Усы

Юрий Рост Презентация классика в рюмочной[10]

«Рюмочную» надо бы написать в кавычках, потому что так называется это душевное заведение, где Владимир Викторович Орлов производил представление (по-нашему презентацию) своего нового романа «Камергерский переулок». И откуда, выпив стопку и сказав слова приязни (сто страниц с интересом мной прочитаны), я прибыл в редакцию писать этот текст.

Орлова люблю давно, что давало мне основание первое время не особенно читать его книги. И без того знал, что он хороший писатель. В капустниках старой «Комсомолки», где Володя, работая очеркистом, начинал свой литературный путь (Как сказано! Похоже, что я тоже писатель), мы с другим классиком, Ярославом Головановым, распивали (Господи! Да что же со мной? Похоже, Фрейд блудит), распевали, конечно же, частушки: «Был осенен Некрасов мечтой неброской:/Белинского с базара нести в авоське./Восприняли мы глубже поэта слово:/На сданные бутылки несем Орлова».

Мы пели, а Вова тем временем писал. «Соленый арбуз», «После дождика в четверг», «Происшествие в Никольском»… Печатался в «Юности» (в то время это — ого!), книги издавал и законно стал членом Союза писателей. На зависть всем коллегам, которые полагали, что журналист — это вроде полковника, а уж писатель — тот в штанах с лампасами! (Не много ли я ставлю восклицательных знаков?! Может, там была не одна стопка?)

Орлов между тем не загордился и продолжал попивать пиво в разнообразных пивных сначала в Останкино, а потом и в центре города, куда переехал на улицу Огарева, где в квартире, угрожающей жизням обвалом потолка (по сей день!), вместе с чудесной женой Лилей, тоже заразившейся писательством, собирал друзей, которые до десяти вечера выпивали и витийствовали с Орловым, а после уж как-то сами.

Он ушел из редакции, перебивался за счет трудившейся жены и работал. А потом ошарашил читающую публику «Альтистом Даниловым». Сильно умные критики пытались найти и объяснить, на что это похоже. А ни на что. На Орлова. Он продолжил свою русскую литературу, создав мир в рамках Москвы — которую знает и чувствует как никто другой — и за ее пределами. «Аптекарь», «Шеврикука», «Бубновый валет»…

Успеху «Альтиста», безусловно, способствовало то, что в прообразы одного жизнерадостного плута (такая объективная самооценка невозможна после двух рюмок. Что с памятью-то?!) Юрия Михайловича Ростовцева он довольно бесцеремонно взял вашего покорного слугу, посадил его на лошадь и с попугаем на плече (тут вранье: в реальности не было попугая!) заставил ездить по Тверской. «С лицом кормленого ребенка». (Каково!)

В «Камергерском переулке» меня нет, но, видимо, чтобы усилить успех книги, на обложку поместили фрагмент полотна нашей любимой подруги Натальи Нестеровой, где Володя, доктор Мысловатый и я (справа налево) идем по московскому переулку. А на соседней картине Наташи неизвестный в шляпе читает Орлова. Вот так мы живем.

Теперь совет. Если вы хотите прочитать новый роман Орлова, а заодно и предыдущие, ступайте в книжный магазин «Москва» на Тверской (там директором мой друг Марина Каменева), скажете: от меня, и вам книги продадут. Достанут из-под прилавка и продадут.

Будем здоровы!

Леонид Репин Где в столице выпить пива?[11]

Вместе со своим старинным другом, известным писателем Владимиром Орловым, наш обозреватель Леонид Репин отправился на днях в поход по любимым пивнушкам своей юности. Оказалось, иных уж нет, а в тех, которые остались, все теперь совсем иначе…

Что скажешь о пиве? О нем надо петь. Один мой друг заметал: «Леня, не можешь петь, не пей». А я не пить пиво не могу, а вот на ухо медведь наступил. Так как же мне быть? Не надо доказывать: пиво пьют все и везде. Даже пингвины в Антарктиде. Сам видел, как один клювом долбал пивную банку: выпил, судя по всему, и еще захотел. Совсем как мы. Подход такой же.

Первый заход. Пивной бар «Повеса». Улица Королева, дом 3.

Когда останкинское грозовое небо дрогнуло в оглушительном грохоте весенней грозы, а молниеносный разряд воткнулся в железобетон долговязой башни, я понял, что вот-вот должно произойти нечто необычайное…

Я сидел один в уютненькой пивнушечке и неторопливо потягивал свежее бочковое пивцо «Афанасий» из Твери. Однако когда я, оторвавшись от кружки, поднял голову, рядом со мной оказался гражданин в отутюженном фраке и крахмальной сорочке. Тонкая, аккуратно подстриженная бородка обрамляла его удлиненное лицо.

Я невольно зажмурился: быть такого не может здесь! А когда открыл глаза — и правда, тот же самый гражданин уже обретался в джинсах и клетчатой рубахе с засученными рукавами, и борода его испарилась куда-то. Теперь я узнал его: Владимир Алексеич Данилов, альтист из романа Владимира Орлова. А может, это и сам Орлов, по собственной прихоти материализовавшись в Данилова.

«Ну что, мыкаешься? — спросил Данилов, он же Орлов. — Пришел в нашу старую поилку-автомат, а нет его?». Я удрученно вздохнул: «Давно уж нет…».

«Такое место проворонили… Теперь и пойти-то некуда… Разве найдешь теперь такую пивную?» «Да, — соглашаюсь я, — душевная стоячка была… Но и эта тоже вообще ничего…».

«Ну, да, — хмыкнул мой собеседник, — фешенебельно очень. Одна молодежь тусуется. Словом перекинуться не с кем. И бильярд этот еще… Громыхают шарами… А сколько пиво стоит?».

«Двенадцать рэ за ноль четыре».

«Вот видишь, — злорадно усмехнулся Орлов-Данилов. — Нет теперь в Москве народных пивных. Закрыли все. Я, правда, слышал, будто на Крестьянской заставе сохранилась одна из старых».

«Легенда, быть такого не может».

«Не знаю, надо бы съездить проверить, да некогда все…».

Здешнее пиво ему понравилось.

Второй заход. Пивной бар на Сущевском валу, возле Марьинского универмага.

В новом месте нас против воли совсем охватили ностальгические воспоминания. «А Яму-то помнишь на углу Столешникова?» — «Да как же не помнить? Бойкое было место. А теперь и близко не подойти: испанский дорогой ресторан… И дух прежний весь выветрился. Никто там и не вспомнит о нас…» — «А что нас помнить? Главное, чтобы мы не забыли».

Что и говорить, злачное, колоритное было местечко! Притягивал отчего-то этот низкий мрачноватый подвал. И пиво в автоматах было хорошее. То, что запах туалета привольно гулял, вроде бы и ничего, старались не замечать. Зато нравы — обнажались, как голая грудь из-под рубахи расстегнутой. Закуска была, однако, дороговатая, и каждый старался со своей приходить. И бутылку водки или портвейна с собой приносили. Из-за пустой такой бутылки, помню, две бабы остервенело подрались: кружками били по голове, чаше, правда, промахивались, а разнять их даже и не пытались.

