Часть 4. Троцкий: «мы — авангард авангарда»
4.1. На капитанском мостике
Один из вдохновителей и творцов Коммунистического Интернационала, автор его Учредительного манифеста, Л. Д. Троцкий из всех героев наших очерков оставил после себя самое обширное и наиболее читаемое по сей день публицистическое наследие. Его идейные наследники в разных странах не могут похвастаться числом, но продолжают вести бескомпромиссную борьбу за чистоту своих рядов и в джунглях Латинской Америки, и в интернет-пространстве. Регулярно пополняется библиография работ о Троцком, включая литературные и политические труды, пьесы и даже художественные фильмы.
В каких только образах ему не пришлось выступать — и «демона революции», и ее гениального стратега, и даже агента мирового сионизма. Неоспоримо одно: он сохранял верность идее мировой революции до последних дней своей жизни, которая была оборвана ударом ледоруба, направленного волей Сталина. Эта идея была путеводной звездой, которая вначале привела Троцкого в социалистическое движение, затем — в ряды партии большевиков и наконец — в оппозицию и изгнание. Константой на этом сложном пути оставалось признание ведущей роли Ленина как в теоретическом, так и в практическом плане. Два вождя не были равноправными партнерами ни в дореволюционной истории РСДРП, ни на ключевых постах в советском правительстве.
Именно поэтому представляется целесообразным сосредоточиться на том периоде биографии Троцкого в Коминтерне, когда эта организация осталась без ленинского руководства. Наш герой был не прочь занять место вождя и в сфере международной политики, точнее, считал, что оно ему автоматически обеспечено. Проиграв борьбу за ленинское наследство в ВКП(б) и Коминтерне, он назвал историю последнего с 1923 года цепью роковых ошибок и фатальных поражений[929]. С середины 1920-х годов, не порывая с официальным коммунистическим движением, Троцкий разрабатывал альтернативную стратегию развития СССР и коммунистического движения, которую сталинская «школа фальсификаций» отправила в историческое небытие.
Лев Давидович Троцкий
1920-е
[РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Д. 24. Л. 12]
В научной литературе и публицистике нет недостатка в размышлениях на тему того, какими путями пошло бы развитие Советской России, если бы Троцкий вовремя вступил в борьбу за ленинское наследство и одержал победу над сталинской фракцией. «Если бы после укрепления Советской республики и начала фракционной борьбы против него, после решения Центрального комитета о том, что настала пора снизить популярность и самоуверенность бывшего меньшевика, Троцкий показал свое собственное превосходство перед лицемерием его соперников, отказавшись использовать их методы, то насколько другой могла бы быть его судьба! Велика вероятность того, что, когда настал момент разочарования в бюрократии, он стал бы вождем революционного рабочего движения во всем мире и авторитет и число его последователей были бы во много раз больше, чем сейчас»[930].
Увы, все эти «если» и «бы» далеки от реалий исторической ситуации первых нэповских лет. Они навеяны романтикой образа «одинокого пророка», к созданию которого наш герой с его незаурядным литературным даром приложил немало усилий. Согласимся с процитированной выше Балабановой: «Сам Троцкий после 1917 года был не только настоящим большевиком, стопроцентным „ленинцем“, он также был слишком слабым и слишком робким, чтобы вести такую борьбу, будучи еще частью правящей клики»[931].
На Первом и Втором конгрессах Коминтерна Троцкий появлялся лишь спорадически — в стране шла Гражданская война, и на первом месте для создателя Красной армии находились ее боевые успехи. В то же время Троцкий не порывал связей со своими соратниками по дореволюционному периоду, в том числе с иностранными социалистами. В ряде коммунистических партий — французской, румынской, американской — именно они заняли руководящие посты, неоднократно обращаясь к своему неформальному патрону за советом и поддержкой.
Письмо Л. Д. Троцкого в Политбюро с критикой «организационной диктатуры РКП над Интернационалом и международными профсоюзами»
6 октября 1920
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 109. Д. 122. Л. 1–2]
Внимательно следивший за зарубежной прессой, Троцкий уже осенью 1920 года обращал внимание своих коллег по Политбюро ЦК РКП(б) на то, что «организационная гегемония русской партии, иногда довольно неуклюжая и выпячивающаяся», с успехом используется противниками для дискредитации деятельности Коминтерна. Не ставя под вопрос принципы жесткого централизма и идейный приоритет большевизма, он предлагал «устранить все приемы и методы, которые истолковываются как организационное закрепление диктатуры РКП в международном масштабе»[932].
Что имел в виду Троцкий? Речь шла прежде всего об административном воздействии на ту или иную компартию путем рассылки жестких директив и комиссарских инспекций из Москвы. Иностранные коммунисты изначально рассматривались не как равные товарищи по борьбе, а как ученики, которым еще предстоит дорасти до уровня партии, одержавшей победу в России. Так, говоря о лидерах итальянской компартии, Ленин отмечал: «…они неопытны, глупят… Надо учить, учить и учить их работать, как работали большевики…»[933]
Во-вторых, имелась в виду финансовая поддержка большевиками зарубежных компартий. Она распределялась негласно, без определения реальных потребностей и принятия официальных решений. Первоначально курьеры Коминтерна получали драгоценности в Государственном хранилище по запискам Секретариата ЦК РКП(б) и отправлялись с ними за рубеж, позже в иностранных банках заводились секретные счета и образовывались особые фонды. И Ленин, и Зиновьев, как это было показано в предыдущих очерках, метали громы и молнии по поводу «злоупотреблений» в этой сфере, но ни один из них не поставил под вопрос саму практику такого субсидирования.
И в-третьих — кадровые назначения. Иногда это было прямое смещение неугодных лидеров, иногда — поддержание неустойчивого равновесия в руководстве отдельных партий, «перманентной склоки», как выражались ее участники. Каждый из них искал расположения в Москве, обрастал клиентами и покровителями в «генеральном штабе мировой революции». В результате складывались двойные каналы информации о положении дел в отдельных партиях, вносившие сумбур в «вертикаль» коминтерновской власти. И в данном случае практика «назначенчества» из Москвы не ставилась под сомнение ни одним из лидеров Коминтерна.
Лев Троцкий, адресовавший приведенные выше строки членам Политбюро, опирался на репортажи немецких и французских газет и делал следующий вывод: «Коммунистические организации в других странах уже достаточно сильны, чтобы не чувствовать младенческой потребности держаться за полу нашей партии, и в то же время еще слишком слабы, чтобы не бояться травли [буржуазной прессы], бьющей на национальное самолюбие рабочих». Лозунг помощи Москве, брошенный Коминтерном в их адрес, вполне справедлив. Но «лозунг этот ни в коем случае не может означать для сознательных рабочих других стран признания нашей организационной диктатуры над Интернационалом и международными профсоюзами»[934]. Трудно увидеть в этом предложении альтернативную концепцию коммунистического движения, но очевидно, что в 1920 году перед ним открывался целый спектр путей дальнейшего развития. Решения Второго конгресса Коминтерна отвергли многие из возможных вариантов, но еще не привели коммунистов в исторический тупик полного подчинения линии «русских товарищей».
4.2. Ставка на красноармейский штык
То, что диктатура большевиков имеет «всемирный замах», Троцкий показал уже в Бресте в начале 1918 года, когда отказался подписывать мирный договор, ставивший значительную территорию Российской империи под контроль германской военщины. Его формула «ни мира, ни войны» подразумевала, что европейский, и прежде всего немецкий, рабочий класс, увидев, в каком бедственном положении оказалась Советская Россия, поднимется на ее защиту и сметет политические режимы, стоящие на страже интересов буржуазии. Практическое применение этой формулы обернулось наступлением германских войск на Петроград и гораздо более суровыми условиями мира, подписанного в Бресте 3 марта 1918 года.
Впрочем, ошибочный шаг не был поставлен в вину лично Троцкому — данный факт свидетельствовал о том, что подобные настроения и надежды разделяли многие его соратники (не всегда высказывая их вслух). Так или иначе, вскоре он сменил свое амплуа, оставив Наркомат иностранных дел на попечение своего заместителя Чичерина, Троцкий возглавил военное ведомство Советской России. В стране разгоралась Гражданская война, и он принял на себя задачу создания революционной Красной армии.
Нарком военных дел появился на Учредительном конгрессе Коминтерна в первый и последний день его работы, когда и был запечатлен на знаменитой коллективной фотографии[935]. Свой доклад о Красной армии он завершил словами: «Если пробьет час и наши западные братья призовут нас на помощь, мы ответим: „Мы здесь, мы за это время научились владеть оружием, мы готовы бороться и умирать за мировую революцию!“»[936]
Вернувшись впоследствии в гущу военных событий, Троцкий ни на минуту не забывал о том, что написал в манифесте новой международной организации, который сам и огласил в последний день работы конгресса 6 марта 1919 года: «Сократить эпоху переживаемого кризиса возможно только мерами пролетарской диктатуры, которая не озирается на прошлое, не считается ни с наследственными привилегиями, ни в правами собственности, исходит из потребностей спасения голодающих масс, мобилизует в этих целях все средства и силы, вводит всеобщую трудовую повинность, устанавливает режим трудовой дисциплины, чтобы таким путем в течение нескольких лет не только залечить зияющие раны, нанесенные войной, но и поднять человечество на новую, еще небывалую высоту»[937].
В этих словах, как и во всем манифесте, практически не было отсылок к опыту Советской России. Зато были названы срок всемирной победы — несколько лет и ее география — с Запада на Восток. Прошло всего несколько месяцев, и Троцкому пришлось задуматься об изменении маршрута мировой пролетарской революции — теперь ее зарево должно было загореться там же, где восходит солнце. Военные неудачи и поражение советских республик в Венгрии и Баварии заставили его признать очевидное: «…англо-французский милитаризм сохранит еще некоторую долю живучести и силы, и наша Красная армия на арене европейских путей мировой политики окажется довольно скромной величиной не только для наступления, но и для обороны.
В этих условиях мелкие белогвардейские страны на западной окраине могут создать для нас до поры до времени „прикрытие“. Иначе представляется положение, если мы станем лицом к востоку… Нет никакого сомнения, что на азиатских полях мировой политики наша Красная армия является несравненно более значительной силой, чем на полях европейских. Перед нами здесь открывается несомненная возможность не только длительного выжидания того, как развернутся события в Евпрое, но и активности по азиатским линиям. Дорога на Индию может оказаться для нас в данный момент более проходимой и более короткой, чем дорога в Советскую Венгрию»[938].
Л. Д. Троцкий во время инспекционной поездки на один из фронтов Гражданской войны
1920
[РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Д. 24. Л. 22]
Троцкий развивал фантастический план формирования конного корпуса в 30–40 тысяч всадников для отправки его в индийский поход — «путь на Париж и Лондон лежит через города Афганистана, Пенджаба и Бенгалии». Нам нужно лишь создать «политический и военный штаб азиатской революции, который в ближайший период может оказаться гораздо дееспособнее Исполкома Третьего Интернационала»[939]. Начавшееся вскоре наступление Деникина на Москву похоронило эти планы, но не установку на использование военно-политического потенциала новой России для расширения «красной зоны». Так, в октябре 1919 года Ленин поддержал просьбу Чичерина удержать Троцкого от перенесения военных действий на территорию Эстонской республики[940]. Вспоминать о «красноармейском штыке» большевики будут еще неоднократно.
В начале 1920 года Гражданская война казалась почти законченной, боевые действия велись на окраинах бывшей Российской империи. Троцкий получил двухмесячный отпуск, за время которого он успел написать манифест предстоящего конгресса Коминтерна, который, согласно его позднейшему признанию, «имел во всех отношениях программный характер»[941]. Документ начинался с анализа международных отношений после заключения Версальского мира. Троцкий исходил из того, что сформировалась их новая система («Программа „организовать Европу“, выдвинутая германским империализмом в момент его высших военных успехов, перешла по наследству к победительнице Антанте»), и делал вывод, что она будет крайне непрочной («самые могущественные силы работают над подготовкой нового мирового поединка»). Наступила эпоха гегемонии США, которые «запустили руки во все вопросы европейской и мировой политики», сменив доктрину Монро на лозунг «Весь мир для американцев»[942].
Гораздо слабее выглядела та часть манифеста, которая была посвящена мировым хозяйственным отношениям. Капиталисты отказались от «планомерного выжимания прибавочной стоимости в процессе производства» и перешли к откровенному грабежу как отсталых народов, так и трудящихся в собственных странах. «Экономическое восстановление Европы, о котором говорят ее министры, есть ложь. Европа разоряется, и вместе с ней разоряется весь мир». Переходя в сферу политики, Троцкий отказывал в каких-либо перспективах парламентской демократии, отождествленной с наиболее утонченной формой буржуазного господства, он даже назвал ее «выкидышем истории». «В то время как социал-демократические тупицы продолжают противопоставлять путь демократии насильственному пути диктатуры, последние остатки демократии попираются и уничтожаются во всех государствах мира»[943].
Манифест завершался апологетикой в адрес Советской России, которая «обнаружила на деле великие возможности, заложенные в коммунизме». Ее дело Коминтерн «объявил своим делом. Международный пролетариат не вложит меча в ножны до тех пор, пока Советская Россия не включится звеном в федерацию Советских республик всего мира». В последнем разделе речь шла не столько о политической стратегии создаваемых коммунистических партий, сколько о предательской роли социал-демократии, которая, по мнению автора манифеста, стала главным препятствием для развертывания мировой революции пролетариата, объективные условия для которой давно уже созрели[944].
Троцкому пришлось прервать свой первый отпуск на государственном посту, поскольку вновь напомнил о себе Западный фронт. Польские войска под командованием Пилсудского перешли в наступление и 7 мая 1920 года почти без боя захватили Киев. Здесь речь шла уже не о внутреннем, а о внешнем конфликте, который имел давние корни, уходившие в средние века и «смутное время». Как справедливо отметил наш герой, «страна встряхнулась», польские легионеры были отброшены, Киев освобожден. Но дело этим не ограничилось. Инерция легко одержанной победы порождала опасные иллюзии всемогущества, главным источником которых являлся сам Ленин.
Уже в первые дни советско-польской войны все члены Политбюро сошлись во мнении, что «поляки будут биты и дело кончится весьма вероятно провозглашением советской власти в Варшаве»[945]. В своих мемуарах Троцкий достаточно точно излагал положение, сложившееся к началу июля: «Поляки откатывались с такой быстротой, на которую я не рассчитывал, так как не допускал той степени легкомыслия, какая лежала в основе похода Пилсудского. Но и на нашей стороне, вместе с первыми крупными успехами, обнаружилась переоценка открывающихся перед нами возможностей. Стало складываться и крепчать настроение в пользу того, чтоб войну, которая началась как оборонительная, превратить в наступательную революционную войну»[946].
Необходимо было принимать судьбоносные решения, учитывая, что три года мировой и три года Гражданской войны привели страну на край пропасти. И все же после появления ультиматума английского министра иностранных дел Керзона (11 июля 1920 года), который потребовал немедленно остановить наступление, Ленин настоял на том, чтобы отвергнуть его и продолжать двигаться на запад. «Надо прощупать красноармейским штыком, готова ли Польша к советской власти. Если нет, всегда сможем под тем или иным предлогом отступить назад». Его поддержали традиционно «левые» Зиновьев и Бухарин.
