Устал рождаться и умирать

ГЛАВА 1 Пытки и неприятие вины перед владыкой ада. Надувательство с перерождением в осла с белыми копытами

История моя начинается с первого дня первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года. Два года до этого длились мои муки в загробном царстве, да такие, что представить трудно. Всякий раз, когда меня притаскивали на судилище, я жаловался, что со мной поступили несправедливо. Исполненные скорби, мои слова достигали всех уголков тронного зала владыки ада и раскатывались многократным эхом. Несмотря на пытки, я ни в чём не раскаялся и прослыл несгибаемым. Знаю, что немало служителей правителя преисподней втайне восхищались мной. Знаю и то, что надоел старине Ло-вану[10] до чёртиков. И вот, чтобы заставить признать вину и сломить, меня подвергли самой страшной пытке: швырнули в чан с кипящим маслом, где я барахтался около часа, шкворча, как жареная курица, и испытывая невыразимые мучения. Затем один из служителей поддел меня на вилы, высоко поднял и понёс к ступеням тронного зала. По бокам от служителя пронзительно верещали, словно целая стая летучих мышей-кровососов, ещё двое демонов. Стекающие с моего тела капли масла с желтоватым дымком падали на ступени… Демон осторожно опустил меня на зеленоватые плитки перед троном и склонился в глубоком поклоне:

— Поджарили, о владыка.

Зажаренный до хруста, я мог рассыпаться на кусочки от лёгкого толчка. И тут откуда-то из-под высоких сводов, из ослепительного света свечей раздался чуть насмешливый голос владыки Ло-вана:

— Всё бесчинствуешь, Симэнь Нао?[11]

По правде сказать, в тот миг я заколебался. Лёжа в лужице масла, стекавшего с ещё потрескивавшего тела, я понимал, что сил выносить мучения почти нет, и если продолжать упорствовать, неизвестно, каким ещё жестоким пыткам могут подвергнуть меня эти продажные служители. Но если покориться, значит, все муки, которые я вытерпел, напрасны? Я с усилием поднял голову — казалось, в любой момент она может отломиться от шеи — и посмотрел на свет свечей, туда, где восседал Ло-ван, а рядом с ним его паньгуани[12] — все с хитрыми улыбочками на лицах. Тут меня обуял гнев. Была не была, решил я, пусть сотрут меня в порошок каменными жерновами, пусть истолкут в мясную подливу в железной ступке…

— Нет на мне вины! — возопил я, разбрызгивая вокруг капли вонючего масла, а в голове крутилось: «Тридцать лет ты прожил в мире людей, Симэнь Нао, любил трудиться, был рачительным хозяином, старался для общего блага, чинил мосты, устраивал дороги, добрых дел совершил немало. Жертвовал на обновление образов святых в каждом храме дунбэйского[13] Гаоми,[14] и все бедняки в округе вкусили твоей благотворительной еды. На каждом зёрнышке в твоём амбаре капли твоего пота, на каждом медяке в твоём сундуке — твоя кровь. Твоё богатство добыто трудом, ты стал хозяином благодаря своему уму. Ты был уверен в своих силах и за всю жизнь не совершил ничего постыдного. Но — тут мой внутренний голос сорвался на пронзительный крик — такого доброго и порядочного человека, такого честного и прямодушного, такого замечательного обратали пятилепестковым узлом,[15] вытолкали на мост и расстреляли! Стреляли всего с половины чи,[16] из допотопного ружья, начинённого порохом на полтыквы-горлянки[17] и дробью на полчашки. Прогремел выстрел — и половина головы превратилась в кровавое месиво, а сероватые голыши на мосту и под ним окрасились кровью…»

— Нет моей вины, оговор это всё! Дозвольте вернуться, чтобы спросить этих людей в лицо: в чём я провинился перед ними?

Когда я выпаливал всё это, как из пулемёта, лоснящееся лицо Ло-вана беспрестанно менялось. Паньгуани, стоявшие с обеих сторон, отводили от него глаза, но и со мной боялись встретиться взглядом. Я понимал: им абсолютно ясно, что я невиновен; они с самого начала прекрасно знали: перед ними душа безвинно погибшего, — но по неведомым мне причинам делали вид, будто ничего не понимают. Я продолжал громко взывать, и мои слова повторялись бесконечно, словно перерождения в колесе бытия. Ло-ван вполголоса посовещался с паньгуанями и ударил своей колотушкой, как судья, оглашающий приговор:

— Довольно, Симэнь Нао, мы поняли, что на тебя возвели напраслину. В мире столько людей заслуживают смерти, но вот не умирают!.. А те, кому бы жить да жить, уходят в мир иной. Но нам такого положения дел изменить не дано. И всё же, в виде исключения по милосердию нашему, отпускаем тебя в мир живых.

Это неожиданное радостное известие обрушилось на меня, будто тяжеленный мельничный жёрнов, и я чуть не рассыпался на мелкие кусочки. А владыка ада швырнул наземь алый треугольник линпай[18] и нетерпеливо распорядился:

— А ну, Бычья Голова и Лошадиная Морда, верните-ка его обратно!

И, взмахнув рукавами, покинул зал. Толпа паньгуаней потянулась за ним, и от потоков воздуха, поднятых широкими рукавами, заколебалось пламя свечей. С разных концов зала ко мне приблизились два адских служителя в чёрных одеяниях, перехваченных широкими оранжево-красными поясами. Один нагнулся, поднял линпай и заткнул себе за пояс, другой схватил меня за руку, чтобы поднять на ноги. Раздался хруст, мне показалось, что кости вот-вот рассыплются, и я завопил что было мочи. Демон, засунувший за пояс линпай, дёрнул напарника за рукав и тоном многоопытного старика, поучающего зелёного юнца, сказал:

— У тебя, мать-перемать, водянка в мозгах, что ли? Или чёрный гриф глаза выклевал? Не видишь, что он зажарен до хруста, как тяньцзиньский хворост «шибацзе»?[19]

Молодой демон растерянно закатил глаза, но старший прикрикнул:

— Ну что застыл? Ослиную кровь неси!

Молодой хлопнул себя по лбу, просветлев лицом, словно прозрел. Он бросился из зала и очень скоро вернулся с заляпанным кровью ведром, похоже, тяжёлым, потому что тащил он его, еле переставляя ноги и изогнувшись в поясе, — казалось, вот-вот свалится.

Ведро тяжело хлопнулось рядом, и меня тряхнуло. Окатило жаркой волной тошнотворной вони, которая, казалось, ещё хранит тепло ослиного тела… В сознании мелькнула туша забитого осла и тут же исчезла. Демон с линпаем достал кисть из свиной щетины, окунул в густую тёмно-красную кровь и мазнул меня по голове. От странного ощущения — боль, онемение и покалывание, будто тысячами иголок, — я невольно взвыл. Послышалось негромкое потрескивание, и я ощутил, как кровь смачивает мою прожаренную плоть, будто хлынувший на иссохшую землю долгожданный дождь. Меня охватило смятение и целый сонм переживаний. Демон орудовал кистью быстро, как искусный маляр, и вскоре я был в ослиной крови с головы до ног. Под конец он поднял ведро и вылил на меня остатки. Жизнь снова закипела во мне, вернулись силы и мужество. На ноги я встал уже без помощи служителей.

Хоть этих демонов и звали Бычья Голова и Лошадиная Морда, они ничуть не походили на те фигуры с бычьими головами и лошадиными мордами, которые мы привыкли видеть на картинках, изображающих преисподнюю. От людей их отличала лишь отливающая ослепительной голубизной кожа, словно обработанная какой-то волшебной краской. В мире людей не бывает ни ткани такой благородной голубизны, ни подобной листвы деревьев. Хотя цветы есть, маленькие такие, растут на болотах у нас в Гаоми: утром раскрываются, а к вечеру лепестки вянут и осыпаются…

Долговязые демоны подхватили меня под руки, и мы зашагали по мрачному тоннелю, которому, казалось, не будет конца. С обеих сторон на стенах через каждые несколько чжанов[20] висели бра причудливой формы, похожие на кораллы, с блюдечками светильников, заправленных соевым маслом. Запах горелого масла становился то насыщеннее, то слабее, голова от него то затуманивалась, то прояснялась. В тусклом свете виднелись полчища огромных летучих мышей, висевших под сводами тоннеля. Их глаза поблёскивали в полумраке, а на голову мне то и дело падали зёрнышки вонючего помёта.

Дойдя до конца тоннеля, мы вышли на высокий помост. Седовласая старуха протянула к грязному железному котлу белую и пухлую ручку с гладкой кожей совсем не по возрасту, зачерпнула чёрной деревянной ложкой вонючей жидкости, тоже чёрного цвета, и налила в большую алую глазурованную чашку. Принявший чашку демон поднёс её к моему лицу и недобро усмехнулся:

— Пей. Выпьешь, и оставят тебя все горести, тревоги и озлобление твоё.

Но я отшвырнул чашку и заявил:

— Ну уж нет, пусть все горести, тревоги и озлобление остаются в моём сердце, иначе возвращение в мир людей теряет всякий смысл.

И с гордым видом спустился с помоста. Доски, из которых он был сколочен, подрагивали под моей поступью. Демоны, выкрикивая моё имя, бросились за мной.

В следующий миг мы уже шагали по земле дунбэйского Гаоми. Тут мне знакомы каждая горка и речушка, каждое деревце и каждая травинка. Новостью оказались вбитые в землю белые деревянные колышки, на которых чёрной тушью были выведены имена — одни знакомые, другие нет. Таких колышков было полно и на моих плодородных полях. Землю раздали безземельным беднякам, и моя, конечно, не стала исключением. В династийных историях полно таких примеров, но об этом перераспределении земли я узнал только сейчас. Земельную реформу в мире людей провели, пока я твердил о своей невиновности в преисподней. Ну поделили все большие земельные угодья и поделили, меня-то зачем нужно было расстреливать!

Демоны, похоже, опасались, что я сбегу, и конвоировали меня, крепко ухватив ледяными руками, а вернее, когтями за предплечья. Ярко сияло солнце, воздух был чист и свеж, в небе щебетали птицы, по земле прыгали кролики, глаза резало от белизны снега, оставшегося по краям канав и берегам речушек. Я глянул на своих конвоиров, и мне вдруг пришло в голову, что они похожи на актёров в гриме синего цвета.

Дорога шла по берегу реки. Мы миновали несколько деревенек, навстречу попалось немало знакомых, но всякий раз, когда я раскрывал рот, чтобы поздороваться, демоны привычным движением сжимали мне горло так, что я и пикнуть не мог. Крайне недовольный этим, я лягал их, но они не издавали ни звука, будто ноги у них ничего не чувствовали. Пытался боднуть головой, тоже напрасно: лица как резиновые. Руки с моего горла они снимали, лишь когда вокруг не было ни души.

Подняв облако пыли, мимо промчалась коляска на резиновых шинах. Пахнуло лошадиным потом, который показался знакомым. Возница — его звали Ма Вэньдоу, — поигрывая плетью, восседал на облучке в куртке из белой овчины. За воротник он заткнул связанные вместе длинную трубку и кисет, который болтался, как вывеска на винной лавке. Коляска моя, лошадь тоже, но возница моим батраком не был. Я хотел броситься вслед, чтобы выяснить, в чём дело, но руки демонов опутали меня, как лианы. Этот Ма Вэньдоу наверняка заметил меня, наверняка слышал, как я кряхтел, изо всех сил пытаясь вырваться, не говоря уж об исходившем от меня странном запахе — такого не встретишь в мире людей. Но он пронёсся мимо во весь опор, будто спасаясь от беды. Потом встретилась группа людей на ходулях, они представляли историю о Тансэне[21] и его путешествии за буддийскими сутрами. Все, в том числе Сунь Укун с Чжу Бацзе, — мои односельчане. По лозунгам на плакатах, которые они несли, и по разговорам я понял, что сегодня первый день тысяча девятьсот пятидесятого года.

Мы почти достигли маленького каменного мостика на краю деревни, и тут меня вдруг охватила безотчётная тревога. Ещё немного — и вот они, залитые моей кровью, поменявшие цвет голыши под мостом. От налипших на них обрывков ткани и грязных комков волос исходил густой смрад. Под щербатым пролётом моста собралась троица одичавших собак. Две разлеглись, одна стоит. Две чёрные, одна рыжая. Шерсть блестит, языки красные, зубы белые, глаза горят…

Об этом мостике упоминает Мо Янь в своих «Записках о желчном пузыре». Он пишет об этих собаках — они наелись мертвечины и взбесились. Пишет также о почтительном сыне, который вырезал желчный пузырь у только что расстрелянного и отнёс домой — вылечить глаза матери. О том, что используют медвежий желчный пузырь, я слышал не раз, но чтобы человеческий… Ещё одна выдумка этого сумасброда. Пишет в своих рассказах чушь всякую, верить никак нельзя.

Пока мы шагали от мостика до ворот моего дома, я снова вспомнил, как меня вели на расстрел: руки связаны за спиной, за воротник заткнута табличка приговорённого к смерти. Шёл двадцать третий день последнего лунного месяца, до Нового года оставалось всего семь дней. Дул пронизывающий холодный ветер, всё небо застилали багровые тучи. За шиворот горстями сыпалась ледяная крупа. Чуть поодаль с громкими рыданиями следовала моя жена, урождённая Бай. Наложниц Инчунь и Цюсян не видать. Инчунь ждала ребёнка и вскорости должна была разрешиться от бремени, ей простительно. А вот то, что не пришла попрощаться Цюсян, не беременная и молодая, сильно расстроило. Уже на мосту я повернулся к находившемуся рядом командиру ополченцев Хуан Туну и его бойцам: «Мы ведь односельчане, почтенные, вражды между нами не было, ни прежде, ни теперь. Скажите, если даже обидел чем, стоит ли так поступать?» Хуан Тун зыркнул на меня и тут же отвёл взгляд. Золотистые зрачки посверкивают, как звёзды на небе. Эх, Хуан Тун, Хуан Тун, подходящее же имечко выбрали тебе родители![22] «Поменьше бы трепал языком! — бросил он. — Политика есть политика!» — «Если вы меня убить собрались, почтенные, то хоть объясните, какой такой закон я нарушил?» — не сдавался я. «Вот у владыки преисподней всё и выяснишь», — сказал он и приставил ружьё почти вплотную к моей голове. Голова будто улетела, перед глазами рассыпались огненные искры. Словно издалека донёсся грохот, и повис запах пороха…

Ворота моего дома были приоткрыты, и я увидел во дворе множество людей. Неужели они знали о моём возвращении?

— Спасибо, братцы, что проводили! — обратился я к спутникам.

На их лицах играли хитрые улыбочки, и не успел я поразмыслить, что эти улыбочки означают, как меня схватили за руки и швырнули вперёд. В глазах потемнело, казалось, я тону. И тут прозвенел радостный человеческий возглас:

— Родился!

Я разлепил глаза. Весь в какой-то липкой жидкости, лежу между ног ослицы. Силы небесные! Кто бы мог подумать, что я, Симэнь Нао, воспитанный и образованный, достойный деревенский шэньши,[23] стану ослёнком с белыми копытами и нежными губами!

ГЛАВА 2 Добродетельный Симэнь Нао спасает Лань Ляня. Бай Инчунь окружает заботой осиротевшего ослика

У зада ослицы с сияющим лицом стоял не кто иной, как мой батрак Лань Лянь. Я помнил его худосочным юношей, а тут — гляди-ка! За каких-то два года после моей смерти вымахал в дюжего молодца.

Я подобрал его ещё ребёнком в снегу перед храмом Гуань-ди.[24] Закутанный в какую-то дерюгу, босой, закоченевший, лицо багрово-синее от холода, на голове колтун. Мой отец тогда только покинул этот мир, а мать ещё была жива-здорова. Отец передал мне латунный ключ от сундука из камфорного дерева, где хранились купчие на шестьдесят му[25] нашей земли, а также золото, серебро и другие семейные ценности. Мне в то время только что исполнилось двадцать четыре года, и я недавно взял в жёны вторую дочь из семьи Бай Ляньюань, самой богатой в Баймачжэне. В детстве[26] жену звали Синъэр — Абрикос, взрослого имени не было, и когда она пришла в наш дом, её стали называть просто Симэнь Бай. Воспитанная в богатой семье, урождённая Бай была девица грамотная. Хрупкая, грудки словно груши, и ниже пояса изящная, в постельных делах у нас с ней сладилось. Всё бы хорошо, да вот без детей жили.

Я тогда был, как говорится, молод годами да успешен делами. Урожай из года в год собирали обильный, арендаторы платили за землю без задержек, амбары и хранилища ломились от зерна. Плодилась скотина, наша чёрная кобыла аж двух жеребят принесла. Чудеса, да и только! Рассказывать о таком рассказывают, но мало кто видел. Желающие посмотреть на нашу двойню валом валили, без умолку сыпались льстивые восхваления. Наша семья угощала односельчан жасминовым чаем и сигаретами. Одну пачку стащил деревенский шалопай Хуан Тун, и его привели ко мне за ухо. У этого желтокожего негодника с соломенными волосами желтоватые глазки так и стреляли по сторонам, будто одни гнусные проделки на уме. Я махнул рукой на его выходку и отпустил с миром, да ещё чаю дал для отца. Отец его, Хуан Тяньфа, человек честный и нрава доброго, мастер готовить вкусный доуфу,[27] был у меня одним из арендаторов и обрабатывал пять му плодородной земли у реки. Кто бы мог подумать, что у него такой никчёмный сынок вырастет! Через какое-то время Хуан Тяньфа прислал пару корзин солёного доуфу, такого плотного, что хоть на крюк безмена вешай, да ещё две корзины извинений наговорил. А я велел жене поднести ему два чи зелёного сукна, чтобы сшил пару тапок на новый год. Эх, Хуан Тун, Хуан Тун! Столько лет мы с твоим батюшкой жили душа в душу, а ты меня из берданы порешил. Понятное дело, тебе приказали, но что тебе стоило в грудь пальнуть, чтобы голова целой осталась! Скотина ты неблагодарная!

Я, Симэнь Нао, — человек благороднейший и щедрейший, все меня уважали и благоговели передо мной. Время, когда я принял на себя дела, было лихое, приходилось приспосабливаться и к партизанам, и к «крысам желтопузым».[28] Тем не менее за несколько лет хозяйство выросло и поднялось в цене, я приобрёл ещё сто му прекрасной земли, скотины прибавилось — с четырёх до восьми голов, появилась новая коляска на резиновых шинах, батраков стало не двое, а четверо, служанок — не одна, а две, да ещё две пожилые женщины стряпали. Вот так обстояли дела, когда я нашёл перед храмом и принёс домой замёрзшего и еле дышавшего Лань Ляня. В то утро я поднялся рано и отправился собирать навоз. Вы не поверите — самый зажиточный хозяин в Гаоми, я трудился не покладая рук. В третьем месяце за сохой ходил, в четвёртом сеял, в пятом пшеницу жал, в шестом сажал бахчевые, в седьмом обрабатывал мотыгой бобы, в восьмом убирал коноплю, в девятом — зерно, а в десятом перепахивал поля. Даже в самый холод двенадцатого месяца не валялся на тёплой лежанке, а вставал с рассветом, взваливал на плечо корзину и шёл собирать собачье дерьмо. В деревне ещё шут или, что вставал я слишком рано и в темноте вместо собачьих катышков набирал камешков. Ерунда, конечно, нюх у меня отменный, собачье дерьмо издалека чую. Если к собачьим делам относиться безразлично, доброго хозяина не выйдет.

В тот день был сильный снегопад, и всё вокруг — дома, деревья, дорогу — покрыла сплошная белая пелена. Собаки попрятались, и подбирать было нечего. Но я всё равно вышел прогуляться по снежку. На улице свежо, ветерок задувает, а вокруг в сумраке столько всего загадочного и странного! Когда ещё увидишь такое, как не в этот ранний час? Я сворачивал с одной улочки на другую и наконец забрался на земляной вал вокруг деревни — посмотреть, как алеет белая полоска горизонта на востоке, как играют сполохи зари, как потом красным колесом выкатывается солнечный диск и в отражённом от снега багровом зареве всё вокруг превращается в сказочный хрустальный мир… Ребёнка перед храмом Гуань-ди почти занесло снегом. Сначала я подумал, что он мёртв, и решил уже потратиться на гробик из тонких досок, чтобы не оставлять тельце одичавшим псам. За год до того перед местным храмом замёрз босой бродяга. Посинел весь, а штаны торчком — все вокруг просто покатывались со смеху. Об этом случае писал твой сумасбродный приятель Мо Янь в рассказе «Мертвец лежит, уд вверх глядит». Подзаборника с торчащим, как копьё, инструментом похоронили на мои деньги — зарыли на старом кладбище к западу от деревни. Значение таких добрых дел огромно — побольше чем ставить памятники и составлять жизнеописания. Ну так вот, опустил я корзину на землю, потормошил ребятёнка, пощупал грудь — тёплая, значит, живой. Скинул свой стёганый халат, завернул мальца и, обхватав закоченевшее тельце, зашагал к дому, навстречу солнцу. К тому времени свет зари уже залил небо и землю, народ выходил из ворот убирать снег, и многие видели мой, Симэнь Нао, добродетельный поступок. Да за одно это меня не должны были расстреливать! И ты, владыка преисподней, лишь за это не должен был возвращать меня в мир сей ослом! Как говорится, спасти жизнь человеку важнее, чем возвести семиярусную пагоду, и я, Симэнь Нао, спас человеческую жизнь, это сущая правда. Да если бы одну! Как-то весной в неурожайный год я продал двадцать даней[29] гаоляна по самой низкой цене, освободил крестьян от арендной платы, и многие благодаря этому выжили! А самому до каких пределов скорби пришлось пасть! О земля и небо, о люди и небожители, где справедливость? Где честь и совесть? Никогда не смирюсь, в голове это всё не укладывается!

Принёс я мальца домой, положил на тёплый кан[30] в каморке для батраков и собрался было развести огонь. Но умудрённый жизнью десятник Лао Чжан отсоветовал: «Нипочём не делай этого, хозяин. Мороженую капусту и редьку потихоньку оттаивать надо. У огня она тут же осклизлой гнилушкой станет». А ведь и правда, дело говорит. И я оставил мальца оттаивать на кане. Домашним велел подогреть чашку сладкой имбирной настойки и влил найдёнышу в рот, раздвинув зубы палочками для еды. Когда настойка достигла желудка, он начал постанывать. Вот так я и не дал ему помереть. Потом велел почтенному Чжану побрить ему голову, чтобы от колтуна избавиться, а заодно и от вшей. Помыли, одели во всё чистое, и я повёл его показать своей матери. Мальчишка смышлёный оказался, бухнулся перед ней на колени да как завопит: «Бабушка!» Понравился матушке необычайно, она даже забормотала свои «амитофо»,[31] а потом поинтересовалась, из какого храма этот маленький монашек. Спросила, сколько ему лет, но он помотал головой и сказал, что не знает. На вопрос, откуда он, заявил, что тоже не знает, а когда спросили о семье, ещё яростнее замотал головой — будто барабанчик бродячего торговца. Так этот малец — чисто учёная обезьянка, что лазает по шесту, — и остался в моём доме. Меня он величал приёмным отцом, а урождённую Бай — приёмной матерью. Но у меня все должны работать — приёмный ты сын или нет. И сам я работал, хоть и хозяин. «Кто не работает, тот не ест» — так потом стали говорить, но повелось это ещё с незапамятных времён. Имени у парнишки не было, но на лице слева красовалось синее родимое пятно величиной с ладонь — вот я и сказал, что буду звать его Лань Лянь, то есть Синий Лик, а Лань будет его фамилией. «Приёмный батюшка, — заявил он, — хочу носить фамилию такую же, как у тебя, — Симэнь, а имя пусть будет Ланьлянь — Симэнь Ланьлянь». — «Нет, не пойдёт, — ответил я. — Не всякий эту фамилию носить может. Вот будешь хорошо трудиться, проработаешь лет двадцать, а там поглядим». Поначалу малыш помогал десятнику ходить за лошадьми и ослами — эх, владыка ада, это надо иметь такую чёрную душонку, чтобы заставить меня переродиться ослом! — потом стал выполнять работу и посерьёзнее. Руки-ноги проворные, соображает быстро, на выдумки хитёр — и с лихвой восполнял недостаток физической силы, даром что кожа да кости. А теперь гляди-ка — широкоплечий, руки сильные, настоящий мужчина.

— Ха-ха, родился! — громко воскликнул он и наклонился поддержать меня большими ладонями.

Охваченный невыразимым стыдом и яростью, я отчаянно взревел:

— Никакой я не осёл! Человек я! Я — Симэнь Нао!

Но горло словно стискивали лапы демонов, и, как я ни старался, ни звука не вырвалось. В отчаянии, ужасе и гневе я сплюнул чем-то белым, на глаза навернулись вязкие слёзы. Ладони соскользнули, и я плюхнулся на землю, в липкие воды и похожий на медузу послед.

— Полотенце, быстро!

На крик Лань Ляня из дома, поддерживая большой живот, вышла женщина. Я бросил на неё взгляд: слегка отёчное лицо, усыпанное родинками, как бабочками, большие печальные глаза. О-хо-хо… Симэнь Нао, так это же твоя женщина, первая наложница Инчунь. Её привела в дом служанкой твоя жена, урождённая Бай. Из какой она семьи, мы не знали, вот она и приняла фамилию Бай, как у хозяйки. Моей наложницей она стала весной тридцать пятого года республики.[32] Большие глаза, прямой нос, широкий лоб, большой рот, квадратная челюсть, счастливое выражение лица. К тому же, стоило лишь глянуть на её груди с торчащими сосками и широкие бёдра, сразу становилось понятно, что она нарожает кучу детей. У моей жены детей долго не было, и она сильно переживала. Она-то и уложила Инчунь ко мне в постель, выразившись при этом незамысловато, но многозначительно: «Прими её, муж мой! Негоже, чтобы удобрение на чужие ноля растекалось!»

А поле и впрямь оказалось плодородное. В первую же нашу ночь она понесла, и не просто понесла, а зачала двойняшек. Следующей весной родила мне мальчика и девочку — что называется, принесла «дракона и феникса». Мальчика назвали Цзиньлун — Золотой Дракон, а девочку Баофэн — Драгоценный Феникс. Повивальная бабка сказала, что в жизни не встречала женщины, настолько устроенной для деторождения: широкие бёдра, исключительной эластичности родовые пути, плод выскакивает, как арбуз из мешка, — вот и этих двух упитанных младенцев родила легко и просто. Почти все женщины при первых родах исходят на крик и воют от боли, а моя Инчунь хоть бы пикнула. И как повитуха рассказывала, во время родов с её лица не сходила загадочная улыбка, словно она в занимательном представлении участвует — из-за этого повитуха была сама не своя от страха, опасалась: а ну как та родит не ребёнка, а злого духа.

Рождение Цзиньлуна и Баофэн стало огромной радостью для дома, и я велел десятнику Чжану и Лань Ляню, его помощнику, купить десять связок хлопушек по восемьсот в каждой, но, боясь нарушить покой младенцев и матери, приказал отнести их на южную стену вокруг деревни. Когда хлопушки начали взрываться, от доносившегося грохота я был вне себя от радости. Есть у меня одна особенность: при счастливом событии руки так и чешутся поработать, и чем тяжелей работа, тем лучше. И вот под гром хлопушек я засучил рукава, сжал кулаки, словно к драке готовился, пошёл на скотный двор и выгреб чуть ли не десять телег навоза, что накопился за зиму. Ко мне примчался Ма Чжибо, деревенский мастер фэн-шуй — любит тень на плетень наводить, — и говорит этак загадочно: «Мэньши — это моё второе имя[33] — Мэньши, брат почтенный, когда в доме роженица, нельзя ни строить, ни тем более навоз в поле вывозить и колодцы чистить: вызовешь неудовольствие Тайсуя,[34] навлечёшь несчастье на младенцев».

