могут сказать, что, если не Отдел пропаганды, то Главлит все-таки осуществлял предварительную цензуру: цен­зоры прочитывали все материалы, своей властью снимали «неблагонадежные» статьи, и это породило ропот среди журналистов, в том числе и главных редакторов. Беда состояла еще и в том, что под видом борьбы за «идейную чистоту» иногда сводили личные счеты, защищали свои интересы, вкусы и позиции различные авторы и редакторы. Расскажу о двух весьма характерных случаях.

Когда я еще опекал издательство «Знание», в 1969 году стало известно, что в этом издательстве по неясным причинам задерживается брошюра Георгия Шахназарова «Руководящая роль коммунистической партии в социалистическом общест­ве». Он обратился ко мне за помощью. Читаю верстку и не могу понять, в чем дело? Конечно, как всегда, когда пишет Шахназаров, книга содержит признаки оригинального мышле­ния, но это же не повод... Спрашиваю директора издательст­ва, наших работников, которые тоже приложили руку к этому делу, — кряхтят, но молчат. Оказалось, что возражения посту­пили из Отдела ЦК, в котором работает Шахназаров и где были с ним не согласны. Все-таки книгу выпустили, у меня сохранился экземпляр с надписью автора и благодарностью за помощь «в выходе этой книжицы».

Второй случай был прямо-таки скандальный. В журнале «Семья и школа» была опубликована статья о Сухомлинском — известном украинском педагоге, Герое Социалистического Труда. Но у этого талантливого педагога были сильные про­тивники, и их единомышленники работали в Отделе науки ЦК и Минпросе СССР. Проглядев выход статьи, они тем не менее дают указание издательству произвести «выдирку» этой статьи, заменив ее в готовом номере другим материалом. За­протестовала редакция журнала, запротестовали «правдисты», узнавшие об этом безобразии. И снова Агитпропу приходится заниматься кляузным делом. Выясняет, почему Отдел науки и Минпрос выдвинули нелепое требование. Дали бы в следую­щем номере другую позицию или в другом журнале. Не гово­ря уже о материальных затратах, выдирка была возмутитель­ным безнравственным актом. Организаторам сделали внуше­ние, статью о Сухомлинском все же напечатали.

Приведенные примеры — наглядное свидетельство того, как порой отраслевые отделы ЦК бесцеремонно вмешивались в издательские дела. Это говорит о том, что Агитпроп нельзя представлять оплотом всяческой реакции и произвола. Он был как раз куда меньше заинтересован в ущемлении авторских прав. Об этом в то время было широко известно.

Я начал курировать печать в декабре 1970 года, но до Главлита у меня руки дошли гораздо позже. Со временем в Отделе стало созревать убеждение, что Главлит следовало бы ограничить охраной тайн в печати. Дело было в том, что его постоянные вторжения вызывали не только недовольство ре­дакторов, но и стали предметом пристального внимания за рубежом. Между тем политика разрядки, заинтересованность в ней Советского Союза требовали активных шагов и в этом направлении. Наконец, еще одно соображение: одними реп­рессивными мерами вести успешную идейную борьбу невоз­можно, надо было дать большую свободу руководителям средств массовой информации.

Руководство не желало открывать дискуссии с диссидента­ми, но изменить функции Главлита оно согласилось. И в ре­зультате длительных обсуждений и согласований в 1975 году было принято постановление о работе Главлита, которым от­менялось его право на прямое вмешательство в тексты публи­куемых материалов. Ответственность за идейное содержание публикаций целиком возлагалась на руководителей печати, радио и телевидения. Работники Главлита могли лишь обра­щать внимание редакторов на сомнительные места, но не более того. Постановление не публиковалось, но оно несо­мненно сыграло свою положительную роль.

Примерно в то время был сделан еще один шаг в расши­рении прав интеллигенции: было принято решение о присо­единении СССР к Бернской (1886 г.) международной конвен­ции по защите авторских прав. До этого наши авторы ничего не получали за свои труды, опубликованные за рубежом, равно как зарубежные авторы ничего не получали у нас. За редким исключением и с особого разрешения. Под давлением творческих союзов отделы пропаганды, науки и культуры вошли в ЦК с соответствующими предложениями, и решение было принято. У наших авторов появились новые, хотя и не очень большие, возможности.

Помимо этих и им подобных организационно-политичес­ких задач Отделу пропаганды приходилось почти постоянно принимать участие в разработке идейно-теоретических вопро­сов. В этом направлении работали опытные и хорошо подго­товленные товарищи.

Об уровне их подготовки и способностях говорит хотя бы то, что, уходя из Отдела, они занимали крупные государствен­ные и партийные посты. Кто они? Скляров Юрий Александ­рович — впоследствии шеф-редактор журнала «Проблемы мира и социализма», заведующий Отделом пропаганды ЦК партии, Медведев Вадим Андреевич — затем ректор Академии обще­ственных наук, заведующий Отделом науки и секретарь ЦК партии, Косолапое Ричард Иванович — впоследствии главный редактор журнала «Коммунист», Грамов Марат Владимирович — впоследствии председатель Госкомспорта СССР, Ненашев Михаил Федорович — позднее главный редактор газеты «Со­ветская Россия», председатель Госкомиздата и Гостелерадио, Владимиров Борис Григорьевич, работавший у нас руководи­телем группы консультантов, потом помощником у Суслова и Андропова, заместителем заведующего Отделом науки и глав­ным редактором «Экономической газеты». Конечно, по свое­му характеру и взглядам это были люди очень разные и в последующеми занимали разные и даже противоречивые по­зиции.

И все же оставался еще один вопрос, требовавший реше­ния: как заполнить пустоту, образовавшуюся после разгрома руководства идеологией. Конечно, регулярная связь с Сусло­вым придавала известную устойчивость руководству Отделом пропаганды, но как бы решительно я ни вел себя, как бы квалифицированны ни были мои коллеги, все равно остава­лась важная проблема обеспечения авторитета нашим решени­ям. Хоть и была широко распространена легенда о всесилии Агитпропа, но я видел, что его авторитет зависел не только от поведения его руководителей, но и от поддержки их со стороны центральных органов информации, ибо в конце кон­цов все решали человеческие отношения.

Среди руководителей прессы, информационных агентств многие были членами и кандидатами в члены ЦК партии, членами ревкомиссии, словом, каждый из них — крупная по­литическая фигура, имевшая собственный выход на секрета­рей ЦК. А во главе литературно-художественных журналов, издательств стояли известные писатели, литературные крити­ки. И это была публика острая и взыскательная.

После длительных консультаций, советов мы, наконец, до­говорились что будем собираться небольшой группой и об­суждать прежде всего неотложные оперативные дела и согла­совывать свои действия. Получил на это «добро» от Суслова. Охотно и регулярно бывали на встречах Михаил Васильевич Зимянин — главный редактор «Правды», Лев Николаевич Толкунов — главный редактор «Известий», Леонид Митрофа­нович Замятин — генеральный директор ТАСС, Иван Ивано­вич Удальцов — председатель правления АПН. Немного слож­нее было с Лапиным Сергеем Георгиевичем, который вначале капризничал, но потом приобщился и приходил регулярно.

Наши встречи и обсуждения помогали всем нам, придавали нашим делам определенную целеустремленность. По общему признанию такого тесного взаимодействия Отдела пропаганды ЦК и руководителей центральных идеологических ведомств не было ни до того, ни после.

Двое из этого коллектива, а именно Зимянин и Лапин, были вместе со мной приглашены в Завидово в начале 1976 года для работы над Отчетным докладом XXV съезду партии. Можно было предположить, что приглашены они были отнюдь не для работы над докладом, а скорее на смот­рины кандидатур на пост секретаря ЦК по идеологии. Тем более, что к тому времени идеологический раздел у нас в ос­новном был готов. Но, появившись в Завидово, они должны были проявить себя и таки проявили, предложив написать еще один раздел о социально-классовой структуре. Я реши­тельно возразил, так как на двух предыдущих съездах эти про­блемы рассматривались и ничего нового в этой сфере не про­изошло. Мои возражения приняты не были, и вот началась «работа»: я сижу и строчу текст, а Лапин и Зимянин «гоняют блиц» в шахматы, по нескольку десятков партий в день! По­казал им первый вариант: Зимянин в принципе одобрил, Лапин сказал, что материал не годится, но что нужно делать, не сказал. Я делаю второй вариант и показываю, реакция та же, продолжение то же: они играют в шахматы, я пишу. Я возмутился, сказал, что думаю, Зимянину, Александрову... И вдруг — обсуждение положения дел на совещании у Генераль­ного. Когда очередь дошл$%ас, я сказал, что раздел Отдела пропаганды принят, а что касается социально-классовой структуры, то считаю раздел не нужным и что в таком составе мы его все равно не напишем. Заявление произвело впечат­ление, в совещании был объявлен перерыв.

Для меня XXV съезд партии остался в памяти как «мой съезд»: я очень много работал при подготовке материалов к отчетному докладу, как делегат съезда был избран членом ре­дакционной комиссии, а как руководитель Отдела возглавлял редакционно-издательский аппарат съезда (РИА). За нами были подготовка стенографического отчета о работе съезда, всех речей к печати, ежедневных информационных сообще­ний об утренних и вечерних заседаниях съезда.

Однажды днем в комнате руководства РИА зазвенела кремлевка, и состоялся разговор Зимянина с Брежневым. Мы давно ждали этого разговора: ведь уже два с половиной года не было секретаря ЦК по идеологии. Когда Зимянин положил трубку, все уставились на него, некоторые были готовы уже поздравлять. Но не таков Михаил Васильевич! Не глядя на окружающих, он грубовато пробурчал: «Никакого разговора не было, вы ничего не знаете». На Пленуме ЦК Зимянин дейст­вительно был избран секретарем и стал нашим куратором. А от нашего отдела меня избрали кандидатом в члены ЦК, Медведева — членом Центральной ревизионной комиссии.

Зимянин сразу же загрузил меня массой поручений не толь­ко организационного порядка, но и по подготовке материалов. Однажды я спросил, когда же у нас будет заведующий, он в своей манере ответил: «Зачем тебе хочется дурака на шею са­жать? Работаешь и работай!» Но в июле у меня случился пер­вый приступ воспаления поджелудочной железы, а 12 ноября мне сделали хирургическую операцию. Операция сложная и тя­желая. На работу я смог выйти только в конце мая 1977 года. Находясь в больнице в тяжелом физическом и нравственном состоянии, я порой представлял себя всадником, который на полном скаку как подстреленный срывается в падении, резко и неожиданно. Зимянин потом говорил мне: «Думалось, тебе и износу не будет, а вот, пожалуйста!» Но ни он, ни я не догады­вались, что мои главные страдания еще впереди.

14 мая, когда я находился в Барвихе, мне позвонил Зимя­нин и сказал, что принято постановление об утверждении за­ведующим Отделом пропаганды ЦК КПСС Е.М.Тяжельникова, работавшего до этого первым секретарем ЦК комсомола. Помолчав, Зимянин добавил: «Отнесись спокойно, по-делово­му». Я ответил, что так и сделаю.


Глава 3

В КАНУН ПЕРЕСТРОЙКИ


Столь долгое отсутствие. Следующие пять лет стали для меня временем грозных болезней, невозвратных потерь и тя­желых испытаний. Весной 1977 года, когда я еще не поднялся с постели, умерла родная сестра жены — большой друг семьи. После этого тяжело начала болеть жена, и 16 июня 1980 года Тамары Петровны не стало. Все свои силы и здоровье она от­дала благополучию семьи, воспитанию двух сыновей и дочери. Через год в возрасте 87 лет скончался мой отец.

А у меня осенью 1980 года начался второй тур болезней: язва двенадцатиперстной кишки, новые приступы панкреати­та. В начале февраля 1981 года тяжелая операция на подже­лудочной. Через пять дней операция повторилась, а затем долгое время не могли остановить кровотечение.

За время болезни я пережил немало размышлений о жизни и смерти, моменты прощания с жизнью, когда мне ка­залось, что уже не выжить, могильный холод забирался в мое сердце. И если мне все же удалось провести «косую», то лишь благодаря высочайшему мастерству и самоотверженности про­фессоров Малиновского, Федорова, Скабелкина, Прокубовского, а также великолепному оборудованию клинической больницы на Мичуринском проспекте.

Во время болезни меня поддерживали очень многие люди, прежде всего родные и друзья. Говорят, что во время опера­ции и пребывания в реанимации звонило множество людей. Я не подозревал, что мое здоровье и моя судьба интересуют такое большое количество людей в Москве, да и не только в Москве: звонили из республик и областей.

После столь долгого отсутствия встал вопрос, а что же я могу делать в Отделе. Договорились, что возьму более или менее спокойный участок: партийную учебу, экономическое образование, массово-политическую агитацию, библиотеки, музеи, клубы. Но как первому заместителю заведующего мне пришлось постепенно расширить круг своих занятий. В декаб­ре 1977 года я выступил на Всесоюзной научно-практической конференции в Москве с основным докладом о единстве идейно-политического, трудового и нравственного воспита­ния. Это было первое мое выступление после длительного перерыва, слушали с интересом, в зале стояла необычная ти­шина.

