Утопая в беспредельном депрессняке

1 января – 1 октября 1978 года «А» – Алфавит

Три года прошло.

Почти.

Господи, как летит время! Особенно если нечем заняться. Когда тебе всего три года с небольшим, ты даже не можешь погоревать как положено. Все, что с тобой случается в этом возрасте, ты воспринимаешь как норму; просто не знаешь, что может быть и по-другому.

Конечно, я тосковал по Виски и Элизабет, но у меня оставались Винсент с Хеленой, мистер Гудли с сестрой Макмерфи, Альфред с Чокнутой Наной Мэгз и Виктория с Ребеккой.

И ублюдок Бобби.

Я прямо на стенку лез, когда он называл меня «сиротой», «несчастным Алексом» или «одиночеством в квадрате». Тогда я особенно остро желал, чтобы случилось так, будто родители не умерли, оставались бы со мной и мы уехали бы из этого дома в какую-нибудь другую часть света, как можно дальше от Бобби.

Но Винсент и Хелена были очень добры ко мне.

Они усыновили меня, правда, в то время я не имел понятия, что это значит. Впоследствии я узнал это, но будь я проклят, если могу с уверенностью сказать, что это было к лучшему.

На Рождество 1978 года Винсент подарил мне дневник и с тех пор взял за правило делать это ежегодно. Сказал, что записывать то, что со мной происходит, очень важно и в будущем это поможет мне пережить горе от потери моих родителей.

Потрясающе.

Я-то мечтал о большой коробке с конструктором или о химическом наборе. Но нет, я получил этот вшивый дневник. Однако я вынужден признать, как мне это ни противно, что он был прав. Много лет спустя, когда я попытался вспомнить, как все тогда было, мои записи очень мне пригодились.

Помогли мне вспомнить, как сильно я ненавидел Бобби, вспомнить все, что он делал, чтобы доконать меня. Вроде стишка о моих родителях, или угроз, которыми он запугивал меня почти каждый вечер, или того случая, когда я расквасил ему нос и был за это наказан. А если по правде, то этот подонок нарочно ковырял свой нос, пока из него не пошла кровь, и тогда он размазал ее по лицу и сказал, что наябедничает взрослым, будто это я сделал, чтобы меня наказали. Ну я и подумал, что если меня все равно накажут, так уж лучше за то, что я действительно совершил.

Ну и двинул ему.

И меня наказали.

Но оно того стоило.

После того как мои родители умерли, Бобби каждый год открывал подарки, которые я получал в день рождения. Его мелкие гадости приводили меня в бешенство, пока я не сообразил, что именно этого он и добивается. Тогда я стал притворяться, что они меня не трогают, и это приводило в бешенство уже его, а мне становилось легче.

В 1978-м Винсент с Хеленой подарили мне фотоаппарат, старый, совсем не такой, какие были у мамы и папы. Винсент сам зарядил пленку и показал мне, как аппаратом пользоваться – как открывать его, выдвигать мехи и объектив, устанавливать затвор и диафрагму. После этого мы решили сфотографировать всех домочадцев.

Для Винсента это было, понятное дело, совсем не просто, так как он по-прежнему притворялся незрячим. О том, что на самом деле он видит, знали только Хелена, Гудли и я. Однажды я спросил его, зачем он притворяется, и он ответил, что это забавно и что, затеяв этот розыгрыш, он уже не может идти на попятную. Феномен поистине уникальный: слепой человек, создающий произведения изобразительного искусства. Он сказал, что иногда даже чувствует себя как слепой, и потом, все верят в это, и если он скажет им, что это не так, то получится, что он все время водил их за нос. Они могут это неправильно интерпретировать.

Уморительно было смотреть, как он фотографирует членов семьи, притворяясь, что не видит их, и тычет камерой туда и сюда, пока я не направлю ее куда надо. Хелена закатывала глаза из-за того, что он в своем дурачестве уже не знал меры. Но остальных это вроде бы не раздражало. Наверное, они сочувствовали человеку, который, как они думали, обречен вечно пребывать в темноте.

Хорошо, что он хотя бы из инвалидного кресла выбрался. Винсент растянул этот процесс до невозможности, изображая, как он с огромным трудом мало-помалу учится ходить. Это был звездный час сестры Макмерфи. Ведь это она твердила, что он будет вечно прикован к креслу, если не начнет тренироваться, и обещала работать с ним по часу ежедневно, пока он не поднимется и не станет свободно передвигаться.

Это было еще то представление. Четыре месяца Винсент ковылял на шатающихся ногах, падая через каждый метр с гримасой боли, удлиняя свои прогулки на один шаг ежедневно со слезами радости на глазах, делая медленные, но несомненные успехи.

Просто подвиг.

Я думаю, однако, что он решил снова встать на ноги, потому что ему надоело быть пленником инвалидного кресла. Каждый день его катили в гостиную и оставляли перед камином рядом с Альфредом и его дымовыми кольцами, дабы все инвалиды были собраны в одном месте под присмотром – так оно надеж нее. Если бедному Винсенту хотелось поработать в мастерской, он был вынужден тайком пробираться по собственному дому глубокой ночью, когда все засыпали. Кроме того, он замаялся без конца снимать и надевать свою любимую пижаму. И правда утомитель но: раздевшись перед сном, в час ночи снова одеваться и идти в студию, а в семь утра спешить обратно в постель только для того, чтобы тебя вскоре опять подняли и запихнули в инвалидное кресло на весь день.

К тому же вряд ли он испытывал большое удовольствие, когда сестра Макмерфи каждое утро и каждый вечер забрасывала его себе на плечо, чтобы снести его вниз или поднять вверх по лестнице.

Сильная была женщина, ничего не скажешь. Это и по виду ее было ясно.

Как я уже говорил, очень немногие знали правду о состоянии зрения Винсента, и я был в их числе. И потому, помогая ему фотографировать всех домашних, я испытывал необыкновенную гордость: я был посвящен в секрет.

А Бобби не был.

Всякий раз, когда наступала моя очередь снимать, я старался сделать так, чтобы Бобби не попадал в кадр, а если попадал, то выглядел бы глупо. Я злорадствовал, рассматривая фотографии, на которых получилась только половина его лица.

Винсент однажды рассказал мне, как Виски учил его отличать хорошую фотографию от плохой. Надо попробовать сочинить историю, основываясь на том, что на снимке изображено, и чем интересней история, тем он лучше.

Я решил, что я хороший фотограф, – а может быть, я просто хорошо сочинял истории. Мама с папой были, должно быть, очень хорошими фотографами, потому что по их снимкам сочинялось очень легко.

Винсент тоже любил придумывать истории по их фотографиям. В выходные дни мы обычно доставали старый сундук, стоявший у меня под кроватью. Когда-то Виски возил его в своем фургоне и держал в нем чучело Джаспера, но я хранил там все его лучшие фотографии, а Джаспера поставил под кроватью рядом. Виски говорил, что в этом пиратском сундуке у него сокровища – воспоминания.

Иногда глубокой ночью, если я был уверен, что Бобби крепко спит, я открывал сундук, забирался в него и засыпал в окружении папиных воспоминаний.

Помню один из жарких летних дней. Хелена с Винсентом сидят на садовой скамейке под деревом. Хелена распевает о том, как беззаботна жизнь, а пчелы на дереве вторят ей своим жужжанием. Мы с Бобби видим эту сцену из открытого окна библиотеки, куда нас засадили вместе с мистером Гудли.

Винсент с Хеленой решили, что мистер Гудли должен учить нас чтению, письму и арифметике, поскольку он, похоже, знал все на свете. Меня это устраивало хотя бы потому, что в это время Бобби не мог говорить мне гадости, иначе мистер Гудли задал бы ему домашнее задание и ему пришлось бы готовить его вечером вместо того, чтобы смотреть телевизор. К тому же это позволяло мне следить за мистером Гудли. Я все еще не выяснил, где он прячет свою волшебную шкатулку с элексирами.

Это было моим заданием.

Найти шкатулку и предъявить ее Винсенту.

Мистер Гудли занимался с нами уже почти два года. Скоро мы должны были пойти в школу. Я немногое понимал из того, что он говорил, но что-то, очевидно, все-таки запало мне в голову.

Вроде игры с алфавитом.

Мистер Гудли говорил: «Буква „А" – это…», и мы с Бобби должны были придумать слова, начинающиеся с буквы «А» или ассоциирующиеся с ней. Затем он называл букву «Б» и так далее. Сам он тоже играл с нами. В результате получалось три списка слов. Что сочинит Бобби, можно было заранее предугадать, а вот мистер Гудли выдавал подчас нечто странное.

Мне хотелось поскорее пойти в школу, чтобы быть подальше от Бобби, пока Винсент не сказал, что мы с ним будем ходить в один класс.

Первый школьный день был сплошной мукой. Бобби рассказывал всем, что я был не нужен моим родителям и они подкинули меня на порог его отцу. Он сказал, что на мне ничего не было, кроме грязных пеленок, и я был привязан к дохлому псу. Он сказал, что его отцу потребовались годы, чтобы отучить меня лаять и по-собачьи задирать ногу.

Он никак не мог заткнуться, и учитель поставил его в угол в остроконечном клоунском колпаке.

Хоть что-то хорошее за весь день.

24 октября 1978 года «Б» – Бобби

Бобби часто пел эту песенку.

Хотел меня подбодрить!

Поначалу я расстраивался, а потом даже ждал, чтобы он исполнил ее еще разок, потому что злость прибавляла мне сил. Я научился копить эту злость и хранить ее в особом ящичке у себя в голове, откуда ее можно было в любой момент достать. Злость, наверное, самая мощная движущая сила, какую я знаю, ее энергия подстегивает тебя. Только надо уметь управлять своей злостью, чтобы не действовать чисто импульсивно.

Голова должна быть холодной и ясной, нужно четко представлять себе все, что может произойти, и сдерживать ярость, которая охватывает тебя порой.

Зато я знал кое-что важное, чего не знал Бобби, – что мистер Гудли шантажирует Винсента. Очко в мою пользу. Но он знал, что я знаю что-то важное, и постоянно приставал ко мне, пока однажды я не рассказал ему.

Я раскололся в 1978 году, когда решил, что это больше не имеет значения.

Винсенту, похоже, даже нравилось передавать мистеру Гудли деньги по ночам.

А мистеру Гудли ничего не стоило отправиться однажды на тот свет в результате передозировки.

Главное, я знал то, чего не знал Бобби.

Отлично!

Но иногда я думал, не лучше ли открыть Бобби этот секрет – пусть и он позлится для разнообразия. Я уже несколько лет хотел сделать это, но – в таких делах всегда вмешивается совесть со своим «но» – я не мог, просто не мог себя заставить.

Что вы хотите? Чтобы я сказал ему открытым текстом, что его отец жулик и платит шантажисту, поощряя тем самым его пристрастие к наркотикам?

Нет уж.

Бобби был слишком мал, психика его еще не сформировалась. Если бы я огорошил его этой новостью, он мог бы расстроиться, но я в этом сомневаюсь. К тому же в свои годы он вряд ли был способен что-нибудь предпринять в связи с этим, и мне хотелось сберечь этот столь ценный, практически единственный мой козырь на будущее, чтобы воспользоваться им для отражения его возможных атак. Не могу сказать, что мне это так уж хорошо удалось.

Кроме того, мне казалось, что шантаж мистера Гудли благотворно действует на Винсента. Мистер Гудли едва ли сознавал, насколько богаты его хозяева, и Винсенту, я думаю, нравилось разыгрывать ограбленного. Он получал какое-то извращенное удовольствие от того, что его шантажируют, – это было необычное, новое для него ощущение. Он любил притворяться, что дела у него идут плохо, – жаловался на жесткие сроки погашения кредита или на то, что никто не хочет ему помочь в его бедственном положении.

Для Винсента шантаж был игрой, давал ему возможность участвовать в спектакле. Возможно, это было и к лучшему. Если бы Винсент хотя бы отдаленно походил на своего сына, вряд ли мистер Гудли долго продержался бы в доме после сделанного им открытия.

– Эй, ты тоже не спишь? – спросил Бобби.

Поскольку мы были еще маленькими, нас поместили в одной комнате, поставив кровати в противоположных ее углах.

– Не сплю.

– Караулишь меня, да, Алекс?

– Я тебя не караулю.

– Ты знаешь, я почему-то тебе не верю. Ты ведь не станешь мне врать, Алекс? Думаю, мне не очень понравилось бы это. И даже совсем не понравилось бы. И если бы что случилось, то вряд ли мне пришлось бы отвечать за это. Ты понимаешь, о чем я?

– Угу. Я прямо трясусь от страха, – отозвался я, трясясь от страха.

– Ну вот и хорошо. Отвернись к стенке и спи, а меня оставь в покое.

Я отвернулся и закрыл глаза.

Я злился на Бобби и не мог понять, почему он такой. Я отдал бы что угодно, чтобы иметь нормального друга, но к тому времени уже смирился с мыслью, что если и возможны какие-то перемены в отношениях с Бобби, то только к худшему. Я был сердит на себя, что позволяю ему доставать меня.

На фиг мне все это было нужно.

– Алекс, мне слышно, как у тебя в голове шестеренки крутятся. О чем ты думаешь?

Я ничего ему не ответил, хоть и понимал, что это неправильно. Лежал и делал вид, будто сплю.

– Я знаю, что ты не спишь. Никто так быстро не засыпает.

В этот момент мне было уже наплевать, что Бобби думает и говорит, мне хотелось одного – чтобы меня оставили в покое. Мало радости делить комнату с тем, кого ты не любишь и даже побаиваешься. Я не мог спокойно спать, зная, что он там лежит и наблюдает за мной.

– Как-нибудь мы разберемся с нашими разногласиями. Когда ты будешь способен на это, – прошептал он. – Ты уверен, что ничего не хочешь мне сказать?

Еще бы не хотеть!

Абсолютно уверен.

Уверен на все сто процентов плюс еще один процент.

По крайней мере, мне так казалось.

С одной стороны, мне не терпелось рассказать ему все о его отце и о мистере Гудли. Мне хотелось сделать ему больно, заставить мучиться, а это известие должно было причинить ему боль, как мне представлялось.

А если нет?

Трудно было сказать, к чему это приведет. Я был почти уверен, что он взбеленится, но что будет дальше – полная неизвестность. Нет, лучше подождать, пока мне не станет яснее, какова будет его реакция и ее последствия.

Познай врага своего и так далее.

Главное, нельзя было допустить, чтобы это обернулось против меня.

– Спокойной ночи, Алекс. Спи крепко, только смотри, чтобы крысы не отгрызли тебе нос.

Я все-таки выдал ему секрет, но это получилось нечаянно. Слова сами собой выскочили у меня прежде, чем я осознал, что говорю.

Мы с ним подрались – не помню уже из-за чего, скорее всего, по пустякам. В конце концов, мы ведь были всего лишь детьми, что тут можно еще сказать? Чисто мальчишеские амбиции – доказать другому, что ты сильнее. По крайней мере, Бобби так на это смотрел. Если он уложит меня в драке, значит, он лучше. К этому все у него и сводилось. Однако во время одной из наших последних стычек я сделал открытие, что нос, который он так любил задирать, – его слабое место.

Обычно я затевал драку. Обзывался, высмеивал его претензии – делал все, чтобы разозлить его. Ему, само собой, не оставалось ничего другого, как вступить в бой. Он был больше, сильнее и агрессивнее меня, и мне всегда порядком доставалось в этих схватках.

Но только до 24 октября 1978 года, который стал поистине красным днем в моем календаре.

Мы были в саду за домом. Каменная серая громада вырисовывалась в отдалении сквозь сеть оголенных ивовых ветвей. Запах скошенной накануне травы наполнял холодный воздух. Мы бегали среди деревьев, задыхаясь и вздымая волны янтарно-красных листьев. Одеты мы были сразу в несколько рубашек, жилетов, свитеров и шарфов, не говоря уже о страстно ненавидимых нами варежках на резиночке, тянувшейся под нашими куртками от одной варежки до другой.

Бобби мчался за мной, выкрикивая по очереди все ругательства, какие только знал. Если вам случалось убегать от разъяренного добермана-пинчера, то вы можете представить себе, что я чувствовал. Я был перепуган и не хотел верить, что это действительно происходит со мной. Затем его руки обхватили мою лодыжку, и я бухнулся носом прямо в кучу листьев. Он взгромоздился мне на спину, прижимая меня своим весом к земле.

В ужасе оттого, что попался, я завопил, и как раз в тот момент, когда рот у меня был широко раскрыт, Бобби ткнул меня носом в землю. Внезапно я обнаружил, что не могу дышать – сухие листья встали у меня пробкой в горле. Я хотел встать, но Бобби решил, что это попытка оказать ему сопротивление, и принялся злобно прыгать на моей спине. При этом воздух, остававшийся у меня в груди, вырвался наружу вместе с листьями, и я наконец свободно вздохнул. Я не мог поверить, что мне так повезло. На протяжении всего нескольких секунд Бобби едва не удалось прикончить меня, пусть даже неумышленно, и тут же спасти от смерти. Если бы он знал, какой момент он упустил!

Что произошло вслед за этим, я помню смутно. В голове у меня не было ясности. Какая-то вспышка перед глазами, прилив гнева, и вот я уже сижу верхом на Бобби и молочу его по лицу своими кулачками в варежках. Помню, я еще подумал, что, если бы не варежки, его физиономии пришлось бы гораздо хуже.

Я перестал колотить его, увидев кровь, хлынувшую у него из носа. Я сидел и смотрел, как она течет. И никак не мог поверить, что это моих рук дело.

Тут посыпались проклятия.

Но на это мне было наплевать.

Я хотел уязвить его как можно сильнее, и тут мне как раз представилась такая возможность. Схватив его за воротник обеими руками, я приблизил его лицо к своему и спокойным, угрожающим тоном поведал ему о том, что Винсент все это время только притворялся слепым, что он терпеть не может Бобби и разыграл этот спектакль для того, чтобы не смотреть на него. Я открыл ему, в общем-то, только часть правды, наиболее неприятную и слегка искаженную, как раз такую, которая была бы для него самой болезненной.

Конечно, мой рассказ был сочинен на скорую руку. Но, учитывая, что я импровизировал, в целом я, по-моему, выступил неплохо.

К сожалению, однако, я не продумал возможные последствия и поэтому оказался совершенно не подготовлен к тому, что вскоре произошло.

Но что поделать?

Как говорил Виски, бывают в жизни огорчения.

5 января 1980 года «В» – Вурдалак

Я потерял дневник за предыдущий год, но это не страшно, потому что ничего существенного в это время не произошло, за исключением того, что Бобби подкараулил Винсента и убедился, что я сказал ему правду. По части всяких гадостей он был очень изобретателен.

Осуществил он свой замысел, естественно, ночью. Винсент совершил обычную перебежку на чердак и заперся там. Бобби, очевидно, был предельно осмотрителен, – я даже не заметил, как он выскользнул из комнаты.

Перед ступеньками, ведущими в студию Винсента, есть небольшой коридор. По обеим сторонам коридора находятся двери кладовок. Бобби протянул поперек коридора яркую желтую бечевку, привязав ее к ручкам этих двух дверей. Зрячий человек, в отличие от слепого, сразу мог заметить ее. После этого Бобби спрятался за углом и стал ждать.

Ждал он долго.

Три часа спустя Винсент вышел из студии и спустился по ступенькам. Не доходя до бечевки он остановился, почесал затылок и отвязал ее.

Бобби проплакал всю ночь до утра.

Утром он сказал мне, что повысил рейтинг Винсента. Прежде первые строчки в его списке занимали я и мистер Гудли.

После этого Бобби стал очень тих и спокоен.

Вел себя исключительно примерно, и это пугало меня. Весь этот год он почти не вытворял своих штучек, даже не изводил меня песенкой о моих родителях, Я трясся от страха, не понимая, что у него на уме. Уж лучше бы он оставался злобным гаденышем – по крайней мере, знаешь, чего от него можно ожидать и имеешь возможность как-то к этому подготовиться.

А тут я знал только одно – он что-то замышляет.

Все, что мне оставалось, – это ждать.

Вот я и ждал.

Целый год, чтоб ему.

И ничего.

Мне даже приходило в голову, уж не стал ли он по какой-то необъяснимой причине тем нормальным любящим братом, каким, по идее, и задумал его Господь.

Но все это было сплошное притворство.

Я могу это утверждать после того, как увидел, как он душит котенка.

Это был бездомный котенок. Его родители жили под сараем позади дома, и в летние месяцы мы наблюдали, как все члены семейства играют и гоняются друг за другом. Винсент и мистер Гудли каждое утро давали им теплое молоко, мясные обрезки и горы кошачьего корма. Хозяином их считался Винсент, потому что только ему они позволяли себя гладить. Зимой они подхватили простуду, и в результате все котята погибли, кроме одного.

Однажды Бобби поймал котенка за хвост. Я видел это из окна второго этажа. Он сидел и гладил котенка, а я еще подумал, что год назад ему такое и в голову не пришло бы. Я стал всерьез подозревать, что напрасно катил на него бочку, и тут Бобби поднял голову и улыбнулся мне.

Я улыбнулся в ответ и помахал ему рукой.

Бобби посадил котенка себе на ладонь и вытянул руку вперед. Котенок сидел, поглядывая вниз, но спрыгнуть боялся. Бобби схватил котенка за шею, а руку, на которой тот сидел, убрал. Котенок повис в воздухе, дергаясь и пытаясь вырваться из мертвой хватки Бобби.

Я скатился вниз по лестнице и кинулся к Бобби.

Котенок царапал его руки своими коготками, а Бобби улыбался мерзко, как вурдалак, глядя на него. Я крикнул ему, чтобы он отпустил котенка, но он лишь продолжал улыбаться.

Я ударил его кулаком по лицу.

Он выпустил котенка.

Мы смотрели, как тот, прокашлявшись и пофыркав, рванул к себе под сарай.

Мы подрались.

Он схватил меня за волосы, а я назвал его жалким трусом, и он ужасно разозлился. Мне удалось прижать его носом к земле и вырвать у него обещание, что он не будет больше мучить котенка. Он добавил, что еще заставит меня пожалеть об этом, а я ответил, что тогда побью его еще раз. Он рассмеялся и отправился смотреть телевизор.

27 января 1980 года «Г» – Геена

В этот день я нашел волшебную шкатулку Гудли.

В этот день Бобби чуть не убил нас всех.

В этот день сгорел наш дом.

Началось все в тот момент, когда мы с Бобби сошли со школьного автобуса и стали подниматься по нашей подъездной аллее, огибая рытвины Он вдруг ни с того ни с сего принялся толкать меня, подставлять ножку, бить по плечу и дергать за ухо. Я сказал ему, чтобы он прекратил это дело, если не хочет получить по физиономии. Он послушался. Похоже, Бобби теперь побаивался меня, потому что я был в состоянии дать ему сдачи. Я продолжал подниматься к дому, радуясь тому, что опять пресек его поползновения.

– Эй, сиротинушка, посмотри, что у меня есть! – крикнул он мне.

Мне было очень любопытно и хотелось обернуться, но вполне могло быть, что он просто хотел разыграть меня. Он обожал такие шутки – стоит, например, тебе выйти из комнаты, как он позовет тебя обратно только для того, чтобы спросить, чего это ты вернулся.

– Ну, Алекс, я же знаю, что тебе хочется посмотреть.

Терпеть не могу телепатов.

– Я не придуриваюсь, честное слово. У меня правда кое-что есть.

Я остановился и медленно обернулся. А он принялся бомбардировать меня спичками. Зажженными. Этот гад старался поджечь меня. В одной руке он держал коробок, большим пальцем прижимая головку спички к коробку. Другой рукой он резко чиркал спичкой, она зажигалась и с шипением устремлялась в мою сторону.

Две штуки долетели до меня, и я сбросил их рукой. Я живо представил себя, объятого пламенем, вроде того священника на костре, которого я видел в журнале пару лет назад. Бобби хохотал. Он так зашелся, что даже не мог чиркать спичками. Я разозлился.

Я двинулся на него, и он перестал смеяться, лишь чуть-чуть улыбаясь уголками рта. Он зажег еще одну спичку и держал ее в руке. Я подошел вплотную к нему и с вызовом смотрел ему прямо в глаза, ожидая, бросит он спичку или нет. Он не бросил. Не отводя глаз, он поднял руку со спичкой и затушил ее большим и указательным пальцами. Спичка погасла со слабым шипением, от его пальцев поднялся дымок. Я почувствовал странный запах, какой бывает, когда пригорит хлеб.

– Ты ненормальный, – сказал я, отвернувшись.

– Да уж, нормальные ребята так себя не ведут, – отозвался он и засмеялся.

В эту ночь мне приснился страшный сон. Я, как обычно в таких случаях, вылез из постели и, убедившись, что Бобби крепко спит, отпер сундук и достал из него фонарик. В луче света ожили все хранившиеся в сундуке фотографии – мама с папой, пейзажи, Джаспер Уокер на колесиках, снятый возле километровых столбов чуть ли не по всей Ирландии. Они придавали мне уверенности, у меня появлялось ощущение, что Виски и Элизабет продолжают каким-то образом оберегать меня.

Взяв одеяло, я забрался в сундук. Фотографии и одеяло – больше мне ничего не надо было, чтобы уснуть.

И я уснул бы.

Если бы крышка сундука вдруг не захлопнулась.

Я попытался поднять ее, но она не поддавалась.

Мне показалось, что я услышал, как хихикает Бобби.

Я закричал.

Безрезультатно.

Я был в ловушке.

Наверное, я все-таки уснул, потому что следующее, что я помню, – это крики Хелены. Я закричал в ответ и стал колотить по крышке сундука. Внезапно крышка приоткрылась.

– Алекс, что ты тут делаешь? – По щекам Хелены катились слезы. – Мы тебя ищем!

– Мне приснился плохой сон, и я забрался сюда. Я всегда так делаю, ты же знаешь. Прошу прощения.

– Вылезай скорее! – воскликнула она, поднимая меня. – Надо бежать из дому.

– Что?

Она накинула на меня одеяло и потащила к лестнице, не отвечая на мои вопросы. На площадке она стала отчаянным голосом звать Винсента.

Когда мы спустились на один пролет, я понял, почему она в такой панике. Дом горел. Из-под двери гостиной вырывались языки пламени, коридор был в дыму.

Сойдя с лестницы, мы побежали к входным дверям. Во дворе я увидел Макмерфи, катившую Альфреда подальше от дому, к тому месту, где стояли двойняшки. Нана Мэгз семенила рядом с ней. Виктория и Ребекка стояли, застыв как статуи, в своей школьной форме, держали в руках портфели и смотрели на дом абсолютно безучастно. На их лицах было написано: «Меня это нисколечко не волнует». Бобби, Винсента и мистера Гудли не было видно.

Мы с Хеленой присоединились к остальным, и только я хотел спросить ее, из-за чего начался пожар, как раздались страшный треск и звон, сопровождавшиеся яркой вспышкой. Это полопались стекла в гостиной; языки пламени вырвались наружу и стали лизать стены дома.

Тут я сорвался с места.

Я не помню, как Хелена с криком бежала за мной.

Я не помню, как Макмерфи поймала ее у самых дверей дома.

Я не помню, как петлял между дымящимися островками горящего ковра и как взбегал по ступенькам, шарахаясь от огня, охватившего перила.

Я не помню, как Бобби с Винсентом выскочили из дому и бросились в объятия Хелены как раз в тот момент, когда обрушилась часть лестницы позади меня.

Единственное, что я помню, – сундук был тяжелым. Мне казалось, я толкаю и тяну его целую вечность, а он сдвинулся всего на какой-нибудь фут. Джаспер ждал своей очереди, обеспокоенно глядя на меня из-под кровати. Это было все, что осталось у меня от родителей. Это был весь мой мир.

Когда я дотащил сундук до двери, в коридоре было уже не продохнуть от дыма. Но у меня и мысли не было оставить сундук и спасаться бегством в обнимку с Джаспером. Сундук был слишком дорог мне.

Я был вынужден на минуту присесть, чтобы собраться с силами. Руки у меня просто отваливались. С меня ручьями лил пот, пижама облепила тело. В горле саднило от дыма, и было такое ощущение, будто кто-то трет мне глаза наждачной бумагой. Дышал я с трудом. Мне бы всего несколько спокойных минут, чтобы восстановить дыхание, и все будет в порядке.

– А, юный мастер Алекс! Похоже, у нас проблемы, не правда ли?

Мистер Гудли.

Его неясный силуэт колыхался, как тень у врат ада.

– Пошли, пошли, мой мальчик, надо спешить, нет времени, нет, совсем не осталось. Позволь мне помочь тебе с сундуком. А ты хватай своего пса.

Когда он приблизился, я вытаращил глаза. Он был в своем лучшем костюме с галстуком и, казалось, не обращал никакого внимания на царивший вокруг бедлам. Единственной уступкой разбушевавшейся стихии был белоснежный платок, который он прижимал к носу, защищая его от дыма.

В руке он держал небольшой саквояж, похожий на докторскую сумку.

По всей вероятности, это и была его волшебная шкатулка с эликсирами.

Я нашел ее.

Он поставил саквояж рядом со мной и взялся обеими руками за сундук. Я не мог оторвать взгляд от его волшебной шкатулки.

– Сэр, прошу вас, пойдемте. Если мы не поспешим, то остальным членам нашего сообщества придется завтракать нашими подгоревшими косточками вместо яичницы и пудинга.

Он удалялся от меня по коридору в сторону, противоположную лестничной площадке, держа сундук в руках. И только тут до меня дошло, какой он сильный. Винсент в свое время еле справился с этим сундуком, когда я переезжал сюда из комнаты Виски и Элизабет на первом этаже. Он тащил его вверх по лестнице, переставляя с одной ступеньки на другую, пока Хелена не увидела его за этим занятием и не предложила выгрузить часть вещей. Это облегчило задачу, хотя само предложение не доставило Винсенту удовольствия.

– Захватите также мой саквояж, сэр, когда почувствуете себя лучше.

Мы с Джаспером потащились вслед за мистером Гудли, кашляя и отплевываясь. Я был очень рад, что кто-то другой взял на себя ответственность. Дойдя до конца коридора, мистер Гудли поставил сундук и сел на него.

– Неприятное положение, сэр, вы не находите? Мы тут с вами в полном смысле слова между двух огней, как между молотом и наковальней или между Сциллой и Харибдой, брошены на произвол судьбы в безвыходном тупике, болтаемся на волоске, как кот в мешке, зависший на краю бездны под перекрестным огнем противника. Да уж… Но не все пропало, мастер Алекс, нет, никоим образом. Главное – не терять головы, и мы прорвемся. Попомните мои слова. Так… Вы, сэр, несомненно, заметили окно у меня за спиной? Оно называется подъемным окном. Предполагается, что можно без каких-либо помех поднять его нижнюю часть и впустить свежий воздух. Так-то оно так, но, к сожалению, года два назад я красил это окно и по небрежности закрыл его прежде, чем краска высохла, так что теперь его не отворить никакими силами. Эта мерзкая хреновина замурована надежнее, чем вход в пещеру Аладдина или верблюжья задница в песчаную бурю. Мы в ловушке. Видите ли, сэр, в мои намерения входило выбраться через это окно на крышу угольного сарая, но теперь придется пересмотреть планы. Какие будут предложения, старина?

– Разбить окно?

– Разбить окно. Да, действительно. Однако, сэр, разве за все те годы, что мы имеем честь быть знакомыми, вы не обратили внимание на рост вашего покорного слуги? В чулках он равняется шести футам и одному дюйму, – это не так много, как в те дни, когда моя спина еще не досаждала мне. Прошу вас, сэр, обратить внимание на размеры оконной рамы. При самом щедром допущении они составляют два фута на один. Поэтому, мой юный друг, если только в вашем симпатичном сундучке не хранится какого-нибудь удивительного устройства, способного уменьшить меня до соответствующих габаритов, то мне представляется, что известные человечеству физические законы не дают мне возможности деформироваться настолько, чтобы протиснуться в окно указанной величины.

– Но я могу деформироваться в него.

– Это так, сэр. Конечно. Но что потом? Побежите за помощью к нашим? Боюсь, что к тому времени, когда они разработают план моего спасения, будет уже поздно. Как видите, огонь уже распространяется по коридору позади вас, сэр. У нас нет времени, дорога каждая секунда. Достаточно ли ясно вам это? Хорошо. Я, разумеется, сейчас же разобью окно, дабы, по крайней мере, вы могли благополучно выбраться отсюда.

– Почему же вы не разбиваете его, мистер Гудли? Сделайте это поскорее, – подгонял я его нетерпеливо, потому что он по-прежнему сидел на сундуке, в то время как дым вокруг нас сгущался. Дышать становилось все труднее, мы выплевывали слова с хрипом и кашлем. К тому же и пол у меня под ногами стал заметно нагреваться. Это мне совсем не нравилось.

– Прошу прощения, сэр. Могу я попросить вас встать вот здесь, у стены? Благодарю вас. Я сейчас вернусь.

С этими словами он поднялся и, прихватив сундук, пошел прочь.

Он удалялся по коридору, и я уже решил, что он не вернется, так как нашел другой путь спасения, который хочет от меня утаить. Мне показалось, что он был немного раздражен, когда я предложил разбить окно, и я подумал, не огорчил ли я его до такой степени, что он теперь будет только рад видеть, как я поджариваюсь.

