Гости расходились к полуночи, последним о. Пафнутий, суховатый, просветленный и на девятом десятке еще весьма крепкий, – за столом он был чинно-оживлен и несуетно-сдержан, однако пил вместе со всеми, поднимая рюмку и крестясь, и что-то шептал, одному ему ведомое.
Прощаясь у дороги, где с повозкой, чтобы отвезти попа, ждал строгий от выпитого Герасим, в прозрачной теплой темноте о. Пафнутий говорил, странно белея лицом и бородой:
– От суетности, от пустомудрствования все твои беды. Не господствовать над людьми, но служить им духом своим благостным.
– Где ж его взять, этот благостный дух? – спрашивал К. М.
– Уверуй. Не по наущению, но сердцем чистым и бестрепетным. Дабы всякий, верующий в Него, не погиб, но имел жизнь вечную.
– Как же уверовать? Ум мой открыт, а сердце заперто. Заколочено. Ум лукав, а сердце спяще.
– Через радость духовную, сыне. Будь как тот купец, что искал и нашел одну драгоценную жемчужину – радость духовную.
– Поздно мне искать.
– Даже кто пришел в последний час, да не смутится промедлением.
– Я постараюсь, батюшка.
Среди ночи Мария вдруг вздрогнула и прижалась к его плечу.
– Что с тобой? – обнял ее К. М.
– Страшно стало. Причудилось, будто все какое-то неживое окружает и окружает со всех сторон, и нам некуда отступать, только взлететь, и я взлетела, а тебе никак не оторваться, какие-то черные руки тебя держат. Их много, кривые, торчат из земли.
К. М. молчал, глядя в оконный просвет меж раздвинутых занавесок. Среди облаков чистые звезды горели торжественно и блистательно.
– Ты не смотри на звезды, – шепотом уговаривала она, – не надо смотреть на звезды, они поселяют томление в сердце и тоску в душе. О чем ты думаешь?
– Думаю, как завтра начну крышу крыть. Надо начинать с воротника вокруг трубы.
Луна наконец вырвалась из плена, и, освещаемые то палевым, то снежно-синим, облака шли, как ночные корабли.