Троцкий занял осторожную позицию, выступив за то, чтобы принять посредничество Антанты и тем самым добиться раскола между правящими кругами Англии и Франции. Он указал, что на фронте «поляки не сдаются в плен, отступают в порядке, разложения у них большого незаметно». Еще дальше пошел Радек, заявивший, что он и польские коммунисты «считают Польшу не готовой к советизации. Наше наступление вызовет лишь взрыв патриотизма и бросит пролетариат в сторону буржуазии»[947].
Троцкий практически не принимал участия в работе Второго конгресса Коминтерна — наступление на Варшаву представлялось ему гораздо более важным делом. Он «лишь изредка появлялся на конгрессе, его больше заботило положение на полыхающем польском фронте»[948], вспоминал один из участников конгресса. Наркомвоен командовал парадом красноармейских частей в честь иностранных делегатов, который состоялся на Красной площади, там же была организована выставка трофейного оружия[949]. Троцкий отличался склонностью к подгонке революционных побед под важные события и юбилейные даты, и собравшиеся в Москве представители компартий всего мира заслуживали подобного подарка. Их восторги у карты военных действий, вывешенной перед залом заседаний, определялись тем, что благодаря успехам Красной армии они начинали чувствовать себя решающим фактором мирового развития.
Народный комиссар по военным делам Л. Д. Троцкий на Красной площади с делегатами Второго конгресса
27 июля 1920
[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 2. Д. 168. Л. 1]
В последние дни работы конгресса в секретариате Троцкого обсуждался вопрос о создании в сопредельных с Польшей странах боевых отрядов из коммунистов, которые в нужный момент поддержат Красную армию[950]. Фактически речь шла об организации партизанской войны за пределами Советской России, прежде всего в Германии. Для достижения поставленных целей использовались напряженные отношения между польскими войсками и местным населением на территории Белоруссии. 9 июля 1920 года Троцкий получил от Уншлихта записку, в которой тот сообщал об организации с конца 1919 года из белорусов «нелегальной военной организации». В числе ее задач было «разрушение тыла польской армии, порча железных дорог, мостов, всякого рода связи, отдельные теракты и в конечном смысле руководство крестьянским повстанческим движением под лозунгом Советской власти…».
В качестве главного недостатка разворачивавшегося партизанского движения автор называл дефицит «выдержанных коммунистов — красных командиров, приток которых в последнее время совершенно прекратился»[951]. Именно с данным фактом были связаны неоднократные запросы Троцкого в Исполком Коминтерна о создании военных школ из иностранных коммунистов, прежде всего поляков и немцев. Их результатом стало образование Отдельной бригады особого назначения, которая также именовалась «спартаковской» и состояла из бывших немецких и австрийских военнопленных[952]. После победоносного завершения советско-польской войны и выхода Красной армии на границы Германии ее бойцы должны были стать командирами местных рабочих отрядов, подготовкой которых занимался уже военный отдел ЦК КПГ[953].
Post factum наш герой предавался уже иным размышлениям, обращаясь не к будущему, а к прошлому. «По сравнению с эпохой Бреста роли резко переменились: тогда я требовал, чтобы не спешить с заключением мира и хотя бы ценою потери территории дать немецкому пролетариату время понять обстановку и сказать свое слово. Теперь Ленин требовал, чтоб наши армии продолжали наступать и дали, таким образом, польскому пролетариату время оценить обстановку и подняться. Польская война подтвердила с другого конца то, что показала брестская война: события войны и события революционного массового движения измеряются разными масштабами… Если не учитывать правильно этой разницы темпов, то зубчатые колеса войны могут только обломать зубья на колесах революции, а не привести их в движение. Во всяком случае, так произошло в короткой брестской войне, так произошло и в большой польской войне. Мы прошли мимо собственной победы — к тяжелому поражению»[954].
Летом 1920 года взоры большевистского руководства были обращены на запад, где Красная армия перешла границы Польши
Плакат
1920
[Из открытых источников]
Сохранившиеся документы свидетельствуют о том, что в тот момент, когда передовые части Красной армии приближались к Висле, Троцкий (в отличие от брестских переговоров) лояльно проводил в жизнь ленинскую линию. Так, он представил своим соратникам проект собственного интервью по польскому вопросу, в котором предлагал назначить главным виновником советско-польской войны коллективный Запад, точнее — французские правящие круги, науськивавшие Варшаву обещаниями масштабных поставок вооружений. Кроме того, предлагалось организовать в Москве манифестации «по поводу подлой провокации французского правительства, не допускающего Польшу заключить с нами мир»[955]. Прошло всего несколько дней, и фортуна отвернулась от красноармейцев — интервью так и не было опубликовано.
После неожиданного поражения под Варшавой Троцкий выступил за скорейшее подписание мира, даже при «всяческих уступках Польше». Он предложил отказаться от прений о причинах поражения на предстоявшей в конце сентября конференции РКП(б) 1920 года: «…в такой момент, когда нужно единодушие, когда нужно думать о том, как победить, мы лишь разложим конференцию, сосредоточив ее внимание на спорах о неудаче под Варшавой». Дело дошло до конфликта с Лениным, который высказался за то, чтобы представить партии полную картину произошедшего («такое поведение на конференции, которое рекомендовал Троцкий может погубить партию, а не оздоровить ее»), хотя и предлагал возложить ответственность за крах наступления на военное командование.
Его поддержали Сталин и Бухарин, причем последний выступил в характерном для себя ура-революционном духе: «…политической ошибки не было. Общая линия на переход от обороны к наступлению взята правильная, и борьба еще не кончилась». В записи Преображенского особо отмечен упрек Троцкому, что «на решающем заседании он голосовал со всеми за продолжение наступления, а ведь именно это решало дело и привело к поражению». Тот не стал спорить с данным фактом, но сказал в свое оправдание, что «позже, когда было еще не поздно, предлагал Данишевскому дать инструкции вести дело к соглашательскому миру, что Политбюро отвергло»[956].
Советско-польская война была не единственным «освободительным походом» Красной армии, которая вплотную подошла к былым границам Российской империи. Одновременно с наступлением на Варшаву драматические события разворачивались в Северной Персии, населенной преимущественно крымскими татарами (их только позже назовут азербайджанцами). Все началось с успешной операции Каспийской флотилии по возвращению кораблей, захваченных белогвардейцами и ушедших в персидский порт Энзели. После этого небольшая, но крайне активная группа местных коммунистов во главе с Султан-Заде обратилась за поддержкой к Москве. Во время работы Второго конгресса Коминтерна спешно созданные части персидской Красной армии, во главе которых стоял популярный в народе Кучук-хан, захватили крупный город Решт.
Хотя «застенчивая интервенция» развивалась под лозунгами освобождения прикаспийского региона от кабалы английского империализма, местные жители отдавали себе отчет в том, что «дело идет только о политических интересах соседней северной державы, стремящейся принести Персию в жертву своей политике»[957]. Через только что попавший под контроль большевиков Азербайджан в страну поставлялось оружие и боеприпасы, перебрасывались воинские части. Почувствовав вкус к власти, коммунисты избавились от Кучук-хана и провозглавсили Гилянскую советскую республику.
В Москве выступление персидских революционеров вызвало серьезные дискуссии. Наркоминдел в своих нотах убеждал шахское правительство в Тегеране, что повстанцы действуют на свой страх и риск. Военное руководство настаивало на том, что участие в нем регулярных частей Красной армии не должно стать достоянием гласности. Троцкий был в курсе данной операции, хотя давал установку, чтобы действия частей РККА «не вызывали подозрений в захвате» персидской территории[958].
Еще год назад он настаивал на том, что Восток, и прежде всего Индия, становится главным полигоном разворачивавшейся мировой революции. Летом 1920 года создатель Красной армии смотрел на вещи уже совершенно иначе, государственный деятель постепенно одерживал верх над фанатиком-революционером. В записке, датированной 4 июня и адресованной лидерам РКП(б) и наркому Чичерину, он признавал, что в условиях продолжавшейся войны с Польшей переворот в Персии причинил бы Советской России величайшие затруднения: «…до упрочения положения на Западе и транспортного состояния советская экспедиция на Востоке может оказаться не менее опасной, чем война на Западе». Гораздо предпочтительнее было бы «столковаться с Англией относительно Востока»[959].
Президиум торжественного закрытия Второго конгресса Коминтерна в Большом театре
За столом в первом ряду слева направо: председатель туркестанской комиссии ВЦИК Г. Я. Сокольников, член ИККИ Э. Руднянский, член ИККИ Дж. Сератти, нарком по военным делам РСФСР Л. Д. Троцкий, сотрудник Южного отделения ИККИ Ж. Садуль, член ИККИ П. Леви, председатель ИККИ Г. Е. Зиновьев, член ИККИ Н. И. Бухарин, председатель ВЦИК РСФСР М. И. Калинин, член и секретарь ИККИ К. Б. Радек
7 августа 1920
[РГАСПИ. Ф. 489. Оп. 2. Д. 190. Л. 1]
Точка зрения наркомвоенмора нашла поддержку наркоминдела. Чичерин бил тревогу, утверждая, что продолжение военных действий в регионе окончательно рассорит Москву и с Лондоном, и с Тегераном, хотя его заместитель Л. М. Карахан рассуждал иначе: следует усилить военную операцию, «ибо она дает немедленный эффект и наносит Англии удар, который докажет, что мы ставим нашу агрессию на Востоке в прямую зависимость от политики Англии по отношению к нам: на удар отвечаем ударом»[960]. В таком же ключе выступал и С. Орджоникидзе, координировавший действия Красной армии в Закавказье. В Коминтерне также были недовольны самодеятельностью персидских коммунистов, игнорировавших установки Второго конгресса на сплочение национально-освободительного фронта, в который должны были войти и представители буржуазных партий той или иной страны.
Сдача Решта, враждебное отношение к повстанцам местного населения и пленение нескольких красноармейцев шахскими войсками, вызвавшее волну дипломатических протестов, поставили крест на судьбе Гилянской республики. 5 апреля Чичерин настаивал в письме Орджоникидзе: «…не допускайте ни в коем случае новой авантюры»[961]. Однако последний продолжал идти напролом, рассчитывая на то, что в случае успеха его подопечных сработает принцип «победителей не судят». Но чуда не случилось. Последние активисты Гиляна в октябре 1921 года были эвакуированы в Советский Азербайджан. Эсханулла-хан, сменивший Кучук-хана на посту лидера повстанческих отрядов, до конца 1920-х годов проживал в Москве и находился в стратегическом резерве Коминтерна, неоднократно требуя направить его в Персию для организации новой революции.
Поражение в войне с Польшей и провал «застенчивой интервенции» на Востоке отодвинули на второй план идею подталкивания мировой революции красноармейским штыком, однако не сдало ее в архив. Троцкий отметил соответствующие места донесения Виктора Коппа от 6 ноября 1920 года, когда Германия и Польша находились в шаге от военного конфликта вокруг Верхней Силезии, где по решению Парижской конференции должен был пройти плебисцит о принадлежности региона той или иной стране. Советский посланник в Берлине писал: «С точки зрения революции в Германии я считаю этот конфликт, даже в том случае, если он начнется под знаменем германского национализма, толчком, который сдвинет с мертвой точки германскую революцию. Немецким коммунистам нет никакого смысла выступить против этой войны в момент ее объявления. Я считал бы самой правильной тактикой — воспользоваться этой войной для вооружения рабочих, и только во втором фазисе ее, когда она осложнится интервенцией Франции, поставить себе, как непосредственную цель, низвержение буржуазного правительства и захват власти»[962].
Копп призывал Троцкого готовить Красную армию к тому, чтобы в нужный момент вмешаться в ход событий и новым наступлением добить буржуазную Польшу. Его приверженность настроениям «бури и натиска» была одной из причин того, что германский МИД в 1921 году отказался признать кандидатуру Коппа в качестве будущего полпреда Советской России. Им стал Николай Крестинский, являвшийся одним из «левых коммунистов» во время брестских переговоров, а затем ставший секретарем ЦК РКП(б). Его назначение в Берлин было сюрпризом только для непосвященных в кухню внутрипартийной борьбы — верный соратник Троцкого, Крестинский лишился своих постов по итогам дискуссии о профсоюзах. Он стал одним из первых партийных лидеров в истории большевиков, которого отправили в дипломатическую ссылку.
После завершения Гражданской войны Троцкий охладел к революционному потенциалу «красноармейского штыка». Он стал сторониться военных авантюр, которые находили поддержку остальных членов Политбюро. Так, 23 апреля 1921 года этот орган в отсутствие Троцкого принял решение о выделении значительной суммы денег опальному турецкому лидеру Энвер-паше (в годы мировой войны он являлся фактическим главнокомандующим османской армии) и неназванному «тов. Е.» для подрывной работы в Турции[963]. Последний обещал использовать находившиеся в окрестностях Константинополя части врангелевской армии, эвакуированные из Крыма, для захвата этого города и передачи его турецким революционерам пантюркистского толка.
Непродуманное решение соратников, готовых на все ради ослабления позиций западных держав у границ Советской России, вызвало оправданное, хотя и запоздалое возмущение Троцкого. Очевидно, что «тов. Е.» являлся бывшим белым офицером, который был либо перевербован после пленения, либо выступал в роли «инициативника». Создатель Красной армии прекрасно отдавал себе отчет в том, чем обернется для большевиков подобная попытка, и фактически наложил на нее вето: «Предприятие считаю авантюрой, 95 шансов на провал даже в случае временного успеха», а в случае очевидной неудачи нас ждет «невероятный международный позор»[964].
Постепенно отходя от военных дел, наш герой обрел вкус к коминтерновской работе, приняв на себя роль «корректировщика огня». Вместе с Лениным он поддержал Открытое письмо КПГ, увидев его смысл в том, чтобы «использовать переживаемый период как для упрочения своей организации, так и для систематической раскачки рабочих масс с целью прорыва создавшегося неустойчивого равновесия»[965]. Плечом к плечу два вождя стояли на «крайне правом фланге» Третьего конгресса Коминтерна, резко выступив против левацкой теории наступления и дав установку на завоевание зарубежными компартиями массового влияния[966].
Характерной чертой политической работы Троцкого было внимание к мелочам, которые в тот или иной момент могли привести к серьезным и неблагоприятным для партии и Коминтерна последствиям. Накануне открытия конгресса он сообщал Ленину: «Приезжающие делегаты попадают в отчаянное положение. Несмотря на то, что ждали тысячу человек, а приехало около трехсот, делегатов помещают по 8–10 человек в одну комнату. Они лишены самых минимальных жизненных удобств»[967]. Ситуация, когда бюрократическая неразбериха и нерасторопность хозяев перечеркнули позитивные надежды нескольких делегатов, случилась и на предыдущем конгрессе[968]. Повторение скандальной ситуации грозило разоблачением светлого образа Советской России как «рая для трудящихся», который разбивался о бытовую неустроенность прибывавших в нее иностранцев.