Но звук его шагов развеял мои сомнения. Шаги были тяжелыми. Он бежал в моем направлении, держа сундук на вытянутых руках. Когда он пронесся мимо меня, я заметил струйки дыма, поднимавшиеся от его костюма, а также пару язычков пламени.

И в этот момент я увидел, что на его пути стоит Джаспер Уокер.

Я забыл его убрать.

Мистер Гудли крикнул:

– Ииииийййййййййеееееехххххх-хх!

И рухнул на пол.

Но перед этим он успел метнуть сундук вперед, и тот врезался в окно. Эффект был ошеломляющий. Оконная рама треснула и с грохотом разлетелась в щепки, как будто целую галактику разнесло взрывом на тысячи звенящих сверкающих осколков.

Инерция – великая сила.

Когда мы с мистером Гудли выбросились на крышу угольного сарая, то увидели, как по подъездной аллее к дому мчатся пожарные машины в фейерверке веселых голубых огоньков.

11 февраля 1980 года «Д» – Дом

Огонь полностью уничтожил дом.

Уничтожил студию Винсента со всеми картинами.

Уничтожил легенду о слепом художнике. Все своими глазами видели, как он выносил Бобби из огня, – чего Бобби и добивался.

Уничтожил мои напрасные надежды на то, что угрозы Бобби – всего лишь бахвальство, попытка запугать меня, за которой не кроется серьезных намерений.

Парень рехнулся окончательно и бесповоротно.

На уме у него был апокалипсис – конец света.

Я всегда смутно подозревал, что он хочет казаться жаждущим крови, помешанным на убийствах беспощадным ангелом смерти, и он действительно был им.

Я перепугался не на шутку.

Особенно оттого, что мы с ним спали в одной комнате.

В новом доме.

Через несколько недель после пожара Винсент и Хелена продали то, что осталось от старого дома, вместе с прилегающей территорией. Сначала мы поселились в пяти смежных номерах на четвертом этаже отеля «Шелбурн». Вместо садика перед домом у нас был парк Стивенс-Грин, а дублинские переулки служили задним двором. Не разгуляешься.

Винсент, Хелена и сестра Макмерфи смотрели теперь на мистера Гудли как на героя. Его назначили нашим воспитателем и дали ему указание не спускать с нас глаз. Что он и делал, неукоснительно. Поэтому всякий раз, проходя мимо того отеля, я вспоминаю раннее укладывание в постель, подъем по будильнику, обед в строго определенное время, предательские половицы, громким скрипом оповещавшие всех вокруг о каждом моем шаге, персонал гостиницы (сплошные шпионы), мрачного как туча Винсента, Хелену и двойняшек, косящихся на нас с Бобби, будто это мы были виновны в поджоге. И Бобби, обстреливавшего меня горящими спичками и обещавшего в следующий раз подготовить все как следует.

Только Альфред и Мэгз, похоже, извлекали массу удовольствия из нашего бедственного положения. Именно в этом отеле протекал их медовый месяц несколько веков тому назад, и теперь почти каждый день на дверях их спальни вывешивалось объявление «Просьба не беспокоить». Я даже думать не хочу о том, что заставляло их хихикать по ночам в своей комнате рядом с нашей, потому что сразу вспоминаются похабные шуточки, которые отпускал по этому поводу Бобби.

В новый дом – или, точнее, дома – мы переезжали целых три дня. Дома находились в Теренуре, сразу за поселком со стороны Ратгара, недалеко от церкви. Это были два просторных здания из красного кирпича, стоявшие почти вплотную друг к другу и соединенные переходом. Все в целом напоминало какого-то обожженного в печи монстра с двумя ртами и восьмью глазами.

Я влюбился в этот дом с первого взгляда.

Вокруг кипела жизнь. Люди постоянно сновали по улице туда и сюда, и я провел немало часов, наблюдая за прохожими, спешащими по своим делам, и сочиняя истории про них. Я придумывал им семьи и даже истории, которые они рассказывали своим иллюзорным детям.

Маме с папой здесь тоже понравилось бы.

Я тосковал по родителям. Было грустно, что я не увижу, как они стареют. Мне не хватало историй, которые Виски рассказывал мне на ночь, и хотя я провел много времени, пытаясь мысленно воспроизвести звучание его голоса и манеру речи, и даже навострился делать это точно так же, как он, все равно это было совсем не то, что слушать его голос. Мне не хватало материнских ласк, предназначенных только для меня. Нежного маминого голоса, который убаюкивал меня, – особенно после того, как Виски напрочь прогонял сон своими жуткими колыбельными историями.

Винсент и Хелена делали для меня все, что могли, и мне абсолютно не на что было жаловаться, но они были Винсентом и Хеленой, а не Виски и Элизабет. Они пытались заменить мне отца и мать – Хелена пыталась, во всяком случае. А Винсент… Винсент был целиком поглощен своей работой и не любил, когда его отвлекали.

И если забота Винсента о неожиданно доставшемся ему новом ребенке носила несколько принужденный характер, то Хелена с лихвой возмещала это. Разумеется, Винсент любил меня и ничего для меня не жалел, просто у него не было времени на меня. У него не было времени, чтобы выкроить для меня время. Но он, насколько я понимаю, точно так же избегал всех остальных.

С укоренившейся привычкой бороться трудно, и Винсент порой, вспомнив о своей слепоте, опять разыгрывал из себя незрячего. Его, похоже, нисколько не волновало, что все вокруг знают правду. Для него эта мнимая слепота была важна, так как он был убежден, что создал свои лучшие работы в последние годы. Как и прежде, он проводил почти все время на чердаке, переоборудованном в мастерскую. Туда допускалась одна лишь Хелена, хотя раз или два я замечал болтавшегося неподалеку мистера Гудли.

Я думаю, Винсент и сам чувствовал себя неловко в роли непризнанного слепца и именно поэтому запирался от всех нас в студии, где никто не мешал ему со своей правдой и где он мог отдаться своему делу, ни о ком не думая.

Бобби это до крайности раздражало.

Ему казалось, что Винсент пренебрегает им.

Намеренно.

И ничего хорошего в этом не было.

Абсолютно ничего хорошего. Потому что у Бобби, к несчастью, тоже были задатки художника. Успокаивался он только тогда, когда перед ним были лист бумаги и краски. Если Винсенту случалось проходить мимо нашей комнаты, когда Бобби рисовал, он заходил к нам. Чувствовалось, что ему хочется вмешаться, показать сыну пару приемов, научить его. Но тут он, казалось, вспоминал о своей слепоте и уходил, якобы ничего не заметив.

Бобби, конечно, задевало, что даже ради собственного сына Винсент не может выйти за пределы своего эгоистического существования.

Но Бобби знал, что Винсент обратил внимание на его занятия живописью, и это подстегивало его. Когда-нибудь он напишет такую потрясающую картину, что Винсент не сможет пройти мимо великого творения и признает в Бобби художника.

Когда-нибудь это должно случиться.

Разве не так?

Я всей душой надеялся на это.

Надеялся ради самого Винсента.

Так, о чем еще надо рассказать в этой главе?

Ах да, о соседях.

Всего в каких-нибудь двух метрах от нашего дома жили другие, незнакомые нам люди.

Слева от нас был ад, справа – рай, а через дорогу – чистилище.

Ад был отдан на откуп докторам. Зубной врач Бэнкс занимал первый этаж. На втором хозяйничали терапевты – доктор Ирвинг, доктор Вольф и доктор Дойл. А наверху трудился не покладая рук садист-хиропрактик Маккарти.

Чистилищем заведовала миссис Кантуэлл, бывшая школьная учительница. Мы с Бобби еще не имели удовольствия (совершенно неподходящее выражение, но не я его выдумал) испытать на себе ее педагогические таланты. Однако нашим сестрам Виктории и Ребекке повезло меньше, и нам постоянно приходилось выслушивать их очередную повесть об ужасных, противоестественных уроках миссис Кантуэлл. Не то чтобы она учила их чему-то противоестественному, просто ей самой, судя по их рассказам, давно пора было переселиться в мир иной.

Рай справа от нас был сложен из красного кирпича и имел квадратную форму. В нем пребывали звезды экрана, Мэри и Ричард Харрингтон.

И их дочь.

Сьюзен.

О да.

Чуть не забыл упомянуть второе чистилище.

Конюшни Гектора.

На задах нашего дома были конюшни, которые мы сдавали не кому иному, как фотографу-энтузиасту. Вот только еще одного субъекта, свихнувшегося на этом деле, мне и не хватало. Оказалось, правда, что он не так уж много времени уделял фотографии, а когда уделял, это не особенно впечатляло. Его снимки представляли собой нечто вроде фоторепортажей о ночном Дублине. Не совсем то, к чему я привык.

И лишь несколько лет спустя, сопровождая Гектора в одной из его прогулок по городу, я понял, что фотография не обязательно должна передавать что-то запоминающееся, красиво освещенное и красиво расположенное. Всему есть место и время, надо только найти подходящее настроение.

Так говорил Гектор.

Он немного напоминает мне Виски.

Не внешностью или манерой поведения, а тем, как он говорил. Иногда мне казалось, что это сам Виски разговаривает со мной, и когда я мысленно повторял его слова, то слышал голос Виски. Очевидно, дело в том, что фотографы видят мир по-особому, оформленным в виде картинки, ограниченной четырьмя прямыми линиями, которые отсекают все лишнее и оставляют самое важное. Все, лежащее за пределами этого прямоугольника, не стоит внимания, они хотят, чтобы люди увидели то, что видит художник.

Гектор жил в одной из бывших конюшен, а в другой у него была лаборатория. Как-то так вышло, что в первую же нашу встречу мы заговорили о моих родителях. Он, конечно, слышат о Виски – кто же не слышал о нем, – и, зная, как Виски изводил клиентов, он поражался, что к нему продолжали обращаться с заказами. Но нельзя забывать, что Виски был талантлив, а в конечном итоге только это и имеет значение, особенно если человек верит в себя. Без веры в себя даже самый большой талант бесполезен. У Элизабет тоже был талант – не меньший, чем у Виски.

Я спросил Гектора, как случилось, что он занялся фотографией. Казалось, что она даже не слишком интересует его, да и фотографом он был не ахти каким. Рассмеявшись, Гектор ответил, что фотография – это его прикрытие, а вообще-то он частный детектив.

Я представлял себе частных детективов совсем другими. Гектор был совсем не похож ни на Джима Рокфорда из романов Джеймса Гарнера, ни на Энтони Зебру или Дэвида Янсена из «Гарри О», ни на того толстяка из «Карамболя». С первого взгляда на них было ясно, что они крутые ребята или, по крайней мере, знают, что к чему. А по внешности Гектора нельзя было сказать, что он готов выбраться из любой переделки.

Он специализировался по супружеским изменам и мошенничеству. Выслеживал людей, обманывавших своих начальников или супругов. Он сказал, что таких вывести на чистую воду легче всего, они делают кучу ошибок. Иногда, правда, на это уходит много времени, но такая уж у него работа – требует терпения.

Фотография была его вредной привычкой, вроде курения. Он дня не мог прожить без того, чтобы что-нибудь не сфотографировать. А поскольку ему часто приходилось работать по ночам, он полюбил ночной город со всеми его атрибутами: огнями уличных фонарей; черным небом; неоновыми вывесками; пьяницами; наркоторговцами, открыто промышлявшими на улицах; нанюхавшимися клея мальчишками; шайками любителей пива, марширующими по мосту О'Коннела в поисках приключений; полицейскими, всегда ходившими по двое с наступлением темноты; кокотками с богатыми пожилыми поклонниками, порхающими из одного клуба на Лисон-стрит в другой; студентами во всем черном, с независимым видом блюющими в темном углу, и прочим.

Это был другой мир, сказал Гектор, хотя – тот же самый.

Обратная сторона.

Для себя Гектор фотографировал только по ночам. Лишь изредка, познакомившись ночью с каким-нибудь интересным человеком, он договаривался встретиться с ним для съемки на следующий день. Кроме этих случаев, я никогда не видел, чтобы он работал днем.

Таковы были наши соседи, каждый по-своему необычен. Незнакомцы, с которыми нам предстояло в той или иной мере сблизиться в последующие годы. Они были милыми и обаятельными людьми, хорошими и дурными, альтруистами и эгоистами – в зависимости от того, что вы значили для них.

Ничего этого нельзя было сказать про Стивена.

У Виктории с Ребеккой завелся дружок.

Один на двоих.

Идиот Стивен.

Все употребленные выше эпитеты, характеризующие наших соседей, к Стивену были неприложимы. Я не испытывал к нему абсолютно никаких чувств, он был для меня величиной несуществующей. Невозможно было ни любить его, ни ненавидеть. Я не мог понять, есть ли у него в голове хоть какой-нибудь проблеск разума или же сплошная пустота от одного уха до другого. Он был одновременно смешон и скучен, и, откровенно говоря, у меня от общения с ним начинала болеть голова, так что я предпочитал вообще о нем не вспоминать. Это было не так-то легко сделать, поскольку он постоянно околачивался в нашем доме.

Он играл роль уверенного в себе, холодного и невозмутимого героя с чистыми помыслами.

Не знаю, как насчет помыслов, но вот от него самого на три метра по всем направлениям распространялся затхлый, прокисший запах. Геройских поступков за ним тоже не наблюдалось. Что же до холодной невозмутимости – последней его возможности оправдаться в моих глазах, – то о какой холодности может идти речь, если человек не просто постоянно потеет (слишком слабое выражение для него), а обливается потом.

27 февраля 1980 года «Е» – Ересь

Бобби не мог мне простить того, что я выбрался из дому целый и невредимый. Сказал, что сотворит что-нибудь необыкновенно гадкое и постарается, чтобы обвинили в этом меня, и уж тогда я до самой смерти не отмоюсь.

Я ответил, что мне начхать на его угрозы.

Соврал, конечно.

Он сказал, что может читать мои мысли и знает, какой я на самом деле малодушный трус и как у меня внутри все дрожит и трясется. Еще он сказал, что продал душу дьяволу и теперь он может сотворить любую ересь, какую захочет.

Я возразил, что дьявола в природе не существует и что я не замечал у самого Бобби ни рогов, ни копыт.

Он объяснил, что они спрятаны у него под одеждой. По ночам, когда я засыпаю, он нагишом любуется на себя в зеркало.

В эту ночь я старался не спать, так как был уверен, что увижу какой-нибудь кошмар. Тем не менее я, очевидно, уснул, потому что вдруг очнулся и увидел рядом с собой Бобби с большим ножом – должно быть, из кухни. Он поднес нож к моему лицу и улыбнулся. «Затем он сказал, чтобы я был начеку, а то попадусь. Пообещал вырезать у меня сердце, когда я усну.

Больше в эту ночь я не спал.

Когда утром я сказал Хелене, что плохо себя чувствую, и попросил разрешения остаться дома, она вытащила меня из сундука и ответила, что я должен идти в школу, чтобы не вырасти таким же идиотом, как те мужчины, которых она имела несчастье встретить в своей жизни.

Я пошел в школу.

28 февраля 1980 года «Ё» – Ёлки-палки!

Я понимаю, что у вас есть ко мне два вопроса. Первый: почему я никому не сказал, что Бобби поджег дом? И второй: что я собирался предпринять в связи с этим?

Не сказал я про Бобби потому, что… ну, во-первых, кто мне поверил бы, если у меня не было абсолютно никаких доказательств, кроме его собственного признания, ничем, впрочем, не подтвержденного? Если бы я обвинил Бобби, а он стал бы все отрицать, то еще неизвестно, чьи слова приняли бы за правду.

Я не хотел рисковать.

У меня действительно был придуман план, и чем меньше людей о нем знали, тем больше была вероятность, что я смогу осуществить его. А в чем этот план заключался, вам, дорогой читатель, знать вовсе не обязательно.

Пока.

Наберитесь терпения, а я тем временем кое-что объясню.

Дело в том, что я считал Бобби идеалистом с очень большими запросами. Он хотел быть человеком, которого все уважают, к чьему мнению прислушиваются. У кого спрашивают совета.

Но он не был таким человеком.

Никто, в общем-то, не обращал на него особого внимания, кроме меня. Он обладал прекрасными катками, но они не могли реализоваться. Он был разочарован и просто отчаивался из-за того, что у него не было какого-нибудь дела, которому он мог бы отдаться целиком и вложить в него всю свою энергию.

Его многое интересовало, и он за многое брался, но очень быстро остывал, ему все надоело. Он до смерти устал от жизни. Убийства, которые он совершал, были на самом деле криком о помощи.

Кроме шуток.

При этом он так ловко проделывал свои делишки, что никто его ни разу даже не заподозрил. Соседи считали, что над семьей тяготеет проклятие: в прошлом кто-то из предков совершил нечто ужасное и теперь наша карма заставляет всех нас и тех, кто близко связан с нами, отвечать за то злодеяние.

Нетрудно догадаться, что нас не осаждали толпы людей, искавших нашего знакомства. Даже те заблудшие души, которые сблизились было с нами, предпочитали держаться на безопасном расстоянии после того, как несчастья зачастили в наш дом.

Началось все в тот день, когда загорелся дедушка Альфред. Он дремал в своем кресле, дымя сигарой и попивая бренди. Сестра Макмерфи подхватила грипп и соблюдала постельный режим. Три дня и три ночи мистер Гудли ухаживал за ней и присматривал вместо нее за стариками.

В этот вечер, воспользовавшись тем, что Винсент и Хелена были в театре, мистер Гудли, по всей вероятности, не отказал себе в удовольствии слегка завысить привычную дозу. Мы стали подозревать неладное, когда уже поздно вечером услышали, что Альфред и Маргарет все еще находятся в гостиной. Обычно их укладывали спать в девять часов, самое позднее в половине десятого. Это нарушение заведенного распорядка заставило нас быть начеку.

Мы отправились прямиком на кухню. Мы не боялись, что нас поймают на месте преступления, – самое большее, что нам грозило, – это нравоучительная проповедь. Нам хотелось перехитрить взрослых и незаметно стащить еду из кухни.

Это была игра, в которой мы обязательно должны были выиграть.

Не знаю, в чем было дело – то ли в качестве, то ли в количестве порошка мистера Гудли, но только в десять вечера мы с Бобби обнаружили его на кухне без сознания.

Мы пробрались на кухню на цыпочках, готовые в любой момент дать стрекача. Когда мы увидели, что мистер Гудли лежит на полу рядом с рассыпавшимся содержимым его волшебной шкатулки, нас охватил не столько страх, сколько любопытство. Что могло довести мистера Гудли до такого состояния? Бобби сказал, что дело в передозировке. Я потрогал щеку мистера Гудли, заглянул ему в нос и приподнял дрожащей рукой веко. В шкатулке ничего не было, кроме пластмассовой коробочки с каким-то белым порошком. Рядом с ним валялись небольшое зеркальце, бритвенное лезвие и свернутая денежная купюра. Бобби развернул купюру – пятьдесят фунтов, – стряхнул с нее порошок и сунул в карман своей пижамы.

Мистер Гудли открыл глаза, и мы испуганно отскочили. Глаза его так и остались открытыми, и мы с осторожностью снова приблизились к нему. Бобби сказал, что это рефлекторное сокращение мышц и мистер Гудли мертв. Петухи бегают очень долго после того, как им отрубают голову, добавил он. Я возразил, что это выдумки, и он посоветовал мне, раз я не верю ему, зажать пальцами нос мистера Гудли. Если он жив, то откроет рот, чтобы дышать. Когда я предложил ему сделать это самому, он ответил, что ему нечего проверять, он и без того знает, что мистер Гудли умер.

И назвал меня трусливой девчонкой.

Я продолжал разглядывать мистера Гудли, Бобби же это не интересовало, и он принялся исследовать содержимое холодильника.

– Ну как, по-твоему, он – умер?

– Вроде бы нет. Хоть и слабо, но дышит.

– Сандвич с салатом будешь?

– Нет.

– Мы можем недурно поужинать.

– Что нам делать с Гудли? Не можем же мы его так оставить.

– Почему?

– А вдруг он и вправду умрет?

– Ну и что?

– Ты о чем?

Я пытался найти довод в пользу оказания помощи мистеру Гудли. Мне, в общем-то, хотелось что-нибудь сделать для него – он спас мне жизнь во время пожара. Но, с другой стороны, подвиг он совершил случайно, ничем не рискуя, специально за мной в огонь не лез. Он по-прежнему оставался высокомерным властным наркоманом, который приставал ко мне со своими уроками и цокал языком, когда я делал ошибки.

– Он же полное ничтожество, – бросил Бобби, вываливая на сковородку сосиски с помидорами. – Ты и сам это знаешь. Нюхач. Он заслужил то, что с ним случилось. А знаешь, где я его застукал пару лет назад? У постели Виктории. Он так умильно смотрел на нее и на Ребекку, нагнулся, поправил волосы и поцеловал ее в щеку. Старый козел.

Сказать, что я был огорошен, значит ничего не сказать. Я выпучил глаза и лишился дара речи. Но у меня сразу же возникла мысль: Бобби мог все это выдумать. Он часто сочинял всякие небылицы, чтобы привлечь к себе внимание.

– Бобби, нельзя бросать его здесь.

– Послушай, ты можешь подождать хоть одну минуту? Я умираю от голода. Стоит нам кого-нибудь позвать, нам не дадут поесть толком. Попробуй взглянуть на дело с этой точки зрения. Чем быстрее мы поедим, тем быстрее сможем помочь Гудли.

У меня не было выхода. Я подчинился. Если бы это был не мистер Гудли, Бобби, я уверен, первый кинулся бы за помощью.

А может, и нет.

Мы сидели за столом, бросая время от времени взгляды на старину Гудли, чтобы убедиться, что он еще дышит. После этого я хотел бежать за кем-нибудь, но Бобби настоял на том, чтобы вымыть и вытереть посуду. Он сказал, что лучше уничтожить следы того, что мы целых полчаса ублажали себя в одной комнате с умирающим человеком.

Это будет трудно объяснить, сказал он.

Мы оставили кухню точно в том виде, в каком она была.

– Значит, поступаем следующим образом, – начал Бобби. – Скажем, что ты не мог уснуть, хотел выпить молока или еще чего-нибудь. Когда ты встал, я решил спуститься на кухню вместе с тобой. А сказать надо Альфреду и Мэгз, к Макмерфи мы не пойдем. Согласен?

– Согласен.

Бобби дважды постучал в дверь гостиной и тут же залился самыми натуральными слезами. У него это всегда здорово получалось. Мог вызвать их в любой момент по желанию. Подбежав к Мэгз, он обслюнявил всю ее блузку, рассказывая, в перерывах между рыданиями, сочиненную им историю. Мэгз взглянула на меня и поманила к себе. Думаю, именно тот факт, что я был бледен как полотно и трясся с головы до ног, убедил ее, что случилось действительно нечто серьезное.

Никогда больше я не видел Мэгз такой уравновешенной и трезвомыслящей, как в этот краткий промежуток времени. Она оставила нас на попечение Альфреда – или его на наше попечение – и отправилась на кухню посмотреть, что же вызвало такой переполох. Мы слышали, как она вскрикнула, а затем ее шлепанцы испуганно зашаркали в переднюю – она побежала вызывать «скорую».

После этого началось светопреставление.

Маргарет вызвала «скорую» и полицию и набрала телефонный номер театра, где ей сказали, что спектакль закончился двадцать минут назад. Тогда она позвонила в «Уайтс» – ресторан, куда Хелена с Винсентом собирались пойти после театра, – и оставила там для них сообщение. Покончив с телефоном, Мэгз направилась к Макмерфи.

Альфреда все происходящее совершенно не касалось. Он сидел, прихлебывая бренди и попыхивая сигарой, и витал в своем собственном мире. Я пошел к двери и в этот момент услышал чьи-то шаги на лестнице и вой сирен «скорой помощи». Мэгз спустилась вместе с сестрой Макмерфи и велела мне открыть дверь врачам и санитарам, пока они с Макмерфи оказывают помощь мистеру Гудли. Выглянув на улицу, я увидел, что автомобили жмутся к обочине, давая дорогу «скорой». В следующую секунду «скорая», взвизгнув тормозами, остановилась в маленьком мощеном дворике перед нашим домом. Из машины выскочили врачи в халатах и взбежали по ступенькам. Я показал им дорогу на кухню и поспешил за ними.

На кухне был сумасшедший дом. Макмерфи кричала врачам, чтобы они скорее тащили носилки и отвезли мистера Гудли в больницу. Мэгз, в чьей голове восстановился обычный хаос, восклицала, что приезд гостей – это приятная неожиданность, и закидала их вопросами – кто они такие, где живут и не сыграют ли они с ней в карты.

Бобби предложил свою помощь, в ответ на что ему велели взять пример с меня и не мешаться под ногами. Мы обосновались у подножия лестницы в передней, откуда могли наблюдать за происходящим, не боясь, что нас опять погонят прочь.

Только мы сели, как вдруг весь дом содрогнулся от жуткого вопля. Кровь от него леденела в жилах, внутренности буквально выворачивало, сердце разрывалось, пульс останавливался, барабанные перепонки лопались и стекла в окнах звенели.

Я бросился было в кухню, решив, что вопль летит оттуда.

Но я ошибся.

Он раздавался в гостиной прямо напротив нас.

За полуоткрытыми дверьми гостиной полыхало оранжевое сияние, и именно там кто-то кричал. Мы с Бобби подбежали к дверям и распахнули их.

Это было действительно страшно.

Посреди комнаты Альфред плясал какой-то невообразимо дикий танец, тщетно пытаясь сбросить лизавшие его языки пламени. Один из санитаров оттолкнул нас, кинувшись на помощь. Но было слишком поздно. Альфред упал с глухим стуком, прежде чем санитар успел добежать до него. В воздух поднялось зловонное облако серого дыма.

Скинув халат, санитар стал гасить с его помощью пламя. Вбежала Макмерфи в сопровождении второго санитара. Вместе они потушили огонь, но первый санитар, пытавшийся прощупать пульс у Альфреда, покачал головой. Он сказал, что Альфред перед тем, как упасть, схватился за сердце, и они заключили, что это был сердечный приступ.

Нас опять оттеснили в сторону.

На этот раз полиция.

Они прибыли одновременно с Винсентом и Хеленой. Винсент, начисто забыв о своей слепоте, бросился прямо в дом.

Непростительная оплошность.

Один из полицейских загородил ему дорогу.

Винсент остановился и посмотрел полицейскому прямо в глаза.

– Дайте мне пройти, молодой человек! – крикнул он. – Я живу здесь. Вот мой сын, – указал он на Бобби, стоявшего рядом со мной в прихожей.

– Вот черт! – вырвалось у Хелены.

– Вот черт! – воскликнул Винсент, осознав, что ведет себя совсем не как слепой.

«Вот черт!» – выругался я про себя, поняв, что теперь вся правда о шантаже выплывет наружу и Бобби предстоит пережить еще один удар.

Один из санитаров вдруг ринулся к «скорой» и так сильно толкнул нас с Бобби, что Мы повалились на пол.

– Господи боже! И старуха туда же! – воскликнул он.

Попутно он толкнул и полицейского, разговаривавшего с Винсентом, и тот непременно скатился бы по ступенькам, если бы Винсент вовремя не поймал его, инстинктивно протянув руку.

– Что происходит?! – закричала Хелена.

– У старушки разрыв сердца, – ответил санитар.

– У Маргарет?! Не-ет! Нет-нет-нет-нет-нет!!!

Хелена бросилась вверх по лестнице мимо Винсента, мимо полицейского, мимо меня, мимо Бобби, прямо в гостиную. Винсент, опомнившись, быстро последовал туда же, за ним – санитар и полицейский.

Я тоже хотел побежать за ними, но тут мне на глаза попался Бобби. Он стоял, спокойно отряхиваясь и постукивая пальцем себя по носу.

И криво ухмылялся.

Март – апрель 1980 года «Ж» – Жопа

О господи, господи! Черт, черт, черт, черт!

Это Бобби.

Это он все подстроил.

Это было ужасно.

Действительно ужасно.

Я знал, что в следующий раз он убьет меня.

И очень скоро.

Он наверняка боится, что я выдам его. Не может не бояться. Он знает, что я ненавижу его. Никто не знал имени поджигателя – ни Хелена, ни Винсент, ни остальные.

Я знал, конечно, что теперь мне – полная жопа.

Я не хотел умирать.

Но кому я мог рассказать об всем этом?

Никому.

В эту ночь Бобби хихикал в своей постели.

Он спросил, не считаю ли я, что Винсент и Хелена выглядели очень смешно, когда увидели, что он наделал.

Хелена страшно плакала.

Точно так же, как я, когда погибли мои мама и папа, только еще сильнее.

Мне было тошно.

Надо было рассказать о Бобби кому-нибудь, но я дрожал от страха, представляя, что он сделает со мной, узнав, что я настучал на него. Убьет на месте. Не задумываясь.

Я сказал ему, что, может быть, мистер Гудли умер просто от сердечного приступа, и это вывело его из себя. А когда я добавил, что одновременная смерть Альфреда и Мэгз – случайное совпадение, он пришел в неописуемую ярость, стал прыгать на постели, потрясая кулаками и вопя, как он счастлив, что такой безнадежный тупица не родной его брат. Потом он прыгнул на мою постель и придвинул свое лицо вплотную к моему. Он сказал, что это он убил их всех, и повторял это снова и снова.

Он сказал, что дьявол научил его, как это сделать.

Он сказал, что убивать на самом деле очень легко.

Сказал, что очень доволен собой.

Но он не скажет мне, как он все это подстроил.

Я не мог уснуть, гадая, как же все-таки это у него вышло.

Как он убил мистера Гудли?

Мне не приходило в голову никакого объяснения.

Он сказал, что объяснит это мне когда-нибудь.

Но я понимал, что он говорит это просто для того, чтобы подразнить меня, так как знает, что я умираю от любопытства.

Я ответил ему, что меня это нисколько не интересует.

Соврал, конечно.

3 апреля 1980 года «З» – Зарубка

Никто не знал правды, кроме меня.

И я, черт побери, совсем не хотел быть беззащитной букашкой, которую вот-вот должны прихлопнуть.

Спустя несколько недель, когда все немного успокоилось, Бобби сказал мне, как он это сделал. Все мы были в шоке – посттравматический стресс, как теперь это называют, – и даже Бобби, хотя он-то. я думаю, вовсе не испытывал каких-либо угрызений совести, а просто не мог поверить, что ему все сошло с рук.

У меня было ощущение, что это моя вина. Я думал, что, может быть, я от природы обладаю дефектом или нахожусь во власти каких-то злых чар. А что, если я заколдованный рассадник всяческого несчастья, навлекающий на людей порчу, сглаз и вечное проклятие, смертельный водоворот, затягивающий в свою воронку всех окружающих? Я уже всерьез начинал верить во весь этот удручающий суеверный вздор.

Мне позарез надо было высказать это все кому-нибудь – хотя бы для того, чтобы услышать в ответ, что это полный абсурд. Я умирал от желания излить душу, а тут однажды вечером Бобби отозвал меня в сторонку и рассказан, как было дело.

– Я использовал тебя, Алекс. Ты ничего не мог поделать. У меня все было точно рассчитано.

– А почему…

– Заткнись и слушай, что тебе говорят.

– Это я во всем виноват. Я приношу несчастье.

– Когда ты наконец вырастешь, Алекс? Я пытаюсь объяснить тебе, как все произошло. Не хочу возиться с тобой, если у тебя крыша поедет, – пока, во всяком случае, мне это ни к чему.

– Но как ты мог рассчитать все это с Гудли?

– Крысиный яд. Старый осел так и не понял, от чего загнулся… Ты будешь слушать или нет? Все оказалось очень просто…

Мы с Бобби были на месте преступления, в кухне. В доме стояла гробовая тишина.

– Ты слышишь меня, Алекс?

– Что? Да-да, я слушаю.

– Признаюсь, что смерть Альфреда и Маргарет я не планировал. Просто повезло. Вдохновение нашло, инстинкт подсказал, что пора действовать. Обстоятельства сложились удачно. Да, черт побери, я был на высоте.

– Ты же убил трех человек… – Я был не в силах поверить, что сижу и как ни в чем ни бывало разговариваю с хладнокровным семилетним убийцей. Наблюдая, как он уплетает кукурузные хлопья, я не мог представить, что он действительно сотворил все это.

– Я случайно пролил немного бренди из стакана Альфреда на пол и хотел вытереть лужу, но тут заметил, что в гостиной, кроме нас двоих, никого нет. Ты, очевидно, был на кухне с другими. Я уже взял бутылку, чтобы налить ему еще, но вдруг подумал, как будет забавно, если у Альфреда загорятся ноги. Может, это будет встряска, которая вернет его к реальности, в мир живых людей. Думая об этом, я наполнял его стакан, но, отвлекшись, не заметил, как перелил через край. Немного бренди попало ему на брюки, но ему, похоже, было наплевать. Я извинился, хотя особой вины не чувствовал. Я представлял себе, как он сидит у огня – в одной руке тлеющая сигара, в другой пустой стакан. Я еле удержался, чтобы не расхохотаться. Разве это не смешно? Как по-твоему, Алекс?