От этих слов аж сердце захолонуло. Но выпущенную из лука стрелу не вернёшь, и любое дело, раз начал, надо доводить до конца, не останавливаться на полпути. Не мог же я всё бросить, когда полхлева уже вычищено! Как говорили древние, человеку даётся десять лет процветания, когда к нему не смеют приблизиться ни добрые духи, ни злые. Я, Симэнь Нао, человек прямой и зла не страшусь, веду себя пристойно и не боюсь тёмных сил, так что с того, если встречусь с Тайсуем? Не успел Ма Чжибо произнести свои подлые речи, как я наткнулся в навозе на какую-то странную штуковину вроде тыквочки. Студень какой-то — прозрачный, упругий. Отбросил её лопатой к краю коровника и стал разглядывать: неужто это и есть легендарный Тайсуй? А у Ма Чжибо лицо посерело, козлиная бородка задрожала, он сложил руки на груди и попятился, кланяясь этому странному предмету, а когда упёрся спиной в стену, развернулся и пустился наутёк. «Если это Тайсуй и есть, о каком благоговейном трепете может идти речь, — презрительно усмехнулся я. — Тайсуй, а, Тайсуй, вот сейчас назову тебя три раза по имени. Не исчезнешь — уж не обессудь, обойдусь с тобой без особых церемоний». И зажмурившись, проговорил: «Тайсуй, Тайсуй, Тайсуй!» Открыл глаза, а эта штуковина где лежала, там и лежит — у края коровника, рядом с кучкой лошадиного навоза, никаких признаков жизни не подаёт. Я взял мотыгу да и развалил её надвое. Внутри такая же студенистая оказалась, как смола, что вытекает из повреждённого ствола персика. Поднял её на лопату и зашвырнул за ограду: пусть валяется в ослиной моче вместе с конским навозом — может, удобрение доброе выйдет, и кукуруза в седьмом месяце вымахает со слоновьи бивни, а пшеница в восьмом свесит крупные колосья собачьими хвостами.

У паршивца Мо Яня так написано в рассказе «Тайсуй»:

Ох, и горазд дурить народ этот негодник!

Грохот хлопушек положил конец слухам о том, что Симэнь Нао бесплоден, и многие стали покупать подарки, чтобы поздравить меня по прошествии девяти дней.

Но как только старым слухам пришёл конец, поползли новые — мол, Симэнь Нао откопал Тайсуя у себя в коровнике — и за ночь облетели все восемнадцать деревень Гаоми. Слухи тут же обрастали подробностями: якобы этот Тайсуй — большущее яйцо из плоти божественного происхождения со всеми семью отверстиями, как на голове, — катался по коровнику, пока я не разрубил его пополам, и тогда в небеса устремился сноп белого света. А как Тайсуя потревожишь, через сто дней жди беды — прольётся кровь. Ясное дело, смекнул я, ветер первыми высокие деревья клонит, и завидуют прежде всего богатым. Немало таких, кто втихую ждёт не дождётся, когда на Симэнь Нао беда свалится. Душа была, конечно, не на месте, но я оставался твёрд: если правитель небесный замыслил наказать меня, зачем было посылать таких прелестных детей — Цзиньлуна и Баофэн?

При виде меня лицо Инчунь тоже засияло. Она с трудом наклонилась, и в этот момент я ясно увидел у неё в животе младенца, мальчика с синим родимым пятном на лице — вне сомнения, отпрыска Лань Ляня. Срам-то какой! Пламя гнева змеиным язычком скользнуло в сердце и полыхнуло. Я был готов убить Лань Ланя, обругать последними словами, изрубить на куски. Скотина ты, Лань Лянь, неблагодарная, ни стыда ни совести, сукин ты сын! Всё меня приёмным отцом величал, а потом и вовсе батюшкой. Ну а если я тебе батюшка, то Инчунь, моя наложница, тебе матушка. И ты свою матушку в жёны взял, она твоего ребёнка носит. Все законы человеческие попрал, и поразит тебя за это гром небесный! А уж в аду ты получишь по первое число: с тебя сдерут кожу, набьют сеном, и перерождаться тебе уже скотиной! Но нет на небесах жалости, как нет голоса рассудка в преисподней. Перерождаться скотиной назначили как раз мне, Симэнь Нао, человеку, который ничего худого в жизни не сделал. А ты, Инчунь, вот ведь какого подлого нрава оказалась, как низко опустилась, дешёвка. Сколько сладких речей шептала, лёжа в моих объятиях! Сколько раз клялась в любви вечной! А сама что: кости мои не остыли, а ты уж и в постель с моим батраком. Как тебе ещё совести хватает жить дальше, потаскуха! Да тебе бы руки на себя наложить! Вот пожалую тебе белого шёлка кусок,[35] — нет, белый шёлк не про твою честь, тебе больше подойдёт верёвка, кровью заляпанная, какой вяжут свиней, — чтобы пошла и повесилась на обгаженной крысами и летучими мышами балке! Или четыре ляна[36] мышьяка, чтобы отравилась! Или утопилась в колодце за деревней, куда попадают одичавшие собаки! А перед смертью прокатить бы тебя но улицам на позорном деревянном осле, толпе на потеху! В преисподней же тебя ждёт особое наказание для распутниц: швырнут в яму с ядовитыми змеями, и закусают они тебя! А потом ступишь в круг скотских перерождений, и не вырваться тебе из этого круга во веки вечные! О-хо-хо… Только вот определили в этот круг не тебя, мою первую наложницу, а меня, Симэнь Нао, мужа честного и благородного.

Она неуклюже присела на корточки и тщательно обтёрла меня от липкой жидкости махровым полотенцем в голубую клетку. Чувствовать сухое полотенце на мокрой шерсти было очень приятно. Её руки касались меня нежно, словно она обтирала собственное дитя.

— Какой милый ослёнок, прелестный малыш, просто загляденье! Глянь, какие большие глаза, голубые-голубые, а ушки маленькие, мохнатенькие… — приговаривала она, вытирая меня то в одном месте, то в другом.

Я видел — у неё всё то же доброе сердце, чувствовал льющуюся из глубины души любовь к ней. Так трогательно, что полыхающий в душе жар злобы угас и воспоминания о жизни человеком стали постепенно удаляться и туманиться… Тело обсохло. Я перестал дрожать, ощутил крепость во всех членах. Чувства силы и желания звали к действию.

— Ух ты, мальчик! — Она вытерла мне причиндалы. От стыда вдруг с невероятной чёткостью всплыли воспоминания о наших прежних постельных забавах. Это чей я получаюсь сын? Я глянул на подрагивающую на нетвёрдых ногах ослицу. Это что — моя мать? Ослица?! Ослеплённый безотчётной яростью, я вскочил и, казалось, на время превратился в табурет на высоких ножках.

— Встал, встал! — радостно захлопал в ладоши Лань Лянь.

Он протянул руку Инчунь и помог ей подняться. Глаза полны нежности — похоже, испытывает к ней глубокие чувства. Я вдруг вспомнил: ведь намекали мне когда-то, смотри, мол, как бы твой приёмный сынок-батрак не навёл смуту в опочивальне. Кто знает, может, у них давно что-то было…

Я стоял под утренним солнцем первого дня года и перебирал копытцами, погружая их в землю, чтобы не упасть. Потом сделал первый шаг в обличье осла, ступив таким образом на непривычный путь, полный страданий и унижений. Ещё шажок — тело закачалось, кожа на брюхе натянулась. Перед глазами светило огромное солнце, сияло голубизной небо, в вышине кувыркались белые голуби. Я видел, как Лань Лянь проводил Инчунь обратно в дом. К воротам подбежали дети — мальчик и девочка в новеньких стёганых курточках, тапочках хутоу[37] и в кроличьих шапочках. С их короткими ножками перебраться через высокий порожек оказалось непросто. На вид им было всего года три-четыре. Лань Ляня они называли папой, а Инчунь — мамой. О-хо-хо… Ясное дело, это же мои дети: мальчик — Симэнь Цзиньлун, девочка — Симэнь Баофэн. Детки мои детки, как папа тосковал о вас! Надеялся, что вы, как дракон и феникс, приумножите славу своих праотцов, а получилось, что стали вы детьми других, а папа ваш превратился в осла… От сердечной боли закружилась голова, задрожали ноги, и я упал. Не хочу быть ослом, хочу, чтобы мне вернули человеческий облик! Хочу снова стать Симэнь Нао и свести счёты со всеми! Одновременно со мной рухнула, как прогнившая стена, ослица, которая произвела меня на свет.

Она сдохла, родившая меня ослица, её ноги застыли, как палки, а в широко раскрытых невидящих глазах, казалось, стояла боль от несправедливых обид. Я ничуть не горевал о её смерти — ведь я лишь воспользовался её телом, чтобы возродиться. Всё это коварный план владыки Яньло, а может, просто стечение обстоятельств. Молока её я не испил, мне стало тошно от одного вида этих вздувшихся сосков у неё между ног. Я вырос на жидкой кашке из гаоляновой муки. Её варила для меня Инчунь — именно она выкормила меня, за что я ей очень благодарен. Кормила с деревянной ложки, и к тому времени, когда я подрос, ложка эта уже была ни на что не похожа — так я её обкусал. Во время кормёжки я поглядывал на полные груди Инчунь, полные голубоватого молока. Я знал, какое оно на вкус, я его пробовал. Оно славное, и груди у неё прекрасные, и молока у неё столько, что двоим не высосать. А ведь бывают женщины, которые своим молоком могут погубить и здоровых детей.

— Бедный ослёночек, — приговаривала она, кормя меня, — не успел родиться, как маму потерял. — На глазах у неё наворачивались слёзы: она действительно жалела меня.

— Мама, а почему ослёнкина мама умерла? — приставали к ней любопытные Цзиньлун и Баофэн.

— Время ей пришло. Вот владыка Яньло и прислал за ней.

— Мамочка, не надо, чтобы владыка Яньло за тобой присылал. Ведь тогда и мы без мамы останемся, как ослёночек. И Цзефан тоже.

— Никуда я не денусь, — сказала Инчунь. — У владыки Яньло перед нашей семьёй должок, он к нам прийти не осмелится.

Из дома донёсся плач Лань Цзефана.

— Кто такой Лань Цзефан, знаешь? — вдруг спросил меня рассказчик, Лань Цяньсуй — Лань Тысяча Лет, малыш с большой головой и не по возрасту мудрым взглядом. Росточком не более трёх чи, а речами разливается, что река полноводная.

— Конечно знаю. Это я и есть. Лань Лянь — мой отец, а Инчунь — мать. А ты, надо понимать, когда-то был ослом нашей семьи?

— Да, когда-то я был вашим ослом. Родился я утром первого дня первого месяца тысяча девятьсот пятидесятого года, а ты, Лань Цзефан, появился на свет в тот же день вечером. Так что ты, как и я, — дитя новой эпохи.

ГЛАВА 3 Хун Тайюэ гневно осуждает строптивого собственника. Осёл Симэнь обгладывает кору с дерева и попадает в беду

Не по нраву мне ослиная личина, но из этой плоти не вырваться. Раскалённой лавой плещется несправедливо обиженная душа Симэнь Нао в теле ослята; но в то же время бурно развиваются и ослиные привычки, никуда не денешься. Вот и болтаешься между человеком и ослом. Ослиное сознание и человеческая память мешаются, я, бывает, пытаюсь разделить их, но они неизменно сливаются ещё больше. Настрадавшись от воспоминаний о человеческой жизни, тут же радуешься ослиной. О-хо-хо… Лань Цзефан, понимаешь, о чём я? Увидишь, к примеру, как на кане твоего отца Лань Ляня и твоей матери Инчунь «валится луань[38] и пластается феникс», и я, Симэнь Нао, засвидетельствовав, чем занимаются мой батрак с наложницей, горестно колочусь головой в ворота хлева, грызу в отчаянии края плетёной корзины с кормом. Но стоит попасть в рот свежепожаренным соевым бобам, смешанным с мелко нарезанной соломой, — и я безотчётно принимаюсь жевать их, испытывая при этом чисто ослиную радость.

Не успел я глазом моргнуть, как стал почта взрослым ослом, и на этом кончилось славное времечко, когда я беспрепятственно носился по двору усадьбы Симэнь. На шею мне накинули верёвку и привязали к кормушке. К тому времени Цзиньлун и Баофэн, которым уже сменили фамилии на Лань, подросли на два цуня[39] каждый, а ты, Лань Цзефан, родившийся в один год, месяц и день со мной, уже научился ходить и топотал по двору, переваливаясь с боку на бок, будто утёнок. В один из дней, когда бушевала гроза с сильным ветром и дождём, ещё у одной семьи, жившей в восточной пристройке, родились девочки-двойняшки. Видать, не оскудела плодородная сила земли, на которой стоит усадьба Симэнь Нао, раз по-прежнему рождаются двойни. Родившуюся первой назвали Хучжу, вторую — Хэцзо.[40] Фамилия у них Хуан, они — отпрыски Хуан Туна и Цюсян, второй моей наложницы. После земельной реформы западную пристройку, где раньше жила первая наложница Инчунь, выделили моему хозяину, твоему отцу. Хуан Тун получил восточную, а её обитательница, вторая наложница Цюсян, оказалась как бы дополнением к этому приобретению и стала его женой. В пяти комнатах основных помещений усадьбы разместилось сельское правление, туда каждый день приходил народ на собрания и по служебным делам.

В тот день я глодал большое абрикосовое дерево во дворе: от грубой коры мои нежные губы уже горели огнём, но останавливаться я не собирался, очень хотелось выяснить — что там под ней? Проходивший мимо деревенский староста и партийный секретарь Хун Тайюэ заорал на меня и швырнул каменюку с острыми краями. Камень угодил в ногу, звонко тюкнув, и это место страшно зачесалось. Разве так бывает, когда больно? Потом будто опалило жаром, хлынула кровь. О-хо-хо… Убили до смерти бедного сироту-ослика. От вида крови я невольно задрожал всем телом и потрусил, прихрамывая, от абрикоса, стоявшего в восточном углу двора, в западный край. На солнечной стороне перед дверью в дом, у самой южной стены мне устроили навес из шестов и циновок, он и служил кровом и убежищем от непогоды. Ещё я прятался там, если чего-то пугался. Но теперь туда не войти, там хозяин, выметает оставленный за ночь навоз.

Он заметил, что я хромаю и в крови. Наверное, видел и то, как Хун Тайюэ запустил в меня камнем. В полёте этот камень прорезал острыми краями воздух, потрескивая, как распарываемый качественный шёлк или атлас, и от этого звука ослиное сердечко заколотилось. Хозяин стоял у навеса, громадный, как железная пагода, под водопадом солнечных лучей, половина лица синяя, половина красная, а нос как водораздел между красным и синим, этакая граница между территорией врага и освобождёнными районами.[41] Сегодня это сравнение звучит архаично, а в то время было куда как актуально.

— Ослик мой!.. — горестно воскликнул хозяин. И тут же вознегодовал: — Ты с какой стати осла моего прибил, старина Хун?! — Ловко, как пантера, он перемахнул через меня и преградил дорогу Хун Тайюэ.

Хун Тайюэ в деревне самый главный начальник. Обычные кадровые работники — ганьбу[42] — оружие сдали, а он по причине своего славного прошлого так с маузером и ходил. Коричневатая кобура из воловьей кожи на бедре хвастливо поблёскивала на солнце, распространяя революционный дух и предупреждая худых людей: смотрите не лезьте на рожон, не смейте замышлять дурное, а сопротивляться и не думайте! В тёмно-серой армейской шапке с длинным козырьком, двубортной белой рубахе, подпоясанной кожаным ремнём в четыре пальца шириной, и накинутой на плечи брезентовой куртке на подкладке, в просторных серых штанах, щегольских тапках с суконным верхом на многослойной подошве, он отчасти походил на бойца отряда военных пропагандистов времён войны.[43] Но в то время я был не ослом, я был Симэнь Нао, богатейшим человеком в деревне, одним из просвещённых деревенских шэньши; у меня была жена, две наложницы, две сотни му отличной земли, мулы и лошади. Ну а ты, Хун Тайюэ, кем тогда был ты! А был ты типичным представителем третьесортного подлого люда, отбросов общества, и нищенствовал, колотя в бычий мосол. Девять медных колец на краю этого твоего инструмента для сбора подаяния, желтоватого, отполированного до блеска, при встряхивании издавали мелодичный звон. С этим мослом в руке ты торчал на деревенском рынке в базарные дни — пятого и десятого числа каждого месяца — на пятачке из белого камня перед харчевней Инбиньлоу — «Встречаем гостей». Чумазый, босой, голый по пояс, с выпирающим животом, матерчатой сумкой через плечо, наголо обритый, ты стрелял по сторонам чёрными блестящими глазищами, исполнял песенки и показывал фокусы. Никто в мире не сумел бы извлечь из бычьего мосла столько звуков. Хуа-ланлан, хуа-ланлан, хуахуа-ланлан, хуалан, хуахуа, ланлан, хуалан-хуалан-хуахуалан… Мосол так и порхал в руках, отбрасывая беловатые отблески, привлекая внимание всего рынка. Собиралась толпа зевак, и начиналось представление: нищий Хун Тайюэ колотил в мосол и отвешивал поклоны, горланя песенки. Пением это назвать нельзя, так только селезень крякает, но выходило у него мелодично и ритмично, размеренно и в такт, даже немного завораживало:

И вот выясняется, кто этот талантище на самом деле. Оказывается, он член подпольной партячейки Гаоми с самым большим стажем, посылал донесения в Восьмую армию,[44] да и вообще от его руки пал У Саньгуй,[45] предатель из предателей. Именно он после того, как я чистосердечно сдал деньги и драгоценности, посуровел, на его лице ничего не дрогнуло, когда он, сверля меня взглядом, торжественно провозгласил: «В первую земельную реформу ты, Симэнь Нао, ввёл массы в заблуждение подачками и лицемерием и сумел выйти сухим из воды. Но теперь тебе, краб варёный, не улизнуть бочком в сторону — никуда не денешься, как черепаха в чане, не сбежишь! Драл с народа три шкуры, эксплуататор, грабил мужчин, насиловал женщин, тиранил односельчан! Столько на тебе преступлений, столько зла, что если тебя не прикончить, гнев простого народа не утолить. Если не сдвинуть тебя, стоящий у нас на дороге чёрный камень, не срубить, как большущее дерево, земельной реформе в Гаоми продолжения не видать и беднякам Симэньтунь от гнёта не освободиться! Теперь одобрение властей округа и извещение уездной управы о заведении дела получено, остаётся лишь отправить тирана-помещика Симэнь Нао под конвоем на мостик за деревней и привести приговор в исполнение!» Грохот, вспышка, яркая как молния, мозги Симэнь Нао разлетаются под мост на голыши размером с зимнюю тыковку, и воздух наполняется жутким смрадом… Даже сердце заныло при этих воспоминаниях. Тут при всём красноречии не оправдаешься, да и сказать-то ничего не дали — бей помещиков, разобьём собачьи головы,[46] скосим высокую траву, выщиплем густую шерсть — захочешь кого-то обвинить, слова найдутся. «Сделаем так, чтобы ты умер, признав свою вину», — сказал мне Хун Тайюэ. Но сказать что-то в свою защиту мне так и не дали, так что веры тебе никакой, Хун Тайюэ, не держишь ты слова.

Подбоченившись, он стоял в воротах лицом к лицу с Лань Лянем, властный и грозный с головы до ног. А как подобострастно склонялся тогда передо мной, колотя в свой мосол! Но человеку как судьба, а коню как пастьба; зайцу то фартит, а то, глядишь, коршун закогтит. На меня, раненого ослика, он нагонял страх. Хозяин и Хун Тайюэ смотрели друг на друга — и их разделяло каких-то восемь чи. Хозяин из бедноты, как говорится, «и корни красные, и побеги правильные». Более высокая сознательность, проявленная в рядах застрельщиков борьбы со мной, позволила ему вернуть доброе имя беднейшего крестьянина-батрака, а также получить жильё, участок земли и жену. Но моим приёмным сыном — именование весьма сомнительное — он когда-то всё же назвался, и из-за этих особых отношений с семьёй Симэнь власти всегда смотрели на него косо.

Оба взирали друг на друга довольно долго. Первым заговорил хозяин:

— Ты с какой стати осла моего прибил?

— Ещё раз позволишь ему глодать кору, вообще пристрелю! — твёрдо заявил Хун Тайюэ, похлопав по кобуре.

— Он всего лишь скотина, чего так злобствовать!

— Сдаётся мне, те, что пьют, но забывают про источник, освобождаются от гнёта, но не помнят прошлого, ещё похуже скотины будут! — впился в него глазами Хун Тайюэ.

— Ты о чём?

— Слушай внимательно, Лань Лянь, что я тебе скажу. — Хун Тайюэ шагнул вперёд и направил палец в грудь хозяину, как дуло пистолета. — После победы земельной реформы я советовал тебе не брать в жёны Инчунь. Она тоже из бедноты и вынуждена была выйти за Симэнь Нао, у неё не оставалось другого выхода. Хотя народная власть ратует за повторные браки овдовевших, считая это благом, тебе, как представителю беднейшего класса, следовало взять в жёны кого-нибудь вроде вдовы Су с западного края деревни. После смерти мужа у неё ни дома, ни земли, и приходится жить подаянием. Она хотя и рябая, но наша, из пролетариев, и могла бы помочь тебе сохранить верность принципам, остаться настоящим революционером. Но ты не послушал меня, настоял на своём. Брак у нас дело добровольное, не могу же я идти против власти, вот и не стал возражать. Но как я и предсказывал, не прошло и трёх лет, и твоей революционности как не бывало. Стал сам по себе, плетёшься в хвосте, все мысли лишь о приумножении своего хозяйства; хочешь жить ещё более гнилой жизнью, чем твой хозяин Симэнь Нао. Уже просто образец перерожденца — не пробудишь в себе сознательность, рано или поздно можешь докатиться до того, что станешь врагом народа!

Хозяин взирал на Хун Тайюэ, не шевелясь, словно закоченев. Потом вздохнул и негромко поинтересовался:

— Старина Хун, а если у вдовы Су столько достоинств, что ж ты сам на ней не женился?

От этих едва слышных слов Хун Тайюэ онемел. Он долго молчал, будто в растерянности, а когда заговорил, ответ был не по существу, но убедительный и строгий:

— Ты, Лань Лянь, со мной умничать брось. Я партию представляю, власть и деревенскую бедноту. Даю тебе последнюю возможность, выручу ещё раз. Надеюсь, ты одумаешься в последний момент, — что называется, остановишь коня на краю пропасти, — осознаешь свои заблуждения, вступишь на правильный путь, вернёшься в наш лагерь. Мы можем простить тебе слабость, простить бесславную страницу твоей истории, когда ты по доброй воле стал рабом Симэнь Нао, и не станем из-за женитьбы на Инчунь изменять твой классовый статус батрака. Такой статус — табличка с золотым обрезом, нельзя, чтобы она ржавела или покрывалась пылью. Заявляю об этом официально и надеюсь, что ты немедля вступишь в кооператив: приведёшь своего избалованного осла, притащишь тачку, что досталась тебе во время земельной реформы, погрузишь в неё выделенную тебе сеялку, принесёшь инвентарь, явишься вместе с женой и детьми, конечно включая Цзиньлуна и Баофэн, этих щенков помещичьих. Вступишь и один больше работать не будешь, бросишь независимость свою выказывать. Как говорится, «краб переправляется через реку — уносит течением»,[47] «умён, кто шагает в ногу со временем». Не упрямься — зачем превращаться в камень, что загораживает дорогу! Ни к чему эта твоя непреклонность. Мы много людей перековали, поспособней тебя, все теперь по струнке ходят. Я, Хун Тайюэ, скорее кошке позволю в своей ширинке спать, но чтобы ты у меня под носом единоличником оставался — не потерплю! Всё понял, что я сказал?

Глотка у Хун Тайюэ лужёная, натренированная ещё в ту пору, когда он бычьим мослом народ завлекал. Было бы диво дивное, если бы с такой глоткой да с подвешенным языком он не стал чиновником. Даже я отчасти проникся его речью, когда наблюдал, как он с высоты своего положения выговаривает Лань Ляню. Сам на полголовы ниже Лань Ляня, а мне казалось, что наоборот, значительно выше. Когда он упомянул Цзиньлуна и Баофэн, сердце сжалось: скрывавшийся в ослином теле Симэнь Нао места себе не находил, переживая за две частички своей плоти и крови, оставленные им в переменчивом мире людей. Лань Лянь мог стать им и защитой, и зловещей звездой, сулящей несчастье. Тут из западной пристройки вышла моя наложница Инчунь — где взять сил, чтобы забыть время, когда я делил с ней постель в союзе, от которого родились эти дети! Наверняка перед тем, как выйти, успела повертеться перед вставленным в стену осколком зеркала. На ней крашенная индатреном синяя куртка, просторные чёрные штаны, на талии повязан синий фартук с белыми цветами, на голове — платок из того же материала, что и фартук; всё опрятно и гармонично. Измождённое лицо в лучах солнца: этот лоб, эти глаза, эти губы, нос — всё всколыхнуло нескончаемый поток воспоминаний. Вот уж поистине славная женщина, горячо любимое сокровище, которое так и хочется спрятать за щёку и никому не показывать. Разглядел её, Лань Лянь, ублюдок. А взял бы в жёны рябую вдовушку Су — да пусть даже в Нефритового императора[48] обратился, разве она идёт в сравнение! Подойдя, Инчунь согнулась в низком поклоне:

— Вы, почтенный Хун, человек большой, не взыщите с нас, подлого люда, вам ли опускаться до простого трудяги.

Напряжённое лицо Хун Тайюэ тут же заметно смягчилось, и он поспешил воспользоваться благоприятным моментом:

— Инчунь, ты сама прекрасно знаешь историю вашей семьи — вы двое можете, как говорится, «разбить треснувший кувшин», пустить всё на самотёк. Но нужно подумать о детях, у них вся жизнь впереди. Лет через восемь-десять лет ты, Лань Лянь, поймёшь: всё, что я говорю здесь сегодня, — для твоего блага, для блага твоей жены и детей, мои слова — мудрый совет!

— Я понимаю ваши добрые намерения, уважаемый Хун. — Инчунь потянула Лань Ляня за руку. — Быстро проси у почтенного Хуна прощения. А о вступлении в кооператив поговорим дома.

— Тут и говорить нечего, — заявил Лань Лянь. — Даже родные братья делят между собой имущество. А что доброго в том, когда собираются вместе люди из разных семей и едят из одного котла?

— Тебе и впрямь хоть кол на голове тёши, настоящий «булыжник в солёных овощах: солью не пропитывается»,[49] — разозлился Хун Тайюэ. — Ладно, Лань Лянь, воля твоя, оставайся сам по себе на отшибе. Но погоди, ещё посмотрим, чья возьмёт — сила нашего коллектива или твоя. Сейчас я уговариваю тебя вступить в кооператив, терпеливо и по-доброму, но наступит день — сам будешь на коленях умолять, и этот день не за горами!

— Не буду я вступать! И на коленях умолять не стану, — сказал Лань Лянь не поднимая глаз. — В правительственном уложении как записано: «вступление добровольное, выход свободный», так что силком тебе меня не затащить!

— Дерьмо собачье! — зарычал Хун Тайюэ.

— Вы, уважаемый Хун, не имеете никакого…

— Ты эти свои «уважаемый» брось, — пренебрежительно, вроде даже с некоторой брезгливостью перебил её Хун Тайюэ. — Я — партийный секретарь, староста деревни, да ещё и общественную безопасность представляю по совместительству!

— Партийный секретарь, староста, общественная безопасность… — оробело мямлила Инчунь. — Пойдём мы, пожалуй, домой, там поговорим… — И захныкала, толкая Лань Ляня: — Упрямец чёртов, башка каменная, давай домой…

— Какое домой, я ещё не всё сказал, — упорствовал Лань Лянь. — Ты, староста, моего ослика ранил, будь любезен заплатить за лечение!