«Тебя там знали все… — завистливо я говорю. — Всегда пускали без очереди». «А то… — усмехнулся Орлов, он же Данилов. — А «Жигули» на углу Нового Арбата? Дорого, конечно, зато все остальное…».

«Да, первый пивной ресторан в Москве. Часами в любую погоду стояли — хоть в дождь проливной, хоть в мороз, лишь бы попасть. А недавно я заглянул — сидят человек пять или шесть, поперек себя шире, с затылками бритыми, и у всех под мышкой слева что-то топорщится. А цены…».

Да, нет теперь и «Жигулей». Хоть слезы лей. Да только прошлое, сколько ни плачь о нем, сколько ни поминай, все одно — не вернуть. Да и надо ли? Пусть проживает в воспоминаниях.

«А пиво, однако, и здесь ничего, — замечает Данилов, опуская кружку на покрытый скатертью стол. Читает на картонной подставке: — «Степан Разин». Из Петербурга».

Третий заход. Пивной бар в кафе «Выставочное» на ВДНХ.

За стойкой, как дрессировщица на манеже, грациозно движется молодая особа с белокурой, роскошной гривой. Я давно за ее выступлениями наблюдаю. Ее зовут Люда, и мужички к ней часто подходят просто так, чтобы получше ее разглядеть. Всякие другие попытки завоевать ее внимание, увы, бесполезны: проверено.

Любимое занятие Люды — решать кроссворды. Глядя на меня внимательно, возможно, даже и испытующе, спрашивает: «Любовная связь супругов на стороне?». Я выдерживаю этот тонизирующий взгляд и с вызовом ей отвечаю: «Адюльтер». Она подсчитывает карандашом клетки в строчке кроссворда и объявляет многозначительно: «Подходит». Но это только слова: Люда 17 лет замужем и ни разу мужу не изменяла. И даже не собирается. А пиво из ее рук трезвенно охлаждает и кажется особенно вкусным. Люда наливает в кружку всегда под рисочку.

Публика — одна молодежь. В основном бритоголовая. И очень шумная. Хотя, бывает, забредет и семейка приезжая перекусить, гости столицы. Пельмени здесь готовят вкуснейшие.

Все хорошо бы, да музыка уж очень гремит. Нормальному человеку долго не выдержать. Этим, кстати, грешат и многие другие места московского общепита: люди приходят общнуться, а им по ушам мешалкой…

А пиво, меж тем, как напиток коварный, незаметно вершило подрывное, тайное дело. Кто не знает: пьешь-пьешь в свое удовольствие, а потом как взовьешься! И никакая сила не удержит на месте! А после — ничего, опять жизнь в радость. Вот и меня, и даже Данилова в туалет потянуло. А там — праздник! Причем в самой непосредственной близости от мужских и женских кабинок… То ли день рождения у туалетной работницы, то ли получка. По три рубля от всякого сюда входящего туалетная нимфа принимала левой рукой, а в правой держала вилку с нанизанной копченой колбаской. Когда левая освобождалась, она брала двумя перстами тонконогую рюмочку.

Компания была небольшая, но шумная, а туалет — препоганый: кабинки даже без дверей.

Данилова, видно, вконец прижало, и он стремглав проскочил мимо кордона, пообещав заплатить на обратном пути. В ответ ему милостиво кивнули.

Четвертый заход. Пивная «Волга» на Малой Якиманке, дом 24/8. У входа — тяжелый якорь с массивной цепью. Говорят, на нее особо буйных временами сажают. Внутри — уютная теснота. Всего четыре стола на шесть мест каждый. За стойкой в это время священнодействует Олечка. Я ее про себя Золушкой называю, потому что как только наступает половина девятого, она срывается с места и исчезает.

«Ну-ка, ну-ка… — потянул Данилов меня за рукав. — Чую запах какой-то… Постой… Спецслужбой пахнет. Присядем и оглядимся».

«Ну ты, брат, даешь! — удивился я. — Эта пивнушка — любимейшее место офицеров ФСБ и налоговой полиции! Еще и артисты любят сюда захаживать. И как только ты угадал…».

«Погоди. Вот этот, — он указал взглядом на крепко сбитого мужчину со скромным лицом Джеймса Бонда и мгновенно обезоруживающей улыбкой молодого Никулина, — вот этот только что вернулся с опасного боевого задания».

«Нет, — говорю я уверенно. — Он прямо из бани сюда».

«А ты откуда знаешь?» — теперь удивился Данилов.

«А мы вместе в баню ходим. По четвергам».

Оля-фея поманила меня хитренько пальчиком и многозначительно отворила дверь стойки.

«Пойдем-ка, я чего тебе покажу», — позвал я Данилова. И мы оба проскользнули за стойку.

На двери секретного, только для своих работников и пользующегося особым доверием туалета табличка: «Зав. отделом кадров. Прием по личным вопросам с 16–18». Рядом — другая дверь: «Партком». Сбоку пришит кнопками портрет вождя всех народов в белоснежном парадном мундире. Тут же развернуто алое знамя СССР с гербами всех союзных республик. Подлинное.

«Стой!! — вдруг закричал кто-то страшнейше у нас за спиной. — Кто такие?!» Данилов мгновенно исчез, а я вздрогнул, пробитый шрапнелью мороза по коже.

«А, это ты…» — сказал умиротворенно бородатый детина с хищным разбойничьим взглядом. Мой знакомый, актер Олег. Тот самый, что в фильме «Белое солнце пустыни» в сцене захвата баркаса кричит: «Абдулла, таможня дает добро!».

Данилов, успокоившись, рядом возник. «Пойдем, гусей покормим», — говорю я ему. «Кого?!» — поперхнулся Данилов, отпивая пиво из кружки, Олегом предложенной. «И кроликов».

На тайном, закрытом дворике, видимо, для отдохновения работников спецслужб содержится небольшой зоопарк. Чтобы они могли непосредственно пообщаться с живой природой. Животные, однако, погладить себя не дали, а гуси изготовились явно к атаке, и мы поспешили ретироваться. «Куда вы?» — успела Оля спросить, но мы уже позорно бежали, сопровождаемые победным гусиным гоготом.

Пятый заход. Пивная-закусочная в Камергерском переулке.

Сидим мы с альтистом Даниловым, воплотившимся в реального своего создателя Владимира Викторовича Орлова, в уголочке, за двухместным столиком, и никто нам говорить не мешает. Орлов каждый день, уже который год, заходит сюда. И всегда в определенное время. Поработает, попишет чего ему замышляется и сюда, пропустить пару кружек.

Здесь подают «Афанасий»: всегда свежее вкусное пиво.

О чем говорили? О старых друзьях — о тех, кого нет уже, и о тех, с кем просто долго не виделись. Наши сведения дополняли друг друга. Спросил его, как возник замысел написать совершенно необычный роман «Альтист Данилов». Случайно, вроде бы. В лесу, кажется. А может, и в городе. Словно волна какая нашла. Сел и рассказ написал «Что-то зазвенело». И шестна-дцать лет не мог его напечатать. И вообще его лет семь не печатали и за границу не выпускали: какая-то сволочь, видно, стукнула.