– По-моему, не очень.

– Это потому, что тебя там не было.

– Да.

– Ты, наверное, не веришь мне, да? А почему, Алекс?

– Потому что ты врун.

– Значит, ты думаешь, что я это выдумал? Ты не веришь, что я убил Альфа и Гудли? Не веришь, Алекс?

– Нет. Это было просто совпадение, вот и все. Два несчастных случая. А ты тут ни при чем.

– Какие совпадения и несчастные случаи! Послушай, Алекс, ты понимаешь, что я говорю? Ни черта ты не понимаешь. Это я поджег Альфреда. Я, слышишь? Не какой-нибудь несчастный случай и не совпадение это сделало, а я! Черт. Ты что, хочешь, чтобы я повторил свой подвиг? Убил кого-нибудь еще, чтобы доказать, что это я? Уф-ф. Мне-то что, я запросто могу повторить. Я тогда повеселился на славу.

Меня убедили его глаза, искренность, звучавшая в его голосе, а также какое-то маниакальное выражение лица, на котором самодовольство и ненависть постоянно сменяли друг друга. Чувствовалось, что если даже он и не сделал этого, то хотел сделать.

– Но зачем? – спросил я. – Зачем убивать Альфреда? Ну ладно, Гудли – с ним понятно, если то, что ты говорил о нем раньше, правда. Но почему Альфред?

– Почему, почему… – пробормотал он. – Потому. Не знаю почему. Просто так получилось.

– Ты ненавидел его?

– Потому что я мог это сделать! – крикнул он, заплевав стол непрожеванными кукурузными хлопьями. – Вот именно. Потому что мог. Потому что у тебя было такое забавное выражение, когда мы нашли Гудли на кухне. Потому что мне хотелось этого, ясно? Это тебя устраивает? Или ты будешь приставать ко мне со своими вопросами?

– И ты хочешь сделать это еще раз, да? Ты вошел во вкус?

– Не знаю. Может быть. Трудно сказать заранее.

– Но я ведь могу рассказать об этом другим. Мне ничего не мешает.

– Да, абсолютно ничего. Пожалуйста, можешь доносить на меня.

– Может, я так и сделаю.

– Не сделаешь.

– Сделаю.

– Да нет, Алекс. Я знаю тебя. Ты будешь думать об этом несколько дней и поймешь, что, во-первых, у тебя нет доказательств, а во-вторых, кто тебе поверит? Да, и еще, в-третьих: если я только заподозрю, что ты раскрыл рот, я убью и тебя тоже.

– Пошел ты!..

– А ведь тебя мучают все эти секреты, да, Алекс?

– Какие еще секреты?

– Ой, только не надо юлить. Я наблюдал за тобой, тихий маленький Алекс. Сидишь и слушаешь. Притворяешься, что тебя нет в комнате, а сам все замечаешь и запоминаешь. Никто даже не догадывается, какой ты на самом деле сообразительный. Никто, кроме меня. Потому что я – умнее. Я знаю тебя. Могу читать твои мысли.

– Не знаю я никаких секретов, честное слово.

– Но ты ведь знал, что папа на самом деле все видит, разве нет? Да, ты знал, задолго до того, как об этом узнали другие.

– Ну и что?

– Ты знал и не сказал даже мне, его сыну. Ты держал это в секрете от меня. Ты знал, как я мучаюсь оттого, что он потерял зрение, и все равно ничего не сказал мне. Почему? Чтобы мучить меня еще больше? Скажи мне, почему?

– Потому что я… я боялся тебя.

– Что-что?

– Я боялся тебя. Ты напугал меня, когда мы были еще маленькими. Не помнишь? Тебе нравилось пугать меня.

– Тогда я просто шутил.

– Ну да, так я тебе и поверил после того, что т только что натворил!

Мы сидели друг против друга за кухонным столом. Бобби отодвинул тарелку в сторону и цедил чай из чашки. Я чувствовал, что он о чем-то напряженно размышляет, мне прямо слышно было, как у него в голове крутятся колесики. Что именно он думал в этот момент, я не знал и, клянусь вам, не хотел знать.

– Так что еще ты задумал? – спросил я.

– Я? Ничего, – отозвался он невинным тоном, улыбаясь дьявольской улыбкой.

– Но ты ведь имел в виду что-то определенное, когда угрожал мне, или просто хотел попугать?

– Нет, ничего определенного. Я ненавижу тебя, вот и все.

Улыбка исчезла с его лица, и я поверил ему.

– Ты страшно доволен собой, все знаешь и все умеешь, да?

– Ты так это говоришь, будто знаешь что-то, чего я не знаю. Да, Алекс? Что-то важное. Скажи мне.

– Ничего я не знаю.

– Скажи.

Ну я и сказал. Выдал ему все про Гудли и про шантаж.

Бобби выслушал мой рассказ внимательно, чуть ли не с благодарностью. Он уже и сам подозревал что-то вроде этого, ему нужно было только подтверждение. Он злился на меня за то, что я знал об этом, точнее, за то, что я ему об этом не сказал раньше.

И собирался убить меня за это.

Но не сейчас.

Он сказал, что пока только предупреждает меня, хочет, чтобы я зарубил это у себя на носу, – он собирается убить меня, когда мне исполнится двадцать один год. Точнее, перед моим совершеннолетием.

В январе 1994 года.

Он объяснил, что хочет дать мне возможность подготовиться. У него же за это время должен до конца сложиться план убийства. А до тех пор мы можем жить как враги, заключившие мирное соглашение. Как обыкновенные нормальные братья.

– А что, если я первым попытаюсь убить тебя? – спросил я.

У меня, разумеется, и в мыслях ничего подобного не было, просто хотелось прощупать почву.

Мне надо будет постараться, ответил он, чтобы моя попытка удалась, иначе он не будет ждать и убьет меня при первой возможности.

Похоже, я крепко влип, но пока был жив.

И на том спасибо.

29 мая 1980 года «И» – Исход

Винсент и Хелена сблизились, как никогда за последние годы. Винсенту больше не надо было притворяться слепым, и у него словно гора с плеч свалилась. Он вновь почувствовал себя свободным.

Виктория по-прежнему гуляла со Стивом.

А может, это была Ребекка.

Во всяком случае, обе были довольны и счастливы. Если бы Стив знал об этом, он был бы, наверное, вдвойне счастлив. Но он ни о чем не подозревал и потому мучился. Я этому радовался, так как опасался, что если он узнает, то будет проводить у нас вдвое больше времени. Слава богу, ему не хватало соображения разобраться в обстановке – или хватало соображения, разобравшись, не подавать виду.

Сестра Макмерфи была неутешна. Как мы могли помочь ее горю? Она не знала о том, что мистер Гудли шантажировал Винсента. Когда с ней пытались заговаривать, она только рыдала. Несколько недель после похорон она сидела взаперти в своей комнате, изредка выходя, чтобы в молчании пообедать вместе со всеми. При ней мы никогда не заговаривали о случившемся. Между собой мы тоже почти не затрагивали эту тему.

Однажды утром, после того как Макмерфи несколько дней не было видно, Винсент стал стучать в дверь ее комнаты и, не получив ответа, взломал ее. Макмерфи исчезла. На постели была оставлена записка, в которой говорилось, что, по ее убеждению, она должна оставить нас. Она корила себя за то, что не сумела вовремя разглядеть, что творится с Гудли. Если бы не она, ничего бы не случилось. Даже в гибели Альфреда и Маргарет она считала себя виновной. Она должна была удостовериться, что они легли спать. Ни одно из несчастий, произошедших в нашей семье, не произошло бы, если бы она была на высоте поставленной перед нею задачи. В конце записки Макмерфи писала, что пристроится где-нибудь, начнет новую жизнь и будет время от времени писать нам, чтобы узнать, как у нас дела. Она выражала уверенность, что мы поймем ее, и добавляла, что ей будет нас не хватать, но все равно так будет лучше.

Записка была подписана ее девичьим именем: Макмерфи.

На следующий день Гектор сказал Винсенту, что ему, скорее всего, не составит труда выяснить, где находится Макмерфи. Она была медсестрой, и это означало, что она либо найдет работу через агентство, либо устроится в больницу. Во всяком случае, когда она напишет, как обещала, то будет ясно, в каком городе или районе она проживает. И тогда уж он примется искать ее всерьез. А пока, чтобы не терять времени даром, он попробует навести справки в Дублине. Винсент нанял Гектора для поисков Макмерфи, так как мы все за нее беспокоились.

За исключением Бобби. Однако он тоже притворялся заинтересованным и спрашивал, где она будет жить, чем будет заниматься и когда вернется к нам, хотя на самом деле ему было ровным счетом наплевать.

Май – август 1980 года «Й» – Йо-Йо!

Я не верил ни слову из того, что говорил Бобби.

По крайней мере, я убеждал себя в этом. Но я и себе-то не мог до конца поверить.

Это было похоже на мои отношения с Богом – не с тем, что пылился у меня под кроватью, а с настоящим. Я хотел верить в него – правда, очень хотел – и задавал Винсенту самые разные вопросы, но он не умел отвечать на них так складно, как это делал Виски. У него самого, очевидно, не было ясности в этом вопросе.

Как и у меня.

Он сказал, что он атеист и не верит в Бога.

Я не знал этого слова и посмотрел его в словаре. Там было написано, что атеист – противник теизма. Почему это мешает Винсенту верить в Бога, я так и не понял.

Бобби на этот раз не смог найти подарки, которые мне сделали ко дню рождения, потому что я попросил, чтобы мне подарили книги, и их поставили на мою книжную полку.

Он подумал, что мне ничего не подарили.

Хи-хи-хи.

Бобби обрился наголо. Даже брови сбрил. Он стал похож на покрытое пушком яйцо с ушами. Когда-нибудь он допрыгается. По-моему, он просто делал первое, что приходило ему в голову, не задумываясь о последствиях.

А может быть, он пытался таким образом изгнать дьявола.

Или выглядеть пострашнее.

На самом деле он выглядел глупо.

Сбривая волосы, он сломал электробритву Винсента и был вынужден заканчивать работу обычной бритвой. В результате вся голова его была в порезах, и мне пришлось заклеивать их пластырем. Вид у него был жуткий.

Волосы на голове Бобби немного отросли, и теперь он напоминал пушистый черный теннисный мячик.

Сентябрь – декабрь 1980 года «К» – Конец Санта-Клауса

Когда у Бобби на голове снова появились волосы, он решил побрить Джаспера Уокера. Я поймал его за этим занятием. Он уже успел обрить Джасперу голову и ноги. Он сказал, что сделал это потому, что я смеялся над ним.

Но я не смеялся.

И не думал.

Он объяснил, что хотел сделать из Джаспера пуделя, но это оказалось совсем не так легко, как представляется, когда смотришь по телевизору, как австралийские фермеры стригут овец.

Когда я его ударил, то выбил ему один из передних зубов.

Влетело нам обоим.

Джаспер Уокер был так ужасен, что иногда я его даже боялся.

Если Бобби отсылали спать раньше меня, он вытаскивал Джаспера из-под моей кровати и ставил его рядом, так что я пугался до смерти, когда входил и зажигал свет.

Хорошо, по крайней мере, что он был чучелом.

Бобби не стал бы брить его, если бы он был живым.

Но лучше не думать об этом.

В школе было скучно.

История – скучный предмет.

Ирландский язык выучить невозможно, поэтому никто на нем больше не говорит.

Естественные науки мне нравились, особенно биология.

Можно, оказывается, нанести человеку серьезное увечье, если знать, куда ударить. Бобби сказал, что можно даже убить человека одним пальцем. Но я знал, что он выдумывает.

Если только он не имел в виду, что пальцем можно нажать на спусковой крючок.

На Рождество я попросил у Санта-Клауса ружье.

Я хотел подстрелить Бобби.

Не убить его, а чуть подранить.

Напугать.

Чтобы он оставил меня в покое.

Но я не получил ружья.

И потерял веру в Санту.

Апрель – декабрь 1981 года «Л» – Любовь

Бобби выгнали из класса за то, что он колол другого мальчика циркулем в зад. Когда я спросил Бобби, зачем он это делал, он ответил, что ему было интересно, чем это закончится.

Господи, какого результата он ожидал?

Или он просто не задумывался об этом?

А вообще-то пусть лучше так, а то, если он задумается, ничего хорошего не жди.

Когда мне было девять лет, я больше всего на свете хотел поскорее стать подростком, то есть взрослым, и иметь право ложиться спать так поздно, как захочу.

Я не мог дождаться этого.

На каникулах Винсент и Хелена вывезли всех нас в Париж.

Винсент сказал, что с удовольствием переехал бы туда.

Но больше никто не выразил такого желания, потому что местные жители не умеют говорить по-английски. Хелена, правда, сказала, что они могут, но не хотят.

Единственный стоящий аттракцион в Париже – это метро. Мне оно понравилось потому, что как-то раз мы потеряли там Бобби. Но на следующей станции пассажиры нашли его и привезли нам обратно. К несчастью.

Однажды Винсент загорал и уснул. Спина у него покраснела и покрылась пузырями. Несколько дней к нему не разрешалось прикасаться, но Бобби каждое утро за завтраком толкал его в бок и хлопал по спине. Ясно было, что он издевается над отцом, но тот не делал ему замечания.

Бобби сказал, что у Альфреда лицо выглядело, наверное, точно так же, прежде чем почернеть.

Виктория и Ребекка уехали на две недели в Корк погостить у подруги. Пока их не было, мы с Бобби поменяли все у них в комнате местами. Мы не очень-то дружили с ними, поскольку они были девчонками, старше нас и постоянно надоедали нам, требуя, чтобы мы делали то, что нам совсем не нравилось, – убирали нашу комнату, наводили порядок и тому подобное.

Винсент и Хелена только посмеивались, сочтя нашу выходку забавной. А когда мы показали им, что засунули за книжный шкаф все любимые девчоночьи джинсы в обтяжку и кофточки, родители пришли в восторг.

Туда же мы запихали и свою одежду, из которой выросли.

А также старые книги, комиксы и игры, которые нам были уже не нужны, но жалко было выбрасывать.

Винсент сказал, что если мы будем продолжать в том же духе, то сложенные за шкафом вещи посыпятся девочкам на голову.

Мне очень хотелось посмотреть на их лица, когда они обнаружат наш склад.

Виктория и Ребекка переставили все обратно и закатили скандал родителям из-за того, что они позволили нам хулиганить. За книжный шкаф они не догадались посмотреть.

Интересно, сколько времени им потребуется, чтобы заглянуть туда?

Так и не заглянули.

Ничего не произошло.

Я спрятал рождественские подарки Бобби и сказал, что ему ничего не подарили, потому что никто его не любит.

Он ответил, что ему наплевать, но было видно, что он держится из последних сил.

Ха!

Наконец-то я достал его.

Утром на Рождество я развернул свои подарки, но обнаружил в коробках только старые газеты и камни. Вот подлец! Мы злились друг на друга, но искать спрятанные подарки было очень весело. Он растащил мои по всему дому, а я спрятал его у него под кроватью. Мои нашлись быстрее.

Январь – декабрь 1982 года «М» – Мои фотографии

Я с нетерпением ждал лета.

Гектор Ла Вель, частный детектив-фотограф, который жил в перестроенной конюшне и никак не мог найти сестру Макмерфи, сказал, что научит меня фотографировать по-настоящему, как мама и папа.

Я хотел стать фотографом не хуже Виски.

И не хуже мамы.

Когда Бобби исполнилось десять лет, он получил в подарок гоночный велосипед.

После этого он уже не ездил в школу на автобусе вместе со мной.

Отлично.

Он всегда приставал ко мне в автобусе с разными глупыми вопросами и рассуждениями о том. кем он станет, когда вырастет. Все уши прожужжал про свой дурацкий футбол. Слава богу, больше не придется выслушивать все это.

В школе был большой жирный старшеклассник, который все время обижал маленьких. Он грозился, что побьет их, и не отставал, пока они не отдавали ему все свои деньги. Звали его Эри О'Лири. Все школьники ненавидели его.

Бобби сказал Эри, что если он вздумает приставать к нему, то это будет последнее, что он успеет сделать на этом свете. Я сразу поверил Бобби. Я даже хотел предупредить О'Лири, чтобы он ради своего же блага не приближался к Бобби, но я боялся говорить с ним.

А еще я застукал Бобби, когда он курил за спортивной площадкой. Он сказал, что успокаивает нервы, но мне было ясно: он курит, потому что считает, что это круто.

Только он при этом кашлял все время, так что на крутого парня не очень походил.

Гектор показал мне свою фотолабораторию, и я сразу вспомнил маму и папу.

Руки у него пахли фиксажем, как у них. И мои пахнут так же.

Гектор объяснил, что это из-за реактивов и что со временем к этому привыкаешь и даже не замечаешь запаха, но я что-то сомневаюсь. Он сказал, что мама с папой принадлежали к двум разным школам фотоискусства, и поэтому интересно, каким фотографом стану я.

Мне это тоже было интересно.

Но я не хотел повторять их путь.

Я хотел быть таким же, как они, но другим.

Мне больше нравились черно-белые фотографии.

Гектор показал мне книгу, в которой было полно снимков, сделанных человеком по имени Виджи. Это были классные фотографии. Повсюду валялись трупы.

Мертвые гангстеры с дырками от пуль в головах и все такое прочее.

Классно.

Однажды Бобби взял мой фотоаппарат и стал снимать небо. Отщелкал целую пленку. Я подумал, что это довольно бессмысленное занятие, но Гектору фотографии понравились. Он сказал, что мои снимки котов в саду и в сравнение с этим не идут.

Я разозлился на Бобби.

Ни за что больше не дам ему свой фотоаппарат.

Гектор дал Бобби собственную камеру. Бобби опять принялся фотографировать небо. Извел четыре пленки. После этого он стал снимать воду. А потом огонь в камине. Гектору все снимки понравились.

Затем Бобби разобрал фотоаппарат и не мог собрать его снова, потому что потерял несколько винтиков. Гектор хотел дать ему другую камеру, но Винсент не позволил. Тогда Бобби заявил, что ему надоело фотографировать, но это была неправда.

Гектор сказал, что у меня теперь получается лучше.

Коты были симпатичные.

Бобби показал мне сегодня свою секретную коллекцию.

Она хранилась в ящике около его кровати. Ящик всегда был заперт. Бобби прятал от меня ключ, чтобы я что-нибудь не украл.

Чего ради я буду что-то красть, если даже не знаю, что там находится?

У некоторых людей настоящий невроз из-за какой-нибудь ерунды.

Как-то вечером он открыл ящик и показал мне, что там.

Банки.

Банки из-под варенья с этикетками, набитые разными насекомыми.

Он сказал, что построит некрополь, когда вырастет, и в этом некрополе будут только насекомые – как в книжке «Повелитель мух», о которой я ему рассказывал.

Ха-ха. Я-то придумал то, чего в книжке и не было.

Ну и ладно. Раз он верит всему, что я говорю, это его проблема.

В одной банке у него были ножки кузнечиков, в другой – крылышки, в третьей – осы и пчелы. Это было действительно здорово, и я даже позавидовал Бобби, потому что, когда я пытался ловить их, они меня всегда жалили.

Бобби сказал, что во всяком деле есть своя хитрость, но не раскрыл мне свой секрет.

Я ужасно злился, когда он не говорил мне, как он делает что-нибудь. Потом я всю ночь ворочался, думал, как это он их всех поймал?

Днем после этого хотел спать.

Перед Рождеством мы все пошли в магазин покупать подарки. Винсент, Хелена и Бобби потерялись.

Я не потерялся, потому что я знал, где нахожусь.

Интересно, за что меня уложили спать так рано? Разве я виноват, что они не знали, где в магазине отдел игрушек?

Некоторые люди не умеют признавать свои ошибки, вот и все.

Январь – июль – ноябрь 1983 года «Н» – Носферату

У Гектора лопнуло терпение.

Он сказал, что если увидит у меня на пленке еще хоть одного драного кота, то выбросит мой фотоаппарат в реку. Велел сфотографировать что-нибудь такое, что мне не нравится, и поспорил со мной на пять фунтов, что из двенадцати попыток у меня не будет ни одной хорошей.

Я сфотографировал Бобби.

Поставив ему предварительно фингал под глазом.

Он был зол как тысяча чертей.

Но я выиграл пять фунтов.

Правда, оно того не стоило.

Когда на улице мороз, челюсть у меня начинает побаливать.

Я увидел, как Бобби пристает к малышам, требуя у них денег. Когда один из них отказался, Бобби пнул его в живот.

Я хотел остановить его, но с ним была его шайка, так что я решил отложить разговор до нашего возвращения домой.

Он сказал, что я вру, никаких денег у него нет, просто я придумываю про него всякие гадости, чтобы ему попало.

У него был испуганный вид.

В школе я следил за Бобби.

И фотографировав его.

Я подловил момент, когда он отдавал все собранные деньги Эри О'Лири.

Это была действительно удачная фотография: Эри, схватив Бобби за рубашку, приподнимает его, монеты падают из рук Бобби и катятся во все стороны, у Бобби лицо позеленело от страха, а приятели Эри хохочут над ним.

Гектор тоже ржал, увидев фотографию, сказал даже, что это очень здорово снято, и посоветовал мне и дальше фотографировать людей в такие моменты.

Я решил, что стану частным детективом, когда вырасту.

Как Гектор.

Бобби вернулся из школы с расквашенной физиономией. Хелене он сказал, что упал, когда играл в футбол, и ударился о пенек.

Но я знал, что это Эри О'Лири его разукрасил.

Я знал, что Бобби его боится.

Весь день Бобби был злой как черт.

Я молился о том, чтобы Эри перестал испытывать судьбу.

Бобби поджег Джаспера Уокера во дворе за домом.

Костер выглядел впечатляюще. Я любовался им, пока не увидел, кто там горит.

Завязалась нешуточная драка. Бобби даже начал колотить Винсента, когда тот попытался нас разнять. После этого оба ходили с синяками.

Бобби запретили смотреть телевизор целую неделю.

Джаспер приобрел совершенно устрашающий вид. На голове у него шерсти не было, все тело покрывали какие-то горелые струпья.

Он был похож на какого-нибудь Носферату, с колесиками.

Даже Бобби вздрагивал время от времени и потом признался мне, что не может спать, когда Джаспер смотрит на него из-под моей кровати. Он вылезал из постели и переворачивал Джаспера мордой к стене. После того как он снова укладывался в постель, вылезал я и разворачивал пса обратно.

Винсент сказал, что если я хочу оставить Джаспера у себя, то должен класть его на ночь в сундук, чтобы он не пугал Бобби.

Я согласился, и не моя вина, что Джаспер время от времени сам выбирался из сундука и усаживался у кровати Бобби.

Эри О'Лири уделал сегодня Бобби так, что тот не скоро это забудет.

27 ноября 1983 года «О» – Отсрочка

Буквально все – школьники, учителя, Хелена и Винсент – хотели знать, кто избил Бобби. Но Бобби будто воды в рот набрал. Он предпочитал расправиться с обидчиком по-своему. У преподавателей, как обычно, имелись определенные подозрения, но они были не готовы принимать решительные меры, не получив доказательств.

Зато я был готов.

Эри О'Лири был большой жирной свиньей, какие встречаются в любой школе по всему свету, расплывшейся неповоротливой тушей, переваливающейся на своих коротких ножках, злобным и жадным вымогателем.

И это лишь первое, что приходит мне в голову.

В школе существовали две точки зрения на личность Эри О'Лири, и как-то, когда Бобби еще не посещал занятий, приходя в себя после полученной трепки, я обсудил эти точки зрения с Эри во время обеденного перерыва в очереди в школьном буфете.

Одни говорят, что он так уродлив и отвратителен потому, что у него подлая и мерзкая натура, другие считают, что наоборот, начал я. И те и другие ошибаются. По моему мнению, внешность наследственна, а нутро, то есть натура, у него оттого такое, что он скрытый гомик, страдающий от неразделенного чувства к маленьким мальчикам. Урод с больной фантазией, манией величия и страхом перед первым встречным.

Высказав все это, я бросился бежать.

Эри О'Лири был слишком толст, тяжел и медлителен, чтобы догнать меня сразу. Лавируя и протискиваясь между растерянными школьниками, я быстро добрался до лестницы, ведущей к классным комнатам.

Позади меня Эри с шумом прокладывал себе путь сквозь толпу в синих куртках и серых брюках, собравшуюся возле столовой. Он обливался потом, как свинья, которую собираются зарезать. Взбежав на площадку второго этажа, я оглянулся. Эри, пыхтя, карабкался за мной. Тогда я громко взвизгнул, подражая свинье, и крикнул во весь голос:

– Ну, давай же, жирный боров, если ты хочешь меня трахнуть, сначала поймай!

Эри О'Лири застыл на месте, будто натолкнувшись на препятствие, и покраснел как свекла. Стоявшие внизу школьники стали смеяться – сначала один, потом другой. Затем кто-то взвизгнул, как и я, и показал пальцем на Эри. И вот уже все визжали и указывали на него пальцами.

– Он пытался залезть ко мне в штаны! – крикнул я.

Тут наступила испуганная тишина.

– Я этого не делал… – пробормотал Эри. – С чего это вдруг?

– Делал, делал, я видел!

Интересно, а это еще кто?

Кто-то в толпе под лестницей.

Малыш лет семи.

– Я видел, как он стоял в очереди и лез к нему в штаны, – сказал он, ткнув пальцем в Эри.

Отчетливо прозвучал всеобщий возбужденный вздох. Никто не мог поверить, что в школе, возводившей в культ регби и прочие мужские доблести, завелся ненормальный тип, развращавший невинных маленьких мальчиков.

Такое и в голову не могло прийти.

– Я этого не делал! Богом клянусь!

– Врешь! – крикнул я.

Не знаю, то ли мое обвинение повлияло, то ли его попытка оправдаться, но только случились три вещи одновременно: Эри ринулся за мной, я побежал от него, а в ошеломленной толпе недоверчивость сменилась яростью, и все дружно бросились за Эри.

Я мчался по коридору так, будто за мной гналась тысяча чертей. За Эри они действительно гнались. Добежав до угловой лестницы, я услышал, что и по ней поднимаются преследователи, чтобы перехватить нас. В конце коридора передо мной открылась дверь, и из нее вышел преподаватель биологии.

Известный всем под именем Симус Грейс.

А так же как Директор школы.

Все замерли.

Я оглянулся на Эри, переводя дыхание.

Он тоже тяжело дышал, или даже хрипел, опершись потной рукой о стенку. Когда он сменил положение и убрал руку, на холодной штукатурке остался след – влажное темное пятно от его пятерни. Лицо его покраснело, он пыхтел и ловил ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды на палящее солнце. Позади него кружила стая акул, плотоядно щелкая зубами.

В ожидании.

В этот момент мне стало жаль Эри – по крайней мере, захотелось его пожалеть. Жалость свернулась комком где-то в горле. Я не думал, что дело зайдет так далеко. Но оно зашло, и от меня зависело, пойдет ли оно дальше. Я должен был принять решение: гнуть ли свою линию и добиться, чтобы Эри наказали как растлителя малолетних, отомстив ему тем самым за Бобби, или же честно признаться, что я это выдумал, и подвергнуться наказанию самому.

Очень может быть, что Бобби разъярится на меня и в том и в другом случае.

Я думаю, на него не произвел бы особого впечатления тот факт, что я отомстил его обидчику, а если бы я сознался сейчас во лжи, то он, скорее всего, счел бы меня слабаком. Так стоило ли ради этого копья ломать?

И все же я не мог оставить все как есть.

Но почему?

Попытавшись задним числом честно разобраться в этом, я пришел к выводу, что хотел спасти Эри О'Лири. Я боялся того, что Бобби может с ним сделать.

Директор возвышался над нами, как великан среди пигмеев. Все, потупившись, ждали, что он скажет. А он молча стоял, разглядывая нас. Сердца, бешено колотившиеся несколько мгновений назад, сбавили обороты. Многие под его взглядом стали непроизвольно топтаться на месте, по толпе волной прошелестел нервный шепот.

Я взглянул на округлившиеся, как у совы, глаза Эри и его испуганно приоткрытый рот и подумал: пусть бы уж директор сказал что-нибудь, нарушил сковавшее всех оцепенение.

– Уокер. О'Лири. Зайдите в мой кабинет.

Приказ был отдан мягким, едва слышным голосом, но ослушаться его было невозможно. Опустив плечи и повесив головы, мы поплелись в директорские владения. Голос мистера Грейса позади нас велел всем остальным разойтись.

Мы сели на скамью возле кабинета, как прихожане перед исповедью, перебирающие в уме свои грехи в надежде, что их байки сочтут заслуживающими доверия.

Я сидел спокойно, скрестив ноги под скамейкой и сложив руки на коленях. Краем глаза я наблюдал за Эри, который нервно ерзал и грыз ногти. На его лбу и дрожащей верхней губе выступили капельки пота. Из носа у него текло, и он то и дело вытирал его тыльной стороной ладони.

– Какого хрена ты это придумал? – спросил он, не поднимая головы и не глядя на меня. – Зачем ты всем растрезвонил эту чушь?

– Ну… Не знаю зачем.

– Ты и ему скажешь то же самое?

– Нет.

– Почему ты ко мне прицепился? Что я тебе сделал?

– Я тебя не переношу. И все остальные тоже. Ты урод. Измываешься над маленькими.

– Да пошел ты!..

– Избил моего друга. Без всякой причины.

– Кого это?

– Бобби де Марко.

– Не знаю я никакого Бобби де Марко, Никогда не слышал этого имени.

– Ну, так сейчас слышишь и уж теперь не забудешь до самой смерти.

– Не говори ему, пожалуйста! – захныкал он. – Я сделаю все, что ты скажешь.

– Ты козел! – взорвался я. Терпеть не могу, когда хнычут.

Эри начал всхлипывать. Он, должно быть, догадывался, что я не отступлю. Его потная туша раскачивалась взад и вперед, ноги дрожали. Головой он мотал из стороны в сторону, словно был не согласен с тем, что его ожидает.

Не могу толком объяснить, почему я вел себя так гнусно в этот день. Может быть, во мне зашевелился тот самый инстинкт убийцы, о котором говорил Бобби. Я наслаждался тем, что Эри был целиком в моей власти. Единственное, что меня утешает, – я испытывал сложную гамму переживаний: чувство вины и ответственности за сделанный выбор, которое боролось во мне с упоительным ощущением силы. Непростая дилемма для одиннадцатилетнего мальчишки. Если бы Эри перестал реветь, мне, наверное, стало бы его жалко. Я все равно не отказался бы от того, что собирался сделать, но при этом я, возможно, почувствовал бы укол совести. А ненависть порождала злость, которая придавала мне сил, позволяя не сдаваться. Когда я злился, то был способен на все. Я никого не боялся.

Кроме Бобби.

И директора.

Директор умело играл на нашем страхе.

Он вселял в нас ужас почти незаметно, но все мы испытывали его. Чего мы боялись, я не знаю. Он держался благодушно и непринужденно и казался самым приятным из всех учителей школы. Но он был хозяином положения, и это чувствовалось во всем. У него была власть казнить и миловать, сознанием которой он проникся насквозь. Она въелась в его сердце и душу.

Да уж, если вас вызывали к директору, то вы понимали, что такое страх. Каким бы он сам ни был внимательным и добрым, никто не мог держаться так же благодушно и непринужденно в его обществе.

– Уокер, ты первый, – бросил он, проходя мимо нас в свой кабинет и не посмотрев в нашу сторону.

Кабинет был похож скорее на маленькую библиотеку. Сквозь узкое окно с раздвинутыми шторами проникали косые лучи холодного голубоватого зимнего света, которые прорезали янтарный сумрак и высвечивали плавающие в воздухе пылинки. Все стены комнаты были завешаны полками, прогнувшимися под грузом книг, журналов и коробок. На коробках красным фломастером были нанесены даты, а внутри них, похоже, содержались газетные вырезки. Перед окном стояли – письменный стол, обитый кожей стул с высокой спинкой и другой стул, попроще.

– Сядь, – произнес директор, опускаясь на кожаный стул спиной к окну.

Я сел лицом к нему, щурясь от яркого зимнего света.

– Слушаю, что у вас произошло, – сказал он едва слышно. Прямо какая-то шепчущая тень.

Я рассказал ему.

Я старался не суетиться, все время следил за собой. Время от времени я пускал петуха, так как в горле у меня пересохло. Я прокашливался и продолжал со скрипом, остановками и толчками тянуть свою историю. В целом роль невинной жертвы мне не удалась.

– Я тебе не верю, – обронил он, когда я закончил. Я был уничтожен. Как он догадался?

– Я не вру! Нет, не вру! – Что еще я мог сказать?

– Иди.

– Я не вру.

– Ступай, – бесшумно прогремел он.

Голос его пригвоздил меня к месту. С большим трудом мне удалось наконец оторваться от стула и пятясь добраться до двери. Во время отступления взгляд мой не отрывался от его лица. Его сумрачный силуэт на фоне окна молча наблюдал за тем, как я открываю дверь и вываливаюсь в проем.

В коридоре я обнаружил, что меня покрывает липкий пот, пропитавший даже рубашку. Я прислонился спиной к стене, не спуская глаз с двери; бетон и крашеная шероховатая штукатурка немного охладили меня.