А в мае 1978 года я совершил интересную поездку в Че­лябинск и Уфу с целью ознакомления с постановкой эконо­мического образования и воспитания на предприятиях. В Че­лябинске у меня состоялась примечательная встреча с челове­ком, с которым мы были делегатами районной комсомоль­ской конференции в июне 42 года в Котельниково. Стоило нам заговорить о деталях конференции, общих знакомых, о немецких бомбежках, как стали совпадать часы и дни собы­тия. Вспоминали самую большую бомбежку, когда он был в депо, а я в МТС. Уходили мы из Котельниково тоже в один день, только он рано вечером с группой железнодорожников, направлявшихся в Сталинград, а мы с Ваней Мартыновым — на Антонов — ночью. Действительно, мир тесен: пережив рядом критическое время в Котельниково, мы через 36 лет встретились в далеком Челябинске, куда он попал по направ­лению Наркомата путей сообщения. Там он вырос с рядового деповского инженера до первого секретаря Обкома партии, звали его Михаил Гаврилович Воропаев.

Зимой 1979 года я вместе с В.М.Фалиным, бывшим тогда первым заместителем заведующего Отделом международной информации, работал над проектом постановления ЦК о дальнейшем улучшении идеологической, политико-воспита­тельной работы. По замыслу этот документ должен был отно­ситься к категории этапных, вроде принятых ЦК в 38 и 60 годах. Перед нами была поставлена задача в самой общей форме: обобщить новые явления и процессы общественно-по­литической жизни, определить положительные сдвиги и недо­статки в идейно-воспитательной работе, наметить новые зада­чи. Постановление было принято 29 апреля 1979 года, и во­круг него было немало шума. Однако особой роли оно не сыграло.

Во-первых, потому что было смято последовавшими вско­ре перестроечными настроениями и событиями. Во-вторых, оно не содержало ни поворотных идей, ни коренных измене­ний в практике идейно-воспитательной работы. Я помню, как Валентин Михайлович Фалин одну за другой предлагал нова­ционные идеи и они одна за другой вежливо, но неуклонно отвергались на разных уровнях. Было именно такое время, когда чего-то новенького хотелось, но чтобы при этом ничего всерьез не менялось. А в таких случаях за новое выдается все то же старое, но только хорошо забытое.

Тем не менее в этом документе были и достоинства. Одно из них — стремление к рассмотрению положения дел в кри­тическом и реалистическом духе. Обращалось внимание на то, что воспитательный процесс ведется в сложных условиях, об­ремененных различными негативными явлениями и фактами: низким уровенем образовательной и профессиональной подго­товки некоторых слоев населения, большим объемом неквали­фицированного труда, рецидивами мещанской, мелкобуржу­азной психологии, бюрократизмом, расхлябанностью, индиви­дуализмом, своекорыстием. А между тем, пропаганде свойст­венны тенденции сглаживать острые вопросы, обходить нере­шенные проблемы, замалчивать недостатки и трудности. Уход же от проблем порождает формализм, серый казенный стиль пропагандистских материалов, словесную трескотню. Во всех этих характеристиках просматривается опасность разрыва между словом и делом.

Постановление было принято, а между тем, ситуация в От­деле складывалась неблагоприятная. И главная причина со­стояла не в приязни или в неприязни между мною и новым руководителем Отдела пропаганды. Личные отношения были и до его прихода в Отдел, и после более или менее уважи­тельные. Столкнулись два совершенно различных стиля рабо­ты, понимания задач пропаганды. Если до того Отдел был со­риентирован на вопросы содержательного характера, на выяв­ление и распространение лучшего опыта идейно-воспитатель­ной работы, то сейчас главное внимание стало отдаваться по­иску внешне эффектного, показушного. Я понимал, конечно, что в массовой работе без этого не обойтись. Скажем, если где-то от имени космонавтов вручается флажок (вымпел) за хорошие трудовые показатели — может, кому-то это и нра­вится. Но вот по инициативе Агитпропа оборудуется целый агитпароход и плывет по Волге. Так делали во время граждан­ской войны — но теперь! — когда почти сто процентов насе­ления охвачены радио- и телевещанием? Зачем? А впереди агитпоезд, а еще в замысле агитаэроплан... Не говоря уже о бешеной дороговизне подобных «мероприятий», они были ни­чтожны с точки зрения эффективности.

Но неугомонный руководитель Агитпропа уже придумал новое грандиозное «мероприятие» — 60 ударных недель в честь приближающегося 60-летия СССР. Подумайте только: 420 дней — более года непрерывного ударного труда! Да ведь сама по себе ударность означает кратковременное сосредото­чение сил на узком участке, иначе никто такой «ударности» не выдержит. Но инициаторам и этого мало: они решили каждой «неделе» дать свое особое название. Например, неделя «40-летия Малой земли» и «40-летия Московской битвы», при этом не было Сталинградской битвы, Курской дуги. Была даже неделя имени спортивного комплекса ГТО и т.д. И по смыслу, и по организационным возможностям все это пред­ставляло чистейшую чепуху. Затея вызвала дружное сопротив­ление Отдела и была, хотя и с трудом, похоронена.

Об этих «художествах» стало известно и на периферии. В апреле 80 года я прочитал в Минске лекцию для партактива республики на тему: «Ленин о личности». Тогда же у меня со­стоялась беседа с первым секретарем ЦК Компартии Белорус­сии Петром Мироновичем Машеровым. Мы были вдвоем, и он напрямую спросил меня, удается ли нам проводить что-то из прежней нашей линии? Я ответил, что кое-что удается, а вообще — тоска зеленая... В длинном, вообще-то, разговоре, который воспроизвести полностью я не смогу, он сказал мне фразу, которую я хорошо запомнил: «Вы, может быть, не со­всем понимаете, какую вы в Агитпропе делаете полезную, не­заменимую для всех нас работу. Надо эту линию продолжать во что бы то ни стало: возвышать Родину, наше учение, но мыслить при этом реалистически и критически. Это — глав­ное. А вашего шефа я знаю, думаю, долго не удержится».

Но лишь в октябре 82 года Андропов пригласил к себе всех заместителей заведующего и заведующего Отделом про­паганды и сказал в заключение, что Агитпроп слабо ведет агитационно-пропагандистскую работу. Это был «звонок». Через два месяца Тяжельников был назначен послом в Румы­нию, а на его место пришел Борис Стукалин, работавший перед тем председателем Госкомиздата СССР.

Что касается меня, то еще летом 1981 года академик Фе­досеев сделал мне предложение о переходе на работу в Ин­ститут философии его директором. Я дал согласие, но вопрос долгое время не решался в связи с неясным положением в Отделе пропаганды. Однако нет худа без добра. Отход от ин­тенсивной работы в Отделе позволил мне, несмотря на болез­ни, активно заняться научной работой. Если с 73 года по 77 у меня преобладали публикации по текущим задачам пропа­ганды и агитации, да и тех было немного, то после 77 года я стал часто выступать по теоретическим вопросам, и число этих выступлений резко возросло. В 81 году я подготовил со­кращенный вариант монографии под названием «Личность при социализме» для издания на иностранных языках. В 83 году вышло третье издание «Советского человека» в Политиз­дате.

Здесь я хотел бы сказать о реакции на книгу у нас и за рубежом. Она была переведена на все основные европейские языки и на многие азиатские (краткий вариант). У нас появи­лись многочисленные хвалебные рецензии и обильное цити­рование в научных докладах и монографиях. Я дал указание сектору журналов и сектору издательств, чтобы они предупре­дили особо популярные издания относительно неуемного ци­тирования и рецензирования книги, что и было сделано. Думаю, что эта мера избавила меня от приступов зависти со стороны некоторых «доброжелателей».

Сам себе я объяснял эту популярность двумя моментами. Во-первых, тем, что книга представляла по существу первую попытку дать научную разработку советского человека как фе­номен, широко и давно признанный за рубежом и в Совет­ском Союзе. А во-вторых, тем, что автор решительно отказал­ся от нормативного подхода к изображению образа советского человека, попытался критически и реалистически исследовать процесс формирования социалистической направленности личности. Не случайно во многих рецензиях отмечалось как положительное явление рассмотрение в главе пятой разных типов внутри социалистической направленности, а также типов антисоциалистической направленности.

Приведу еще два интересных примера реакции на книгу. Однажды в Бресте (Франция) к нашему известному писателю и публицисту Н.Н.Яковлеву подошел моряк с прибывшего в порт советского теплохода с французским переводом «Совет­ского человека» в руках. Книга была вся исчеркана — следы неоднократного прочтения и размышлений. Этот необычный читатель сказал, что книга попала ему в руки совершенно случайно, но он теперь не расстается с ней и очень интере­суется автором. Мой знакомый рассказал ему обо мне и по­обещал выслать книгу на русском языке с авторской надпи­сью, что и было мною сделано.

А после выхода второго издания в 73 году я получил пись­мо от писателя Бориса Полевого, работавшего тогда главным редактором журнала «Юность», с которым у нас было лишь заочное знакомство. Вот что он написал мне: «Сегодня закон­чил штудировать Вашу книгу. Именно, не читать, а штудиро­вать, ибо все, о чем Вы в ней повествуете, мне столь близко и интересно, что, читая, хотелось не просто узнавать, но об­думывать и попрочнее запоминать. Ей-богу. Особенно инте­ресными оказались главы IV и V (Советский человек как тип личности и проблемы типизации личности. — Г.С.). Полагаю, что это наибольшая Ваша удача. О том, как эта книга заин­тересовывает, скажет хотя бы и то, что я брал ее с собой в Париж, когда ездил на конгресс ветеранов войны».

29 декабря 81 года на очередном собрании АН СССР меня избрали членом-корреспондентом Академии наук.


Теоретическая мысль в поисках этапа. В конце 82 и начале 83 года бригада работников ЦК КПСС готовила на Секрета­риат ЦК большой вопрос о руководстве Приморским краевым комитетом партии идейно-воспитательной работой. Я возглав­лял бригаду и с головой ушел в подготовку вопроса. Дважды — в ноябре и январе летал во Владивосток, выступал на пле­нуме крайкома партии. Замысел был крупный: сказать новое слово на материалах столь значительной парторганизации. Да и вообще в таком разрезе вопрос на Секретариате никогда не рассматривался.

В крае был накоплен интересный опыт: весь актив был включен в ведение массово-политической работы, областные руководители регулярно выступали перед трудовыми коллек­тивами. Но здесь, как и везде, значительная часть времени партийного аппарата тратилась на подготовку и «заслушива­ние» на бюро партийных комитетов многочисленных «вопро­сов» и принятие по ним постановлений, которые низовые парторганизации не успевали как следует «переваривать», а тем более — выполнять. Получалось, что вместо конкретного дела часть партийных работников марала бумагу. Я радовался, что наконец будет публично осужден один из закоренелых по­роков в деятельности парткомов всех уровней.

На секретариате председательствовал М.С. Горбачев, и во­прос прошел хорошо, предложенный проект был принят без особых замечаний. Но узнаю, что Постановление направлено лишь в один адрес — Приморский крайком партии. Горбачев объяснил мне это тем, что партия идет к Пленуму ЦК по идеологическим вопросам и неразумно разбрасываться ценны­ми наработками. Мне тогда же подумалось, что кто-то влия­тельный не пожелал выносить на суд партии застарелую бю­рократическую болезнь.

А как было бы хорошо именно в преддверии Пленума ЦК раскритиковать бюрократические элементы стиля. Помню, как первый секретарь Пролетарского райкома партии Владивосто­ка резко говорил о том, что пора кончать эту «говорильню» на пленумах, собраниях партактива: если что-то надо сделать срочное и новое, давайте соберемся, быстро договоримся — и за дело! Не сидеть же целыми днями и толочь воду в ступе?! Но попробуй я это сделать, — сейчас же отделы горкома, крайкома обвинят в несерьезности.

Этот пример наглядно показывает, в каком плотном коль­це находились секретари низовых парткомов: понимая необ­ходимость перемен, они не могли осуществить их по собст­венному почину в силу давления партийного аппарата выше­стоящих партийных комитетов. Но тут вышла статья Юрия Владимировича Андропова: «Учение Карла Маркса и некото­рые вопросы социалистического строительства в СССР» («Коммунист», № 3, 1983 г.). Она была подобна струе свежего воздуха, хлынувшего в застоявшиеся помещения.

Действительно, до этого теоретическая мысль блуждала в поисках определения этапа, на котором находилась страна. Статья окончательно освобождала от навеянного хрущевским десятилетием «развернутого строительства коммунизма». К тому же она возвращала к реальным и насущным проблемам социализма. Об этом говорилось уже в заголовке статьи. От­крывался простор для полемики о том, где мы сейчас нахо­димся с точки зрения социалистического строительства. Раз­бирая положение о развитом социализме, в отличие от бреж­невского утверждения, что у нас уже построен развитой соци­ализм, Андропов выдвинул тезис о том, что страна находится в начале этого длительного исторического этапа, который, в свою очередь, будет знать свои периоды, свои ступени роста. При этом данное отрезвляющее положение было не только провозглашено, но и обосновано. Переворот в отношениях собственности сам по себе не устраняет всех столетиями на­копившихся черт человеческого общежития. А без такого переворота любая «модель» социализма, в какие привлекатель­ные одежды ее ни ряди, окажется нежизненной. Здесь Анд­ропов, как и Маркс, имеет в виду последствия отчуждения труда — индивидуалистические привычки, стремление поживиться за счет других, за счет общества.