«А что сейчас?» — спросил я его. Недавно в «Юности» вышел его новый роман «Шеврикука», а сейчас он пишет роман «57-я солонка». «А почему — 57-я?». «А я и сам не знаю. Там ты есть», — хитровато он улыбнулся. Ну, думаю, не ждать ничего хорошего. Наверняка каким-нибудь домовым выведет.

Мы вдоволь попили пива, а потом попрощались, и он двинул домой. Немного ссутулившись, пошел быстрыми, мелкими шажками прострачивать родной Газетный переулок.

Владимир Добкин Фантазии Орлова на фоне пивной[12]

Однажды в жизни мне повезло. Подобно одному из чеховских героев, а также некоему О. Бендеру, разыскиваемому безутешной вдовой, я попал на страницы.

И не в скупые строки газетной хроники, а на страницы большого художественного полотна, романа и — что теперь скромничать — может, вместе с ним и в историю отечественной литературы.

Если не лень, откройте роман Владимира Орлова «Альтист Данилов», и в конце сорок второй страницы обнаружите, что музыкант в земной жизни и демон в девяти слоях (правда, не совсем настоящий, а на договоре) срочно ищет семьсот рублей, чтобы вернуть их Добкиным. В свое время Данилов якобы одалживал эту сумму на приобретение альта знаменитого мастера Альбани.

Суть, разумеется, не в том, что ни на земле, а точнее, в пивном автомате на Королева, 5, где, кстати, сам Данилов бывал не по нужде, а разве что из любопытства, ни тем более в одном из тех космических слоев, где демон парил в свободное от музыки время, денег я ему не одалживал, а если и случалось — то не такую сумму: таких денег не водилось, выверни карманы хоть у всех обитателей автомата одновременно. Просто Орлову было лень тратить свою фантазию на придумывание фамилий своим героям или подобно большинству писателей брать их из телефонной книги. А потому и хлебосольные Муравлевы, и Кудасов со своим фантастическим чутьем на даровое угощение, и румяный злодей Ростовцев, и хитрый домовой Валентин Сергеевич, и еще полтора-два десятка героев, важных и пятистепенных вроде меня, носили в рукописи свои подлинные имена, фамилии, а кое-кто даже и адреса, по которым проживали согласно прописке или так, по причине семейных сложностей.

И хотя буйная писательская фантазия перемешала характеры и обстоятельства их жизни в такой смачный винегрет (любимая еда писателя в молодости), что и разобраться в этой симфонии для альта с оркестром из друзей и приятелей-собутыльников было попросту невозможно — действующие лица по прочтении рукописи перед сдачей в набор решительно потребовали фамилии их заменить, что совестливый писатель и сделал. Жена Муравлева, к примеру, найдя себя в романе бездуховной по причине постоянного переноса сумок с едой для мужа, сына и собаки Салюта, все-таки разрешила оставить имя собаки. И на том спасибо. Собака, кстати, была очень умная и тоже, как писатель Орлов, совестливая. Придя с работы домой в плохом расположении духа, Муравлев обычно обращался к ней с общественным вопросом: «А ты Брежнева читала?» И собака, скуля, забивалась под диван, стыдясь своей неграмотности.

Я же, находясь в длительной зарубежной командировке и уже имея возможность одолжить на альт требуемую сумму без процентов (боже, тогда это и в голову не приходило, а теперь с пера сорвалось!), рукопись не читал, а потому и не мог подать голос протеста.

А мог — так все равно бы не подал. В отличие от многих действующих лиц романа, мы были связаны с писателем не только дружбой, но и местом постоянного времяпрепровождения. Не знаю, как насчет шинели Гоголя, но из автомата на Королева, 5 вышли вполне заметные люди. Вышли, конечно, не все, он больше впускал, но вот уж Орлов точно появился оттуда с двумя романами под мышкой — «Альтистом Даниловым» и «Аптекарем».

Когда романов еще не было, в пивной я чаще всего видел Орлова с его неизменными двумя хозяйственными сумками: в одной дары овощного магазина — капуста, крафтовые пакеты картошки и соленые помидоры в пластиковом пакете по 30 коп. за кило, в другой — молоко, кефир, хвосты хека и шестикопеечные мясные котлеты. Посланный служащей женой за покупками, вольный художник на часок-другой заворачивал в пятый дом (а его и обойти было невозможно — и продмаг, и овощной как бы прикрывали автомат с флангов) и, выкроив два-три двугривенных из тощего семейного бюджета, потягивал коричневатую жидкость, почему-то именовавшуюся колосом, да еще и золотым! И думал, слушал, иногда шевелил губами, словно снимал пену (ее не было), сочинял в ожидании встречи с пишущей машинкой.

Пивная на Королева — это, скажу вам без преувеличения, целая эпоха. В самом начале шестидесятых, в доавтоматический период, я застал там еще высокие мраморные столики вровень с горлом человеку ростом метр семьдесят. К столикам были приварены крючки для хозсумок, как бы поощрявшие домашних хозяев «заглянуть на ручеек». Хозяйки туда не ходили, но когда ответственные работники стали забывать появившуюся новинку — кейсы а-ля Джеймс Бонд, крючки сняли, а заодно убрали и сами столики. Район рос, строился, мест встречи по интересам не прибавлялось, установленные однажды деревянные столы под русскую избу располагали к долгосидению и нездоровым (непивным) мыслям, а потому после очередного ремонта убрали не только мебель, но и скосили градусов на сорок подоконники, дабы человек не мог пристроить кружку и помечтать о светлом будущем. Зато увеличилось количество рожков, а пропускная способность магазина-автомата достигла скорости турникетов ближайшей станции метро «ВДНХ». А туалет между тем как был о двух «очках», так и оставался.

Граждане, проживавшие в пятом доме и трудившиеся в основном в КБ Королева, жаловались в письмах в инстанции на тяжелые испарения и даже утверждали, что в космосе, несмотря на полное отсутствие кислорода, дышится гораздо легче.

Мы их понимали, к тому же публика в пивной в основном состояла из тех, кто, говоря современным языком, устанавливает паблик рилейшнс с народом: аппарат ЦК ВЛКСМ (без руководства), журналисты «Комсомолки» и молодогвардейских журналов, включая «Мурзилку» (с руководством), и, конечно, останкинские телевизионщики. И хотя все мы, в отличие от застенчивой собаки Салюта, Брежнева не только читали, но кое-кто за него и писал, — все вынуждены были ходить в палисадник не только за тем, чтобы вздохнуть и справа полюбоваться ракетой с титановым хвостом, а слева шампуром останкинской башни с тремя кусками мяса (списано у голодного Орлова) — ведь пиво не любит перелива.

Уже давно нет на этом свете ни собаки Салюта, ни ее хозяина, доброго товарища Витюшки, и многих других, да и самого автомата на улице Королева: теперь там местный отдел виз и регистраций, как бы приглашающий бывших завсегдатаев оформить загранпаспорта и катиться пить куда подальше. Так мы и разогнались!

Между тем многие, кто поспешил поменять фамилии в рукописи романа, теперь, когда его читает четверть населения земного шара, об этом искренне сожалеют. Еще бы — нашу жизнь, по Орлову, изучают даже японские технократы после десятилетней работы над переводом своей соплеменницы, которая попутно родила за это время трех ребятишек. Но им остается разве что пойти в милицию и поменять свои фамилии на имена героев романа, о чем, кстати, помышляет, по моим сведениям, хитрован Ростовцев, имеющий свою передачу на НТВ, где и о Девяти слоях и Колодце ожидания сегодня говорят так же буднично, как о сникерсе с марсом.