Эри О'Лири сидел там же, где я оставил его. Единственная разница была в том, что качался он еще более темпераментно. Когда он поднял на меня глаза, я постарался принять независимый вид и двинулся мимо него.

– Как прошло? – спросил он с дрожащей улыбкой.

– Тебе крышка, ~– улыбнулся я в ответ.

Я уже начал спускаться по лестнице, когда услышал, как открывается дверь директорского кабинета и О'Лири приглашают на ковер. Я прошагал мимо своего класса, через актовый зал, через спортплощадку и направился домой.

Всю дорогу я плакал.

27 ноября 1983 года «П» – Папа

Я прошел прямо в свою комнату.

Весь вечер я не хотел ни с кем разговаривать.

Даже Бобби не приставал ко мне.

Сначала они, конечно, пытались вызвать меня на разговор, но я отвечал на вопросы односложно. Наконец, поняв, что никакой информации из меня не выудить, меня оставили в покое. Ясно, они тревожились, видя, что я чем-то расстроен, но, зная меня, понимали, что рано или поздно я сам обо всем расскажу.

Вечером, когда я сидел на крыше, ко мне поднялся Винсент. Солнце только что зашло и подкрашивало темно-серые облака янтарным цветом. Мягкие вечерние краски соперничали с холодным зимним ветром.

– Мистер Грейс звонил. Спрашивал, где ты и чем занимаешься, – сказал Винсент.

– Знаю.

– Откуда?

– Я так и думал, что он позвонит.

– Ясно. В школе сегодня что-то произошло?

– Ну да, вроде того.

– Не хочешь рассказать?

– Не знаю…

– Может быть, ты предпочитаешь поговорить с Хеленой?

– Нет. Вот если бы здесь был папа или мама…

– Ну, это понятно…

– Я их почти не помню. Это плохо? Я хочу сказать, что не могу точно представить себе их лица. Конечно, у меня есть фотографии, но это не то что видеть их живыми.

– Да, я знаю, мой отец тоже умер, когда я был маленьким.

– Виски был занятным, да? Это я помню. Часто казалось, что мама сердится на него, но на самом деле она не сердилась. И они много смеялись.

– Характер у него был не подарок. Но он и сам терзался от этого все время.

– Папа? Терзался?

– Еще как. Словно весь мир тащил на своих плечах. Он посмеивался над собой из-за этого. То впадал в беспросветную хандру, то был вне себя от счастья. Невозможно было предугадать, в каком настроении он будет в следующий момент.

– Я помню, он довольно часто грустил. Но смеялся больше.

– Смеялся он благодаря твоей маме. С ней ему легче было вынести все это.

– Что – вынести?

– Весь этот беспредельный депрессняк.

– Что?

– Ну, он так говорил, когда грустил.

Винсент стоял не двигаясь и глядел на облака, клубящиеся у нас над головой. Я взглянул на него, и он положил руку мне на голову – точно так же, как это делал Виски когда-то.

– Когда-нибудь ты сам всё поймешь.

– Но я сейчас хочу понять. Скажи мне. Пожалуйста.

Винсент посмотрел на меня, и было видно, что он расстроен.

– Пойдем вниз. Здесь становится холодно.

У себя в комнате я сел на кровать, обнимая Бога, такого жуткого, неухоженного, с проплешинами. За прошедшие годы он потерял колесико на одной из передних лап и один глаз. Дырку от глаза закрывала черная кожаная нашлепка, а новое колесико так и не поставили, и в результате он заваливался на бок. Морда у него была вся в шрамах и ожогах после того, как Бобби устроил из него костер.

Он много лет был мне добрым другом, выслушивал мои молитвы и хранил мои секреты, оберегал от ночных кошмаров. Он знал все самое главное обо мне – все мои дела, мысли и надежды. Он всегда был рядом, когда я в нем нуждался. Не отвечал на мои вопросы, но и не судил меня. Одним словом, был настоящим другом.

Но в последнее время я стал от него уставать и уделял ему меньше внимания, чем прежде. Очевидно, я его перерос. Он лежал на боку у меня под кроватью, и я его неделями не вынимал.

Но я знал, что он рядом, и, если что, я могу с ним посоветоваться. Правда, он всегда молчал и только слушал, но иногда это именно то, что надо. Благодаря Богу отец становился мне ближе, потому что Виски тоже дружил с ним.

Помолившись и высказав Богу – настоящему Богу – свои просьбы, я забрался в постель. Очевидно, Винсент ждал этого момента где-то поблизости, так как сразу же вошел ко мне и сел в ногах.

– Молился своим богам?

– Да. Надеюсь, хоть один из них услышал меня.

– Твой отец тоже так делал. Он хотел решить вопросы, над которыми бьется все человечество. Думаю, они-то и не давали ему покоя. Ему не давал покоя тот факт, что мир может быть одновременно таким чудесным и таким ужасным.

– Я тоже иногда что-то такое чувствую.

– Все это чувствуют. Именно это Виски и называл «беспредельным депрессняком». Когда тебе кажется, что все идет не так, как надо, и ты ничего не можешь с этим поделать. Это бывает у всех, даже у самых лучших людей. А твой папа принимал это близко к сердцу, хотел как-то исправить. Но человек тут бессилен, это рубеж, который надо преодолеть. Все, что ты можешь, – делать свое дело и быть свободным. Но у него это не всегда получалось.

– Да, похоже, так и было.

– Алекс, твой отец умер еще до того, как погибнуть. У него был рак. Понимаешь? Он был больным человеком.

– Но он не выглядел больным.

– Болезнь была внутри, ее не было видно. Выглядел он неплохо, но на самом деле он умирал.

– А мама знала об этом? А вы?

– Да, он сказал нам. Врачи обещали ему максимум год жизни, но он прожил дольше. Достаточно, чтобы увидеть, какой замечательный сын у него растет. Он очень любил тебя, Алекс. Но он знал, что наступит день, когда его не станет, и грустил иногда из-за этого.

– Да, теперь я понимаю.

– Он взял с нас слово, что мы не оставим тебя. Мы с Хеленой пообещали ему, что после его смерти у тебя все будет хорошо и что мы всегда будем с тобой и твоей мамой.

– А когда мама умерла…

– Мы стали твоими опекунами и покровителями.

– Вроде ангелов-хранителей?

– Да, вроде ангелов-хранителей. Ты не родной наш сын, но мы с Хеленой любим тебя и не хотим, чтобы с тобой случилось что-нибудь плохое. Ты всегда можешь на нас положиться. Ты ведь и сам знаешь это, правда?

– Да.

– Как только у тебя возникнет какая-нибудь проблема, обращайся к нам, в любой момент. Если даже мы не сможем решить ее, то постараемся помочь тебе справиться с ней. Договорились?

– Договорились.

– Ну вот и отлично. – Винсент опять взъерошил мои волосы. – По поводу звонка мистера Грейса. Он сказал, что с тобой грубо обошлись в школе. Ему доложили, что ты ушел, и он позвонил, чтобы проверить, дома ли ты.

Винсент добавил, что Эри О'Лири временно отстранили от занятий после того, как один из мальчиков подтвердил рассказанную мной историю. Мистер Грейс сказал, что это дело тщательно расследуют и, если мое обвинение подтвердится, О'Лири исключаг из школы.

Слезы облегчения навернулись у меня на глазах. Винсент сказал, что все будет хорошо и что мне не о чем беспокоиться. После этого он подоткнул мое одеяло и пожелал мне спокойной ночи.

Я спал сном праведника, пока в четыре часа меня не разбудил Бобби.

– Я все равно доберусь до него. Ты меня слышишь, Алекс? Я прикончу эту гадину.

После этого мне приснился кошмар. Я видел морское чудовище на краю земли – оно не снилось мне уже несколько лет.

Январь – ноябрь 1984 года «Р» – Решение принято, но отложено

Бобби вел себя исключительно тихо и примерно.

Слишком примерно.

Он что-то замышлял.

Я был уверен в этом.

Я не находил себе места, когда он был таким паинькой.

Он даже не притронулся к подаркам, которые я получил ко дню рождения.

Он только улыбался, когда я спрашивал, что он задумал.

Он говорил: «Подожди, увидишь».

Знал ведь, что я терпеть не могу ждать.

Он вернулся из школы очень поздно.

Сказал, что был в гостях у приятеля.

Бобби не выносит своих приятелей, так зачем ходить к ним в гости?

Он шептал мне по вечерам перед тем, как ложиться спать:

– Подожди, всему свое время.

Я прямо чувствовал, как он улыбается в темноте.

Что бы он ни задумал, долго тянуть он не будет.

Он был слишком возбужден.

Вот черт.

4 декабря 1984 года «С» – Сьюзен

Эри исключили из школы.

Однако это не остановило Бобби. Ему потребовался целый год – или он нарочно ждал целый год, – но в конце концов отомстил Эри. Ровно через год после того, как Эри исключили из нашей школы, вся его семья и соседи были разбужены среди ночи отчаянным визгом.

Бобби поджег их пса.

Пса звали Эйнштейн. Объятый пламенем, он носился по двору, воя от боли. Семья сделала все, чтобы спасти его, но не смогла. Тело собаки было в ожогах. Шерсть – там, где она уцелела, – потеряла свой красивый золотистый цвет и превратилась в страшную черную обугленную щетину. Кожа была покрыта волдырями. Эйнштейн сломал ногу, потерял зрение и непоправимо повредил легкие, вдыхая дым и огонь. Не оставалось ничего иного, как усыпить его.

Ни у кого и подозрения не возникло, что это Бобби.

Этого было достаточно, чтобы привести Бобби в хорошее настроение почти на месяц.

А потом в нашей жизни появилась Сьюзен.

Девочка из соседнего дома.

Январь – декабрь 1985 года «Т» – Трансатлантические флюиды

Бобби окончательно спятил. Он без конца разговаривал сам с собой, а по ночам рычал и выл под одеялом. Я думаю, он хотел создать впечатление, будто беседует с дьяволом, но мне-то было ясно, что это он сам говорит низким и хриплым голосом. Меня ему было не одурачить.

Бобби был влюблен в себя самого. Оно и понятно – ведь больше никто его не любил. Он часами запирался в ванной, рассматривал себя в зеркале, обливался отцовским лосьоном после бритья, долго и тщательно причесывался, принимал различные позы и старался выпятить мускулы, которых у него не было.

Однажды я решил пройтись мимо дома О'Лири – посмотреть, что там происходит?

На дверях висело объявление «Продано», написанное большими красными буквами.

Каждое утро, когда я ехал в школу на велосипеде, то встречал девочку из соседнего дома. Она ходила в школу, которая была через дорогу от нашей, и всегда улыбалась мне.

При этом я чувствовал какое-то… не знаю даже, как сказать. Что-то странное.

Ее звали Сьюзен.

Бобби придумывал ей всякие прозвища. Она ему, очевидно, не нравилась.

В день, когда мне исполнилось тринадцать лет, я получил поздравительную открытку без подписи. Я надеялся, что она от Сьюзен, и это означает, что она хочет подружиться со мной. У меня никогда еще не было друзей, которые были бы девчонками.

Бобби назвал меня слюнтяем.

У меня появились прыщи.

Прямо на лице.

Бобби сказал, что их надо выдавить.

Ему хотелось посмотреть, как из них пойдет гной.

Брр…

Винсент сказал, что я ем слишком много шоколада.

Я не поверил ему, потому что шоколад коричневый, а прыщи были белыми.

Гектор посоветовал мне прекратить фотографировать Сьюзен – снимки получаются неинтересные.

А по-моему, она выглядит на них неплохо.

Для девчонки, конечно.

Бобби стал быстро расти и почти догнал меня.

Обидно.

Я не видел Сьюзен с самого начала занятий, хотя высматривал ее на улице каждый день. Куда она подевалась?

Хелена сказала, что Сьюзен уехала с родителями в Америку и вернется только после Рождества.

Добавила, чтобы я не волновался.

Чего это я вдруг буду волноваться?

Винсент все время спрашивает, почему я хожу как в воду опущенный.

Хелена при этом только улыбается.

Бобби дразнит меня.

Он говорит всем, что я влюбился в Сьюзен.

Это неправда.

Честное слово.

На Рождество я получил поздравительную открытку из Америки.

Она была не подписана, но я знал, что это от Сьюзен.

Я тоже хотел послать ей открытку, но не знал, где она находится.

Винсент сказал, что Америка – огромная страна.

Я подумал, не нанять ли Гектора, чтобы он нашел ее, но решил не нанимать, потому что, во-первых, он слишком много берет за работу, во-вторых, он еще не нашел сестру Макмерфи, а в-третьих, Хелена сказала, что Сьюзен вернется через две недели.

Две недели можно и подождать.

24 января 1986 года «У» – Утопия

Хелена сказала, что мне надо ходить на дополнительные занятия по ирландскому и математике к учительнице, которая живет через дорогу от нас. На кой мне это, спрашивается? Я не собираюсь говорить по-ирландски, когда стану фотографом. Считаю я лучше, чем Бобби, и зачем мне знать, что а + b – с = х?

Бобби сказал, что я дурак.

Но мне на него наплевать, потому что Сьюзен вернулась. Пусть обзывается как хочет, я больше не буду его слушать. Я сам себе хозяин, у меня свои взгляды на жизнь и своя подружка. Ну, правда, настоящей подружкой ее назвать нельзя – мы ведь даже ни разу не разговаривали. Но она мне нравится, и я ей, наверное, тоже. Иначе зачем бы она стала все время улыбаться и махать мне?

Бобби сказал, что, может быть, она просто слабоумная и машет всем прохожим.

Но она совсем не похожа на слабоумную.

Бобби сказал, что бывают слабоумные, по которым этого не скажешь, они ведут себя как нормальные люди, и ни за что не догадаешься, что у них крыша съехала.

Я подумал, что, может быть, Бобби сам идиот и этим все объясняется?

Когда на следующее утро я ехал в школу на велосипеде, то помахал ей, а она помахала мне в ответ и улыбнулась.

Я смотрел на нее, думая о том, что сказал Бобби, и чуть не врезался в припаркованный на обочине автомобиль.

Идиот.

Сьюзен тоже будет брать уроки у миссис Кантуэлл.

Черт побери!

Мы со Сьюзен подружились.

Мы встречались у дверей миссис Кантуэлл. Сьюзен уходила с урока, а я приходил на урок. Поначалу были только робкие «привет» и «пока», бессмысленные слова, произнесенные в растерянности и смущении, но со временем мы дошли до того, что разговаривали уже минуты по две.

Я пригласил ее на день рождения Виктории и Ребекки. 14 апреля им исполняется двадцать один год. Через три месяца. Но в тот же момент я пришел в замешательство и почувствовал себя дураком. Три месяца – это еще так нескоро.

Что, если она откажется?

Что, если она будет смеяться надо мной?

А что, если согласится?

Я почувствовал, как меня скрутило узлом, поперек лба легла морщина, лицо покраснело, уши похолодели, и я вспотел.

Она согласилась.

Она сказала, что будет рада пойти, но я тоже должен буду прийти к ней на день рождения через три недели. «Ну конечно! – согласился я. – Обязательно» Мы стояли и улыбались, не зная, что еще друг другу сказать. Солнце отражалось от наших зубов, и казалось, что эта солнечная пауза будет длиться вечно. Наконец она, поморгав, произнесла: «Пока», скатилась со ступенек и поскакала через дорогу к дверям своего дома. Прежде чем закрыть их за собой, она помахала мне.

Никогда еще я не получал такого удовольствия от ирландского языка, как в тот день, потому что почти не слушал, что говорит миссис Кантуэлл. Мне предстояли три самые длинные недели в моей жизни. Я разрывался между желанием поскорее пойти к ней на день рождения и страхом перед этим событием.

Миссис Кантуэлл.

Вот это была женщина!

Как она была сложена!

И при деньгах.

И вдова.

Но вид у нее был свирепый. Вернее, просто строгий. Не думаю, чтобы ее ученики приходили когда-нибудь на урок с несделанным домашним заданием.

Мы с Бобби подозревали, что она ведьма, потому что она всегда была одета в черное и волосы у нее были длинные, черные как уголь. Лицо у нее было бледное, как луна, и печальное, не такое красивое, как у кинозвезды, но и не уродливое, – среднее. У нее была привычка пристально смотреть на человека, от чего вам становилось не по себе. Мне казалось, что она смотрит мне прямо в душу, вытаскивает на свет божий все мои секреты, особенно самые сокровенные. С ней я чувствовал себя так, будто все время вру, даже если я говорил правду.

Я решил, что она, наверное, очень несчастна.

Глаза у нее были печальные.

Сьюзен сказала, что часто во время урока миссис Кантуэлл подолгу смотрит в окно. Просто сидит и смотрит на жизнь, которая проходит мимо, – как какая-нибудь старая больная женщина.

– Миссис Кантуэлл, а вы никогда не выходите из дому? – спросил я ее.

До этого в течение шести месяцев я практически не разговаривал с ней, только отвечал на ее вопросы по теме урока.

– Редко.

Она сидела в кресле у окна, пристально глядя на меня. Мне захотелось попрощаться с ней, сказать «до свидания» и уйти.

– У вас разве нет друзей?

– Почти нет. По крайней мере, таких, из-за которых стоило бы волноваться.

– А вам не скучно?

– Я привыкла. И теперь мне это даже стало нравиться. Так даже лучше.

– Но вы всегда кажетесь такой печальной.

– Ты что, жалеешь меня. Александр Уокер? Я вполне довольна жизнью.

– Мне было бы грустно, если бы никто не приходил ко мне в гости.

– Ну, у такого хорошенького мальчика, как ты, должно быть, много друзей, не так ли?

– Ну да, у меня есть друзья. Но это не настоящие друзья, просто приятели.

– А Сьюзен?

Случалось с вами, что от неожиданности ваши ноги сводит судорога, под коленками выступает холодный пот, трусы и майки лезут во всякие неудобные места, грудь сдавливает, из-под мышек стекает горячий пот, горло пересыхает, волосы встают дыбом и начинают чесаться, – все это одновременно? Вот это и случилось со мной, когда она спросила про Сьюзен.

– Она тебе нравится, да? Это же так естественно.

– Ну, в общем, да. Но ведь она девчонка.

– Да, тут ты прав. Я тоже заметила это.

– Я не влюблен в нее. Она просто хороший друг.

– Понимаю. Мне просто хотелось подразнить тебя.

После этого разговора у нас с миссис Кантуэлл были прекрасные отношения.

Так как я был у нее, как правило, последним из учеников, она иногда приглашала меня остаться на чай. Я сказал ей как-то, что мне нравятся шахматы, хотя играю я не очень хорошо, и она стала меня учить. Так что уроков прибавилось, но это было не страшно, потому что она при этом больше не вела себя как учительница, а улыбалась и даже шутила по поводу моих постоянных ошибок. На самом деле виноват в них был Бобби, он научил меня совершенно диким ходам, которые сам придумал.

Миссис Кантуэлл научила меня играть правильно. Она говорила, что самое важное – сосредоточиться и не делать ничего, не обдумав этого как следует. Еще надо знать, что твой соперник может сделать в данный момент. И наконец, всегда выигрывать белыми и добиваться ничьей черными. Тогда я буду делать меньше ошибок и реже буду проигрывать.

Всегда иметь цель.

Всегда иметь план.

Всегда быть сосредоточенным.

Это три самых лучших урока, которые я усвоил на ее занятиях.

Я получил настоящий пригласительный билет на день рождения Сьюзен.

А Бобби не пригласили. Это было здорово.

Плохо было то, что требовался маскарадный костюм.

Терпеть не могу маскарадных костюмов.

Я и в своей-то шкуре чувствую себя неуютно, так зачем мне напяливать еще чью-то чужую?

И кем мне нарядиться?

Вот черт.

Ну просто блестящая возможность выставить себя дураком в глазах Сьюзен и всех ее друзей.

И еще надо было сообщить об этом Винсенту и Хелене. Я собирался сказать им попозже, как бы между прочим. Я надеялся, что никто не будет поднимать лишнего шума в связи с этим.

Утопия!

Из-за этого маскарадного костюма мне нужна была их помощь!

Я так и знал, что Винсент и Хелена обрадуются возможности развернуть свое художественное воображение на полную катушку. Они придумали целую кучу костюмов и мечтали поскорее взяться за шитье. Виктория и Ребекка сказали, что это классная идея и что они тоже хотят, чтобы в их день рождения был костюмированный бат и все были бы одеты по моде двадцатых годов.

Бобби сказал, что это детский сад.

Но мне наплевать, что он говорит.

Он не хотел иметь с этим ничего общего.

Я знал, что он просто ревнует, потому что его не пригласили.

Так что для меня это была маленькая победа.

Черт? – Банально. Королева Елизавета I? – Ни за что. Гитлер? – Шутите? Придворный шут? – Это не для меня. Пират? – Скучно. Ковбой? – Дешевка. Робин Гуд? – В зеленых штанах в обтяжку? Ну уж нет. Астронавт? – Не хочу. Франкенштейн? – Брр… Дантист? – Не представляю себя дантистом. Цветок? – Я?!.

Дело становилось безнадежным, а до дня рождения оставалась всего неделя. Сьюзен уже спрашивала меня, кем я буду одет, и мне пришлось сказать, что это будет сюрприз, – пусть она наберется терпения. Но это будет высший класс, и все позавидуют, что сами не додумались до этого, а костюм мне делают на заказ.

Должен признаться, что костюм оказался сюрпризом и для меня самого.

Идея принадлежала Бобби.

11 февраля 1986 года «Ф» – Фантасмагория

Смерть, уютно устроившись в гостиной Сьюзен, потягивала через трубочку лимонад из хрустального бокала.

Хелена с Винсентом из кожи лезли вон, изобретая костюм для меня. Они настолько преуспели в этом, что у меня по коже мурашки бегали, когда я ловил свое отражение в зеркале. С первого взгляда было ясно, кто я такой. С головы до пят я был укутан в блестящую черную хламиду. Лицо пряталось под большим капюшоном, угрожающе нависавшим над глазами. А на тот случай, если кто-нибудь осмелился бы заглянуть под капюшон, чтобы определить, кто это такой, лицо было закрыто маской с двумя прорезями для глаз. Под хламидой я был обмотан еще и черным вельветом, закрывавшим ноги. Единственным цветным пятном была кроваво-красная подкладка капюшона, мелькавшая, как рваная рана, всякий раз, когда я шевелился.

Аксессуары дополняли ансамбль. На шею было надето ожерелье из маленьких заляпанных кровью белых и красных черепов из папье-маше, в левой руке я держал косу, изготовленную из деревянного карниза для портьеры и куска картона, покрашенного серебряной краской. С лезвия свисали остатки лопнувших воздушных шариков и изодранные ленточки.

Я пришел пораньше, надеясь, что Сьюзен удастся выкроить несколько минут, чтобы поболтать со мной, прежде чем другие гости возьмут ее в оборот. Дверь мне открыли отец и мать Сьюзен. При виде меня улыбки, заготовленные на их лицах, исчезли, а челюсти отвисли. Первым пришел в себя отец, который обеими руками поддержал пошатнувшуюся супругу, затем протянул руку мне.

– Добро пожаловать, – произнес он несколько неуверенно.

– Добро пожаловать? – повторила его жена с вопросительной интонацией, не совсем, по-видимому, понимая, что их ожидает этим вечером.

– Шшш… шьюшн дома?

Дело было в том, что кусок материи, закрывавший мое лицо, все время залезал мне в рот и щекотал нос, так что тому, кто хотел меня понять, приходилось туго.

Кроме того, возникала сложность с дыханием. Свернув голову на одну сторону, я мог дышать более или менее свободно, потому что с этой стороны между маской и капюшоном оставалась прорезь. Еще одна проблема заключалась в том, что я почти сразу стал интенсивно потеть. Все выделяемое мной тепло, не находя выхода из закрытого со всех сторон пространства, скапливалось внутри. Из-за этого маска прилипала к лицу и поступление кислорода полностью прекращалось.

Родители Сьюзен в растерянности отвели меня в гостиную и поспешно ретировались за именинницей, шаркая шлепанцами.

Я решил, что все пропало. Она придет в такой же ужас от костюма, как и ее мама с папой. Мне захотелось убежать домой, спрятаться, провалиться сквозь землю.

К тому же было ужасно жарко.

И тут я увидел ее.

По крайней мере, мне так показалось.

То есть я подумал, что это она, но не был уверен. Все, что мне было видно, – это ее глаза, сиявшие из-за золотистого веера, которым она закрывала лицо. Она была в длинном белом платье, доходившем до пола, очень простом, без всяких финтифлюшек. Руки выше локтей были обхвачены золотыми и голубыми браслетами. На шее у нее висело самое потрясающее ожерелье, какое я когда-либо видел, составленное из крошечных золотых кусочков и разноцветных драгоценных камней. Свет, падавший на них, разлетался во все стороны миллионом осколков радуги. За ней, прикрепленная на плечах золотыми застежками, величаво плыла пелерина темно-синего цвета с рисунком в виде солнца на фоне шелковистого голубого неба.

Она опустила веер, и я увидел ее лицо.

Я был влюблен.

Безумно, глубоко, по самые уши.

В мою Клеопатру.

Это действительно было так, потому что я отчетливо помню, как подумал это, когда рухнул на пол. Мне стало так нестерпимо больно. В голове стучал пульс. По всей вероятности, я умирал.

– Успокойся, Алекс, все будет хорошо.

Голос был знакомый. Он внушал уверенность.

– Выпей еще.

Я осторожно открыл один глаз, чтобы посмотреть, где нахожусь. Клеопатра держала стакан с водой у моих губ. Открыв второй глаз, я ухмыльнулся ей, давая понять, что жив. И тут я почувствовал, что голова моя лежит у нее на коленях, а она гладит ее руками. Я расплылся в улыбке, какой мог позавидовать сам Чеширский кот.

Однако я потерял сознание перед девчонкой.

Стыд и позор.

Совсем не по-мужски.

– Все в порядке, все в порядке, нечего беспокоиться, – бубнил я, поднимаясь на ноги и принимая независимый вид.

– Не смущайся, ничего особенного, – сказала она, пытаясь сгладить неловкость.

– Я и не смущаюсь. С какой стати? – огрызнулся я. Я чувствовал себя абсолютным идиотом, но готов был скорее умереть, чем показать это. – Это просто припадок. Наследственное. С отцовской стороны.

– Правда? Какой кошмар!

Я воспрянул духом.

Она поверила мне.

Она была обеспокоена. Я не был ей безразличен, это точно.

Иметь какие-либо проблемы по части медицины – это все равно что сталкиваться лицом к лицу с опасностью. Возможно, эта ситуация мне даже на руку. Может быть, она решит, что я не такой уж простофиля, а веду на самом деле одинокую героическую борьбу с какой-то страшной болезнью.

– К этому привыкаешь. Неудобно только, если это случается некстати, как сейчас.

– И что, бывает еще хуже?

– Ну… Все зависит от того, чем ты занимаешься в этот момент.

– Вот так обрушивается на тебя, без всякого предупреждения?

– Ну да… Это трудно описать. – (О господи_; надо постараться отвечать как можно неопределеннее.) – Но теперь уже все в порядке. Спасибо.

– Точно? Ты все еще немного бледный.

– Да точно, точно, – ответил я довольно резко, потому что разозлился на себя из-за обморока и, подобно большинству людей, срывал зло на другом. Так гораздо легче выйти из щекотливого положения.

В дверь позвонили, и она, взглянув на меня, пошла открывать. Я, наверное, перегнул палку, потому что она вдруг рассердилась на меня. Это было еидно по тому, как она вздернула нос и как решительно направилась к дверям. Каждый ее шаг, при котором бедра резко дергались из стороны в сторону, казалось, подчеркивал, что мальчишек нельзя воспринимать всерьез, все они одинаково глупы, и вот сейчас он побежит извиняться, точно так же, как папочка, когда мамочка на него сердится.

Но я и не думал бежать. Я просто пошел – чуть быстрее обычного, чтобы успеть перехватить ее у дверей. Она заметила меня тем дополнительным глазом, который, похоже, есть у всех женщин, – он порхает где-то у них над головой и видит все вокруг. Она повернулась ко мне прежде, чем я успел заговорить, и теперь сделать это было гораздо труднее, я предпочел бы обращаться к ее спине.

– Извини, Сьюзен, я не хотел быть таким…

– Грубым?

– Да нет. То есть да. В общем, прости.

Она не поверила в мою искренность, по крайней мере, не до конца. Я был занесен в черный список, и против моего имени стояла жирная черная галочка. Теперь придется потрудиться, чтобы восстановить свою репутацию.

Звонок прозвенел вторично, она пошла открывать. Пелерина ее немного покосилась, и я наклонился, чтобы поправить ее. Она взглянула на меня сверху через плечо, я в ответ робко улыбнулся ей.

Во всяком случае, попытался.

– Поправь свой капюшон, Алекс.

Я поправил.

– И постарайся не падать в обморок при гостях, ладно?

– Хрш-ш, – прошелестел я под своим забралом.

Я смотрел, как она открывает дверь с улыбкой, которая говорила, что все у нее просто замечательно. Взгляд мой застрял на ее шее, хрупком мостике между мозгом и телом, и мне стало интересно, что испытываешь, целуя ее и чувствуя губами теплую нежную кожу. Затем мне в голову пришла другая мысль. Откуда она взялась, не имею понятия. Я вдруг подумал, что, когда я стану большим и сильным, мне не составит труда свернуть эту шею.

Я был шокирован – тем, что подумал об этом, что мог мысленно представить, как я это делаю. Меня испугало, что я способен на такое. С какой стати у меня в голове возникают подобные мысли?

Это все из-за Бобби, решил я.

Бобби все погубит, если я ему не помешаю.

С этим надо что-то делать.

Позже в этот вечер пестрая компания представителей разных времен и народов сидела за праздничным столом в большом зале полуподвального этажа в доме Сьюзен. Помещение сверкало всеми цветами радуги – повсюду были развешаны воздушные шары и серпантин, разноцветные лампочки окрашивали стены и потолок красными, синими, желтыми, зелеными и фиолетовыми тенями.

Клеопатра весь вечер крутилась в толпе приближенных, а Смерть (то есть я) повсюду кралась за ней, выжидая момента, чтобы оправдаться в ее глазах.

В одном из углов комнаты королева (воображала Патрисия Фаррел), индианка (невзрачная Джейн О'Коннор), пещерная женщина (Бэб Макграт) и ведьма (психопатка Сайра Нолан) обсуждали принципиальное различие между мистером Квирком, преподавателем естественных наук (остроумным молодым парнем, одевающимся с большим вкусом) и мистером Морганом, учителем языка и литературы (скучным уродом, но зато при деньгах).

В противоположном углу, как можно дальше от первой группы, заняла позицию наша компания: Смерть (то есть я, без капюшона и с восстановившимся дыханием), Робин Гуд (явно сконфуженный своим морщившимся тут и там зеленым трико – ха-ха!), ковбой (его пошлый наряд также был пошит у Блэкрока), Авраам Линкольн (к сожалению, еще не залитый кровью и без дырки от пули), Супермен (это тупица Джонс-то Супермен?) и кардинал (от Мэтта Даффи можно с таким же успехом ожидать соблюдения обета безбрачия, как от жизнерадостного кролика).

Пространство между этими двумя группами называлось танцплощадкой. Дылда Джон Сильвер танцевал с Саломеей, король подхватил монахиню, горбун приклеился к южной красотке, Дарт Вейдер обернул своим плащом гейшу, и вместе с прочей разношерстной публикой они судорожно дергались под музыку.

Что касается меня, Робин Гуда, Супермена, Эйба Линкольна, ковбоя и кардинала, то мы не умели – и не хотели – танцевать. Вместо этого мы обсуждали разные деликатные вопросы.

– Эта пещерная жительница – соблазнительная штучка, – заметил кардинал.

– Да, – отозвался Эйб Линкольн, – только я слышал, что с ней никому не светит. Ловит кайф на том, что заводит парней, а потом бросает их вздрюченными.

– Вот сука! – возмутился Супермен.

– Может, она лесбиянка, – предположил кардинал.

– Если так, то это позор, – вынес суждение ковбой.

– Но сиськи у нее все равно будь здоров, – сказал кардинал, и все мы с циничным видом опытных распутников закивали, украдкой бросив еще один взгляд на Бэб – якобы для того, чтобы убедиться, что мы киваем не зря.

– Интересно, что там происходит под плащом у Вейдера? – спросил Робин Гуд, и мы посмотрели на парочку.

– Гейша, похоже, словила кайф, – заметил я.

– Он же гомик, – бросил Супермен.

– Кто?

– Вейдер. Это Джо Мур. Он педик, – объяснил Супермен. – В прошлом году после регби его застукали в туалете, где он развлекался сам с собой.

– Так это еще не значит, что он педик, балда, – поправил его кардинал. – Извращенец, это да.

– Может, они как раз этим и занимаются, – предположил ковбой.

Мы переглянулись и уставились на Дарта Вейдера, гадая, насколько близко к истине это предположение. Нас обуяло любопытство, требовавшее удовлетворения.

Кардинал начал медленно подбираться к Дарту Вейдеру с гейшей. Мы следили за ним, затаив дыхание. Мысленно мы были с ним и, когда он останавливался и оглядывался на нас, подгоняли его вперед, делая знаки руками, глазами, головой. Чем ближе он был к интересующему нас объекту, тем нетерпеливее мы становились.