Но дело не только в объективных трудностях: наша работа, направленная на совершенствование и перестройку (разрядка моя. — Г.С.) хозяйственного механизма, форм и ме­тодов управления, отстала от требований, предъявляемых до­стигнутым уровнем материально-технического, социального, духовного развития советского общества. И это главное. Во главу утла выдвигается сегодня задача продумать и последова­тельно осуществить меры, способные дать большой простор действию колоссальных созидательных сил, заложенных в нашей экономике. Но, договорившись о необходимых мерах, приняв соответствующие решение, недопустимо бросать дело на полпути. Все, что решено, должно быть выполнено.

Обращаю внимание читателей на то, что в этих высказы­ваниях Андропова перестройка понимается как реализация возможностей социалистической экономики: речь идет о пос­ледовательности и настойчивости при осуществлении разрабо­танных мер, чего как раз не хватало прежнему руководству. Известно, что задуманные экономические реформы ни разу осуществлены полностью не были.

Интересно сегодня вспомнить элементы выдвинутой Анд­роповым перестройки. Во-первых, это точный учет интересов общества, личности, социальных групп, а также местных ин­тересов как движущей силы советской экономики, рост бла­госостояния народа на этой основе. Во-вторых, в области рас­пределительных отношений труд, и только труд, его реальные результаты должны определять уровень благосостояния каждо­го гражданина. Необходимо, чтобы практика материального и морального стимулирования развивала в людях сознание по­лезности их труда, утверждала чувство сопричастности делам и планам коллектива и всего народа. И нетерпимое отноше­ние к нетрудовым доходам, прогульщикам, лодырям и т.п. Неоправданное повышение зарплаты создает дефицит со всеми его уродливыми последствиями, вызывающими спра­ведливое возмущение трудящихся. В-третьих, в области демо­кратии Андропов четко вычерчивает двоякое направление внимания партии — бдительность по отношению к тем, кто поднимает руку на социалистические завоевания народа, и устранение бюрократической «заорганизованности» и форма­лизма, развитие творческой инициативы и активности масс. Подчеркивая необходимость расширения прав и свобод граж­дан, автор настаивает на приоритете общественных интересов, служение которым и есть высшее проявление гражданствен­ности. И в-четвертых, отвергая наивное представление о том, что, дескать, социализм вообще избавляет людей от противо­речий и трудностей, Андропов подчеркивает, что успехи в со­циалистическом строительстве зависят от реалистического, на­учно обоснованного подхода к разработке политики, исключа­ющего засилье конъюнктурщины и схоластического теорети­зирования.

Перечисленные пункты отнюдь не исчерпывают содержа­ния статьи, но именно эти моменты в наибольшей степени стимулировали теоретическое мышление и заложили основы поисков на ближайшее будущее.

Возможно, сегодня кому-то положения статьи покажутся банальностями. Но статья менее всего носила пропагандист­ский характер, она была строго выверена с точки зрения со­ответствия марксистской теории, реальному положению дел в стране. Верно и то, что основные ее позиции не являлись от­крытиями, они были хорошо известны в публикациях того времени. Но на фоне, который создавали выступления Бреж­нева и Черненко, она воспринималась как реалистическая, смелая и острая.

О выступлениях Брежнева и Черненко никак не скажешь, что они были элементарно неграмотными, ибо делались людь­ми высоко эрудированными, но, чувствовалось, глубоко устав­шими от этих речей, а потому в них порой проскакивали ут­верждения, явно лакирующие действительность. Так появи­лось и закрепилось положение о том, что у нас построено развитое социалистическое общество. Кто-то вписал Черненко фразу о том, что выполнен завет Ленина о поголовном вовле­чении трудящихся в управление общественными и государст­венными делами. Тогда как даже в Москве, по данным В.В.Гришина, в общественной работе принимало участие до 60 процентов работников. Да и то, надо думать, это большое преувеличение. В приветствии научной конференции в Киеве, подписанном Брежневым, появилось утверждение о том, что у нас созданы все условия для всестороннего развития лич­ности. К сожалению, автор этого опасного утверждения был работником Отдела пропаганды. Когда я пригласил его и стал объяснять всю беспочвенность приведенного заявления, этот товарищ ответил мне: «Да мало ли, Георгий Лукич, у нас рас­сыпано подобных утверждений!»

Такие словесные фальшфонтаны лишь частично объясня­лись некомпетентностью пишущих и озвучивающих написан­ное. Главное же, они вызывались стремлением приукрасить достигнутое, показать во что бы то ни стало успех, найти обя­зательно нечто «новое», а если его не было — его придумы­вали. Что-то вроде Потемкинских деревень.


Первые встречи с Горбачевым. Впервые о Горбачеве заго­ворили в аппарате ЦК, когда началась чехарда в идеологи­ческом руководстве. Мы работали без секретаря ЦК по идео­логии, а долгое время и без заведующего Отделом, а тут мо­лодой первый секретарь с гуманитарным университетским образованием...

Никаких конкретных представлений о Михаиле Сергеевиче я не имел, пока не стал ездить в Ессентуки из-за болезни пе­чени у моей жены. Не знаю, как мне лично помогли воды, но Северный Кавказ я посмотрел, и с большим удовольстви­ем: Пятигорск, Кисловодск, Железноводск, Ессентуки, Чер­кесск, Теберда, Архыз — все это чудесные места, к тому же тесно связанные с Российской историей, русской литературой. Здесь я познакомился с маршалом бронетанковых войск Лосиком, космонавтом Поповичем и его женой, летчицей Ма­риной Лавриненко, но особенно сдружился с Иваном Кирил­ловичем Лихотой, работавшим тогда секретарем крайкома партии. Все это очень интересные люди, встречи с которыми были не только приятны, но и полезны. Там я услышал пер­вые отзывы о Горбачеве: образованный, энергичный, с инте­ресом к идеологии. Он, конечно, знал о моих появлениях в Ессентуках. Однажды по его инициативе мне подарили книж­ку ставропольского писателя Н.Губарева «Молоко волчицы». Книга оказалось интересной, даже увлекательной. В ней — картины из непростой, трагической жизни терских казаков. В книге я нашел много общего с судьбами шолоховских героев.

Однажды Горбачев позвонил мне по ВЧ по незначитель­ному вопросу, но разговор перекинулся на проблемы, которые его интересовали в большей степени. Я сказал ему, что мы внимательно следим за школьными ученическими бригадами, был такой опыт ставропольцев, и лишь в конце разговора всплыла цель звонка: он сказал, что идеология — большое и сложное дело и нужны люди подготовленные. Ага! А мне передавали, будто он неодобрительно относится к тому, что в Отделе пропаганды появились доктора наук, профессора, а работать некому. Я тогда же выразил недоумение по поводу такой странной реакции вроде бы грамотного человека. Воз­можно ему передали мои слова.

Первая встреча с Горбачевым состоялась летом 1978 года в Мраморном зале ЦК на пятом этаже. Было очередное сове­щание секретарей ЦК с руководителями средств массовой ин­формации. Я пришел вплотную к самому началу, мест в зад­них рядах не оказалось, и я сел за столик в первом ряду. И вдруг вспомнил, что здесь может присутствовать новый секре­тарь ЦК по сельскому хозяйству Горбачев. С его предшест­венником Кулаковым у нас были очень хорошие отношения, он любил выступать перед редакторами газет. Сейчас я попро­бую вычислить: это должен быть незнакомый мне человек, сравнительно молодой по возрасту. Действительно, крайний слева — незнакомый товарищ, несколько провинциального вида, наверное, он. Но вычислил и он меня: в конце совеща­ния он кивнул мне головой, и я подошел к нему. Будто мы давно знакомы, он спросил о моем здоровье, а я поздравил с избранием его секретарем ЦК. «Ну, что же, Георгий Лукич, — сказал он, — поработаем вместе? Надеюсь, будем тесно со­трудничать». Я, естественно, выразил готовность. Второй раз я мимоходом видел его, когда он зашел поздравить с днем рождения Зимянина — почти через год. Он уже был канди­датом в члены Политбюро ЦК. Я увидел внешне другого че­ловека: с солидной осанкой, гордым поставом головы, а глав­ное — голос: басовитый, начальнический, хотя и приветли­вый, и доброжелательный. Потом, уже в 82 году, я доклады­вал ему вопрос о Приморском крайкоме партии, бывали и другие встречи. После избрания Андропова Генеральным сек­ретарем Горбачев иногда председательствовал на Секретариате. Популярность его стала расти на глазах. Успешными были его поездки в Англию и Канаду.

Узнаем, что Горбачеву поручается доклад о 113 годовщи­не со дня рождения В.И.Ленина. Вскоре от него последовал звонок с просьбой — помочь в подготовке доклада. Должен сказать, что я не любил работать над этими дежурными до­кладами: они неизбежно несут на себе печать конъюнктуры. И как раз на них мне «везло»: пришлось руководить напи­санием докладов к ленинским годовщинам для Ильичева, Андропова, Громыко, Пономарева, хотя в последнем случае материал быстро перекочевал в руки международников, как и должно было быть с самого начала. И вот теперь еще один.

На первой встрече со мной докладчик заявил, что он просит помочь ему подготовить такой доклад, какой ему нужно, а не такой, какой хотели сделать ему консультанты-международники. И он рассказал, что встречался с Арбато­вым и Бовиным (спичрайтерами Брежнева), и те предложили такой порядок работы: они напишут, а он примет или нет

— его дело, как всегда. Но докладчик не захотел «как всег­да». Он сразу же дал мне свои первоначальные заготовки. Самое заметное место в них занимали положения, относя­щиеся к последним ленинским работам. Докладчик хотел, чтобы прозвучала мысль о том, что Ленин в конце жизни намеревался переосмыслить сложившиеся представления о социализме. Однако эти задумки Михаила Сергеевича были осуществлены не полностью: помнится, что были какие-то рекомендации членов Политбюро сократить эти мотивы. Но и то, что было сказано, прозвучало свежо. Отметив, что про­шло 60 лет со времени появления последних статей Ленина, докладчик подчеркнул, что Ленин как никто другой смело вскрывал и трезво оценивал недостатки и противоречия со­циалистического строительства, предлагал тщательно проду­мать меры по их преодолению. Он предостерегал против скоропалительности в решении экономических и социальных задач, призывал глубоко вникать в сущность процессов, про­исходящих в экономике, знать все плюсы и минусы и дей­ствовать на этой основе энергично, наверняка. Доклад был встречен с интересом.

К тому времени был окончательно решен вопрос о моем переходе в Институт философии, состоялся об этом разговор и с Горбачевым. Он спросил, зачем это тебе надо? Я объяс­нил свои позиции: «Я уже давно половину своих сил и стрем­лений отдаю науке. Избрание меня членом-корреспондентом — признание этого обстоятельства. В Институте меня ждет интересная работа, здесь — нет». Его реакция была спокойная и деловитая: «Ну, что же... Может, так оно и лучше». Задерж­ка моего перехода в Институт философии произошла сперва из-за доклада Горбачева, а потом — из-за приближающегося июньского Пленума ЦК по вопросам идеологии, где я возгла­вил бригаду по подготовке резолюции Пленума.

Мы заметили, что проведению Пленума придавалось какое-то преувеличенное значение. Может быть, потому, что во главе партии встали лидеры, так или иначе занимавшие идеологические участки профессионально, — Андропов и Черненко. Они, видимо, видели в идеологической работе важ­ное, если не решающее, средство подготовки населения к осу­ществлению поворотных решений. Не случайно Андропов на­стойчиво подчеркивал, что идеологическая работа выдвигается на первый план.

И даже в содержательном отношении материалы Пленума ЦК вполне отразили всю неопределенность переходного вре­мени, когда недовольство положением дел в стране было на­лицо, а новые идеи, цели и задачи, средства их достижения еще не определились с достаточной четкостью. Всем участни­кам той работы хотелось что-то изменить, сказать что-то новое, но что именно — в этом был большой разнобой и мало определенности. Эту ситуацию неожиданно очень четко обозначил Черненко — сам докладчик. Подводя итог очеред­ного обсуждения, он заметил: «В общем, все за поворот, и всем ясно, от чего надо уходить, но вот куда и к чему идти — пока темно...»

Пленум состоялся 14—15 июня 1983 года. Большие надеж­ды возлагались на речь Андропова. Но он был тяжело болен. Отказавшись от доклада, он выступил с небольшой содержа­тельной речью, определив главные задачи в сфере идеологии и высказав ряд соображений о подготовке новой редакции Программы КПСС. Внимание привлекло положение его речи о том, что даже самая яркая и интересная пропаганда, самое умелое и умное преподавание, самое талантливое искусство не достигнут цели, если они не наполнены глубокими идеями, тесно связанными с реальностями сегодняшней жизни и ука­зывающими путь дальнейшего движения вперед. А касаясь об­ществоведения, он подчеркнул, что необходим решительный поворот общественных, прежде всего экономических наук к реальным, практическим задачам, которые ставит жизнь перед нашим народом.

Очевидно, что Пленум прошел несколько преждевременно, когда перестроечное мышление еще не сформировалось доста­точно отчетливо, чтобы стать мобилизующим фактором. К тому же его организаторы и вдохновители, с чьими именами были связаны основные замыслы и намерения, оказались вскорости вырванными из жизни болезнью. А через год-два Пленум был забыт.