А я пью пиво и думаю: как хорошо вовремя уехать и вовремя вернуться.

Лев Скворцов Феномен прозы Владимира Орлова (По страницам романа «Камергерский переулок». Стилистические заметки[13])

Речь в статье пойдет о некоторых стилистических или собственно языковых приемах последнего романа В. Орлова «Камергерский переулок»[14]. Приемах, вообще характерных для повествовательной манеры признанного мастера «мистической прозы».

Заметим сразу, что никакой особой мистики в новом его романе в общем-то нет. А есть, если угодно, так, небольшая «чертовщинка», что ли, некоторая вполне реальная такая фантасмагория. Но без этого Орлов не был бы Орловым, это уж точно.

В романе «Камергерский переулок» повествование ведется о любимой автором-рассказчиком и персонажами закусочной в Камергерском (ранее — проезде Художественного театра), фирменным блюдом которой является солянка и которая, закусочная, по сюжету то ли будет перекуплена кем-то (и соответствующим образом переделана), то ли вовсе закрыта.

Закроют? Не закроют? — этот жизненно важный вопрос не остается без ответа: в итоге она оказывается точно закрытой.

«Такая пошла молва. Закроют. Продадут отмывателям денег. Впрочем, знатоки и толкователи столичной реальности успокаивали. Да это когда будет. Это когда еще закроют. Это ведь нужно, чтобы нашелся покупатель с сумой-калитой» (стр. 153). Ну, конечно, нашелся покупатель, и закрылось кафе-закусочная с неописуемой культовой солянкой.

Главное для автора «закрытие» проходит на фоне многих других закрытий, продаж, переделок и переименований. Например: ««Диету» на Тверской продали и закрыли. «Дары моря» на Тверской продали и закрыли, они остались только в кинофильме «Подкидыш» (стр. 232).

Приходят новые хозяева, действует по своему усмотрению новая элита, закрывающая и открывающая то, что ей надо, и свысока глядящая на «старых» нищих русских. По мнению одного из персонажей романа, таков вообще неминуемый ход истории:

«— Я знаю, — поведал Ардальон Соломатину снова шепотом. — Я все знаю. Их закроют. (Речь идет все о той же закусочной. — Л.С.). История! История требует. Центр первопрестольной не для бедных. Не для нищих. Для имущих! Для их проказ! А не для всяких этих профессоришек, писателишек, актеришек, мучителей струн и клавиш, офицеришек чести» (стр. 102).

Закрываются не только кафе и закусочные, но и разные другие учреждения: «За спиной у нас в бывшей «Политической книге» тихо существовал красно-зеленый ресторан «Древний Китай». — Ба! — только теперь сообразил я. — И «Оранжевого галстука» более нет! — Два месяца как, — сказал Линикк» (стр. 266).

Исчезают не только вывески бывших учреждений (вместе с заменой их содержимого), но и целые постройки, дома, в частности, здание старого МХАТа: «И тут как раз исчез дом номер три по Камергерскому переулку (…). Но как исчез? Или пропал? Сам, что ли, ушел куда-то?» (стр. 276). Остался от него один лишь волнухинский Пловец в волнах над входом, парящий теперь изредка в воздухе. И возникает неожиданно некая мистическая Щель, тоже питейно — закусочная точка, войти в которую может далеко не каждый.

Обнаруживается и опять-таки весьма загадочным образом исчезает известная, по давним рассказам очевидцев, бочка Есенина из-под керосина, а вернее, то, что осталось от нее и было обретено в одном из подвалов домов в Брюсовом переулке. Ее сплющенный корпус переживает своеобразный час триумфа, пока не срывается с постамента памятника себе и не улетает куда-то в небеса по никому не ведомой траектории на глазах изумленной публики. «Впрочем, — замечает автор в итоге повествования, — существовала ли вообще бочка из огорода слесаря Каморзина (где и сооружался ей памятник. — Л.С.), и если да, то куда она девалась» (стр. 537).

Здесь мы должны сделать некоторое уточнение. Внешне (подчеркнем: чисто внешне) повествование в романе, как уже говорилось, вполне реалистическое. Но черты и черточки легкого «мистицизма» пересыпают это повествование на всем его протяжении. Всякого рода «чудеса» — от конкретных их проявлений (пусть даже и локальных, в пределах Камергерского переулка) до широкомасштабных — идут в романе как бы вторым планом, впрочем, таким же важным и осязаемым, как и первый план.

Это и загадочная шкатулка, поиски которой ни к чему не приводят, и рассуждения о неких тайниках в подвалах окрестных домов, и факт «подписания кровью» сатанинского документа, и колющий своего хозяина «живой» хищный кактус, и таинственные убийства ряда персонажей, и «бермудский» треугольник ПЕМ (памятники Пушкину — Есенину — Маяковскому в Москве), «гуманоиды — энлотяне, регулярно прилетающие к жене-«полковнику» дальнобойщика Васька Фонарева; существующая в разговорах и не существующая в реальности улица Епанешникова; здесь же знаковые тени Камергерского переулка — от царской невесты Марфы и опричника Грязного и до И.В. Сталина и композитора С. Прокофьева, скончавшихся в одно и то же время, наконец, третье ухо олигарха Квашнина и прочая такая же чертовщина.

При этом автор не без иронии подтрунивает сам над собой в связи с собственным стремлением к разного рода мистификациям:

«И автор фамилию его (Оценщика) пока не называет. А может быть, и вовсе не назовет. Из-за наивной корысти приманить читателя пусть и признаком тайны. А возможно и по иной причине» (стр. 25).

Вообще для авторского повествования в романе весьма характерна открытая ирония или шутливо-ироническая тональность. Например: «А молодцы-привратники в штатском, стоявшие у дверей Думы (она-то рядом, любимица народная), здесь важничали, проявляя себя чуть ли не генералами и героями истории» (стр. 7). Или: «Сам вид ее (солянки) и запахи в Прокопьеве, особенно голодном, разрушали всяческие бормотания по поводу иллюзорности или бессмыслия бытия» (стр. 6).

Известно, что вершиной любой подлинной, в том числе и литературной, иронии является авторская самоирония, которая в романе «Камергерский переулок» представлена многократно. Например: «Мне бы сидеть за рабочим столом и свои тексты выводить ручкой, а я нажимал на кнопки пульта (телевизора), перепрыгивая с канала на канал» (стр. 277). Или: «И еще Альбетов напомнил мне персонажа мультшлягера 60-х годов, то ли Пончика какого-то, то ли принца… то ли… Увы, склероз» (стр. 321); «Конечно, не один Прокопьев опечалился. И меня предстоящее закрытие закусочной не обрадовало. Помимо всего прочего я опять ощущал себя винтиком. За меня принимали решения декоративный рабочий Шандыбин и декоративный крестьянин Харитонов. <…> Хотя, конечно, надо было дождаться решительного закрытия дверей закусочной, а уж тогда печалиться» (стр. 30); «Написав эти слова, я ощутил их вздорность» (стр. 51) и мн. др.