– Только бы он не сдрейфил в самом конце, – прошептал ковбой.

– Давай! – произнес Эйб Линкольн.

Вдруг откуда ни возьмись явилась пещерная дама и, обвив руками шею кардинала, поцеловала его и потащила на медленный танец, обещавший гораздо больше, чем она собиралась подарить.

Вот черт!

Кардинал растаял в объятиях Бэб. С идиотской самодовольной улыбкой он притянул ее к себе.

Скотина.

Я разговаривал с монахиней на лестнице, ведущей в наш подвальный бальный зал. Откуда-то из недр своего облачения она извлекла небольшую помятую серебряную фляжку.

– Хочешь? – спросила она.

– А что это?

– Водка. Она без запаха, так что никто не узнает.

– Давай.

Я никогда еще не пил водку, и мне было любопытно попробовать этот прославленный напиток. Я наблюдал, как она сделала большой глоток и состроила гримасу.

– Учти, она крепкая, – предупредила монахиня.

– А то я не знаю, – буркнул я, будто знал.

Я поднес фляжку к губам и опрокинул в себя содержимое. Прозрачная жидкость сначала нежно скользнула по моему горлу, а затем принялась жечь все подряд, словно сильнейшая кислота. Я подавился, задохнулся, закашлялся, меня чуть не вырвало. Кое-как придя в чувство, я выдавил кривую улыбку.

– В первый раз? – спросила монахиня.

– Что, заметно?

– Ничего страшного, – рассмеялась она. – Со всеми в первый раз бывает то же самое. К ней надо привыкнуть.

– Недурной вкус.

– Вот именно.

– И что теперь?

– Что теперь?

Мы сидели, смотрели друг на друга и хотели продолжить общение, но не знали как и страдали. Что можно сказать представителю противоположного пола? Что сделать? Хочется понравиться, но боишься сморозить какую-нибудь глупость. Не дай бог упасть в ее глазах – страшный удар по самолюбию. Можно говорить какую угодно ерунду в кругу друзей, сверстников того же пола, но с посторонними всегда надо быть настороже. Они, возможно, чувствуют себя так же неуверенно, как и ты.

Стояла оглушительная тишина, и, делая вид, что не замечаю ее и что меня необычайно интересует что-то еще неизвестно где, я лишь острее ощущал ее.

– Ты парень Сьюзен? – Ее вопрос застал меня врасплох.

– Сьюзен? Да нет, мы просто дружим.

И это было правдой, хотя мне очень хотелось куда-нибудь сходить с ней, и я даже думал, что она согласится, если я приглашу ее. Только я никак не мог набраться смелости сделать это.

– Значит, ты ничей?

«Вот черт, гибнет моя репутация, – подумал я. – В моем возрасте уже пора обзавестись подружкой. О господи, она еще решит, что я голубой или еще какой-нибудь».

– Понимаешь, я только что порвал с одной девчонкой.

– Правда? Сьюзен не говорила мне об этом.

Того не легче. Они со Сьюзен, очевидно, лучшие подруги и делятся всеми сплетнями.

– Да это было не всерьез, так просто.

О боже, сделай что-нибудь.

Пожалуйста.

– Странно, что Сьюзен ни разу не упоминала об этом.

Ну, пожалуйста.

Я никогда больше не буду врать.

Даю слово.

– А ты с кем-нибудь гуляешь?

– Я?

Ага, вот теперь ты покрутись!

– Нет, у меня пока нет приятеля. Я все еще в поиске.

Вот этого я точно не ожидал.

Она опять глотнула водки и передала фляжку мне. На этот раз я был гораздо осторожнее.

– Итак, мы с тобой молоды и свободны, – сказала она.

Почему-то мне стало с ней гораздо легче, чем до того, как я допил последние капли. Сквозь одежду я чувствовал тепло ее ноги и руки. И разве, забирая у меня фляжку, она не коснулась моей руки, даже, можно сказать, задержала ее на секунду? Я чувствовал, как во мне поднимается приятное тепло, и не имело значения, от водки это было или от близости ее полуодетого тела.

Мне было хорошо.

Кто-то хотел пройти по лестнице, и я отодвинулся, прижавшись к стене. Моя соседка посторонилась тоже. Она была совсем рядом со мной, а когда мимо нас прошли и я отлепился от стены, оказалась еще ближе.

Я посмотрел на нее.

Она смотрела на меня.

Она поцеловала меня. Ее губы были ужасно мягкими, теплыми и нежными. Я был ошеломлен – приятно ошеломлен. Я тоже поцеловал ее, постаравшись, чтобы это получилось хорошо. Ее рука очутилась на моей шее, и электрический разряд пробежал у меня по позвоночнику снизу доверху.

Так вот что значит любить женщину, подумал я.

Кроме шуток, в тот момент я искренне думал, что это оно и есть.

– Черт, – вдруг сказала она, отодвигаясь от меня.

– Что с тобой? Что-то не так?

Я не сделал ничего неправильного, не залезал никуда рукой, у меня даже встать ничего не успело. Я все время помнил наставления кардинала: «Действуй медленно, без нажима, и девчонка позволит многое. Поспешишь – отпугнешь ее и друзей насмешишь». Совет мастера.

– Что случилось? Почему ты отодвинулась?

– Мне не следовало этого делать.

– Что делать? Мы только поцеловались.

– Ну да.

– Я сделал что-нибудь не так?

– Нет.

– Так скажи мне, в чем дело!

– Сьюзен попросила меня выяснить насчет тебя. Встречаешься ли ты с кем-нибудь. Сама она ужасно стесняется мальчишек и всего этого. Она не может понять, почему ты не пригласишь ее куда-нибудь. То ли потому, что ты гуляешь с другой, то ли потому, что она тебе не нравится.

– Сьюзен попросила тебя выяснить это?

– Ну да, вроде того. Ну, не совсем попросила.

– А как?

– Ну не знаю. Просто она вот уже две недели только о тебе и говорит. Какой ты симпатичный и так далее. Но она совсем не знает тебя. Ну, мы и посоветовали ей пригласить тебя на день рождения.

– Но я первый пригласил ее к своим сестрам.

– Да, она сказала об этом. После этого ей легче было пригласить тебя.

– Так чего ж ты тогда целовалась со мной?

– Ну, не знаю, просто само собой получилось.

– Само собой?

– Ну да. Природа берет свое.

Ничего себе.

Замучаешься с ними.

Ты думаешь, что любишь женщину, а в следующую минуту оказывается, что это ошибка.

– Вот спасибо.

– Но все равно это было хорошо.

– Да.

Мы сидели так очень долго. Мне хотелось поцеловать ее еще раз – просто чтобы убедиться, что это у нас уже было. А также хотелось встать и уйти. Я все еще ощущал ее рядом с собой, чувствовал ее руку у меня на шее и вкус ее губ. Но это было будто во сне – что-то такое, что происходило, но не в реальном мире.

– Ты ей по-настоящему нравишься.

– Ты так думаешь?

– Я знаю.

– Ну да?

– Ну да. Тебе нужно куда-нибудь ее пригласить.

– Может, и приглашу.

– Ты боишься?

– Нет.

– Тогда возьми и пригласи. Готова поспорить, что она согласится.

– Хорошо, приглашу.

– Пригласи ее прямо сейчас.

– Прямо сейчас? При всех? Ну уж нет.

– Трусишка.

– А вот и нет.

– А вот и да.

– Неправда.

– Правда.

– Это глупо.

– Тогда пригласи.

И я пригласил.

Попозже, на кухне.

Когда мы были одни.

И она согласилась.

И мы поцеловались.

И я снова любил женщину.

Когда вечеринка закончилась и гости ушли, мы занялись уборкой и стали относить грязную посуду на кухню, где родители Сьюзен мыли ее. Гости разошлись вскоре после полуночи, и я предложил свою помощь, потому что жил но соседству. Сьюзен приняла предложение и перечислила все, что надо было сделать. После этого она пошла переодеваться и оставила меня в моем кошмарном костюме со своими родителями.

14 апреля 1986 года «X» – Хороший выдался вечерок

Я почти ничего не писал до сих пор о Ребекке и Виктории.

Ну и что с того?

Хотя они были мне как бы старшими сестрами, между нами не происходило почти ничего такого, что было бы напрямую связано с моей историей.

За исключением того, что случилось в тот вечер, когда им исполнился двадцать один год.

После дня рождения Сьюзен мы с ней официально гуляли повсюду вместе. Каждую субботу мы уходили куда-нибудь, чтобы побыть наедине друг с другом, подальше от любознательных родителей с их «посмотри, ну разве не очаровательная парочка?», а также братьев и сестер с их агрессивным «мы тоже живем здесь».

Днем я был обязан сопровождать ее, следуя в пяти шагах позади, послушно кивая и таская все то, что она закупала во время целенаправленных походов (не останавливайся, а то пропустим выгодную распродажу!) по всем без исключения магазинам на Графтон-стрит, на Генри-стрит и на прочих улочках.

Это было для меня хуже каторги.

В какой бы магазин мы ни зашли, я чувствовал себя белой вороной. Я был здесь не к месту, все это знали и смотрели на меня. Все эти продавщицы с приклеенными улыбками, излучающие радость по поводу того, что вы явились, чтобы оставить им свои наличные. Пахло в этих заведениях, как после аварии на перекрестке, где вдребезги разнесло грузовик с пожухлыми цветами, залитыми кошачьей мочой. Каждый раз, выходя на улицу, я обнюхивал свою одежду, чтобы убедиться, что от меня не несет какой-нибудь парфюмерией.

Сьюзен обожала выпить чашечку чаю в каком-нибудь шикарном отеле. То, что эта чашечка вместе с унылым сандвичем и заплесневелым печеньем стоила пару фунтов, не имело значения. Лично я предпочитал «Макдоналдс» – биг-мак и молочно-шоколадный коктейль. После этого но крайней мере чувствуешь, что поел. Немножко подташнивает, но сыт. Мы уладили наши незначительные расхождения во вкусах, договорившись чередовать эти два меню через неделю.

Но все же эта гостиничная еда была чистым мошенничеством.

А после магазинов самое то было – завалиться в кино, что мы постоянно и делали. Мы ходили только в кинотеатры первого класса – «Адельфи», «Карлтон» или мой любимый «Савой». В других мы не бывали никогда – да там и показывали то, что мы уже видели. Признаюсь, мне нравился широкий экран, и чем шире, тем лучше.

Я обожал жевать свежий горячий поп-корн, который таял на языке. Мне нравилось хохотать вместе с сотней незнакомых людей и нервничать на краешке сиденья, а лучше всего было то, что рядом сидела Сьюзен, хоть она и предпочитала слезливые романтические истории.

Бобби лез в бутылку из-за всего этого. Его злило, что я радовался жизни без него (как будто когда-нибудь было иначе).

А может, он ревновал Сьюзен ко мне?

С ней я проводил больше времени, чем с ним. Может, он ревновал меня?

Может быть, Сьюзен ему тоже нравилась?

Это тревожило меня.

Я боялся, что, если я когда-нибудь приведу ее к нам, он обязательно привяжется.

А мне предстояло это сделать так или иначе – привести Сьюзен к нам в дом, чтобы познакомить ее с Винсентом, Хеленой и всеми остальными. Я страшился этого. Она-то, безусловно, им понравится, иначе и быть не могло. Но вот что она подумает о них, это вопрос. Ведь я и сам считал их странными, хотя и вынужден был жить вместе с ними.

У Винсента порой портилось настроение, и у Хелены тоже. Виктория и Ребекка вечно дурачили людей, пользуясь своим сходством. И наконец, у нас был свой полноценный псих, Бобби. Я отдал бы все, что угодно, лишь бы он не встречался со Сьюзен. Я был уверен, что ничего хорошего из этого не выйдет. Но они встретились. В день рождения Ребекки и Виктории, 14 апреля.

Их первоначальная идея насчет воспроизведения атмосферы двадцатых годов в жизнь не воплотилась. Сами виновницы торжества с удовольствием бы ее осуществили, но встретили упорное сопротивление со стороны друзей. В результате остановились на семидесятых с их футболками в обтяжку, платформами, брелоками и мини-юбками. Полная противоположность той изысканности и элегантности, которая им грезилась.

И в этом, если вдуматься, не было ничего удивительного. Обе они заканчивали последний курс колледжа – Виктория готовилась стать специалистом по изящным искусствам в колледже маркетинга и дизайна, Ребекка училась на факультете журналистики в Рэтмайнзе. Их сверстникам, да и им самим тоже, хотелось, в общем-то, просто хорошо провести время и от души посмеяться – лучше всего над собой.

Стивен, разумеется, был на все сто процентов за новый план. В то время как весь остальной мир стремился забыть семидесятые, и в особенности царившую в то время моду, Стивен встал в позу последнего защитника никому не нужного хлама. Целью его жизни было напоминать нам при первой возможности, какую ошибку мы все совершили, отказавшись от того, что носили тогда. Скорее всего, однако, он просто не имел никакого понятия о цвете и форме и о том, как они соотносятся с человеческой фигурой.

Дело шло уже к вечеру, когда Виктория и Ребекка закончили обшаривать чердак – ту его часть, где Винсент держал свой реквизит. Никто в доме никогда ничего не выбрасывал, особенно Винсент, и на чердаке вместе со старыми игрушками и елочными украшениями хранилась почти вся одежда, которую мы когда-то надевали.

Ну да, когда-то я ходил в ярко-красном клетчатом пиджаке и таких же нелепо расклешенных брюках. Но это вовсе не значит, что я собираюсь напяливать их когда-либо снова.

Никогда, ни за какие коврижки.

Хотя позже, тем же вечером, я гозорил себе, что нет ничего особенного в том, чтобы выглядеть как клоун из цирка шапито, это звучало как-то неубедительно. Хуже всего, что с тех пор, как я носил эти тряпки, прошло несколько лет и я вырос дюймов на пять или шесть. И если даже тогда пиджак был мне тесноват, то теперь облеплял меня, не позволяя пошевелиться.

Я был уверен, что, когда все закончится и я разденусь, чтобы ложиться спать, на моем теле навечно сохранится кошмарный узор в красную клеточку. Всю оставшуюся жизнь мне придется объяснять людям, почему мне вздумалось украсить себя с ног до головы подобной татуировкой.

Виктория и Ребекка решили одеться одинаково, как они делали почти всегда. Задолго до дня рождения они целыми днями рыскали по городским магазинам в поисках двух одинаковых подходящих костюмов. Наверное, мне следовало бы восхититься той настойчивостью, с которой они стремились к своей цели, но почему-то это меня не восхищало. Они выглядели отвратительно. Когда я их увидел, вся моя энергия ушла на то, чтобы удержать в желудке съеденный завтрак.

Начиная описание снизу вверх, следует упомянуть прежде всего белые блестящие виниловые сапоги, доходившие до середины бедра; затем полосатые черно-белые брюки в обтяжку, от которых рябило в глазах; толстые блестящие пояса из черного пластика с хромированными кольцами; топ из эластичного материала, выкрашенный как лопало разными красками, сливавшимися в единый совершенно невыразимый цвет; поверх него был надет сверкающий, едва доходящий до пупка жакет с расклешенными рукавами в красную, синюю, зеленую и желтую полоску. Венчалось это все красным платком, повязанным вокруг лба. И я еще не упомянул слой косметики толщиной с гипсовую повязку – краска, тушь, карандаш и прочее.

Каждый сходит с ума по-своему, повторял я себе снова и снова и в заключение обратился к Всевышнему с вопросом, за что он обрек меня заканчивать свои дни в обществе сумасшедших.

Я подумал, что Винсент и Хелена, будучи взрослыми и вроде бы сознательными людьми, войдут в мое положение, если я попрошу у них разрешения удалиться куда-нибудь и переждать, пока вечеринка не закончится. Но я так и не обратился к ним с этой просьбой, потому что, войдя в их спальню, увидел картину, от которой мне стало худо.

Винсент и Хелена заразились всеобщим безумством. На них были костюмы семидесятых, и при этом Винсент был одет женщиной, а Хелена мужчиной. Есть ли предел всему этому?

– Как тебе, Алекс? – спросил Винсент. – Здорово, да?

– Классно, согласись, – сказала Хелена.

Мне так хотелось, чтобы это был сон. Человек не должен видеть, как его родители по доброй воле проделывают над собой такое. Если до этого у меня еще теплились какие-то надежды относительно того, что ожидает человечество в будущем, то эта картина срезала их под корень. Господи, а что если увидят соседи? Весть разнесется как огонь в прериях, и я не смогу больше появиться на людях.

– Мы пригласили своих друзей. Они в восторге от этой идеи.

Господи!

– Да, чуть не забыла. Звонила Сьюзен.

Так. Что еще? И тут я подумал: а вдруг она не придет? Она не увидит меня в этом дурацком костюме. Не увидит Викторию и Ребекку. И Винсента с Хеленой. Я почувствовал огромное облегчение.

– А что она сказала?

– Что ее родители тоже собираются к нам в гости. Мы приглашали их на прошлой неделе, но тогда они еще не были уверены. Замечательно, правда, Алекс?

Гы, гы, гы.

О господи, господи!

ГОС-ПО-ДИ!

Бобби чуть не лопнул со смеху, когда я зашел в нашу комнату. Его было не остановить. Он катался по своей постели, дрыгая ногами и держась за бока. Я заметил, что сам он до сих пор не надел костюм, приготовленный для сегодняшнего вечера.

– Насчет меня не беспокойся. Там и кроме меня будет на кого посмотреть.

– Придут ее родители.

– Ну и что?

– Черт побери, ты разве не видел наших?

– Видел.

– Но ведь это… Они не могут… Ведь как же…

– Алекс, расслабься. Людям хочется повеселиться. Если ты будешь все так воспринимать, то тебя хватит апоплексический удар прежде, чем ты начнешь жить. И что тогда будет делать Сьюзи? Что буду делать я?

Я обратил внимание на то, что Бобби говорит это все совершенно не свойственным ему тоном. Серьезно и заботливо. Шестое чувство предупреждало меня о каком-то подвохе.

– Ее зовут Сьюзен, а не Сьюзи, Сью или как-нибудь еще. Запомни, пожалуйста.

– Да-а, я смотрю, ты и вправду втрескался. Верный рыцарь защищает даму сердца. Интересно, чем это закончится?

– Прекрати, Бобби.

– Говоря по правде, Алекс, мне не терпится познакомиться с ней. Это будет для меня кульминация вечера, честное слово.

Он что-то замышлял, это было ясно. Он придумал какую-то гадость.

– Алекс!

Винсент звал меня снизу. Очевидно, прибыли первые гости.

Обвинили во всем меня.

Можете даже не спрашивать, кто на самом деле подстроил это. И так ясно.

Был только один человек, из-за кого я когда-либо так сильно вляпывался; только один человек, способный на подобные низости; только один человек со столь извращенным чувством юмора; только один человек, кому нравилось смотреть, как страдают другие.

Конечно, Бобби.

Как ему это удалось, не знаю.

Но это был он.

Больше некому.

Вы должны верить мне. Остальные не верят.

Но чего ради я стал бы сам это делать?

Сейчас, спустя много лет, я вижу и смешную сторону всего происшедшего, но по-прежнему скрежещу зубами при мысли о том, как легко Бобби удалось выставить на посмешище буквально всех – и меня, и Винсента с Хеленой, и особенно двойняшек.

Интересно, что вы почувствовали бы на месте Винсента, когда, открыв дверь в женской одежде, он увидел перед собой толпу подруг своих дочерей с кавалерами и приятельницу приемного сына с родителями в туалетах для торжественных приемов – черных галстуках, смокингах, вечерних платьях с вышивкой.

И с приглашениями – отпечатанными в типографии карточками с вытисненным фамильным гербом и текстом в золотой рамочке, недвусмысленно подчеркивавшим, что гости ожидаются в строгих вечерних костюмах.

А я-то надеялся, что мы не будем выглядеть глупо.

К счастью – я говорю «к счастью», потому что все могло обернуться гораздо, гораздо хуже, – Винсент встретил их один. Хелена наверху наводила марафет на лицах дочерей.

Гостей, разумеется, пригласили в холл и принесли им свои извинения, в первую очередь мистеру и миссис Харрингтон, родителям Сьюзен, шокированным дальше некуда, если судить по взглядам, которыми они обменивались.

Винсент, надо отдать ему должное, не растерялся и на ходу сочинил объяснение своего необычного облика. Ему надо было срочно заканчивать женский портрет, а ввиду того, что все женщины в доме были заняты подготовкой к празднику, пришлось позировать себе самому перед зеркалом. После этого он кинулся наверх, переоделся в приличный костюм, свистящим шепотом велел Хелене и дочерям сделать то же самое и намекнул, что не желает видеть меня до конца вечера.

Все-таки хорошо, что гости застали врасплох одного Винсента. Во-первых, от него ждали странностей, веря во всякую галиматью про художников с их заскоками; во-вторых, в округе ходило немало слухов о смерти родителей Хелены и о том, что дворецкий был наркоманом, а зелье ему поставляла медсестра, проживавшая тут же в доме. Большинство знали, что я приемный сын Винсента и Хелены, и слышали, что Виски с Элизабет вроде бы планировали тройное самоубийство, но мне в последний момент чудом удалось спастись. Несомненно, все это не могло не отразиться на психике Винсента. В связи с этим его эксцентричное поведение, по-видимому, не казалось им чем-то из ряда вон выходящим. Легкость, с какой они верили в этот вздор, подтверждает то, что для большинства иллюзия гораздо привлекательнее реальности. Люди, подобно рекам, ищут самый легкий путь и, видя, слыша или как-то еще воспринимая какую-либо идею, событие или необычного человека, предпочитают верить первому, что приходит им в голову.

Поэтому я не был в обиде на Винсента за то, что он отослал меня в мою комнату, где я должен был пребывать вплоть до окончания приема. Нет худа без добра: никто не увидит меня в этом жутком одеянии. Я не чувствовал себя несчастным и даже испытывал некоторое облегчение. Но только до тех пор, пока я не увидел Бобби в безупречном костюме и черном галстуке, с улыбкой до ушей и победно развевающимся невидимым дьявольским хвостом. Он заранее знал, что все так обернется.

– Так я встречу Сьюзен вместо тебя? – спросил он с насмешливым участием. – Развлеку ее и, может, даже получу прощальный поцелуй.

Тут я не выдержал.

Я был намерен стереть эту самодовольную ухмылку с его физиономии.

Задушить его.

Отправить его на тот свет.

Я был в нокауте.

Ребекка и Виктория обнаружили меня возле платяного шкафа среди осколков зеркала. Зеркало было вставлено в дверцу шкафа и разлетелось, когда я въехал в него головой, получив чувствительный урон, сопровождавшийся кровопролитием.

Они пришли, чтобы угостить праздничным тортом, и не могли поверить своим глазам, увидев, в каком состоянии находится комната. Книги, украшения, подушки – все вперемешку валялось на полу. Одежда была разорвана по швам, белые простыни запачканы кровью, игрушки сломаны, ящики стола выдвинуты, а их содержимое разбросано; две подушки были вспороты, и перья летали в воздухе.

А в дальнем углу, перекрученный, как тряпичная кукла, лежал я. Из носа и изо рта у меня текла кровь, и я не подавал признаков жизни.

Единственное окно было распахнуто и впускало городской шум и запахи улицы. Сначала двойняшки подумали, что я мертв, но Стив, вошедший вслед за ними, поспешил ко мне и установил, что я еще дышу.

Я не потерял сознание. Я слышал их, я видел Стива, наклонившегося ко мне, и чувствовал, как кровь струится по моему лицу. Я ощущал ее вкус на языке. Но я не мог ни сказать что-либо, ни пошевелиться. Контакт между мозгом и телом был, как говорится, утрачен. И, если честно, мне это нравилось. Может быть, даже моя душа отделилась от тела. Я был почти мертв, эмоционально и духовно пуст. Все слилось в какой-то белый хаос, все одновременно присутствовало и отсутствовало, было реальным и нереальным, счастливым в своей печали, оглушительным, но приглушенным. Целый мир тупой боли, оторванный от окружения, совершенно новый для меня. И лишь мои нервные окончания отчаянно посылали сигналы в мозг.

– М-да… Парень слегка психанул, – констатировал доктор Стив.

– Лучше не пускать сюда Винсента! – сказала Ребекка.

Они думали, что все это сотворил я, обидевшись на то, что меня прогнали с вечеринки. Я рассмеялся бы им в лицо, если бы был в состоянии это сделать.

«Это не я, это ублюдок Бобби!» – мысленно кричал я.

Он хотел убить меня.

Помогите!

– Что же делать? – размышляла Виктория. – Надо, наверное, вызвать «скорую» и отвезти его в больницу. Может, у него сотрясение мозга.

Это Бобби сделал!

А потом выбрался через окно!

Пожалуйста, помогите!

Но они не слышали меня.

– Не знаю, стоит ли вызывать врачей? Помнишь, чем все закончилось в прошлый раз, когда вызывали «скорую»? Все умерли.

Не слушайте ее, она ничего не соображает.

– Но что-то ведь надо делать. Не можем же мы стоять здесь и смотреть на него.

Виктория, спаси меня!

Пожалуйста!

– Я отвезу его, – предложил Стив. – Больница ведь в конце улицы.

О нет, только не это!

Только не на его мотоцикле!

– Ты имеешь в виду, на мотоцикле?

Останови его, Виктория.

– Ну да, без проблем. Доставлю его в целости и сохранности.

– Он может упасть с мотоцикла.

У него не все дома!

Он тронулся, говорю вам!

Не позволяйте ему прикасаться ко мне!

– Я поеду с тобой и посмотрю за ним, – сказала Виктория. – Хорошо, Ребекка?

Боже милостивый, они все тронулись.

– Хорошо. А я останусь и притворюсь, что я это ты, да?

Нет-нет-нет-нет-нет!

– Да.

– Тогда поехали, – сказал Стив.

Они смеялись, болтали, были почти счастливы.

Еще бы, они совершали самостоятельный поступок, ни слова не сказав родителям.

Когда Стив поднял меня и сказал, что все будет в порядке и я в надежных руках, я очень сильно в этом сомневался. Хотя бы по той причине, что я чувствовал его дыхание. «Карлсберг» и бурбон, насколько я мог понять.

Он был сильно навеселе.

И Виктория тоже.

И Ребекка.

Меня, как тюк с бельем, проволокли по коридору к черному ходу. По дороге Виктория рассказала Стивену о том, как все рассердились на меня из-за разосланных приглашений. Стивен пришел в восторг и позавидовал мне – у него не хватило бы смелости отколоть такую шутку с предками. Они не сумели бы ее оценить по достоинству. Я подумал, что вряд ли найдется человек, который мог бы оценить по достоинству самого Стива.

Он так восхищался этой выходкой Бобби, что вскоре и Ребекка с Викторией, несмотря на свое раздражение, признали, что в целом это было все же довольно забавно. Им-то что – их ведь не застукали в маскарадных нарядах. Винсента было бы труднее убедить взглянуть на это дело с толикой юмора. Лучше уж пока не трогать его, дать остыть.

У меня не отложилось в памяти, как мы пробирались к мотоциклу Стива. Помню только, что для парочки, которая вознамеривалась прокрасться по дому тайком, они производили чрезвычайно много шума. И всякий раз, останавливаясь, чтобы послушать, не идет ли кто, они целовались.

Но мотоцикл запомнился мне хорошо.

Около мотоцикла стоял Бобби.

Стив и Виктория спросили его, что он тут делает, а он вместо ответа очаровал Стива своим «неподдельным» интересом к мотоциклам вообще и к его мотоциклу в частности и стал спрашивать, что это случилось с Алексом, и куда это его тащат, и не нужна ли им его помощь.

Я помню, Бобби потрепал меня по голове, сказав, чтобы я не беспокоился, что я в хороших руках, что это будет не больно и что скоро все наладится. Затем он бесшумно скользнул в дверь дома, помахав нам на прощание рукой.

Я знал: что-то не так. У меня было дурное предчувствие, но я пребывал в своем мире и не обращал внимания на эти предупредительные сигналы. Когда Бобби исчез в доме, я переключил все внимание на мотоцикл. Я часто видел, как Стив подъезжает к дому на нем, но никогда особенно не приглядывался. Это вид транспорта меня не слишком интересовал. Обычный мотоцикл – это штуковина о двух колесах, с моторчиком. Но мотоцикл Стива был не совсем обычным. Он был больше и выглядел странно.

Он был с коляской.

О'кей, сказал я себе, это даже лучше. По крайней мере Виктории не придется держать меня на весу, одновременно обхватив Стива.

– Стивен, ты не говорил, что собираешься купить коляску, – задумчиво произнесла Виктория.

– Сюрприз для тебя. Классно, да? – Он был страшно доволен собой.

– Но зачем? У тебя был такой хороший байк.

– Ну не знаю… Просто я подумал, что это будет здорово. Мы втроем – ты, я и Бекки – могли бы ездить на нем все вместе. Я думал, тебе понравится идея.

«У меня сейчас будет инсульт», – подумал я.

– Эта коляска, на мой взгляд, совершенно не комильфо. Избавься от нее, как только мы вернемся.

Бедный Стив походил на кролика, которого тюкнули по башке. Похоже, ничто из того, что он делал, никому и никогда не нравилось.

– Хорошо, как скажешь.

Всегда бы так.

Обычно, что бы ему ни говорили, он поступал по-своему.

В коляске валялось два шлема, но ни кому из них не пришлю на ум надеть шлем на меня. Был там и пристяжной ремень, но на двоих его не хватало, так что Виктория просто держала меня крепко одной рукой где-то в районе желудка. Так мы и неслись по проезжей части.

Если учесть, что Стив был, мягко говоря, навеселе, вел он на удивление хорошо. Но, конечно, мне трудно было судить, так как глаза у меня слезились от ветра и все окружающее расплывалось. Кроме того, я был напуган, и это тоже, вероятно, повлияло на мою способность трезво оценивать обстановку. Возможно, я даже и не хотел думать о том, что может случиться еще что-нибудь.

Обогнув скобяную лавку Ленегана, мы повернули в Крысиный проезд. Стив заметно сбавил скорость, вполне разумно отдавая дань уважения стоявшему на обочине полицейскому автомобилю. Затем шестеренки снова закрутились быстрее, обороты увеличились и ветер с новой силой стал лупить меня по лицу. Когда мы проезжали обелиск, то опять увидели вдали голубую полицейскую мигалку, и одна из машин, которую они тормознули, свернула на обочину.

Стив притормозил и остановился.

– Похоже, у них сегодня рейд. Лучше, наверно, их объехать, – сказал он рассудительно.

С этими словами он аккуратно развернулся в обратном направлении и, не доезжая обелиска, свернул налево и спустя некоторое время опять налево, выехав к перекрестку. Я знал дорогу и подумал, что если Стив способен улизнуть от полицейских, то, видимо, он не так уж пьян. Поездка меня даже захватила, это было своего рода приключение.

Я расслабился и тут почувствовал, что начинаю ощущать свое тело и даже могу чуть-чуть двигать пальцами на руках и ногах. Я страшно обрадовался – значит, все было не так серьезно, как я боялся. Наверное, это был шок от удара головой. Просто шок.

Ну, Бобби, погоди, доберусь я до тебя. Разделаюсь с тобой при первой возможности. Этот ублюдок, вероятно, применил на мне какой-то запрещенный прием.

Я был жив, и, похоже, меня не ждала скорая смерть.

Подняв руки, я радостно завопил.

Очнулся я в травматологическом отделении больницы.

Вокруг стояли Ребекка, Винсент, Хелена и сестра Макмерфи.

Сестра Макмерфи?

Да, это, без сомнения, была она.

– Алекс, ты меня слышишь? – спросил Винсент. Вид у него был очень встревоженный.

Черт побери, что случилось? Что все это значит?

– Алекс, скажи что-нибудь, – приставал Винсент. Открыв глаза, я сразу понял, что я в больнице.

Совсем не то что в каком-нибудь фильме, герой которого, очнувшись, спрашивает: «Где я?»

– Как ты себя чувствуешь?

Но ведь я и должен был находиться в больнице. Стив с Викторией везли меня в больницу, разве не так? Только почему здесь Винсент? Кто ему сказал? И откуда взялась сестра Макмерфи? Гектор наконец нашел ее? Или она здесь работает?

– Позовите доктора, он пришел в себя!

И запах. Этот чисто больничный запах. Его издавали разлагающиеся тела биллионов убитых бактерий. В больницах всегда пахло смертью – а может быть, это больничный запах наводил меня на мысли о смерти.

– Он выживет?

Люди часто умирают в больницах, подумал я. Это стерильные учреждения, лишенные жизни. Я всегда боялся больниц. Боялся, что со мной что-то не в порядке.

– Не надо говорить так при нем. – Это Макмерфи.

Их интересуют всякие отклонения от нормы, они рассматривают тебя снаружи и внутри, выискивая их. Никому не нравится, когда выявляют его отклонения, но люди, как правило, привыкают жить с этим, приспосабливаются как могут. Чаще всего предпочитают вовсе о них не думать.

– Разумеется, он поправится. Не успеет оглянуться, как снова будет бегать. Правда, Алекс?