Перед Пленумом ЦК меня вместе со Стукалиным принял Черненко. Ему был зачитан проект Постановления Пленума, который подготовила наша группа. О проекте от отозвался одобрительно: «Пока это самый лучший документ из всех, ко­торые готовятся к Пленуму». Черненко я знал еще с конца пятидесятых годов, когда он работал в Отделе пропаганды за­ведующим сектором и был у нас секретарем партбюро, потом, когда он работал заведующим Общим отделом ЦК. Судя по встречам, он был в общем благожелателен и деловит, а в ка­честве лидера партии я представлял его с трудом. В конце бе­седы Стукалин напомнил, что после Пленума я иду в отпуск и выхожу на работу в Институт философии. Константин Устинович сказал: «Я знаю об этом. Хочу поблагодарить Георгия Лукича за плодотворную многолетнюю работу в Отделе про­паганды. Уверен, что и на новой работе ты будешь работать так же успешно, как и до сих пор. Желаю тебе успехов». Я поблагодарил его и вышел из кабинета.


Философия и практика: о чем речь? Я переходил в Инсти­тут философии с большим желанием и, можно сказать, с во­одушевлением. Наконец-то, позади остались муторные пере­живания последнего времени, когда работа в Отделе пропа­ганды не доставляла уже былой радости. Это хорошее настро­ение не могло испортить даже знание того, что коллектив Института философии был давно и глубоко разделен на идей­но враждующие группы. В первые дни работы в Институте ко мне зашел Иван Тимофеевич Фролов, член-корреспондент, научное подразделение которого помещалось в здании Инсти­тута философии. Он высказал мне тогда примерно такое со­ображение: будь осторожен, тут в Институте такая изощрен­ная публика, что не заметишь, как возьмут под руки, прове­дут и выведут. Но даже это предупреждение не особенно по­действовало.

Что же внушало мне оптимизм, кроме моего желания ра­ботать с коллективом Института дружественно? Прежде всего то, что наступают времена, когда от научной мысли верхи ждут смелого и творческого поиска решения научных про­блем, перед наукой открывается широкий простор, новые воз­можности. Во-вторых, я имел представление об интеллекту­альной мощи коллектива Института, а многих научных со­трудников знал лично, к тому времени тесно сотрудничал с Отделом научного коммунизма и Сектором философских про­блем культуры. Некоторые мои публикации шли в изданиях Института философии. Я не мог быть втянут ни в какую группировку и рассчитывал на сотрудничество со всеми жела­ющими этого. И не в последнюю очередь я полагался на свой уже немалый опыт общения с разными людьми, который всегда давал мне преимущества на партийной работе. Ну, и наконец, у меня были намерения и планы, суть которых со­стояла в том, чтобы приблизить коллектив Института филосо­фии к насущным потребностям общественной жизни, к прак­тике.

Высказаться по этим вопросам мне предоставилась воз­можность еще до официального выхода на работу. В связи с подготовкой к XVII Всемирному философскому конгрессу в Монреале (Канада) руководители Института попросили меня выступить с сообщением об итогах июньского Пленума ЦК КПСС пораньше. Собрание это состоялось 5-го июля, хотя я находился еще в отпуске. Основные соображения, высказан­ные на этом собрании, я повторил затем в более развернутом виде на Всесоюзном совещании в Философском обществе, а затем в статье «За решительный поворот философских иссле­дований к социальной практике», опубликованной в журнале «Вопросы философии» № 9 за 1983 год.

Предвидя негативную реакцию части философов на при­зыв к повороту философии к практике, я с самого начала подчеркнул, что для некоторых научных работников осущест­вление этой задачи может показаться особенно трудным или даже неуместным. Философия не может не иметь дела с аб­стракциями высочайшего уровня в силу природы философ­ского знания, в силу мировоззренческих и методологических функций, которые она выполняет в обществе. Но именно в том случае, когда абстрагирование направлено на познание реальной практики во всем ее многообразии, научное иссле­дование дает наиболее точное отражение существенного и значимого в явлениях и процессах. Тем более, что под прак­тикой понимаются все виды чувственно-предметной деятель­ности, а не повседневные факты производства, быта и т.п. Именно вследствие таких своих особенностей философия на протяжении всей истории глубоко волновала умы и сердца людей. Ни один сколько-нибудь значительный философ, будь он материалист или идеалист, не считал для себя возможным обойти острые и сложные вопросы общественной жизни. И в названной выше статье, и в следующей — «Некоторые задачи философского осмысления нового развития общества» («Во­просы философии», 1984, № 5) я пытался как можно шире и убедительнее показать пути решения этой задачи.

Надо сказать, что значительная часть научных работников, особенно социально-философских подразделений, активно поддерживала такую позицию уже в силу своих, так сказать, служебных занятий, видела в таком подходе возможности вли­ять на исправление и улучшение общественных процессов путем активного вмешательства в жизнь, политическую прак­тику. Скептически к этой задаче относилась часть ученых из подразделений, занимавшихся онтологическими, гносеологи­ческими проблемами, философскими проблемами естествозна­ния. Наконец, часть научных работников, разочарованых в идеологии и политике компартии, видела две линии поведе­ния: либо вести непримиримую полемику с властью, либо ос­таваться на конформистских позициях, укрываясь в катаком­бах «нейтрального» мышления. Мне же хотелось привлечь к активному сотрудничеству всех способных ученых независимо от различий в их позициях.

Коллектив Института активно готовился к XVII Всемирно­му Монреальскому философскому конгрессу. Основной темой конгресса была избрана тема «Философия и культура». Оргко­митет под председательством академика Д.М.Гвишиани проде­лал огромную подготовительную работу. В Международный оргкомитет конгресса было направлено 170 докладов. Наибо­лее значительную роль в нашей делегации играл академик Теодор Ильич Ойзерман, который председательствовал на пленарном заседании и выступил с одним из основных докла­дов. Активно работали на конгрессе — председательствовали в секциях и выступали с докладами доктора наук А.И.Арнольдов, П.С.Гуревич, В.В.Денисов, Н.И.Лапин, Н.В.Мотрошилова, В.В.Мшвениерадзе, И.С.Нарский, Л.И.Новикова, В.С.Семенов и другие. Руководителем делегации был назначен я, мой доклад для конгресса «Духовная культура и формирова­ние личности при социализме» был загодя направлен в Мон­реаль для перевода, а на самом конгрессе я выступил с речью на тему «Маркс и реальный социализм». Для советской деле­гации Монреальский конгресс в определенном смысле стал переломным: на него не поехали представители старшего по­коления П.Н.Федосеев, Ф.В.Константинов, АГ.Егоров, М.Т.Иовчук и другие. Их заменили квалифицированные и способные молодые ученые.

По возвращении домой делегация развила бурную деятель­ность по освещению итогов конгресса. Я выступил на Ученом совете Института философии, на заседании бюро Отделения философии и права АН СССР, на Совете международного со­трудничества при Президиуме Академии наук, перед профес­сорско-преподавательским составом МГУ, в Центральном лек­тории общества «Знание», а по Центральному телевидению я выступал вместе с Ойзерманом и Мотрошиловой. О работе конгресса было рассказано и в печати: в «Правде», «Литера­турной газете», журнале «Коммунист». В издательстве «Зна­ние» вышла брошюра, а издательство «Наука» выпустило мо­нографию «Философия и культура».

Все это было хорошо, но впереди стояла задача, каким об­разом, посредством каких именно исследований подойти к философскому осмыслению социальной практики. Дело ока­залось непростым: над умами исследователей нередко довлела привычка ставить в качестве задачи предстоящей работы — описание философских понятий и категорий, их развития и взаимодействия; тогда как объяснения сложных процессов и явлений общественной жизни оставались в стороне. И все же, в процессе длительных обсуждений и споров план научно-ис­следовательских работ пополнился полутора десятком новых для Института проблем. Среди них наибольшую значимость представляли: диалектика производства и потребления, соци­альные аспекты интеграции города и деревни, коллективизм в сфере отношений и сознания, пути формирования научного мировоззрения, экологические проблемы научно-технической революции, роль философии в духовной жизни общества.

Нельзя сказать, что я был в восторге от этих новаций, но иного не придумали.

На фоне этих поисков стала выявляться между тем про­блема, над которой до того времени работали философы-оди­ночки, но которая, однако, могла стать стержневой для такого коллектива, как Институт философии, точнее — подразделе­ния социально-философского направления. Я имею в виду философское осмысление состояния и развития общественно­го сознания в стране. При этом особое значение приобретала задача формирования у людей марксистско-ленинского миро­воззрения. В апреле 1984 года мы провели по этой теме тео­ретическую конференцию, а через некоторое время создали в Институте Отдел философских проблем общественного созна­ния во главе с известным ученым и хорошим организатором Людмилой Пантелеевной Буевой.

Расскажу о некоторых интересных моментах, связанных с проведением конференции по мировоззрению. В ней приняли участие не только ученые, но и писатели, драматурги, артис­ты, журналисты. На одной из секций выступил известный драматург Виктор Розов, чьи пьесы многие годы будоражили общественное мнение. Попробую хотя бы приблизительно восстановить канву его речи. Зная мои пьесы, говорил он, никто не может упрекнуть меня в том, что я против хороших людей, которые в моих пьесах героически противостоят ме­щанской морали, вещизму и т.п. Но, простите, я не понимаю, что такое «новый человек». Разве альтруистическую заангажированность, служение высоким идеалам добра мы не встреча­ем уже у людей XIX века, а то и раньше? К этому стремились наши родители и родители наших родителей. Так почему эти свойства мы должны называть новыми?

И еще одно: в том смысле, как вы толкуете мировоззре­ние, оно представляет собою некую сумму ценностей и пози­ций. Но значит ли это, что человек в своем поведении всегда руководствуется именно этими ориентирами, даже если он принимает их? Не кажется ли вам, что поведение человека определяется не только установками мозга, разума, но и эмо­циями, потребностями организма, а эти последние нередко противостоят установкам мозга? И никто не сможет убедить меня в том, что мозг всегда умнее, чем остальное тело. Чело­век — это не только то, что варится в голове. Человек — это и мозг, и сердце, и печень, и желудок, и его пятка, если хо­тите. Попробуйте игнорировать чувствования человека, и вы ничего не поймете в его поведении. Точно так же ничего не поймете без учета связей его с окружающими людьми.

Мысли эти не были совершенно новыми или слишком уж оригинальными, но наша аудитория встретила их с большим удовлетворением. И причины тут были две. Во-первых, в своем докладе я не затронул эту сторону человеческого пове­дения совершенно, а во-вторых, Розов был прав: нельзя рас­сматривать поведение человека, процесс формирования его сознания в изолированном от чувствований виде. Более того, даже формирование ценностных установок и позиций челове­ка происходит не только путем «пересаживания» знаний и мыслей из одной головы в другую. Состояние организма, удовлетворение потребностей, чувствование человека на этой основе — все играет определенную роль в его поведении, тол­кает порой на поступки, не соответствующие его убеждениям.

Мировоззрение складывается под воздействием не только книжного знания, хотя без обучения его быть не может. Не случайно Сухомлинский рассматривал словесное воспитание как важнейшее. Словесное воспитание, однако, либо усилива­ется, либо ослабляется, либо вовсе сходит на нет, когда жиз­ненные обстоятельства и интересы вступают в непримиримый конфликт с пропагандируемыми установками и ценностями. Ну, что же, конференции на то и проводятся, чтобы появи­лись новые поводы задуматься, увидеть новые аспекты уже знакомых проблем.

В процессе работы, особенно после конференции, уже не только априори, но гораздо конкретнее, на деле стали выяв­ляться творческие возможности Института. Особенно в этом смысле выделялись секторы истории философии — западной и восточной, философских проблем культуры, биологии, ис­торического материализма, диалектического материализма. Да и в каждом подразделении имелись сильные квалифицирован­ные работники, которые активно трудились над актуализацией научно-исследовательской тематики. Мне стало казаться, что стоит только проявить внимание к людям, растопить лед от­чуждения у тех, кого раньше отталкивали, и... дело пойдет!

Но положение оказалось куда сложнее, чем думалось. Ко­нечно, перестроечное мышление под воздействием статьи Андропова, после июньского Пленума ЦК неуклонно разви­валось, создавалась благоприятная обстановка для критическо­го мышления и творческого поиска. И все же продвижение по этому пути было трудным и мучительным. С одной сторо­ны, не было недостатка в призывах к смелой и критической оценке положения дел в стране, вскрытию назревших проти­воречий, преодолению догм, проведению творческих дискус­сий. С другой — заведомо завышенные официальные оценки состояния многих сфер жизни скрывали проблемы и проти­воречия, а привычки к охранительному отношению к поискам рождали постоянное ожидание окрика за вольные суждения и делали научную мысль робкой и непоследовательной. Что ка­сается дискуссий, то они действительно поощрялись, но глав­ным образом такие, в которых не было бы слишком острых проблем. Этот страх перед проблемами подпитывался еще невостребованностью со стороны общества (точнее — со сторо­ны партии и государства) выводов и рекомендаций общест­венных наук. Обществоведы имели достаточно оснований чув­ствовать себя на положении пасынков, чуть что — критика на них сыпалась градом.

Мне лично долгие годы помогало писать более или менее заостренно то обстоятельство, что я работал в ЦК, причем долгие годы на руководящей работе. И я не боялся высказать­ся. При том, что мои публикации всегда были политически выдержаны, тень «вольнодумца» долгие годы сопровождала мое творчество. Когда в 1981 году мою кандидатуру вновь (в 3-й раз!) выдвинули в члены-корреспонденты АН СССР, мой бывший шеф Ильичев будто бы сказал: «Созрел, теперь можно выбирать, даже нужно».