Подлинным шедевром авторской иронии (вернее, сатирического сарказма) оказывается остроумно-злой памфлет (на стр. 161 и след.) по поводу новой теории летоисчисления — «сплющенности времени» — некоего «бухгалтера Хоменко или Хвостенко», в котором любой современный продвинутый читатель легко угадает теперешнего академика-математика Фоменко с его пресловутой «новой исторической хронологией», заполнившей в последние годы полки наших книжных магазинов:

«Сплющенность времени, убеждал меня Мельников, позволяла сильным мира сего заказывать так называемым историкам выгодные для их кланов летописи, документы и даже поэтические произведения типа «Слова о полку Игореве». <…> Хрестоматийный пример. Куликовская битва. По заказу Романовых в летописных документах она якобы произошла в нынешней Тульской области в 1380 году. Но такого года в сплющенности времени вообще не было по причине ненадобности. И никаких Мамаев в помине не было. И Дмитрия Донского. И Рюриков никаких не было. То есть было. Даже два. Один редактор «Литературной газеты». Другой его сын, эссеист-сексоаналитик. Но их роль в истории Российского государства корыстно преувеличена. От них, конечно, пошли Рюриковичи, но по идеологической линии»… И далее: «В здешнем сплющенном времени все же допускалось некое движение событий, и даже — в логической или сюжетной последовательности. Понятно, что и тут не обошлось без отвлекающих человечество от истин заказных сочинений типа бодяги коллективных авторов под коммерческим псевдонимом Нестор «Повесть временных лет (уже противоречие сплющенности времени), или Откуда пошла есть земля Русская». Есть-то пойти она, может, и желала, по причине вечного аппетита, но самой такой земли не было. Была земля укров («урков» произнес Мельников, но поправился), племени происхождения загадочного, скорее всего от инопланетян. <…> Они имели гладкие, как у скафандров, блестящие на солнце покрытия со свисающим набок пучком антенн. Информаторы Геродота называли эти пучки очень приблизительно и довольно странно, сравнивая их отчего-то с азовской сельдью. (Имеются в виду «оселедцы». — Л.С.). Вскоре в племени укров возникли амбициозные отщепенцы, возможно, мутанты, со своим полуграмотным разговорным языком, и укры разделились на укров великих и укров малых. Великие укры остались вблизи Днепра, а малые укры со своим нелепым бормотанием поперли осваивать болота и еловые леса, где их гладкие покрытия обросли русыми кудрями»… и т. д. Опрокинутая история современных украинских «специалистов» здесь легко угадывается и по своей абсурдности сопоставима с «новейшей хронологией» упомянутого выше академика.

На эту авторскую иронию естественно и органично накладывается, дополняя ее, намеренная перифрастичность, иносказательность изложения в романе. Вот некоторые из многих возможных примеров:

«Сергей Максимович Прокопьев имел диплом инженера, трудился на военном заводе, но при известных трясках на исторических ухабах был выброшен в реалии жизни сокращенно-упраздненных» (стр. 15); «На первом этаже (дома) выводили из клинических смертей часы, согласно гарантиям» (стр. 72); «Кумир был поддатый, но не до потери основ самосохранения» (стр. 89); «Жидкости в сосудах Ардальона иссякли, и он отправился к стойке за пивом»… (стр. 102); «Возвращения Люды Васек дожидаться не стал, а освободив от жидкостей кружку и стакан, ринулся, по всей вероятности, в магазин «Красные двери» выполнять указание стервы-полковника» (стр. 31) и др.

Весьма выразительны по своей психолого-образной обрисовке портреты персонажей романа. Например:

«Был он (Агалаков) живописен, темно-русые волосы до плеч, шекспировская бородка и усы вызывали у собеседников мысли об артистической натуре. Стоял и передвигался Агалаков, не меняя позы <…>, голова была чуть откинута, будто бы Агалаков стоял перед полотном Паоло Уччелло» (стр. 53); «Фаина Ильинична (жена Каморзина), работавшая инженером на химическом заводе, дама в соку, крупная, пышноволосая <…>, отчего-то показалась гостю похожей на экскурсовода Политехнического музея. «При чем тут музей? Что за чушь!» — обругал себя Соломатин (стр. 72); «Олену Павлыш я разглядел на летнем цветном снимке. Хоть давай на разворот глянцевого журнала <…>. Рослая блондинка, ноги — от клюва фламинго, лишь сантиметров на пятнадцать защищенные от северных ветров джинсовой юбкой. Ну и так далее <…>. Добавлю, что в лице ее светилось несомненное благородство» (стр. 68–69); «Властителем интересов за столом оказался нынче шурин Каморзина Марат Ильич, крепкий, лысый мужчина с лицом зубного техника. Марат Ильич был доктор наук и, как выходило из беседы, заведовал магнитными полями» (стр. 74) и др.

Надо сказать, что и собственный портрет автора (автопортрет) выполнен в той же излюбленной им манере психологической иронии:

«А почему бы мне не устроиться если не в охранники либо в смотрители притротуарных стоянок, то хотя бы в ночные сторожа, тоже средний класс? Кто-то посчитал, что я похож на Габена, вот и ладно, рожа нехорошая, знакомо-свирепая, враги не обрадуются, протекцию раздобуду, посадят меня на ночь в сенях конторы <…>, стану я совмещать бдения с дневными делами. <…> Все. Хватит! Взгляни в зеркало. Это я себе. Взглянул. Не Габен. В сторожа не возьмут. Оно и к лучшему» (стр. 115–116).

Для стилистики повествования В. Орлова весьма характерны уточнения, разного рода оговорки, утверждения и подчеркивания в оценках и суждениях — как в авторской речи, так и в речи персонажей. Например:

«К тому же состоялся съезд бывших обладателей Олениных прелестей. Или съезд потребителей, не важно. Но именно съезд. Не пешком же они прибыли к ресторану «Пушкинъ»» (стр. 27); «Лесть и нежности Олены не могли его (Оценщика) обмануть, в ее затее ему была уготована роль разгоночной ракеты, и не ракеты даже, а ее ступени, третьей или пятой. Из тех, что обречены отвалиться и сгореть в атмосфере» (Там же); «Всех уволили (не по форме, а по сути), а Даше, шел слух, сделали предложение <…> стать чуть ли не распорядительницей всех дел в новой ресторации <…>. Слух, понятно, вызвал суждения. И лестные для Даши. И нелестные. И даже не то чтобы нелестные, а безобразные» (стр. 237); «С этим его внутренним убеждением <…> не соглашался следователь Игнатьев. Не то чтобы не соглашался, а, видимо, допускал и иное положение вещей. Или иное развитие событий…» (стр. 275); «Кроме главного своего ремесла тетка Полины занималась еще и знахарством. То есть вернее будет сказать — целительством. И «занималась» сказано не совсем точно, <…> тетка Полины врачевала себя травами. Себя, своих родственников и знакомых… (стр. 311)» и др.