Большинство людей хранят эту совершенно секретную информацию о своем здоровье в ящичке с надписью «Беспредельный депрессняк», если отец действительно употреблял это выражение. Этот черный ящичек запрятан в самом дальнем закутке мозга. Он опасен не меньше, чем радиоактивные лучи, разрушающие тебя невидимой радиацией.

Это как китайские костяные шарики – один в другом, один в другом.

Ящичек в ящичке, в подсознании, в сознании, в мозгу, в голове. Он стоит там и капает тебе на психику.

Они по очереди дежурили возле моей постели, пока я наблюдал с закрытыми глазами, как жизнь в большом масштабе протекает мимо меня. Я чувствовал себя в безопасности. Там, внутри. Я хотел сказать им, что со мной все в порядке, что там, где я сейчас, все мирно и хорошо. Что я понимаю, что со мной случилось, и примиряюсь с этим. Я даже не подозревал, сколько всего я знал, сколько видел, слышал, ощущал, сколько всего я успел испытать.

В последнее время я почти все это забыл, а теперь оно будто снова возвращалось ко мне. Не последовательно, одно за другим, как это было в действительности. Сейчас все было перемешано – обрывки воспоминаний, соединявшиеся у меня в голове. В основном это были хорошие, счастливые воспоминания; я даже не помнил, что забыл их. Они воскрешали события, которые когда-то действительно имели место, но прежде я о них никогда не вспоминал. Они были как забытые впечатления других людей обо мне.

Одноклассники.

– Алекс, привет, как дела? Помнишь, как мы впервые попробовали травку? Помнишь? Это было клёво. За сараем. Я думал, ты блеванешь, честное слово. Весь позеленел, потом покраснел, потом посинел и опять позеленел.

– Все так делают, не только он.

– При чем тут все, дурья башка. Ты ничего не понимаешь.

– Думаешь, эти воспоминания помогут ему?

– Ну, уж никак не навредят.

– Его старик просил нас говорить с ним о чем-нибудь таком, что пробудит его воспоминания. Ну, короче, чтобы у него мыслительный процесс пошел.

– Ну да.

– По-моему, он нас не слышит.

– А если слышит, то толку от твоей болтовни мало.

– Главное – исключить негативные эмоции.

– Негативные эмоции?

– Ну да. В такой ситуации надо думать позитивно.

– Чушь собачья.

– Это правда, Богом клянусь.

– Слушай, а может, он сейчас видит Бога? Говорят, такое бывает. Видишь в конце туннеля ослепительный свет, и вдруг появляется Бог.

– Вот это как раз чепуха, которой забивают голову всяким придуркам.

– Слушай, если ты не заткнешься, то заработаешь сейчас у меня.

– Ага, очень позитивно.

Сьюзен.

– Сегодня ты выглядишь намного лучше, Алекс. Может быть, в субботу мы сходим в кино? Я на днях видела замечательную витрину. Там есть рубашка, которая наверняка тебе пойдет, – белая, с голубыми полосками. Знаешь, я очень скучаю без кино. Я даже не думала, что буду так скучать. Опять показывают «Заклинателя». В субботу покажут в последний раз. Нам еще, конечно, нет восемнадцати, но я поговорила с билетером, и он позвал директора, и тот поговорил со мной, после чего я поговорила с Винсентом, он поговорил с моим папой, и папа договорился с директором, что нас пропустят. Оказывается, папа, вместе с несколькими своими друзьями, является совладельцем этого кинотеатра, или партнером, или что-то вроде этого. Но нам придется сидеть в будке киномеханика. Папа сказал, что он тоже будет с нами. Я думаю, он не очень хочет смотреть этот фильм, но он сказал, что раз я так давно хочу его посмотреть, то почему бы ему не посмотреть тоже. Я думаю, он боится, но не хочет этого показать.

Мне, во всяком случае. Ох уж эти мужчины. Что ты говоришь, Алекс?

Винсент.

– Я помню, как твой папа, Алекс, всегда выгуливал своего пса. Таскал его и в дождь, и в слякоть, и в хорошую погоду. А один раз я видел, как он расчищает в снегу дорожку, чтобы возить по ней Джаспера. Я думаю, он делал это для того, чтобы рассмешить нас. Он ведь знал, что мы за ним наблюдаем. Вот и старался вовсю, чтобы спектакль удался. Он был артистом в душе. Непрерывно рассказывал всякие истории. По большей части он рассказывал всякие необыкновенные истории об обыкновенных случаях, которые с ним действительно происходили. Переиначивал все немного, чтобы было интереснее. А если он не мог исказить истину, то игнорировал ее. Настоящий художник слова в своем роде. Он повсюду брал тебя с собой, помнишь? Папа любил тебя больше всего на свете. Он был хорошим человеком, хотя временами становился сущим брюзгой, раздражительным до невозможности, угрюмым, нелюдимым. Но умел и рассмешить всех. И при этом даже не старался нарочно, у него это как-то само собой выходило. Он однажды сказал мне, что слышать, как люди смеются, лучше, чем даже делать снимок. Он всегда употреблял выражение «делать снимок», а не «фотографию». Фотография, говорил он, это то, что получается после проявления и печати, а тогда все волшебство уже пропадает. По его словам, важнее всего тот миг, когда спускаешь затвор и знаешь, знаешь заранее – это важно, – что у тебя получится хороший снимок. Он называл это волшебством.

Сестра Макмерфи.

– Алекс, я не знала. Я ничего не знала про своего мужа. Я так сожалею.

Ребекка.

– Алекс, очнись, пожалуйста. Ты должен очнуться. Нам всем тебя не хватает. Даже моим плюшевым мишкам. Они скучают по тебе. При тебе они оживали. Ты заставлял их ходить, разговаривать и даже летать. Без тебя они не могут этого делать. Они ждут приключений. Помнишь, ты рассказывал им столько всяких историй. Очнись, Алекс. Я хочу, чтобы ты спел мне колыбельную. Пожалуйста.

Хелена.

– Ах, Алекс, Алекс. Я знаю, ты слышишь меня. Просыпайся. Ты опоздаешь в школу. Завтрак готов. Остынет. Винсент ждет тебя. И не забудь поесть в школе. У тебя есть деньги? Не разговаривай с незнакомыми людьми на улице. Закутайся как следует. Будь внимателен на уроках. Не доводи учителей. Не выбегай на проезжую часть. Не спеши. Прежде чем переходить через улицу, посмотри в обе стороны. В конце недели ты можешь пойти в кино со Сьюзен. Но не болтай слишком долго по телефону. Как сегодня было в школе? На дом что-нибудь задали? Можешь посмотреть телевизор, но не больше часа. И только после того, как сделаешь уроки. Мало ли что говорит Бог. В этом доме я хозяйка. Нет, просто Винсенту нравится так думать, и я ему не перечу. Пускай тешится этой мыслью. Через полчаса пора ложиться. Ну, ладно, но не позже, чем через час. Это уже другая программа. Немедленно в постель. Он в своей студии. По-моему, я тебе еще полчаса назад говорила, чтобы ты ложился. Винсент де Марко, ему уже давно пора быть в постели, а ты его отвлекаешь. Ох уж эти мужчины. Всю жизнь остаются детьми. Спать, Алекс, спать. Спокойной ночи.

Бобби.

– Я все равно доберусь до тебя, проклятый убийца. Сколько еще человек ты собираешься укокошить, Алекс? Что с тобой происходит? Ты думаешь, кто-нибудь, кроме тебя, виноват, что твои родители погибли? А ты обвиняешь нас! Только ты один знаешь, как они погибли, разве не так? Кроме тебя, никто точно не знает, что случилось с Виски и Элизабет. Уверен, ты убил их… и всех остальных. Тебе достаточно оказаться рядом, и люди начинают умирать. А ты ведь поверил мне, когда я сказал, что это я убил Гудли и Альфреда. С какого перепуга я стал бы убивать их? Я сочинил это всё так же, как ты. Просто я сочинил лучше, чем ты. Я думал, это ты убил Гудли, честное слово. Но я не мог сказать тебе об этом. Боялся, что ты побьешь меня. Все, что мне оставалось делать_; – притвориться, будто это я убил его, и посмотреть, как ты будешь реагировать. А ты никак не реагировал. Очевидно, он умер от передозировки. К смерти Альфреда я тоже не имею никакого отношения. Я же пошел на кухню вслед за тобой, ты забыл? И нас оттуда прогнали. Я наврал тогда, Алекс, я все это придумал. Ты поступаешь так же, и твой отец поступал так же. Знаешь, Алекс, я тебя боюсь, правда боюсь. Все эти люди умерли, потому что были рядом с тобой. Может, я следующий на очереди, или папа с мамой, или Бекки. Я искренне надеюсь, что ты не очнешься. Прости, конечно, но я надеюсь, что ты умрешь, не приходя в сознание, и тогда никто из нас не умрет. Ты приносишь несчастье. Я знаю, ты делаешь это не намеренно, просто – так устроен. Но если ты проснешься и оклемаешься, Алекс, то, Господи прости, я тебя убью. Богом клянусь, я убью тебя! Если ты встанешь, я все равно доберусь до тебя я доберусь до тебя доберусь до тебя доберусь до тебя доберусь до тебя доберусь до тебя…

Когда я очухался, то первое время двигался с трудом.

Я провалялся в коме шесть месяцев. Мышцы атрофировались от бездействия, и мне пришлось ежедневно упражнять их, чтобы они восстановились. И я не мог говорить: когда я пытался это делать, горло у меня будто терли наждачной бумагой. Со временем все пройдет, успокаивали меня. Способность говорить, как и умение ездить на мотоцикле, не утрачивается, даже если бы ты этого захотел.

Я думаю, мои близкие не осознавали, насколько полно я воспринимал все, что они говорили мне во время болезни. И вряд ли они подозревали, как много я знаю о том, что произошло. Я знал практически все, пусть даже отдельные детали немного спутались у меня в голове. Я знал главное: это моя вина. Я хотел признаться, рассказать им все. Но не мог заставить себя сделать это. Я боялся потерять их. Я боялся, что они возненавидят меня. Ведь, в конце концов, я не был их родным сыном. А что, если они захотят избавиться от меня? Я этого не перенес бы.

Поэтому я избрал окольный путь.

Я решил не открывать рта.

Никогда.

Пускай считают, что это был несчастный случай и я ничего об этом не помню.

Я подыскивал массу оправданий.

Стивен был пьян.

Виктория тоже.

Они должны были сказать Винсенту.

Они не должны были везти меня на мотоцикле.

Винсент не должен был обвинять меня в том, что на самом деле сделал Бобби.

Виски и Элизабет не должны были погибать.

Они не были ни в чем виноваты.

Это я был во всем виноват.

Я приносил людям несчастье.

Мы ехали по проулку, параллельному Крысиному проезду, чтобы не встретиться с патрульной машиной. Впереди был перекресток перед каналом, и как раз когда мы к нему приблизились, ко мне неожиданно вернулся дар речи. Я подпрыгнул и завопил от радости, до смерти перепугав Стива и Викторию.

Стив от неожиданности потерял управление и, проскочив перекресток, врезался в дерево у канала. Он умер сразу. Коляска отскочила от мотоцикла и скатилась, перевернувшись, прямо в канал. Была ли Виктория в сознании, когда камнем пошла под воду, так и осталось неизвестным.

Поскольку я не был пристегнут, то вылетел из коляски, и хотя я тоже оказался в воде, меня вытащила компания парней, распивавших сидр на противоположном берегу. Они видели весь инцидент очень хорошо, потому что сидели как раз напротив перекрестка. Они пытались спасти и Викторию, но коляска увязла в илистом дне, и когда им наконец удалось ее перевернуть, стало ясно, что Виктории не поможешь.

Так что сами видите.

Я был причиной всех несчастий.

Я нес людям гибель.

Я ненавидел себя. Я хотел умереть. Правда, хотел. Но я был трусом. И меня грызло сомнение. А что, если я ошибаюсь? Может быть, я не так уж виноват, как мне кажется. И много ли проку будет тогда в моем самоубийстве?

И как же Сьюзен?

Я потеряю ее.

Может быть, и ей будет меня не хватать.

А Джаспер?

Кто позаботится о нем?

И Бобби.

А что Бобби?

Он был не виновен.

Разве не так?

Меня отпустили домой за неделю до Рождества. Помню, я боялся возвращаться, боялся того, что обо мне будут говорить.

Психиатр, наблюдавший меня, сказал, что причины моего молчания кроются исключительно в психике. Таким образом я наказываю себя за то, что случилось. Возможно, какое-то время я буду погружен в себя, буду держаться отчужденно. Но присущие мне модели поведения говорят о том, что если окружающие проявят терпение, понимание и сочувствие, то постепенно я вернусь к своему нормальному «я». Мое физическое состояние тоже придет в норму. Сломанные кости восстановить легче, чем повредившийся рассудок. Что касается моего нежелания говорить, то тут врач не мог сказать ничего определенного. Возможно, я заговорю сегодня к вечеру. Или завтра. Или на следующей неделе. Или через месяц, или через год. Одному Богу известно.

Сплошные гадания. Главное – не форсировать события, был его совет. Надо создать мальчику комфортные условия.

Врач был хорошим человеком, но все, что он говорил, было и так совершенно очевидно.

Рождество прошло очень тихо. Все вели себя с предельной осторожностью и следили за каждым своим словом. Совершенно ненормальная обстановка. Я сидел и смотрел, как они занимаются своими делами. Я ничего не говорил. Двигался только тогда, когда не мог без этого обойтись. Но, несмотря на все мои старания причинять как можно меньше беспокойства, через месяц или два я стал порядком действовать всем на нервы.

Я пошел в школу.

В первый день меня сопровождали и Винсент, и Хелена, потому что нам надо было явиться к директору. Мне было интересно, как отнесется к тому, что случилось со мной, мистер Грейс.

– Ну, и как себя чувствует наш пострадавший? – спросил он. – Выздоровел окончательно и бесповоротно?

Мы сидели на трех неудобных стульях, составленных в ряд перед директорским столом, и щурились при ярком свете утреннего солнца, как трое военнопленных на допросе.

– Превосходно, – ответил Винсент, надеясь, что такой ответ директору понравится.

– Да, трагическое происшествие, поистине трагическое, – кивнул мистер Грейс.

– Да, – сказал Винсент. – Наверное, нам потребуется какое-то время, чтобы свыкнуться с этим.

– Да-да, безусловно. Похоже, у мастера Алекса все худшее уже позади? Он снова на ногах, выходит из дому. Это говорит о том, что у него есть характер, что он дисциплинирован. – Мистер Грейс явно напрашивался на комплимент школе.

– Мы воспитывали его хорошо, – сказала Хелена. – Он вырос послушным мальчиком, всегда делал то, что ему велели, – соврала она.

– Да-да. И к тому же он хороший ученик. Со способностями.

– Мы следим, чтобы он выполнял домашние задания, – сказал Винсент.

– Ну конечно, я не сомневаюсь.

Я понятия не имел, что все это значит.

У меня появилось ощущение, будто я вроде пятого колеса в автомобиле. Проблема заключалась во мне, в моей голове, а они наперебой обсуждали, кто лучше меня воспитывал.

Наступило неловкое молчание.

Я со злорадством наблюдал за их муками. Все трое уныло улыбались друг другу, зная, что надо сказать, но не зная как. В конце концов они посмотрели на меня.

– Итак, мастер Алекс, вы, как я понимаю, хотите возобновить занятия в школе? – спросил наконец директор.

– Да-да, он возобновит, – заверила его Хелена.

– А в какой класс вы его возьмете? – спросил Винсент. – Он ведь пропустил несколько месяцев.

– Отличный вопрос. Действительно, пропуск значительный. Но Алекс способный ученик, и я думаю, будет лучше, если он вернется в тот же класс. Его товарищи, объединив усилия, могли бы помочь ему преодолеть отставание. Это гораздо лучше, чем подвергать его дополнительному стрессу, оставив на второй год, где ему придется привыкать к новой ситуации, новым друзьям, – иными словами, начинать все с начала.

Он казался мне какой-то бесплотной тенью. Глаза мои привыкли к контрасту между ярким светом из окна и его прячущимися в полутьме задумчивыми чертами.

– Наверное, лучше всего предоставить окончательное решение вопроса тому, кого это непосредственно затрагивает, – продолжил он.

Все опять посмотрели на меня. Я понимал, что Винсента с Хеленой интересует, какова будет моя реакция. Мистер Грейс улыбался, как игрок, довольный тем, как ловко отдал пасс.

Я сидел молча и глядел ему в глаза, стараясь не моргать, пока он не сдался и не отвел взгляд. Секунда тянулась за секундой. Лоб его стал поблескивать. Минута. Капельки пота вступили на верхней губе. Я его победил. Говорить придется ему.

– Алекс, в чем дело? Ты язык проглотил?

И тут сам воздух будто накалился. Мистер Грейс почувствовал себя очень глупо под взглядами Винсента и Хелены. Они до сих пор не разъяснили ему, в чем дело. Я наслаждался каждым мгновением, наблюдая, как он рассыпается в извинениях, после того как они наконец рассказали ему о том, что я… потерял дар речи.

Не успел я проучиться в школе и недели, как по ней прошел слух, что я просто отказываюсь говорить. Причин моего молчания не знали и расценивали его не как симптом психической травмы, а как бунт против деспотии.

У меня появились последователи, самозваные приверженцы немоты. Целая группа учеников во главе с тем, который в свое время выступил против Эри О'Лири, взяла с меня пример. Они тоже отказывались говорить, решив, что это отличный способ позлить кое-кого из учителей.

Учителя первое время подыгрывали нам. Двое или трое молодых преподавателей, сами еще недавно со студенческой скамьи, оценили юмор ситуации, а один из них даже просидел как-то весь урок за учительским столом, не проронив ни слова.

Но на следующей неделе отношение преподавателей к нашему заговору молчания в корне изменилось. Учеников, не желавших отвечать, посылали к директору. Нельзя не восхититься тем, что ни один из них не открыл рта, несмотря на все уговоры, мольбы и угрозы мистера Грейса. Они хранили молчание даже в библиотеке, где их оставили после занятий.

Через пару дней обстановка еще больше обострилась. Ряды немых бунтовщиков стремительно росли, и многим учителям стало трудно преподавать в таких условиях, особенно тем из них, кто, при всем своем старании, не мог ничему научить.

На уроках ученики стали гудеть всем классом. Не молчать – ибо при этом учитель мог вообразить, что его просто слушают с необыкновенным вниманием, – а именно гудеть. Гудение никак нельзя было воспринять как знак повышенного внимания.

Через три дня после того, как началось гудение, учителя объявили ученикам тотальную войну.

К пятнице весь класс оставляли после уроков, если хоть один ученик (исключая меня) отказывался говорить, когда к нему обращались. При повторном нарушении весь класс должен был оставаться в школе на выходные. Если же кто-либо из учеников пытался уклониться, ему грозило исключение.

Вопреки иллюзиям, которые питают некоторые взрослые, должен заметить, что как внимательно, мягко и доброжелательно они ни относились к подрастающему поколению, всем детям доставляет огромную радость наблюдать, как взрослые пыхтят, пытаясь выкрутиться из трудного положения. Ради этого дети пойдут на все, абсолютно пренебрегая последствиями.

Так что не стоит удивляться тому, что наши школьники отреагировали на репрессивные меры как первобытное племя, подвергшееся внезапному вероломному нападению. Они действовали логично. В понедельник утром все без исключения ученики, заходя в школу, тут же начинали гудеть и не прекратили этого занятия даже после того, как на первом же уроке им была объявлена всеобщая мобилизация на выходные дни.

Паника в рядах учителей возникла в обеденный перерыв, когда, собравшись в своем буфете и похваставшись друг перед другом тем, как сурово и принципиально они расправились с бунтовщиками, они осознали, что в субботу с самого утра в школьном здании должны будут находиться все учащиеся в полном составе. Многие из преподавателей пожалели о том, что не выбрали другую профессию, где условия были бы менее экстремальны, – например, летчика-испытателя или минера.

И что делать, если никто из школьников не явится в субботу? Исключать всех до единого? Забавная будет школа, без учеников. Буфет наполнился стонами и вздохами, подразумевавшими непечатные и непроизносимые выражения и крайне непедагогичные мысли о том, что надо сделать со всем мужским населением в возрасте до восемнадцати лет.

Мы, в свою очередь, узнав во время перерыва о том, что наказаны за неповиновение все школьники поголовно, вернулись в классы с ощущением революционеров, захвативших власть в свои руки. Один из учеников решил отличиться: Бобби начал насвистывать мотив, который подхватили один за другим и остальные, и вот уже все здание дрожало от мелодии из фильма «Мост через реку Квай». Мы торжествовали, совершив невозможное. Мы поселили страх в сердцах наших заклятых врагов. Мы победили. И были удовлетворены.

На следующий день все ученики до одного (исключая меня), не сговариваясь, опять обрели дар речи и отвечали на все вопросы. Они показали, на что способны. Продолжать бунт не было смысла. Каждый извлек из этого события важный урок.

14 апреля 1987 года «Ц» – Цифра

Винсент и Хелена уехали в Америку. В Нью-Йорк, штат Нью-Йорк.

Винсент стал первым в истории пассажиром трансатлантического рейса, путешествовавшим в пижаме.

Трое детей – Ребекка, я и Бобби – были оставлены под неусыпным надзором сестры Макмерфи. Вернувшись под сень нашего дома, Макмерфи не щадила сил, чтобы возместить тот ущерб, который, по ее мнению, она нам нанесла. Она хваталась за все подряд. Убирала за нами, не вылезала из кухни, следила за тем, чтобы все мы находились там, где должны были находиться. Она баловала нас, способствуя нашему окончательному грехопадению. И нам это чрезвычайно нравилось. Мы хорошо к ней относились, так как понимали, что она тоже пережила немало.

Зная, что она нам ни в чем не откажет, мы при первой возможности беззастенчиво пользовались ее добротой. По прошествии стольких лет я признаю, что нам следовало вести себя скромнее, но тогда, даже понимая, что поступаем плохо, мы ничего не могли с собой поделать. Мы были всего лишь подростками. Мы были эгоистичны, капризны, бесцеремонны, беспечны, бесшабашны, бессовестны и начисто лишены чувства ответственности.

Этим летом дом был в нашем полном распоряжении – не считая безуспешных попыток Макмерфи удержать власть в своих руках.

Но у нас с Бобби были заботы и поважнее, чем сестра Макмерфи.

С тех пор, как я вернулся из больницы, наши взаимоотношения изменились. Бобби стал держаться дружелюбнее. Казалось, я больше не раздражаю его так сильно, как раньше, а может быть, ему просто было не до меня. Он не лез из кожи вон, чтобы доказать, какой он любящий и заботливый брат. В его отношении ко мне произошел заметный перелом. Теперь не было ни зловещих сюрпризов с ножами среди ночи, ни декламации стихов, ни издевательств над Джаспером Уокером. Прежний антагонизм исчез.

Изменилось ли мое отношение к Бобби?

Что я могу сказать? Когда вы валяетесь полгода на больничной койке, у вас достаточно времени, чтобы обдумать все как следует. Но дело в том, что в действительности вы думаете не так, как, по вашему мнению, вы думаете. Я так думаю. Я хочу сказать, что вы думаете как-то оцепенело и отстранению. То, что вы думаете, на самом деле является восприятием вами самого себя, не более. Прошлого как таковою, в физическом смысле, не существует, вы представляете собой клубок собственных мыслей. Вы не видите перед собой свой образ, как привычное отражение в зеркале. Ближайшая аналогия, приходящая мне на ум, – это компьютер. Представьте себе все, чем он напичкан, – всю информацию, все программы, цифры и готовые ответы, – и подставьте на их место ощущение, которое вы испытываете от всего, пережитого вами. Пережитого и переведенного в цифру. Вообразите себя «чистым разумом» и «его критикой» одновременно, и тогда вы, может быть, поймете, что я имею в виду.

И какой ответ я получил в результате интенсивного шестимесячного самоанализа?

Что я урод, приносящий всем несчастье.

Таков был ответ.

Я был непосредственно связан со всем случившимся. Как личность, я стал понимать, что несу ответственность за все случаи смерти, в которых я участвовал, пусть и косвенным образом. Разумеется, я никого намеренно не убивал, это происходило независимо от меня.

Возьмем Виски и Элизабет. Они погибли потому, что уже в три с небольшим года я знал, что они утаивают от меня что-то. Я знал, что когда-нибудь они покинут меня, и это расстраивало меня так сильно, что я порой желал, чтобы они поскорей решились на свой поступок. По-видимому, именно по этой причине я в ту ночь выбрался потихоньку из машины, где-то в глубине души надеясь, что они примутся меня искать и свалятся с обрыва. Именно этим объясняются и те сны, которые мне снились, и та грусть, которую я испытывал, глядя на их фотографии. Сказывалось подсознательное чувство вины, которое я старательно гнал от себя.

Что касается Гудли, то просто смешно верить, что Бобби подмешал крысиный яд в его кокаин. Безусловно, Бобби был отъявленной свиньей, но мало ли таких, как он? Гудли умер оттого, что я этого хотел. Я часами думал о том, как убить его. Почему? Потому что он был нехорошим человеком. Потому что он шантажировал Винсента и ударил Бобби, а Бобби из-за этого разозлился и выместил зло на Джаспере Уокере. Если бы Джаспер не остался в доме, у меня под кроватью, Гудли не вытащил бы меня из огня. Эти мои умозаключения и привели мистера Гудли к его неминуемой смерти.

Альфред и Мэгз умерли потому, что я часто задавал себе вопрос: как это Альфред умудряется не сгореть, сидя так близко от камина? Я даже думал о том, как он будет выглядеть, если загорится. И все произошло именно так, как я себе это представлял. Бобби сказал, что это он поджег его, но он соврал. Чего ради он стал бы его поджигать? В этом нет логики. А вот для того, чтобы взять вину на себя, у него были все основания. Бобби знал, что я несу смерть близким, и боялся, что он будет следующим. Или Винсент, или Хелена. Наверное, он думал, что если возьмет вину на себя, то собьет с толку управлявший мною злой рок и проклятие будет снято. Именно так все на самом деле и было. А Бобби тут ни при чем.

Когда произошел несчастный случай с Викторией и Стивом, Бобби вообще не было поблизости. А вот мне Стив никогда не нравился, и не нравился его мотоцикл. И смотрите, что получается: Стив погибает на своем мотоцикле. К несчастью, вместе с ним погибла и Виктория, но это потому, что я не мог управлять тем, как осуществляются мои потаенные желания на практике.

По-моему, это все объясняет. Я приносил несчастье, и все, кто так или иначе меня расстраивал, были обречены.

Бобби понимал это. Я знал, что он это понимает. Поэтому он теперь и вел себя так осмотрительно. Пока я лежал в больнице, он тоже обдумал прожитую жизнь и пришел к тем же выводам, что и я. Это напугало его, и ради собственной безопасности он решил больше не дразнить меня. Мы очень хорошо знали друг друга. Нам обоим необходимо было действовать согласованно. Я знал, что он по-прежнему хочет меня убить, но теперь он боялся, что если попытается осуществить это, не подготовив все как следует, и я выживу, то его собственная жизнь будет в опасности. Таким образом, ситуация изменилась. Это было патовое положение, как в шахматах, нарушение которого грозило нам обоим гибелью.

По-моему, это было разумное объяснение.

Для меня, по крайней мере, оно звучало убедительно.

Но в тот день мы ломали голову над более интересными вещами.

Как я уже сказал, у нас была возможность прожить целый месяц, наслаждаясь полной свободой, делать все, что захотим. Но для этого нам надо было избавиться от единственного препятствия, стоявшего у нас на пути.

От сестры Макмерфи.

Не поймите меня неправильно, мы не собирались причинить ей вред.

По крайней мере, у нас не было такого сознательного намерения.

Макмерфи, при своих гигантских размерах и с пронзительным, оглушительным, выдавливающим барабанные перепонки и сотрясающим стекла командирским голосом, была самым спокойным и доверчивым человеком, какие только могут быть на этом свете. Я думаю, что она и сама сознавала эту свою слабость и дала себе в то лето клятвенное обещание не позволить нам обвести себя вокруг пальца и не допустить ничего такого, о чем пришлось бы пожалеть. Эта решительность была той гранью ее характера, с которой нам еще предстояло столкнуться. Если уж она решила что-нибудь, то была упряма, как мул.

Уезжая, Винсент и Хелена оставили нас на ее попечение, наказав ей делать все, что она сочтет нужным, чтобы никто не причинил нам вреда, в том числе и мы сами. Для Макмерфи это было равносильно получению лицензии на отстрел. Малейшее нарушение дисциплины заносилось в огромный блокнот, а рядом указывалось, какое наказание было назначено. Всякий раз, выходя из дому, мы должны были докладывать, куда и зачем мы идем и когда вернемся.

Как ни странно, первой взбунтовалась Ребекка. Ей исполнился двадцать один год, вот уже три года она, согласно закону, была взрослой. Она имела диплом специалиста по филологии и политологии и хотела сделать карьеру в журналистике. Ее просто перестанут уважать, если она будет жить под каблуком у няньки, заявила она. Не прошло и двух суток после отъезда родителей, как Ребекка при первой возможности сбежала из дому.

Она поставила Макмерфи в нелегкое положение и бросила нас с Бобби на произвол судьбы.

Но она оставила записку.

В ней говорилось, что она уже год обдумывала этот шаг. Она встретила молодого человека по имени Марк и полюбила его. Он тоже полюбил ее и хотел, в принципе, на ней жениться. Впрочем, пока он предлагал пожить с ним, и Ребекка очень сожалеет, что это произошло так внезапно. Она считает, что Макмерфи не в чем себя винить. Она будет регулярно звонить, и поэтому не надо беспокоиться о ее здоровье и не надо сообщать об этом ни Винсенту, ни Хелене, когда они будут звонить, потому что это их расстроит.

К тому же они с Марком проведут две ближайшие недели в Греции.

Оставалось только развести руками.

Сестра Макмерфи, надо отдать ей должное, справилась с потрясением не моргнув глазом и тут же приняла меры. Нам с Бобби было запрещено покидать пределы дома, в нашей комнате был произведен обыск с целью изъятия ключей, а сама Макмерфи неотвязной тенью следовала за нами повсюду. Мы были узниками ее совести. Через два дня после установления тотальной слежки она все-таки потеряла одного из подопечных и торжественно поклялась, что больше не допустит этого. Втайне она подозревала, что мы тоже замышляем побег, и имела на это право. У нас и в мыслях ничего подобного не было, но ведь мы ей об этом не говорили.

Чтобы досадить Макмерфи, мы постоянно смывались из дому, не предупредив ее, и ходили куда-нибудь вместе с одноклассниками – чаще всего в бильярдную или паб. В доме было столько комнат, что Макмерфи сомневалась, не прячемся ли мы в одной из них, пока Бобби не звонил ей позже по телефону. Это, с одной стороны, успокаивало ее, а с другой – давало новый повод для беспокойства. Но по крайней мере она знала, где мы находимся. Правда, обычно мы находились не там, где она думала.

Не менее заманчиво было вернуться домой так, чтобы она нас не поймала. Для этого у нас было два пути, один из них рискованный, другой дерзкий. Последний начинался перед домом, где рос большой дуб, залезть на который не составляло труда. В трезвом виде с дуба можно было запросто перебраться по качающейся, но крепкой ветке на крышу дома. После этого уже ничего не стоило подняться по наклонной крыше из красного шифера до конька и перелезть на другую сторону, где было большое слуховое окно, ведущее в студию Винсента.

Рискованный путь был предпочтительнее. Здесь возможность убиться насмерть была меньше, но зато возрастала вероятность быть пойманным. При этом надо было залезть по водосточной трубе до половины и ухватиться за веревку, свисавшую с одного стропила, видневшегося под свесом крыши. После этого, крепко держась за веревку, надо было отталкиваться ногами от стены до тех пор, пока амплитуда колебаний не позволит запрыгнуть в окно нашей спальни.

Однажды, ровно через неделю после того, как Ребекка совершила побег из нашего концлагеря, мы с Бобби улизнули из дому с целью оттянуться по полной программе. Эта цель была нами достигнута.

Путь из Крысиной штольни был немалый, и чем дольше мы шли, тем он становился длиннее, поскольку, во-первых, трудно было переставлять ноги, а во-вторых, лил дождь, а зонтиков мы с собой не взяли. На одной из улиц со мной нос к носу столкнулись (наверняка нарочно) трое громил, тоже под градусом. Бобби сказал им, что они не знают, с кем связываются, – очевидно надеясь, что это заставит их задуматься. Но они были не в том состоянии, чтобы задумываться, и побили меня.

Довольно сильно.

А потом еще сильнее.

Бобби, видя это, собрал все свои силы и приступил к решительным действиям.

Дал деру.

Я в нем не разочаровался.

Громилы, поразвлекавшись со мной, насколько я им это позволил, перебросили меня через стену ближайшего сада прямо в розарий, который, как вы понимаете, трудно было назвать ложем, усыпанным розовыми лепестками.

После этого они весело проследовали дальше.