Мы не случайно посвятили особый раздел военной составляющей деятельности нашего героя — это был его звездный час. Опыт и методы воздействия, которые он приобрел в годы Гражданской войны, продолжали определять его образ действий в последующие годы, хотя время требовало иных подходов и не в последнюю очередь — идеологического разоружения. Второй том самой известной биографии Троцкого, написанной Исааком Дойчером более полувека назад, озаглавлен «Безоружный пророк», хотя в английском оригинале он звучит гораздо точнее: «Разоруженный пророк». Наверное, оптимальным было бы определение «пророк, не желавший сложить оружие», но издателям книги на русском языке оно, вероятно, показалось слишком громоздким.
Не прибегая к резким характеристикам, Дойчер показал, что окончание Гражданской войны в стране (включая сюда кронштадтское восстание и антоновщину) лишило его героя, подобно рыбе, выброшенной на берег, привычной среды обитания. И в нее ему уже не суждено было вернуться. «Облик и речи Троцкого по-прежнему завораживали толпу. Но его явно покинула способность наладить тесный контакт со слушателями, что неизменно удавалось ему во время Гражданской войны, как и Ленину с его скромной внешностью и простыми словами. Троцкий на трибуне выглядел настоящим гигантом, а в его речах раздавались прежние героические нотки. Однако страна устала от героизма, от захватывающих дух перспектив, от возвышенных надежд и широких жестов… Его театральные манеры и героический стиль не казались такими неуместными в прежние годы, когда они соответствовали драматизму момента. Теперь же в них проглядывало позерство»[969].
4.3. Несостоявшийся триумф на Четвертом конгрессе
В следующем 1922 году Троцкий в буквальном смысле «открыл» для себя Коминтерн, забрасывая Зиновьева идеями и предложениями по самым разным вопросам, которые демонстрировали и его эрудицию, и его интерес к международным делам. Ход его мысли продолжал определяться «всемирным масштабом». Приведем лишь несколько примеров. «Теперь, после создания Ирландской республики, можно ждать очень быстрого развития коммунистического движения в Ирландии, — утверждалось в записке, датированной январем этого года. — Революционные традиции там имеются, трудящиеся массы сильно взбудоражены всей предшествовавшей борьбой. Разочарование в национальной республике получит очень острый характер. Ирландия может стать коммунистическим оплотом Великобритании, несмотря на свою отсталость, отчасти вследствие этой отсталости»[970].
В связи с нэповским отступлением лидеры РКП(б) стали все больше задумываться о слабеющем авторитете правящей партии в обществе, постепенно отходившем от шока революции и «чрезвычайщины». Троцкий выражал опасение, что оппоненты будут выступать за повышение заработной платы рабочих и тем самым могут приобрести авторитет, угрожающий устоям большевистской диктатуры. Он предлагал расширить опыт дискредитации эсеров на партию меньшевиков, дав слово ее бывшим членам, получившим работу в аппарате Коминтерна. «В то время как мы будем вынуждены сообразовывать повышение заработной платы с действительной производительностью нашей промышленности, меньшевики, конечно, будут гнать движение вперед изо всех сил. Необходимо теперь же, наряду с репрессиями, повести с ними борьбу комбинированными средствами», разрешив бывшим меньшевикам издавать свой периодический орган, «разумеется, лишь на основе вполне определенный декларации и боевого выступления против тактики заграничного центра» РСДРП[971]. Сочетание репрессий и дискредитации все в большей степени выступало как универсальный метод сохранения власти большевиков и применялось не только против политических оппонентов. В таком ключе была спланирована отправка за границу «философского парохода» с выдающимися представителями отечественной интеллигенции.
По мере того, как отход Ленина от политической деятельности становился все более очевидным, его ближайшее окружение стало готовиться к решающей битве за ленинское наследство, и Троцкий не являлся здесь исключением. До того лишь изредка обращавшийся к вопросам Коминтерна, он стал заявлять о себе и на этом фронте. Его коньком был французский вопрос, что было связано со знанием языка[972]. Французская коммунистическая партия, «вылупившаяся» в начале 1921 года из социалистической партии СФИО, на протяжении последующих лет оставалась для Коминтерна проблемным ребенком.
Французские делегаты Четвертого конгресса Коминтерна Борис Суварин и Альфред Росмер
9 ноября — 5 декабря 1922
[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 142. Л. 1]
При формировании ее руководства Зиновьев сделал ставку на фракцию «левых» во главе с протеже Троцкого Борисом Сувариным[973].
Главным условием Председатель ИККИ считал сохранение в своих руках всех кадровых решений: «Мы уже два раза писали в Париж и повторяю еще раз: самым подходящим и желательным мы бы считали, чтобы окончательное распределение должностей произошло в Москве»[974]. В противовес Зиновьеву Троцкий выступил против «механической передачи ФКП в руки левых», да еще и решением московского руководства. «Создание левого ЦК было бы организационным выражением влияния Интернационала, но не выражением внутренней эволюции французской партии. В результате мы получили бы на другой день после Конгресса оппозиционный блок центра и правой — против ЦК, который считался бы прямым детищем Москвы». И далее: «Левая хочет просто перескочить через затруднения и просит, чтобы мы ее приподняли за волосы. Немного приподнять можно и должно, но если слишком приподнять, как бы мы не остались со скальпом Суварина в руках»[975].
На такую позицию Троцкого наложила отпечаток история с расколом Итальянской социалистической партии, который произошел на съезде в Ливорно в начале 1921 года. Тогда ставка эмиссаров Коминтерна на фракцию «левых» привела к тому, что большинство социалистов предпочло остаться в старой партии. Троцкий высказался за соблюдение принципа «лучше позже, да больше», т. е. за то, чтобы терпеливо дожидаться полевения простых рабочих-социалистов. «Я считаю, что более осторожный метод является и более экономным», — заявил оппонент Зиновьева, тонко намекая на то, кто же несет личную ответственность за конфуз в Ливорно. При этом он настаивал на твердом проведении линии на сохранение единства в руководстве ФКП: «Разрыв между левой и центром из-за числа мест в ЦК был бы, на данной стадии борьбы, явной и грубой ошибкой. Думаю, что надо дать левой твердую инструкцию в этом смысле»[976].
Для иностранных коммунистов, прибывавших осенью 1922 года в Петроград на торжественное открытие Четвертого конгресса Коминтерна, создатель Красной армии был и оставался «вторым номером» российской революции, и его вступление в ленинское наследство казалось само собой разумеющимся[977]. Сам Троцкий отдавал себе отчет в том, какой политический капитал скрывается для него в международной поддержке, пусть даже со стороны одних только компартий. Если на предыдущем конгрессе он ограничился ассистированием повороту вправо, предпринятому Лениным, то на сей раз сам решил выйти на коминтерновскую авансцену.
Троцкий был одним из инициаторов кампании по дискредитации меньшевиков — фракции российского социал-демократического движения, к которой когда-то принадлежал и он сам
Письмо Л. Д. Троцкого Г. Е. Зиновьеву, И. В. Сталину, Л. Б. Каменеву, А. И. Рыкову и М. П. Томскому
11 октября 1922
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 156. Л. 59. Л. 70–71]
Открытие Четвертого конгресса Коминтерна было приурочено к годовщине Октябрьской революции
Плакат
1922
[Из открытых источников]
Вот как описывал Троцкий, уже высланный из СССР, свою роль в тот момент. Главный доклад на Четвертом конгрессе — «о положении Советской республики и о перспективах международной революции — Ленин поделил со мной пополам. Мы выступали плечо к плечу, мне принадлежало заключительное слово по обоим докладам». При этом герой очерка не удержался от того, чтобы не напомнить своему главному сопернику, что тот «не принимал в тот период ни малейшего — ни прямого, ни косвенного — участия в трудах Коммунистического Интернационала… Нет ни одного документа, который свидетельствовал бы, не говоря уже о творческом участии Сталина в работах первых четырех конгрессов, но хотя бы о его серьезном интересе к этим работам»[978].
Сохранилась обширная переписка Троцкого с «пятеркой», т. е. руководителями делегации РКП(б) на конгрессе. Кроме Троцкого и Ленина в нее входили Бухарин, Радек и Зиновьев. Именно к последнему были обращены многочисленные идеи и предложения нашего героя, касающиеся широкого круга вопросов (до того он как член ИККИ участвовал только в дискуссиях, связанных с французской компартией). Уже после доклада Ленина, который многим из делегатов показался разочаровывающим[979], он подготовил тезисы о перспективах социалистического строительства в Советской России, настаивая на их включении в итоговые резолюции конгресса[980].
В них не только подводились итоги пяти лет партийной диктатуры в России, но и намечались дальнейшие шаги ее социально-экономического развития. Автор тезисов сохранял уверенность в международном значении опыта нэпа, подчеркивая, что «каждое новое рабочее правительство будет стремиться — в той мере, в какой это допускают политические условия — не разрушать механически буржуазный хозяйственный аппарат, в том числе банки и биржи, а подчинить его себе политически и организационно овладеть им для постепенной перестройки хозяйства на новых началах».
Троцкий настаивал на том, чтобы коммунистические партии зафиксировали свое одобрение политики нэпа в решениях Четвертого конгресса Коминтерна
Письмо Л. Д. Троцкого В. И. Ленину, Г. Е. Зиновьеву, К. Б. Радеку и Н. И. Бухарину
19 ноября 1922
[РГАСПИ. Ф 495. Оп. 156. Д. 59. Л. 84]
Главный вывод тезисов являлся своего рода «ледяным душем» для иностранных коммунистов: «Советской России предстоит своими силами строить свое хозяйство в течение еще очень значительного периода, необходимого для подготовки европейского пролетариата к завоеванию власти»[981]. Это означало закрепление поворота вправо, начатого Третьим конгрессом Коминтерна и подразумевавшего отказ от ставки на победу мировой пролетарской революции в ближайшей перспективе. Естественно, на этой основе Троцкому трудно было мобилизовать своих сторонников в зарубежных компартиях, да такой задачи в тот момент он еще и не ставил перед собой. Но не пройдет и пяти лет, и среди левых радикалов начнет обсуждаться идея Четвертого Интернационала, в очередной раз «очищенного от оппортунизма».
Документ Троцкого, до сего дня практически незамеченный историками, являлся ничем иным, как его заявкой на роль главного стратега, причем не только в Коминтерне, но и в партийном руководстве. Это прекрасно понял Зиновьев, не допустивший обсуждения представленных тезисов даже в «пятерке». Его ремарки на записках Троцкого показывают, насколько ревниво председатель Коминтерна относился к запискам своего соратника, который буквально фонтанировал новыми идеями. Если Троцкий явно переоценивал свой потенциал, оставаясь из-за своего дореволюционного «небольшевизма» чужим среди своих, то Зиновьев страдал комплексом неполноценности, о чем уже говорилось в соответствующем очерке.
На протяжении 1922 года Троцкий все более активно выступал с упреками в адрес Зиновьева, который продолжал цепляться за своих ставленников в ФКП. В то время как последний пообещал по-немецки «укрепить спину» одного из лидеров партии Жака Дорио (впоследствии он станет фашистом и вольется в ряды коллаборационистов), его оппонент предлагал не обращать внимания на интеллигента, который «засел в книжной лавочке»[982]. 22 ноября Троцкий поставил перед членами «пятерки» вопрос ребром: создавать ли на конгрессе новый ЦК ФКП или ограничиться предложением, адресованным чрезвычайному съезду ФКП?[983] Сам он высказался за второй вариант, предложив военную хитрость: подготовить точный список членов ЦК и по отдельности заставить согласиться с ним все три фракции, входившие в руководство французской компартии.
Находясь на коминтерновской стезе, Троцкий наслаждался обретенной свободой без ответственности, ежедневно рассылая своим соратникам письма и короткие записки со все новыми глобальными идеями. Среди прочего он обрисовал руководителям Коминтерна потенциал кино как средства коммунистической пропаганды. «В России можно было бы поставить специальные политико-сатирические пьесы для кинематографа и распространять их затем по всему свету»[984]. В этом плане нашего героя можно было бы назвать отцом не только Красной армии, но и знаменитой киностудии Межрабпомфильм, работавшей под эгидой Коминтерна в 1924–1936 годах.
Троцкий с удовольствием примерял на себя тогу примирителя двух фракций в компартии США, подчеркнув, что Коминтерну не нужно вести дело к тому, чтобы оппоненты подчинились «только из страха лишиться материальной помощи». Он в полной мере отдавал себе отчет в том, какое значение для формирования компартий играли субсидии из Москвы, предлагая давать деньги и тем, и этим: «Должен признаться, что у меня очень большие сомнения насчет объединения [фракций]. Может быть, было бы целесообразно дать им возможность в течение, примерно, года действовать врозь, то есть американцам своими методами, а эмигрантам — своими, не лишая поддержки ни тех ни других?»[985]
Не забывал Троцкий и о «трудном ребенке» — французской компартии. Выступая против жесткого администрирования, он все же не мог отказать себе в удовольствии поименно назвать состав будущего ЦК ФКП, дав каждому из потенциальных кандидатов нелицеприятные характеристики[986]. Вскоре этот пример возьмет на вооружение Ленин, который даст в своем политическом завещании критические оценки своим ближайшим соратникам. В отличие от Зиновьева, прятавшего свою неуверенность за приказным тоном, Троцкий предпочитал отеческие внушения. Так, он писал Борису Суварину, который из протеста не явился за заседание Малой комиссии конгресса, обсуждавшей французский вопрос: «Воспитание французской партии в коммунистическом духе подразумевает самовоспитание левой, предполагает упорную и систематическую работу в каждой организации, в каждом учреждении в течение недель, месяцев и лет»[987].
Французская компартия оставалась для Троцкого любимым, хотя и непослушным ребенком
Письмо Л. Д. Троцкого Г. Е. Зиновьеву
6 декабря 1922
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 156. Д. 59. Л. 72]
Следует отдать должное работоспособности Троцкого — переключившись с военных на хозяйственные дела, он не забывал следить за жизнью своих французских товарищей. Накануне освобождения Андре Марти из тюрьмы (тот участвовал в организации восстания во французской эскадре на Черном море в 1919 году и был приговорен к 20 годам каторжных работ[988]) он предложил пригласить его в Москву и провести в его честь массовую пропагандистскую кампанию. «Он незаурядный и несомненно мужественный человек. В то же время в голове его царит большой сумбур. Достаточно того, что он франк-масон. Наше решение о франк-масонах может его оттолкнуть»[989].
Троцкий имел в виду одну из самых спорных резолюций Четвертого конгресса, которая запрещала коммунистам какое-либо сотрудничество с ложами «свободных каменщиков», более того — требовала публичного покаяния от тех, кто ранее состоял в них[990]. Он сам являлся инициатором и главным лоббистом данной резолюции, дав в советской прессе подробное обоснование такого решения: «…франк-масонство является по существу мелкобуржуазной подделкой феодального по своим историческим корням католицизма», став в современных условиях одной из заметных духовных скреп политического устройства западных стран.
Крайне жесткая и бескомпромиссная оценка масонства отражала характерную черту мышления Троцкого: анализ любого из общественных явлений приводил нашего героя к обнаружению его классовой подоплеки, что по сути дела было вульгаризацией классического марксизма. «По внешней форме франк-масонство аполитично, как и церковь; по существу оно контрреволюционно, как и она. Обострению классовых противоречий оно противопоставляет мистические, сентиментальные, моральные формулы, и так же, как церковь, сопровождает их маскарадной обрядностью. Будучи по своим источником бессильным мелкобуржуазным противоядием против классовой борьбы, разъединяющей людей, масонство, как и все такого рода движения и организации, само становится незаменимым оружием классовой борьбы — в руках господствующего класса против обездоленных… Масонство не было бы самим собою, если бы поступало иначе. Его политическая функция — всасывать в свои ряды представителей рабочего класса, чтобы содействовать размягчению их воли, а по возможности и мозгов»[991]. Зиновьеву пришлось взять на себя пропаганду принятого решения, увязав его с антирелигиозным стержнем коммунистического движения[992].