— Сейчас, пулей заплачу! — И, похлопав по кобуре, Хун Тайюэ расхохотался. — Ну ты, Лань Лянь, молодец! — А потом вдруг заорал: — Это дерево при разделе на кого записано?

— На меня! — подал голос командир народных ополченцев Хуан Тун. Он всё это время стоял у входа в восточную пристройку и наблюдал за происходящим, а теперь подбежал к Хун Тайюэ. — Секретарь партячейки, староста, общественная безопасность, во время земельной реформы это дерево на меня записано, но с тех пор ни одного абрикоса не принесло, даже срубить собирался! Ненавидит оно нас, беднейших крестьян-батраков, как и Симэнь Нао.

— Что ты несёшь! — презрительно хмыкнул Хун Тайюэ. — Если хочешь быть у меня на хорошем счету, говори как есть. Не ухаживаешь за ним как следует, вот и не плодоносит, а Симэнь Нао тут ни при чём. Это дерево хоть и записано на тебя, но когда-нибудь тоже станет коллективной собственностью. Путь к коллективизации, ликвидация частной собственности, искоренение эксплуатации — это уже во всём мире происходит, так что присматривай за ним хорошенько. Ещё раз позволишь ослу глодать кору, шкуру спущу!

С фальшивой улыбочкой уставившись на Хун Тайюэ, Хуан Тун безостановочно кивал. Прищуренные глазки светятся золотистым светом, губы приоткрыты, видны жёлтые зубы с багровыми дёснами. В это время появилась его жена Цюсян, бывшая моя вторая наложница. В корзинках на коромысле она несла своих детей — Хучжу и Хэцзо. Гладко зачёсанные волосы смазаны дурманящим османтусовым[50] маслом, лицо напудрено, одежда с цветочной каймой, зелёные бархатные туфли вышиты алыми цветами. Вот ведь всё нипочём человеку: нарядилась как в те времена, когда была моей наложницей, напомадилась, нарумянилась, глазами постреливает — так и стелется, просто девка беспутная. «Женщина-труженица», как же! Я эту дамочку как свои пять пальцев знаю: натура у неё скверная, за словом в карман не полезет и на проделки хитра; только в постели и хороша, а вот доверять ей никак нельзя. Уж мне-то её высокие амбиции известны — не приструнивай я её, она бы и урождённую Бай, и Инчунь со свету сжила. Ещё до того, как мне разнесли мою собачью голову, эта ловкая баба смекнула, куда ветер дует, и выступила против меня — заявила, что я взял её силой, помыкал ею, что она день за днём терпела издевательства от урождённой Бай. Дошла до того, что в присутствии множества мужчин на собрании по сведению счётов с помещиками распахнула блузку и стала показывать шрамы на груди. Это, мол, всё помещичья жёнушка урождённая Бай прижигала горящей курительной трубкой, гнусный тиран Симэнь Нао шилом тыкал. И причитала при этом на все лады своим волнующим голосом — ну настоящая актриса, знающая, как покорять людские сердца! Это я, Симэнь Нао, оставил её у себя по доброте душевной. Ей тогда было чуть больше десяти, и она с болтающимися позади косичками ходила по улицам со слепым отцом и пела, выпрашивая подаяние. Её бедный отец умер прямо на улице, и ей пришлось продать себя, чтобы его похоронить. Я взял её в дом прислугой. Тварь неблагодарная, не приди я, Симэнь Нао, на помощь, сдохла бы от холода на улице или кончила проституткой в борделе. Слезливые жалобы этой шлюхи и её лживые обвинения звучали настолько правдоподобно, что собравшиеся перед возвышением пожилые женщины плакали навзрыд — даже рукава, которыми они утирались, блестели. Тут же послышались лозунги, вспыхнуло пламя гнева, и я понял, что мне конец, что от руки этой паскуды и подохну. Посреди рыданий и воплей она то и дело воровато поглядывала на меня щёлочками удлинённых глаз. Не держи меня за руки двое дюжих ополченцев, я, не думая о последствиях, подскочил бы к ней и надавал оплеух — одну, две, три. Правду говорю, она уже получала от меня по три пощёчины за то, что сеяла ссоры и раздор. И тут же падала на колени и обнимала меня за ноги, глядя полными слёз глазами. Под взглядом этих красивых, жалких, чувственных глаз сердце таяло и естество восставало. Ну как быть с такими женщинами: язык как помело, поесть готовы всегда, поработать — увольте, а после трёх пощёчин лезут к тебе, будто пьяные или не в себе? Такие любвеобильные для меня сущее наказание. «Господин мой, братец милый, забей меня, убей, разруби на куски, душа моя всё равно с тобой останется…» А тут вдруг вытаскивает из-за пазухи ножницы и кидается к моей голове. Хорошо ополченцы остановили её и оттащили с возвышения. До этого я считал, что она ломает комедию, чтобы выгородить себя. Трудно было поверить, будто женщина, которая провела в моих объятиях столько ночей, может испытывать такую лютую ненависть…

Сейчас, похоже, собралась вместе с Хучжу и Хэцзо на рынок. Мило улыбнулась Хун Тайюэ, личико смуглое как чёрный пион.

— Ты, Хуан Тун, за ней приглядывай, — сказал тот, — её перевоспитывать надо, чтобы оставляла эти свои привычки помещичьей наложницы. В поле её надо посылать на работу, чтобы не шаталась по рынкам!

— Слыхала?! — преградил ей дорогу Хуан Тун. — Это партсекретарь про тебя.

— Про меня? А что я такого сделала? Уже и на рынок сходить нельзя? Отмените их тогда вовсе, чего там? А если уж я слишком обворожительна, так за чем дело стало — добудьте пузырёк серной кислоты и наставьте рябинок на лице! — Цюсян болтала и болтала без удержу, и Хун Тайюэ стало крайне неловко.

— На тебя, дрянь паршивая, смотрю — просто зуд напал, так и напрашиваешься, чтобы отшлёпали! — вышел из себя Хуан Тун.

— Это кто, ты меня отшлёпаешь? А ну попробуй хоть пальцем тронь, так отделаю, что кровью умоешься!

Хуан Тун, недолго думая, отвесил ей пощёчину. Все на миг замерли. Я ожидал, что Цюсян, как обычно, устроит сцену, будет кататься по земле, угрожать самоубийством. Но ждал напрасно. Она никак не отреагировала, лишь сбросила с плеча коромысло, закрыла лицо руками и разрыдалась. Испуганные Хучжу и Хэцзо тоже расхныкались в своих корзинах. Поблёскивая мохнатыми головками, они издалека походили на двух обезьянок.

Спровоцировавший всё это Хун Тайюэ, чтобы сохранить лицо, превратился в миротворца, примирил Хуан Туна с женой и, не глядя по сторонам, вошёл в здание, когда-то главный дом усадьбы Симэнь. Теперь у входа на кирпичной стене висела деревянная вывеска с корявыми иероглифами — «Правление деревни Симэньтунь».

Хозяин обнял меня за голову, почёсывая большими грубыми руками за ушами, а его жена Инчунь промыла мне рану соляным раствором и обвязала белой тряпицей. В этот грустный, но в то же время трогательный момент я уже был никакой не Симэнь Нао, а осёл, которому суждено вырасти и делить с хозяином радости и горести. Как об этом говорится в песенке, которую сочинил этот негодник Мо Янь для своей новой пьески для театра люй[51] под названием «Записки о чёрном осле»:

ГЛАВА 4 Под гром гонгов и барабанов народные массы вступают в кооператив. Осёл с белыми копытами получает подковы на все четыре ноги

1 октября 1954 года отмечали общенациональный праздник,[52] и в этот же день был организован первый в Гаоми сельскохозяйственный кооператив. А ещё это день рождения паршивца Мо Яня.

Рано утром к нам прибежал его запыхавшийся отец и уставился на моего хозяина, ни слова не говоря, лишь вытирал слёзы рукавом куртки. Хозяин с хозяйкой как раз завтракали и, увидев такое, торопливо отложили чашки с едой и приступили к нему с расспросами:

— Дядюшка, что случилось?

— Родился, сын родился, — слезливо отвечал тот.

— Так что, почтенная тётушка родила сына? — уточнила моя хозяйка.

— Да, — подтвердил отец Мо Яня.

— Что же тогда плачешь? — удивился хозяин. — Радоваться надо.

— А кто говорит, что я не радуюсь? — уставился на него тот. — Стал бы плакать, если не с радости?

— Верно, верно, — усмехнулся хозяин. — На радостях и плачут! Неси вино, — велел он хозяйке, — мы с братом опрокинем по паре стопок.

— Нет, сегодня не пью, — отказался отец Мо Яня. — Сперва нужно сообщить радостную весть. Через день-другой и выпьем. Инчунь, почтенная тётушка! — Тут отец Мо Яня отвесил хозяйке глубокий поклон. — Сын у меня появился лишь благодаря твоей мази из зародыша оленя. Мать ребёнка собирается через месяц прийти к вам на поклон. Говорит, через вас столько счастья привалило — хочет принести ребёнка, чтобы он стал вашим названым сыном. На коленях будет умолять, если не согласитесь.

— Ну и шутники вы оба, — усмехнулась хозяйка. — Ладно, согласна, только на колени чур не становиться.

— Так что Мо Янь тебе не только приятель, но и названый младший брат.

Не успел отец твоею названого бра га уйти, как в усадьбе Симэнь — или, лучше сказать, во дворе деревенского правления — закипела бурная деятельность. Сначала Хун Тайюэ с Хуан Туном прикрепили на воротах дуйлянь.[53] Следом прибыла группа музыкантов, они уселись на корточки во дворе и стали ждать. Похоже, я этих музыкантов раньше видел. Воспоминания Симэнь Нао всплывали одно за другим, но, к счастью, хозяин принёс корм и положил им конец. Я мог одновременно жевать и наблюдать за происходящим во дворе через приоткрытый вход под навес. Ближе ко второй половине утра примчался подросток с флажком из красной бумага в руках.

— Идут, идут, староста велел играть! — закричал он.

Музыканты торопливо вскочили — загрохотали барабаны, зазвенели гонга, полился разухабистый мотивчик для встречи гостей. Показался Хуан Тун; он бежал бочком, то и дело оборачиваясь, и кричал:

— Дорогу! Расступись, начальник района прибыл!

Под предводительством председателя кооператива Хун Тайюэ в ворота вошёл начальник района Чэнь с вооружёнными охранниками. Одетый в старую армейскую форму, худой, с ввалившимися глазами, начальник района шёл, пошатываясь. За ним устремился целый поток вступивших в кооператив крестьян: они вели домашний скот, убранный красными лентами, несли инвентарь. Вскоре скотина и волнующаяся толпа запрудили весь двор, вокруг царило праздничное оживление. Стоящий на квадратной табуретке под абрикосом начальник района снова и снова махал рукой, и на каждый взмах народ отвечал радостными криками. Не отставала и скотина: ржали лошади, кричали ослы, мычали коровы, нанося, как говорится, новые узоры на парчу, подливая масла в огонь. И вот в эти торжественные минуты, ещё до того, как начальник района раскрыл рот, чтобы произнести речь, хозяин повёл меня, или, лучше сказать, Лань Лянь повёл своего осла за ворота. Мы протискивались между людьми и животными, провожаемые их взглядами.

Выйдя за ворота, мы повернули на юг. На школьной спортплощадке рядом с Лотосовой заводью «подрывные элементы» нашей деревни таскали камни и землю под надзором ополченцев, вооружённых винтовками с красными кистями. Работники поднимали и расширяли земляное возвышение в северной части площадки, где проводили театральные представления и общие собрания. Именно там стоял и я, Симэнь Нао, там со мной «вели борьбу» и критиковали. Стоило копнуть поглубже в памяти Симэнь Нао, и оказалось, что все эти люди знакомые. Вот этот худой старик, например, что, расставив ноги, изо всех сил тащит большущий камень — это Юй Уфу,[54] он три месяца возглавлял в деревне отряд самообороны баоцзя.[55] А кряжистый коротышка с двумя корзинами земли на коромысле — Чжан Дачжуан. Когда пришли сводить старые счёты отряды Хуаньсян гуань,[56] он с винтовкой в руках перешёл на сторону врага. У меня в доме пять лет возницей служил, его жена Бай Сусу — племянница моей супруги, урождённой Бай, она-то их брак и устроила. Когда проводилась «борьба» со мной, было заявлено, что первую ночь с Бай Сусу провёл я, а уж потом она стала женой Чжан Дачжуана. Полный вздор и клевета, но когда ей предложили засвидетельствовать это, она закрыла лицо полой куртки и лишь горько плакала, так и не сказав ни слова. Своим плачем она обратила ложь в правду и отправила Симэнь Нао прямиком на дорогу к Жёлтому источнику.[57] А молодой человек с худым, как тыквенная семечка, лицом и кустистыми метёлками бровей, что несёт зелёную ветку акации, — это же У Юань, зажиточный крестьянин, мой закадычный приятель. Прекрасно играет на цзинху,[58] на сона;[59] в перерывах между сезонными работами любил, бывало, с группой ударных фланировать по улицам и переулкам. Не ради денег, а ради удовольствия. А вон тот малый с редкой, как мышиные усики, порослью на подбородке, с потёртым заступом, что стоит на возвышении — делает вид, будто работает, а сам отлынивает, — это хозяин винной лавки Тянь Гуй. Преуспел в торговле крепкой водкой, скупердяй, в закромах десять даней[60] зерна, а жена и дети жили впроголодь. Смотри, смотри, смотри… Женщина, что ковыляет на маленьких ножках, тащит полкорзины земли и через каждые три-пять шагов останавливается передохнуть — это же моя, Симэнь Нао, главная жена, урождённая Бай. А перед ней Ян Седьмой, начальник народного ополчения, — сигарета в зубах, в руке лозина — и строго так выговаривает:

— Ты, Симэнь Бай, чего отлыниваешь?

Урождённая Бай от страха чуть не упала, уронив тяжёлую корзину на свои крохотные ножки. Вскрикнула от боли, потом тихо заплакала, всхлипывая как маленькая. Ян Седьмой замахнулся и с силой хлестнул её лозиной. Я яростно рванулся к нему с верёвки, которую держал Лань Лянь. Лозина со свистом рубанула в каком-то цуне от переносицы урождённой Бай, не нанеся ей никакого вреда. Набил руку, ублюдок вороватый. И поесть всегда был не дурак, и поблудить, и азартных игр любитель, и трубочку опиума выкурить не прочь — ко всему имел слабость этот Ян Седьмой. Хозяйство отца свёл на нет, мать из-за него повесилась — но вот, пожалуйста, беднейший крестьянин, авангард революции. Кулаком бы ему заехать — да вот кулаком никак, если только копытом двинуть или цапнуть большими ослиными зубами. Погоди, ублюдок со своими усиками, сигареткой и лозиной — дай срок. Я, Осёл Симэнь, так тебя хватану, что попомнишь.

Хозяин вовремя удержал меня, иначе этому гаду худо бы пришлось. Я инстинктивно задрал зад и лягнул задними ногами. Удар пришёлся в мягкое, это было брюхо Яна Седьмого. У осла обзор гораздо шире: видно и то, что позади. Этот пёс шелудивый хлопнулся задом на землю, личико пожелтело. Долго не мог отдышаться, а потом завопил: «Мама!» Довёл мать до самоубийства, а ещё зовёшь её, ублюдок!

Хозяин бросил верёвку и поспешил помочь Яну подняться. Тот подобрал лозину и, выгнув спину, замахнулся, чтобы вытянуть меня по голове. Хозяин схватил его за запястье, и лозина замерла в воздухе.

— Прежде чем бить осла, нужно тоже смотреть, кто хозяин.[61]

— Мать твою, Лань Лянь, Симэнь Нао сынок названый, подрывной элемент, затесавшийся в классовые ряды, сейчас и ты у меня получишь! — заорал Ян.

Его запястья хозяин не отпускал, а незаметно сжал покрепче, да так, что этот молодчик, растративший себя на развлечения с потаскухами, заскулил от боли, а лозина выпала из руки. Хозяин отпихнул Яна со словами:

— Скажи спасибо, что мой осёл ещё не подкован.

Лань Лянь вывел меня за южную границу деревни, где на валу покачивались под ветерком заросли пожухлого щетинника. Сегодня, в день основания кооператива, свершился и обряд моего, Симэня Осла, совершеннолетия.

— Ну что, ослик, — сказал хозяин, — веду тебя подковывать. С подковами будешь как в обувке, не натрёшь ноги камнями и копыта о что-нибудь острое не порежешь. В подковах будешь уже большой, пора помогать мне в работе.

Разве работать на хозяина не удел каждого осла? «И-а, и-а!» — закричал я, задрав голову. Это был мой первый звук после рождения ослом; он прозвучал так грубо и звонко, что на лице хозяина отразилось приятное удивление.

Мастером по ковке был местный кузнец. Дочерна закопчённое лицо, красный нос, надбровные дуги без единой волосинки, воспалённые глаза без ресниц, три глубокие морщины на лбу в угольной пыли. Его подмастерье, белокожий юноша, просто обливался потом, я даже забеспокоился, что этак вся вода из него и вытечет. А старик-кузнец не потел нисколько, будто за долгие годы работы в жаркой кузнице влага из него давно испарилась. Парнишка левой рукой работал мехами, а правой орудовал щипцами, поворачивая заготовку в огне горна. Как только она раскалялась, он вытаскивал её, дышащую огнём, и вдвоём с кузнецом они принимались её отбивать — сначала большим молотом, потом малым. Тяжёлые удары, звонкое постукивание, летящие во все стороны искры — всё это действовало на меня, Симэня Осла, завораживающе.

«Этот белолицый парнишка, судя по всему, талантлив, — подумал я. — На сцену бы ему, с девицами заигрывать, в любви объясняться, изливать нежные чувства, проводить счастливые часы, как во сне. А заставлять его с железом работать никуда не годится». Я и представить не мог, что в теле этого способного юноши, похожего на Пань Аня,[62] таится такая сила. Большим восемнадцатифунтовым молотом, с которым, казалось бы, непросто управиться даже буйволоподобному мастеру-кузнецу, он орудовал так легко и свободно, будто этот молот продолжение его самого. Словно кусок глины, сталь на наковальне принимала под ударами форму, какую хотели придать ей кузнец с подмастерьем. Из подушкообразной заготовки получился резак для соломы, самый большой инструмент в крестьянском хозяйстве. Во время перерыва в работе к ним подошёл хозяин:

— Осмелюсь побеспокоить, мастер Цзинь, хочу попросить вот осла подковать.

Старик затянулся сигаретой и выпустил дым через нос и уши. Подмастерье жадными глотками пил из большой фаянсовой чашки. Выпитое, казалось, тут же выходило потом, и до меня донёсся необычный аромат этого прекрасного, непорочного, трудолюбивого юношеского тела.

— Славный «белокопытка», — оценил старик-кузнец, смерив меня взглядом, и вздохнул. Я стоял возле навеса, рядом с широкой дорогой, которая вела в уездный город, и, покосившись, впервые глянул на свои белоснежные копыта. Надо же, «белокопытка» — это почти что «великолепный скакун»! И поток воспоминаний, связанных с Симэнь Нао, иссяк. Но от последующих слов будто холодной водой окатило. — Осёл вот только, была бы лошадь…

— От лошади тоже толку мало, — перебил юноша, поставив чашку. — Вон в госхозе только что получили пару тракторов «дунфанхун»,[63] сотня лошадиных сил каждый. Здоровенный тополь в два обхвата обмотали железным тросом, трактор газанул и вырвал. С корнем вырвал, а корни будь здоров, на пол-улицы!

— Много ты понимаешь! — сердито буркнул старик и повернулся к Лань Ляню. — Старина Лань, он хоть и осёл, но смотрится так, что цены ему нет. А ну как чиновникам прискучат первоклассные скакуны и они вдруг вздумают пересесть на ослов — тут, Лань Лянь, час твоего осла и придёт.

Юноша презрительно усмехнулся, а потом и вовсе расхохотался. Прекратил он смеяться так же внезапно, как и начал, будто и смех, и мгновенно появившееся на лице и так же резко исчезнувшее выражение касались лишь его одного. Старик был явно поражён этим диким хохотом подмастерья; он вроде бы растерянно смотрел на него, но на самом деле о чём-то размышлял. А потом произнёс:

— Цзинь Бянь, подковы есть ещё?

— Полно, только все лошадиные.

— Тогда давай их в горн, расплавим и выкуем ослиные.

Времени прошло — лишь трубку табаку выкурить, а у них из комплекта лошадиных подков уже ослиные были готовы. Подмастерье вынес табуретку и поставил позади меня, а старик острым резаком подровнял мне копыта. Закончив, отступил на пару шагов, глянул на меня и восхищённо сказал:

— Добрый осёл, в жизни не видел такого красавца!

— Да будь он ещё красивее, всё одно с комбайном не сравнится. В госхозе есть один импортный, советский, красный такой, так одним махом десять рядов пшеницы убирает. Впереди колосья захватывает, сзади зерно сыплется, пять минут — и мешок готов! — зачарованно произнёс юный Цзинь Бянь.

Старый кузнец вздохнул:

— Похоже, Цзинь Бянь, ты у меня не задержишься. Но даже если завтра соберёшься уходить, этого осла надо подковать сегодня.

Прислонившись ко мне, Цзинь Бянь левой рукой брал мою ногу, в правой держа молоток, а в зубах пять гвоздиков. Левой налаживал подкову на копыто и парой ударов загонял каждый гвоздик, быстро и точно. Подковать четыре ноги у него заняло каких-то десять минут. Закончив, бросил инструменты и зашёл под навес.

— Лань Лянь, — обратился к хозяину старик-кузнец, — проведи-ка его пару кругов, посмотрим, не хромает ли.

Хозяин сделал со мной круг по улице от торгово-снабженческого кооператива до скотобойни, где как раз резали чёрную свинью. Р-раз — нож вошёл белый, р-раз — вышел красный, жуткое зрелище. Забойщик в бирюзовом халате, и контраст с красным бросается в глаза. Дойдя до районной администрации, мы столкнулись с начальником Чэнем и его охранником, и я понял, что церемония основания сельскохозяйственного производственного кооператива в деревне Симэнь закончилась. Велосипед начальника сломался, и охранник тащил его на плече. Завидев меня, районный долго не мог отвести глаз. Каким же молодцом я смотрелся, если так привлёк его внимание! Стало ясно, я — осёл, каких поискать. Должно быть, владыка ада всё же чувствовал вину перед Симэнь Нао, раз одарил меня самыми красивыми ослиными ногами и великолепной головой.

— Вот уж действительно красавец осёл, копыта — будто по снегу идёт! — услышал я восхищённый голос районного.

— Можно племенным определить на животноводческую ферму, — откликнулся охранник.

— Ты ведь Лань Лянь из Симэньтуни? — уточнил начальник.

— Да, — подтвердил хозяин и хлопнул меня по заду, спеша пройти мимо.

Но районный остановил его и погладил меня по спине. Я тут же взбрыкнул.

— Этот осёл с норовом, — предупредил хозяин.

— Надо обламывать помаленьку, раз с норовом — нельзя, чтоб горячим оставался. Иначе такого дикого ни к чему не приучишь, — поучал районный с видом знатока. — Я до того, как примкнул к революции, ослами приторговывал — тысячи через руки прошло, так что я их как свои пять пальцев знаю! — рассмеялся он. Глупо улыбнулся вслед за ним и хозяин. А районный продолжал: — Про тебя, Лань Лянь, мне Хун Тайюэ рассказал, и я им остался недоволен. Лань Лянь, сказал я, упрямый как осёл, его надо по шёрстке гладить, иначе таким норовистым и останется, и тогда может начать и лягаться, и кусаться. Ты, Лань Лянь, пока можешь в кооператив не вступать, давай посоревнуйся с ним. Тебе, я знаю, выделено восемь му земли — вот и поглядим будущей осенью, сколько зерна ты соберёшь в среднем с каждого му и сколько кооператив. Ежели у тебя урожайность будет выше, чем в кооперативе, оставайся и дальше единоличником. Ну а если кооператив тебя перещеголяет, тогда нам предстоит ещё одна беседа.

— Ну гляди, начальник, попомни свои слова! — обрадовался хозяин.

— Да, что сказано, то сказано, вот они могут подтвердить. — И он указал на охранника и окруживших нас зевак.

Хозяин привёл меня обратно к кузнице.

— Не хромает, — сообщил он старику, — ступает твёрдо, сделано на совесть. Вот уж не думал, что младший мастер Цзинь такой молодой, а сработает без сучка и без задоринки.

Старый кузнец криво усмехнулся и покачал головой, будто с тяжестью на душе. И тут я увидел выходящего из-под навеса Цзинь Бяня — скатка постели за спиной, серое одеяло, завёрнутое в собачью шкуру.

— Пошёл я, мастер.

— Ступай, — печально проговорил старик, — поспешай в своё светлое будущее!

ГЛАВА 5 Урождённую Бай подвергают пыткам из-за вырытого клада. Осёл скандалит в судилище и прыгает через стену

Меня переполняла радость от новеньких подков и стольких восхвалений в свой адрес; хозяин был рад услышанному от районного. И вот хозяин и его осёл — Лань Лянь и я — несутся вприпрыжку посреди одетых золотом осенних полей. Это самый счастливый день с тех пор, как я стал ослом. Разве не лучше быть ослом, который всем нравится, чем незаслуженно обиженным человеком? Как пишет твой названый братец Мо Янь в пьеске «Записки о чёрном осле»:

У околицы Лань Лянь нарвал на обочине трав и златоцвета, сплёл венок и водрузил мне на ухо. По дороге нам встретилась Хань Хуахуа, дочка каменотёса Хань Шаня с западного края деревни. Их ослица несла на спине две корзины: в одной сидел ребёнок в кроличьей шапочке, в другой — беленький поросёнок. Лань Лянь заговорил с Хуахуа, а я переглянулся с ослицей. Люди общаются по-человечьи, ослы тоже умеют передать весть друг другу. Для этого есть и запах, и язык тела, и данный нам инстинкт. Из короткой беседы хозяин узнал, что Хуахуа возвращается в дом мужа в дальнюю деревню после празднования шестидесятилетнего юбилея матери. Ребёнок в корзине — её сын, а поросёнок — подношение от родителей. В те годы люди предпочитали дарить живность — поросят, козлят, цыплят, а власти в виде поощрения давали жеребят, телят, длинношёрстных кроликов. Заметив, что отношения хозяина и Хуахуа не сказать чтобы обычные, я вспомнил, что в мою бытность Симэнь Нао Лань Лянь пас коров, а Хуахуа — коз, и они часто забавлялись, валяясь на траве, как ослы. На самом деле у меня и в мыслях не было соваться в чужие дела. Меня, могучего самца-осла, больше всего занимала самка, стоявшая передо мной с младенцем и поросёнком на спине. Постарше меня, на вид лет пяти-семи. Возраст можно было приблизительно определить по глубокой впадинке лба над глазами. Конечно, и она могла определить, сколько мне лет, с ещё большей лёгкостью. Какое-то время у меня было ошибочное представление, что я самый умный осёл в поднебесной. Но не надо так считать только потому, что я — перевоплощение Симэнь Нао. Может, в этой ослице воплотился кто-то поважнее. Сероватая при рождении, моя шкура со временем всё больше чернела. Не будь я таким чёрным, мои копыта не привлекали бы столько внимания. Ослица же была серенькая, стройная, довольно изящной внешности, с аккуратными зубками. Когда её морда оказалась рядом, я учуял исходящий от неё аромат бобовых лепёшек и пшеничных отрубей. Услышал её возбуждающий запах и ощутил, какое сильное её снедает желание. Такое же желание охватило и меня.

— У вас тоже все носятся с этим кооперативом? — поинтересовался хозяин.

— Так уездное начальство одно, как им не носиться? — с грустью ответила Хуахуа.