Когда я добрался до дому, то выглядел так, что даже самая неразборчивая из ночных бабочек тут же улетела бы от меня, испуганно хлопая крылышками. Над левым глазом у меня зияла рана, из которой кровь хлестала с такой силой, будто собиралась вытечь из тела до конца. Я, правда, подозревал, что кое-что все же останется. Обе губы у меня были разбиты и распухли до таких невероятных размеров, как будто мне ко рту прикрепили надутые воздушные шарики.

Кроме того, я расцарапал лицо и руки в битве с миром растений. Бледно-голубая рубашка в полоску, которая вполне соответствовала погоде днем, когда сияло солнце, теперь была изодрана в клочья и перепачкана кровью.

Если бы услужливая троица не поколотила меня до такой степени, что чувствительность всех нервных окончаний была подавлена, то мне было бы гораздо хуже. Но я был слишком сильно избит, чтобы что-нибудь ощущать.

А может быть, сказывалось и выпитое за вечер.

Конечно, позже мне предстояло испытать физическую боль в полной мере. Но тогда я не ведал об этом. Неведение – божья благодать.

По дороге меня освещало фарами множество автомобилей, уносившихся на полной скорости. Людям будет что рассказать завтра на работе. Наконец я добрался до дверей дома и чуть было не попал вовнутрь. Мне было наплевать, что скажет или сделает сестра Макмерфи. Постель – это единственное, что мне было нужно. И немедленно.

– Итак, ты все-таки уцелел, – донесся голос Бобби с крыши. – Почему ты не убежал от них?

«Потому что мне понравилось, как они меня отделывают!» – хотел я крикнуть в ответ, но вовремя вспомнил, что вот уж полгода, как потерял дар речи. Я свыкся со своим молчанием и не собирался лишиться его из-за Бобби.

Я кинулся вверх по дубу.

Но из-за дождя и измороси кора стала очень скользкой, и мне понадобилось очень много времени, чтобы залезть на дерево и не свалиться, подпрыгивая на каждой ветке, наподобие шарика для пинг-понга. Но я преодолел все препятствия и достиг нужной ветки.

Тут пришла мысль, что, может быть, я поспешил и что гораздо разумнее и безопаснее было бы сползти обратно и предстать пред грозные очи сестры Макмерфи. Но эта временная уступка разуму была вытеснена соображением, что если этот трусливый подонок смог проделать тот путь на крышу, то смогу и я.

Ветка вела прочь от надежного ствола, указывая концом, как вытянутым пальцем, на крышу дома. Обхватив ее руками, словно возлюбленную после долгой разлуки, я двинулся вперед.

Наконец я ступил на крышу – победный шаг Алекса Уокера, за которым последует не менее победное низвержение с крыши ублюдка Бобби. Но Бобби куда-то исчез. Шаркая по шиферу, я направился к окну Винсента. Оно было открыто – я нарочно не запер его, когда уходил.

«Ага, он уже в доме, – подумал я. – Небось прячется у себя под кроватью, дрожа от страха передо мной. Ну, Бобби, погоди! Я уж задам тебе трепку, от которой ты не скоро оправишься, я покажу тебе, как…»

Окно захлопнулось прямо перед моим носом. А за окном с крайне довольным видом стоял Бобби.

Над головой у меня молния прорезала ночное небо, с которого тут же обрушился настоящий водопад. Одновременно с этим легкий ночной бриз преобразился в яростный шквал. У нашего Господа Бога было весьма своеобразное чувство юмора.

Я переполз на другую сторону крыши, к дубу. Там я увидел, что ветка раскачивается, будто взбесилась, и перебраться на нее нет никакой возможности.

Оставалось только вернуться к окну и, забыв о собственном достоинстве, умолять Бобби впустить меня.

Но Бобби возле окна не было. Он испарился. Если бы он мне попался в этот момент, я бы точно убил его. Не задумываясь. Ничто не доставило бы мне большего удовольствия, чем вид его посиневшего трупа у моих ног.

Но пока что я сам медленно синел и мечтал о своей теплой постели.

Господи, как же мне попасть в нее?…

Я вспомнил вариант номер два.

Веревка. Веревка, свисавшая со стропила. Если я смогу дотянуться до нее, то доберусь с ее помощью до водосточной трубы и спущусь по ней на землю.

Но достану ли я до нее?

Свес крыши выступал фута на два, а веревка была привязана у самой стены. И еще одно препятствие – водосточный желоб. Прикрепленный к свесу, он добавлял к его длине три-четыре дюйма и был основательно проржавлен, так что мог не выдержать меня.

Вот черт.

Двадцать семь дюймов. Смогу ли я, распластавшись на животе, достать до веревки и не свалиться вниз? Но что толку гадать? Надо попробовать. Терять мне было нечего, кроме самого себя.

Так, надо сосчитать. Если принять во внимание, что в плечах у меня восемнадцать дюймов, а рост пять футов одиннадцать дюймов – ну хорошо, десять с небольшим, – то, согласно рисункам Леонардо да Винчи, раскинув в стороны руки, я охвачу расстояние в пятьдесят два дюйма. Поделив на два, получаем двадцать шесть.

Это несправедливо. Не может быть, чтобы во мне не хватало всего одного дюйма. Какого-то дурацкого дюйма! Надо попытаться. Может быть, Леонардо ошибался. Может быть, не все люди так симметрично сложены, как ему представлялось. Может быть, моих рук все-таки хватит.

Леонардо действительно ошибался!

Когда я повис вниз головой, то убедился, что мне не хватает не одного, а трех дюймов. Вытянувшись, как мог, я приблизился к веревке дюйма на полтора и в этот момент почувствовал, что сползаю с крыши. Пришлось срочно выбираться наверх. Очевидно, надо было смириться с мыслью, что я проторчу здесь до тех пор, пока не взойдет солнце и меня кто-нибудь не увидит. Кричать было бесполезно – если бы даже кто-нибудь и прислушивался к тому, что происходит у нас на крыше, то в этом шуме ветра и дождя мои крики все равно не долетели бы до него. И к тому же я не собирался нарушать свой обет молчания. Ни за что.

Именно этого Бобби и добивался. Он хотел, чтобы я позвал на помощь. Так нет же, не дождется. Я дал себе клятву, что скорее погибну, чем доставлю ему это удовольствие.

Ни за какие коврижки!

Я опять попытался дотянуться до веревки, и на этот раз до меня дошло, что совершенно не обязательно делать это. Я ведь легко доставал до стропила!

Твои расчеты, Бобби, не оправдались!

Все, что надо было сделать, – взяться покрепче за стропило, сползти с крыши и, поймав веревку, спуститься по ней до того места, где, раскачавшись, я смогу перепрыгнуть на свой подоконник.

Лежа на животе и ухватившись одной рукой за балку, я осознал, что удерживаюсь на крыше только за счет левой руки. Если я отпущу ее, то неизбежно свалюсь на бетонную площадку перед домом.

Не успел я толком продумать план дальнейших действий, как водосточный желоб подо мной не выдержал и я медленно поехал вниз.

– …твою мать! – заорал я, вцепившись в стропило из последних сил.

Вот черт, я все-таки нарушил молчание! Но я успокаивал себя тем, что меня никто не слышал.

Я повис на стропиле, как старый лемминг перед своим последним роковым прыжком, и не мог поверить, что моя попытка удалась. Я увидел веревку, болтавшуюся в нескольких дюймах от моего лица, и быстренько схватил ее одной рукой. Времени для передыха не было. Еще немного – и я упаду без сил. А если учесть, что место, куда можно было упасть без сил, находилось довольно далеко внизу, то лучше было этого не делать.

Спустившись по веревке, я начал раскачиваться взад и вперед, как маятник. Наконец мне удалось достичь необходимой амплитуды и долететь до окна нашей спальни. К счастью, оно оказалось открыто.

Неужели Бобби забыл о нем?

Вряд ли.

Или он сдался, увидев мое упорство?

Возможно.

А может быть, он приготовил еще какую-то пакость, которая ожидает меня, как только я попаду в комнату?

Скорее всего.

Я приподнял раму и перевалился через подоконник. Единственное, что мне было нужно, – это постель. У меня больше не осталось сил играть с Бобби в эти игры. Я готов был согласиться на все, чего потребует его каменное сердце, лишь бы мне дали поспать.

Как назло, сестра Макмерфи была настроена крайне воинственно. Когда внезапно в комнате зажегся свет, я ожидал какого-либо подвоха со стороны Бобби, но никак не разъяренной и жаждущей мщения медсестры. Ее неожиданное появление пригвоздило меня к месту.

Она решительно надвигалась на меня, но ее обличительный пыл с каждым шагом выдыхался, пока совсем не иссяк.

– Алекс, что с тобой? Кто это сделал? – В ней вдруг засквозило участие.

Я взглянул на нее и почувствовал, как глаза мои наполняются слезами. Бобби подстроил эту встречу. Он перехитрил меня. Мне опять приходилось выкручиваться из очередной неприятности.

Чрезвычайно хитроумный ублюдок.

На следующий день, после того как доктор, пощупав мой пульс и потыкав меня в разных местах, удалился по своим делам, сестра Макмерфи пришла высказать мне то, что у нее наболело. Мне казалось, что ее проникновенная речь никогда не закончится. В каждое ее слово было вложено столько выстраданных мыслей и сердечной боли, что хватило бы на одну небольшую жизнь.

Вкратце суть ее выступления сводилась к тому, что ее предали все, к кому она чувствовала хоть какую-то привязанность. Она сознает, что была слишком доверчива и поэтому сама отчасти виновата. Но дальше так продолжаться не может. Она должна принять меры – хотя бы ради собственного спокойствия.

Одна из мер касалась меня. Она не собирается в дальнейшем следить за каждым моим шагом с утра до ночи. В отсутствие приемных родителей я могу делать все, что мне заблагорассудится, но, если я хоть раз суну нос за дверь, она уедет от нас. В конце концов, если я уже настолько вырос, что пьянствую в барах с приятелями, дерусь на улицах и после этого умудряюсь пробраться, как взломщик, в дом, то, значит, я вполне в состоянии сам позаботиться о себе. Она обязательно напишет письмо Винсенту и Хелене и объяснит, как мы себя вели и почему она нас оставила.

Она не запрещает мне ничего, подчеркнула она, и предоставляет мне самому выбирать, что делать и чего не делать.

Не такой уж большой выбор, если разобраться.

Макмерфи меня просто-напросто шантажировала.

Так что я сказал ей: о'кей, я буду вести себя хорошо.

Она едва не грохнулась без чувств, когда я заговорил.

Это стало еще одной ее победой.

Она, по-видимому, решила, что после ее нравоучений у меня открылся дар речи.

Я не хотел говорить ей, как невыносимо было для меня хранить молчание, особенно в присутствии Бобби. Он то и дело провоцировал меня на громкое выражение чувств своими щипками, пинками и толчками.

Я стал сомневаться, был ли Бобби в самом деле таким невинным ягненком, каким прикидывался последние полгода. Собственно говоря, я отказался от этой точки зрения уже в тот момент, когда скатился с крыши. В некотором смысле я испытывал облегчение. Но в другом – беспокойство.

Возможно, я ошибался относительно него.

Возможно, он все-таки был убийцей.

Возможно, я ошибался и относительно себя самого. Возможно, я не был чудовищем, приносящим одни несчастья.

Я ни в чем не был уверен.

Возможно, Бобби именно этого и добивался.

В день моего рождения Бобби повесил Джаспера Уокера на люстре в нашей комнате. Я перепугался до смерти, когда включил свет. Мы подрались. Так что жизнь вошла в нормальную колею.

Бобби отрезал Джасперу Уокеру голову, ноги и хвост и разложил это все у меня на постели. Парень был явно ненормален. Я, видимо, тоже, поскольку я был твердо намерен собраться с силами и убить его. Господи, как только такое может прийти человеку в голову? Ею надо было срочно упрятать в психушку. Мы с Винсентом отнесли останки таксидермисту. Он просто побледнел, увидев их.

От таксидермиста Джаспер вернулся совсем другим псом. Теперь у него была новая шерсть – пусть поддельная и не прежнего цвета, но он все равно был счастлив. Сьюзен нес тоже понравился. А больше всего она была рада, что я опять заговорил. Правда, по ее словам, были свои преимущества и в том, что я молчал, когда мы ходили куда-нибудь вместе. И вообще…

Хелена заставила Бобби заплатить за реставрацию Джаспера.

Ха-ха.

В июне тоже было много интересного. Пришла пора экзаменов, и вместе с ней вернулась Ребекка.

Она была беременна.

Ее дружок Марк поставил на ней свою маркировку, после чего слинял куда глаза глядят.

Я готовился к экзаменам.

Бобби тоже.

Полный решимости сдать экзамены хорошо, я часами просиживал над книгами, но по большей части ничего не понимал. Тут, однако, необходимо уточнить. Я понимал математику, биологию, английский язык и литературу, историю изобразительных искусств и физику, но не понимал, зачем это нужно. Почему после шести лет в начальной школе и еще четырех в средней вся жизнь человека должна зависеть от того, как он себя проявит на экзамене по тому или иному предмету в течение двух часов?

Только круглый идиот мог придумать такое.

Или же какой-нибудь правительственный чиновник с развитыми садистскими наклонностями, которому настолько наскучила его никчемная жизнь, что он был на грани самоубийства, и единственное, что еще могло удержать его от этого, – извращенная законотворческая деятельность на благо родной страны. Готов поспорить, что этот тип, если он уже помер, злорадно потирает руки в своей могиле.

Бобби, разумеется, должен был сдать экзамены не хуже, чем я. Желательно – лучше. Сколько бы времени я ни тратил на подготовку, он тратил столько же, если не больше. Он исписал огромное количество шпаргалок, заполненных малюсенькими буковками, разглядеть которые без микроскопа было невозможно. Все слова при этом были записаны сокращенно. Скатав шпаргалки в маленькие рулончики, он заполнил ими стержни шариковых ручек, затем вспорол свой галстук по шву, напихал рулончики и туда.

– Проскочим, Алекс, – сказал он.

– Что? – Я вздрогнул от неожиданности, так как он подошел ко мне сзади незаметно.

– Проскочим, говорю. Вместо того чтобы засорять мозги всей этой ерундой, мы достигнем цели более простым способом. Пожалей свое время и здоровье.

– Нет, спасибо. Я люблю учиться.

– Боишься, что тебя поймают?

– Да.

– Чепуха. Ловят только тех, кто сам готов попасться. Кто сам бросается в глаза.

– Я предпочитаю готовиться.

– Мы бедные, но честные, да?

– Да.

– В реальной жизни этим ничего не достигнешь.

– Почему?

– Сейчас объясню. Ты хочешь действовать но правилам, делать все, как полагается, да?

– Ну да. И что с того?

– Назови мне хоть одного человека, пробившегося наверх, который не нарушал бы правил. Ты не сможешь этого сделать. И знаешь почему? Нет, куда тебе. Их первое правило: не ловиться, когда тебя ловят.

– Получается, можно делать все, что угодно, главное, чтобы тебя не поймали?

– Вот, теперь ты начинаешь кое-что понимать.

– Значит, экзамен – это проверка твоей способности жульничать?

– Точно.

– Но зачем это надо? Если ты достигнешь чего-то честным путем, то будешь испытывать от этого удовлетворение. Ты сможешь гордиться тем, чего добился.

– За гордость не платят. И потом, в этом много увлекательного.

– В жульничестве?

– Ага. Когда делаешь что-то недозволенное и это сходит тебе с рук, ты испытываешь гордость и удовлетворение.

– Торчишь от этого, да?

– Да. Ничего нет приятнее.

– И чем серьезнее проступок, тем больше удовлетворение?

– Ага.

– А когда убиваешь кого-нибудь? – Мне очень важно было получить его ответ на этот вопрос, чтобы понять, действительно ли он совершил все эти убийства? Мне надо было это знать, иначе… иначе…

– Ну, что до убийства, – ответил он, – то это, наверное, волнующее ощущение. Самое острое, какое может быть.

Он уклонился от прямого ответа. Из него получится выдающийся политик. Не дай бог, это случится на самом деле – мир будет в опасности.

– Бобби, ты ненормальный.

– Может, да, а может, и нет. Смотря что считать нормальным. Зависит от того, есть Бог или нет, веришь ты в него или нет, существует ли загробная жизнь и потянут ли нас к ответу в судный день, как обещают?

Он говорил это вполне серьезно. Он и вправду так считал. Он обдумал это все и пришел к собственным неутешительным выводам.

– А ты считаешь, что Бога не существует?

– Да, считаю, все это выдумки.

Я ему не поверил.

– И ты хотел бы убить кого-нибудь? Просто ради острого ощущения?

– Да. А ты никогда не задумывался над тем, что ощущаешь, лишая кого-нибудь жизни? Нет? Тогда я, может быть, действительно ненормальный.

– Тебя следовало бы пристрелить, как бешеную собаку.

– Когда-нибудь кто-нибудь пристрелит. Я очень на это надеюсь. Это будет самым острым из всех отпущенных мне ощущений. Чувствовать собственную смерть во всех ее захватывающих деталях.

– Почему бы тебе в таком случае не оказать человечеству услугу и не покончить с собой?

– Потому что сначала я должен убить тебя.

О боже, опять он за старое.

– Зачем?

– Потому что я хочу, чтобы ты, когда я умру, встретил меня на том свете.

Господи помилуй!

Экзамены прошли без каких-либо чрезвычайных происшествий, чего никак нельзя было сказать о нашей домашней жизни. Благодаря усилиям Марка и Ребекки я должен был стать дядей. Дядя Алекс. Мне нравилось, как это звучит.

После того как Марк бросил Ребекку, Хелена уговорила ее вернуться домой. Ее бунт был скорее всего чисто символическим жестом. Свобода или обеспеченная жизнь? Не такой уж трудный выбор для беременной женщины, только что закончившей колледж, не имеющей работы и находящейся на мели.

Пережив первоначальный шок, Винсент и Хелена готовились стать дедушкой и бабушкой с таким же нетерпением, с каким утки, истосковавшиеся по воде, бросаются к пруду. Ребекка относилась к своему материнству гораздо спокойнее. Впрочем, ей и не о чем было особенно беспокоиться. Ей отвели в качестве отдельной квартиры весь нижний этаж.

Этим летом мы все – сестра Макмерфи, Ребекка, Бобби и я – очень много времени посвятили обустройству своих жилищ. Все переоборудовалось в соответствии с потребностями Ребекки. Бобби хотел покрасить нашу комнату в черный цвет. Мало того, он и мебель хотел черную. А я предпочитал, чтобы все было белое – и потолок, и стены. И как можно меньше мебели. Мне нравится, когда много пространства.

Мы подрались.

Затем достигли компромисса.

Я получил белые стены и потолок, он свою черную мебель. От ковра на полу мы отказались. У меня был свой шкаф с книгами – Ирвинг, Апдайк, Бёрджесс. У Бобби был шкаф с видеокассетами – Аль Пачино, Де Ниро, Николсон. Кроме того, в мое распоряжение была предоставлена маленькая фотолаборатория. Последние два года Гектор давал мне уроки фотографии, когда у него было время, и мне даже понравилось это дело. У Гектора тоже была своя каморка, он постоянно держал ее на замке и никого туда не пускал.

Никогда.

Чем ближе подходило 10 августа, когда Ребекка, согласно расчетам, должна была родить, тем чаще мне вспоминались мои родители. Эти воспоминания, какими бы они ни были смутными, завладели мной целиком, как и их фотографии. Вечерами я доставал фотографии Виски и Элизабет из сундука и разглядывал их. Я вспоминал, как я спал раньше в этом сундуке в окружении их фантастических миров и как мне было уютно и спокойно. В последнее время я не испытывал ничего подобного. Я уже не мог спать в сундуке – слишком вырос. Я с трудом помещался в нем сидя, скрючившись и прижав колени к подбородку. При этом вместо прежнего спокойствия и уверенности я чувствовал себя несчастным. Когда я перерос сундук, мои проблемы тоже выросли и мне было с ними не справиться. Никогда еще мне не было так одиноко.

Примерно в это же время родители стали сниться мне, причем это были нехорошие сны. Раньше я представлял себе, как они падают навстречу своей смерти, обнявшись, и думал, что они счастливы – хотя бы оттого, что умирают вместе. Но сны тревожили меня, порождали сомнения, я не был уверен, что они теперь вместе, потому что не был больше уверен, а есть ли на самом деле загробная жизнь? Я очень хотел, чтобы они были счастливы и скучали по мне. И больше всего мне хотелось чувствовать уверенность в том, что они оберегают меня.

Но если бы они оберегали меня, как могли произойти со мной все эти злоключения?

Из-за снов мне было только хуже.

Всю жизнь я старался держаться подальше от моря. Я не хотел его видеть и даже плавать не научился. А в снах я был под водой, я тонул, но вместе с тем и не тонул, ловил ртом воздух, но вроде бы и не нуждался в нем. Все это было как-то противоестественно. А перед тем, как проснуться, я всегда видел Виски, стоявшего на краю бездонной пропасти посреди бушующего огня. Перед ним через пустоту был перекинут мост, а на другом его конце стояла Элизабет.

Я видел, как Виски вырывается из огня целый и невредимый и бежит по мосту к Элизабет. А затем вдруг его тело изгибалось и что-то тащило его назад, в огонь. Снова, и снова, и снова он пытался добежать до нее, но всякий раз опять оказывался в огне.

Я просыпался в поту, меня трясло. Я хотел понять, почему мне снится такое. После этого я лежал без сна до тех пор, пока солнечные лучи не начинали пронизывать рассветное небо.

3 сентября 1987 года «Ч» – Чей ребенок?

Элизабет Виктория де Марко весила чуть меньше семи фунтов. Как Ребекке удалось выпихнуть ее на белый свет, я, честно говоря, не представляю.

Очевидно, кто-то из друзей Марка по колледжу сообщил ему об этом событии, потому что не прошло и двух недель, как он появился на пороге нашего дома. Марку повезло – его встретила одна Хелена. Винсент не вылезал из своей студии, так как у него возникла заминка с новой картиной. Все очень хорошо знали, что это значит: Винсент не в духе. Правда, с годами перепады его настроения стали не столь резкими, как прежде, возраст подорвал его способность метать громы и молнии.

С этой стороны, как я уже сказал, Марку повезло. Чего нельзя было сказать о других сторонах.

– Я Марк Хегарти, – робко представился он в дверях.

– Ребекка именно таким вас и описывала, – сказала Хелена. – Входите.

Она провела его в гостиную, где он со смущенным видом присел на краешек дивана. Хелена предложила ему чай с печеньем.

– Как Ребекка? – решился он спросить.

– Замечательно.

– Я хотел бы увидеть ее.

– Неужели? Вы смылись после того, как она забеременела от вас, а теперь вы хотите увидеть ее? Вы бросили ее в тот момент, когда больше всего были нужны ей, и являетесь сюда как ни в чем не бывало! – кипятилась Хелена.

Если Хелена рассчитывала устрашить его Божьей карой, как какого-нибудь Стива, и заставить его плясать под ее дудку, то ее ждало разочарование. Марк был мужчиной с характером, причем достаточно упругим, чтобы не ломаться при нажиме. Наверное, он думал, что совершенно не обязательно тыкать его носом в прошлые грехи, – и кто бросил бы в него камень за это? Он сидел и вежливо слушал Хелену, слегка наклонив голову к плечу.

Затем он сказал то, ради чего пришел:

– Я тут ни при чем.

– Вы хотите сказать, что это было непорочное зачатие?

– Нет, я хочу сказать, что это не мой ребенок.

Я никогда не спал с Ребеккой.

– Что?!

– Я люблю ее, но это не мой ребенок.

– А чей же это ребенок? – взорвалась Хелена.

– Я не знаю. Честное слово. Знаю только, что не мой.

– Вы ни разу не спали с ней?

– Нет.

– Хорошо. Пройдемте.

Хелена, как набирающий силу смерч, пронеслась по дому к комнатам Ребекки. Марк плелся следом. Когда Хелена начала колотить в дверь, Марк стоял рядом, опустив голову.

Дверь чуть приоткрылась.

– Что ему надо? Я не хочу его видеть. Между нами все кончено, – крикнула Ребекка в щель.

Она только что вылезла из-под душа, и на лице у нее было недвусмысленно написано, что она не впустит его.

– В таком случае, мисс, я хочу вас видеть, – парировала Хелена. – Так что одевайтесь и пожалуйте наверх. Мы побеседуем там втроем.

Хелена с Марком поднялись на второй этаж и стали ждать Ребекку.

– Я хочу знать правду. Марк говорит, что ни разу не спал с тобой.

Врет. Это его ребенок Он бросил меня.

Женщины посмотрели на Марка. Он курил сигарету и ответил им невозмутимым взглядом.

Итак, я должна выбирать, кому из вас верить, – констатировала Хелена. – Вам, Марк, или моей дочери.

Как можно ему верить? Он бросил меня!

– Что-то ты слишком часто это повторяешь, Ребекка. Это подозрительно.

Ребекка замолкла.

Марк, изложите свою версию.

Марк посмотрел на Хелену, затем на Ребекку и приступил к рассказу:

– Я оставил ее, потому что она была беременна…

– А я что говорила?

– Ребекка, предупреждаю тебя в последний раз, угомонись. Продолжайте, Марк.

– Я оставил ее, потому что она была беременна, а ребенок был не мой. Я никогда не спал с ней. Я должен был остаться с ней и поддержать ее. Черт возьми, Бекки, я люблю тебя, но когда ты сказала мне, что беременна, я потерял голову. Я не хотел тебя видеть. Это был удар для меня, понимаешь? Ты не хотела говорить мне, кто отец, просто сообщила о ребенке, как о каком-то несущественном факте.

– Какое это теперь имеет значение? – буркнула Ребекка. – Главное, что она родилась.

– Да, конечно. У вас все хорошо, и вы живете одной большой семьей.

– Вот именно. И мы не нуждаемся в тебе.

– А я хочу жить с вами. Я хочу заботиться о тебе и о ребенке.

– Что?

– Ребекка, я хочу, чтобы ты вернулась ко мне. Вместе с ребенком.

– Ее зовут Элизабет. Элизабет Виктория.

– Ну, Виктория, я же сказал, что сожалею о том, что оставил тебя. Что еще ты от меня хочешь?

– Мы не можем жить втроем в твоей квартире. Она слишком мала.

– Я устроился на работу.

– Вот как? На какую? Когда?

– 3 рекламное агентство. Три месяца назад.

– В самом деле?

– В самом деле.

– Так, значит, стремишься приобщиться к среднему классу, со всеми его средними радостями?

– Прошу прощения, – вмешалась Хелена. – Конечно, очень интересно слушать, как двое молодых людей выясняют отношения и делятся соображениями по поводу карьеры, но прежде всего давайте уточним главное. Кто же все-таки отец ребенка?

– Прости, мама, но мне не хотелось бы этого говорить.

– Значит, не Марк?

– Нет.

– Значит, ты лгала?

– Да. Прости, пожалуйста. Я не думала, что он когда-нибудь объявится.

– Ребекка, я в последний раз тебя спрашиваю: кто отец?

Марк и Хелена ждали ее ответа.

Долго ждали.

Потом подождали еще.

– Я пошла за Винсентом, – сказала Хелена.

3 сентября 1987 года «Ш» – Шшшш…

Я больше не мог находиться в этом доме.

С тех пор, как Марк, по настоянию Хелены и Винсента, поселился у нас, весь мир вращался вокруг новорожденной. ШШШШ Все просто таяли от умиления перед крошкой Элизабет. Разумеется, я ничего не имел против нее, такой крохотульки, но все только о ней и говорили.

Непрерывно.

Элизабет сделала это. Элизабет сделала то.

Элизабет просто очаровательна.

Она самый красивый ребенок во всем мире.

Сьюзен веселилась, когда я рассказал ей о том, что у нас происходит. Она даже заставила меня почувствовать себя мелочным и ревнивым. Как будто я завидовал тому, что все внимание было отдано Элизабет.

Я?

Завидовал?

Ну может быть. Немножко.

Наступил момент, когда должны были объявить результаты экзаменов.

Мы с Бобби пошли узнавать их, и радостное возбуждение сменялось во мне страхом, страх – надеждой. Мы получили примерно одинаковые оценки, с той лишь разницей, что у меня было «отлично» по истории искусств, а у Бобби «удовлетворительно», зато по экономике Бобби получил пятерку, а я – переходной балл. Бобби не считал изо серьезным предметом. Если у тебя есть способности к рисованию, то чего тут еще знать? На самом деле он просто ревновал, потому что его отец был известным художником, а мой всего лишь щелкал затвором фотоаппарата. А по-моему, для того, чтобы складывать цифры, уж точно не надо никакого таланта.

Мы поспешили домой сообщить о результатах Винсенту и Хелене.

Сьюзен тоже получила хорошие отметки.

Мы решили отметить это.

Мы могли пойти куда пожелаем – в бар, на дискотеку, – все было открыто для нас. То, что мы были несовершеннолетними, не имело значения. Имел значение тот факт, что у нас были деньги и мы намеревались потратить их. Нам повезло – в середине недели почти везде было довольно свободно.

Никого не интересовал наш возраст, а мы, со своей стороны, не стремились оповещать всех об этом.

Бар был забит подростками. Беспрестанные поздравления, перемещения от столика к столику, обещания встретиться, номера телефонов, болтовня, слухи, сплетни. Эйфория охватила школьников, добившихся хороших результатов, и вымученное сочувствие обволокло тех, кому это не удалось.

После бара я провожал Сьюзен домой, обняв ее за плечи.

– Послушай, Алекс!

– Что?

– Ты весишь целую тонну.

– Это хрш-шо.

– Смотря для кого. Ты пьян…

– Й-йя?! Ну да, йя п-пьян от любви к тебе, любоф-фь моя! Х-ха-а!

– Скорее от «Карлсберга».

– Да-а… Луч-чыне уш-ш не пить, рас-с ты за рулем.

– Что-что?

– Вот Стиф-ф, б-бедняга, выпил «Калссбега», и что выш-шло? Ч-черт! Зачтем они фее умерли, Сьюзи? Эт-то фсе йя виноват. Йя виноват, С-сьюзи. Эт-то фее йя!

– Не говори глупостей, Алекс. Ты просто напился.

– Т-ты не понимаш-ш… Эт-то фее йя! Дефтс… деффствитьно йя! Стиф-ф, Вик-к, Гудьди, Мэгз, Альф-ф, Вис-ски, Лиз-збет. Эт-то я их-х погубил, С-сьюзи! Они не должны были умирать, С-сьюзи. Я должн был останоффить это… Но ф… ф наш-ших ли это силах? Мож-жм ли мы?

– Алекс, перестань молоть вздор. Ты сам знаешь, что это вздор. Тебе просто хочется, чтобы тебя пожалели.

– С-сьюзн, я люблю тебя. Деф-фствительно. Но ты не имееш-ш превстав… предстат… преф-фсталенья, о… Эт-то фсе моя вина.

– Прекрати, Алекс.

– Ну хрш-шо. Рас-с ты так хочьш-ш.

Сьюзен привела меня к себе и постаралась привести в чувство. Но никакой кофе – будь то из Колумбии или Бразилии, или откуда там его привозят, – был не в состоянии отрезвить меня в этот вечер. Я пребывал в глубокой депрессии и не хотел оттуда вылезать. Терпеть не могу, когда мешают толком насладиться нахлынувшей на тебя жалостью к самому себе.

Не помню, что я наговорил. Помню только, что у меня было гадко на душе, когда я отправился домой. Мне казалось, что я наговорил лишнего. Я спрашивал себя, не порвет ли Сьюзен со мной. И, помню, отвечал, что, возможно, порвет. Вот как далеко зашло дело – и неизвестно, по какой причине. Скорее всего, из-за какой-то ерунды. Глупо. Бессмысленно. Я был виноват. Вот черт, подумал я, наверное, мне надо извиниться.

Я развернулся на сто восемьдесят градусов и пошел к дому Сьюзен. Стоя у ее дверей, я нервничал и чувствовал нелады с желудком. Я тихо постучал в дверь, репетируя свою речь, мысленно повторяя извинения.

Дверь открыла ее мать.

– Алекс, иди домой.

– С-с-сьюзн?

– Она легла спать. Не знаю, что ты ей сказал, – и не хочу знать, – но она очень расстроена.

– Я хш-шу извинис-с прд ней.

– Попробуй завтра, Алекс. Завтра, когда ты будешь трезв.

– Хрш-шо.

– Спокойной ночи, Алекс.

– Скшт ей я сш-шлею, пшалст.

– Хорошо.

– Общаш?

– Обещаю.

– Спсиб.

– Спокойной ночи.

– И що скшт ей шт йа првд-првд люблю йё.

– Будет лучше, если ты сам скажешь ей это. Завтра.

– Хрш-шо.

– Иди домой, Алекс, и ложись спать. Мы завтра никуда не денемся.

Какая приятная женщина! Умеет отшить тебя, но по-доброму, так, что ты чувствуешь благодарность. Я вернулся домой, отбился от домашних невнятными междометиями и забрался в постель. Но уснуть я не мог, мой ум был в смятении, мне казалось, что весь мир рассыпается на части.

3 сентября 1987 года «Щ» – Щастие

Все в моей жизни окончательно запуталось, и было неясно, то ли я сам в этом виноват, то ли Бобби. Я напряженно пытался понять, что им движет, чем я так ему досадил. Мне приходили в голову разные мелочи, которые могли восстановить его против меня, но чем больше я о них думал, тем незначительнее они казались.