К концу 1922 года, как показывает переписка вождей РКП(б), они еще держались вместе, продумывая свою стратегию в грядущей борьбе за ленинское наследство. Идейное наступление Троцкого за кулисами Четвертого конгресса еще не было открытым вызовом сталинско-зиновьевскому большинству, но оно предвосхищало тот разрыв, который случится осенью 1923 го-да[993]. Логика внутреннего конфликта в верхушке партии большевиков вела к образованию в ней неформальных групп и фракций — «троек», «семерок» и проч.
«Пятерка» представителей РКП(б) в Коминтерне, ставшая фактическим режиссером его Четвертого конгресса, была первой ласточкой в процессе деградации «коллективного руководства». Фактически она играла роль комиссии Политбюро по вопросам зарубежных компартий и, как и само Политбюро, несла в себе зерна внутреннего раскола. Переходя в сослагательное наклонение, можно предположить, что если бы Ленин не отошел от дел как раз накануне конгресса, «тройка» Ленин — Троцкий — Радек, уже опробованная в ходе работы его предшественника, по всем статьям переиграла бы несамостоятельного Зиновьева и все еще не преодолевшего левацких наклонностей Бухарина.
Трактуя сложившуюся в Политбюро ситуацию в свою пользу, Троцкий делал заявку на то, что после ухода Ленина он станет главным творцом «генерального курса». И весь конгресс мог бы стать его бенефисом, если бы он обладал способностью сплачивать команду единомышленников, раздавая им привилегии и бонусы. Увы, блестящий стратег Троцкий был плохим тактиком, совершенно искренне считая, что и сам справится с решением всех задач, так как он на голову выше всех его окружающих, особенно «посредственностей» типа Сталина. Эта самоуверенность ослабила его напор и в то же время сплотила его оппонентов.
4.4. 1923 год — вызов брошен
В первой половине 1923 года Троцкий демонстрировал свою готовность к конструктивной работе с большинством Политбюро, сосредоточившись на путях преодоления внутреннего кризиса во французской компартии. Его проекты директив и инструкций как самим лидерам ФКП, так и делегации Коминтерна, работавшей в Париже, были совсем не похожи на тон военных приказов, к которым Троцкий успел привыкнуть во время работы в Реввоенсовете. Вместо того, чтобы использовать здравые мысли этих документов на практике, пусть даже подвергая «вертикаль власти» известному риску, Зиновьев предпочитал хоронить их в закоулках коминтерновского аппарата.
Троцкий был гораздо свободнее в своих суждениях, чем кто-либо еще из членов Политбюро, хотя и они неизменно облекались в марксистские мантии. Призывая французских коммунистов заранее готовиться к парламентским выборам 1924 года, он подчеркивал, что «их значение далеко выходит за пределы обычной парламентской механики». И тут же противопоставлял последней абстракции классовых сдвигов, которые можно было трактовать как угодно: «На этот раз во время выборов — в искаженной форме парламентского лжедемократизма — будет производиться глубокая перегруппировка сил и новая ориентировка общественных классов». «Буржуазия может надеяться выйти из финансового кризиса путем ограбления трудящихся классов города и деревни только в том случае, если проведение этой политики будет поручено ее радикальным и социалистическим приказчикам. В этом — смысл левого блока, идущего на смену национальному»[994]. За год до парламентских выборов Троцкий перечеркивал даже саму возможность «картеля левых», фактически поддержав тех лидеров ФКП, которые отказывались проводить в жизнь тактику единого рабочего фронта.
В то же время он прагматически рассматривал перспективу участия непокорных лидеров французских социалистов в мероприятиях, которые открывали Коминтерну путь к европейским народам. Весной 1923 года он высказался за участие их лидера Фроссара в работе Международной рабочей конференции во Франкфурте, в центре внимания которой находилась военная угроза, вызванная оккупацией Рура франко-бельгийскими войсками. Троцкий писал, что Фроссар, как и инициатор конференции немецкий независимец Ледебур, «при известных условиях могут явиться орудием разложения социал-демократов слева, при условии, конечно, дальнейшей беспощадной критики их со стороны национальных коммунистических партий»[995]. Излишне говорить, что такое понимание тактики единого рабочего фронта, которое делало ставку на саморазоблачение потенциальных союзников, не имело шансов на успех.
В конце лета 1923 года формирование антитроцкистской фракции в руководстве РКП(б) стало фактом. Вернувшись из отпуска в Кисловодске, коллеги по Политбюро слушали Троцкого все меньше и меньше, проводя перед официальными заседаниями фракционные встречи «семерки», где предрешался исход обсуждения ключевых вопросов. Оказавшись в изоляции, наш герой также начал подготовку к фронтальному контрнаступлению. Одним из его флангов стал Коммунистический Интернационал. Позже Троцкий именно в этой точке увидел начало его оппортунистического перерождения: «С осени 1923 года история Коминтерна есть история полного обновления его московского штаба и штабов всех национальных секций путем серии дворцовых переворотов, чисток сверху, исключений и пр. В настоящее время Коминтерн представляет собою совершенно покорный и всегда готовый к любому зигзагу аппарат на службе советской внешней политики»[996].
Первыми яблоками раздора между двумя фракциями в Политбюро стали хозяйственные трудности («ножницы цен») и деградация внутрипартийной демократии («засилье аппарата»). Для любого посвященного было ясно, что Троцкого шаг за шагом «оттирают» от реальной власти, предоставляя посты, имеющие скорее декоративное значение. Оказавшись не у дел, он увидел в обострении ситуации в Германии свой последний шанс для восстановления былых позиций в Политбюро. На заседании этого органа 22 августа 1923 года он солировал, заявив, согласно воспоминаниям Бориса Бажанова, что грядущая революция в этой стране откроет собой второй тур революции мировой, и призвал идти ва-банк: «Если германская революция удастся, капиталистическая Европа не сможет ее допустить и попытается раздавить ее силой оружия. Мы со своей стороны должны бросить в борьбу все наши силы, так как исход борьбы решит все. Или мы выиграем, и победа мировой революции обеспечена, или мы проиграем, и тогда проиграем и первое пролетарское государство в мире, и нашу власть в России»[997].
С этим были согласны все участники заседания Политбюро, хотя они и не поддержали предложение Троцкого о назначении календарного срока вооруженного выступления. «ЦК считает, что германский пролетариат стоит непосредственно перед решительными боями за власть», и этот факт был назван главной тенденцией текущей ситуации в стране. В резолюции была обозначена военная и экономическая помощь германским рабочим, предусмотрена соответствующая пропагандистская кампания в советской прессе. Для большей оперативности была создана особая комиссия по международным вопросам, решения которой не требовали дополнительного одобрения Политбюро.
Эфраим Маркович Склянский
[Из открытых источников]
Вошедший в нее Троцкий поставил во главу угла не всемерное ускорение германской революции, на чем настаивал Зиновьев, а государственные интересы нэповской России, не готовой к новому военному столкновению с западными державами. Об этом свидетельствовало его письмо заместителю Э. М. Склянскому по горячим следам обсуждения германского вопроса. В нем он подчеркивал, что «все усилия нашей дипломатии должны быть и будут направлены на то, чтобы немецкая революция не осложнилась международными военными конфликтами». Следует отдавать себе отчет в том, что антантовская интервенция в Германии станет «только вступлением к удару против Советского Союза», который следует оттягивать на возможно поздний срок[998]. В переводе на понятный массам язык это означало, что, задушив германскую революцию, Антанта не остановится на ее восточных границах. Не прошло и пяти лет после окончания Первой мировой войны, а перед народами Европы вновь возникал все тот же призрак.
Чтобы как минимум обезопасить Советскую Россию от удара с запада, Троцкий внес предложение о том, чтобы сделать польскому правительству «открытое демонстративное предложение» о заключении договора, подразумевавшего невмешательство в германские дела в случае начала в этой стране революции. Чтобы усилить давление на Польшу, он подготовил проект приказа по Красной армии, который требовал от нее быть готовой к конфликту с соседней страной.
Протокол № 1 совместного заседания пленумов ЦК и ЦКК РКП(б), в ходе которого разбирался вопрос о внутрипартийном положении в связи с письмами Л. Д. Троцкого
25–27 октября 1923
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 2. Д. 104. Л. 1]
Большинство членов Политбюро охладило пыл наркомвоенмора, выступив против публикации приказа в советской прессе. Прошло еще всего несколько недель, и усилиями Сталина эта довольно ординарная инициатива была возведена в ранг легкомысленной авантюры, характерной для «политики волевых импульсов» Троцкого: «Мы не можем в данный момент делать такие предложения, которые могут выставить нас как застрельщиков разрыва и инициаторов войны с Польшей, привести нас к разрыву или полуразрыву еще до наступления германской революции»[999].
Очевидная и довольно безыскусная дискредитация Троцкого свидетельствовала о том, что восемь членов Политбюро, подписавшихся под ответом на его заявление от 19 октября 1923 года, далеко не были уверены в своем превосходстве. В их памяти еще свежа была горячая речь Троцкого на заседании пленума ЦК 25 сентября о том, что нынешний состав ЦК КПГ «проникнут фатализмом, ротозейством», а его бездеятельность обрекает на гибель назревающую германскую революцию[1000]. Критикуя (отчасти заслуженно) пассивность немецких коммунистов, Троцкий думал о своей собственной судьбе — об этих словах можно было бы напомнить в случае их политического провала, заработав серьезный капитал. В том же духе ленинского активизма образца 1917 года (не так страшно забежать вперед, как плестись в хвосте событий) было выдержано и его требование о назначении точной даты начала германской революции[1001].
Ценой немалых усилий[1002] Троцкому удалось провести свою точку зрения — постановление Политбюро ЦК РКП(б) от 4 октября предписывало немецким коммунистам завершить подготовку вооруженного восстания к 9 ноября, пятой годовщине свержения монархии Гогенцоллернов. Последним, кто сдался в этом вопросе, был Карл Радек. Согласившись с «назначением терминов революции», он отметил важность правильного выбора оптимального момента, «когда совпадает стихийное движение пролетариата с организованным выступлением боевых сил партии»[1003].
Однако даже новый приступ мировой революции не примирил наследников еще живого Ленина. Сторонники Троцкого подписали так называемое письмо 46-ти, которое стало предметом острого обсуждения на октябрьском пленуме ЦК РКП(б). Масла в огонь разгоравшегося конфликта добавил Карл Радек, написавший перед отъездом в Дрезден заявление в поддержку Троцкого, выглядевшее как ультиматум Коминтерна, обращенный к партии большевиков[1004]. После его появления Клара Цеткин обратилась с письмом к Зиновьеву, потребовав изложить суть имеющихся разногласий. Зиновьев в очередной раз решил перестраховаться, обратившись за поддержкой к… самому Троцкому: «Она указывает на то, что эти разногласия кровным образом затрагивают и немецкую партию… Пока что я ответил ей только по телефону, что бывшие расхождения на пленуме ЦК ликвидированы. Но она настаивает на личном разговоре по этому поводу»[1005].
Троцкий, проиграв на пленуме первый раунд внутрипартийной схватки, взял паузу. Сохранился его обмен записками с Зиновьевым, датированными 29 октября 1923 года. Послание Троцкого написано на бланке наркома по военным делам, причем шапка зачеркнута — он был снят с этого поста незадолго до этого. Глава складывающейся оппозиции отреагировал на «недоуменный» вопрос Председателя ИККИ, откуда ему известно, что партии Коминтерна проинформированы о конфликте в большевистском руководстве. Троцкий написал: «О разногласиях немцы и французы говорят давно (т. Брандлер, со ссылкой на Вас, говорил мне о внутренних разногласиях как о причине, побудившей меня поставить вопрос о поездке в Германию). Против ответа т. Кларе Цеткин в предложенном Вами духе не возражаю».
Ответ обличал трусоватое интриганство Зиновьева, который продолжал побаиваться Льва, против которого вел вместе со Сталиным тайную охоту: «Прилагаю проект письма к КЦ [Кларе Цеткин]. Прошу вернуть с Вашей подписью. Заявление Брандлера основано на какой-либо ошибке. Я ни слова не говорил Брандлеру о внутренних разногласиях. С Кларой Цеткин у меня (и Радека) были только разговоры — но только в духе того, что я пишу ей сейчас. О французах нечего и говорить. Никогда, никому из них я ни звука не говорил о разногласиях»[1006].
Германский Октябрь не состоялся в предписанные ему решением Политбюро сроки: ни 7, ни 9 ноября 1923 года. Все было решено уже во второй половине октября, когда Председатель КПГ Брандлер, трезво оценив ситуацию, дал сигнал к отбою. Вопрос «что делать» сменился вопросом «кто виноват», который стал серьезным катализатором дальнейшего обострения внутрипартийного конфликта как в германской, так и в российской компартии. Троцкий сразу же поставил вопрос ребром: «Правильна или неправильна была общая оценка положения? Правильно или неправильно было самое вступление [германских коммунистов. — А. В.] в саксонское правительство?» В случае признания ошибочности установки на вооруженное восстание вина падала не столько на Брандлера, сколько на руководство РКП(б) в целом. И здесь тактические соображения перевесили политическую принципиальность, которую левые историки незаслуженно приписывают оппозиционерам из «старой большевистской гвардии», умалчивая о том, что она проявляла себя только после отстранения их самих от рычагов власти[1007].
Не решившись поставить вопрос об ошибках большевистского руководства (так же, как Ленин в сентябре 1920 года признал ошибочность своего курса на «советизацию» Польши силами Красной армии), Троцкий и его соратники загнали сами себя в угол. Пытаясь обогнать сталинскую фракцию слева, высмеивая размытость ее формулировок в обращении к членам КПГ, они подчеркивали наличие в Германии революционной ситуации. Но в этом случае немецкие коммунисты, за спиной которых стояли Радек и Пятаков, оказывались главными виновниками саксонского поражения.
Подчинив стратегию тактике, Троцкий убеждал членов «четверки», находившихся в Берлине, в том, что Правление КПГ продемонстрировало «хвостистское поведение». То, за что он вместе с Лениным боролся на Третьем конгрессе Коминтерна — учет коммунистами массовых настроений и завоевание на свою сторону большинства рабочего класса — ради сиюминутных интересов было «выброшено на помойку истории» (Троцкий любил это выражение и неоднократно его употреблял).
Теперь генеральная линия большевизма выглядела иначе. «…наступление ведет меньшинство пролетариата — при благожелательном нейтралитете пассивной изверившейся массы. Конечно, какой-либо пустозвон увидит в такой концепции „бланкизм“. Но я даю здесь не рецепт и не стратегию, а характеризую возможный вариант исторического развития», — утверждал Троцкий[1008]. Вряд ли такой сдвиг влево был случайным — лидер такого масштаба отдавал себе отчет в том, что обвинение со стороны оппонентов в «правом уклоне» и «хвостизме» не оставит шансов на реванш.