Я приведу несколько примеров того, как общее положение общественных наук сказывалось на разработке отдельных про­блем. Несмотря на то, что на самом высоком уровне уже было заявлено о необоснованности и нецелесообразности форсирования задач коммунистического строительства, в От­деле научного коммунизма Института была запланирована подготовка многотомного труда о социализме и коммунизме, в том числе отдельный том о коммунизме. Я узнал об этом, еще работая в Отделе пропаганды: меня просили написать главу о личности при коммунизме. Но чем больше я размыш­лял над этим поручением, тем больше приходил к мысли о ненужности этой затеи. Что можно написать о личности при коммунизме? Когда и проблемы личности при социализме ос­тавались недостаточно разработанными? Мне потребовалось много сил и времени, чтобы убедить инициаторов издания от­казаться от этой затеи, собственно, потребовалось занять пост директора Института философии.

Форсирование задач коммунистического строительства по­родило утопические подходы и к другим конкретным вопро­сам. Так, на XXVI съезде партии в Отчетном докладе провели мысль о том, что классы у нас могут исчезнуть еще в рамках первой фазы коммунизма, т.е. в обозримом будущем. Типич­ный пример «новаций» без учета реальных процессов. Пол­ностью преодолеть эту позицию удалось только на XXVII съезде партии, когда в докладе Горбачева было показано, что, лишь тщательно учитывая в своей политике общность инте­ресов классов и общественных групп, Коммунистическая пар­тия обеспечивает единство общества, успешное решение наи­более важных и сложных задач.

В 83—84 годах вновь оживились споры о противоречиях. Известно, что Ленин выдвинул положение о том, что антаго­низм и противоречие совсем не одно и то же: первое исчеза­ет, второе остается при социализме. Но вот А.П.Бутенко в одном из своих выступлений выдвинул положение, что неан­тагонистические противоречия при социализме могут превра­щаться в антагонистические. Его доказательства было трудно опровергнуть. Но в таком случае неправ Ленин, а к этому мы не привыкли. Или у нас нет социализма и антагонизмы впол­не возможны, или социализм таков, что допускает возмож­ность антагонистических противоречий. И тогда я сделал по­пытку примирить эти непримиримые позиции. Я писал («Во­просы философии», 1984, № 5), что возможность превраще­ния неантагонистических противоречий в антагонистические зависит от состояния социально-классовой структуры общест­ва. Что касается СССР, то здесь уровень таков, что перерас­тание неантагонистических противоречий в антагонистические становится объективно невозможным. Встает вопрос: ну, а субъективно — возможно? Но этого я не сказал. Зато сказала об этом жизнь. Бутенко был, конечно, прав.

Названные здесь и многие другие проблемы обсуждались на заседаниях ученого совета, его секциях, в секторах и отде­лах. Это, безусловно, оживляло жизнь Института. Но плодо­творной работе все еще мешало внутреннее противостояние различных групп и группок, для которых общеинститутские дела иной раз отступали на второй или даже третий план. Пи­сать об этом сейчас нет никакого смысла. Хочу только под­черкнуть, что тогда было желание собрать в Институте как можно больше талантливых людей, способных к глубокой творческой разработке актуальных проблем. В Институт были приглашены теперь известные философы: Б. А. Грушин, Н.И.Лапин, В.И.Купцов, В.Д.Гранов, П.С.Гуревич, Ф.Т.Михайлов и другие. Активную работу вели академик Т.И.Ойзерман, Л.П.Буева, Ю.К.Плетников, Р.С.Карпинская, М.Т.Степанянц и другие.

И безусловно крупнейшей фигурой Института философии был и остается академик Теодор Ильич Ойзерман. Он возгла­вил сектор истории философии стран Западной Европы и Америки, а позже — объединенный отдел истории филосо­фии. Ойзерман — крупнейший знаток домарксистской и со­временной буржуазной философии, работает на английском, французском и немецком языках. Но особую значимость при­обрели его работы по истории возникновения и развития марксистской философии. Многие из них были переведены на основные иностранные языки. Его имя широко известно за рубежом, он часто принимает участие в международных симпозиумах и конференциях. Знакомство с Ойзерманом у меня состоялось задолго до моего появления в Институте фи­лософии, он был одним из активных сторонников моего пере­хода в Институт и деятельно помогал мне в Институте, осо­бенно на первых порах. Естественно, я был признателен и благодарен ему за помощь.

Несколько слов мне хочется сказать о сотрудничестве с Л.П.Буевой. Я знал ее еще по Сталинграду как преподавателя пединститута. Она поддерживала мои старания в практичес­кой ориентации научных исследований. Я охотно прислуши­вался к ее советам и корректировал свои суждения в соответ­ствии с ее рекомендациями, в особенности касающимися ме­тодологии и гносеологии. Когда я работал над своею доктор­ской диссертацией, я во многом опирался на ее труды по личности, о чем свидельствуют многочисленные ссылки на ее книги. На заседаниях редколлегии журнала «Вопросы филосо­фии» наши мнения часто совпадали.

Много времени занимали вопросы сотрудничества с уче­ными зарубежных стран. Особенно с поляками. С мая я стал работать председателем советской части Советско-польской комиссии по сотрудничеству в области общественных наук. Мне приходилось часто ездить в Польшу. Мы провели две со­вместные научные конференции и выпустили две книжки: «Теоретические проблемы социализма» и «Критика немарк­систских концепций социализма».

В Польшу, а перед тем в Болгарию я был приглашен с суп­ругою. К тому времени я женился на Роксане Денисовне Станковской, работавшей редактором в издательстве «Знание». Об­щительная и остроумная, она помогла мне значительно расши­рить дружеские отношения с обществоведами из братских стран. Особенно теплые отношения у нас установились с суп­ругами — Тадеушем Ярошевским и Данутой Колаковской. С Тадеушем я был знаком по его работам о личности. Непосред­ственное знакомство укрепило наши отношения, которые пре­вратились в прочную и теплую дружбу. К сожалению, Тадеуш вскорости скончался. В нашей памяти навсегда сохранится образ этого доброго человека и серьезного ученого.

В декабре 83 года по приглашению Индийского философ­ского конгресса я вместе с профессором Мариэттой Степанянц побывал в Индии. На симпозиуме, посвященном фило­софии Маркса, я выступил с докладом о личности в теории и практике марксизма. Оба наши доклада оживленно обсуж­дались. Епископ Индийской православной церкви Григориас говорил о наших выступлениях: «Вы посмотрите на русских: они говорят без бумажек! Я ведь хорошо их знаю и не помню случая, чтобы раньше они говорили без бумажки».

Успех нашей делегации во многом определялся участием в ней именно Мариэтты Тиграновны. Она когда-то работала в Дели атташе в советском посольстве и по сей день заведует в Институте сектором восточной философии. Прекрасно обра­зованная, владеющая английским, французским, хинди. Кра­сивая и общительная, она становилась центром притяжения, где бы мы ни появились. Мы посетили Джайпурский универ­ситет, где беседовали с профессорами и преподавателями. Ве­чером нас принимала семья профессора, где присутствовало несколько человек гостей. Сдержанный вначале прием пре­вратился в бесконечные дружелюбные разговоры. Одна англи­чанка сказала, что наше появление так необыкновенно, что она готова сравнить его с прибытием марсиан. Полночи мы провели у мавзолея Тадж-Махал в городе Агре, любуясь кра­сотами одного из чудес света. Потрясающее впечатление про­извели индуистские храмы древности с настенной скульптурой в Каджурахо.

Интересная встреча состоялась у нас со Святославом Николаевичем Рерихом. И тоже благодаря стараниям Мариэтты Тиграновны. Ему было тогда около восьмидесяти, но был он бодр и оживлен, расспрашивал о Москве. Затронул, видимо, очень интересовавшую его тему о сверхприродном духе, его влиянии на мир и поведение людей. За разговорами и чаем прошло часа полтора времени, а когда мы стали прощаться, он сам и его супруга провожали нас до вестибюля отеля, а потом на улицу, благо погода стояла чудесная. Я затрудняюсь объяснить одной причиной столь глубокое впечатление от встречи — то ли имя Рерихов вообще, то ли личное его обая­ние, но она, встреча эта, осталась для меня одной из самых примечательных в жизни.

В сердцах нашего поколения находила особое место Куба. Мы преклонялись перед героическим народом, дерзнувшим строить новое общество под боком у враждебного ему соседа- гиганта. На Кубу попросил меня поехать с ним покойный ныне Юрий Анатольевич Овчинников — молодой вице-прези­дент Академии наук, занимавшийся вопросами биологии. Мо­лодой, но уже известный у нас и в мире, Герой Социалисти­ческого Труда. На Кубу Овчинникова пригласил Фидель Ка­стро. В делегации был еще президент Белорусской академии наук Константин Платонов. Естествоведческую делегацию было решено пополнить гуманитарием, им оказался я.

Куба встретила нас теплой, по нашим меркам, погодой в январе. У меня состоялись интересные встречи в Институте философии с учеными и с директором Института Талией Риверон Функ, которую я знал раньше: она защищала у нас докторскую диссертацию по философии. Осматривали Гавану, бывали на приемах. Но вид Гаваны, встречи рождали чувство еле уловимой тревоги, какого-то напряжения. Фидель приехал к нам в гостиницу очень поздно, ночью, мы еле держались на ногах. Он долго говорил с Овчинниковым на английском, изредка перебрасываясь русскими фразами. Я с огромным ин­тересом смотрел на этого коренастого человека, его знамени­тую бороду. Ведь перед нами был человек-легенда. В конце беседы, отдавая дань вежливости, спросил меня, что думают обо всем этом философы? Я ответил: «Примерно то же самое, только в более общей форме». Посмеялись, он похлопал меня по плечу и распрощался.

Может показаться, что я хочу изобразить все происходя­щее в Институте при мне розовыми красками. Нет, конечно. Наряду с большинством коллектива, активно включившимся в перестройку работы Института, сформировалась небольшая, но активная группа, а может, и не одна, которая стала испод­воль выступать против линии директора. Хотя меня дружно избрали в партбюро, от чего мой предшественник благоразум­но отказывался напрочь, нашлись те, кто стал выступать с критикой на партсобрании, а некоторые писать анонимки. Верхом же критического запала было обвинение директора в том, что он «евреям помогает, а в душе шовинист». Как го­ворится, «хоть стой, хоть падай». В общем опыт еще раз до­казывал, что нельзя так быстро сплотить коллектив, расколо­тый с давних времен идейной враждой, националистическими предрассудками, психологической несовместимостью. Требова­лись время и много усилий по налаживанию творческой ра­боты.


Приглашение Горбачева. В феврале 84 года умер Ю.В.Андропов, генеральным секретарем ЦК КПСС был избран К.У.Черненко. Решение не было неожиданным, но это не де­лало его ни авторитетным, ни привлекательным. Сожаление в связи с кончиной многообещающего Андропова дополнилось ощущением нарастающей нестабильности и тревоги. Для со­здания обстановки стабильности, уверенности у нового лидера не было необходимых данных: ни сильной политической хват­ки, ни должной теоретической подготовки, ни достаточной воли, ни тем более — здоровья. Сильно компрометировало его то, что многие годы его деятельность была связана с кан­целярией — в Президиуме Верховного Совета СССР и в ЦК КПСС. Неуверенное поведение на трибуне, с запинками и неправильным произношением речь вызывали удручающее впечатление.

В июне 84 года я побывал на Варненской философской школе в Болгарии. Известный болгарский философ и старый мой приятель Стефан Ангелов с болью говорил мне: «Слушай, Георгий! Как это получилось, что Черненко стал у вас лиде­ром? В Болгарии это известие встретили с большим неудо­вольствием. Думаю, не только в народе, но и "наверху"».

Еще более резкую реакцию я встретил в Италии, куда мы с женой ездили на отдых. В Римини к нам в гости приехал знакомый итальянец Мирко, коммунист, член Европарламен­та. С первых слов он прямо-таки обрушился на меня. «Что вы там делаете в Москве?! Разве можно было избирать Чер­ненко! Вы же наносите огромный вред КПСС, а вместе с тем мировому комдвижению, а как вы ведете себя на международ­ной арене? Вы же попали в положение изоляции: ни вы ни к кому, ни к вам никто. Ощетинились шипами во все сторо­ны словно еж...» Чувствовалось, что они восприняли все это как собственное бедствие. Наше руководство обвинялось в безответственном отношении к серьезнейшему вопросу — из­бранию лидера. И оправдаться было невозможно. Мы и сами примерно так же переживали.

Где-то в начале осени 84 года Горбачев пригласил А.Н.Яковлева и меня в связи с подготовкой доклада к науч­но-практической конференции, посвященной задачам идеоло­гической работы партии в свете решений июньского (1983 г.) Пленума ЦК КПСС. Главным докладчиком был намечен Гор­бачев, и это обстоятельство многое значило для него. Не только с точки зрения заявки на лидерство в области идеоло­гии, но и как способ консолидации сил, на которые он со временем мог бы опереться. Горбачев уже сидел в бывшем ка­бинете Суслова, а это означало, что он не только фактически исполняет роль второго секретаря ЦК (ведет Секретариат и т.д.), но и обладает соответствующими аксессуарами.