Я был крупнее, чем он, но ничего не мог с этим поделать, и вряд ли это так уж сильно его задевало. Я был сильнее его, но это опять же была не моя заслуга. Я прилежно учился. Он прогуливал школу и списывал у меня конспекты, чтобы наверстать упущенное. Если бы он попросил, я бы, наверное, дал ему эти конспекты. У меня была подружка, но и у него не было недостатка в них. Насколько я помню, он ни разу не приводил их к нам домой – наверное, потому, что они часто менялись. У меня были друзья, у него тоже. Мы оба пользовались достаточным авторитетом в своих кругах, хотя эти круги никогда не пересекались.

Может, дело было в том, что я был старше на три месяца? Или в том, что Винсент и Хелена уделяли мне столько внимания после гибели моих родителей? Я знал, что он убил трех человек, – может быть, он не мог мне этого простить? Может, он считал меня безгрешным ангелом, которого надо было совратить во что бы то ни стало? Но разве он не знал, что мои родители погибли из-за меня? Или он злился потому, что я не рассказал ему о шантаже? Или потому, что я был похож на него?

Может быть, и правда именно в этом была причина? В том, что я был похож на него?

Не исключено, что он мне даже нравился.

Возможно ли, что в глубине души я испытывал симпатию к нему?

А что, если это правда?

Ух ты, это было любопытно. Только представить, что бессознательно он мне нравился. Может быть, во мне была какая-то слабость, неизвестная мне самому, заставлявшая меня закрывать глаза на то, что я не хотел о себе знать? Разве я не пытался мысленно поставить себя на его место, понять, что значит быть таким, как он, делать то, что делал он, чувствовать то же, что он, смотреть на мир его глазами – короче, быть им? И разве это не вызывало у меня отвращения – и не потому, что я воображал, какое удовольствие он получает, причиняя другим боль, а потому, что, мне казалось, я тоже начинаю получать удовольствие, воображая себя на его месте. Мне казалось, я испытываю возбуждение от боли, чувствую вкус страха и прилив адреналина, вызванный сознанием открывшейся бездны греха.

Я заново прокрутил на большом экране в своей голове гибель моих родителей, постаравшись взглянуть на это так, как смотрел бы Бобби. Я был виноват в их смерти и заслужил все, что за этим последовало. Что было бы со мной, если бы они остались жить? Встретил бы я Сьюзен? Был бы я так же счастлив, как был счастлив без них? Почему я вылез из машины той ночью? Я ведь знал, что это неразумно и опасно и что кто-нибудь пострадает из-за этого, разве нет? Должен был знать. А с Викторией и Стивом? Разве не я стал причиной их смерти, внезапно, ни с того ни с сего закричав во все горло?

Это означало, что разница между мной и Бобби только в том, что он поступал сознательно, а я нет. Я действовал спонтанно и глупо, а Бобби взвешенно. Мои желания исполнялись почти независимо от моего сознания. А Бобби свои желания знал, он планировал и осуществлял все таким образом, чтобы получить максимальное удовлетворение. А я пренебрегал этим. Я не получал этого удовлетворения, недооценивал то, что было его самым главным секретом.

Он получал радость, причиняя другим смерть. Он был… счастлив.

Я посмотрел на Бобби, спящего в своей постели.

Глядя на него, я снова и снова обдумывал все это. Он, несомненно, ненавидел меня, это было ясно. Смотрел на меня свысока, презирал меня, потому что я не знал того, что знал он. Потому что я боялся этого знания. Потому что я был слаб. Случалось, что я плакал. Я хотел нравиться людям. Я чувствовал, как он ненавидит мою слабость. Я чувствовал, что даже во сне, пренебрежительно повернувшись ко мне спиной, он смеется надо мной. Я отчаянно хотел доказать ему свою состоятельность, хотя и не мог понять, зачем мне это нужно. У меня ум за разум заходил, я ощущал в голове какую-то пугающую легкость от этих мыслей. Я был опьянен самоанализом.

И пивом.

Я заснул.

3 сентября 1987 года «Ъ», «Ы», «Ь» – Ы-ы-ы

Было четыре часа утра. Самое время пописать.

В ванной я попытался покончить с собой.

Мне это не удалось – точнее, я испугался. Вид бритвенного лезвия отталкивал меня. Каким бы острым оно ни было, как бы ни была близка температура воды к температуре моего тела, боль все равно будет ощущаться. Надо нанести длинные и глубокие зигзагообразные порезы на руке от запястья до локтя – если хочешь сделать это всерьез.

В шесть часов я попытался вторично.

Надо действовать быстро. Не задумываясь. Руку под воду. Секунду или две выждать. Затем сделать разрез. На руке взбухает алая полоска вдоль аккуратно разрезанной кожи. Она расползается, окрашивая прозрачную воду. Боль. Нет никакой боли. Шок притупил ощущение, которое, как я думал, заставит позвать на помощь.

Всего несколько минут.

И ничто не будет иметь значения.

Я ни в чем больше не буду виноват.

Не будет никаких слабостей.

Я больше никому не причиню вреда.

Стану свободен.

Бобби сам вопил как резаный, когда увидел меня.

Поднял на ноги весь дом.

Откуда он узнал?

Чтоб ему пусто было!

– Нет, ты не умрешь, Алекс. Ты не проведешь меня. Тебе не удастся испортить мне удовольствие. Я не позволю.

У меня не было сил сопротивляться ему. Я молча смотрел, как он оборачивает полотенце вокруг моего запястья. Я не мешал ему накладывать самодельный жгут из шнурка от ботинок. Он высоко задрал мою руку, а я прислонился спиной к холодной кафельной стенке.

Я слышал, как он зовет на помощь, и тихо мычал: «Ы-ы-ы… Ы-ы-ы…»

Когда в ванной появились Винсент и Хелена, я потерял сознание.

Октябрь 1987 года «Э», «Ю»(И)«Я» – Я это я

Я снова угодил в больницу. Знакомые звуки, знакомые запахи, знакомая тоскливая зелень стен. Всю мою руку перекрещивали швы, как мостки через пересохшую речку. Снаружи рана заживала быстро, но в глубине ее не так легко было залечить.

Все были преисполнены желания помочь мне поправиться как можно скорее. От них некуда было деться. В больнице трудно было обороняться от армии доброжелателей, приходивших оказать мне поддержку.

Однако мне удалось сократить число посетителей до нескольких человек. Макмерфи не испытывала никакого сочувствия ко мне и к тому, что я сделал. Говорила, что это трусость. Объяснила, что каким бы храбрым я себя ни считал, когда порезал себе руку, более мужественным поступком было бы признать, что мне нужна помощь, чтобы справиться с тем, что побудило меня пойти на этот дурацкий шаг. По ее мнению, все, чего я на самом деле хотел, – это внимания и сочувствия. И она с радостью уделит мне то внимание, какого я заслуживаю, но ни капли сочувствия я от нее не дождусь.

Сьюзен, так же как и Ребекка, Винсент, Хелена, чувствовала свою вину за происшедшее. Сьюзен вообще считала, что она одна во всем виновата. Ссора между нами произошла якобы по ее вине, и если бы она не отослала меня домой, то мне ничего подобного не пришло бы в голову.

Ерунда.

Даже ее мать пришла извиняться. Сказала, что ей следовало позвать Сьюзен, когда я в тот вечер вернулся, чтобы мы уладили нашу размолвку. Она прогнала меня, в то время как мне явно требовалось с кем-нибудь поговорить, и поэтому она виновата.

Ерунда.

Ребекка тоже хотела принять участие во всеобщем покаянии. Было бы обидно остаться в стороне. Но ее самообвинения были очень трогательны. Тот факт, что она назвала дочку в честь моей мамы и своей сестры, заявила она, заставил меня острее почувствовать, что мои родители давным-давно умерли и что я всегда буду посторонним в семье де Марко. Моя депрессия объясняется тем, что мне было одиноко. Все это было замечательно, но…

Ерунда.

Хелена сказала, что я вел себя эгоистично, не думая о других, и что вся моя семья любит меня. Возможно, она не самая хорошая мать, но она хочет, чтобы у детей было все самое хорошее. И что бы я там ни думал, я для нее родной сын. Возможно, она виновата в том, что тратит слишком много времени на работу и встречи с разными людьми. Возможно, ей следовало больше времени уделять нам, и тогда все было бы по-другому.

Ерунда.

На Винсента это подействовало даже сильнее чем на других.

– Это я виноват, – сказал он. – Я вечно запираюсь на чердаке, в своем собственном мире, пребывая в блаженном неведении относительно того, что происходит рядом со мной. Я был плохим отцом для тебя Алекс, и плохим другом для Виски и Элизабет. Эта трагедия – моя вина.

– Ерунда, Винсент, все это не так.

– Нет, Алекс. Я прав. У меня никогда не хватало времени на всех вас. Я с головой ушел в живопись и отстранился от всего остального, в отличие от твоего отца, который проводил с тобой столько времени, сколько мог. Но даю тебе честное слово, я не думая, что дело зашло так далеко. Виски на моем месте заметил бы, что что-то не так, значительно раньше и смог бы принять меры.

– Винсент, но ведь Виски был смертельно болен. Поэтому он так крепко держался за то, что было ему дорого. Неизвестно, каким бы он был отцом, если б не заболел.

– Он был бы лучшим отцом на свете. Гораздо лучше, чем я.

– Это совершенно не известно. Вас бессмысленно сравнивать.

– Он помог бы тебе, он бы почувствовал, что тебе нужна помощь.

– Никто не может заглянуть в душу другому, пусть даже он хорошо знает этого человека, как ему кажется. Всегда остается какой-то секрет.

– У вас с Виски не было бы секретов друг от друга. Вы делились бы всем без остатка.

– Нет, этого никогда не бывает. У всех свои секреты. Нет идеальных людей. О господи, почему все считают, что должны винить себя за то, что я сделал? Ведь это я сам сделал. Не ты вскрыл мне вены бритвой. Это не было решено на семейном совете. Это не обсуждалось. Я сделал это по своей воле.

– Прости меня, Алекс.

– За что?! Ну скажи, пожалуйста, почему вам всем обязательно надо участвовать в моем неудавшемся самоубийстве? Это меня надо винить. Я поступил глупо. Не ты, не Хелена, не Ребекка, не Сьюзен. Я один виноват.

– Но я хочу тебе помочь. Понять, что надо сделать.

– Ты ничего не можешь с этим поделать. Вы говорите все это для того, чтобы почувствовать, что вы участвуете в моем исцелении. Как вы не понимаете, что это не может мне помочь? Вы не сделали ничего плохого. Ни у кого из вас нет оснований считать себя виноватыми.

– Алекс, на нас возложена ответственность за тебя. Как бы ты на это ни смотрел, пока ты живешь с нами, мы за тебя отвечаем. Следить за тем, чтобы ты ни от чего не пострадал, – наш долг.

– Чушь, Винсент.

– Что?

– Все это – чушь. Это, конечно, в какой-то степени верно, но ведь ты не можешь следить за тем, что творится в моей голове. Что ты можешь сделать? Запереть меня в комнате, обитой матрасами? Это абсурд, Винсент. Я совершил ошибку, вот и все. Я был пьян, подавлен, и мне казалось, я знаю, что мне надо. Я ошибался. Теперь я это понимаю. Вот видишь, я уже рассуждаю как нормальный человек.

– Алекс, не надо быть таким.

– Ну тебя, Винсент.

– Мы боимся за тебя, потому что ты один из нас.

– Я знаю это. Успокойся.

– Мы желаем тебе только хорошего.

– Я знаю. Я тоже желаю вам только хорошего.

– Алекс, мы всегда готовы помочь тебе всем, чем можем. Мы сделаем для тебя все, что в наших силах.

– Знаю.

– Обещай, что ты никогда больше не повторишь этого.

– Я постараюсь.

– Ты обещаешь?

– Я постараюсь. Вот увидишь.

– Ты всегда так говоришь.

– Не спрашивай о том, что тебя не касается, не услышишь того, что тебе не понравится.

– Я постараюсь быть тебе хорошим отцом, Алекс. Я буду уделять тебе больше времени.

Бобби остался верен себе.

– Итак, ты все еще числишься среди живых?

– Да, вроде оклемался.

– Я не мог допустить, чтобы ты ускользнул от меня и испортил мне все удовольствие.

– Хочешь отправить меня на тот свет своими руками?

– Ты догадливый.

– Знаешь, как я догадался, что ты скажешь?

– Родственные души?

– Просто я вижу тебя насквозь, Бобби. Я знаю, какую игру ты ведешь. Ты ничем не можешь меня удивить.

– И что же ты видишь сквозь меня?

– Я знаю, что ты сделал.

– А что я сделал?

– Ты убил Гудли и Альфреда.

– Ну, открыл Америку! Да я же сам рассказал тебе об этом сто лет назад. Ты что, не поверил мне?

– Да нет, поверил, но потом я стал думать, что, может быть, ты тут ни при чем и это моя вина.

– Что ты всем приносишь несчастье и так далее?

– Откуда ты знаешь? Откуда ты знаешь, что я думал? Бобби, ты должен сказать мне, откуда ты знаешь это?

– Готов поспорить, что эти мысли появились у тебя после того, как ты вышел из комы. Я знаю, ты винишь себя в том, что погибли твои родители. Я знаю, что тебе снятся из-за этого кошмары. Это, наверное, и вправду было страшно, да к тому же ты был тогда совсем маленьким. Впечатлительный ранний возраст. Детская психика. То, что случается в этом возрасте, может повлиять на всю дальнейшую жизнь, может изменить человека. Ты болтаешь во сне, Алекс. Ты говоришь то, что наяву не стал бы говорить никому. Выдаешь свои самые сокровенные, самые потаенные секреты. Представляешь, что может узнать о тебе человек, если подслушает, как ты болтаешь во сне? Ну вот, я раскрыл свои карты.

– Ты подслушивал?

– Почему бы нет! Ты не давал мне спать, кричал о том, как ты хочешь, чтобы твои мамочка и папочка вернулись. О том, что это ты виноват в их смерти. Я был сыт твоими причитаниями по горло и начал задавать тебе вопросы, а ты отвечал на них. Но это мне надоело, и тогда я стал влиять на твои сны, программировать их. Я вставал у твоей кровати и спрашивал: неужели ты веришь, что это жуткое морское чудовище с клыками оставит твоих родителей в покое? Как они могут попасть в рай, если находятся у него в плену, на дне океана? Вот это действительно было наслаждение: смотреть, как ты хмуришься, скрипишь зубами и сжимаешь кулаки. Каждую ночь я придумывал что-нибудь новенькое и шептал тебе на ухо, когда ты начинал говорить во сне. Пару раз я даже доводил тебя до слез.

– Неужели ты делал это?

– А то? Я же ублюдок Бобби – ты ведь так меня зовешь, если не ошибаюсь?

– Да.

Похоже, мне ничего не удастся от него скрыть.

– А когда ты впал в кому, тут уж я не мог упустить свой шанс. Я навещал тебя каждый день. Каждый божий день, Алекс. Винсент и Хелена думали, что с моей стороны ужасно благородно просиживать столько времени у твоей койки. А я все время нашептывал тебе истории о том, что делает чудовище с твоими родителями, и убеждал, что это ты виноват во всем. Даже внушил тебе, что смерть Гудли и Альфреда – твоя вина, что над тобой висит проклятие, что ты приносишь несчастье.

– Я тебе не верю.

– Чему ты не веришь, Алекс? Тому, что я говорил это? Тому, что ты приносишь несчастье? Тому, что это я убил Гудли и Альфреда? Во что именно ты не можешь поверить?

– Я не знаю. Я не знаю, чему верить.

– Ради бога, перестань распускать нюни, крошка Алекс. Ты прав, я – ублюдок. Всегда им был и всегда буду. А хочешь услышать кое-что новенькое?

– Что еще?

– Тебе это понравится. Обещаю. Это доказывает, что ты не приносишь несчастья, что это бред.

– И что же это такое?

– Черт, я даже не знаю, как ты это воспримешь. Может быть, опять разозлишься на меня.

– Выкладывай свои гадости, Бобби, и убирайся.

– Понимаешь, ты не был виноват в смерти Стива и Виктории. Это тоже я подстроил.

– Как ты мог это подстроить? Тебя там даже не было. Это произошло из-за того, что я закричал и…

– Я подкрутил тормоза на его мотоцикле.

– Что ты сделал?

– Я уже сказал, Алекс. Я знаю, ты неважно соображаешь, но со слухом у тебя все в порядке.

– Но зачем? Какая у тебя была на это причина? Ничто не делается без причины.

– Прекрати плакать, Алекс. Вечно ты распускаешь сопли. Я сделал это просто потому, что мне хотелось посмотреть, что из этого выйдет. Вот и все. Конечно, это нельзя назвать серьезной причиной, но, если бы у меня всегда находились серьезные причины, я не был бы ублюдком Бобби, не правда ли? Ладно, время посещений закончилось. Очень жаль. Но у тебя теперь есть над чем подумать. Поправляйся скорее, а то очень скучно, когда даже поговорить не с кем.

Я опять был дома.

Я собирался изменить свою жизнь.

Я собирался разделаться с Бобби раз и навсегда.

Но прежде всего мне надо было изменить себя.

Перестать приносить несчастье близким.

Я решил покончить с прошлым и начать все с начала.

С чистого листа.

Я собирался покончить раз и навсегда со всем этим беспредельным депрессняком, нанести визит морскому чудовищу на краю земли и посмотреть, как оно подавится моим прошлым. После этого руки у меня будут свободны. Я смогу убить Бобби.

Заново изобрести свое подлинное «я» и жить после этого спокойно и счастливо. На мой взгляд, это был отличный план.

Прежде всего надо было уничтожить то, что связывало меня с моим детством. Целый сундук старых фотографий, фотоаппаратуру, увеличители, ванночки, все лабораторное оборудование, дневники, письма и… самого Джаспера Бога Уокера.

Я убедил Винсента помочь мне.

Ни он, ни Хелена не одобряли того, что я собирался сделать, они считали, что это нехорошо и что я когда-нибудь пожалею об этом. Я не знал правильно или нет то, что я делал, просто мне надо было это сделать.

Винсент отвез меня в Дулин. Мы проехали весь путь, ни разу не остановившись и не сказав друг другу и двух слов. Нам это было не нужно. Я только во время поездки обратил внимание на то, как он постарел. Странно, что я не замечал этого раньше. Мне всегда казалось, что они с Виски примерно одного возраста – с разницей в пару лет. Виски было бы сейчас под пятьдесят, но Винсент выглядел намного старше, на все шестьдесят. Он был совсем седой, а ведь я помнил, что его волосы были раньше черны как уголь. Перемена произошла как-то незаметно для меня. Я не обращал внимания, что его лицо изборождено глубокими морщинами, что у него такие старые глаза. У меня было чувство, будто я не видел его много лет.

Это казалось так странно.

Когда-нибудь он тоже умрет. И Хелена. Все мы умрем, и нас будут вспоминать только наши дети и их дети. Мы станем памятью будущих поколений. От этой мысли стало как-то теплее – не то чтобы совсем хорошо, но более терпимо.

Мы приехали в Дулин перед наступлением темноты и остановились в пансионе – с постелью и завтраком. У них были две свободные комнаты, и поскольку Винсент не хотел вести машину обратно в Дублин в темноте, а у меня не было прав, мы решили переночевать.

Винсент сразу пошел спать, оставив меня в обществе Патрика Мак-Комиша, хозяина гостиницы. Я сказал ему, что был в этих местах раньше, но в трехлетнем возрасте. Он сообщил мне о трагедии, произошедшей в то время одной сентябрьской ночью. Гостиницей тогда занималась его старшая сестра. Она знала погибшего фотографа очень хорошо. Это был во всех смыслах достойный человек, с красавицей женой и симпатичным сынишкой. Его сестра часто думала о том, что с этим сынишкой стало.

Я рассказал ему, кто я такой и что произошло со мной за эти годы. Вспоминал я только хорошее – у людей хватает и своих проблем. Мы проговорили почти всю ночь, пропуская время от времени по чашечке кофе, и не заметили, как стало светать.

Пора было будить Винсента.

Мы отправились к скале Мохера в полном молчании, словно на похоронах. Винсент подъехал как можно ближе к обрыву. Остановился почти на том самом роковом для меня месте, сам не зная того. Убедившись, что вокруг никого нет, мы выгрузили сундук, коробки, Джаспера и отнесли их к обрыву по заросшей травой тропинке.

Всего мы привезли восемь коробок, не считая сундука. Папины и мамины дневники, ежедневники – все то, что они записывали на память. Все то, что я хотел раз и навсегда забыть. Я оставил себе только три фотографии. На одной из них Виски поднимался на поросший лесом холм, сгибаясь под тяжестью своего штатива, но все же улыбаясь в объектив. На другой смеющаяся Элизабет выскакивала из морской пены, подбрасывая меня в воздух на вытянутых руках, а на третьей мы были сняты все вместе. Виски держал меня за ноги, Элизабет за руки, как будто они хотели разорвать меня пополам. Нам, судя по всему, было страшно весело.

Ну и хорошо. С меня хватит.

Джаспер Бог Уокер и Винсент смотрели, как я швырял коробки за край земли. Камеры, фильтры, бленды, объективы посыпались, кувыркаясь, подпрыгивая на камнях, разбиваясь, – вниз, в море. Настала очередь сундука с фотографиями и дневниками. Я не мог заставить себя сделать это. Я покрылся холодным потом и будто окаменел. Я взглянул на Винсента. Но он, качая головой и вытирая глаза, смотрел на море. Затем он повернулся и пошел прочь. Я знал, что он чувствует.

Я сел на сундук, глядя на Джаспера. Слезы у меня у самого катились из глаз. У Джаспера был озадаченный вид. Неудивительно, что у него были такие печальные глаза. Он слишком многое пережил, слишком многое повидал, и мне расхотелось бросать его с обрыва. Но иногда приходится принимать нелегкие решения. Конечно, я мог бы его оставить, но он всегда напоминал бы мне об этих проклятых годах, о Бобби и о том, что Бобби выделывал с ним.

И потом, он ведь будет вместе со своим хозяином. Он с самого начата был собакой Виски, повсюду сопровождал его. Даже после своей смерти Джаспер остатся с ним, потому что Виски не мог без него обойтись. И теперь они опять будут вместе. Это будет справедливо, разве не так?

Джаспер должен уйти вслед за Виски.

Или остаться?

Уйти.

Остаться.

Я никак не мог решиться.

Уйти или...

Он ушел.

Я отвернулся, толкнув его с обрыва, и заплакал.

Теперь остался только сундук с фотографиями, на котором я сидел. Он был со мной сколько я себя помнил, и выбросить его – значило оторвать часть себя самого. Я был не в силах сделать это после того, как проспал в нем столько ночей. Он был связан с моим прошлым. Это был не просто сундук, в котором Виски хранил свои фотографии, это было нечто большее. Но, в конце концов, это был всего лишь сундук.

Я встал с сундука и, открыв его, стал пачками бросать фотографии с обрыва. Я смотрел, как они летят вниз, в свою морскую могилу.

На крышке сундука с внутренней стороны было отделение, где хранилось несколько блокнотов в кожаных переплетах. Я стер с них пыль и положил на дно Я никогда не читал их – это были личные записи отца, вроде моих дневников, но теперь я чувствовал, что имею право прочитать их.

Поверх дневников я положил три отобранных мной фотографии. Затем я закрыл сундук. Я посмотрел с обрыва на фотографии, уплывавшие в открытое море. Пусть морское чудовище разглядывает их, если хочет. Может быть, Джасперу тоже будет интересно посмотреть на того, кто выглядит куда страшнее, чем сам палёный Бог. Может быть, он покусает морское чудовище, а может быть, обретет мир и покой на дне океана.

Я хотел в это верить.

Я отнес сундук к машине.

Я знал, что поступил правильно, и все теперь пойдет как надо. Настроение было грустное, но просветленное, а глазное, я наконец понял, кто я такой.

В Дулине я увидел объявление о поездке на катере на Аранские острова. Один из катеров отбывал через двадцать минут.

Мы могли успеть туда и обратно.

Винсент возражал. Он никогда не плавал на катерах и относился к ним с опаской. Я не верил, что это опасно, и убеждал его, что все в жизни бывает в первый раз. На море был штиль, и ничего не должно было с нами случиться. Если бы даже он отказался, я все равно поехал бы. Я сказал ему, что я тоже впервые собираюсь путешествовать на катере и к тому же не умею плавать, но бояться нечего – во всем мире люди преспокойно катаются на катерах, так что и мы можем.

Винсент все еще колебался, когда мы услышали, как кто-то зовет нас с дороги. К нам бежала какая-то фигура, освещенная вечерним солнцем.

Это был Бобби.

Он нашел нас.

УБЛЮДОК.

Мы с Бобби стояли на носу катера, держась за релинг. Винсент остался в кабине, полный решимости на всякий случай держаться поближе к капитану.

– И чего ты сюда приперся? – спросил я его.

– Чтобы следить за тобой.

– Зачем? Боишься, что я опять захочу покончить с собой? Не собираюсь.

– Я знаю.

– Тогда зачем?…

– Я боюсь, что ты сделаешь что-нибудь с Винсентом.

– Чего-чего?

– Ты слышал меня. Если что-нибудь случится с Винсентом, я тебя убью.

– С какой стати я буду что-то делать с Винсентом? Я люблю его и не собираюсь ему вредить.

– В том-то и дело, Алекс. Ты всех любишь, и именно поэтому все, кто находится слишком близко к тебе, умирают. Твой отец, мать, Стив, Виктория. Тебе даже не надо стараться что-нибудь делать, все происходит само собой. От тебя это, похоже, не зависит.

– Бобби, все в мире меняется, и я тоже изменился. Ты меня больше на этот крючок не поймаешь. Я отдаю себе отчет в своих действиях и знаю, что я никому вреда не причинял. Это ты, урод, всех поубивал, и как только мы вернемся домой, я расскажу об этом Винсенту с Хеленой, и Макмерфи, и Ребекке, и всем остальным.

– Что-что? Ты напрасно храбришься. Никто тебе не поверит.

– Чихать я теперь на это хотел, Бобби. Я им расскажу, а уж верить или нет – это их дело. Я в любом случае: ничего не теряю, поскольку ты сказал, что все равно убьешь меня. Так что катись подальше. А если, после того как я расскажу им все, что про тебя знаю, ты попытаешься меня убить, то тебе придется очень туго. Ты проиграл, Бобби. Бывают в жизни огорчения.

Мне не следовало улыбаться.

Теперь-то я это понимаю.

Увидев, что я улыбаюсь, Бобби просто психанул.

Я тонул.

Море было абсолютно спокойно. Солнце сияло в вышине.

Я видел днище катера высоко над собой.

Его гладкий черный киль удалялся, оставляя пенистый след.

Пузырьки воздуха, эти крошечные капельки жизни, сорвались с моих губ и устремились вверх. Мои легкие напряглись, пытаясь удержать воздух, который нечем было заменить. Я отчаянно крикнул, и воздух вырвался из меня миллионом блестящих пузырьков, уносящих к изнанке воды мое прощание.

Затем я почувствовал боль.

Над моей головой целая галактика звезд мерцала в полночной пустоте, окруженная ломаной линией золотисто-красной реки. Я протянул свою слабую руку, чтобы прикоснуться к звездам, собрать их в горсть и прижать к груди, как мерцающую тайну.

Я был спасен.

Я не был спасен.

– Отпусти его.

– ТЕПЕРЬ ОН МОЙ.

– Нет, он мой, это все, что у меня было.

~ ОТДАЙ МНЕ МАЛЬЧИШКУ, И БУДЕШЬ ИМЕТЬ ВСЕ, ЧТО ТВОЯ ДУША ПОЖЕЛАЕТ.

– Моя душа желает только его.

– БУДЬ ПРОКЛЯТ, ДЖОН УОКЕР, БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ.

– Это ты будь проклят, болотная тварь. Мы тут вместе с моим псом, и ты ничего не можешь с нами поделать! Я так давно хотел тебе это сказать!!!

Виски?

Помоги мне!

Со мной ничего не случилось.

Со мной ничего не стряслось.

Из ничего и выйдет ничего.

Ничего?

Ничего…

Я не был подготовлен к тому, чтобы увидеть то, что увидел.

Мои сны обрели плоть.

Я лежал на спине, а Виски высился надо мной, расставив ноги по обе стороны от меня. Он улыбнулся мне и подмигнул. А затем голубое, как молния, пламя охватило его, и он упал, крича от боли. Какая-то лапа со щетиной черных волос и пульсирующими венами схватила его и швырнула в темноту. Я бросился к нему, но, прежде чем успел добежать, земля разверзлась, и вокруг Виски образовался адский кроваво-красный круг, который отрезал его от меня раскаленной стеной огня.

Я звал отца, и его истерзанное тело дернулось пару раз в ответном неслышном крике. Позади я услышал глухие тяжелые шаги. Я обернулся и посмотрел на приближающуюся фигуру.

Впервые я имел возможность разглядеть его так хорошо. Старый человек в красной клетчатой юбке с покореженной саблей на боку. Он мне смутно напомнил кого-то.

Виски, держа на руках Джаспера Уокера, бежал сквозь огонь к скрипучему деревянному мостику через бездну. На другой стороне, протянув руки, их ждала Элизабет.

В ту секунду, когда Виски оказался рядом с ней, меня ослепила яркая вспышка.

Я закрыл глаза.

Открыл их.

И оказался нос к носу с Бобби.

Вот черт!

Волны с оглушительным грохотом бились вокруг меня.

А море было спокойно.

Разве может так быть?

– Тони, тони, почему ты не тонешь?

Бобби, с искаженным от ярости лицом, колотил меня по голове, толкая под воду.

Но я крепко держался за него и видел белые костяшки своих пальцев, вцепившихся в его воротник, и хотя у меня уже не было сил выдерживать его удары, я не мог ударить его в ответ – для этого мне пришлось бы отпустить его. Я мечтал, чтобы кто-нибудь оттащил его от меня, и звал Винсента, глотая соленую воду и чувствуя острую боль в глазах и ушах. Я задыхался, потому что под водой нет воздуха, но не отпускал его – что бы он ни сделал, он последует за мной, – а потом вдруг я опять смог вздохнуть и увидел за спиной Бобби приближающийся к нам катер.

Я потянул его за собой под воду, не обращая внимания на боль и стараясь причинить ему боль тоже, поэтому я схватил его за яйца, и из его открывшегося рта вырвался вверх шарик воздуха, а катер был теперь совсем рядом, и Бобби в страхе пытался уплыть от меня, но я его не отпускал. Уже был виден гребной винт, который замедлял свое вращение, и тень от катера накрыла нас. Бобби посмотрел на меня широко открытыми голубыми глазами, и я толкнул его в сторону винта. Он попытался увернуться, но было слишком поздно, его одежда запуталась во вращающихся лопастях, втянула его… Вода вспыхнула ярко-красным. И наступила тишина.

Абсолютная.

Бесконечная.

Тишина.

Потом – свет, острый, как луч лазера, тонкий, как разлом времени, прорезал пустоту. Он играл, преломлялся, отражался, сквозил. Узелки морских водорослей, переплетаясь, начали наполнять пространство, создавая из ничего видимый мир. Тысяча забытых снов расправили хрупкие образы, потерянные, казалось, безвозвратно в череде детских ночей, как ангел расправляет перед полетом крылья свои.

Я увидел, как мама с папой поднимаются из морских пучин и танцуют на ряби солнечных волн, а Джаспер Уокер бежит за ними, задрав хвост.

Глаза резало.

Горло обжигало.

Легкие, казалось, вот-вот взорвутся.

Сердце остановилось.

– Алекс, я не позволю тебе умереть.

ПУФ-Ф.

– Только не теперь.

ПУФ-Ф.

– И не потом.

ПУФ-Ф.

– Ты не умрешь.

ПУФ-Ф.

– Черт бы тебя побрал, Алекс!

ПУФ-Ф.

– Дыши!

ПУФ-Ф.

Я вдохнул. Просто для того, чтобы Винсент заткнулся.

И оставил меня в покое.

Винсент плакал.

Он пытался рассказать мне, что произошло, но жужжание вертолета заглушало его слова, Он прижимал меня к груди, убирал мои волосы со лба. Я чувствовал, как он слегка покачивается взад и вперед.

Он сказал, что, выходя из капитанской кабины, увидел, как Бобби бежит ко мне и, споткнувшись о какую-то веревку, падает прямо на меня. Мы оба потеряли равновесие и свалились за борт. Он бросился к капитану, но к тому времени, когда катер остановился, нас уже не было видно, так как мы ушли под воду.

Наконец мы вынырнули на поверхность, и тогда они осознали, как мы далеко, так что они развернулись и на всех парах помчались к нам. Винсент сказал, что он видел, как Бобби пытался удержать меня на поверхности.

Это ужасно, сказал он.

Бобби сделал все, чтобы спасти тебя, сказал он.

С тобой все будет в порядке, сказал он.

Тебя отвезут в больницу.

Все будет хорошо.

Это был просто несчастный случай.

Несчастный случай.

Теперь с тобой все будет в порядке, сказал он.

Я и без него это знал.