Я подошёл к ослице сзади, возможно, она сама подставила мне зад. Возбуждающий запах крепчал. Я вдохнул, и в горло будто потекло крепкое вино. Непроизвольно задрав голову, я оскалил зубы и закрыл ноздри, чтобы не пахнуло зловонием, в настолько выразительной позе, что ослицу охватило волнение. Тут же отважно выпросталась чёрная «колотушка» и несгибаемо твёрдо хлопнула по брюху. Возможность на редкость благоприятная, упускать её нельзя, и я уже стал было задирать передние ноги, чтобы взобраться на неё, но заметил сладко спящего в корзине ребёнка и повизгивающего поросёнка. Исполни я своё намерение, только что подкованными копытами я мог запросто лишить жизни и того, и другого. И тогда тебе, Осёл Симэнь, оставаться в аду на веки вечные, даже скотиной не переродишься. Пока я колебался, хозяин дёрнул за верёвку, и мои передние ноги опустились рядом с крупом ослицы. Испуганно вскрикнувшая Хуахуа торопливо оттащила её вперёд.

— Ведь предупреждал отец: ослица в течке, за ней глаз да глаз нужен, а у меня вот из головы вылетело, — призналась она. — Говорил, чтобы именно осла семьи Симэнь Нао поостереглась. Представляешь, Симэнь Нао уже столько лет как нет в живых, а для отца ты всё его батрак, а твой осёл для него — осёл семьи Симэнь Нао.

— Хорошо ещё, что не считает его перерождением Симэнь Нао, — хмыкнул хозяин.

Я остолбенел: неужели он прознал мою тайну? Если он знает, что я — воплощение его хозяина, чем это может обернуться для меня? Красный диск солнца уже клонился к западу, и Хуахуа стала прощаться.

— В другой раз поговорим, брат Лань, мне пора, до дому ещё пятнадцать ли.[64]

— Значит, ослица сегодня уже не вернётся? — участливо спросил хозяин.

Усмехнувшись, Хуахуа заговорщицки прошептала:

— Наша ослица — скотинка сметливая, я её накормлю, дам попить вволю, поводья сниму, и она сама домой возвернётся. Всякий раз так делает.

— А поводья зачем снимать?

— А чтобы лихие люди не увели. С поводьями она бежит не так быстро. А ну как волки случатся — с поводьями тоже неудобно.

— Вот оно что, — почесал подбородок хозяин. — Так, может, проводить тебя?

— Не надо, — сказала Хуахуа. — Сегодня вечером в деревне театральное представление, поторопись, а то не успеешь. — Она стегнула ослицу и зашагала вперёд, но через пару шагов обернулась. — Браг Лань, отец говорит, лучше не упрямься, а давай вместе со всеми, так оно вернее будет.

Хозяин ничего не ответил, лишь помотал головой и повернулся ко мне:

— Ну, пойдём, что ли, приятель. И ты не прочь поразвлечься, чуть до беды меня не довёл! Гляди, свожу к ветеринару, чтобы он тебе хозяйство отчекрыжил. Или не надо?

Услышав эти слова, я весь задрожал, от охватившего ужаса яички аж свело. Хотелось завопить — не надо, хозяин, но из глотки вылетел лишь ослиный рёв: иа… иа…

Мы уже шагали по главной улице, мои подковы звонко и ритмично цокали по булыжникам. Думал я о другом, но из головы не шли прекрасные глаза ослицы, её нежные розовые губы, а от благоухавшего в ноздрях такого желанного запаха её мочи просто свихнуться можно. Из-за опыта прежней жизни человеком осёл из меня всё же необычный получился. Страшно привлекало всё, происходящее в жизни людей. Вот и теперь они толпами чуть ли не бегом направляются в одно место. Из слов, которыми они перебрасывались на бегу, я понял, что во дворе усадьбы Симэнь, то есть во дворе деревенского правления, а также правления кооператива и, естественно, во дворе моего хозяина Лань Ляня и Хуан Туна, выставлен на всеобщее обозрение кувшин из цветного глазурованного фарфора, набитый золотом и серебром. Его обнаружили после полудня при земляных работах на возведении сцены для представлений. Я тут же живо представил, с какими чувствами в душе народ наблюдает, как вытряхивают из этого кувшина ценности. Любовное томление Осла Симэня свели на нет нахлынувшие воспоминания Симэнь Нао. Не помню, чтобы прятал там ценности. Ведь тысячу даянов,[65] закопанных в хлеву, а также заложенные в простенке фамильные украшения и ценные вещи уже нашли и унесли при повторном обыске во время земельной реформы члены дружины деревенской бедноты. Настрадалась при этом моя жена, урождённая Бай.

…Сначала Хуан Тун, Ян Седьмой и другие заперли урождённую Бай, Инчунь и Цюсян в одной из комнат для допроса, командовал всем этим Хун Тайюэ. Меня заперли в другой комнате, как проходил допрос, я не видел, но всё слышал. «Говори! Где Симэнь Нао спрятал ценности? Говори!» Слышится удар плети и палки по столу. Потом понеслись слёзные вопли потаскухи Цюсян:

«Староста, командир, дядюшки, братцы, я росла в нищете, в семье Симэнь жила впроголодь, меня за человека не считали, Симэнь Нао изнасиловал, урождённая Бай мне ноги держала, а Инчунь — руки, а этот осёл мной пользовался!»

«Чушь собачья!» — выкрикнула Инчунь. Донеслись звуки потасовки, потом их, видимо, растащили. «Врёт она всё!» — подала голос урождённая Бай.

«Дядюшки, братцы, я у них в доме хуже собаки жила, я же труженица, из ваших рядов, я ваша сестра по классу, именно вы спасли меня из моря страданий, я так признательна, нет у меня большего желания, чем вынуть у Симэнь Нао мозги и подать вам к столу, вырвать у него сердце и печень вам под выпивку на закуску… Вы только подумайте, разве могли они доверить мне место, куда запрятали ценности? Вы же братья по классу, подраскиньте умом, дело говорю», — всхлипывала Цюсян.

Инчунь слёзных сцен не устраивала, а лишь повторяла раз за разом: «В мои ежедневные обязанности входило ведение хозяйства и уход за детьми, об остальном я и знать не знала». Что верно, то верно, эти двое не знали, где спрятаны ценности, — об этом знал лишь я и урождённая Бай. Наложница есть наложница, довериться можно лишь жене. Урождённая Бай хранила молчание и заговорила, лишь когда на неё насели: «В семье только вид напускали, что, мол, сундуки полны золота и серебра; на самом деле давно уже концы с концами не сводили, даже на мелкие текущие расходы муж денег не давал». Тут я чётко представил себе, что она наверняка ненавидяще глянула своими большими, бездонными глазами на Инчунь и Цюсян. Я знал, что Цюсян она недолюбливает, ну а Инчунь сама привела из родительского дома, как собственную служанку — тут уж, как говорится, кость перешибёшь, сухожилие останется. Её затеей было и уложить Инчунь ко мне в постель для продолжения рода — вот Инчунь и показала, на что способна, через год родила двойню. А вот принять в дом Цюсян — блажь моя. Когда в жизни всё как по маслу, себя не помнишь от радости: у довольного кобеля хвост трубой, у довольного мужика — дрючок торчком. Да и обольстительница эта попутала, конечно: что ни день глазками в мою сторону постреливала да титьками тёрлась. А я, Симэнь Нао, не святой, вот и не устоял против искушения. По этому поводу урождённая Бай ещё злобно бросила: «Ох, хозяин, возьмёт над тобой верх эта пройдоха рано или поздно!» Так что слова Цюсян о том, что урождённая Бай держала ей ноги, когда я её насиловал, — выдумка чистой воды. Поколачивать её урождённой Бай случалось, это правда, но от неё и Инчунь доставалось. В конце концов, Инчунь и Цюсян отпустили, и через окно комнатушки в западной пристройке, где меня заперли, я видел, как обе вышли из дома. Цюсян, хоть растрёпанная и неприбранная, но глазки светятся тайной радостью, аж бегают из стороны в сторону. Видать, вся испереживавшаяся Инчунь помчалась в восточную пристройку, где уже обревелись Цзиньлун и Баофэн. «Эх, сыночек мой, моя доченька, — горестно вздыхал я про себя, — что я сделал не так, чем прогневал небеса, чтобы на меня свалились такие напасти, чтобы страдал не только я, но и жена с детьми!» Подумать только, ведь в каждой деревне есть богачи, с которыми ведут борьбу, сводят счёты, у которых отбирают землю и вышвыривают из домов, которым разбивают их собачьи головы. Но ведь недаром их столько в поднебесной, тысячи и тысячи, неужели все только злодеяния и творили, чтобы подвергнуться такому возмездию? Это судьба. Всё в мире меняется, вершат свой ход по небу солнце и луна, от судьбы не уйдёшь, и моя, Симэнь Нао, голова ещё на плечах лишь благодаря покровительству предков. В такие времена, если удалось остаться в живых, — считай, крупно повезло, на большее и рассчитывать нечего. Но я переживал за урождённую Бай. Если она не выдержит и раскроет место, где спрятаны ценности, вина моя ничуть не уменьшится, это будет смертный приговор. Эх, Бай, жёнушка моя, ты всегда отличалась глубокомыслием, у тебя было полно идей, не сотвори глупость в этот решающий момент! Стороживший меня ополченец — а это был Лань Лянь — загородил спиной окно, и уже ничего не стало видно. Но всё было слышно. Допрос в доме возобновился, и на этот раз за дело взялись по-настоящему. Крик стоял такой, что оглохнуть можно, раздавались удары лозы, бамбуковых палок, плетей, ими колотили и по столу, и по телу жены — бац! Бац! Бац! От её воплей сердце кровью обливалось и мороз продирал по коже.

«Говори, где ценности спрятаны?!»

«Нету никаких ценностей…»

«Эх, урождённая Бай, ну и упрямая ты, оказывается. Похоже, пока мы не покажем ей, что почём, она не расколется». По голосу вроде Хун Тайюэ, а вроде и не он. На какой-то миг стало тихо, а потом Бай взвыла, да так, что у меня волосы дыбом встали. Что они с ней делают, отчего женщина может издать такой жуткий звук?

«Скажешь, нет? А то ещё схлопочешь!»

«Скажу… Скажу…»

С души словно камень свалился. Давай, скажи, двум смертям не бывать, одной не миновать. Лучше умру, чем она будет страдать из-за меня.

«Ну и где же они, говори!»

«Спрятаны… То ли в храме бога Земли на востоке деревни, то ли в храме Гуань-ди на севере, то ли в Лотосовой заводи, то ли в коровьем брюхе… Я правда не знаю, их правда нет, этих ценностей. Мы ещё в первую земельную реформу отдали всё, что было!»

«Ну и наглая ты, Бай, ещё шутки шутить смеешь с нами!»

«Отпустите меня, я правда ничего не знаю…»

«А ну вытащить её на улицу!»

Этот приказ донёсся из усадьбы, а отдавший его, наверное, сидел в глубоком кресле красного дерева со спинкой, в котором обычно сиживал я. Рядом с креслом стоял стол «восьми небожителей»,[66] на котором я держал письменные принадлежности — «четыре драгоценности рабочего кабинета»,[67] позади на стене висел свиток с пожеланием долголетия. А в простенке под этим свитком были спрятаны сорок серебряных слитков по пятьдесят лянов, двадцать золотых слитков по одному ляну и все украшения урождённой Бай. Я видел, как её выволокли двое ополченцев. Всклокоченные волосы, разодранная одежда, мокрая с головы до ног, по стекающим каплям не понять — пот это или кровь. Когда я, Симэнь Нао, увидел жену в таком виде, все упования разлетелись в прах. Ах, Бай, стиснув зубы, ты проявила преданность высшей пробы. Имея такую супругу, я, почитай, не зря пожил на белом свете. Следом вышли двое ополченцев с винтовками, и я вдруг понял, что её ведут на расстрел. Руки у меня были связаны за спиной, в позиции «Су Циня, несущего меч»,[68] поэтому ничего не оставалось, как только разбить головой оконную раму и крикнуть: «Не убивайте её!»

«Слушай ты, ублюдок, мастер стучать в бычий мосол, — сказал я Хун Тайюэ, — подлая тварь, но мне, так ты одного волоска из моей мотни не стоишь. Но мне не повезло, попал в лапы к вам, шайке голодранцев. Против воли неба не пойдёшь, ваша взяла, презренный внук,[69] я перед вами».

«Вот и славно, что ты до такой степени всё понимаешь, — усмехнулся Хун Тайюэ. — Я, Хун Тайюэ, и вправду подлая тварь, если бы не компартия, боюсь, так бы до смерти и колотил в бычий мосол. Но судьба отвернулась от тебя, нынче на нашей, бедняцкой улице праздник, теперь мы сверху. Сводя с вами счёты, мы, по сути, возвращаем своё, что принадлежит нам. Как я говорил уже не раз, правда в том, что не ты, Симэнь Нао, кормил батраков и арендаторов, а они кормили тебя и всю твою семью. То, что вы скрыли драгоценности, — преступление, которому нет прощения, но, если они будут выданы в полной мере, мы можем смягчить приговор».

«Укрывал ценности я один, — сказал я. — Женщинам ничего об этом не известно. Я ведь знаю: они народ ненадёжный, хлопнешь по столу, выпучишь глаза — тут же все секреты и выложат. Все ценности могу выдать лишь я, их столько, что остолбенеете, целую пушку купить можно. Но вы должны гарантировать, что отпустите урождённую Бай и не будете чинить трудностей Инчунь и Цюсян, они ничего не знали».

«Об этом не беспокойся, — заявил Хун, — у нас всё в соответствии с политическими установками делается».

«Хорошо, тогда развяжите меня».

Ополченцы с недоверием глянули на меня, потом на Хун Тайюэ.

«Опасаются, что ты во все тяжкие пуститься можешь, как говорится, „расколотишь горшок, раз он треснул“, — хмыкнул тот. — Загнанный зверь, он огрызается».

Я усмехнулся. Хун Тайюэ собственноручно развязал верёвки и предложил сигарету. Я взял её негнущимися пальцами и уселся в своё кресло с бесконечной печалью в душе. Потом поднял руку, содрал со стены свиток и предложил ополченцам прикладами вскрыть углубление.

При виде ценностей все уставились на них, разинув рот, и по взглядам стало понятно, что творится у них на душе. Не было ни одного, кто не загорелся желанием присвоить эти сокровища; вполне возможно, даже мечтали: вот бы мне этот дом выделили, и я случайно наткнулся бы на место, где всё это было спрятано…

Пока все зачарованно пялились на ценности, я сунул руку под кресло, вытащил спрятанный там револьвер и выстрелил по зеленоватым плиткам пола. Пуля рикошетом вошла в стену. Ополченцы один за другим попадали, один Хун Тайюэ остался стоять: с характером, ублюдок. «Послушай, Хун Тайюэ, — сказал я, — целься я сейчас тебе в голову, ты уже валялся бы как дохлый пёс. Но я не целился ни в тебя и ни в кого другого, потому что зла на вас не держу. Не приди вы воевать со мной, пришли бы другие. Время сейчас такое, злое для всех имущих, вот я и не тронул и волоска с твоей головы».

«Это ты очень правильно сказал, — одобрил Хун Тайюэ, — главное понимаешь, в обстановке разбираешься. Я лично тебя очень уважаю, даже рюмочку-другую с тобой пропустил бы, побратался. Но я — часть революционных масс, ты для меня заклятый враг, и я должен тебя уничтожить. Это ненависть не личная, классовая. Как представитель класса, который вот-вот будет уничтожен, можешь убить меня, и я стану мучеником, павшим за дело революционного класса; но вслед за этим наша власть расстреляет тебя, и ты станешь мучеником своего контрреволюционного класса помещиков».

Я рассмеялся, звонко и раскатисто. Хохотал так, что слёзы выступили. А потом сказал:

«Хун Тайюэ, мать у меня буддистка, и, выполняя сыновний долг перед ней, я в жизни не убил ни одну живую тварь. Она говорила, что, если после её смерти я лишу кого-то жизни, ей придётся мучаться в преисподней. Так что, если хочешь стать мучеником, поищи для этого кого-нибудь другого. А я пожил довольно и хочу умереть. Но со всеми этими классами, о которых ты говорил, это никак не связано. Богатство я накопил благодаря уму, усердию и удачливости и ни к какому классу никогда присоединяться не думал. И мучеником умирать не собираюсь. Я лишь чувствую, что такая жизнь меня не устроит, многого я не понимаю, душа от этого не на месте, так что лучше уйти из жизни». Я приставил револьвер к виску и добавил: «В хлеву ещё зарыт кувшин, а в нём тысяча даянов. Уж извините, прежде, чем доберётесь до него, придётся покопаться в навозе, — лишь провоняв с головы до ног, увидите эти монеты».

«Ничего страшного, — заявил Хун Тайюэ, — чтобы добраться до тысячи даянов, мы не только весь навоз в хлеву перекопаем, мы все в этот навоз попрыгаем да ещё вываляемся там. Но прошу, уж не убивай себя: кто знает, может, дадим тебе пожить, чтобы ты увидел, как мы, бедняки, полностью освободимся от гнёта, как воспрянем духом и вздохнём свободно, как станем хозяевами своей судьбы, построим общество равенства и справедливости».

«Нет уж, извините, — сказал я. — Жить я больше не хочу. Я, Симэнь Нао, привык, чтобы мне низко кланялись, а сам ни перед кем кланяться не собираюсь. Если суждено, в будущей жизни свидимся, земляки!» Я нажал курок, но выстрела не последовало, пистолет дал осечку. Пока я, опустив его, пытался понять, в чём дело, Хун Тайюэ набросился на меня, как тигр, вырвал пистолет, а подскочившие ополченцы снова меня связали.

«Не так уж ты умён, — сказал Хун Тайюэ, поднимая вверх револьвер. — Что ж ты дуло от виска убрал? Самое большое преимущество револьвера в том и состоит, что не нужно бояться осечек. Всего-то и нужно было ещё раз нажать курок и дослать патрон. И валялся бы уже на полу, как дохлый пёс. Если бы снова осечка не случилась». Довольный, он расхохотался и велел ополченцам собрать народ и срочно начинать копать в хлеву. Потом повернулся ко мне: «Не верю, Симэнь Нао, что ты хотел надуть нас; тот, кто стреляется, врать не станет…»

Таща меня за собой, хозяин с трудом протолкался в ворота, потому что как раз в это время по приказу деревенских кадровых работников ополченцы принялись выгонять всех на улицу. Подталкиваемые прикладами, на улицу спешили выскочить трусливые, а те, кто посмелее, ломились во двор, чтобы посмотреть, чем дело кончится. Можно представить, какого труда стоило хозяину туда протиснуться, да ещё с таким могучим ослом, как я. В деревне давно уже собирались переселить семьи Лань Ланя и Хуан Туна, чтобы передать всю усадьбу деревенскому правлению. Но, во-первых, не было свободного места, а во-вторых, и моего хозяина, и Хуан Туна на кривой не объедешь — они, как говорится, просто так обрить голову не дадут, и заставить их съехать, по крайней мере, быстро, было потруднее, чем забраться на небеса. Так что я, Осёл Симэнь, каждый день проходил через те же ворота, что и деревенские функционеры и даже чиновные из уезда, приезжавшие в район с инспекцией.

Гвалт не смолкал, народ продолжал толпиться во дворе, ополченцам тоже это надоело, и они решили отойти в сторонку на перекур. Из-под своего навеса я смотрел, как в лучах заката ветки абрикоса окрашиваются золотистым блеском. Под ним двое ополченцев с оружием что-то охраняли. Что именно, за толпой не было видно, но я знал, что это тот самый кувшин с ценностями и есть. К нему народ и ломился. Я благодарил небо, что всё это не имеет отношения ко мне. Но тут же испытал ужас: под конвоем начальника безопасности и ополченца с винтовкой наперевес во двор входила моя жена, урождённая Бай.

Волосы спутаны, как клубок пряжи, вся в грязи, будто только что из могилы. Руки болтаются, и сама она покачивается на каждом шагу, словно только так и может устоять, еле ковыляет. При виде её галдёж стих, воцарилось гробовое молчание. Плотная толпа инстинктивно расступалась, освобождая проход к усадьбе. Раньше при входе во двор у меня стоял экран[70] с большим мозаичным иероглифом «счастье», но при повторном обыске во время земельной реформы его в ту же ночь сломали двое тупых, но жадных до денег ополченцев. Они, не сговариваясь, вообразили, что внутри спрятаны сотни золотых слитков. Но достались им лишь ржавые ножницы.

Споткнувшись о булыжник, Бай рухнула на колени. Ян Седьмой не упустил случая лягнуть её и выругался:

— А ну поднимайся, быстро, нечего дохлой прикидываться!

В голове, казалось, загудело синее пламя, от тревоги и негодования застучали по земле копыта. Лица у собравшихся во дворе помрачнели, атмосфера стала тягостной. Всхлипывая, жена Симэнь Нао выпятила зад и оперлась на руки, пытаясь встать. В этой позе она походила на раненую лягушку.

Ян Седьмой замахнулся было ногой снова, но на него прикрикнул с крыльца Хун Тайюэ:

— Ты что это, Ян Седьмой? Столько лет прошло после Освобождения, а ты всё ещё орёшь на людей, руки распускаешь, чернишь репутацию компартии!

Тот, неловко потирая ладони, что-то пробормотал.

Хун Тайюэ спустился с крыльца, остановился перед Бай, наклонился и стал её поднимать. Ноги у неё были как ватные, она норовила опуститься на колени, не переставая рыдать:

— Староста, пожалейте, я правда ничего не знаю, староста, сделайте милость, подарите мне, презренной, жизнь…

— Ты, Симэнь Бай, эти свои штучки брось. — С благостным выражением на лице Хун Тайюэ с силой приподнял её, чтобы она не могла опуститься на колени. Но лицо его тут же посуровело. — А ну, разошлись все! — гаркнул он на собравшихся во дворе зевак. — Чего столпились? Что здесь завлекательного? Вон пошли!

Народ, понурив головы, стал понемногу расходиться.

Хун Тайюэ махнул дородной женщине с распущенными волосами:

— Ян Гуйсян, иди сюда, подсоби!

Эта Ян Гуйсян, которая одно время была председателем комитета женского спасения, а теперь стала председателем женкомитета, приходилась двоюродной сестрой Яну Седьмому. Она с радостью подошла и, поддерживая Бай, повела её в дом.

— Ты, Бай, подумай хорошенько, ведь это Симэнь Нао закопал этот кувшин?! А ещё постарайся вспомнить, закопаны ли другие ценности и где? Бояться тебе нечего, выкладывай, вины твоей нет, во всём Симэнь Нао виноват…

Судя по всему, допрашивали её с пристрастием. Доносившиеся из дома звуки долетали до моих торчащих ушей, и в этот момент Симэнь Нао и осёл слились воедино: я стал Симэнь Нао, Симэнь Нао — ослом, и это был я, Осёл Симэнь.

— Староста, я правда не знаю, ведь это не на земле нашей семьи, и хозяин если бы и прятал что-то, то там прятать не стал бы…

Трах! — кто-то ударил ладонью по столу.

— Не говорит, так подвесьте её!

— Пальцы, пальцы ей защемите!

Жена взвыла, моля о пощаде.

— Подумай, Бай, подумай хорошенько. Симэнь Нао уже нет в живых, от закопанных ценностей ему пользы никакой. А мы выкопаем, кооператив крепче на ногах стоять будет. И бояться не надо, нынче всем освобождение вышло, всё по закону, бить тебя никто не может, а уж пытать тем более. Ты только расскажи всё как есть, и это тебе как большая заслуга зачтётся, гарантирую. — Это был голос Хун Тайюэ.

Душа болела, душа пылала, боль пронзала как ножом. Солнце уже закатилось, взошла луна, проливая серебристый холодный свет на землю, на деревья, на винтовки ополченцев, на отливающий глазурью кувшин. Не наш это кувшин, не семьи Симэнь. Стали бы мы закапывать ценности там, где и люди умирали, и бомбы взрывались? Там, у Лотосовой заводи, безвинно погибших духов тьма-тьмущая. И в деревне мы не единственная богатая семья, с какой стати только к нам цепляться?

Ну нет больше сил терпеть, невыносимо слышать плач жены, от её рыданий я и страдал, и испытывал угрызения совести — как жаль, что не относился к ней по-доброму!.. С появлением в доме Инчунь и Цюсян я ни разу не делил с ней постель, и она, тридцатилетняя женщина, ночь за ночью проводила в одиночестве, читая сутры и колотя в деревянную рыбу[71] моей матери — бам, бам, бам, бам… Привязанный верёвкой за столбик, я резко вскинул голову. Взбрыкнул задними ногами, отчего взлетела в воздух старая корзина. Стал мотать головой, раскачиваться, из горла вместе с рёвом вырывалось разгорячённое дыхание. Наконец верёвка ослабла. Свобода! Через полураскрытые воротца навеса я рванулся во двор.

— Папа, мама, наш ослик убежал! — воскликнул писавший у стены Цзиньлун.

Я сделал несколько кругов по двору, пробуя подкованные копыта. Они звонко цокали, разлетались искры. Мой округлый круп поблёскивал при свете луны. Выбежал Лань Лянь, из усадьбы повыскакивали другие ополченцы. Дверь в дом распахнута настежь, на полдвора вместе со светом луны разливался свет свечей. Я скакнул к абрикосу, лягнул глазурованный кувшин, и он разлетелся на куски. Осколки взлетели аж до верхушки дерева и со звоном посыпались на черепицу крыши. Из усадьбы бегом показался Хуан Тун, а из восточной пристройки выскочила Цюсян. Ополченцы передёргивали затворы винтовок, но их я не боялся. Я знал: убивать людей они мастера, а вот осла не убьют никогда. Осёл — скотина бессловесная, людских дел не понимает, застрелишь осла — сам скотиной и станешь. На мою верёвку наступил Хуан Тун. Я мотнул головой, и он грохнулся на землю. Верёвка развернулась и, как кнутом, хлестнула по лицу Цюсян. Её жалобный вопль порадовал. Ух, забрался бы на тебя, шлюха с чёрной душонкой! Но я сиганул у неё над головой. Народ пытался окружить меня, но я уже нёсся ко входу в усадьбу. Это я, Симэнь Нао, я вернулся! Хочу посидеть в своём кресле, выкурить кальян, опрокинуть ляна четыре эрготоу[72] из маленького чайничка и закусить жареным цыплёнком. В доме показалось ужасно тесно, стук копыт отдавался гулким эхом. В комнате царил разгром, пол усеян черепками посуды, мебель валяется кверху ножками или на боку… Передо мной возникла широкая и плоская желтоватая физиономия Ян Гуйсян: я прижал её к стене, и от её визга даже глаза защипало. Взгляд упал на урождённую Бай, скорчившуюся на зеленоватых плитках пола, и в душевном смятении я позабыл о своём ослином обличье. Хотел заключить её в объятия, но вдруг оказалось, что она лежит у меня между ног без сознания. Хотел поцеловать, но увидел, что голова у неё в крови. Ослам и людям не любить друг друга, прощай, дражайшая супруга. Но когда я собрался с достоинством выйти в коридор, из-за двери метнулась чёрная тень и обхватила меня за шею. Твёрдые, как когти, лапищи ухватили за уши и за уздечку. От жгучей боли я невольно опустил голову. На шее у меня повис, как летучая мышь-кровосос, мой заклятый враг, деревенский староста Хун Тайюэ. В бытность человеком я, Симэнь Нао, никогда не сражался с тобой — неужто, став ослом, потерплю поражение? При этой мысли внутри всё вскипело; превозмогая боль, я поднял голову и метнулся к двери. Похоже, этот паразитический нарост содрало с меня косяком, и Хун Тайюэ остался за дверью.

Когда я с рёвом вылетел во двор, несколько человек уже кое-как закрыли ворота на засов. Сердце моё безгранично выросло, в пространстве дворика стало невыносимо тесно — я носился по нему как сумасшедший, и народ разбегался врассыпную.

