Ускользающая мишень

ЭПИЛОГ

Теплым солнечным утром на перрон старого провинциального вокзала лениво высыпала толпа встречающих. Только что объявили о приходе пассажирского, и теперь люди терпеливо стояли на платформе, вытягивая шеи, смотрели направо, в сторону семафора, ждали. День обещал быть жарким; зной набирал силу, иссушая, казалось, все вокруг; даже ветер, который время от времени вдруг налетал с невиданной дерзостью и приносил с собой то степной дух полыни, то запах угля, не давал желаемой прохлады.

Наконец поезд прибыл.

Неподвижная до сих пор толпа колыхнулась ему навстречу, и люди заспешили к вагонам. Матери пытались оттащить детей от края платформы, рядом с которой бесшумно катили останавливающиеся вагоны. Тишину провинциального вокзала вмиг нарушили радостные возгласы, приветствия, восклицания.

Кто-то, не обращая внимания на брань проводницы, выскочил прямо на ходу, не дождавшись остановки поезда, кто-то всхлипывал, не отрывая взгляда от родного лица, а какой-то долговязый пьяный мужик все бегал вдоль состава, толкал не обращающих на него внимания людей, размахивал пустой авоськой и хрипло орал:

— Наум! Ты где, Наум?!.

И было непонятно — то ли он кого-то ищет, то ли потерялся сам.

Почти одновременно с этим поездом на станцию прибыл и другой товарный. Крепыш тепловоз проволок на самый последний путь длинный состав с древесиной и нефтью. Тяжелые массивные платформы, огромные, заляпанные пятнами гудрона цистерны, грубо сколоченные стойки теплушек, и лишь последние вагоны обитаемые — старые, ржавые, с закованными в сталь решеток окошками.

Вагонзаки.

К решеткам припали десятки глаз: жадных, страшных, диких…

— Какая станция? — негромко спросил Рафинад.

— Станция… — ядовито усмехнулся кто-то. — Узнать бы, какая область!..

— Или страна! — тотчас пошутил другой. — А то увезут в Казахстан!..

— Куда бы ни привезли — всюду родина, — рассудительно заметил третий, и было непонятно, чего больше в его словах, любви или ненависти…

Вдруг прорезался тонкий, почти бабий крик:

— Падлы! Суки! Ненавижу!.. Но его не поддержали.

— Шлепни его, кто там поближе, — посоветовал сиплый голос.

— А-а-а! — забился в истерике зек, но вдруг смолк, словно кто-то залепил ему ладонью рот.

— Давно бы так…

— А вот я, думаю, братцы, что все еще не так плохо…

— Тихо! Едут вон… — прошелестело по вагону.

Подъехали «воронок» и несколько крытых брезентом грузовых машин. Не особенно торопясь, спокойно, даже как-то вяло солдаты окружили обшарпанный «Столыпин»[15].

Овчарки на коротких поводках выглядели сонно, не лаяли, а зевали, словно их только что разбудили.

Подогнав «воронок» ближе к вагону, стали выгружать первую камеру, но почему-то очень медленно. Рафинад находился во второй, где зеки, томясь ожиданием, негромко переругивались. Особо, правда, никто не выступал понимали, спешить некуда.

Сидящий за драку со смертельным исходом немолодой шахтер, весь черный от загара и въевшейся за годы работы угольной пыли, спокойно сидел на полу. Рафинад, подумав, тоже примостился рядом. Воздух в камере был спертый, тяжелый.

Наконец настала их очередь.

В тесном тамбуре порнодельца остановил веселый молодой офицер. Быстро, тщательно обыскав, вытолкнул на улицу. Пока Рафинад жадно глотал свежий, пьянящий воздух, его обыскали еще раз. Он огляделся — вся площадка между вагонами и машинами была окружена солдатами.

Ехали недолго, петляя среди старых пакгаузов, разбитых складов и вагонов. Затем пошли крепкие деревянные дома, промелькнули и исчезли пыльные улицы.

Сидевшие в машине зеки молчали, и лишь красивый, атлетически сложенный парень, бывший спортсмен, несколько раз порывался что-то спросить, но его грубо обрывали. Повисла гнетущая, настороженная тишина, каждый думал о том, как его встретят, что вообще ждет впереди. Плавно затормозив, машина остановилась. Зона, — почти беззвучно прошептал кто-то. «Ну вот и все», — подумал Рафинад. Из «воронка» выводили по одному, с интервалом в минуту. Идущий впереди бывший спортсмен вдруг попятился, наступил Рафинаду на ногу, забился в угол машины. Его глаза расширились от ужаса.

Удивленный Рафинад спрыгнул вниз, весь подобрался: от машины до здания — метров двадцать, не больше, но все эти двадцать метров — живой коридор из прапорщиков и офицеров, некоторые из них в перчатках.

Майор, стоявший у «воронка», заорал на него:

— Чего застрял, педераст сраный! А ну бегом! Быстрей, быстрей…

Подхватив свои вещи. Рафинад резко выдохнул, словно нырял на большую глубину, и, пригнувшись, устремился вперед. Его тотчас свалили с ног умелыми сильными ударами. Раздался смех, казалось, люди просто играли в какую-то странную и очень веселую игру.

— Козлик! Встать! Бегом! Марш-марш!.. Крики неслись со всех сторон.

Одни били старательно, другие спокойно ждали своей очереди. Злости не было на лицах военных, только азарт.

Вскочив с асфальта. Рафинад пробежал три шага, уворачиваясь от ударов, затем кто-то попал ему ногой в живот, и он снова повалился.