Воспользовавшись появлением у Горбачева в новом качест­ве, я рассказал ему о том, как меня «полоскали» зарубежные друзья по поводу избрания нового Генсека. Мой рассказ про­звучал как вопрос: а в самом деле зачем это сделали? Алек­сандр Николаевич поддержал меня. Горбачев встал из-за стола и заходил по кабинету. Потом бодро и уверенно произнес: «Ничего, ничего, ребята, все идет правильно». Ему при нас по­звонил Черненко, в ходе разговора Михаил Сергеевич просил его не увлекаться международными встречами и беречь свое здоровье. Иногда мысленно возвращаюсь к тому разговору. Мы и сами знали, что, исполняя обязанности второго секретаря ЦК, Черненко почти автоматически проходил на пост Гене­рального. Таков был порядок смены лидера. И все же я сейчас не уверен, осознавали ли вообще члены Политбюро, какой вред они наносили авторитету партии, выдвинув Черненко, или, увлекшись шахматными комбинациями, совсем перестали думать о реакции коммунистов и народа.

Яковлев к тому времени вернулся из Канады и работал ди­ректором Института мировой экономики и международных отношений. Все время пребывания в Канаде он поддерживал не интенсивную, но не прерывавшуюся надолго связь: то при­шлет открытку с новогодним поздравлением, то передаст при­вет, я отвечал ему тем же. Во время отпусков, находясь в Москве, он старался где-нибудь встретиться, предпочтительно на нейтральной территории. Думаю, что поддерживал отноше­ния он не только со мною. На мой взгляд, никаких особых изменений в наших отношениях в худшую сторону по срав­нению с прошлым за те годы не произошло. Будучи располо­женным к нему, я так же оценивал его отношение ко мне. Тем более уверен в этом, что в свое время попытки некото­рых работников Отдела раскритиковать Яковлева «вдогон», в духе дурных традиций, были мною пресечены.

Но вот недавно в книге одного из воспоминателей, любя­щего обо всем судить весьма категорично, читаю о том, что якобы в Отделе пропаганды после отъезда Яковлева о нем го­ворили нехорошо, а когда он вернулся и стал заведующим Отделом, начали вновь выражать ему чувства преданности и т.п. Я хорошо знал ситуацию в Отделе того периода и не могу сказать, что у Яковлева не было недоброжелателей, но такого рода суждения могли появиться лишь из двух источников. Либо в результате болезненного восприятия ситуации они возникали у самого Яковлева и рассказаны автору воспомина­ний. Либо автор сам, по своей воле, измыслил сие, руковод­ствуясь немудреной догадкой по принципу: «так могло быть». Но откуда бы это утверждение ни шло, что касается офици­альной позиции руководства Отдела пропаганды, такое сужде­ние тенденциозно по существу. Более того, я должен при­знаться, что в числе других я по просьбе самого Яковлева хо­датайствовал перед Зимяниным, Федосеевым о том, чтобы вернуть его. Правда, потом оказалось, что разговоры о Яков­леве шли и на самом верху. Вот что рассказывает бывший по­мощник Брежнева и Андропова А.М.Александров-Агентов в своих мемуарах: «Мне казалось, что потенциал Яковлева можно было бы эффективно использовать в Центре. Тогда был вакантен пост председателя АПН, и я намекнул (Андро­пову. — Г.С.) на возможность назначения Яковлева. Андропов поначалу реагировал довольно вяло. “Может быть, — сказал он и вдруг решительно добавил: — Но назад, в аппарат ЦК, ему пути нет!” Я понял, что тут претензии серьезные».

Но вернемся к подготовке доклада конференции по вопро­сам идеологии. Рабочая группа представила проект доклада для теоретической конференции в ноябре. И неожиданно на этот материал поступили острые замечания из другой группы, которая под руководством Р.И.Косолапова работала над каким-то иным материалом на даче Горького. Не знаю всех деталей, так как я подолгу отсутствовал в группе. Но смысл замечаний сводился к тому, чтобы доклад не делать, а кон­ференцию не проводить. Не была произнесена лишь фраза: «А Горбачева от руководства идеологией отстранить». Однако она угадывалась. Горбачев, кажется, легко преодолел эту странную ситуацию, конференция была проведена, и доклад Горбачева на ней состоялся. По итогам конференции был издан толстый сборник со всеми материалами, в том числе и непроизнесенные речи, но подготовленные для конференции. Не был опубликован лишь текст непроизнесенной речи Яков­лева. Знаю, что сам этот факт был воспринят Александром Николаевичем как оскорбление, по крайней мере, он так его оценил.

Противостояние групп, руководимых Яковлевым и Косола­повым, было очевидно, но не совсем ясно по существу. Ко­солапое был известен как эрудированный теоретик и яркий публицист. Но при этом он был жестким сторонником марксовых схем устранения товарного производства и выступал как ярый антитоварник. Он приветствовал концепцию разви­того социализма как способ отказа от формулы коммунисти­ческого строительства как непосредственной задачи, но одно­временно настаивал на задаче стирания классовых различий в обозримый период. Он выступал за неизбежное слияние наций — одна из самых неуместных его идей. Работая с ним рядом, я естественно не соглашался с теоретическим экстре­мизмом. Яковлев же теоретически долгое время был неясен. Он разделял общие гуманистические, демократические на­строения, идеи мирного сосуществования, критиковал импе­риализм. И развернутых теоретических публикаций по внут­ренним вопросам к тому времени не имел.

Отмеченных различий во взглядах в нормальных условиях было совершенно недостаточно для конфронтации. Сам по себе доклад, вернее, проект его не давал повода для обостре­ния отношений. Он базировался на материалах июньского пленума ЦК и содержал все, чему полагалось там быть: исто­рическое значение Октября, совершенствование развитого со­циализма, задачи коммунистического воспитания, больше­вистская неуспокоенность, мирное сосуществование, критика империализма и т.д. Единственно чего там действительно не было, так призывов строить коммунизм. Но пришла пора от­резвления, да против этого Косолапое возражать и не мог.

Может быть, Косолапое что-то знал, чего не знал я? Может быть, он что-то чувствовал, чего не чувствовал я? Не знаю, разговоров между нами по этому поводу не было. Он уже давно дистанцировался от меня по каким-то своим сооб­ражениям.

Можно допустить и иное предположение: став руководите­лем мозгового центра у Черненко, выступая фактически в ка­честве альтер эго Константина Устиновича, пользуясь безраз­дельным доверием его, Косолапое решил скомпрометировать Яковлева, а заодно и оттеснить Горбачева, если последний не откажется от Яковлева. А было известно, что еще со времени поездки Горбачева в Канаду он проникся большим доверием к Яковлеву и теперь нередко обращался к нему за советами и помощью. Их сотрудничество тогда еще только начиналось.

Вся эта история странным образом напомнила о том, что произошло с Яковлевым где-то сразу после октябрьского (1964 г.) Пленума ЦК КПСС, об этом рассказывает в своих мемуарах Александров. Он выражает недоумение по поводу того, что к «твердокаменной» группе вокруг «железного Шу­рика» (Шелепина) примкнул в тот период А.Н.Яковлев, кото­рый «образованностью и гибкостью мышления» намного пре­восходил других членов прошелепинской группы. «Что его за­ставило к ней примкнуть, не знаю. Возможно, ошибочные расчеты карьерного порядка. Хорошо помню, как тогда, в самом начале брежневского руководства, он с усмешкой бро­сил нам, работавшим, над каким-то материалом по заданию Брежнева: «Не на того ставите, братцы!» Довольно скоро, од­нако, А.Н.Яковлев переориентировался и уже вместе с нами участвовал в подготовке материалов для Брежнева». Чуть даль­ше автор мемуаров как бы мимоходом сообщает: добродуш­ный вроде бы Брежнев был, однако, злопамятен. В конце концов пострадал и Яковлев: он был снят с работы в ЦК и направлен на долгие годы послом в Канаду.

Этот рассказ человека, в данном случае беспристрастного, на многое проливает свет. Я тогда работал в «Коммунисте», многого не знал, в том числе и об упомянутом эпизоде. Сам Яковлев, естественно, об этом мне не рассказывал. Когда же мы стали вместе работать над докладом к 20-летию Победы, он вместе со всеми стоял на позициях XX съезда партии. Вот почему мне долго оставалось непонятным, почему Брежнев настойчиво отодвигает его, тем более, что и Яковлев недоуме­вал вместе со мной. И оба мы критически относились к Брежневу, как, впрочем, и его ближайшее окружение, о чем они теперь пишут в мемуарах.

Я не буду рассказывать ни о смерти Черненко, ни об из­брании Горбачева Генеральным секретарем ЦК, все это не раз описано и хорошо известно. Через полтора часа после окон­чания Пленума ЦК я докладывал об итогах Пленума, в кото­ром, как кандидат в члены ЦК КПСС принимал участие, коллективу Института философии. Пересказал речь Громыко, заранее зная весьма скептическое отношение философов к взаимовосхвалению членов руководства. Но в зале настроение одобрительное: наконец-то молодой руководитель, по всей ви­димости, грамотный человек.

Через день-два после избрания, помощник Горбачева В.И.Болдин передал мне его просьбу — написать свои сооб­ражения относительно того, что было бы целесообразно де­лать вновь избранному Генсеку в ближайшее время. При этом просил, чтобы я нигде рукопись не перепечатывал, а принес бы ему лично. Срок — сутки.

Соображений в моей голове было более чем достаточно. О многих из них я уже не раз высказывался на разных уровнях, но тут — дело совсем иное: ведь они для Горбачева, человека, который может решиться на серьезные шаги. Вспомнив моло­дость, я отключился от всех дел и просидел дома за письмен­ным столом почти сутки. Пришлось мобилизовать и свою па­мять, и свои записи, все беспокойные мысли, которые трево­жили меня. Наутро я передал Болдину около 30 страниц «со­ображений» касательно того, что назрело и что надо делать немедленно и решительно. Писал я азартно, без какой бы то ни было цензуры — без собственной внутренней и без расчета на какую-то внешнюю. Меня беспокоило лишь то, что мате­риал носил несколько хаотический характер.

Болдин сказал мне, что материал передан Горбачеву, прав­да, объединенный с яковлевским. Честно говоря, мне это не понравилось: я видел полторы страницы, написанные Яковле­вым, возник вопрос: как они их объединили? Выходит, цен­зура все-таки объявилась? Все мои просьбы — показать мне перепечатанный материал ни к чему не привели. Сперва Бол­дин говорил, что теперь этот материал уже секретный, а когда я стал помощником Генерального, он ссылался на то, что не может его найти. И это еще больше не нравилось: по каким- то не вполне ясным причинам он не хотел показать его мне.

Я беспокоился не потому, что там содержалось что-то осо­бенное, но хотелось знать, видел ли это Горбачев. А писал я тогда прежде всего о создании экономических и правовых ус­ловий для развития инициативы местных органов управления — предприятий и Советов, о передаче части управленческих функций на места, о развитии информации в печати, по радио и на ТВ, о расширении приема в партию интеллиген­ции, особенно идеологической, об изменении практики выбо­ров в партийные комитеты, о преодолении хронического де­фицита, грозящего стать фактором, разрушающим основы нравственности. Поставлен был вопрос о дурном воздействии ограничений на заработки, своего рода не узаконенного ми­нимума и т.д. и т.п. Все это, на мой взгляд, должно было слу­жить укреплению социализма.

В июле Яковлев был назначен заведующим Отделом про­паганды ЦК КПСС и фактически возглавил подготовку мате­риалов к XXVII съезду партии. В сентябре он сообщил мне, что я включен в бригаду по написанию Отчетного доклада, я вскоре выехал в Волынское-2, где застал кроме Яковлева и Болдина, Лукьянова, Вольского, Медведева, Биккенина, наез­дами здесь бывали Абалкин, Заславская и другие. Мне был поручен раздел о социальной политике.

13 ноября я с утра был в Институте, а к часу приехал в Волынское. Здесь Болдин передал просьбу Горбачева позво­нить ему по первой вертушке. Чуть позже я узнал, что он зво­нил мне в Институт. Секретарь директора Лида Арсеньева уморительно рассказывала о своем общении с руководителем партии. Слышу, говорит, звонит вертушка, думаю, идти или не идти, далеко все-таки, а она продолжает вопить. Подбегаю и с ходу кричу в трубку: «Алло!» А из трубки такой значи­тельный, начальственный баритон: «Институт философии?» Да, говорю, Институт. «А чего же вы там молчите?» Я ему бойко так отвечаю: да телефон далеко. «А Смирнов на месте?» Нет, его нету. «А где он?» Не знаю, что отвечать. Потом со­образила: он где-то задание выполняет. А кто его спрашивает? И слышу: «Это Горбачев говорит. Ну, если на задании, я его найду». А я рот раскрыла, а закрыть не могу, только и ска­зала: «Ой!» А он мне: «Ну, спасибо, до свидания!» А я поче­му-то шепотом: до свидания.

Я пытаюсь угадать, о чем пойдет разговор. Набираю номер и докладываюсь. «А, Лукич, привет! Как самочувствие? Как здоровье?» Говорю, что все нормально. «Можно нагружать?» Можно, отвечаю. «Хорошо. А как ты смотришь на то, чтобы поработать со мною?» Отвечаю: очень желал бы этого, Миха­ил Сергеевич, особенно в такое время. А в какой роли? Со­беседник медлит с ответом, потом произносит: «Помощника по идеологии».