— Он Бай за голову укусил, ослина этот, старосте руку сломал! — крикнула Ян Гуйсян.

— Стреляйте же, пристрелите его! — завопил кто-то.

Ополченцы заклацали затворами, ко мне бросились Лань Лянь с Инчунь. Я разбежался, собрав все силы, и устремился к провалу в высоченной стене, где её размыли сильные летние дожди. Там я скакнул вверх, выбросил вперёд ноги, вытянулся всем телом и перемахнул через неё.

Старики в Симэньтунь до сих пор рассказывают об осле Лань Ляня, который умел перелетать через стены. Ну и конечно, ещё более красочно это описывается в рассказах паршивца Мо Яня.

ГЛАВА 6 Нежная привязанность составляет счастливую пару. Ум и храбрость меряется силами со злыми волками

Непринуждённо и красиво перелетев через провал в стене, я помчался на юг. Передними ногами угодил в канаву, полную жидкой грязи. Чуть не сломал ноги и, охваченный ужасом, попытался их вытащить, но увязал всё глубже. Подуспокоившись, вытянул на твёрдую почву задние ноги, улёгся на бок, перекувырнулся, вытащил передние, а потом и весь выкарабкался из канавы. Ну как у Мо Яня: «Козлы умеют взбираться на деревья, ослы — выкарабкиваться из грязи».

И вот я мчусь по дороге на юго-запад.

Должно быть, ты помнишь мой рассказ про ослицу каменотёса Ханя, которая везла в корзинах сынка Хуахуа и поросёнка. С неё, наверное, сняли уздечку, и она, должно быть, возвращается домой, верно? Расставаясь, мы условились, что эта ночь будет ночью нашей любви. У людей как: слово вылетит — на четвёрке скакунов не догонишь; у ослов уговор дороже денег — дожидаемся обязательно.

Следуя за оставленной в воздухе вестью любви, я скакал вприпрыжку там, где чуть раньше прошла она. Перестук копыт разносился далеко вокруг, я будто мчался за этим цоканьем, это цоканье будто мчалось за мной. Уже стояла глубокая осень, камыш пожелтел и пожух, роса стала инеем; среди сухой травы порхают светлячки, впереди, у самой земли скачут, отливая изумрудной зеленью, блуждающие огни. Ветерок нет-нет да и пахнёт гнилью. Я знал, трупы тут давно валяются, плоть сгнила, а кости по-прежнему издают зловоние. В деревеньке Чжэнгунтунь, где жила семья мужа Хань Хуахуа, главным богатеем был Чжэн Чжунлян, и, несмотря на разницу в летах, я, Симэнь Нао, приятельствовал с ним. Когда-то мы подолгу сиживали за вином, и он, похлопывая меня по плечу, говорил: «Копить богатства — копить врагов, братишка. Раздай богатство и будешь счастлив.

Наслаждайся жизнью, пока можно, пей, гуляй. А как не станет ни богатства, ни счастья, не упорствуй в своих заблуждениях!..» Слушай, Симэнь Нао, шёл бы ты к такой матери, не мешай. Я теперь самец осла и сгораю от желания. Ладно, когда просто роешься в воспоминаниях, а тут ещё это кровавое месиво, эти тленные и зловонные картины истории. Рядом с дамбами по берегам речушки, что течёт по просторам полей между Симэньтунь и Чжэнгунтунь, драконами извиваются с десяток песчаных гряд. Они густо поросли тамариском, ему конца и края не видно. Здесь когда-то произошло крупное сражение с участием самолётов и танков, и песок завален трупами. В Чжэнгунтунь тогда вся главная улица была заставлена носилками; стоны, карканье ворон — кровь стыла в жилах. Ну да будет уже о войне, на войне ослов как транспорт используют, оружие и боеприпасы на них доставляют под огнём с риском для жизни. В военное время такого ладного и крепкого чёрного осла как пить дать реквизируют для военных перевозок.

Слава небу, нынче время мирное! А в такое время самцу-ослу не грех встретиться с любезной ему самочкой. Место встречи выбрали у реки — там журчит вода на мелководье, серебристыми змейками отражается свет звёзд и луны. А ещё негромко стрекочут осенние сверчки и цикады, веет прохладный ночной бриз. Я свернул с дороги, миновал песчаную отмель и остановился посреди речки. Дух воды щекотал ноздри, глотка иссохла, хотелось пить. Хлебнул, но немного: ведь ещё скакать и скакать, а надуешься воды — она и будет булькать в животе. Выбравшись на противоположный берег, потрусил по тропинке, которая вилась, то исчезая, то вновь появляясь, между зарослей тамариска, поднялся на песчаную гряду и остановился на вершине. В ноздри ударил её запах — он вдруг стал такой насыщенный, такой сильный. Сердце заколотилось, ударяясь в грудную клетку, кровь забурлила, от возбуждения я и реветь уже не мог, а лишь издавал отрывистое ржание. Желанная ослица, сокровище моё, самая драгоценная, самая близкая, самая сокровенная! Как хочется обнять тебя, обхватить всеми четырьмя ногами, поцеловать твои ушки, глазки, ресницы, розовый носик и цветочные лепестки губ. Ты самая близкая, самая дорогая, боюсь лишь, не растаяла бы ты от моего жаркого дыхания, не рассыпалась бы, когда заберусь на тебя. Моя малышка с крохотными копытцами, ты уже так близко. Ты не подозреваешь, малышка, как я люблю тебя.

Я рванулся на запах, но спустился по склону лишь наполовину, когда открылась картина, от которой я слегка оторопел. Моя ослица носилась среди тамарисков, вертясь во все стороны и то и дело взбрыкивая. Она ни на минуту не прекращала громкий рёв, чтобы нагнать страху на двух крупных волков, которые оказывались то спереди, то сзади, то справа, то слева от неё. Не торопясь, без видимого напряжения, они раз за разом атаковали её полуиграя, полувсерьёз, то по одному спереди и сзади, то вдвоём справа или слева. Коварные и жестокие, они терпеливо изматывали мою ослицу, её силы и дух, ожидая, когда она устанет и рухнет на землю. А уж тогда они набросятся на неё, перегрызут горло, сначала выпьют кровь, потом располосуют брюхо и сожрут сердце и печень. Встретить такую слаженную, действующую заодно пару волков ночью на песчаной гряде для осла значило верную смерть. Эх, ослица моя, не встреть ты меня, не уйти бы тебе от злой судьбы сегодня ночью — тебя спасла любовь. Есть ли что в этом мире, отчего осёл убоится смерти и храбро не бросится на врага? Нет и быть не может. И, издав боевой клич, я, Осёл Симэнь, пустился вскачь под горку, прямо на волка, мчавшегося позади моей возлюбленной. Из-под копыт летел песок, вздымались облачка пыли, я скакал с командной высоты, и даже тигру, не говоря уже о волке, лучше было не вставать на пути такого грозного снаряда. Волка я застал врасплох — столкнувшись со мной, он пару раз перекувырнулся и юркнул в сторону.

— Не бойся, любимая, я с тобой! — повернулся я к ослице.

Она прижалась ко мне, грудь её вздымалась, она тяжело дышала и обливалась потом.

Губами я ущипнул её за шею, чтобы успокоить и придать бодрости:

— Не бойся, не переживай, я с тобой; что нам страшиться этих волков — сейчас расколочу им головы стальными подковами!

Волки стояли плечом к плечу, поблёскивая зеленью глаз, похоже страшно обозлённые тем, что я словно с неба свалился, но отступать не собирались. Если бы не я, они уже лакомились бы ослятиной. Я понимал, что просто так эта спустившаяся с холмов парочка не уйдёт, такой случай они не упустят. Им бы загнать бедного осла на песчаную гряду, чтобы там, среди зарослей тамариска, ослиные копыта завязли в песке. Так что выиграть эту схватку можно, лишь поскорее покинув гряду. Я велел ослице идти вперёд, а сам отступал задом. Шаг за шагом мы поднялись на вершину. Волки поначалу следовали за нами, потом разделились и забежали вперёд, чтобы внезапно напасть с фронта.

— Видишь за грядой речушку? — сказал я ослице. — Отмель там каменистая, земля потвёрже, а вода в речке чистая — видно, куда ступаешь. Нам бы только домчаться до речки, там волки преимущество потеряют, и мы наверняка сможем одолеть их. Соберись с духом, дорогая, надо промчаться вниз по склону. Они и по весу нам уступают, и инерция у нас больше, песок из-под копыт полетит им в глаза, ослепит. Только бы промчаться, и мы в безопасности!

Ослица послушно рванулась вместе со мной. Мы перескакивали один за другим кусты тамариска, мягкие ветви задевали брюхо, мы словно скользили, неслись вниз как два огромных вала прибоя. Боковым зрением я видел, что волкам приходится нелегко — они и падали, и перекатывались через голову. Покрытые толстым слоем пыли, они появились на берегу, когда мы уже спокойно стояли в реке и переводили дух. Я велел ослице напиться.

— Промочи горло, дорогая, но не спеши, не подавись. И не пей много, чтобы не остыть.

Ослица куснула меня за зад со слезами на глазах:

— Люблю тебя, милый братец. Не приди ты на помощь, быть бы мне в волчьем брюхе.

— Сестрёнка моя славная, дорогуша, спасая тебя, я спас и себя. Переродившись в осла, я пребывал в тоске и печали. И только когда встретил тебя, понял: подумаешь, оказаться в таком подлом состоянии, как осёл, — была бы любовь, и ты безмерно счастлив! В прошлой жизни я был человеком, у меня была жена и две наложницы, но для меня существовали лишь чувственные удовольствия, любви я не знал. Я наивно полагал себя счастливым, но только сейчас стало ясно, как я был жалок. Один объятый огнём любви осёл счастливее всего рода человеческого. А осёл, который спас возлюбленную из волчьей пасти, явил перед ней смелость и мудрость, ещё и удовлетворил своё мужское тщеславие. Это благодаря тебе, сестрёнка, я покрыл себя славой, стал самым счастливым животным на земле.

Мы покусывали друг другу зудящие места, тёрлись боками, и из-за этой взаимной нежности, беспрерывных слов любви чувства становились всё глубже, и я чуть не забыл про сидящих на берегу волков.

Волки были голодные, они смотрели на нашу мясистую плоть, и у них просто слюнки текли. Такие не отступят. Хотелось немедля соединиться с возлюбленной, но я понимал: это всё равно, что копать себе могилу. Волки, видимо, лишь того и ждали. Сперва они постояли на каменистом берегу, полакали воды, высунув языки, потом уселись по-собачьи, задрали головы к холодному полумесяцу и пронзительно завыли.

Несколько раз, словно в помутнении рассудка, я задирал передние ноги, чтобы забраться на мою ослицу. Стоило мне это сделать, как волки тут же бросались к нам. Я спешно опускал их, и волки возвращались на берег. Терпения у них, видать, хватало, и я решил, что нужно переходить к нападению при содействии ослицы. Вместе с ней мы рванулись к сидящим на берегу волкам, но они отпрыгнули в сторону и стали медленно отступать к песчаной гряде. Однако нас в ловушку не заманишь. Мы перешли речку и припустили к деревне Симэньтунь. Волкам вода была по брюхо, и продвигались они не быстро.

— Давай, дорогая, — обратился я к ослице. — За мной, прикончим этих диких зверей.

Договорившись, мы с разбега влетели в воду и принялись лупить их копытами, нарочно поднимая брызги, чтобы ослепить. Волки барахтались в воде, шкуры у них намокли, и двигались они тяжело. Я выкинул вперёд ноги, метя в одного, но тот ловко ушёл от удара, и я, резко повернувшись, обрушился копытами на спину другого. Он тут же скрылся под водой, и я стал удерживать его там, чтобы он захлебнулся. Из-под воды пошли пузыри, а в это время другой волк метнулся прямо к шее моей возлюбленной. Видя, что дело худо, я оставил своего утопленника и ударом задних ног попал второму волку в голову. Череп хрустнул под моими копытами, волк мешком свалился в воду и уже не шевелился. Только по бьющему хвосту было ясно, что он ещё жив. Другой, полузадохшийся, с трудом выбрался на берег. Мокрая шерсть прилипла к бокам, кости торчат, страшно смотреть. За ним бросилась моя возлюбленная, преградив ему дорогу, и спила лягать. Стараясь увернуться, он катался по песку, но в конце концов снова угодил в реку, где получил от меня страшный удар в голову. Глаза его сверкнули зеленоватым блеском и стали тускнеть. Чтобы увериться, что волки мертвы, мы лягали их по очереди, пока их тела не застряли в камнях на дне. Почти на полреки вода помутнела и окрасилась волчьей кровью.

Плечом к плечу мы побрели вверх по течению и остановились, лишь когда вода стала чистой и исчез отвратительный запах крови. Ослица глянула на меня искоса и с призывным ржанием любовно куснула. Потом повернулась, чтобы мне было удобно.

— Любимый, хочу тебя, иди ко мне.

И вот я, чистый и невинный ослик, отменно сложенный, с прекрасными генами, определяющими замечательное потомство, отдаю всё это вместе со своим ослиным целомудрием тебе, только тебе, моя милая ослица Хуахуа. Я возвысился над ней как гора, обхватив передними ногами её круп, а потом подался всем телом вперёд. Накрывший меня огромный вал радости растёкся по всему телу и выплеснулся. Силы небесные!

ГЛАВА 7 Хуахуа пасует перед трудностями и нарушает клятвенный уговор. Разбушевавшийся Наонао кусает охотника

В ту ночь мы спаривались целых шесть раз, с точки зрения ослиной физиологии, это почти невозможно. Правда, не вру — вот, клятвенно провозглашаю перед Нефритовым Императором, указывая на дорожку лунного света в реке. Ведь я осёл непростой, и ослица из семьи Хань не обычная самка. В прошлой жизни она была женщиной и приняла смерть из-за несчастной любви; а когда разбужена подавляемая десятилетиями страсть, остановить её очень трудно. Выбились из сил мы лишь с восходом солнца. Это была опустошённость чистая и светлая. С потрясением любви наши души будто вознеслись в горние дали, обретя несравненную красоту. Зубами и губами мы расчесали друг другу спутанные в беспорядке гривы и запачканные грязью хвосты. Глаза возлюбленной светились бесконечной нежностью. Люди самонадеянно кичатся тем, что прекрасно разбираются в любви, а ведь более всего чувств вызывает ослица — я имею в виду, конечно, мою ослицу, ослицу семьи Хань, ослицу Хань Хуахуа. Стоя посреди реки, мы напились чистой воды, потом вышли на берег пожевать камыша, хоть и пожелтевшего, но ещё сочного, а также полных алого сока ягод. Мы то и дело вспугивали птиц; случалось, что из зарослей травы выползали толстые змеи. Они, должно быть, искали место для спячки на зиму и не стали связываться с нами. Мы рассказали друг другу всё о себе и придумали ласковые имена. Она стала называть меня Наонао, а я её — Хуахуа.

— Иа, иа, Наонао.

— О-хо, Хуахуа; мы всегда будем вместе, ни повелитель небесный, ни духи земли пусть и не мечтают разлучить нас, иа, верно? О-хо, отлично! Давай станем дикими ослами, будем жить среди этих извивающихся песчаных хребтов, среди этих роскошных тамарисков, на берегах этой речки, где в прозрачных водах забываешь о горестях и печалях. Проголодаемся — пощиплем травы, жажду утолим водой из реки, будем спать в объятиях друг друга, часто предаваться любви и заботиться друг о друге. Клянусь, на других самок и смотреть не буду; ты мне тоже поклянись, что никому не позволишь покрыть тебя.

— О-хо, любимый Наонао, клянусь тебе.

— Иа, милая Хуахуа, я тоже клянусь.

— Тебе, Наонао, теперь нельзя не только на ослиц, но и на кобылиц заглядываться, — сказала Хуахуа, покусывая меня. — Люди народ бесстыжий, осла с кобылицами спаривают, отчего рождается странное создание, мулом прозывается.

— Не волнуйся, Хуахуа, даже если мне глаза завяжут, не стану покрывать кобылицу. И ты поклянись, что не позволишь, чтобы тебя покрыл жеребец. У жеребца с ослицей тоже мулы нарождаются.

— Не переживай, малыш Наонао, пусть меня даже к колоде привяжут, я хвостом всё крепко заткну между ног, моё принадлежит лишь тебе…

В пылу любовных чувств наши шеи сплелись, как у пары милующихся в воде лебедей. Словами не описать наших чувств, не выразить нашей нежности. Мы стояли плечом к плечу у кромки воды и любовались своим отражением. Глаза наши сверкали, губы наливались — любовь делала прекраснее нас, назначенных друг другу самой природой.

Пока мы самозабвенно созерцали красоты пейзажа, позади послышался гвалт. Вскинув голову, я увидел человек двадцать; рассыпавшись веером, они бегом окружали нас.

— Иа, Хуахуа, беги, быстрей!

— О-хо, Наонао, что ты испугался, посмотри — лица все знакомые.

От реакции Хуахуа я похолодел. Ясное дело, знакомые. Взгляд у меня зоркий, я сразу углядел среди этой толпы своего хозяина Лань Ляня, хозяйку Инчунь, а также приятелей Лань Ляня, братьев Фан Тяньбао и Фан Тянью — это главные герои рассказа Мо Яня «Фантянь хуацзи»,[73] там они выступают как мастера ушу. За поясом Лань Ляня заткнута скинутая мной верёвка, в руке длинный шест с верёвочной петлёй. Инчунь несёт бумажный фонарь, бумага почернела от жара, через дырки виднеется чёрный железный каркас. У одного из братьев Фан длинная верёвка, другой тащит длинную жердину. Ещё там горбатый каменотёс Хань, его сводный брат Хань Цюнь и другие — лица знакомые, а как зовут, не помню. Все измотаны, грязные с головы до ног, видать, всю ночь пробегали.

— Беги, Хуахуа!

— Не могу я, Наонао.

— Тогда хватай меня зубами за хвост, я потащу тебя.

— Ну, куда мы убежим, Наонао, всё равно рано или поздно нас поймают, — смиренно проговорила Хуахуа. — К тому же они могут начать стрелять, и как бы мы ни бежали, пуля всё равно догонит.

— Иа, иа, иа! — отчаявшись вскричал я. — Хуахуа, ты разве позабыла, в чём мы только что поклялись? Ты говорила, что будешь со мной неразлучно веки вечные, что мы станем дикими ослами, будем жить на свободе, ничем не связанные, забудем про всё среди красот природы!

Хуахуа повесила голову со слезами на глазах.

— О-хо-хо, Наонао, тебе, самцу, что: вытащил — и трава не расти, никаких забот. А я твоё дитя уже ношу. У вас в усадьбе Симэнь что люди, что скотина — все горазды одним выстрелом двух зайцев уложить. Вот и у меня, вероятно, будет двойня. Живот скоро вырастет, уход понадобится, поджаренными чёрными бобами кормить меня нужно будет, свежемолотыми отрубями, толчёным гаоляном, а ещё соломой, мелко нарезанной и трижды через бамбуковое сито просеянной, чтобы без камешков, куриных перьев и грязи. Сейчас уже десятый месяц, холодать начинает. А пойдут морозы, всё покроется снегом, река замёрзнет, траву покроют сугробы — как я буду таскать своё брюхо, что я буду есть? О-хо-хо, и что я буду пить? О-хо-хо, и где мне спать, когда принесу ослят? О-хо-хо, даже если я скрепя сердце останусь с тобой среди этих песчаных гряд, наши с тобой ослята — как они выдержат эти метели и стужу? О-хо-хо, если наши ослята умрут от холода в этих заснеженных полях, застыв как деревянные колоды или камни, неужели тебе, их отцу, будет не жалко их? Самцы-ослы, может, и достаточно бесчувственны, чтобы бросить своё потомство, Наонао, но самки-ослицы не таковы. Кто-то, возможно, и способен на такое, но не Хуахуа. У людей женщины могут бросать сыновей и дочерей из-за своих убеждений, но ослицы так не поступают. О-хо-хо, Наонао, способен ли ты уяснить, что на душе у жерёбой ослицы?

В поток речи Хуахуа мне, ослу Наонао, и слова было не вставить, чтобы возразить, я лишь бессильно спросил:

— Иа, иа, Хуахуа, а ты уверена, что понесла?

— Будет вздор молоть! — рассердилась Хуахуа, уставившись на меня. — Эх, Наонао, шесть раз за ночь и всякий раз столько: тут не только ослица в самой охоте, а деревянный осёл или каменный, сухая лесина понесёт!

— Иа, иа, — тихонько покрикивал я, расстроившись при виде того, как Хуахуа покорно встречает свою хозяйку.

В глазах стояли слёзы, но под непонятно откуда взявшимся пламенем гнева мгновенно высыхали. Хотелось убежать, хотелось отпрыгнуть, не смотреть на это предательство, пусть и обоснованное, — не могу больше выносить жизнь осла в усадьбе Симэнь! Я с рёвом рванулся к блистающей ленте речки, к высоким песчаным холмам, к красноватой дымке зарослей тамариска, сплетающего бесподобно упругие ветки, где обитают рыжие лисы, полосатые барсуки, копытки и песчаные куропатки с незатейливым оперением. Прощай, Хуахуа, наслаждайся жизнью в довольстве и счастье; я по своему уютному навесу тосковать не стану, мне бы волю посреди дикой природы. Но не успел я домчаться до противоположного берега, как обнаружил несколько человек, притаившихся в зарослях. Головы замаскированы ветками, на плечах плетёные накидки, сливающиеся с сухой травой, в руках старинные ружья вроде того, из которого размозжили голову Симэнь Нао. В ужасе я повернул и понёсся на восток, навстречу восходящему солнцу. Шкура моя ярко пламенела, и я походил на мчащийся огненный шар — этакий лучезарный осёл. Смерть не страшна, я без тени страха противостоял лютым волкам, но от чёрных ружейных стволов и впрямь охватывал ужас. Не от самого оружия, а от жуткой ассоциации с разлетающимися мозгами. Мой хозяин, должно быть, догадался, куда я помчался, и двинулся через речку наискосок, даже обувь с носками не скинул. Вода разлеталась брызгами под его тяжёлой поступью. Он выбрался мне навстречу, я тут же повернул, но петля на конце шеста уже захлестнулась на шее. Сдаваться я не собирался — так просто не покорюсь! Я собрал все силы, поднял голову, выпятил грудь и рванулся вперёд. Петля затянулась, стало трудно дышать. Хозяин ухватился за шест обеими руками и изогнулся назад, почти касаясь земли. Он упирался пятками в землю, я тащил его за собой, и на берегу оставались глубокие борозды, как от плуга.

В конце концов силы мои иссякли, петля на шее душила — пришлось остановиться. Толпа людей тут же окружила меня, но, похоже, с опаской: смотрелись все грозно, а приблизиться никто не осмеливался. Знают уже всё, что я кусаюсь. В мирной деревенской жизни кусачий осёл большая новость, и она, похоже, разлетелась по всей деревне. Но кто из деревенских мог догадаться, отчего всё это произошло? Кто мог представить, что раны на голове урождённой Бай — результат минутного помрачения её переродившегося супруга, который забыл, что он осёл, и пытался поцеловать её?

Незаурядную смелость проявила Инчунь; она приблизилась ко мне с пучком свежей травы, приговаривая:

— Черныш, маленький, не бойся. Не бойся, никто тебя бить не станет, пойдём домой…

Она подошла, левой рукой обхватила меня за шею, а правой сунула мне в рот траву, поглаживая и заслоняя глаза грудью. Её тёплая нежная грудь тут же разбудила во мне память Симэнь Нао, из глаз хлынули слёзы. От неторопливого шёпота, от горячего дыхания этой пылкой женщины голова закружилась, ноги подкосились, и я упал на колени.

— Черныш, Черныш малышок, — приговаривала она, — я понимаю, ты уже взрослый, невесту ищешь. Взрослый мужчина женится, взрослая женщина выходит замуж, малыш Черныш тоже хочет завести потомство, никто тебя не винит, это нормально. Ну вот ты и нашёл подругу, распорядился своим семенем, а теперь иди домой, как умный…

Остальные спешно накинули и закрепили узду, а вдобавок ещё и цепь — холодную, отдающую ржавчиной. Засунули мне в рот и с силой потянули так, что она зажала нижнюю губу. От невыносимой боли я раздул ноздри и тяжело засопел. Инчунь отбросила руку, затягивавшую удила.

— Полегче. Он ранен, не видишь, что ли?

Люди пытались поднять меня, мне тоже хотелось встать. Валяться могут коровы, козы, свиньи, собаки, а ослы ложатся, лишь когда помирать собираются. Я старался подняться, но не давало отяжелевшее тело. Что ж такое, три года всего ослику, и вот так взять и помереть? Вообще для осла ничего хорошего в этом нет, а так помереть совсем обидно. Широкая дорога впереди, да ещё на множество тропинок разделяется, каждая открывает столько любопытного и восхитительного — какое тут помирать, подниматься надо. По команде Лань Ляня братья Фан пропустили мне под брюхо жердину, сам он зашёл сзади и задрал мне хвост. Инчунь обнимала меня за шею, братья Фан взялись за жердину и вместе выдохнули: «Взяли!» С их помощью я встал, хотя ноги подгибались, а голова тянула вниз. Ну-ка, соберись с силами, падать никак нельзя. И я устоял.

Народ ходил вокруг, с удивлением разглядывая кровавые раны на задних ногах и на груди. Все недоумевали: неужели от спаривания с ослицей такое может остаться? Слышно было, как члены семьи Хань тоже обсуждают раны на теле ослицы.

— Грызлись они всю ночь напролёт, что ли? — выразил вслух свои сомнения старший из братьев Фан.

Младший лишь покачал головой.

Один из помогавших семье Хань искать ослицу вдруг громко закричал, указывая вниз по течению:

— Сюда, скорей, смотрите, что это!

Один из мёртвых волков медленно перекатывался в воде, другой лежал под большим валуном.

Все подбежали и уставились во все глаза, куда он указывал. Я знал, что они смотрят на волчью шерсть, колышащуюся на поверхности воды, на следы крови на камнях — волчьей и ослиной, ощущают ещё стоящее в воздухе зловоние и по множеству беспорядочных следов волчьих лап и ослиных копыт на песке, по ужасным ранам на наших с Хуахуа телах представляют, какая жестокая битва здесь разыгралась.

Двое скинули обувь, закатали штанины и, зайдя в воду, вытащили за хвосты мокрые останки волков на берег. Я чувствовал, какое всех охватывает глубокое уважение ко мне, понимал, что мной гордится и Хуахуа. Инчунь обхватила мне голову, поглаживая по морде, и на ухо скатилось несколько слезинок.

— Мать вашу, — горделиво воскликнул Лань Лянь, обращаясь к остальным, — пусть только кто посмеет теперь сказать, что мой осёл никуда не годен, я ему покажу! Все говорят, что ослы — трусы, чуть завидят волка, так и душа вон от страха. Но это не про моего осла, он двух свирепых волков забил.

— Так уж и один твой осёл, — возмутился каменотёс Хань. — Наша ослица тоже постаралась.

— Что верно, то верно, — усмехнулся Лань Лянь. — Ваша ослица тоже постаралась, она теперь моему ослу жёнушка.

— С такими ранами, женитьбы у них, поди, и не получилось? — полушутя заявил кто-то.

Фан Тяньбао нагнулся, чтобы осмотреть мою колотушку, потом подбежал к ослице семьи Хань, задрал ей хвост и авторитетно заключил:

— Получилось, могу гарантировать: погодите чуток, и в доме почтенного Ханя будут растить ослёнка.

— Ну, почтенный Хань, присылай пару шэнов[74] чёрных бобов, моему чёрному ослу здоровье поправлять, — с серьёзным видом заявил Лань Лянь.

— Ага, жди больше! — хмыкнул Хань.