С подобной манерой уточнения высказываний тесно связана авторская направленность на само словоупотребление, т. е. выбор слова, выражения и т. п. вместе с оценочностью их (с позиций автора или персонажей) — в тех или иных конкретных условиях и ситуациях. Например:

«Потом Соломатин пил за хлястики и пропел хлястикам эпиталаму. А может, эпиграмму. Или пусть будет — панегирик» (стр. 111); «А вот с постаментом выходит большая закавыка. Или с пьедесталом? Как оно вернее-то? — Можно и так, а можно и эдак» (стр. 77); «Полгода Даша (в химчистке) числилась «пятновыводящей». Слово это ей не нравилось. И в дискотеках совершенной нелепостью было рассказывать парням, что она пятновыводящая. Ну хоть бы пятновыводительница, куда бы ни шло» (стр. 144); «Итак, он был содержант (слово какое-то дурацкое, но не Альфонс же, не Альфонс — это уже профессия, а он соглашался стать содержантом любимой им женщины…)» (стр. 366); «Чуткий Агалаков из его, Квашнина, неделовых реплик, воспоминаний <…> вычислил («вычислил» к Агалакову никак не подходит — выпел, что ли, вырисовал, вырифмовал?) неизвестные желания и видения»… (стр. 175); «Оглядев ногти, Соломатин пообещал себе заняться ими… Но сразу же и подумал: а может, ему и по определению (словечко-то какое идиотское и полуграмотное, но вошло в моду, в эфирах, прямых и кривых, рассыпалось, футбольные трепачи без него и репортаж вести не могут) ему идеальные ногти не положено иметь. Он же сантехник, и именно этим интересен и объясним» (стр. 473) и др.

Здесь же следует отметить давнюю склонность В. Орлова к разного рода новообразованиям (одни только хлопобуды, и будохлопы чего стоят!). В «Камергерском переулке» обращают на себя внимание своеобразные авторские языковые новации словообразовательного характера: «отечественное среднеклассье» (от средний класс), «провожать в безвозвратье приятеля» (т. е. хоронить), «многокрасочье времени», «поднебесья искусства», «людо-потрясение» и некоторые другие.

Роман «Камергерский переулок» — это ироническое, лирико-эпическое и вместе с тем философское повествование о сегодняшней нашей жизни, с характерными ее приметами, деталями быта, типичными ситуациями, отражающими узнаваемую «сиюминутность» московской, да и не только московской, но жизни всей нашей матушки России первого десятилетия двадцать первого века.

Вот автор говорит о деятельности торговцев-коробейников: «Дама была коммивояжеркой, хорошо знакомой в закусочной, привычнее говоря, толкачом-коробейником ходового товара. Она и ее сотоварки обслуживали в округе служительниц продуктовых магазинов и всяких, по их мнению, забегаловок. Производили они впечатление продувных бестий, в отличие, скажем, от хрустальщиц. Те предлагали свои хрустали и фарфоры не то чтобы смущаясь, а словно бы стыдясь всего мира. Им на заводах в дни расплат вместо денег выдавали изделия, и приходилось путешествовать в столицу в надежде на щедрости москвичей. Сегодняшней коробейнице стесняться было нечего. Сумку свою она набила халатами, юбками, колготами, бельем и прочими дамскими радостями» (стр. 39). Вот он рассуждает о новых «завоевательницах» столицы: «Примеры продвижений завоеватеньниц и охотниц, прибывших из всяческих Ковылкиных и Грязей, были на слуху. Одна из них, любовница олигарха, отправленная им в запас, получила место телеведущей с помесячным поощрением трудов в десятки тысяч долларов. Другая, побывшая женой капиталиста всего полгода, высудила при разводе полмиллиона опять же не рублей и виллу в Сен-Тропе. И так далее» (стр. 23).

Или рассказывает об общем ухудшении московских нравов: «И теперь довольно добропорядочные некогда московские нравы <…> испорчены наездом в Москву плутов, политиканов, мошенников и бандитов любых мастей, а также глупых, но настырных и тщеславных баб, желающих даже с обувью сорок четвертого размера добыть себе принца» (стр. 536).

А вот касается новой массовой профессии «ночных бабочек» и путан: «Даша отшучивалась, Рогнеду (свою землячку-проститутку. — Л.С.) не осуждала, каждая профессия достойна уважения; кабы не бардак повсюду, а с ним и нищета близких, Рогнеда, может, училась бы теперь на стоматолога, о чем прежде помышляла» (стр. 145).

Наконец, говорит и о катастрофическом общем непрофессионализме, особенно в сферах современного массового «искусства» и литературы: «Нынче, при легкости вкусов, любой, написавший жалобу в химчистку, мог объявить себя писателем, а исполнивший в застолье громко и по-своему песню про омулевую бочку — и композитором «аранжировщиком» (стр. 395).

Проза В. Орлова не только иронична (как уже было отмечено), но и насквозь психологична, причем этот психологизм касается не только внутренних переживаний персонажей (и самого автора-рассказчика), но и отдельных как бы мимолетных эпизодов, оценок характерного жеста, взгляда и т. п. Передается этот психологизм обычно в рамках несобственно-прямой речи или внутреннего монолога — беседы или спора персонажа с самим собой. Например:

«Он (Соломатин) думать запретил себе об этой заблудшей душе, об этой дурехе прекрасной, но чего стоило ему запрещение! Не мог он не думать о ней и не мог ее забыть. Ну ладно, ее душа, она отлетела и мается теперь где-то или нежно покачивается в шелковых гамаках в пределах недостижимых. И тела ее уже нет. А вот о теле-то ее и не мог забыть Соломатин. Но не способен он был стать погубителем дивно сотворенного природой тела. (…) Не было на нем ее крови, не было!» (стр. 275); «Очень складно бы получилось. Если бы Прокопьев Дашу отыскал. А ему и хотелось бы отыскать. Но и хотелось бы, чтобы ее не оказалось дома, да и в Долбне вообще. То есть он как бы действие предпринял, совесть успокоил, а Даша взяла да и укатила к родителям (намерение свое она высказывала Насте). Значит, не судьба. Не ехать же ему в Херсон. «Слюнтяй!» — отчитал себя Прокопьев» (стр. 290).

В начале этого последнего отрывка (как и во многих других местах текста романа) обращает на себя внимание излюбленный автором прием парцелляции — «разбиения» точками сложных предложений на отдельные их части, «осколки», становящимися от этого значимыми и придающими повествованию драматическую напряженность: «Очень складно бы получилось. Если бы Прокопьев Дашу отыскал» и т. п.

См. показательные своей характерностью примеры внутренних монологов: «Манера, что ли, у него такая в общении с чадами? — удивился Соломатин. — Аж слезы блеснули в глазах. Или он вынужден юродствовать передо мной? Странно, странно, шутом Павел Степанович вроде бы себя на моей памяти не проявлял» (стр. 79); «Бред какой-то, восклицал Соломатин. Опять же про себя. В какое время мы живем, восклицал. А в твое собственное, отвечал себе Соломатин, время, в наше время, которое представляется тебе и только тебе — мерзким, противным, постыдным, вертляво-колотушным, неприятным для порядочных людей и угодным для пройдох и себялюбцев» (стр. 250).