Чтобы избежать фронтальной атаки на Брандлера (и тем самым на своих сторонников в ЦК партии большевиков), Троцкий был вынужден прибегнуть к словесной эквилибристике: «Правильно оценив обстановку, она [компартия] не сумела поднять свою фактическую политику на уровень этой правильной оценки». «ЦК переселился на саксонские квартиры и прикрывал свою пассивность фаталистическим оптимизмом»[1009]. В итоге получалась парадоксальная ситуация — обе фракции в высшем эшелоне российской партии были готовы пожертвовать Брандлером, но затевали горячий и бесплодный спор о том, с какой мотивировкой провести это решение.
Из-за болезни Троцкий не принял участия в заседании Президиума Исполкома Коминтерна 11–19 января 1924 года, но присоединился к тезисам Радека, которые пытались вывести из-под удара руководство КПГ и переносили акцент на объективные причины германского поражения. В них содержалась следующая оценка событий: «Если бы партия в октябре объявила восстание, как это предлагали берлинские товарищи, она лежала бы сейчас со свернутой шеей. В ходе отступления партия совершила крупные ошибки… но самый переход в отступление соответствовал положению вещей и Исполкомом одобряется»[1010].
После поражения в первом туре внутрипартийной схватки Троцкий начал разрабатывать план новой кампании, сделав акцент на различиях в оценке международного положения и перспектив мировой революции
Письмо Л. Д. Троцкого К. Б. Радеку
16 февраля 1924
[РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 2. Д. 23. Л. 1–2]
Оппозиционный проект тезисов был отклонен вначале в Политбюро, а затем и большинством Президиума ИККИ, принявшим за основу зиновьевскую линию на преодоление «правого уклона» в КПГ. Это стало поражением не только сторонников Троцкого в Коминтерне, но и Коминтерна в целом, надолго сбив шкалу размежевания между «правыми» и «левыми» и закрепив практику произвольного приклеивания политических ярлыков. Конструирование тех или иных уклонов ради сохранения своего собственного лица все больше становилось привычной практикой в РКП(б) и Коминтерне, что искореняло любые формы плюрализма мнений, характерного для начального этапа истории коммунистического движения.
Чан Кайши
1920-е
[Из открытых источников]
Уклонившись от прямого столкновения по германскому вопросу, Троцкий позже резонировал по поводу решения Сталина отправить в Германию своего ставленника Аркадия Маслова: «Лояльность в такого рода вопросах, как во всех вообще партийных вопросах, не есть вопрос отвлеченной морали, а есть вопрос нравственно-политического сохранения партии»[1011]. Его морализаторство не знало границ, а география разногласий в Политбюро вышла за рамки европейского континента. Ни одной недели не проходило без того, чтобы Троцкий не встретился с деятелями культуры, искусства или лидерами национально-освободительного движения, симпатизировавшими большевикам. Вопреки обещаниям «беречь партию» он раскрывал своим собеседникам механику внутрипартийной борьбы.
Так, в ноябре 1923 года он принял в своем кабинете Чан Кайши и других руководителей китайской партии Гоминьдан, высказавшись против прямой военной поддержки революционного движения в Поднебесной. «Мы не отказываемся от оказания военной помощи, но при теперешнем стратегическом соотношении военных сил она не принесет должного успеха. Большевики помогут китайским революционерам, обучая их военному делу в СССР»[1012]. Накануне китайская делегация приняла участие в заседании Исполкома Коминтерна, что было воспринято ею как особая честь. Чан Кайши выступил во вполне коммунистическом духе: «Гоминьдан предлагает, чтобы Россия, Германия и Китай после успеха революции в двух последних странах образовали союз трех крупных государств, усилиями которого мы смогли бы свергнуть капиталистическую систему во всем мире»[1013].
Чтобы не обострять отношения с соперниками, Троцкий предпочел отказаться от защиты своей позиции на Пятом конгрессе Коминтерна
Письмо Л. Д. Троцкого В. Коларову
29 июня 1924
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 156. Д. 59. Л. 148]
4.5. Один против всех
Одержав победу в германском вопросе, Зиновьев, который на первых порах олицетворял собой фракцию большинства, продолжал наступать на позиции Троцкого. Председатель ИККИ, в руках которого были сосредоточены нити подготовки Пятого конгресса Коминтерна, сделал все для того, чтобы превратить его в судилище над своим главным оппонентом. Делегаты компартий один за другим выходили на трибуну, чтобы осудить троцкистскую оппозицию как мелкобуржуазный уклон, следуя духу и букве резолюции XIII съезда РКП(б). Решением специальной комиссии конгресса Борис Суварин, опубликовавший в газете «Юманитэ» ряд статей нашего героя, был исключен из ФКП.
В отчетном докладе РКП(б) конгрессу, с которым выступил Рыков, особое место отводилось разоблачению оппозиции, причем докладчик старательно избегал упоминания имени Троцкого, а тем более слова «троцкизм». Вопрос о том, есть ли смысл открывать дискуссию по данному вопросу, вообще не был поставлен на голосование. Это вызвало явное недовольство большинства иностранных делегатов. 28 июня 1924 года представители четырех компартий демократических стран Запада обратились в Президиум с предложением «предоставить 2 часа для изложения своей точки зрения выдающемуся представителю оппозиции РКП»[1014]. Естественно, такое предложение, звучавшее почти как вызов большевистской дисциплине, сопровождалось клятвенными заверениями, что его инициаторы солидарны с курсом ЦК РКП(б). И все же в нем просматривалось пусть скрытое, но все же ощутимое сопротивление секций Коминтерна стремлению изолировать их от решения «русского вопроса».
На следующий день Президиум конгресса обратился к Троцкому с просьбой выступить в прениях: «Вам, разумеется, известен громадный интерес, с которым секции КИ относились и теперь еще относятся к этому вопросу. Какую бы позицию руководящие русские товарищи ни занимали, они обязаны всесторонне осветить и сформулировать перед Конгрессом этот вопрос, столь глубоко волновавший первую партию Коммунистического Интернационала»[1015].
Сославшись на то, что возобновление дискуссии означало бы выражение несогласия с решением Тринадцатого съезда партии, Троцкий от выступления отказался[1016].
Что стояло за таким неожиданным шагом, который равнялся признанию собственной неправоты? Вероятно, после череды чувствительных поражений Троцкий предпочел на время выйти из игры, надеясь, что рано или поздно его способности будут востребованы вновь. Нельзя исключать и того, что его нежелание изложить свои взгляды являлось результатом устного соглашения со сталинско-зиновьевской фракцией: молчание могло быть оплачено обещанием возврата к конструктивной работе в Политбюро.
Л. Д. Троцкий среди делегатов Пятого конгресса Коминтерна
17 июня — 8 июля 1924
[РГАСПИ. Ф. 492. Оп. 2. Д. 101]
Так или иначе, ни один из конгрессов Коминтерна не услышал выступлений Троцкого как представителя инакомыслящих в большевистской партии. Принятая без дискуссии резолюция, повторяя тезис о мелкобуржуазном характере оппозиции в РКП(б), неожиданно для иностранных делегатов дополнила его обвинением в «правом уклоне» из-за солидарности с рядом оппозиционных групп в компартиях Польши, Франции и Германии. Этот ярлык, который Троцкий отныне понесет как крест и, отправляясь в ссылку, «передаст» бухаринцам, станет синонимом административного кнута во всем Коминтерне. После этого никто из коммунистов, верных его генеральной линии, не посмеет даже подумать о том, что и «правые» могут оказаться правы.
В первой половине 1924 года Троцкий еще выбирал осторожные выражения при характеристике положения в Коминтерне, ограниваясь ссылками на Ленина, который призывал иностранные компартии искать собственные источники финансирования, чтобы проложить путь к самостоятельной жизни. Он выступил против «чрезмерного вмешательства Исполкома во внутренние персональные вопросы партий». Что касается глобальной перспективы мировой революции, то для ее победы коммунистам придется дождаться завершения периода «демократического империализма», о чем он говорил уже в ходе работы Четвертого конгресса Коминтерна и за что был обвинен в оппортунизме.
В заявлении Пленуму ЦК РКП(б) Л. Д. Троцкий написал о готовности отказаться от дальнейших дискуссий и сложить с себя полномочия председателя Реввоенсовета
15 января 1925
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 156. Д. 60. Л. 13–17]
Более подробно Троцкий разбирал причины поражения «германского Октября». Признавая (в отличие от Зиновьева) вину в этом «русских товарищей», он искал для нее объективные причины: «Ошибка заключалась в том, что установку на революцию мы взяли уже летом, приблизительно в июле, а сознательно взяться за ее осуществление решились только в октябре. Он [Троцкий] сравнивает положение с поведением всадника, дающего лошади шпоры перед самым прыжком через ров, вместо того чтобы заранее развить быстрейший ход. Тут лошадь либо поворачивает в последний момент, либо падает в яму»[1017].
Макс Истмен
Декабрь 1922
[РГАСПИ. Ф. 491. Оп. 2. Д. 263. Л. 1]
Сторонники Троцкого в зарубежных компартиях прекрасно видели, что в спорах речь идет не столько о политических вопросах, сколько о дискредитации их лидера. Французский коммунист Росмер в начале 1925 года подводил итоги борьбы с ним в уходящем году: «Был мобилизован Интернационал. Гром и молнии сыпались на упрямые секции, которые отказывались высказаться вслепую о важных вопросах, которых они не знали или знали мало. Эта работа была поручена эмиссарам Зиновьева. Они громко кричали „долой фракционизм“ и в то же время фабриковали фракции. Это было доброе время для ограниченных вульгарных честолюбцев, которые отравляют послевоенное рабочее движение, а сейчас получили возможность выдвинуться»[1018].
Троцкий прибегал к лавированию, реагируя на растущее давление со стороны сталинского большинства. 15 января 1925 года он написал самокритичное письмо пленуму ЦК, на котором не смог участвовать ввиду болезни: «Я говорю, что большевизм подготовлялся к своей борьбе в революции непримиримой борьбой не только с народничеством и меньшевизмом, но и с „примиренчеством“, т. е. с тем течением, к которому я принадлежал»[1019].
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о предложениях Президиума ИККИ относительно книги М. Истмена
27 августа 1925
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 504. Л. 18–18 об.]
Тем самым он подбросил своим оппонентам — Зиновьеву и Сталину, а позже и Бухарину важный аргумент для своей собственной дискредитации. Впрочем, «примиренцев» клеймил в своих работах еще Ленин, да и будущие «правые» в ВКП(б) во главе с Бухариным в конце концов будут фигурировать под этим псевдонимом.
Следующим ходом в кампании дискредитации Троцкого стало предъявленное ему от имени Политбюро требование осудить появившуюся на Западе весной 1925 года книгу американского журналиста Макса Истмена, который симпатизировал большевикам и неоднократно бывал в Советской России. Книга называлась «После смерти Ленина» и раскрывала многие секреты «кремлевской кухни». Истмен был знаком с Троцким, брал у него интервью и восхищался масштабом его личности. По его мнению, только «создатель Красной армии» имел право претендовать на ленинское наследство, на его фоне остальные лидеры РКП(б) выглядели бледными троечниками. Вряд ли издание книги было согласовано с ее главным героем — Троцкий был вынужден оправдываться на страницах «Правды», назвав себя жертвой интриги и пообещав ответить западным злопыхателям брошюрой «Куда идет Англия»[1020].
Попытавшись сыграть на опережение, он направил Сталину объяснительную записку, в которой признал, что давал биографические материалы Истмену, но не передавал ему никаких документов о внутрипартийной дискуссии. То, что «английские меньшевики» воспользовались выходом в свет книги, не имеет ко мне никакого отношения, подчеркивал Троцкий, отметив в заключение, что «уже около полугода, как я не получаю документов Коминтерна». Письмо было выдержано в примирительном тоне и заслуживало того, чтобы похоронить потенциальный конфликт[1021]. Однако дело на этом не закончилось.
Амбиции Троцкого ни для кого не были секретом, поэтому появление книги было воспринято его оппонентами в Политбюро как попытка сохранить международный авторитет и вновь поставить вопрос о деятельном участии в делах РКП(б) и Коминтерна. Первым забил тревогу Сталин, отличавшийся особой подозрительностью и выступавший вместе с Зиновьевым застрельщиком всех кампаний по дискредитации Троцкого. Он не только «немедля познакомился с содержанием этой книги», но и «предпринял меры к переводу книги Истмена на русский язык и разослал перевод членам и кандидатам Политбюро на их усмотрение»[1022]. Смысл этого шага был понятен без комментариев, хотя генсек не обошелся без указания на то, что «книжка Истмена является клеветнической, что она принесет громадную пользу (уже принесла!) мировой контрреволюции и нанесет серьезный ущерб всему мировому революционному движению». В подходящих случаях Сталин не пренебрегал судить о тех или иных событиях во всемирном масштабе.
В ответ на решение Политбюро Троцкий написал новое письмо для печати с формальным осуждением содержания книги Истмена, но и оно не удовлетворило Сталина. Последний предложил довести переписку по данному вопросу до сведения партийного актива и даже подготовить ее публикацию на иностранных языках, однако не получил поддержки соратников, которые сочли, что это уж слишком. Зато Коминтерн «отработал» по полной. Вначале Мануильский предоставил газете французских коммунистов «Юманите» первый вариант опровержения Троцкого (вслед за ним был опубликован и второй, покаянный), а затем Куусинен внес в Политбюро просьбу Президиума ИККИ дать все материалы, связанные с публикацией книги Истмена, «для ознакомления ЦК важнейших компартий»[1023]. Естественно, эта просьба была немедленно удовлетворена.
Вынужденный под давлением Сталина опровергать общеизвестные факты вроде сокрытия политического завещания Ленина, Троцкий выглядел трусом и лжецом. Один из его рядовых сторонников восклицал: «Это ужас, просто ужас! Непонятно, зачем Лев Давидович это сделал. Ведь таким письмом он голову на плаху положил»[1024]. Можно не сомневаться в том, что данное мнение разделяли его сторонники в зарубежных компартиях. В очередной раз уклонившись от столкновения на проигрышной позиции, главный оппозиционер лишь на какой-то момент приостановил собственное движение вниз. Это прекрасно видел Сталин: «Своим ответом на книгу Истмена Троцкий предопределил свою судьбу, т. е. спас себя»[1025].
Троцкий на удивление равнодушно отнесся к разгрому «ленинградской оппозиции» на XIV съезде ВКП(б) в декабре 1925 года, хотя и отдавал себе отчет в том, что методы борьбы с ней не имели ничего общего с внутрипартийной демократией. В тот момент «обезоруженный пророк» пошел на контакт со Сталиным и Бухариным, которые, в свою очередь, выражали готовность к примирению для того, чтобы не допустить его блока с остатками зиновьевцев[1026]. Троцкий получил разрешение «русской делегации» выступить против только что вышедшей книги Зиновьева под названием «Ленинизм»: «Так как в книге т. Зиновьева, которая ныне издается на иностранных языках, заключается полемика против меня — полемика, которую я считаю совершенно несостоятельной и компрометирующей теоретический уровень нашей партии, — то я прошу разрешить мне выступить с антикритикой также и на иностранных языках. Рукопись своей работы я до публикации представлю нашей делегации [в Коминтерне] или Политбюро»[1027].