Тут подбежали прятавшиеся в зарослях. Ступали они легко, но двигались как-то скрытно, сразу видно — никакие не крестьяне. Их вожак, коротышка с остренькими глазками, остановился перед волками, наклонился, ткнул одного в голову, другого в брюхо и проговорил с удивлением, к которому примешивалась досада:

— Вот они, эти два гада, столько нам насолили!

Другой повернулся к остальным и громко провозгласил:

— Ну вот и славно, можно доложить, что задание выполнено.

— Вы, наверное, таких зверюг и не видывали? — не без самодовольства обратился ещё один к Лань Ланю и остальным. — Это вам не дикие собаки, это большие серые волки, таких на равнине не часто встретишь, они сюда из степей Внутренней Монголии[75] пробрались и много чего по пути натворили. Бывалые, хитрые и коварные, зверствовали в этих краях больше месяца, загрызли с дюжину лошадей, коров, даже одного верблюда. Следующими жертвами могли стать и люди. Узнай в уезде про это, не обошлось бы без паники. Поэтому мы негласно составили партию по их уничтожению, разделились на шесть групп, искали день и ночь, засады устраивали. И вот теперь им конец. — Он пнул мёртвого волка и выругался: — Не думал, скотина, что наступит сегодня!

Предводитель охотников прицелился в голову волка и выстрелил. В вырвавшейся из дула яркой вспышке и белом дымке голова волка исчезла. Она разлетелась, как голова Симэнь Нао, и окрасила камни бело-красным.

Другой понимающе усмехнулся, поднял своё ружьё и прицелился во второго волка. После выстрела в брюхе образовалась дыра с кулак величиной и вытекла грязная масса.

Глядя на то, что они творят, Лань Лянь и все остальные аж рты разинули, потом стали растерянно переглядываться. Пороховой дым рассеялся. Звонко и мелодично журчала вода, откуда-то издалека прилетела огромная стая воробьёв, по меньшей мере сотни три. Они поднимались и опускались тёмной тучей, потом усыпали кусты тамариска — ветки согнулись, как усыпанные плодами деревья, и окрестности песчаной гряды наполнил жизнерадостный щебет. И тут послышался тонкий, как паутинка, голос Инчунь:

— Что это вы задумали? Зачем стрелять в мёртвых волков?

— Хотите чужое себе в заслугу приписать, мать вашу?! — возмутился Лань Лянь. — Волков мой осёл прибил, вы тут ни при чём.

Главный охотник вытащил из кармана две новенькие купюры и засунул одну под узду мне, а другую, отойдя на несколько шагов, — Хуахуа.

— Думаешь заткнуть нам рот своими бумажками?! — взвился Лань Лянь. — Не выйдет.

— Забери назад деньги, — решительно заявил каменотёс Хань. — Волков наши осёл с ослицей забили, добыча это наша.

Охотник презрительно усмехнулся:

— Если на всё закрыть один глаз, и вам, и нам хорошо будет, братья. Да вы хоть весь рот в кровь сотрите, никто не поверит, что ваши ослы сумели расправиться с волками. Тем более есть такое явное доказательство, как разнесённая пулей макушка одного волка и дыра навылет в брюхе другого.

— Эти волки наших ослов искусали и перецарапали, вон они все в крови! — воскликнул Лань Лянь.

— Ослы действительно изранены и в крови, но кто поверит, что это следы волчьих клыков и когтей? — Охотник вновь усмехнулся. — Это как раз доказывает следующее: в момент смертельной опасности для израненных волками ослов подоспели трое бойцов из третьей группы отряда по уничтожению волков. Они бросились на зверей, и завязалась схватка не на жизнь, а на смерть. Командир группы Цяо Фэйпэн рванулся к волку-самцу, прицелился и с одного выстрела разнёс ему голову. Охотник Лю Юн выстрелил в другого волка, но ему не повезло. Мы всю ночь пролежали в засаде, порох отсырел, и ружьё дало осечку. Оскалив огромную пасть с белоснежными клыками, волчица со злобной усмешкой, от которой волосы встали дыбом, бросилась на Лю Юна. Откатившись в сторону, он увернулся от первой атаки злобного зверя, но пятка у него застряла меж камней, и он упал на спину. А волчица, выставив хвост, снова метнулась к нему желтоватой струйкой дыма. В этот страшный момент — всё произошло быстрее, чем рассказ об этом, — волчицу взял на мушку самый юный охотник нашего отряда Люй Сяопо и выстрелил ей в голову. Но она двигалась, и выстрел пришёлся ей в брюхо. Свалившись, она стала кататься по земле. На разлетавшиеся кишки свирепого хищника было страшно смотреть. К тому времени Лю Юн успел перезарядить ружьё и выпалил по катающейся волчице. До неё было довольно далеко, поэтому заряд лёг веером и изрешетил зверя во многих местах. Волчица вытянула ноги и сдохла.

Поняв в словах командира указание к действию, Лю Юн отошёл на несколько шагов, поднял мушкет, прицелился и выстрелил в волка с пробитым навылет животом. Заряд дроби оставил на шкуре несколько десятков равномерно разбросанных отверстий с обожжёнными краями.

— Ну, как вам? — с довольным видом усмехнулся Цяо, забивая новый заряд. — Чьему рассказу больше поверят — моему или вашему? Вас хоть и больше, но даже не думайте притрагиваться к волкам. У нас, охотников, неписаное правило: если выйдет спор из-за добычи между стрелявшими одновременно, она достаётся тому, кто всадил в неё больше дроби. Есть ещё одно правило: если кто задумает отнять у охотника добычу, охотник может с оружием в руках защищать своё достоинство.

— Да ты бандит, мать твою! — выругался Лань Лянь. — Ужо будут тебя по ночам кошмары мучить: того, кто силой отбирает чужое добро, ждёт расплата.

— Все эти перерождения и воздаяния — чистой воды выдумки, старушек дурить, но не меня. Раз уж судьба свела нас, давайте, если хотите, помогите доставить волчьи трупы в город для отчёта. Вас и уездный щедро одарит, и от меня получите по бутылке доброго вина на брата.

Слушать дальше эту болтовню уже не было сил. Я разинул рот, оскалился и нацелился на его плоскую головёнку. Но реакция у него оказалась неплохая, и он ловко увернулся. Голову уберёг, но за плечо я его всё же хватанул. Будешь знать, бандюга, на что ослы способны! Вы думаете, лишь представители кошачьих и собачьих с их острыми когтями и зубами способны быть плотоядными хищниками, а мы, непарнокопытные ослы, только и годимся, чтобы щипать траву да жевать отруби. Формалисты вы, догматики, начётчики и эмпирики. Сегодня узнаете у меня одну истину: если осла вывести из себя, он может и кусаться!

Укусив охотника, я яростно вскинул голову и замотал ею. Во рту стоял вкус чего-то вонючего и липкого, а этот хитрый тип с языком как помело валялся на земле с разодранным плечом, весь в крови и без сознания.

Вот пусть и расскажет уездному, что в плечо ему впился волк во время схватки. Ещё может сказать, что когда волк вцепился ему в плечо, он укусил волка за голову. А остальное про волков пусть говорит, что вздумается.

Видя, что дело принимает скверный оборот, наши хозяева поторопились удалиться, оставив волков и охотников на песчаной гряде.

ГЛАВА 8 Осёл Симэнь испытывает боль утраты яичка. Герой Пан удостаивает усадьбу визитом

Двадцать четвёртое января тысяча девятьсот пятьдесят пятого года было первым днём первого месяца года ивэй[76] по лунному календарю. Паршивец Мо Янь потом выбрал этот день днём своего рождения. В восьмидесятые годы чиновники, чтобы продлить на пару лет пребывание в должности или чтобы подняться на ещё более высокую, снижали себе возраст и завышали образование. Вот уж не ожидал, что Мо Янь, который чиновником никогда не был, тоже станет заниматься таким. Погода в тот день стояла хорошая, с самого утра в небе кружились стаи голубей, со всех сторон слышалось мелодичное воркование. Хозяин приостановил работу, заглядевшись на них, синяя половина его лица смотрелась очень красиво.

За минувший год урожай семьи Лань на восьми му земли составил две тысячи восемьсот цзиней зерна, в среднем по триста пятьдесят с одного му. Кроме того, по краям борозд было собрано двадцать восемь крупных тыкв и двадцать цзиней первоклассной рами.[77] В кооперативе рапортовали об урожае четыреста цзиней с одного му, но Лань Лянь не верил. Я слышал, как он не раз говорил Инчунь: «Чтобы при таком ведении дел и урожай четыреста цзиней с му? Пусть дурят голову кому другому». Хозяйка улыбалась, но за улыбкой чувствовалась плохо скрытая тревога. «Не надо бы, хозяин, бросать вызов всем остальным. Их вон сколько и все заодно, а мы всё в одиночку. Ведь и доброму тигру тяжело совладать с собачьей сворой».

«И чего ты всё боишься? — зыркал на неё Лань Лянь. — За нас же районный Чэнь!»

В коричневой войлочной шапке, новенькой куртке на подкладке, подпоясанной зеленоватым матерчатым кушаком, хозяин расчёсывал меня деревянным гребешком. Приятно было и телу, а от расточаемых им похвал — и душе.

— Ты в прошлом году потрудился на славу, Черныш, дружище; в том, что мы собрали столько зерна, наполовину твоя заслуга. В этом году надо бы ещё поднажать, чтобы на все сто обставить этот кооператив, так его и эдак!

Солнце светило всё ярче, и я понемногу согревался. Голуби всё так же кувыркались в небе, земля усеяна обрывками красной и белой бумаги — остатками от хлопушек. Вчера вечером в деревне всё сверкало и грохотало то меньше, то больше, и пороховой дым стоял, будто война началась. Во дворе пахло варёными пельменями, к этому запаху примешивался дух печенья няньгао[78] и засахаренных фруктов. Чашку пельменей хозяйка остудила в холодной воде, высыпала мне в кормушку и смешала с соломой.

— С Новым годом, Черныш, маленький, — погладила она меня по голове. — Поешь-ка вот.

Я так понимаю, если осла кормят новогодними пельменями с хозяйского стола — это самое что ни на есть высокое обхождение. За человека я у хозяев, за члена семьи. После великой битвы с волками и хозяин окружил меня большей заботой, а слава, какую только может получить осёл, разнеслась по всем восемнадцати деревням и деревенькам дунбэйского Гаоми на сто ли в округе. Пусть эта проклятущая троица охотников и захватила силой двух мёртвых волков — народ-то знает, как всё обстояло на самом деле. Ослица семьи Хань тоже участвовала в битве, кто спорит, но все прекрасно понимали, что в основном сражался с волками я, ослица была на вторых ролях, я её и спас. И хоть в моём возрасте ослов уже холостили и хозяин уже вселил в меня страх перед этим, после схватки с волками он об этом больше не заговаривал. Прошлой осенью, когда я шагал за хозяином в поле, за нами увязался Сюй Бао, местный лекарь, который только тем и занимался, что холостил ослов, быков и жеребцов. С сумкой через плечо и медным колокольчиком в руке он семенил за мной, как хвостик, впившись хитрыми бегающими глазками мне между ног. Я давно уже чуял исходивший от него отвратительный запах жестокости, давно было ясно: ничего доброго от него не жди. Этому негодяю, любителю посмаковать под вино ослиные и бычьи принадлежности, определённо не суждено умереть своей смертью. Я держался настороже: пусть только подойдёт поближе, сразу получит от меня задними ногами в мотню. Покажу этому погрязшему в злодеяниях сукину сыну, что значит «остаться ни с чем».[79] А если спереди подвернётся, голову прокушу. Кусаться — мой коронный номер. Но этому типу хитрости не занимать: то туда метнётся, то сюда, на безопасном расстоянии держится, не даёт мне проявить способности. При виде строптивого Лань Ланя с его знаменитым ослом в поводу и пристроившегося за ними гнусного холостильщика зеваки на улице, предвкушая представление, наперебой интересовались:

— Оскопить осла собрался, а, Лань Лянь?

— Эй, Сюй Бао, опять на закуску чего высматриваешь?

— Лань Лянь, брось это дело — холостить, этот осёл и волков-то сумел забить лишь потому, что у него всё на месте, каждое яйцо — вместилище храбрости, у этого осла их, видать, как клубней на кусте картошки.

Стайка ребятишек-школьников бежала вприпрыжку за Сюй Бао, распевая только что придуманную частушку:

Сюй Бао остановился, уставился на них, вытащил из сумки маленький сверкающий ножик и заорал:

— А ну молчать, ублюдки мелкие! Пусть кто ещё попробует сказануть такое, сразу хозяйство поотрезаю!

Дети сбились вместе, дурачась и хихикая. Сюй Бао прошёл несколько шагов, они за ним. Тот метнулся в их сторону, они врассыпную. Сюй Бао вновь обратился к своей задумке лишить меня хозяйства, а озорники снова собрались вместе и зашагали сзади, распевая:

— У Сюй Бао глаз намётан, яйца видит за версту…

Но Сюй Бао на этих приставал больше внимания не обращал. Сделав большой круг, он забежал перед Лань Лянем и зашагал задом, заводя разговор:

— Знаю, брат Лань Лянь, стольких уже покусал этот осёл, а ты всё тратишься на лечение и приносишь извинения. Охолостить его надо, чик! — и готово. Через три дня всё заживёт, и будет смирный и послушный, гарантирую!

Лань Лянь пропускал его слова мимо ушей, а у меня сердце так и подпрыгивало. Хозяину мой нрав известен, он крепко ухватил недоуздок, чтобы я не рванулся вперёд.

Сюй Бао шёл, загребая ногами пыль. Шагал этот ублюдок на удивление быстро — видно, двигается так не впервой. Сморщенное личико, мешки под злобными глазками-щёлочками, зубы с широкими щербинами, отчего при разговоре он то и дело брызгал слюной.

— Послушай меня, Лань Лянь, охолости его, дело хорошее. Охолостил, и никаких забот. С других пять юаней беру, а с тебя не возьму ни гроша.

Лань Лянь остановился и презрительно бросил:

— Ступай-ка ты домой, Сюй Бао, охолости папашу своего.

— Слушай, ты, как только язык поворачивается сказать такое?! — заверещал Сюй Бао.

— Не нравятся мои речи? Тогда послушай, что тебе мой осёл скажет, — усмехнулся Лань Лянь и ослабил поводья. — А ну, Черныш, старина!

С яростным рёвом я выбросил вперёд ноги — так же, как покрывал Хуахуа — метя расколотить сморщенную черепушку Сюй Бао. У зевак вырвался крик ужаса, умолкли и назойливые ребятишки. Я ждал, что под моими копытами с хрустом разлетится череп этого ублюдка, но ничего подобного не произошло. Я не увидел искажённого страхом личика, не услышал испуганного воя, как от сжавшегося в ужасе пса. Смутно, как во сне, под брюхо скользнула вёрткая тень, в голове мелькнуло дурное предчувствие, но было уже поздно: к паху прикоснулось что-то леденяще холодное, и тут же пронизала острая боль. Меня охватило чувство утраты, и я понял, что стал жертвой тайного замысла. Резко обернувшись, я увидел у себя между ног кровь и окровавленное серое яичко в руке Сюй Бао. Улыбаясь до ушей, тот демонстрировал его зевакам у обочины, а те шумно выражали одобрение.

— Ты мне осла сгубил, Сюй Бао, ублюдок! — горестно воскликнул хозяин.

Он собрался оставить меня и наброситься на обидчика, но тот запихнул яичко в сумку, в руке у него снова блеснул тот самый ножичек, и хозяин стушевался.

— Тебе, Лань Лянь, на меня обижаться не след. Все видели, — тут он указал на зевак, — даже эти ребятишки могут подтвердить, что это ты, Лань Лянь, натравил на меня своего осла, и с моей стороны это лишь оборона. Не будь я всегда начеку, от моей головы кровавое месиво уже осталось бы. Так что, старина Лань, не тебе меня винить.

— Но ты мне осла загубил…

— Да, был такой план, я мог провернуть его на все сто. Но я подумал: земляк ведь, разве можно с ним так. Скажу честно, у твоего осла их три, я взял лишь одно. Так он чуть подуспокоится — но это по-прежнему самец, полный сил и энергии. Ты, мать твою, не хочешь ли сказать спасибо, ещё не поздно это сделать?

Лань Лянь наклонился, чтобы посмотреть мне между ног, и понял, что Сюй Бао не врёт. От сердца у него отлегло, но не настолько, чтобы благодарить. Ведь, что ни говори, этот злой дух в мгновение ока лишил меня яичка, даже не получив согласия моего хозяина.

— Вот что я скажу тебе, Сюй Бао, пусть это тебе и не по нраву придётся: если с моим ослом будет что не так, ты у меня ещё попляшешь.

— Он у тебя до ста лет доживёт, если кормить мышьяком не будешь! Сегодня на работу в поле лучше не бери, отведи домой, концентрированного корма дай, солёной водичкой напои, через пару дней рана затянется.

Вслух Лань Лянь ничего не сказал, но к совету Сюй Бао прислушался и повёл меня домой. Боль чуть ослабла, но болело ещё сильно. Я бросил ненавидящий взгляд на этого ублюдка, который вскоре сожрёт моё яичко, и уже обдумывал план мести. Но, по правде говоря, после происшедшего я исполнился немалого уважения к этому невзрачному человечку с ногами колесом. Есть в мире людей такие странные существа, которые зарабатывают на жизнь, холостя скот, но делают это мастерски, берутся за дело решительно, действуют наверняка и быстро — не поверишь, пока не увидишь своими глазами! Иа, иа! Эх, яичко моё, уже вечером ты окажешься вместе с вином в брюхе Сюй Бао, а завтра в выгребной яме. Яичко моё, яичко.

Не успели мы пройти немного, как сзади послышался крик Сюй Бао:

— Эй, Лань Лянь, знаешь, как называется приёмчик, который я только что применил?

— Растудыть твоих предков, Сюй Бао! — огрызнулся хозяин.

Под смех толпы донёсся самодовольный возглас Сюй Бао:

— Послушай хорошенько, Лань Лянь, и твой осёл пусть послушает. Это называется «стащить персик, укрывшись за листвой»!

заорали шустрые на язык мальчишки, которые провожали нас до самых ворот усадьбы Симэнь…

Во дворе становилось всё оживлённее. Нарядные разодетые по-новогоднему там бегали и прыгали пятеро детей из восточной и западной пристроек. Лань Цзиньлун и Лань Баофэн достигли уже школьного возраста, но в школу ещё не ходили. Цзиньлун — мальчик мрачный и печальный, какой-то вечно озабоченный; Баофэн, наивная и невинная, обещала стать настоящей красавицей. Они отпрыски Симэнь Нао, но ко мне, Ослу Симэню, непосредственного отношения не имеют. Прямое отношение ко мне имели двое ослят, которых принесла Хань Хуахуа, но, к сожалению, не прожив и полугода, они сдохли вместе с матерью. Смерть Хуахуа стала страшным Ударом для Осла Симэня. Она наелась отравленного корма, а ослята, мои родные дети, напились её отравленного молока. Рождение ослиной двойни праздновали всей деревней, а когда ослята с матерью сдохли, вся деревня переживала. Безутешный каменотёс Хань обливался слезами, — но наверняка был и тот, кто втихомолку посмеивался, он и подсыпал яду. Это дело всполошило весь район, для расследования его прислали опытного работника общественной безопасности по имени Лю Чанфа. Человек туповатый, он только и мог что вызывать жителей деревни в правление и допрашивать словами, которые можно услышать на патефонных пластинках. Поэтому дело кончилось ничем. Позже этот паршивец Мо Янь в «Записках о чёрном осле» назовёт виновным в отравлении ослов Хуан Туна. Написано у него — комар носа не подточит, но кто ж поверит слову сочинителя?

А теперь расскажу о Лань Цзефане, том самом, что родился в один год, один месяц и один день со мной, Ослом Симэнем, то есть о тебе. Ты-то знаешь, что он — это ты и есть, так что для удобства буду называть его «он». Так вот, ему было уже пять с лишним лет, и с возрастом родимое пятно у него на лице всё больше синело. Внешне далеко не красавец, мальчик он был приветливый, подвижный и живой, на месте усидеть не мог. А рот вообще не закрывал ни на минуту. Одевали его, как и его сводного брата Цзиньлуна, но он был пониже, поэтому казалось, что одежда великовата, штанины приходилось подворачивать, рукава засучивать, и видок у него был бандитский. Я прекрасно знал, что мальчик он славный, добросердечный, но он почти никому не нравился. Причиной тому, наверное, было его многословие и синее родимое пятно на лице.

Ну вот, про Лань Цзефана рассказал, теперь про дочек семьи Хуан — Хучжу и Хэцзо. Эти девочки ходили в одинаковых стёганых курточках с цветочками, закалывали волосы похожими заколками-бабочками, у обеих была чистая белая кожа и очаровательные миндалевидные глазки. Отношения между семьями Хуан и Лань сложились непростые — не близкие, но и не чужаки. Взрослым вместе жилось неловко: ведь Инчунь и Цюсян раньше делили постель с Симэнь Нао, и получалось, что они одновременно и соперницы, и родственницы. Теперь обе вновь вышли замуж, но вот ведь чёрт попутал — жили в том же доме, что и раньше, только хозяева сменились, да и времена настали иные. По сравнению со взрослыми отношения детей были простыми и невинными. Цзиньлун со своим угрюмым характером держался в стороне; Цзефан и девочки Хуан очень дружили. Они называли его старшим братом, а он, большой любитель поесть, бывало, мог отложить для них пару конфет.

— Мам, а Цзефан отдал конфеты Хучжу и Хэцзо, — тайком докладывала матери Баофэн.

— Свои конфеты он волен раздавать кому хочет! — с безысходностью в голосе говорила Инчунь, гладя дочку по голове.

История жизни детей ещё не началась, драма их отношений достигнет высшей точки только лет через десять, пока же их очередь выступать на первых ролях ещё не наступила.

Ну а теперь на сцене появляется важный персонаж. Фамилия его Пан, имя — Ху, Тигр, лицо багровое, как финик, взор ясный, как звёздный свет. Подбитая ватой армейская шапка, стёганая куртка с двумя медалями на груди, из кармана торчит авторучка, на руке серебристо поблёскивают часы. Передвигается он на костылях: правая нога в порядке, левая отнята по колено. На культе штанина цвета хаки церемонно подвязана узлом. На единственной ноге новый с иголочки ботинок мехом наружу. Когда он вошёл в ворота, все, находившиеся во дворе — и взрослые, и дети, и я, осёл, — почтительно замерли. В те годы так могли выглядеть лишь герои-добровольцы, вернувшиеся с корейской войны.

Герой подошёл к Лань Ляню. Деревянные костыли постукивали по квадратным плиткам, здоровая нога тяжело опускалась на землю, словно пуская корни с каждым шагом, штанина на культе покачивалась. Он остановился перед хозяином:

— Если не ошибаюсь, ты и есть Лань Лянь?

В ответ лицо Лань Ляня передёрнулось.

— Здравствуйте, дядя доброволец, да здравствуют Дяди добровольцы! — бесцеремонно встрял подбежавший болтушка Цзефан. — Вы точно герой, наверняка подвиг совершили, вы к отцу по какому делу? Он разговаривать не очень любит, если есть вопросы, спросите меня, могу ответить за него!

— Помолчи, Цзефан! — одёрнул его Лань Лянь. — Дети не вмешиваются, когда взрослые разговаривают.

— Ничего, ничего, — снисходительно улыбнулся герой. — Ты, должно быть, сын Лань Ляня, и зовут тебя Цзефан, верно?

— Ты предсказатель? — оторопел Цзефан.

— Предсказатель не предсказатель, а по лицам читать могу, — хитро ухмыльнулся герой. — На лицо его тут же вернулось серьёзное выражение. Зажав одной рукой костыль, он протянул другую Лань Ляню. — Ну, давайте знакомиться, дружище, я — Пан Ху, только что прибыл из района, новый директор торгово-снабженческого кооператива. А Ван Лэюнь, которая будет торговать инвентарём в производственном отделе, — моя жена.

Недоумевающий Лань Лянь пожал протянутую руку. По его лицу герой догадался, что тот не понимает, в чём дело, и крикнул в сторону улицы:

— Эй, давайте тоже заходите!

Во двор зашла маленькая кругленькая женщина в синей форменной одежде и в очках с белой оправой с прелестной девочкой на руках. Сразу видно — не из крестьян. У девочки глазищи большие, щёчки красные, как осенние яблочки. Улыбается во весь рот — просто образец счастливого ребёнка.

— A-а, вот оно что! — обрадовался Лань Лянь и, повернувшись к западной пристройке, крикнул: — Жена, иди скорее, дорогие гости прибыли.

Я, конечно, тоже признал её. В памяти ярко запечатлелись события начала зимы прошлого года. Лань Лянь тогда отправился вместе со мной в город за солью. На обратном пути мы и встретили эту Ван Лэюнь. Держась за большой живот, она сидела у обочины и стонала. В той же синей форме, но из-за выпирающего живота три нижних пуговицы расстёгнуты. Очки с белой оправой, чистое белое лицо, с первого взгляда можно узнать госслужащую. Она воззрилась на Лань Ланя как на избавителя, еле выдавливая слова: «Почтенный братец, будь добр, помоги…» — «Откуда ты? Что случилось?» — «Меня зовут Ван Лэюнь, я из районного торгово-снабженческого кооператива, поехала вот на собрание, думала, что ещё не время, да вот… Но…» Увидев в сухой траве у дороги велосипед, мы тут же поняли, в каком она опасном положении. «Чем я могу помочь? — взволнованно ломал руки Лань Лянь. — Что нужно сделать?» — «Доставь меня в уездную больницу, скорее». Хозяин сгрузил два мешка соли, скинул куртку, привязал верёвкой мне на спину, потом помог женщине забраться. «Держись, дружище». Тихонько постанывая, она вцепилась мне в гриву, а хозяин, держа поводья в одной руке и придерживая женщину другой, обратился ко мне: «Давай, Черныш, поторопись». Я возбуждённо рванул вперёд: чего только не таскал на себе — и соль, и хлопок, и зерно, и ткани, а вот женщину не возил ни разу. Я взял так резво, что она качнулась и стала сползать хозяину на плечо. «Легче, Черныш, легче!» — велел он. Я понял, Черныш всё понял. И пошёл скорой рысью, стараясь держаться плавно, как текущая вода или плывущие облака. В этом преимущество осла и заключается. Лошадь идёт плавно, лишь когда летит стрелой, на осле же лучше ехать рысью. Если он помчит галопом, наоборот, будет трясти. Я чувствовал, что задача на меня возложена серьёзная, чуть ли не священная. Очень волнительно было и ощущать себя кем-то между человеком и животным, чувствовать, как просачивается через куртку и мочит спину тёплая жидкость, а на шею с волос женщины скатываются капли пота. До города было всего десять с лишним ли, но мы пошли напрямик. Трава по колено, один раз из неё выскочил и ткнулся мне в ногу дикий кролик. Так мы и добрались до города и народной больницы. Отношение врачей и санитарок в те годы было на высоте. Хозяин остановился перед воротами и стал громко звать: «Сюда, быстрее, помогите!» Я тоже не упустил возможности пореветь. Тут же высыпала целая толпа в белых халатах, и женщину занесли вовнутрь. Когда она спускалась на землю, из штанов у неё уже доносилось «уа-уа». На обратном пути хозяин был не в духе и ворчал, поглядывая на измазанную куртку. Я знал, что человек он суеверный и считает, что выделения при родах не только грязь, но и вестник несчастья. Когда мы добрались до места, где встретили женщину, хозяин нахмурился и помрачнел: «Что ж такое, Черныш? Куртка новая, если просто взять и выбросить, что я дома хозяйке скажу?» — «Иа, иа», — не без злорадства взревел я. Меня развеселила физиономия попавшего впросак хозяина. «А ты ещё смеёшься, ослина!» Он развязал верёвку, и тремя пальцами правой руки стащил с моей спины куртку. На ней — эх, что говорить… Хозяин склонил голову набок, задержал дыхание, зажал в руке промокшую и потяжелевшую куртку, словно гнилую собачью шкуру, размахнулся и с силой швырнул в бурьян за обочиной, где она распласталась, как большая странная птица. На верёвке тоже следы крови, но её не выбросишь — мешки с солью привязывать надо. Пришлось хозяину бросить верёвку на дорогу и повалять ногой в пыли, пока она не изменила цвет. В одной лёгкой рубахе без нескольких пуговиц, с побагровевшей от холода грудью да ещё с синим лицом хозяин походил на паньгуаней в судилище Яньло-вана. Насыпал мне на спину пару пригоршней земли с обочины и счистил сухой травой, приговаривая: «Мы ж с тобой доброе дело сделали, верно, Черныш?» — «Иа, иа», — отозвался я. Хозяин приладил мне на спину мешки с солью и посмотрел на валявшийся у дороги велосипед: «Вообще-то он теперь наш, Черныш, старина. Мы и куртки лишились и время потеряли. Но позарься мы на эту мелочь, всё добро, что мы сотворили, сойдёт на нет, верно?» — «Иа, иа». — «Ладно, доведём-ка мы с тобой это доброе дело до конца: как говорится, провожаешь, так провожай до дома». Он поднял велосипед и, ведя его и погоняя меня — хотя погонять не было нужды, — вернулся в город к воротам больницы. «Эй, роженица, вот твой велосипед, у ворот оставляю». — «Иа, иа». Снова выбежали несколько человек. «Резвей шагай, Черныш, дружище, — скомандовал хозяин, вытянув меня вожжами по заду. — Шустрее давай, старина…»

У выбежавшей из пристройки Инчунь все руки были в муке. Глаза у неё загорелись, когда она увидела на руках у Ван Лэюнь красавицу-девочку, и она потянулась к ней, приговаривая:

— Какая славная… Какая хорошенькая… Такая пухленькая, просто прелесть…

Ван Лэюнь передала ей ребёнка. Инчунь взяла девочку на руки, склонилась над ней, стала принюхиваться и прицеловывать, беспрестанно приговаривая:

— Какая ароматная… Как от тебя вкусно пахнет…

Не привыкший к такому чрезмерному вниманию ребёнок расхныкался.