Общие и частные философские рассуждения нравственного характера — о сегодняшней жизни, о наших днях — представлены в романе во всей их типичной узнаваемости. Например, о выражении «третья сила» (на стр. 431–432); «— Коля, если не прекратишь дискуссию, — заявила кассирша, — третья сила тебя отсюда выведет. И Коля притих. — Какая такая третья сила? — спросил я. И скорее всего, себя спросил, а не кого-либо еще. — Не берите в голову, — сказал Арсений Линикк. <…> Но не брать третью силу в голову я не смог. Какая такая третья сила, по мнению притихшего Коли, возьмет и проявит себя? Не бочка же Бакинского керосинового товарищества? <…> Но если брать высокие категории, то для меня в бытии существовали две силы. Добро и зло. А третья сила — что это? В чем она? Или в ком? Не в здешних ли ярусах пребывает она, копится, мается или мерзнет в томлении, в необходимости проявить себя? Или это просто Сила? Не первая, не вторая, не третья. А Сила. Просто Сила. Неведомая нам. Неведомая мне. «Вы об этом узнаете позже», — сейчас же прозвучало во мне. И я успокоился» (стр. 432).

Автор успокоился по поводу неведомой «третьей силы». Но нет ему успокоения по поводу привычной неустроенности российского нашего бытия и постоянного ожидания каких-то грядущих неприятностей:

«Но мы до того привыкли пребывать в ожиданиях неприятностей и перемен к худшему (вроде бы возникло нечто полуустойчивое, но не верим в него, вот-вот упадут цены на нефть и нате вам — обвалы, дефолт, сухие лепешки), что для нас главным становится не жизнь, а именно ожидание неприятностей. Или нелепиц и невероятных поворотов судеб» (стр. 30).

Масло в огонь подливают и средства массовой информации, в особенности же некоторые телевизионные каналы с предсказаниями конца света и всяких других катаклизмов:

«Пугали население неоднократно. Причем тексты к зрительному ряду зачитывались истеричными дикторами. Истерические интонации, похоже, вообще нравились хозяевам каналов. Запугивали птичьим гриппом (теперь вот мексиканским свиным гриппом. — Л.С.), сибирской язвой, эпидемиями, правыми рулями автомобилей, фреоном из холодильников, палеными водками, прочим, каждый волен вспоминать свои испуги (вроде всемирного финансового кризиса. — Л.С.). Но потом появлялись рекламные ролики, из которых следовало, что испуги надо отменить, что всему есть противоядия и противодействия, иные вакцины, иные сорта мяса, иные напитки, иные производители и так далее, платите деньги, и ничего ужасного с вами не произойдет» (стр. 486).

Спектр рассуждений автора и персонажей романа простирается от горько-ироничных ноток до грустно-лирических картин и зарисовок извечно безалаберной нашей страны России:

«Время у меня было. Денег могло не хватить. Но свободный человек в свободном государстве волен был именно зайти в коммерческое заведение, разглядеть цены, выругаться, выразить свое отношение к падению социальных нравов и благоусловий и вернуться в просторы рыночной свободы. Не солоно хлебавши» (стр. 265).

Этакая псевдосвобода и иллюзорная «воля», с одной стороны. А с другой — извечная наша российская безалаберность, наблюдаемая даже из окон подмосковных электричек:

«Но виды из окна электрички снова показались Прокопьеву безобразными. Безалаберная моя Россия! И все в ней вдоль железных дорог будто бы временное, не угомоненное порядком, не в последнюю очередь — порядком приличия и красоты. Хлам, нескладные, на скорую руку поставленные сараи и гаражи, засохшие деревья, на откосах следы застолий с погашенными кострищами, брошенные бутылки, химические пакеты, мусор, мусор, мусор. Бестолковость и безответственность привычек» (стр. 297).

В чисто стилистическом отношении интересно пристальное внимание В. Орлова к деталям (в, казалось бы, самых обычных бытовых описаниях), с использованием сугубо авторских перифраз, вставных реплик и лексических «переименований», как в следующей сцене угощения Соломатина в доме Каморзиных на масленицу:

«Понятно, Соломатину были рекомендованы благоудовольствия к блинам. Сметана, масло растопленное, рыба красная, красная же икра, селедка, варенье с дачи, соленые грибы, клюква, протертая в сахаре, горячие сосиски (хочешь — сотвори хот-доги), а также прожаренная до сухости, мелкая, будто корюшка, печорская навага («Печорская только к масленице и бывает, вы хребет из нее извлеките, заверните в блин, макните в горячее масло…»). Соломатин последовал совету и получил удовольствие» (стр. 73).

См. также рассказ-репортаж, поведанный автору по его просьбе, о поминках по закусочной (в связи с ее закрытием), которые прошли достаточно шумно, «с пением и плясками», но при этом с неожиданно мирным финалом.

«Просили Дашу и Людмилу Васильевну пройтись напоследок с вывертами между столиками, но те отказались. Пили крепко, но соблюдая культурные традиции. На камни Камергерского никто не полег. Конечно, всем хотелось набить морды — и старым владельцам «Закуски» (бабам — ноги повыдергивать), и в особенности владельцу новому. Но, увы, объекты возмущения находились вне пределов досягаемости» (стр. 236–237).

Что касается пейзажных зарисовок в романе, то они характеризуются одновременно краткостью, наглядной резкостью описания и авторской оценочностью при общей психологической тональности. Например: «День был светлый, безветренный, чрезвычайно благоприятный для жизни» (стр. 196); «Мы вышли в Камергерский. Ветер гнал над нами расщипанные им облака» (стр. 272); «Мы высыпали в Камергерский. Падал снег, мягкий, ровный, доброжелательный» (стр. 503) и др.

Тот же психологический настрой присущ авторским сравнениям (прямым или косвенным), а также ассоциативным описаниям поведения тех или иных персонажей, их жестов, мимики и т. п. Например, в сцене прощания Нины с Прокопьевым: «Эти ее слова «пружинных дел мастер» и прощальное помахивание рукой совпали с улыбкой, схожей с улыбкой наперсточника, покидающего облапошенного им лоха. Вспомнился вопрос кроссворда: «Человеческое свойство, которое используют лохотронщики». Азарт. Рассчитывают на его азарт. Ну и пусть» (стр. 202).

В описании утреннего телефонного звонка Соломатину по поводу якобы выигранного им приза содержится тройное (!) сравнение модуляций незнакомого голоса — со звуками пионерского горна, эротических всхлипываний и страстной телерекламы: «— Я вас поздравляю! — телефонный голос сейчас же стал юным и праздничным, как пионерский горн. — Ваш номер выиграл приз! То есть это был уже и не горн, объявление про приз вышло словно бы предоргазмным, эротическим всхлипом-восторгом, вполне равным по страсти прославлению чая «Липтон» с двумя нитками» (стр. 93).

Поражает в романе В. Орлова изобилие глаголов «речи» («говорения»), их разнообразие и, как правило, распространение за счет наречий оценочного плана и разного рода усилительных или вводных конструкций. Например:

воскликнул, поинтересовался, удивился, ответствовал, подумал, одобрил, съехидничал, произнес, вспомнил; улыбнулся, восхитилась, обеспокоилась, обрадовалась, скривился, поморщился, усмехнулся и мн. др., а также — сердито заявил, печально произнес, скромно отказался, растерянно заговорил, осторожно начал, грустно подумал; чуть ли не испугался, чуть ли не застонал, капризно махнул рукой, сокрушенно покачал головой, не смог удержаться; возмечтал, но тут же и рассудил; угрюмо (громко, трагически, печально, почти резко и др.) произнес и мн. другие подобные — иногда десятками в пределах одной страницы текста.