После поражения зиновьевской оппозиции Троцкий решил включиться в спор о том, чья интерпретация ленинских идей является единственно верной
Письмо Л. Д. Троцкого О. А. Пятницкому
4 февраля 1926
[РГАСПИ. Ф. 508. Оп. 1. Д. 106. Л. 1]
Не расстался с надеждой на примирение Троцкий и после заседания Политбюро 18 марта 1926 года, когда фракция большинства, устраняя Зиновьева с поста председателя Ленсовета, действовала максимально жестко. Наш герой попытался подняться над схваткой, настаивая на необходимости исправления внутрипартийного режима в целом: «Тов. Сталин совершенно прав был в той части речи, когда говорил, что победа над ленинградской оппозицией была обеспечена не только давлением центрального аппарата, но и благодаря стремлению ленинградских партийцев освободиться от чрезмерного зажима местного аппарата. Правильно! Но что, если окажется, что они попали из огня да в полымя? Разве нынешний режим в Москве позволяет думать, что новый режим в Ленинграде будет мягче?» Троцкий осуждал и саму оппозицию, и методы борьбы с ней, подчеркивая, что они неизбежно приведут «к принижению и к сужению идейной верхушки. А что значит это сужение? Оно означает неизбежное усиление аппаратных методов. Почему? Потому что недостаток силы убеждения приходится возмещать принуждением»[1028].
Уже на следующий день он предлагал Бухарину встретиться и подумать о разрешении кризиса: «Хотя из вчерашнего заседания Политбюро мне стало совершенно ясно, что в Политбюро окончательно определилась линия на дальнейший зажим, со всеми вытекающими отсюда последствиями для партии, но я не хочу отказаться еще от одной попытки объяснения, тем более что Вы сами мне предложили переговорить о создавшемся положении»[1029]. Одновременно Троцкий присматривался и к зиновьевцам, презрение к которым не скрывал ни до, ни после XIV съезда. Для фракции большинства в Политбюро уже в апреле 1926 года было очевидно, что Пятаков и Троцкий «делают попытку повести за собой Каменева — Зиновьева в борьбе за власть»[1030]. Сплочение оппозиционных сил в руководстве ВКП(б) против фракции Сталина являлось только вопросом времени.
4.6. Во главе объединенной оппозиции
Объединение оппозиционеров шло на фоне событий в Великобритании и Китае, которые проходили по ведомству Коминтерна. Троцкий выдвинул против его руководства обвинение в том, что после ухода Ленина его аппарат захватил в свои руки все рычаги воздействия на иностранные компартии, превратив последние в марионетки Кремля. Еще до окончательного оформления блока со сторонниками Зиновьева и Каменева он направил делегации ВКП(б) в Коминтерне резкое письмо, датированное 18 июня 1926 года: «Надо отдать себе совершенно ясный отчет в том, что одним из важнейших источников скрытого замаскированного, но тем более действительного оппортунизма в Коминтерне является ныне аппаратно-бюрократический режим в самом Коминтерне и в его руководящей партии… Поскольку европейские коммунистические партии, т. е. главным образом их руководящие органы, организационно равнялись по аппаратным сдвигам и перегруппировкам в ВКП, постольку бюрократизм внутри иностранных партий являлся прежде всего отражением и дополнением бюрократизма внутри ВКП».
Те зарубежные коммунистические лидеры, которые поднимали голос против этой угрозы, «либо выбрасывались из партии вообще, либо загонялись в правое (нередко мнимо-правое) крыло, либо, наконец, попадали в оппозицию слева». В партиях Коминтерна происходил негативный кадровый отбор, причиной которого являлся «административно-бюрократический нажим сверху, из Москвы»[1031]. Лояльные Исполкому лидеры компартий нового поколения были вынуждены прибегать к «двойной бухгалтерии» — внешне демонстрируя свою лояльность и транслируя продиктованные Исполкомом лозунги, они на деле вели против него закулисную борьбу.
Наряду с изобличением бюрократизма письмо Троцкого наносило удар по теории построения социализма в одной стране, подчеркивая, что она трансформирует задачи отдельных секций и Коминтерна в целом, а значит — может сыграть фатальную роль в их дальнейшей судьбе. Но тот реальный поворот, который был сделан Советской Россией в середине 1920-х годов, получал совершенно гипертрофированные масштабы. «Если стать на ту точку зрения, — писал Троцкий, — что советская власть, опираясь на союз рабочих и крестьян, построит социализм совершенно независимо от того, что будет происходить во всем остальном мире — при условии только, если советская республика будет ограждена от военных интервенций, — то роль и значение коммунистических партий сразу отодвигаются на второй план», их задачей становится уже «не завоевание власти, а противодействие интервенционистским покушениям империализма»[1032].
Отсюда автором выводился разрыв между установкой на сохранение СССР как плацдарма мировой революции и необходимостью ее расширения на остальные страны. Недиалектичность мышления присуща здесь не одной из спорящих сторон, а обеим, поскольку каждая из них сохраняла догматическую трактовку современности как кануна социалистической революции. В результате идейные баталии в ВКП(б) и Коминтерне сводились к задаче «вытолкнуть» противника за рамки общей идейно-теоретической платформы, что, с одной стороны, придавало им черты схоластического спора, а с другой — усиливало соблазн разрешить их административными мерами.
Растущий накал страстей не могли остудить никакие решения Политбюро, этот орган давно уже перестал олицетворять собой коллективное руководство. 12 августа 1926 года Политбюро вынесло строгий выговор Троцкому за то, что тот назвал Сталина «могильщиком партии и революции»[1033]. Людей, обменивающихся такими «комплиментами», уже трудно представить себе сидящими за одним столом и даже в одном зале. Взаимное недоверие, прикрываемое словами о большевистском единстве, переросло в плохо скрываемую ненависть, общее дело, во имя которого деятели революции пришли к власти, отходило на второй план, уступая место личным амбициям и коварным интригам.
О самооценке Троцкого летом 1926 года может немало рассказать стенограмма встречи с делегацией рабочей молодежи из Германии, еще не введенная в научный оборот[1034]. Троцкий с присущим ему полемическим блеском демонстрировал знание как международной обстановки, так и новинок научной литературы. Например, о переведенный на русский язык работе Дж. М. Кейнса, посвященной недостаткам Версальской системы, он заявил следующее: «…его книжка доказывает, что написал ее довольно порядочный и умный человек из рядов буржуазии, сравнительно мало понимающий в развитии социализма».
«Если Троцкий „в бешенстве“, и он думает „открыто ставить ва-банк“, тем хуже для него. Вполне возможно, что он вылетит из ПБ теперь же, — это зависит от его поведения»
Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову
23 сентября 1926
[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 43–44 об.]
Но как только его собеседники позволили себе критические замечания по поводу репрессий против меньшевиков и эсеров, которые продолжались в Советской России, Троцкий буквально взорвался, заявив, что для нас нет социалистов, а есть контрреволюционеры и за вопросом об их судьбе следует обращаться к Дзержинскому. «Знаете, мы рассматриваем вопрос не с сентиментальной точки зрения. Тот, кто нам вредит в строительстве социалистического государства, должен быть обезврежен… И если эти маленькие господа, называйте их меньшевиками или эсерами, хотят делать нам затруднения в момент, когда мы должны обеспечить свое существование в борьбе с капиталистическим миром, мы всегда готовы посадить их под замок, а если дело принимает серьезный оборот, то и расстрелять»[1035]. «Безоружный пророк» все еще считал себя частью большевистской элиты и размышлял о судьбах революции так же, как это делали французские якобинцы после установления собственной диктатуры.
Проигрывая в организационно-кадровой борьбе, оппозиция безоговорочно верила в силу идей, подразумевая под этим собственное полемическое мастерство. Троцкий, этот коммунистический Дон Кихот, бросился в бой с ветряными мельницами «центризма», как он называл бесхарактерность и отсутствие идейного стержня у партийного аппарата. Уроки оппозиционной борьбы могли бы научить его тому, что этот аппарат проголосует не за ту точку зрения, которая верна, а за ту, которая выгодна для его собственного выживания. И наоборот, он будет аргументировано оправдывать любой ярлык, приклеенный поверженным оппонентам своим непосредственным начальством. Одним из таких ярлыков стало одобренное XV конференцией ВКП(б) (26 октября — 3 ноября 1926 года) утверждение, что троцкизм превратился в социал-демократический уклон. Динамика взаимных обвинений демонстрировала, что до «прислужников мирового капитала» и «фашистских агентов» оппозиционерам в ВКП(б) осталось не так уж далеко.
Троцкий прекрасно понял, куда его загоняют. В своей речи на конференции он заявил: «В чем, товарищи, объективная опасность резолюции о социал-демократическом уровне? Опасность в том, что она приписывает нам такие взгляды, из которых необходимо вытекает не только политика фракционности, но и политика двух партий»[1036]. А с точки зрения революционера, нет необходимости делиться властью — Троцкий все еще считал завоеванную в октябре 1917 года власть своей. Тезис о недопустимости двух мнений в стране пролетарской диктатуры, не говоря уже о двух рабочих партиях, — вот ахиллесова пята его оппозиции, равно как и любого внутрипартийного протеста, не решавшегося выйти за рамки фетиша пролетарской диктатуры и собственной авангардной роли.
Впрочем, иногда в сухом политэкономическом анализе, обильно сдобренном марксистской терминологией, прорывались и личные нотки, связанные с внутренними сомнениями в правильности избранного пути. Обращаясь к делегатам партийной конференции, Троцкий маскировал их сослагательным наклонением: «Думаете ли вы, что капитализм может обеспечить себе новую полосу подъема, расширенное воспроизведение того процесса, который был до империалистической войны? Если считать, что это возможно (а я полагаю, что на это шансов у капитализма никаких нет), если теоретически это допустить, то это означало бы, что капитализм в европейском мировом масштабе своей исторической миссии еще не исчерпал, что это не империалистический загнивающий капитализм, а развивающийся капитализм, ведущий хозяйство и культуру вперед, — но это означало бы, что мы пришли слишком рано»[1037]. Даже высказанная в виде предположения, заключительная фраза «пророка» отражала весь трагизм исторической развилки, на которой оказалась диктатура большевиков на исходе нэпа.
Протокол голосования членов Политбюро ЦК ВКП(б) об отклонении поправок Л. Д. Троцкого к тезисам Н. И. Бухарина, подготовленным для выступления на Седьмом пленуме ИККИ
24 ноября 1926
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 607. Л. 5]
Вторая половина 1926 года оказалась богатой на внутрипартийные коллизии. Не успело утихнуть эхо дебатов на Пятнадцатой конференции, как начался Седьмой расширенный пленум ИККИ, где при обсуждении «русского вопроса» схлестнулись все те же лица. Еще до его открытия Троцкий написал обширное письмо с критикой тезисов Бухарина, которому впервые предстояло стать основным докладчиком от Исполкома Коминтерна. Однако Политбюро вслед за «русской делегацией» отказалось рассматривать поправки к докладу, сочтя их «неприемлемыми»[1038].
Седьмой пленум наглядно продемонстрировал деградацию идейно-политической борьбы в Коминтерне. Обилие цитат из произведений классиков дополнялось ворохами вырезок из «вражеских» газет, хвалящих оппонента, этот прием, которым пользовался еще Ленин, с равным успехом применяли и Сталин, и Троцкий. Быстрая смена ударных аргументов в арсенале «объединенной оппозиции» свидетельствовала о том, что на первый план выдвигалась задача дискредитации сталинско-бухаринского большинства любой ценой. В письме Н. К. Крупской Троцкий выражался уже без дипломатических уловок: «Сталин и Бухарин изменяют большевизму в самой его сердцевине — в пролетарском революционном интернационализме»[1039].
На Седьмом пленуме наш герой произнес одну из своих самых блестящих речей, сосредоточив внимание на критике теории построения социализма в одной стране, назвав ее даже «социалистической доктриной Монро». Его анализ был основан на категории глобальной политэкономии — «из изолированного положения эпохи военного коммунизма мы все больше выходим, включаясь в систему мировых хозяйственных связей и взаимозависимостей»[1040]. С Троцким согласился его главный оппонент Бухарин: действительно, в случае блокады со стороны ведущих капиталистических государств мы не погибнем, но темпы нашего развития значительно замедлятся.
Однако тот же Бухарин вместе со Сталиным сделал все возможное для того, чтобы зафиксировать в резолюции пленума два важных положения: во-первых, что Зиновьев и Каменев перешли в идейный лагерь троцкизма, и, во-вторых, что сам троцкизм стал «социал-демократической отрыжкой». Как ни странно, в решениях пленума на было ожидаемых дисциплинарных мер против оппозиционеров. Не исключено, что это стало платой за умеренность их выступлений, в которых не поднимался самый острый вопрос о термидорианском перерождении партии и государства.
Идея «сокрушения всевластия аппарата» и возвращения к «истинному» Коммунистическому Интернационалу будет проходить красной нитью через все последующие работы Троцкого, который в славном прошлом будет черпать энергию для поддержания у своих сторонников веры в близящуюся мировую революцию. И чем дальше будет уходить это славное прошлое, тем более изолированными окажутся он сам и его немногочисленные последователи. В его работах встречаются рассуждения о том, что один революционный рабочий лучше сотни мелких лавочников. Жизнь наказала Троцкого за элитарность и догматическое преклонение перед абстрактным пролетариатом, граничившие с социальным расизмом. Она увела живой поток рабочего движения в сторону от троцкизма, оставшегося в русле идейных воззрений большевиков образца 1917 года.
4.7. Китайская революция и английская стачка
Наряду с внутриполитическими вопросами важную роль в новом витке противостояния играл и коминтерновский фронт, в свою очередь, состоявший из нескольких удаленных друг от друга плацдармов. Как это часто бывало в истории большевизма, за тем или иным «деловым» спором скрывались личные амбиции вождей, которые предпочитали вести друг с другом гибридную войну, не открывая забрала. Речь шла прежде всего о судьбах китайской революции, в которую Москвой было вложено немало финансовых и военных средств. Существует точка зрения, что в начале 1920-х годов китайские коммунисты строили свою стратегию и тактику по лекалам «перманентной революции» Троцкого — модели, которая не делала принципиальных различий между развитыми и развивающимися странами, подводя их под общий знаменатель глобального кризиса капиталистической системы[1041].
Троцкий датировал исходную точку разногласий в Политбюро по проблемам китайской революции началом 1926 года, хотя документы свидетельствуют о том, что в тот момент он старался сохранить рабочую атмосферу в этом органе вопреки всем попыткам его изолировать. Развал «семерки» и выступление «ленинградской оппозиции» на Пятнадцатом съезде изменили соотношение сил — сталинско-бухаринская фракция неуклонно набирала силу и влияние. Для Троцкого вопрос о примирении с ней уже не стоял, но он пытался как минимум добиться того, чтобы скоординировать работу государственных, партийных и коминтерновских структур на этом направлении.