— А ну быстро верни ребёнка! — прикрикнул на неё Лань Лянь. — Глянь на себя: волчица волчицей, любой расплачется.

— Ничего, ничего страшного. — Приняв назад девочку, Ван Лэюнь погладила её, побаюкала, та стала плакать всё тише, а потом и вовсе успокоилась.

Инчунь с извиняющимся видом отряхивала руки от муки:

— Вы уж простите… В таком виде, всю одежду ребёнку запачкала…

— Мы все из крестьян, какие тут осуждения, — сказал Пан Ху. — Сегодня специально пришли, чтобы выразить благодарность. Если бы не твоя помощь, брат, трудно представить, что было бы!

— Если бы только в больницу доставил, так ведь ещё одну ходку сделал и велосипед вернул, — расчувствовалась Ван Лэюнь. — Все врачи и медсёстры, как один, говорят, мол, днём с огнём не сыщешь такого славного человека, как брат Лань.

— Главное, осёл добрый, и бежал быстро, и вёз плавно… — смутился Лань Лянь.

— Верно, верно, и осёл добрый, — улыбнулся Пан Ху. — Да ещё такая знаменитость, прославленный осёл, прославленный!

— Иа, иа!

— Э-э, да он, похоже, человеческую речь понимает, — хмыкнула Ван Лэюнь.

— Почтенный Лань, предложи я тебе в подарок что-то ценное, это выглядело бы унижением, да и дружеские отношения полетели бы псу под хвост. — Пан Ху достал из кармана зажигалку и щёлкнул. — Трофейная, у американского «чёрта» взял. Держи на память. — А из другого кармана вытащил отливающий желтизной колокольчик. — А это мне на блошином рынке добыли, подарок ослу.

Герой войны подошёл ко мне, привязал колокольчик на шею и потрепал по голове:

— Ты тоже герой, получи награду!

Растроганный, я тряхнул головой, чуть не плача. — Иа, иа! — Колокольчик ответил переливчатым звоном.

Ван Лэюнь вытащила упаковку конфет и стала раздавать детям семьи Лань. Хучжу и Хэцзо тоже досталось.

— В школу ходишь? — спросил Пан Ху Цзиньлуна.

Тому не дал рта раскрыть бойкий на язык Цзефан:

— Нет ещё.

— Нужно в школу, учиться надо. В новом обществе, в новой стране молодому поколению, продолжателям революционного дела без грамоты никак нельзя.

— Наша семья в кооператив не вступила, мы единоличники, нас отец в школу не пускает.

— Что? Ещё единоличники? Такой сознательный человек, как ты, и ещё единоличник? Это что, правда? Почтенный Лань, так и есть на самом деле?

— Так и есть! — прозвучал в ответ зычный голос от ворот. Это был Хун Тайюэ, деревенский староста, секретарь партячейки и директор кооператива. В той же одежде, что и всегда, похудевший, но боевой хоть куда.

Широким шагом он вошёл во двор и протянул руку герою Пан Ху:

— Директор Пан, товарищ Ван, с Новым годом!

— С Новым годом, с Новым годом! — Во двор устремилась целая толпа, все поздравляли друг друга, но не так, как раньше: на устах у всех новые слова, время настало другое, и это проявлялось даже в таких мелочах.

— Директор Пан, мы тут собрались, чтобы обсудить создание кооператива высшего уровня, объединение нескольких кооперативов низшей ступени в окрестных деревнях в один большой, — заявил Хун Тайюэ. — Ты, как герой войны, мог бы выступить.

— Я не готов, — сказал Пан Ху. — Пришёл вот поблагодарить уважаемого товарища Ланя за спасение двух членов моей семьи.

— А чего тебе готовиться, выступи, как знаешь. Расскажи о своих геройских подвигах, и годится. Просим всем миром. — Хун Тайюэ первый захлопал, и аплодисменты раздались со всех сторон.

— Хорошо, выступлю так, без подготовки. — Пан Ху обступили, отвели под абрикосовое дерево, кто-то поставил стул, но он отказался садиться и стоя громко начал: — Товарищи из деревни Симэнь, с праздником весны! В этом году праздник весны хорош, а в следующем будет ещё лучше. А всё потому, что под руководством коммунистической партии и товарища Мао Цзэдуна освободившееся крестьянство вступило на путь кооперации. Это светлый путь, и он всё ширится!

— Но есть и такие, кто упрямо идёт путём единоличного хозяйствования да ещё пытается соревноваться с нашим кооперативом, терпит поражение, но не желает признавать его! — перебил его Хун Тайюэ. И добавил: — Я о тебе говорю, Лань Лянь!

Все повернулись к хозяину. Опустив голову, он играл с подаренной героем войны зажигалкой. Клик — загорелся огонёк, клик, клик, клик. Хозяйка, сконфузившись, толкнула его локтем. Он вытаращился на неё.

— Ступай в дом!

— Лань Лянь — товарищ сознательный, — повысил голос Пан Ху. — Он вместе с ослом храбро вступил в схватку со стаей волков; опять же вместе с ослом спас мою жену. То, что он не вступает в кооператив, — временное непонимание, и заставлять его не следует. Я верю, что товарищ Лань Лянь непременно устремится вместе с нами по этому светлому пути.

— Лань Лянь, мы вот создаём кооператив высшей ступени, если и на сей раз не захочешь вступить, на колени перед тобой встану! — загремел Хун Тайюэ.

Хозяин отвязал вожжи и направился к воротам. На шее у меня позванивал подаренный героем войны колокольчик.

— Лань Лянь, так вступаешь или нет? — крикнул вслед Хун Тайюэ.

Хозяин уже вышел за ворота, но остановился и, обернувшись, сдавленным голосом бросил в сторону двора:

— Хоть на коленях проси, не вступлю!

ГЛАВА 9 Осёл Симэнь во сне встречает урождённую Бай. Выполняя приказ, ополченцы арестовывают Лань Ляня

Теперь, дружище, поведаю, что было в тысяча девятьсот пятьдесят восьмом. Об этом годе не раз рассказывал в своих произведениях этот паршивец Мо Янь, но всё чушь какую-то, и веры его писанине немного. Мой же рассказ основан на личном опыте и имеет историческую значимость. В то время все пятеро детей в усадьбе Симэнь, в том числе и ты, были учениками второго класса коммунистической начальной школы дунбэйского Гаоми. Не буду говорить о большом скачке в металлургии,[80] об этих кустарных домнах повсюду, всё это не представляет интереса. Не буду поминать и коллективные столовые с кормёжкой из общего котла, колоссальные подвижки крестьян всего уезда — это всё вы сами пережили, и не стоит об этом распространяться. Не буду также рассказывать о роспуске целых районов и волостей, о преобразовании деревень в большие производственные бригады, когда за ночь во всём уезде создавали народные коммуны.[81] Об этом вы прекрасно знаете, и мой рассказ будет неинтересен. А я — осёл, осёл в хозяйстве единоличника, вот и хочу рассказать о тысяча девятьсот пятьдесят восьмом, годе очень необычном, и о случившихся тогда некоторых удивительных происшествиях — об этом ты готов слушать? Политики по мере сил будем избегать, но если всё же коснусь её, прошу извинить.

В ясную лунную ночь пятого месяца тёплый ветерок приносил с полей восхитительные запахи: зрелой пшеницы, камыша у воды, тамариска на песчаной гряде, срубленных деревьев… Ароматы радовали, но не настолько, чтобы заставить меня сбежать из дома этого вашего упрямого, не желавшего перемен единоличника. Сказать по правде, единственный запах, который меня притягивал, ради которого я, несмотря ни на что, перегрыз бы уздечку и убежал, был запах ослицы. Это нормальная физиологическая реакция здорового взрослого самца, и стесняться гут нечего. С тех пор как ублюдок Сюй Бао лишил меня одного яичка, я считал, что потерял способность к этому самому делу. Два остались, но мне казалось, что пользы от них никакой. Но в тот вечер они вдруг восстали ото сна, распалились, раздулись, колотушка под брюхом отвердела, будто железная, и раз за разом высовывалась, чтобы охладиться. Шум и суматоха в мире людей меня ничуть не трогали, перед глазами стояла ослица: стройная, с длинными тонкими ногами, ясными глазами, гладкой блестящей шкурой. Мне бы встретить и покрыть её, только это важно; остальное — дерьмо собачье.

Ворота усадьбы Симэнь уже сняли и утащили, вроде бы на топливо для плавильных печей, и чтобы обрести свободу, стоило лишь перегрызть уздечку. Вообще-то несколько лет назад я перемахнул через эту стену, так что будь ворота на месте, я всё равно удрал бы, а тут их и вовсе нет.

Выбежав на улицу, я помчался туда, откуда тянуло этим сводящим с ума запахом. Вокруг много чего происходило, но мне было не до того: всё связано с политикой. Я выбежал за околицу и направился в сторону госхоза, где на полнеба полыхало зарево: это была самая большая в Гаоми домна. Как потом выяснилось, только там выплавляли настоящую сталь, потому что в числе собранных там талантливых людей, «правых элементов»,[82] которые проходили трудовое перевоспитание, нашлась пара инженеров, изучавших сталелитейное производство за границей.

Стоя у печей, эти инженеры деловито руководили работниками из крестьян, отправленными на выплавку стали. В языках пламени их лица отсвечивали красным. Десяток с лишним печей выстроились вдоль широкой «хлебной реки», Великого канала.[83] К западу от канала лежала деревня Симэньтунь, к востоку — земли госхоза. В большой канал несли свои воды две реки дунбэйского Гаоми. Там, где три потока сливались, на несколько десятков ли простиралась болотистая местность с зарослями камышей и тамариска, с песчаными отмелями. Поначалу деревенские с работниками госхоза не знались, но в те времена все в поднебесной были заодно, как великое войско на поле брани. На широкой дороге было полно повозок, запряжённых волами и лошадьми, тележек, которые тащили люди, — и все они были нагружены бурыми камнями, которые называли железной рудой; такие же камни тащили на себе ослы и мулы, камни волокли на спине старики и старухи, и даже дети. Потоки людей, повозок и животных двигались муравьиными цепочками по дороге и сливались у печей госхоза. Позже говорили, что большой скачок в металлургии не дал ничего, кроме горы производственных отходов, но это не так. Руководители уезда, смекнув, что к чему, всемерно привлекали инженеров из «правых», и сталь получалась нужного качества. Увлечённые мощным размахом коллективизации, члены народной коммуны на время забыли о единоличнике Лань Ляне, и несколько месяцев он был предоставлен самому себе. Не убранный вовремя урожай кооператива сгнил в поле, а он полностью собрал в срок всё зерно со своих восьми му и нарезал на ничейных пустырях несколько тысяч цзиней камыша, чтобы зимой, когда нет работы в поле, плести циновки на продажу. Забыв об этом единоличнике, все, конечно, забыли и о его осле. Поэтому, когда возить железную руду выгоняли даже худющих — кожа да кости — верблюдов, я, пышущий здоровьем осёл, мог вольно носиться вслед за волнующим мои любовные чувства запахом.

По дороге я обогнал немало людей и животных, в том числе пару десятков ослов, но самка с её призывным запахом канула бесследно. Поначалу густой и концентрированный, запах стал слабеть; он то появлялся, то исчезал, словно цель моя всё больше удалялась. Я надеялся не только на нос, но и на интуицию, и она подсказывала: не может быть, чтобы я двигался в неверном направлении. Должно быть, ослица, которую я ищу, тоже везёт на себе руду или тянет нагруженную повозку. А как иначе? В такие времена, при такой строгой организации и железной дисциплине — и чтобы ослица, самка скрывалась бы где-то в течке? Перед тем как организовали народную коммуну, Хун Тайюэ орал на хозяина, осыпая его ругательствами: «Лань Лянь, так и эдак твоих предков, ты во всём Гаоми остался последний единоличник, плохой пример подаёшь! Погоди, вот управимся с этим, я до тебя доберусь!» А хозяин, спокойный, как дохлая свинья, которой кипяток не страшен, вздохнул чуть слышно: «Жду».

Я пересёк большой мост через канал, разрушенный десять с лишним лет назад во время авианалета и только недавно восстановленный, обежал вокруг пылающих домен, но ослицу так и не нашёл. При моём появлении оживились рабочие у печей. Они хоть и покачивались от усталости, как пьяные, но окружили меня с крюками и лопатами, задумав поймать. Куда там! Их и так шатало из стороны в сторону, при всём желании за мной не угнаться. А если и догнали бы, то не достало бы сил справиться. Они кричали на все лады, напуская на себя грозный вид, но напрасно. В свете пламени я казался ещё внушительнее, шкура поблёскивала чёрным шёлком — думаю, эти люди такого не видывали, им в жизни не встречался такой представительный осёл, как я. «Иа, иа». Я бросился на пытавшихся окружить меня, и они рассыпались во все стороны, одни повалились на землю, другие разбежались, волоча за собой железяки, как разгромленное и бегущее в панике войско. Нашёлся лишь один храбрец-коротышка в шляпе из ивовых прутьев, он ткнул меня в круп железным крюком. Иа-а, сукин сын, крюк-то раскалённый, тут же донёсся запах горелого: оставил на мне клеймо, паршивец, не сотрёшь. Взбрыкнув пару раз, я рванулся из круга огненного света в темноту и похлюпал по грязи и мелководью в камыши.

От свежести камыша и исходящей от воды прохлады настроение постепенно наладилось, боль в крупе утихла, но не прошла. Болело посильнее, чем от волчьих укусов. Проваливаясь в мягкий ил, я забрёл в реку и попил. Вода неприятно отдавала лягушачьей мочой, в ней плавали крошечные существа — я знал, что это головастики. Гадость, конечно, но что поделаешь. Может, от них болеть меньше станет, будто лекарство какое принял. Я пребывал в совершенной растерянности, не зная, куда идти, и тут пляшущей на ветру красной нитью появился тот самый запах. Боясь вновь потерять его, я пошёл на него в надежде, что он приведёт к ослице. Пламя печей было уже далеко, лунный свет засиял ярче. На реке квакали лягушки, издалека то и дело доносились крики, гром барабанов и гонгов. Ясное дело, очередное истерическое празднование сумасбродами людьми какой-нибудь придуманной победы.

Так я и следовал за красной нитью этого запаха, оставив далеко позади полыхающие до небес домны госхоза. Миновал погруженную в тишину заброшенную деревушку и ступил на узкую тропинку, с одной стороны от которой раскинулись пшеничные поля, а с другой вставала рощица белых тополей. Под леденящим лунным светом от перезрелой пшеницы веяло сухостью, а когда прошмыгивал какой-нибудь зверёк, колосья ломались и зёрна с шорохом сыпались на землю. Серебряными монетками поблёскивали листья тополей. Но вообще-то мне было не до красот лунного пейзажа, я замечал их лишь походя. И вдруг…

Волнующий запах стал густым, как вино, как мёд, как только что высыпанные со сковородки отруби, и красная нить в моём воображении превратилась в толстую красную верёвку. Проблуждав полночи, после бесчисленных мытарств я наконец нашёл свою любовь — так по стеблю добираются до арбуза. Я рванулся вперёд, но, сделав несколько шагов, вновь пошёл осторожной трусцой. Под лунным светом посреди дорожки сидела, скрестив ноги, женщина в белом. Ослицы не было и в помине. Но ведь вот он, сильный запах ослицы в течке, неужто за этим скрыт чей-то хитроумный план или западня? Ведь не может от женщины исходить запах, сводящий с ума самца осла? Мучимый сомнениями, я осторожно приближался, и чем ближе, тем ярче вспыхивали воспоминания, связанные с Симэнь Нао. Из них, будто из искорок, разгорелась целая стена огня, ослиное восприятие померкло, и верх взяли человеческие чувства. Даже не видя её, я уже знал, кто она: от кого, кроме Симэнь Бай, может исходить запах горького миндаля? Жена моя, это ты, бедняжка!

Почему я так говорю о ней? Потому что из трёх моих женщин её судьба оказалась самой горькой. Инчунь и Цюсян вышли замуж за бедняков, их положение в обществе стало иным. Лишь ей с ярлыком «помещичьего элемента» пришлось переселиться в сторожку на родовом кладбище семьи Симэнь и выполнять непосильные для неё работы по трудовому перевоспитанию. Хижина глинобитная, тесная, крыша соломенная и низенькая. Годами жилище не знало ремонта, его продувало ветром, оно протекало под дождём и в любой момент могло обвалиться и похоронить под собой мою жену. Все «подрывные элементы» тоже вступили в народную коммуну и под надзором бедняков и низших середняков подвергались трудовому перевоспитанию. По заведённому порядку сейчас она — растрёпанная и грязная, в лохмотьях, больше похожая на восставшего из могилы духа, — должна бы вместе с остальными участвовать в перевозке руды или разбивать её большие куски под надзором Яна Седьмого и других. Почему же она, вся в белом, благоухающая, и здесь, в таком живописном месте?

— Я знаю, что ты пришёл, господин мой, я знала, что ты появишься, знала, что после всего лихолетья, насмотревшись на предательство и бесстыдство, ты вспомнишь о моей преданности. — Она словно говорила сама с собой и в то же время будто изливала мне самое сокровенное, уныло и горестно. — Господин мой, я знаю, что ты превратился в осла, но ты всё равно мой господин, моя опора. Господин мой, лишь когда ты обратился в осла, я ощутила в тебе родственную душу. Помнишь, в тот год, когда ты родился, мы виделись на праздник Цинмин?[84] Вы с Инчунь пошли в поля копать съедобные корешки и проходили мимо сторожки, моего приюта. Я как раз тайком подсыпала свежей землицы на могилы твоих родителей и на твою тоже. Ты подбежал ко мне и потянул розовыми губками за край одежды. Я обернулась и увидела тебя, такого милого ослёнка. Погладила по мордочке, потрепала ушки. Ты лизнул мне руку, и сердце вдруг так заныло, таким зашлось огнём, и горестно, и тепло. Глаза застили слёзы, и сквозь их дымку я увидела твои влажные глазки, в которых отражалась я сама, и разглядела в них то самое, знакомое выражение. Ах, господин мой, знаю, тебя несправедливо обидели. Бросила пригоршню земли на твою могилу и бросилась на неё сама, уткнувшись лицом в жёлтую землю и тихо всхлипывая. Ты легонько ткнул меня копытцем, я обернулась и снова увидела в твоих глазах то же выражение. Господин мой, я твёрдо верю, что ты переродился. Как же несправедливо обошёлся с тобой Яньло-ван, вернув в мир людей в образе осла, любимый! Хотя, может, это был твой выбор, может, переживая за меня, ты решил сопровождать меня в личине осла. Возможно, Яньло-ван хотел, чтобы ты переродился чиновным и благородным, а ты ради меня выбрал подлое ослиное состояние, о господин мой… Мне уже было не сдержаться, и я горько разрыдалась. В это время издалека донеслось пение рожков, грохот барабанов и гонгов. «Перестань плакать, — раздался за спиной тихий голос Инчунь, — люди вон идут». Инчунь совести не потеряла, у неё в корзинке под корешками были спрятаны бумажные деньги, думаю, она собиралась тайком сжечь их на твоей могиле. Я собралась с силами и перестала плакать, глядя, как вы с Инчунь торопливо удаляетесь в черноту соснячка. Через каждые три шага ты оборачивался, господин мой, через каждые пять останавливался, и я понимала, что ты испытываешь глубокие чувства ко мне… Толпа приближалась с грохотом барабанов, с кроваво-красными знамёнами, с белыми как снег венками.[85] Это младшие школьники пришли вместе с учителями убрать могилы павших борцов. Моросил дождь, низко над землёй летали ласточки. Над могилами отливали красками зари цветы персика, волна за волной звучали песни, а твоя жена, мой господин, не смела и всплакнуть на твоей могиле… Господин мой, в тот вечер, когда ты разошёлся в деревенском правлении и укусил меня, все подумали, что ты взбесился. Лишь я поняла, что ты переживал за меня. Ценности нашей семьи давно уже откопали, откуда им взяться у Лотосовой заводи? Твой тогдашний укус, господин мой, я расценила как поцелуй. Хоть и неистовый, только таким он и запечатлелся в моём сердце. Благодарю тебя за него, господин мой, твой поцелуй спас мне жизнь. Увидев, что я вся в крови, они испугались, что я умру, и сразу отвели обратно домой. Домой, в ветхую сторожку рядом с твоей могилой. Я лежала там на отсыревших кирпичах маленькой лежанки и мечтала поскорее умереть, а после смерти обернуться ослицей, чтобы мы смогли составить любящую ослиную пару…

— Ах, Синъэр, Бай Синъэр, жена моя, любимая… — восклицал я, но изо рта вырывался лишь ослиный рёв. Из-за ослиной глотки я ничего не мог сказать по-человечески. Проклятое ослиное тело! Как я ни пытался поговорить с тобой, реальность безжалостна; сколько бы слов, выражавших самые глубокие чувства, ни рождалось в душе, звучали всё те же «иа, иа». Мне оставалось лишь поцеловать тебя губами, обнять тебя копытами, уронить тебе на лицо слёзы, ослиные слёзы, крупные, как самые большие дождевые капли. Я омыл тебе ими лицо, а ты лежала на тропинке, глядя на меня снизу вверх, тоже с глазами, полными слёз, и бормотала: «О господин мой, господин мой…» Зубами я содрал с тебя белое одеяние и стал покрывать поцелуями. Вспомнилась наша свадьба и ты, Бай Синъэр, застенчивая, с лёгким нежным дыханием, настоящая барышня из зажиточной семьи, образованная, умеющая вышивать два цветка лотоса на одном стебле,[86] декламировать наизусть «Стихи тысячи мастеров»…[87]

Мой сон прервали крики ввалившихся во двор усадьбы Симэнь людей. Не будет мне праздника, не свершится мой брачный союз, из получеловека-полуосла я снова становлюсь ослом с головы до хвоста. Со свирепыми лицами эти люди вломились в западную пристройку и вытащили оттуда Лань Ляня, засунув ему за воротник маленький флажок из белой бумаги.[88] Хозяин пытался сопротивляться, но его быстро скрутили. А когда он попытался что-то возразить, сообщили:

— У нас приказ. Начальство сказало, мол, хочет оставаться единоличником — пусть, но большой скачок по производству стали и строительство ирригационных сооружений — дело общегосударственное, участвовать в нём — долг каждого гражданина. Когда строили водохранилище, про тебя забыли, но на этот раз не отвертишься.

Двое увели Лань Ляня, а ещё один выволок из-под навеса меня. Видно, опыта обращения со скотиной ему было не занимать: прильнул к моей шее, правой рукой крепко зажал уздечку. Стоило мне чуть воспротивиться, натягивал сильнее, удила врезались в уголки рта, становилось трудно дышать и пронзала невыносимая боль.

Выбежавшая из пристройки хозяйка пыталась помешать ему:

— Мужа забрали — ладно, я тоже могу разбивать руду и выплавлять сталь. Но осла-то почему уводите?

Те, разойдясь, еле сдерживались:

— Ты, гражданка, за кого нас считаешь? За «желтопузых», что у людей скот уводили? Мы кадровые ополченцы народной коммуны, действуем по указаниям сверху и только по закону. Осла вашего изымаем на время, попользуемся и вернём.

— Я вместо него пойду! — предложила Инчунь.

— Извини, но таких указаний нам не давали, а самовольно мы действовать не можем.

Тут из рук конвоиров вырвался Лань Лянь.

— Что за обращение с людьми! Строительство водохранилища, выплавка стали — это да, работа на государство, разумеется, я тоже буду участвовать и слова не скажу. И отработаю непременно. Но прошу оставить моего осла при мне.

— Это уже не наше дело. С просьбами обращайтесь к нашему начальству.

Меня вывели со двора со всеми предосторожностями, готовые ко всему; Лань Ляня — под конвоем, как дезертира. Выйдя за околицу, мы направились прямиком к районной управе; там теперь располагалась народная коммуна, как раз в том месте, где красноносый кузнец со своим подмастерьем наладили мне первые подковы. Когда мы проходили мимо фамильного кладбища Симэнь, я увидел школьников, которые под руководством учителя раскапывали могилы и разрушали кирпичную кладку. Из сторожки вылетела женщина в белом траурном одеянии, навалилась на одного из учеников и вроде бы схватила его за шею. В затылок ей тут же полетел кирпич. Она побледнела, словно лицо ей намазали известью, и пронзительно взвизгнула. Для меня это было настоящее потрясение. В голове всё вспыхнуло ярче расплавленного металла, и я услышал, как из моей глотки вырывается человеческая речь:

— Руки прочь, я — Симэнь Нао! Не сметь раскапывать могилы моих предков! Не сметь бить мою жену!

Я встал на дыбы, хотя губы раздирала страшная боль, поднял стоявшего рядом сопровождающего в воздух и швырнул в придорожную грязь. Как осёл, я ещё мог безучастно смотреть на происходящее, но, как человеку, мне было невыносимо видеть это… Я кинулся на раскапывавших могилы, укусил за голову долговязого учителя и сбил на землю одного школьника. Ученики ринулись врассыпную, а учителя попадали, где стояли. Я бросил взгляд на катавшуюся по земле Симэнь Бай, на зиявшие чёрным раскопанные могилы, повернулся и помчался в сумрак сосновой рощицы.

ГЛАВА 10 Благосклонность начальника района оборачивается почётной обязанностью возить его. Из-за непредвиденной беды ломаю переднюю ногу

Два дня я носился как сумасшедший по всему Гаоми. Гнев в душе понемногу улёгся, хотелось есть и, чтобы утолить голод, пришлось щипать траву и грызть кору. Грубая пища заставила понять, что жизнь дикого осла нелегка. Воспоминания об ароматном сене тоже помогли вернуться к состоянию осла обычного, домашнего. И я потянулся к деревням, туда, где пахло человеком.