Больше всего в жизни я не хотел оказаться на этой долж­ности ни у кого, даже у Генерального секретаря ЦК. Нагля­делся на все это и давно решил, что я не приспособлен для такой работы, особенно писать для кого-либо речи. Но!.. В данном случае речь идет о работе с Горбачевым, да еще в такое время! Может быть, с этим связана судьба социализма, судьба страны. И я отвечаю ему, что его предложение для меня большая честь, я согласен работать с ним. Он пригла­шает к себе на Старую площадь.

К пяти часам я в приемной Генсека. Мысль еще лихора­дочно объясняет, почему я согласился. К тому времени был сформулирован курс на ускорение, это на меня особого впе­чатления не произвело. Сколько уж этих разговоров было о повышении темпов производства. Но идея о подъеме социа­листических отношений на качественно иной уровень — это сулит изменение качества жизни. В этом надо участвовать.

Вхожу в кабинет. Михаил Сергеевич встречает меня на полпути к рабочему столу и, пожимая руку, говорит: «Я рад, что ты согласился». Отвечаю, что тоже рад, впереди столько дел. Невольно вырывается фраза: надо спасать социализм! На это он отвечает свое: «Надо спасать Россию!» Для меня это одно: Россия, социализм, поэтому быстро отвечаю: конечно, конечно! Лишь позднее что-то царапает меня в этом минут­ном диалоге. Что он хотел? Дополнить? Или это иной под­ход? Ответить на этот вопрос смогло лишь время, и только время. Дальше в разговоре уточняется круг моих обязаннос­тей: пропаганда, наука, культура и вообще вся идеология, в той степени, в какой она касается Генерального секретаря ЦК КПСС. Конкретно всей этой материей занимается секретарь по идеологии и отделы.

Радовало, что на Отдел пропаганды возвратился Яковлев. Я высоко ценил его профессионализм, широту взглядов, уме­ние располагать к себе людей. Я уважительно относился к его сдержанности и даже скрытности как признаку зрелости по­литического работника. Что касается его тогдашних сетований на то, что он 10 лет «просидел» в Канаде, я как-то посовето­вал ему не особенно стенать по этому поводу: скажи спасибо, что тебя тут не было 10 лет, иначе тебя давно бы списали в резерв, а так ты сегодня на коне. Никаких разногласий идео­логического свойства к тому времени между нами не обнару­живалось.

Меня многие поздравляли с переходом на новую работу. Но все же отношение к этому было разное. Земляки, напри­мер, одобряли, гордились тем, что я работаю «у самого». Мос­квичи отнеслись к этому весьма сдержанно. Одна дама так и сказала: слишком много чести для Горбачева.

Но омрачили мой переход, как это было ни странно, именно Яковлев и Болдин. Яковлев, видимо, не ожидал тако­го решения от Горбачева. Во всяком случае, когда я его спро­сил, как понять такое решение, он с легкой досадой ответил: «Знаешь, я не понял его». И вдруг Яковлев и Болдин пред­ложили «побеседовать». Вот что они сказали мне. Учитывая, что для меня эта работа новая, учитывая некоторые особен­ности Михаила Сергеевича, они решились мне кое-что посо­ветовать. Дело в том, что Горбачев — очень внушаемый чело­век и легко поддается влияниям. Поэтому они рекомендуют мне не очень сильно давить на него. Совет этот показался мне совершенно бессмысленным: как работать помощником, не защищая своих мнений. Что же вы прикажете мне молчать и не отстаивать своих позиций?! Вопрос прямой и резкий, не­сколько смутил моих собеседников. Ведь вся наша работа в том и состоит, чтобы предлагать руководству свои мнения по разным вопросам. Но мотивировать свои советы сколько-ни­будь здраво они не стали и ограничились пожеланием, чтобы я тем не менее учел это соображение.

Может быть, мои собеседники хотели еще предварительно нейтрализовать мое возможное влияние. Но почему — сие мне было трудно объяснить. Не исключено, что мотивы у них были разные. Я знал, что Горбачев хотя и прислушивается к тому, что ему советуют, но сам не стесняется настаивать на своих позициях. Так что и по этой причине я отнесся к со­вету моих коллег не как к искреннему пожеланию добра, а как к какому-то «хитрому» шахматному ходу, имеющему не слишком открытую цель. Во всяком случае, я поблагодарил их, и на этом мы разошлись.

А вообще поведение этой пары меня несколько удивляло в тот период, да и не только меня. Люди совершенно разные, они на наших глазах стремительно превратились в неразлуч­ных друзей. Почти все свободное время проводили вместе, как две влюбленные подружки. На обед вместе, на прогулку вместе, за шахматами вместе. Видно, Болдин очень нужен Яковлеву.

Болдина я знал еще со времени работы его дежурным сек­ретарем у Ильичева. Был это улыбчивый доброжелательный парень, с медовой улыбкой на устах. После ухода Ильичева он окончил Академию общественных наук, работал в «Прав­де» редактором сельхозотдела. С 81 года вернулся в ЦК в ка­честве помощника секретаря ЦК, работал с Горбачевым. Ка­залось, так и останется доброжелательным парнем. Однако по мере своего возвышения и приближения к. Генеральному сек­ретарю он становился замкнутым, мрачным и высокомерным. Особенно когда заведовал Общим отделом. Недоступность — характерное выражение его лица, когда он шествовал по ко­ридорам власти. Видимо, сама должность заведующего Общим отделом ЦК КПСС и близость к истокам и секретам высшей власти делают людей мрачными. Что-то похожее я наблюдал в поведении и двух его предшественников — Черненко и Бо­голюбова. Мои впечатления усугубились, видимо, еще и тем, что многого я тогда не знал. До моего прихода Валерий Ива­нович вел у Горбачева идеологию. А теперь ему пришлось за­ниматься исключительно экономикой. Возможно, это ему не очень нравилось.


Материалы к XXVII съезду партии. Летом 1985 года начала разворачиваться работа по подготовке XXVII съезда партии. В Институт философии стали поступать просьбы давать предло­жения по новой редакции Программы партии. Этим у нас за­нимались работники Сектора исторического материализма, Отдела научного коммунизма. Я в их дела не вмешивался, они сносились с ЦК напрямую. Позже мне стали поступать через Болдина куски новой редакции Программы. Я был убежден, что партийное руководство не готово к принятию новой редакции Программы, а частичное «латание» старого текста ничего не даст. Я предложил отложить эту работу. Бол­дин передавал мне потом, что замечания и предложения даже испугали Горбачева, но, судя по всему, руководство не в силах отказаться от приятной роли созидателей нового про­граммного документа. Жизнь все же показала, что возня со старой программой оказалась ненужной.

Понятия перестройки в том смысле, которое оно приобре­ло позднее, в материалах XXVII съезда еще не было. Хотя и до съезда это слово довольно широко гуляло по страницам литературных изданий. Встречалось оно и у Андропова, и у Черненко. Но именно в период подготовки материалов XXVII съезда стало складываться представление о необходимости перестройки в ее глубинном смысле.

Обстановка в группе господствовала деловая и товарищес­кая. Частое появление в Волынском-2 Горбачева не могло не вносить возбуждающего элемента. Каждый присутствующий мог поставить любой вопрос, критиковать любое положение доклада. В решающей степени эти взаимоотношения обеспе­чивались доброжелательным тоном Михаила Сергеевича, ко­торый он привносил во все свои отношения. Повседневной работой руководил Яковлев. И все же какая-то часть замыс­лов от меня, думаю, и от других была скрыта.

У каждого раздела были свои трудности, были они и у меня — в изложении вопросов социальной политики. Я чув­ствовал, что при характеристике проблем недостатки затраги­вались такие, на которые указывалось не раз и раньше, а при­чины и носители их оставались все же в стороне. Когда еще раздел был в работе, я заболел гриппом и пробыл недели две дома. Без меня состоялось чтение материалов на даче Горба­чева. Я недоумевал, но оказалось, что это потребовалось, чтобы удовлетворить любопытство Раисы Максимовны Горба­чевой. Мне сообщили, что раздел социальной политики там подвергся критике. Не знаю деталей, но, когда я заметил Яковлеву, почему же он не защищал раздел, он с досадой от­ветил мне: «Да если бы мы одни обсуждали»... Вот тебе на! Не хватало нам еще в роли идеологов партии жен Генсеков! Ощущение чего-то неприятного появилось на сердце, но я постарался подавить его. Кстати, рассуждения, что жена Гор­бачева сыграла роковую роль в его падении, по-моему, несо­стоятельны. Виноват он сам, и только он, при любом ее по­ведении.

Успокоившись, я отпустил своих помощников из Отдела пропаганды и, поработав в одиночку, довел раздел до уровня, которым он предстал на Политбюро, а затем и на съезде, с небольшими стилистическими изменениями. При обсуждении на Политбюро Громыко назвал этот раздел блестящим и луч­шим разделом доклада. Съезд также встретил раздел очень хо­рошо. Выступая после съезда, Горбачев подчеркивал, что со­циальные проблемы сильно прозвучали на съезде, на нем была указана необходимость решительного поворота органов планирования и управления к потребностям социальной жизни. Естественно, я испытал чувство удовлетворения.

Но вот недавно я прочитал книжку Вадима Медведева «В команде Горбачева», в которой он рассказывает в том числе и о тех делах. Из нее я узнал, что экономический и социаль­ный разделы были «за мной и Болдиным». И это говорится о разделе, который написан мной от начала и до конца и вошел в доклад именно в моем варианте.

При рассмотрении экономической политики было выска­зано общее мнение — смело ориентироваться на изменение устаревших производственных отношений. Прозвучала ирония по поводу людей, которые много говорят о необходимости перемен, но менять ничего не хотят. Конкретной программы перемен, правда, не было. Но недооценивать высказанных по­ложений тоже нельзя, ибо они готовили общественное мнение к грядущим преобразованиям.

Однажды Яковлев попросил меня изобразить на бумаге сущность переживаемого момента и значение демократичес­ких преобразований. Эти мои писания послужили поводом к интересным и тяжелым разговорам с Яковлевым. Ход моих рассуждений был таков (записи сохранились). В любом госу­дарстве, особенно в таком, как наше, осуществление назрев­ших производственных, экономических задач в огромной сте­пени зависит от дееспособности политических институтов. Нельзя сказать, чтобы в стране никто не говорил, не сигна­лизировал о назревших переменах. Говорили государственно-­хозяйственные деятели, ученые, журналисты. Но этого не хва­тило для эффективного преодоления консерватизма и бюро­кратизма центральных ведомств. Недоставало именно влия­тельных и достаточно демократических институтов, которые могли бы добиваться необходимых изменений и сами прово­дили бы в жизнь новые идеи. Не было законов, которые по­зволяли бы Советам действительно стать органами самоуправ­ления. В свое время об этом сильно беспокоился Ленин.

В одной из бесед по поводу моей записки Яковлев выска­зал мысль о том, что выход из положения в создании многопартийности или лучше — двухпартийности, на американский манер. Только взаимная критика политических партий, смена ими друг друга у власти избавят нас от болячек. Идеи эти были известны, но я в своем видении будущего связывал ре­шение проблем с активизацией масс, свободой критики вооб­ще и в средствах массовой информации в частности. А меха­низм смены лидеров видел в законодательном ограничении сроков пребывания политических деятелей у власти. Установ­ление же двухпартийного правления, тем более многопартий­ного, чревато опасным потрясением для нас. Во-первых, ини­циатору многопартийности у нас грозит немедленная кара.

Во-вторых, никакой двухпартийности у нас не получится, партии начнут расти как грибы, и произойдет великий хаос. В-третьих, насаждение многопартийности искусственным путем чревато катастрофой. Многопартийность после долгих лет правления компартии грозит неизбежной заменой комму­нистов у власти, приходом к власти партий буржуазной ори­ентации. А такая подвижка внутри страны будет поддержана материально и духовно Западом, в чем мы убедились на опыте Венгрии, Чехословакии, Польши. Все это означает, что встанем перед угрозой реставрации капитализма.

Разговор происходил во время прогулки по заснеженным дорожкам дачного парка. Изложив свои соображения, я ждал его ответов. Да, возможность реставрации существует, согла­сился он. Ну, и что? Коммунистическая партия должна дока­зать свою правоту делами, своей политикой. На другие сооб­ражения он отвечать не стал.

Помолчав, я спросил его: «И как же ты себе это мыс­лишь? Как отдаленную возможность или как ближайшую пер­спективу?» На что он так же спокойно ответил, что это воз­можно и в настоящее время. Тут уж я не сдержался и заявил: «Ну, до этого тебе не дожить». Ответ его был не менее пора­зительным: «Почему не доживу? Вполне могу дожить». На этом прогулка наша завершилась, беседа тоже.

Яковлев человек по преимуществу серьезный, но мог и любил позубоскалить, пошутить, разыграть кого-нибудь, рас­сказать байку. Но в данном случае я поверил ему и сокру­шенно думал, что он так и считает, как говорит. Однако ка­залось, что это лишь теоретические размышления, мне ни на йоту не приходило в голову, что именно он когда-нибудь и станет способствовать осуществлению высказанных идей. Не думал потому, что считал его сторонником социализма, идей­ным коммунистом. Во всяком случае, работая вместе долгие годы, мы жили общими взглядами и решали одни задачи.