Именно он предложил направить в Китай группу экспертов для того, чтобы те на месте смогли разобраться в хитросплетениях властных структур в этой стране[1042]. Троцкий лояльно участвовал в работе комиссии Политбюро, которая представила развернутые тезисы о перспективах политики СССР в отношении Китая и Японии[1043]. Его авторство выдает глобальный подход к оценке событий на Дальнем Востоке — в условиях стабилизации своего внутриполитического положения западные державы обратили внимание на этот регион, усилив свою экспансию. «В этих условиях руководящие революционные силы Китая, а тем более Советское государство, должны сделать все для того, чтобы затруднить создание единого империалистического фронта против Китая». При этом представителям военных, дипломатических и коминтерновских структур, отправленным в эту страну, строго указывалось на недопустимость «великодержавных замашек, компрометирующих советскую власть и вызывающих представление о ее империализме»[1044]. Что касается союза КПК и Гоминьдана, то они выступали в тезисах как составные части народно-революционного движения, совместно контролировавшие его воинские соединения.
Весной 1926 года Чан Кайши преподнес оппозиционерам важный «подарок», начав вытеснение китайских коммунистов из политических и армейских структур своего движения. После некоторых раздумий Троцкий все же поставил вопрос о выходе КПК из Гоминьдана, на что Политбюро столь же незамедлительно отреагировало: «…признать вопрос о разрыве между Гоминьданом и компартией имеющим первостепенное политическое значение. Считать такой разрыв совершенно недопустимым». При этом на китайских коммунистов возлагалась явно невыполнимая задача раскола национального движения и поддержки его левого крыла («идти на внутренние организационные уступки левым гоминьдановцам», «вести дело к исключению правых гоминьдановцев»)[1045]. В тех условиях это выглядело как призыв к битве Давида с Голиафом, вот только у первого не было никаких мифических ресурсов. Это прекрасно понимал Троцкий, который расчетливо ударил в точку, крайне болезненную для своих оппонентов.
30 августа 1926 года он излагал Радеку свои аргументы против дальнейшего пребывания КПК в Гоминьдане: «Очень важно, на мой взгляд, сопоставить положение дел в Китае с положением в Индии. Почему индусская компартия не входит ни в какую национально-революционную организацию?.. Политически вопрос ставится так: обречена ли компартия на длительный период времени на роль пропагандистского кружка, вербующего отдельных единомышленников (внутри революционно-демократической партии), или же компартия может претендовать уже в ближайшую эпоху на руководство рабочим движением? В Китае несомненны условия этого второго порядка»[1046]. В таком же ключе он вел диалог и с китайскими коммунистами, правда, освобождая их от ответственности за «ошибки, давно проверенные на опыте других стран». Как обычно, корнем всех бед выступала сталинская фракция: «Пребывание в Гоминьдане, наперекор всему ходу вещей, было продиктовано из Москвы как высшая будто бы заповедь ленинизма. Китайским коммунистам ничего не оставалось, как принять те политические выводы, которые вытекали из этой организационной заповеди»[1047].
Современные исследователи соглашаются с Троцким в том, что тот не имел никаких шансов на успех, противодействуя сталинской фракции в китайском вопросе[1048]. Тем не менее в марте 1927 года наш герой открыл новый фронт внутрипартийной дискуссии, призвав поддержать выдвинутый оппозиционерами лозунг образования Советов в этой стране (с учетом особой позиции Зиновьева и Радека вопрос о немедленном выходе КПК из Гоминьдана сознательно обходился). «Кровавая баня», устроенная 12 апреля 1927 года войсками Чан Кайши в Шанхае, нивелировала разногласия оппозиционеров в китайском вопросе. Большинство из них считало произошедшие события, несмотря на весь их трагизм, шансом для смены соотношения сил в руководстве ВКП(б), скорее всего такие настроение разделял и сам Троцкий[1049]. Лидеры оппозиции направили в Президиум ИККИ требование созвать внеочередной пленум «для обсуждения положения и исправления неверной линии, проводимой Коминтерном в Китае»[1050].
Арестованные китайские коммунисты
Апрель 1927
[Из открытых источников]
Троцкому потребовалось время для того, чтобы выяснить масштаб произошедшего переворота. Только 7 мая 1927 года появились его первые оценки, которые были оформлены как ответ на «тезисы для пропагандистов по китайскому вопросу», подготовленные Сталиным и утвержденные Политбюро двумя неделями ранее[1051]. «Именно в этой статье тогдашние взгляды Троцкого на проблемы китайской революции были изложены в наиболее систематическом виде»[1052]. Их суть оставалась прежней: не примыкание к буржуазии на разных фронтах, а ее беспощадное разоблачение и отмежевание от нее.
В переписке с Радеком, который все еще считался главным экспертом оппозиции по китайскому вопросу, Троцкий продолжал настаивать на том, что курс на объединенную демократическо-коммунистическую партию, которого упорно держится сталинское большинство, игнорирует «классовую механику национального гнета», т. е. разное отношение тех или иных социальных слоев китайского общества к господству в стране иностранного империализма и его пособников. После окончательного разрыва Чан Кайши с коммунистами «политическое развитие Китая вступило в новую фазу, которая начинается с самостоятельного выступления рабочих»[1053]. Все эти положения позже войдут в арсенал Коминтерна, однако без указания на их автора.
Восьмой пленум ИККИ, состоявшийся во второй половине мая 1927 года (последний, на котором Троцкий получил возможность выступить[1054]), не мог обойти вниманием вопросы международной повестки дня, которые проявились в его преддверии. Речь шла о перевороте Чан Кайши в Китае и о резком обострении советско-британских отношений, которое вошло в историю как «военная тревога». Троцкий активно готовился к пленуму, как член Исполкома он имел полное право на развернутое выступление перед своими бывшими соратниками[1055].
Он подготовил обширное письмо, заостренное против тезисов Сталина, посвященных китайской революции. Послесловие к нему выглядело как яркий политический памфлет (в этом жанре, как и в написании манифестов, наш герой был непревзойденным мастером): «Сталин обрушивается на лозунг Советов и поддерживает худшие, кружково-бюрократические предрассудки и суеверия тех горе-революционеров, которые боятся народных Советов и верят в священную кляксу чернил на бланке Гоминьдана»[1056]. Подобные театральные монологи, даже если бы они оказались доступны простым партийцам, вряд ли вызвали у них то же воодушевление, которое испытывали красноармейцы, слушая зажигательные речи Троцкого, выступавшего с подножки бронепоезда в нескольких километрах от линии фронта.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о нецелесообразности публиковать статьи Л. Д. Троцкого и Г. Е. Зиновьева
12 мая 1927
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 638. Л. 14]
Его полемический жар и публицистические перехлесты в условиях, когда оппозиционерам уже нечего было терять, привели вначале к постановлению Политбюро о запрете публикации речей и статей лидеров объединенной оппозиции в советской печати[1057], а затем (уже без всякого решения) к отказу от публикации стенограммы Восьмого пленума ИККИ.
Он так и остался единственным форумом «генерального штаба мировой революции», для изучения которого коминтерноведам приходится обращаться к архивным фондам. Троцкий ответил на запрет пространной нотой протеста: «Я считаю линию ЦК в китайском вопросе в корне ложной… Мы хотим обсуждения вопроса о судьбах китайской революции и, стало быть, о наших собственных судьбах. Почему такие обсуждения считались нормальными при Ленине в течение всей истории нашей партии? …Вправе ли Политбюро запрещать обсуждение вопроса, где дело идет о коренных ошибках самого Политбюро в вопросах всемирно-исторического значения?»[1058]
Во время работы пленума он брал слово девять раз, внес альтернативный проект резолюции по китайскому вопросу, квинтэссенция которого сводилась к тому, чтобы держать курс на установление в Китае «демократической диктатуры через Советы рабочих и крестьянских депутатов». В одном из своих выступлений наш герой заявил, что кампания против него «представляет собой, особенно в свете китайских событий, жалкую трусливую маскировку правого уклона». Он сам давно уже перешел на личности, не оставляя никаких сомнений в том, кто же олицетворяет собой корень зла. «Вместо того, чтобы исправлять явные и очевидные ошибки руководства, столь дорого обошедшиеся партии и международному пролетариату, Сталин хочет избавиться от тех, кто эти ошибки раньше видит и о них предупреждает»[1059].
Л. Д. Троцкий во время отпуска на Кавказе
1920-е
[РГАСПИ. Ф. 325. Оп. 1. Д. 24. Л. 20]
Троцкий и в последующие месяцы не оставлял своим вниманием китайский вопрос. Переворот Чан Кайши и нараставшие репрессии против коммунистов в Китае, в которых участвовал и левый Гоминьдан, базировавшийся в Ухани, казалось бы, подтверждали точку зрения оппозиционеров. 20 июня он наконец-то склонил своих союзников к тому, чтобы принять его предложение о немедленном выходе КПК из Гоминьдана. Еще несколько дней ушли на то, чтобы решить вопрос о том, как подать простым партийцам тот факт, что они выступили только через два месяца после переворота Чан Кайши. Троцкий предложил признать совершенную ошибку, Зиновьев же настаивал на том, что оппозиционерам нужна была пауза для размышлений, но в конечном счете они оказались правы по всей линии.
25 июня лидеры «объединенной оппозиции» внесли в ЦК ВКП(б) и ИККИ очередное письмо по китайскому вопросу, потребовав немедленного выхода КПК из движения Гоминьдан и уханьского правительства, мобилизации трудящихся масс против местной буржуазии, создания Советов рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, которые должны были «довести до конца китайскую революцию»[1060]. Троцкий вместе с Зиновьевым признали свою вину в том, что слишком поздно выдвинули лозунг о выходе китайских коммунистов из Гоминьдана, обосновав это следующим образом: «Мы исходили из того, что компартия слишком долго задержалась в Гоминьдане; что наша партия и Коминтерн слишком ангажировались в этом вопросе; что прямое требование немедленного выхода из Гоминьдана еще более обострило бы противоречия в нашей собственной партии… Мы ставили вопрос педагогически, а не политически. Как всегда в таких случаях, это оказалось ошибкой»[1061].
Вторым международным акцентом в спорах сталинского большинства и оппозиции стало событие, также имевшее прямое отношение к Коминтерну, в мае 1926 года в Великобритании прошла всеобщая забастовка, основную тяжесть которой вынесли на своих плечах английские шахтеры, продолжившие бороться и после того, как большинство рабочих по призыву тред-юнионов вернулось на фабрики и заводы. Оппозиционеры обвинили сталинско-бухаринскую группу в том, что из дипломатических соображений и стремления сохранить Англо-русский комитет профсоюзного единства она отказалась от разрыва с «желтыми профсоюзами» и выхода из АРК. Вопросы внешней политики и Коминтерна открывали широкое поле для обвинений в адрес фракции большинства по поводу «оппортунистических компромиссов». На первых порах солировал один Зиновьев, Троцкий инкогнито находился на длительном лечении в Берлине[1062]. Вернувшись в Москву без миндалин, отдохнувшим и поздоровевшим, он вновь почувствовал себя востребованным пророком.
Он настаивал на том, что создание АРК не помогло формированию революционного сознания английских рабочих, напротив, выставило в негативном свете руководителей СССР. «Соглашение, основанное в значительной мере на организационно-дипломатических началах, не выдержало испытания борьбы, что обрушилось на неподготовленные рабочие массы в виде совершенного отказа Генерального совета [тред-юнионов] от принятия нашей помощи, а затем и прямого предательства стачки. Неправильность чисто организационного, аппаратного и дипломатического подхода к исключительно важным вопросам международного рабочего движения обнаружилась здесь полностью и целиком»[1063].
Троцкий поставил вопрос об использовании трудового конфликта в Великобритании для подрыва капиталистической стабилизации еще в марте 1926 года, увязав с уроками так и не состоявшегося германского Октября. Пообещав англичанам «историческую полосу великих потрясений», он сосредоточил внимание на силе их реформистских традиций и слабости местной компартии, предоставив Зиновьеву написать проект тезисов, посвященных ближайшим задачам последней. После того, как этот документ был ожидаемо отвергнут Политбюро, Троцкий вышел на авансцену, потребовав на заседании 17 июня 1926 года немедленно разорвать все отношения с Генсоветом тред-юнионов и распустить Англо-русский комитет профсоюзного единства.
На следующий день он предложил соответствующий проект резолюции и на заседании «русской делегации» в Коминтерне. Обращенный к английским коммунистам, он был выдержан в тонах безоговорочного наступления, требовал от них «добиться того, чтобы, по крайней мере, авангард пролетариата чувствовал себя прямым и непосредственным участником британской стачки, исход которой определит либо упрочение буржуазного режима, либо ускорение революционного развития»[1064]. Казалось, Троцкий все еще находился в 1920 году на посту руководителя Красной армии, давая боевой приказ британской компартии сосредоточить на стачке все свои силы, «мобилизоваться по-военному». 7 июля Троцкий направил в Политбюро письмо, где повторил свое требование скорейшего разрыва АРК, который он рассматривал как «жизнью превзойденный блок с оппортунистами»[1065].
4.8. Арьергардные бои
На последнем этапе борьбы Коминтерн в речах Троцкого и Зиновьева выступал в двух ипостасях: как добровольный пособник сталинской клики и как жертва ее диктата, загнанная в тупик капитулянтством и «правыми ошибками». Оппозиция обещала выправить его политическую линию, вернуться к ленинским нормам взаимодействия центра и национальных секций. Если сталинисты безудержно приукрашивали настоящее, то троцкисты то же самое делали с прошлым, напротив, не жалея черной краски для характеристики сложившегося в нэповском СССР политического режима.
Объединение всех оппозиционных сил не приобрело характера монолитного блока даже в своей верхушке. Ходившая в партийном аппарате той поры фраза «Сталин обманет, а Зиновьев убежит» имела под собой реальные основания. Позже Троцкий писал о том, что ему постоянно приходилось удерживать своего слабохарактерного соратника от дезертирства[1066]. Но в мае 1927 года он страстно защищал его с трибуны Восьмого пленума ИККИ: «Я знаю, товарищи, — и это не секрет ни для кого — что многие из находящихся здесь товарищей протестуют в кулуарах против того, что Зиновьев, который был еще вчера председателем Интернационала и который является сегодня законнейшим членом Исполкома, механически не допускается на заседания Исполкома для защиты своих взглядов, которые являются также и моими взглядами»[1067].
Он обвинил ЦК ВКП(б) в том, что его верхушка, пользуясь административным ресурсом, попросту скрывает принципиальные различия между революционной линией оппозиционеров и капитулянтской — сталинской фракции. «Вы не допустили сюда тов. Зиновьева, который в течение семи лет был председателем Коминтерна. Наши речи и статьи не печатаются. Работы самого Исполкома окружены плотным молчанием. Разве так готовят рабочий класс к опасностям войны? Но теперь уже недостаточно замалчивать речи и статьи оппозиции. Приходится все чаще замалчивать факты. Каждый день от партии и рабочего класса скрываются телеграммы из Китая, Англии, отовсюду, только потому, что ход событий идет вразрез с ложной линией руководства»[1068].