В полдень на окраине казённой деревни[89] Таоцзяцунь я заметил под раскидистым гинкго[90] расположившуюся на отдых повозку. В ноздри ударил густой аромат бобовых лепёшек с рисовой соломой. Рядом с висевшей на дышле корзиной стояли, наслаждаясь едой, запряжённые в повозку мулы.

К этим ублюдкам мулам — ну что это: не лошадь, не осёл — я всегда относился с презрением, так и тянуло закусать их всех до смерти. Но сегодня драться не хотелось, хотелось лишь пробиться к корзине и с удовольствием перехватить вместе с ними настоящего корма, восстановить силы, затраченные на сумасшедшую беготню.

Я тихонько приближался, осторожно ступая, затаив дыхание и изо всех сил стараясь не зазвенеть колокольчиком. Этот колокольчик, который повесил мне на шею увечный герой войны, добавлял солидности, а иногда и неприятностей. Когда я мчался по дороге, его звон возвещал приближение героя-осла; но из-за него трудно было оторваться от преследователей.

И он всё же зазвенел. Оба мула — а они были на голову выше меня — вскинули головы. Они сразу поняли, зачем я здесь, и стали угрожающе притопывать передними копытами и пофыркивать в мою сторону, предупреждая, что не стоит вторгаться на их территорию. Но как я мог отступить, когда замечательная еда — вот она, перед глазами! Я оценил обстановку: чёрный, что постарше, запряжён и напасть на меня у него вообще не получится, а тот, что помоложе, на длинной привязи, взнуздан, с путами на ногах, и тоже особой опасности не представляет. Так что до корма добраться можно, нужно лишь увёртываться от их зубов.

Раздражённым ржанием мулы пытались отпугнуть меня. Что беситесь, ублюдки чёрные, всем еды хватит, что вы всё себе да себе! Нынче коммунизм на дворе, что моё — твоё, а что твоё — моё, чего тут делить. Улучив момент, я разинул рот и рванулся к корзине. Мулы ощерились, забрякали удила. Ах, вы кусаться, ублюдки, — ну, в этом я горазд, куда вам со мной мериться! Проглотив добытый корм, я хватанул запряжённого мула, так что у него кусок уха отлетел на землю. Потом цапнул за шею молодого гадёныша, забив весь рот гривой. И пошло-поехало. С краем корзины в зубах я стремительно попятился. На меня бросился тот, что на привязи. Я высоко взбрыкнул задними ногами, одна нога повисла в воздухе, другая угодила ему прямо в нос. От боли тот сначала свалился на землю, а потом, зажмурившись, стал ходить кругами, пока совсем не запутался в вожжах. А я в это время торопливо уминал корм. Но всё хорошее длится недолго: из одного из дворов, громко крича, выбежал возчик — синий кушак на поясе, бич в руке. Я жевал изо всех сил, а он летел на меня, размахивая бичом. Тот щёлкал у него в руках и извивался как змея. Кряжистый и кривоногий, так и должен выглядеть хороший возница, да и с бичом умело обращается. Дубина — не страшно, попробуй попади. А бич дело другое: крутится туда-сюда, поди увернись. Если кто им владеет искусно, злого жеребца уложить может. Своими глазами видел однажды, аж оторопь берёт. Худо дело, бич всё ближе. Хочешь не хочешь, надо давать дёру. И я отскочил на безопасное расстояние, не спуская глаз с корзины. Возница за мной, я отбежал ещё. Он остановился, я тоже, но продолжал коситься на корзину. Увидев, что мулы изранены, он принялся ругаться на чём свет стоит.

Мол, будь ружьё, с одного выстрела положил бы меня. Ох, и повеселил же! «Иа, иа», — заревел я, в том смысле, что если бы не бич, я бы тебе голову прокусил. Он, похоже, понял, что я имел в виду, — видимо, догадался, что я и есть тот самый злой осёл, что покусал уже немало людей. Он и бич не опускал, и ближе подходить не решался, а только оглядывался по сторонам, явно ища подмогу. Понятно: и побаивается, и поймать хочет.

Вдали показались рассыпавшиеся веером люди. По запаху я понял, что это гонявшиеся за мной все эти дни ополченцы. Наесться я успел лишь наполовину, но кус такого славного корма шёл за десять, сил прибавилось, да и боевой дух окреп. Не выйдет у вас окружить меня, болваны двуногие.

И тут вдалеке на просёлочной дороге показалась необычная квадратная штуковина травянисто-зелёного цвета. Она покачивалась из стороны в сторону, но двигалась с большой скоростью и поднимала клубы пыли. Теперь-то я знаю, что это был джип советской постройки. Теперь я много чего другого знаю — и «ауди», и «мерседесы», и «БМВ», и «тойоты». Знаю даже про американские шаттлы и русские авианосцы. Но тогда я был ослом, ослом образца тысяча девятьсот пятьдесят восьмого года. По ровной дороге эта странная штуковина на четырёх колёсах с резиновыми шинами мчалась явно быстрее, но на пересечённой местности она мне не соперник. Как выразился когда-то Мо Янь, козёл и на дерево залезть может, а ослу на гору забраться — раз плюнуть.

Для удобства повествования будем считать, будто в ту пору я уже знал, что такое советский джип. Я немного струхнул, но меня ещё разбирало любопытство. И пока я колебался, ополченцы окружили меня, а подъехавший джип заблокировал мне дорогу. Он остановился в нескольких десятках метров, и из него выскочили трое. Впереди шёл мой старый знакомый, тогда начальник района, а теперь уже уездный начальник. Прошло несколько лет, а он не очень изменился — даже одет вроде так же.

На уездного начальника Чэня я зла не держал. Сыграла свою роль и высокая похвала в мой адрес, она грела душу. Ещё сблизило с ним то, что он когда-то торговал ослами. В общем, это был начальник уезда, душевно относившийся к ослам, и, доверяя ему, я ждал, когда он подойдёт.

Уездный дал знак шедшим рядом остановиться и махнул ополченцам за моей спиной, которым не терпелось отличиться — схватить меня или убить, — чтобы они тоже не приближались. Оставшись один, поднял руку и с ласкающим слух свистом неспешно зашагал ко мне. Он был уже метрах в трёх-пяти, когда я заметил в его руке поджаренную бобовую лепёшку, от которой исходил чудный аромат. Знакомый мотивчик, что он насвистывал, исполнил меня нежной грусти. Внутреннее напряжение исчезло, мышцы расслабились. Появилось желание прислониться к этому человеку, дать ему погладить себя. Так он и подошёл ко мне вплотную, правой рукой обнял за шею, а левой поднёс мне ко рту лепёшку. Когда эта рука освободилась, погладил меня по переносице и пробормотал:

— Эх, белокопытка, добрый ты осёл; жаль вот, этого так и не поняли те, кто в ослах не разбирается. Ну а теперь ладно, пойдём со мной, научу тебя, как стать выдающимся, послушным и храбрым ослом, которого все будут любить!

Уездный велел ополченцам разойтись и отправил джип назад в город. Забрался на меня без седла, очень уверенно, уселся именно туда, где удобнее всего нести его. Вот уж действительно, и наездник хороший, и в ослах разбирается. А он похлопал меня по шее:

— Ну, пошёл, приятель!

С тех пор я стал возить по просторам уезда начальника Чэня, этого поджарого, но пышущего энергией коммуниста. Прежде мои передвижения ограничивались самим Гаоми, а с уездным я побывал и на севере, на отмелях Бохая, и на юге — на месторождении железной руды Уляньшань; на западе добирался до бурных вод реки Мучжухэ, а на востоке — до Хуншитань, где с Жёлтого моря пахнет рыбой.

Славное это было времечко в моей ослиной жизни. Я забыл тогда про Симэнь Нао, забыл про связанных с ним людей и события, забыл даже про Лань Ляня, с которым меня связывали глубокие чувства. Наверное, как я потом вспоминал, причиной этому было подспудное ощущение «официальности» своего положения: ослы — они тоже благоговеют перед чиновной службой. То, как относился ко мне уездный Чэнь, до конца дней не забуду. Он собственноручно готовил мне корм, вычёсывал, повязал на шею ленту с пятью красными помпонами, добавил красную шёлковую кисть и на колокольчик.

Куда бы он ни отправлялся с проверкой, обхождение мне выказывали самое высокое: намешивали самый лучший корм, поили чистой ключевой водой, расчёсывали костяным гребешком, насыпали на ровном месте мелкого белого песка, чтобы я мог покататься вволю. Народ знал: такое отношение к ослу уездного очень приятно ему самому. Подольститься ко мне, как говорится, развеять выпущенные мной, ослом, газы,[91] было всё равно что прогнуться перед моим седоком. Славный малый был этот уездный, предпочитал передвигаться на осле, а не на машине. Во-первых, экономия бензина, во-вторых, ему часто приходилось инспектировать места добычи железной руды в горах, а туда можно добраться если не на осле, то лишь пешком. Но я, конечно, понимал, что главной причиной его отношения ко мне была глубокая привязанность к нашему брату, укоренившаяся в нём за долгие годы торговли ослами. У некоторых мужчин глаза загораются при виде красотки, а уездный начинал потирать руки, завидев доброго осла. Неудивительно, что его расположение завоевал я — и копыта белоснежные, и по уму человеку не уступлю.

С тех пор как на мне стал ездить начальник уезда, потеряла всякий смысл и уздечка. Благодаря уездному упрямый, кусачий осёл со скверной репутацией за короткий срок превратился в безропотного и послушного, умного и сообразительного — просто чудо. Секретарь уездного, малый по фамилии Фань, как-то сфотографировал начальника, когда он верхом на мне инспектировал рудник, написал небольшую статью и отправил в провинциальную[92] газету, где её опубликовали на видном месте.

Однажды во время путешествий с уездным я встретил Лань Ляня. Он спускался по узкой горной тропинке с двумя корзинами железной руды на коромысле, а мы поднимались в гору. Завидев меня, Лань Лянь скинул коромысло, куски руды высыпались и покатились вниз по склону.

— Ты что творишь? — рассердился уездный. — Руда на вес золота, нельзя терять ни куска! Полезай вниз и доставай.

Лань Лянь, по всей видимости, не слышал ни слова из сказанного. С горящими глазами он подбежал и обнял меня за шею:

— Черныш, Черныш дружище, наконец-то я нашёл тебя…

Уездный узнал в Лань Ляне моего бывшего хозяина, обернулся к секретарю Фаню, который сопровождал нас на дохлой кляче, и знаком предложил разобраться. Тот всё понял, соскочил с лошади и оттащил Лань Ляня в сторону:

— Ты что? Это же осёл начальника уезда.

— Это мой осёл, мой Черныш. Он с рождения остался без матери, моя жена выкормила его рисовой кашкой. Он у нас в семье самое дорогое.

— Пусть он действительно ваш, но, если бы не начальник уезда, его давно бы уже пристрелили и съели. Теперь он на ответственной работе, возит начальника, экономит стране издержки на использование джипа. Уездный начальник без него как без рук, и ты должен радоваться, что твой осёл играет такую важную роль.

— Какое мне дело, — не сдавался Лань Лянь. — Осёл мой, и я забираю его домой.

— Лань Лянь, дружище, — вмешался уездный, — времена нынче чрезвычайные, и этот осёл, который по горам ходит как по равнине, оказывает мне немалую помощь. Так что давай считать, что я взял его у тебя на время. Когда большой скачок закончится, сразу верну. А за время аренды власти выплатят тебе соответствующую компенсацию.

Лань Лянь собирался сказать что-то ещё, но к нему подошёл ганьбу из народной коммуны, оттеснил на обочину и прошипел:

— Ты, мать твою, чисто пёс в паланкине, не ценишь доброго отношения. То, что начальник уезда ездит на твоём осле, — это удача, какая выпадает раз в три поколения.

Уездный поднял руку, чтобы прекратить его грубости:

— Вот что, Лань Лянь, ты человек с характером, я тебя уважаю, но и досадую. Как начальник уезда выражаю надежду, что ты вскоре вступишь в кооператив вместе со своим ослом и больше не будешь идти наперекор движению истории.

Ганьбу отпихнул Лань Ляня с дороги, чтобы освободить путь уездному, то есть мне. Я видел, с каким выражением лица смотрел на меня Лань Лянь, и мне стало стыдно. «Не считается ли это предательством хозяина ради сильных мира сего?» — думал я. Словно угадав мои мысли, уездный похлопал меня по голове, успокаивая:

— Давай, белокопытка, поспешай. Возя меня, ты вносишь больший вклад, нежели следуя за Лань Лянем. Рано или поздно он вступит в народную коммуну, а после этого ты станешь коллективным достоянием. Разве не справедливо, когда руководитель уезда ездит по делам на осле народной коммуны?

Как говорится, за чрезмерной радостью следует печаль, и все, достигающее предела, неизбежно обращается вспять. Вечером через пять дней после моей встречи с хозяином мы возвращались с уездным домой после поездки на рудник на Вонюшань — Горе Возлежащего Буйвола. На горной дороге передо мной неожиданно выбежал дикий кролик. От испуга я отскочил, неловко угодил правым передним копытом в щель между камнями и завалился на бок. Упал и уездный, ударившись головой о каменный выступ. Обливаясь кровью, он потерял сознание. Секретарь кликнул людей и велел нести его вниз. Несколько крестьян пытались вызволить меня, но копыто провалилось очень глубоко, и его было не вытащить. Они принялись с силой толкать меня, тянуть. В каменном капкане хрустнуло, от страшной боли я тоже лишился чувств, а придя в себя, увидел, что правое копыто вместе с венчиком осталось меж камней, а кровь из ноги уже залила большую часть дороги. Охваченный горем, я понял, что больше ни на что не годен. Не только уездный, даже мой хозяин не станет кормить осла, который не может работать. И ждёт меня в будущем длинный нож мясника. Перережут горло, а когда вытечет кровь, сдерут шкуру, раскромсают, приготовят вкусные блюда, и прямой путь людям в желудки… Лучше уж покончить с жизнью самому, чем ждать, когда тебя зарежут. Я покосился на обрывистый горный склон за краем дороги, на укутанную дымкой деревню, взревел и, собравшись с силами, стал перекатываться в ту сторону. Но меня остановил надрывный крик Лань Ляня.

Хозяин бежал в гору. Весь мокрый от пота, колени в крови: видать, спотыкался и падал. Увидев моё печальное состояние, он громко разрыдался:

— Эх, Черныш мой, Черныш…

Он обнял меня за шею, а подошедшие помочь крестьяне подняли мне хвост, подвинули задние ноги, и я с трудом поднялся. Но стоило коснуться культёй земли, как пронзила невыносимая боль. По телу побежали ручейки пота, и я снова рухнул на землю, как ветхая стена.

— Всё, инвалид, никуда не годен, — как бы с сочувствием рассудил один из крестьян. — Но переживать не стоит, осёл в теле, продашь мясникам — немалые деньги выручишь.

— Что ты мелешь, мать твою! — разозлился Лань Лянь. — А если бы отец твой ногу поранил, ты бы его тоже к мясникам потащил?

На миг все вокруг замерли, а тот же крестьянин взъярился:

— Ты что, тудыть тебя, говоришь? Осёл этот тебе отец родной, что ли? — И засучив рукава, пошёл на Лань Ляня.

Но один из приятелей потянул его в сторону:

— Будет, будет, не стоит с этим сумасшедшим связываться. Чуть ли не единственный единоличник на весь уезд, его и уездный начальник знает и вся его канцелярия.

Все разошлись, остались лишь мы с хозяином. На небе повис изогнутый серп луны, всё вокруг было исполнено печали. Изругав уездного и крестьян, хозяин скинул рубаху, располосовал её и обмотал мне раненую ногу. Иа, иа, как больно, умереть можно… Хозяин обнял мне голову, на ухо одна за другой скатывались слезинки.

— Эх, Черныш, Черныш старина… Ну что сказать тебе доброго? Как ты мог поверить всем этим чиновникам? Пришла беда, у них одна забота — своего спасать, а тебя взяли и бросили… Послали бы за каменотёсом, чтобы продолбил эти камни, расширил щель, тогда и ногу можно было бы выручить…

Тут его будто осенило. Он отпустил мою голову, подбежал к расщелине, засунул туда руку и стал пытаться вытащить моё копыто. Со всхлипываниями и руганью, пыхтя и тяжело дыша, он всё же достал его и, держа в руках, взвыл в голос. При виде блестящей, отшлифованной горными дорогами подковы слёзы хлынули и у меня.

Подбадриваемый хозяином, я с его помощью всё же встал. Культя была обмотана таким толстым слоем ткани, что я мог чуть касаться земли, но, как ни печально, всё время терял равновесие. Всё, нету больше Осла Симэня с его стремительной поступью, остался инвалид, который на каждом шагу роняет голову и клонится в сторону. Не раз так и подмывало скатиться кубарем с горы и положить конец этой печальной участи. Только любовь хозяина и удержала.

От рудника на горе Вонюшань до деревни Симэнь — сто двадцать ли пути. Будь ноги здоровые, и говорить не о чем. Но без ноги я шагал с невероятным трудом, оставляя на дороге следы крови и беспрестанно вскрикивая. От боли шкура конвульсивно подрагивала, как вода под лёгким ветерком.

К тому времени, когда мы доковыляли до Гаоми, культя стала пованивать; вокруг, оглушительно жужжа, вились тучи мух. Хозяин отгонял их пучком наломанных веток. Обмахиваться хвостом не хватало сил, да ещё пробрал понос, и весь круп был обделан до невозможности. С каждым взмахом хозяин убивал мух десятками, но тут же налетало ещё больше. Хозяин скинул штаны и разодрал, чтобы наложить новую повязку, а сам остался в коротких трусах, едва прикрывавших срам. В больших тяжёлых тапках на толстой подошве с верхом, обшитым толстой потрескавшейся кожей, он выглядел причудливо и потешно.

Нелёгким был наш путь, как говорится, ветер — пища, а роса — приют. Я пощипывал сухую траву, а хозяин утолил голод, накопав в поле у дороги полугнилых бататов. Шли мы окольными путями и старались скрыться, завидев людей, словно раненые солдаты, покидающие поле боя. Когда пришли в деревню Хуанпу, из распахнутых дверей столовой пахло чем-то вкусным. У хозяина заурчало в животе. Он глянул на меня покрасневшими от слёз глазами и, вытирая их грязными руками, вдруг громко воскликнул:

— Мать его, Черныш, старина, чего мы боимся? Что мы такого сделали, чтобы стыдно было людям в глаза смотреть? Мы люди честные и открытые и бояться нам нечего. У тебя производственная травма, и коммуна обязана позаботиться о тебе. А я, ухаживая за тобой, на них работаю! Пошли!

Он потащил меня за собой, этакий предводитель мушиного войска. В столовой кормили под открытым небом, подавали пельмени с бараниной. Из кухни подносили решётку за решёткой, ставили на столы, и их вмиг разбирали. Одни натыкали пельмени на тонкие прутики и кусали, наклонив голову, другие перебрасывали из руки в руку, шумно сглатывая слюну.

Мы сразу привлекли всеобщее внимание незавидным видом, гадкие и грязные. От нас воняло, голодные и уставшие, мы вызывали страх и, наверное, отвращение, отбивая аппетит. Хозяин хлопнул по мне ветками, вспугнув полчище мух. Те взлетели, покружились и расселись на пельмени и на кухонную посуду. Народ брезгливо загудел.

К нам вразвалочку поспешила дородная женщина в белой рабочей одежде, судя по всему, заведующая. Она остановилась в нескольких шагах, зажала нос и тоненьким голоском воскликнула:

— Вы что тут делаете? А ну быстро вон отсюда!

Кто-то признал хозяина:

— Никак Лань Лянь из Симэньтунь? Ты, что ли? В таком виде…

Хозяин взглянул на него, но ничего не ответил, а отвёл меня на середину двора. Все, кто там был, отошли в сторону.

— Единственный единоличник во всём уезде, его даже в особом районе Чанвэй знают! — не унимался узнавший хозяина. — Осёл у него волшебный, летать может, пару лютых волков извёл, людей кусал десятками. Но вот с ногой у него что-то приключилось, надо же, жалость какая…

— Быстро проваливайте отсюда, единоличников не обслуживаем! — завопила толстуха.

Хозяин остановился и яростно рявкнул:

— Да, свинья жирная, я единоличник, и лучше помру с голоду, чем позволю, чтобы ты меня обслуживала! Но вот на этом моем осле ездил начальник уезда. Они спускались по горной тропинке, и осёл в расщелину меж камней угодил и ногу сломал. Это что, не производственная травма? Поэтому ваш долг — обслужить его.

Никогда прежде я не слышал, чтобы хозяин так яростно ругался. Синева на лице потемнела, тощий — кожа да кости, общипанный петух да и только, — зловонный, он подступал к толстухе всё ближе. Та отступала шаг за шагом, потом закрыла лицо руками, ударилась в слёзы и убежала.

Ковыряясь в зубах, подошёл похожий на ганьбу человек в старом френче, с разделёнными на пробор волосами и смерил нас с хозяином взглядом:

— Тебе чего надо?

— Мне надо, чтобы вы накормили досыта моего осла, чтобы подогрели котёл горячей воды и помыли его, позвали врача и перевязали ему рану.

Ганьбу крикнул в сторону кухни, и на его зов выскочили человек десять.

— Быстро сделать, как он велит.

И вот меня вымыли горячей водой. Позвали врача, он обработал рану йодной настойкой, наложил мазь и перевязал толстым слоем марли. Наконец мне принесли ячменя и люцерны.

Пока я ел, из кухни принесли чашку дымящихся пельменей и поставили перед хозяином.

— Поешь, браток, не упрямься, — сказал один, по виду повар. — Поешь на этот раз и не думай, что у тебя будет на столе в следующий. Прожил сегодняшний день, и нечего думать о завтрашнем. Нынче время поганое, можно и пары дней не прожить, как уже и крышка. Как говорится, гаси фонарь, задувай свечу. Ну что, правда не будешь?

Хозяин сидел сгорбившись на двух обломках кирпича, упёршись взглядом в мою висящую в воздухе культю, и, казалось, не слышал негромких слов повара. В животе у него опять заурчало. Нетрудно было догадаться, как соблазнительны были для него эти белые пухлые пельмени. Пару раз чёрная и грязная рука уже тянулась к ним, но он превозмог себя.

ГЛАВА 11 Герой войны помогает с протезом. Голодный народ убивает осла и раздирает на куски

Культяшка моя зарубцевалась, угрозы жизни не было, но работать я уже не мог и стал инвалидом. Не раз приходили мясники из коммуны и предлагали продать меня на мясо, чтобы улучшить жизнь кадровых работников, но хозяин с бранью прогонял их.

Мо Янь в «Записках о чёрном осле» пишет:

Земля весной похожа на подходящее тесто. Колёса проваливаются по ступицы, копыта тоже глубоко увязают. А навоз нужно доставить в центр нашего надела. Ох, тяжело! Чтобы хозяину было чуть полегче, стараюсь изо всех сил. Но не успел пройти и десяти шагов, как привязанный хозяйкой башмак остался в грязи. Культя втыкается в землю, как палка, боль невыносимая, пот течёт ручьями — не от усталости, от боли. Иа, иа, убей меня, хозяин, ни на что уже не гожусь. Покосился на его синее с моей стороны лицо, на выпученные глаза и решил: за всю его доброту, чтобы достойно ответить на презрительные усмешки, чтобы показать этим маленьким ублюдкам пример, хоть ползком, но помогу хозяину дотащить тележку в самый центр. Равновесие не удержать, тело сильно клонится вперёд, колени касаются земли… О, на коленях-то идти способнее, чем ступать культёй, и тянуть сильнее получается, вот на коленях и потащу! Опустился на оба колена — и вперёд побыстрее, и тянуть посильнее. Но упряжью перетянуло горло, стало трудно дышать. Да, такая работа смотрится ужасно, глядишь, и зубоскалить начнут. Ну и пусть их, лишь бы дотащить тележку до места, это и будет победа, этим и можно будет гордиться!

Выгрузив весь навоз, хозяин бросился ко мне и обнял за голову. Горло у него перехватило, и он шептал почти беззвучно:

— Эх, Черныш, славный ты осёл, что правда то правда…

Он вытащил трубку, набил и прикурил. Сделал затяжку, потом сунул мне:

— На, Черныш, курни с устатку.

После стольких лет вместе с хозяином я тоже пристрастился к табаку. Затянулся пару раз, из ноздрей потянулись струйки дыма.

Впечатлившись новым протезом директора торгово-закупочного кооператива Пан Ху, той зимой хозяин решил сделать протез копыта и мне. С Пан Ху и его женой Ван Лэюнь он уже несколько лет поддерживал дружеские отношения, вот и отправился к ним вместе с хозяйкой, чтобы рассказать о своей задумке. Ван Лэюнь разрешила им изучить протез мужа во всех подробностях. Такие делали в Шанхае, на специальной фабрике протезов для инвалидов-героев революционных боёв. Мне, ослу, о таком и мечтать не приходилось. Даже если бы фабрика согласилась изготовить протез для осла, это было нам не по карману. Тогда хозяин с хозяйкой решили сделать его сами. Целых три месяца потратили, делали и переделывали, и наконец получилось копыто, которое смотрелось как настоящее. Его и приладили к моей культе.

Меня провели несколько раз вокруг двора: по ощущениям гораздо лучше, чем рваный башмак. Шагал я неуклюже, но уже без ярко выраженной хромоты. Хозяин вышел со мной в поводу на улицу, будто на демонстрацию, очень гордый собой, задрав нос и выпятив грудь. Я старался идти как можно увереннее, чтобы укрепить его репутацию. Поглазеть на меня увязалась деревенская ребятня. Судя по взглядам, которые мы чувствовали на себе, и по доносившимся разговорам, все испытывали уважение к хозяину. Измождённый и худющий Хун Тайюэ встретил нас презрительной ухмылкой:

— Что это ты, Лань Лянь, демонстрацию для народной коммуны устраиваешь?

— Да разве я посмею, — отвечал хозяин. — Я к коммуне никакого отношения не имею, как говорится, есть вода колодезная, а есть речная.

— Но ходишь-то ты по улице народной коммуны. — Хун Тайюэ указал на землю, потом на небо. — Дышишь воздухом коммуны, её солнце тебе светит.

— Улица эта ещё до коммуны была, и воздух всегда был, и солнце. Всё это правитель небесный каждому человеку даровал, всякой твари, и у коммуны присвоить всё это руки коротки! — Хозяин глубоко вздохнул и притопнул ногой, задрав голову к солнцу: — Славно дышится, солнышко светит, красота! — И он похлопал меня по плечу: — Дыши полной грудью, Черныш, твёрдо ступай по земле, пусть солнышко светит тебе.

— Как бы ты ни упорствовал, Лань Лянь, в один прекрасный день придётся уступить! — бросил Хун Тайюэ.

— Скатай улицу, старина Хун, раз ты такой умный, закрой солнце, ноздри мне заткни.

— Поживём увидим! — злобно прошипел Хун Тайюэ.

С этим новым копытом я рассчитывал послужить хозяину ещё несколько лет. Но наступил великий голод, люди озверели, ели кору с деревьев и корешки в поле. И вот однажды толпа стаей голодных волков ворвалась во двор усадьбы Симэнь. Хозяин пытался защитить меня с дубинкой в руках, но жуткий зеленоватый блеск в глазах людей до того напугал его, что он бросил дубинку и пустился наутёк. Оставшись один на один с толпой голодной черни, я понял, что настал последний час, что в моей ослиной жизни можно поставить точку. Перед глазами пронеслись все десять лет с тех пор, как я переродился ослом в этом мире. И я зажмурился под громкие крики:

— Хватай, тащи, забирай зерно единоличника! Режь увечного осла, под нож его!

Послышались горестные вопли хозяйки и детей, звуки потасовки между голодными — каждый старался урвать побольше. И тут от внезапного удара по голове душа моя покинула тело и воспарила, чтобы увидеть, как толпа накидывается на ослиную тушу и кромсает её на куски.