Эти глаголы (или синонимичные им конструкции) не только разнообразят манеру авторского изложения и передачу прямой и косвенной речи персонажей, но и служат усилению все той же психологической тональности диалогов и монологов в повествовании — причем как бы «изнутри», естественно, без какой бы то ни было нарочитости или стремления автора к чисто внешней «цветистости» описания.

Следует сказать, наконец, и о конструирующей роли в повествовании романа противительно-сочинительного союза впрочем, выступающего обычно в препозиции — в абсолютном начале предложения, реплики и т. п. Сам по себе этот союз многолик, полифункционален и полисемантичен. Главные его значения (или оттенки значений) это — «однако», «все-таки», «тем не менее», «вместе с тем», «причем», «и» («хотя и»), «но», «все же» и некоторые другие. Многозначность и разнообразие использования союза причем в тексте романа можно продемонстрировать на ряде примеров (с попутной их классификацией).

В значении «однако»: «Впрочем, почему подлость и глупость?» (стр. 263); «Но не мог этакий дом исчезнуть, не мог! Впрочем, в какое время мы живем, напомнил я себе (стр. 275); «Впрочем, мысли об этом можно было и гнать» (стр. 475); «Впрочем, предложение пока предварительное» (стр. 482); «Впрочем, возможно, только в центре Москвы не осталось особенных следов сотрясения» (стр. 505) и др.

В значении «все же»: «Впрочем, Даше пропажа временного жениха принесла, похоже, облегчение» (стр. 181); «Впрочем, некоторые из них о бочке несомненно знали» (стр. 362); «Впрочем, всерьез полосухинские шутки тронуть его затеи теперь не могли» (стр. 512) и др.

В значении «но» («но однако»): «Впрочем, о тех событиях Игнатьев как будто бы и не спрашивал» (стр. 275); «Впрочем, неприятный официант к Соломатину не подошел» (стр. 413) и др.

В значении «все-таки»: «Впрочем, это дело науки» (стр. 243); «Впрочем, ему и осаживать себя не было нужды» (стр. 420); «Впрочем, в слово «жива» хотелось верить» (стр. 398); «Впрочем, ради чего открылась?(о Щели). И какой в ней был толк?» (стр. 439) и др.

В значении «вместе с тем»: «Впрочем, был уже случай, когда прозвучал его боевой клич» (стр. 274); «Впрочем, в день Игры в снежки <…> Банкир мог нацепить на себя и Анну с Владимиром» (стр. 481); «Впрочем, успокаивая себя (Прокопьев), посчитал, что без его мозгов и рук, без его надзора, проекты осуществлены быть не могут. Напрасно посчитал» (стр. 511) и др.

В значении «хотя» («хотя и»): «Это лишнее и полуобязательное «я тебе», видимо, вызвало в дворнике острые коммерческие соображения. Впрочем, ненадолго (стр. 61); «— Вы хотели узнать, кто у меня так называемый папик? <…> — Да, — сказал Соломатин. — Впрочем, я догадываюсь, кто он» (стр. 521) и др.

В значении «и» («и тем не менее»): «Впрочем, чему было расстраиваться?» (стр. 353); «Впрочем, где теперь эти холмы?» (стр. 51); «Впрочем, все это продолжалось минуту…» (стр. 13) и др.

В авторском (и несобственно-авторском) изложении союз впрочем служит не только для противопоставления предшествующего и последующего, но и для простого присоединения того и другого, для продолжения рассуждения или его уточнения, а также для обозначения резкого перехода к другой мысли, другой теме и т. п.

…Повествование «Камергерского переулка» завершается чисто «орловским» итогом-обобщением, утверждающим неуклонно поступательный ход времени, однако в таких его конкретных и узнаваемых деталях и фактах, что само их перечисление и обостренная типизация приводит на ум читателя сугубо современные события и факты — просто под другими названиями, но вместе с тем столь же актуальные и злободневные:

«А так в Москве все происходило, как и должно было происходить в нашем прекрасном безалаберном городе. Вылуплялись в гнездах птенцы, в их числе и совята, похожие на плюшевые комки, волчица в Зоопарке выкармливала котят пумы и барсучонка, зеленели и цвели деревья и кусты, стреляли, мошенник Мавроди превращался в писателя, ломали дома в Южном Бутове, не допускалось на прилавки мясо варшавских буйволов <…> Дума опять страдала за народ из-за пива и табака, съезжались, слетались в Москву искатели приключений и рублевских вершин, и даже Пловец, по словам Васька Фонарева, не терял надежды, а пытался приплыть куда-то в десятиметровой высоте над тротуаром и мостовой Камергерского переулка.

С тем и закончим эту историю» (стр. 541).

Ну кто, спросим мы, кроме В. Орлова, мог так написать? И ответим: да никто. Ни Василий Белов или Валентин Распутин, ни Сергей Есин, ни Владимир Личутин — писатели с характерным индивидуальным «почерком» каждый. А из прежних ни Андрей Платонов или Михаил Булгаков (с творчеством которого литературная молва или незадачливые критики связывают нашего автора-современника по сюжетам и стилю без всяких на то оснований).

И совершенно прав писатель С.Н. Есин, заметивший мимоходом в своем недавнем романе «Твербуль, или Логово вымысла», что стилевые находки В. Орлова «втихую растаскивают молодые прозаики наших дней». А ведь надо признать, что это — одно из бесспорных доказательств мастерства и оригинально-художественной органичности его письма. Чутье-то не обманывает молодых, и дай им Бог лететь дальше и выше в своем творчестве, опираясь на достижения и на конкретные художественно-стилистические приемы и находки своего старшего Мастера-наставника.

Новый роман В. Орлова, как уже было сказано, это одновременно лирическое, эпическое и нравственно-философское повествование о сегодняшней нашей жизни, ее утратах и потерях, — не всегда, конечно, оправданных, но объективно неизбежных в связи с реалиями жестокой повседневности. Впрочем, ведь и сама жизнь любого из нас — с самого ее начала — это неизбежная и постоянная утрата ее. И тем не менее, согласимся, она прекрасна. И роман В. Орлова об этом тоже.

Что касается языка романа «Камергерский переулок», то это бесспорно образец подлинно Большого стиля в литературе, такого редкого, к сожалению, в наши дни. И спасибо за это автору, виртуозному мастеру русского слова, тонкому художнику-стилисту, иронично-мудрому бытописателю и «мистическому» фантасту одновременно.

С тем и закончим (говоря «орловским» языком) эти наши стилистические наблюдения.

Остается добавить, что в марте 2009 года Владимиру Викторовичу Орлову, профессору Литературного института имени A.M. Горького, присуждена Горьковская литературная премия Издательского дома «Литературная учеба» и Центра развития русского языка за роман «Камергерский переулок» в номинации «Фома Гордеев» (художественная проза). Награда высокая и в полной мере заслуженная.