— Брось вещи! Убьем, сука!..

Рафинад наконец-то понял, чего от него хотят, и бросил рюкзак. Резво вскочив на ноги, снова побежал…

Добравшись до здания, обнаружил еще один такой же живой коридор — вдоль лестницы на второй этаж стояли «суки», зеки из первого, штабного отряда. Прыгая через ступени, стараясь увернуться от безжалостных ударов, Рафинад удачно миновал лестницу и взбежал на второй этаж.

«Сукам» это явно не понравилось. За спиной раздался недовольный крик:

— Сбейте его!..

Подножка — и Рафинад на полу, но только на мгновение; знал — спасение только в быстроте реакции, он тут же поднялся, стремглав побежал. Справа открытая дверь.

Куда? В нее?

Прапорщик весело улыбнулся ему, махнул рукой.

Значит, туда!

Чудом увернувшись от удара сапогом в пах, Рафинад проскочил мимо прапорщика. Влетел в прогулочный дворик. Под ногами — вода, грязь, хлюпающая жижа… Совершив этот подвиг, Рафинад наконец расслабился — даже на людей в форме не среагировал, принял за своих, — и тотчас на него посыпались удары…

— Получай! Получай, козел!

Господи, сколько же можно?!.

Он весь сжался, прикрываясь руками, и тут же заметил четырех зеков, лежавших на бетоне лицом вниз.

— Ложись!

Рафинад, не раздумывая, рухнул лицом в грязь.

Последовала новая команда:

— Руки за спину!.. Резче!.. Он подчинился.

В это время прапорщик, проворонивший его у двери, подбежал и каблуком сильно врезал между лопаток.

Положив в воду еще одну жертву, вэвэшники ушли.

Очень громко, по радио, по всей территории зоны звучал полузабытый «Ласковый май», заглушая вопли очередного зека. Где-то далеко по мегафону разносился металлический голос «кума»:

— Хватит, хватит… Убьете паршивца… Тащите его в камеру!

Рафинаду показалось, голос звучал даже ласково.

Он лежал в луже долго, начал уже замерзать. Остальные зеки молчали, стараясь не шевелиться. Рядом распластался бывший спортсмен.

Рафинад повернул голову.

— Земляк, — тихо позвал он, — живой? В ответ — молчание. Бывший спортсмен поднял лицо: глаза — одни белки, это от страха, и зубы стучали так, что он никак не мог с этим справиться…

Вошли пять «сук» во главе со старшим. Все нервные, жилистые, в глазах — жестокость.

Старший, худой и мрачный, спросил с грубой прямотой:

— Кто косяк наденет? Ну?!.

Надеть косяк — значит стать «сукой», верно служить администрации зоны, гражданам начальникам. Надеть косяк — это значит пользоваться некоторыми привилегиями, подачками и благами с общего казенного стола. Надеть косяк — это значит никогда не голодать.

Но надеть косяк — это еще и верная смерть в случае бунта…

— Ну! — рявкнул старший. — Молчание.

— Ты? — Он ткнул одного из зеков.

— Нет.

— Значит, западло. — И посыпались удары… Следующим был бывший спортсмен.

— А ты?

— Не-ет…

— Западло!

Получив свое, бывший спортсмен затих. Со стороны казалось, что он потерял сознание. Отказался и Рафинад. Остальные «подписались». Их бить не стали.

Затем зеков погнали переодеваться. Вновь все повторилось: живой коридор вэвэшников и «сук»…

Избивая, раздели догола, потом швырнули всем робы. Бегом погнали на плац. Построили.

Небо заволокли серые, беспросветные тучи, зарядил мелкий нудный дождь. Ветер нещадно полосовал лица неподвижно стоявших людей холодными струями…

Зеки, застыв в середине огромной бетонной коробки, жались друг к Другу, втянув головы в плечи, — маленький черный живой острово никому не нужный и всеми забытый…

Но это было не так.

Сверху, из своего кабинета, за новым этапом незаметно наблюдал «хозяин» зоны — начальник колонии. Его массивное, с глубокими складками лицо ничего не выражало, было спокойным, даже апатичным. Казалось, на этом лице жили только одни глаза. Они внимательно, настороженно осматривали, ощупывали каждого из новеньких — словно оценивали, кто есть кто.

Наконец появился «кум» — жизнерадостный майор, хохол с выпирающим брюшком. Всем своим видом он показывал, что ему весело. Впрочем, возможно, так оно и было на самом деле. Высмотрев в строю измотанного суровой встречей, оцепеневшего зека с закрытыми глазами, «кум» быстро и мягко, по-кошачьи, подкрался к нему и гаркнул в мегафон:

— Смирно!

— А! — вскричал зек.

— Смирно, сука! — повторил майор.

И засмеялся собственной шутке.

Зек от неожиданности чуть не упал. Ничего не понимая, оглушенный, вытаращив глаза, он затравленно озирался.

Остальные молча смотрели на «кума». Никто не улыбнулся. Майор, заметив это, нахмурился. Подал короткую команду:

— Бегом!

И указал направление.

Их погнали назад — к брошенным вещам.

— Быстрей! Быстрей! — подгоняли солдаты, им тоже было холодно застоялись на плацу.

Зеки добежали до вещей. Многие баулы валялись открытыми, распотрошенными. Свой рюкзак Рафинад так и не нашел…

Так начался первый день в колонии бывшего лучшего в Москве порнодельца, а ныне заключенного под номером К-717, и дней таких у него впереди было ровно три тысячи четыреста восемьдесят шесть.