После обсуждения проекта доклада на Политбюро работа над материалом еще продолжалась. Однажды Горбачев при­гласил меня в Кремль для коллективного просмотра замеча­ний по докладу. Кроме меня были еще Яковлев и Болдин. Работа длилась несколько часов, мы даже обедали в одной из комнат его апартаментов. Когда подошли к разделу о соци­альной политике, Яковлев не без ехидства заметил: «Ну, по лучшему разделу замечаний быть не может». И все же, поми­мо мелочей, был поставлен принципиальный вопрос. Где-то в начале раздела шла цитата Маркса из «Критики Готской про­граммы» о том, что при социализме никто не может дать об­ществу ничего, кроме своего труда, в собственность отдельных лиц не может перейти ничто, кроме индивидуальных предме­тов потребления. Когда дошли до этого места, Михаил Сергеевич обратился ко мне: «Как ты думаешь, Лукич, может быть, снять эту цитату? Цитата известная, что она нам дает?»

Разговоры об этой цитате уже шли, но до сих пор она дер­жалась. Я сказал, что текст действительно известный, но в нем фиксируется принципиальная позиция марксистов. Если неудобна цитата, можно сказать об этом своими словами. Я посмотрел на Яковлева и Болдина, лица их были вытянуты, дело выглядело куда серьезнее, чем, как мне казалось, требо­вал момент. Горбачев продолжал настаивать на снятии цита­ты, и я в конце концов сказал: да пожалуйста, снимайте, это же ваш доклад. Не без удовольствия вычеркивая цитату, он заметил мне с несколько наигранной укоризной: «Ну, это уже оппортунизм». Я хмыкнул, но возражать более не стал. Так из доклада исчезло одно из возможных теоретических препятст­вий для будущих идей приватизации.

А отчуждение между мною и Яковлевым усилилось. Он перестал советоваться со мной, да и разговоры стали редкими. Я прочитал вновь перепечатанный после правки доклад, и, естественно, у меня нашлись замечания и предложения, но все они практически остались без учета. Конечно, при этом я проводил свое понимание проблем, что, видимо, его раздра­жало. И однажды я услышал от него сказанное с досадой: «Только мешаешь мне!» Такого слышать мне еще не прихо­дилось. И хотя позже он постарался уверить, что это не сле­дует принимать всерьез, я вынужден был признаться себе, что пути наши расходятся. Но работать все же было надо.


Помощник Генерального секретаря. Позже, когда я работал в Институте марксизма-ленинизма, американский советолог Стивен Коэн задал мне вопрос, который мог задать только иностранец: зачем нужен советскому руководителю консуль­тант по идеологическим вопросам? Предположительно, он уже и так знает марксистско-ленинскую теорию и идеологию? Верно, конечно, что Горбачева учить теории было не надо. А вот Брежнев просил сам не изображать его теоретиком: все равно никто этому не поверит. Но дело не в этом: консуль­тант и помощник не одно и то же. Если консультант может выступать в роли советчика, спичрайтера, то помощник, по­мимо консультирующей роли, ведет большую вспомогательно-­организационную работу по одному из направлений деятель­ности Генерального секретаря.

Значительную часть работы составляло чтение информаци­онных материалов, в том числе и посольских — из-за рубежа. Огромный поток информации шел из ТАССа и АПН, по ра­диоперехватам. Ежедневно на стол ложились кипы газет и журналов. Обязательному прочтению подлежали протоколы заседаний Политбюро и Секретариата ЦК, письма и обраще­ния из партийных комитетов, от граждан — коммунистов и беспартийных, с поручениями шефа и без. Чтение и просмотр всего этого материала занимали не час и не два, пропустить что-либо значительное было невозможно, так как это могло обернуться просчетом.

Но все это было не главным. Главное состояло в том, чтобы готовить очередные речи, проекты постановлений, за­писок, редактировать их, делать замечания и предложения по документам, поступающим из отделов, от секретарей ЦК, пар­тийных комитетов, общественных организаций и ведомств. Мне пришлось немало повозиться с подготовкой к печати первых трех томов «Избранных речей и статей» Горбачева. Особенно трудоемким оказался первый том, в котором около половины материалов составили ставропольские статьи и речи.

Самую большую часть рабочего времени занимала подго­товка речей для Генерального. Я неожиданно для себя пре­вратился в спичрайтера, слава богу, ненадолго. А как раз этот вид работы более всего приносил мне огорчений: я не любил подстраиваться и подлаживаться под стиль и манеры оратора.

Выбор для первого послесъездовского выступления выпал на Тольятти, на ВАЗ. Над речью мы просидели весь март и вылетели в Куйбышев (Самару) рано утром 7 апреля, а 8-го уже ходили по цехам ВАЗа. Из помощников Горбачева сопро­вождали Болдин и я. По многокилометровым внутризавод­ским коммуникационным проездам мы пробирались на мик­роавтобусах. Наш автомобильный поезд проходил мимо ты­сячных радостно приветствующих толп. Когда автобусы трога­лись, десятки и сотни людей продолжали бежать рядом. Машут руками, что-то выкрикивают, женщины посылают воз­душные поцелуи, Михаил Сергеевич сидел у окна и руками, улыбкой приветствовал их. В одном месте я зазевался, но меня заметили вовремя, дверца одного из автобусов открылась на ходу, высунулась мощная рука, и я влетел внутрь на коле­ни охранников.

А вечером во Дворце автомобилестроителей состоялось вы­ступление Горбачева. Хотя брошюра с речью названа потом «Быстрее перестраиваться», она пока не выходила за рамки идеи ускорения социально-экономического развития. Пере­стройка упоминается лишь в частном смысле как перестройка центральных органов управления, технического контроля на предприятиях, не более. Но докладчик немало озадачил кол­лектив призывом стать законодателями автомобильной моды в мире. Сомнения были большие, Горбачев же, захваченный этой идеей, вышел с нею на аудиторию и заразил ею автомо­билестроителей.

А в самом Куйбышеве было много встреч на улицах с жи­телями. Нас поражало неудержимое стремление Горбачева ос­тановиться везде, где мало-мальски толпился народ. Но вско­ре стало заметно повторение одного и того же: он спрашивал, поддерживают ли они политику партии, и не очень вслуши­вался в разноголосицу, но услышав возгласы «согласны!», сво­рачивал беседу и двигался дальше, к новой толпе. Меня сму­щали некоторая буффонадность и ничтожная практическая польза таких «встреч», но, тут же возникало и оправдание: может быть, так и надо. Пусть народ видит, что руководство интересуется его мнением.

Мне показалось сильным выступление Горбачева перед об­ластным партактивом. Помимо хозяйственных задач, он оста­новился на нуждах народа, рабочих, интеллигенции, деревен­ских жителей. Завел речь о торговле, о картошке, подобной гороху, которой торгуют в городе. Неужели, живя на Волге, в картофельных местах, вы не смогли заготовить приличной картошки? Я-то знаю, товарищи, что вы неплохо живете. И зарплата у вас приличная, и с жильем устроены, и ваши дети учатся, и с продуктами не бедствуете. Но знаю об этом не только я, знает это и народ. Неужели уже одно это не обя­зывает вас ответственнейшим образом относиться к нуждам народа?! Я уже не говорю, что это ваш нравственный и по­литический долг.

Надо было видеть, какими напряженными стали лица у присутствующих, надо было слышать, какая мертвая тишина повисла в зале. По существу-то они все это знали, но вот в таком тоне, так откровенно с ними никто и никогда не раз­говаривал. Свежим ветром повеяло на головы этих людей, очень занятых и очень ответственных перед государством, иногда все же забывающих о долге перед народом. Я радовал­ся тому, что Генеральный может так говорить с партийным активом.

Оба раза, когда мы летели в Куйбышев и обратно, Горба­чев приглашал нас к себе в салон, где за чашкой чая, кото­рым угощала Раиса Максимовна, велись беседы на разные темы: о впечатлениях от поездки — они были в целом поло­жительными, — о том, что пора переводить общие директивы XXVII съезда партии на конкретный деловой язык практичес­ких действий, о необходимости поиска творчески мыслящих людей. Мне потом передали, что он остался доволен более близким знакомством со мной. Я вернулся из этой поездки успокоенный после тяжелых впечатлений от работы над до­кладом съезду. Я был уверен в своих позициях, своей роли в качестве помощника. У меня — своя линия и свои задачи. Но это лишь казалось.

После возвращения из Куйбышева Горбачев пригласил по­мощников для беседы о предстоящих делах, в частности, он попросил каждого из нас предложить темы возможных плену­мов Центрального Комитета партии. В этой связи я подгото­вил и передал ему записку на 15 страницах, содержащую кон­кретные предложения по реализации идей и решений XXVII съезда. Они касались широкого спектра организационно-по­литической и идеологической деятельности: от практики внед­рения передовых методов труда в массовое производство и Советы трудовых коллективов до методов подготовки партий­ных кадров и характера проведения наших совещаний и засе­даний, от углубленного научного изучения путей становления новой формации до освещения позиций и деятельности таких людей, как Троцкий, Бухарин, Сталин, Хрущев и др. Все эти вопросы так или иначе поднимались в прессе, стучались в дверь и требовали своего решения. Тем более странной была реакция Михаила Сергеевича на эту записку. В присутствии кого-то из помощников он сказал: вот Лукич предлагает по существу провести еще один съезд по выполнению решений XXVII съезда. Да, записка говорила о необходимости конкрет­ных практических дел, черновых повседневных мер для про­ведения в жизнь линии XXVII съезда. Но именно эти пред­ложения не вдохновляли Генерального секретаря. Не любил он конкретику, да и не владел ею.

На одном из совещаний помощников завязался разговор о новой пьесе Михаила Шатрова «Диктатура совести», постав­ленной в театре «Ленинского комсомола». Отзывы — самые противоположные, от восторженных до резко критических. Некоторые считали, что спектакль представляет судилище над социализмом, где верх берут, по воле его создателей, антисо­циалистические аргументы над слабой защитой. Распростра­нились слухи, что Московский горком партии собирается снять из репертуара.

Действительно, спектакль инсценирует суд над социализ­мом с участием судьи, обвинения, защиты. Необычность про­исходящего на сцене, острота суждений, предельная откровен­ность — все вызывает бурную реакцию зала. Она, конечно, неоднозначна, зал делится на глазах — одни «за», другие «против». Тут бы нужны яркие и веские социалистические ар­гументы. Но увы, защита на сцене слабенькая, хотя позже на­бирает силу и выстраивает целую цепочку убедительных аргу­ментов в пользу социалистической идеи. Мне думается, что не надо снимать спектакль: надо воспитывать социалистичес­кую убежденность в процессе противоборства. А слабые места нужно доработать.

Горбачев поинтересовался, кто из нас видел спектакль. Я коротко рассказал суть его, о слабых и сильных сторонах, о реакции зала. Надо, чтобы печать помогла правильно истол­ковать идейное содержание спектакля. Михаил Сергеевич об­легченно вздохнул и сказал: «Ну, вот, а мне говорят, что надо-де прикрыть»... Спектакль остался, а на очередь встали другие острые проблемы.

Меня уже давно беспокоил вопрос о приеме интеллиген­ции в партию. Происходило неуклонное сокращение числа коммунистов в редакциях центральных газет, журналов, изда­тельств. С переходом на должность помощника Генсека и под впечатлениями, собранными в академических институтах, с согласия Горбачева я вновь принялся за изучение этого во­проса. Большую помощь оказал мне Леон Оников, который также интересовался этими делами.

Картина оказалась куда более тревожная, нежели я ее представлял. В шести газетах ЦК КПСС среди журналистов коммунистов насчитывалось менее трех процентов, в Гостелерадио — пяти. В десяти молодежных журналах из 164 твор­ческих работников коммунистов моложе тридцати лет было всего шесть человек, в журналах «Смена», «Студенческий ме­ридиан» — ни одного. Примерно такое же положение было в вузах и научных институтах общественных наук, среди учите­лей, в издательствах. Происходило это оттого, что ЦК партии сознательно ограничил прием интеллигенции в партию. На протяжении почти 20 лет действовала жесткая установка: при­нимать в партию семьдесят процентов рабочих и колхозников, тридцать процентов — служащих. Соответствующие цифры-за­дания доводились до обкомов и райкомов партии. В соответ­ствии с ними первичные организации получили разнарядку на определенное количество анкет для желающих поступить в партию. Для Института философии — две-три анкеты в год. После того, как я побывал у первого секретаря райкома пар­тии, в партбюро поступил из райкома такой звонок: примите в течение трех дней одного научного сотрудника. Это должна быть женщина, не старше 28 лет. Очевидно, что статистичес­кие отчеты о приеме не в полной мере отражали живые че­ловеческие стремления, а разнарядки сверху были лишь сред­ством проведения «линии».

В результате сотни и тысячи заявлений о приеме в партию от преподавателей, учителей, журналистов, ученых годами ос­тавались не рассмотренными. Школы, вузы, комсомол готови­ли молодежь в духе преданности коммунистической идеоло­гии, воспитывали желание в рядах партии строить новые от­ношения, а когда их возраст позволял вступить в партию, им заявляли «нет», даже тем, кто очень хотел быть в рядах пар­тии и был профессионально связан своей работой с партий­ной деятельностью. Я уже не говорю о том, что такая прак­тика шла вразрез с традициями русского освободительного движения: именно русская интеллигенция десятилетиями несла в народ социалистические идеи, а теперь ей показывают кукиш.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)

Поиск книг

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика

Отборные классические книги

Классика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник
БИБЛИОТЕКИ

Библиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории

Любовные романы

Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров

Фантастика

Самые популярные книги в формате фб2

Топ фб2 книги