Поправки
Л. Д. Троцкого и В. Вуйовича к резолюции Восьмого пленума ИККИ
21 мая 1927
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 166. Д. 200. Л. 1–2]
«Русский вопрос» в ходе работы Восьмого пленума специально не обсуждался, однако на встрече делегаций ВКП(б) и КПГ был согласован следующий порядок действий: после выступлений оппозиционеров «братские партии» должны поставить на голосование резолюцию, отсылавшую к «военной тревоге»: «…формы выступления оппозиции на пленуме ИККИ в такой момент недостойны звания членов ИККИ. Такую резолюцию следует внести в ИККИ лишь в том случае, если она будет принята без какого бы то ни было давления»[1069]. Такой мягкий по меркам дальнейших событий подход можно отнести на счет бухаринского стиля в Коминтерне. Пленум обошелся без исключений и иных административных мер воздействия на оппозицию, хотя и не изменил общего вектора давления на нее.
«Очень возможно, что кое-кому из наших необузданных критиков придется убраться во Второй Интернационал. Мы же были и останемся в Третьем»
Речь Л. Д. Троцкого на Восьмом пленуме ИККИ
21 мая 1927
[РГАСПИ. Ф. 326. Оп. 2. Д. 5. Л. 51–54]
Поправки оппозиционеров к резолюции о военной опасности не внесли чего-то принципиально нового в картину западного мира, как она виделась Коминтерну. Речь шла о непрочности стабилизации, о временном усилении социал-демократии и даже подъеме антипартийных революционных настроений в рабочем классе. Доставалось в поправках и зарубежным коммунистам: «…задача братских партий состоит в том, чтобы помогать выпрямлять классовую линию ВКП, а не в том, чтобы молчаливо присоединяться ко всему, что исходит от руководства ВКП в каждый данный момент… Сосредоточение огня налево, тогда как подлинная опасность идет справа, чрезвычайно ослабляет нашу борьбу против войны»[1070].
«Безоружный пророк» в очередной раз доказал, что его самым острым оружием является слово. В короткой речи он предсказал не только угрозу новой мировой войны, но и дальнейшую деградацию Коммунистического Интернационала. На его пути «мы имели за последнее десятилетие могущественный подъем, но и ряд тяжких поражений. Кто опускает руки перед лицом этих поражений, тот жалкий трус. Кто закрывает на поражения глаза, тот дурак или чиновник, для которого Коминтерн — лишь большая канцелярия, а не революционное орудие мирового переворота». Троцкий завершил это выступление невольным пророчеством в свой собственный адрес: «Нам говорят, что наша линия ведет к Четвертому Интернационалу. Эти дешевые предсказания и дешевые угрозы исходят от тех, кто думает, что можно руководить революционным пролетариатом посредством выписок из постановлений секретариата». Его клятва до конца жизни бороться против «сдвига вправо» завершалась на пафосной ноте: «Очень возможно, что кое-кому из наших необузданных критиков придется убраться во Второй Интернационал. Мы же были и останемся в Третьем»[1071].
С каждым днем выполнять это обещание становилось все труднее. Лишенные доступа к прессе, лидеры оппозиции начали проводить подпольные митинги, нелегально печатать свои информационные материалы. Тогда же начались вызовы в ЦКК, из политических оппонентов они были превращены в обвиняемых. Резкое обострение международных отношений после разрыва в конце мая дипломатических отношений между СССР и Великобританией способствовало ужесточению репрессий, сталинцы мотивировали их тем, что в условиях военной угрозы стране нужен надежный тыл. Масла в огонь подлили авантюристические высказывания самого Троцкого вроде того, что иностранная интервенция будет способствовать передаче власти в руки истинных революционеров.
«Мы заявляем, — утверждал Троцкий на заседании ЦКК ВКП(б) в июне 1927 года, — что сталинский режим мы будем критиковать до тех пор, пока вы нам механически не закроете рот. До тех пор, пока вы не вгоните нам в рот кляп, мы будем критиковать этот сталинский режим, который подорвет все завоевания Октябрьской революции, а они нам так же дороги, как и вам. Еще во времена царизма были патриоты, которые, по словам Щедрина, смешивали отечество с начальством… Мы будем критиковать сталинский режим, негодный, сползающий, идейно слабый, короткомысленный, недальнозоркий. Мы будем его с удвоенной силой критиковать именно потому, что видим опасность, именно потому, что ошибки Сталина в случае войны помножатся на 10 и на 100»[1072].
Чем ярче и яростней выступали лидеры оппозиции, тем больше энергии тратил сталинский аппарат на их изоляцию от партийных низов. В дело шли любые поводы для дискредитации. Примером тому является ультиматум Политбюро, обращенный к Троцкому и Зиновьеву, — готовы ли они дезавуировать сборник своих статей, изданный в Германии исключенными из КПГ «ультралевыми», более того, «не допускать впредь печатания ваших статей и речей в органах этой группы?» Помимо того, что оппозиционеры не являлись инициаторами этой публикации, они никак не могли согласиться с тем, что соратники Рут Фишер, еще недавно возглавлявшие немецкую компартию, были заклеймены в сталинской стилистике как «пройдохи, контрреволюционные щенки от буржуазии»[1073].
Каждая из сторон продолжала отстаивать догмат о собственной непогрешимости, готовясь к решающей схватке на предстоявшем съезде партии. Оппозиционеры выражали уверенность в собственной победе, считая, что только молчание Троцкого спасло сталинское большинство от поражения на предыдущем съезде. В свою очередь, Сталин, Бухарин и их соратники не забыли уроков 1925 года, когда представитель «ленинградской оппозиции» Каменев прямо требовал отставки генсека. Поэтому сталинская фракция вела дело к тому, чтобы покончить с оппозиционерами еще до начала Пятнадцатого съезда ВКП(б).
Центральный аппарат Коминтерна активно включился в эту кампанию. 13 сентября 1927 года состоялось специальное совещание его руководителей, посвященное выработке превентивных мер, направленных против оппозиционных выступлений. Практически все его участники выражали опасения, что, проиграв битву в ЦК ВКП(б), Троцкий и Зиновьев перенесут центр своей деятельности за границу. Секциям Коминтерна было предписано доносить в Москву о любых попытках сторонников «объединенной оппозиции» поддерживать контакты с единомышленниками за рубежом. В свою очередь, представители иностранных компартий подчеркивали на совещании, что им трудно вести разъяснительную работу, когда программные заявления и речи оппозиционеров недоступны даже им самим[1074].
Одним из центральных событий антитроцкистской кампании в Коминтерне стало заседание Президиума Исполкома 27 сентября того же года, на котором присутствовали Сталин и Молотов. Речь шла об исключении оппозиционеров, заседание продолжалось с половины десятого вечера до пяти часов утра. Троцкий последний раз выступил в Исполкоме Коминтерна, подвергнув беспощадной критике ключевые аспекты его деятельности. Однако все было уже решено. Накануне заседания в Президиум ИККИ и ЦК ВКП(б) было направлено письмо итальянца П. Тольятти и швейцарца Ж. Эмбер-Дро, где говорилось о том, что Троцкий и его сторонники, начав собирание своих сил за рубежом, «перешли грань, за которой оппозиция становится контрреволюционным преступлением».
Свою долю ответственности за фактическое сокрытие от международного коммунистического движения реальной ситуации в СССР, за его формальную «большевизацию» и безоговорочную поддержку любых решений ВКП(б) несли руководители и сотрудники Исполкома Коминтерна, являвшиеся в большинстве своем членами российской партии. Двигаясь по линии наименьшего сопротивления в созданной ими же административной вертикали, они вполне отдавали себе отчет в том, что критическое отношение к большевистскому эталону подорвет основы как коммунистического движения в целом, так и их собственной политической карьеры. В итоге тактические соображения контроля над зарубежными компартиями перевешивали стратегическую установку на превращение их в значимый фактор политической жизни своих стран.
Сентябрьское заседание Президиума ИККИ превратилось в настоящую фантасмагорию взаимных обвинений, уходивших едва ли не в дореволюционное прошлое. Приведем отрывок из стенограммы. «Бухарин: Я заявляю, что в 1921 году, после профсоюзной дискуссии, когда я с Троцким был в хороших политических отношениях, Троцкий заявил мне буквально следующее в Архангельском, где он тогда жил: „Вы не видите, куда ведет режим, создающийся в партии? Невозможный режим ведет партию к гибели, и я думаю, что я должен сделать такой жест, как выход из партии, чтобы партия опомнилась и увидела, куда ее ведут“.
Троцкий: Это, может быть, Вы сами говорили тогда, когда расплакались — в буквальном смысле — мне в жилет и говорили, что Ленин превратил партию в навозную кучу, а я гладил Вас по голове и успокаивал: не плачьте, Бухарчик, дело совсем не так плохо. Это было в Смольном, когда Вы, как мальчишка, плакали, называя партию не навозной кучей, а гораздо круче — я не решаюсь только повторить»[1075]. Накал страстей в руководстве ВКП(б) осенью 1927 года, судя по приведенному отрывку из стенограммы, ничем не уступал остроте парламентских дебатов в демократических странах. Различие состояло лишь в том, что в условиях авторитарных режимов результаты дискуссии рано или поздно переплавлялись в статьи уголовных обвинений.
Неуслышанный Троцкий оставался самим собой — свою последнюю речь в Коминтерне он завершил словами: «Бюрократический режим неотвратимо ведет к единоначалию. Коллективное руководство мыслимо только на основах партийной демократии»[1076]. Никакой другой демократии поверженный вождь не признавал до последнего дня своей жизни, прерванной ударом сталинского ледоруба. К этому моменту партийные массы уже старались не слушать Троцкого, потому что боялись его услышать. А он продолжал бить наотмашь, целясь в одну и ту же точку, не теряя полемического задора и упорно не замечая, что глас вопиющего раздается в мертвой пустыне.
Последняя очная встреча нашего героя и Сталина в публичном пространстве состоялась 23 октября 1927 года, атмосфера закончившегося в тот день пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) «пробила дно» кампании травли, срежиссированной в секретариате генсека. Троцкому не давали говорить, заглушая его слова выкриками, свистом, пытались стащить его с трибуны. Получив стенограмму заседания, Троцкий начал перечислять: «…в стенограмме не указано, что с этой трибуны брошен был в меня стакан… тов. Ярославский во время моей речи бросил в меня томом контрольных цифр». Заключение напрашивалось само собой: методы, которые были применены для недопущения содержательной дискуссии на пленуме, «иначе никак нельзя назвать, как фашистски-хулиганскими»[1077].
Троцкий, конечно, не опускался до подобных методов борьбы. Но многие из его обвинений, адресованных оппонентам, имели отношение и к нему самому. Троцкий утверждал, что идейная недобросовестность революционного руководства — «то же самое, что неряшливость и неопрятность хирурга. И то и другое неизбежно ведет к заражению организма… Дисциплина, необходимая как соль и еда, за последние годы призвана заменять самое пищу. Но никому еще не удавалось насытиться солью»[1078]. Назвав Коминтерн «великим организатором поражений», Троцкий невольно дал самое точное определение последнему отрезку своей собственной жизни.
4.9. Голос из ссылки
Иногда в судьбе того или иного политического деятеля решающую роль играют события, в которых он сам не принимает непосредственного участия, таким событием для Троцкого стал Пятнадцатый съезд ВКП(б), состоявшийся в декабре 1927 года. Он открыл для него не только 1928 год, но и весь последний отрезок жизни. Сталинский секретариат не решился вынести конфликт с «объединенной оппозицией» на партийный форум, более того, ее представителям было даже запрещено апеллировать к нему. В отличие от предыдущего этот съезд выглядел уже хорошо отрепетированным спектаклем, призванным придать официальный статус итогам «горячей осени» 1927 года, в которых нашло отражение преимущество аппаратной сплоченности перед ораторским популизмом.
Оппозиция подготовила к съезду собственный подарок — «Платформу большевиков-ленинцев», в которой были собраны воедино все претензии к сталинскому руководству ВКП(б). Ее лидеры разбирали причины той полосы поражений, с которой партии Коминтерна столкнулись в последние годы. Эти причины виделись в «меньшевистской тактике большинства», которое уверяло коммунистов всех стран в прочном характере стабилизации капитализма, пыталось заигрывать с социал-демократами и Гоминьданом. В кадровом плане «тактика огня налево» привела к захвату руководства Коминтерна «правыми элементами», которые ведут дело к его расколу[1079]. Фактически оппозиционеры воспроизводили историю августа 1914 года, когда Второй Интернационал не смог противостоять искушению входивших в него партий поддержать в разгоравшейся мировой войне правительства своих стран.
Не последние роли были отведены на Пятнадцатом съезде и представителям Коминтерна. «Поведение оппозиции есть или святотатство, или безумие, — говорила с трибуны Клара Цеткин, — она поднимает руку на великое бессмертное дело социалистического строительства. Она посягает на единство партии. Партийные массы, огромные массы членов партии отклонили предложение оппозиции, и тогда она с беспримерной дерзостью апеллировала к беспартийным массам. Это показывает, что оппозиция отошла от ленинизма. Она скатилась к социал-демократизму, она скатилась к русскому меньшевизму»[1080]. Как в выступлении Цеткин, так и в докладе председателя ЦКК Серго Орджоникидзе выдвигалось обвинение, что оппозиционеры пытаются, используя коминтерновские структуры, наладить связи со своими единомышленниками в других партиях. «Оппозиция, несмотря на обязательства, взятые на себя, не прервала связи с группой Маслова — Рут Фишер и других исключенных из Коминтерна»[1081].
Президиум XV съезда ВКП(б) на его последнем заседании
19 декабря 1927
[РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 106]
Сами оппозиционеры, напротив, демонстрировали полное раскаяние. В письме 121-го исключенного, подписанном среди прочих Троцким, Зиновьевым и Каменевым, единство партии ставилось превыше всего («ни на раскол, ни на вторую партию мы не пойдем»). В обмен за прекращение фракционной деятельности они требовали восстановления в партийных рядах, и такая процедура предполагалась к распространению на все секции Коминтерна. Получалась парадоксальная ситуация — отстаивая иное мнение в ВКП(б) и Коминтерне, «объединенная оппозиция» отрицала использование для этого демократического механизма политической борьбы, отождествляя его с возвратом к «буржуазной демократии». Складывается впечатление, что появления «второй партии» она боялась еще больше сталинского большинства, активно использовавшего этот жупел, несущий в себе, по общему мнению обеих соперничавших фракций, угрозу диктатуре пролетариата.
Рука примирения была протянута в пустоту. Решение съезда, квалифицировавшее оппозицию как «вспомогательный отряд социал-демократии», по сути дела, являлось синонимом обвинений в «прислужничестве мировому капиталу», которые после 1917 го-да адресовались большевиками своим вчерашним союзникам по социалистическому лагерю. Выросшее из революционного экстремизма признание любого мнения, не согласующегося с генеральной линией правящей партии, контрреволюционным становилось нормой политического поведения первого поколения сталинской номенклатуры. Отныне любая фракционная деятельность внутри ВКП(б) рассматривалась как уголовное преступление и попадала в компетенцию политической полиции — ОГПУ.
Внешне Коминтерн выступал в качестве независимого судьи в определении истины и в оценке итогов внутрипартийной борьбы в ВКП(б). Однако к 1928 году это превратилось уже в простое чтение заученной роли. Фактом было то, что секции не имели даже документов для ознакомления с ситуацией в ВКП(б), ибо любое распространение материалов оппозиции трактовалось как пропаганда ее взглядов и влекло за собой исключение из партии. Троцкий перешел к тактике директивных писем, которые рассылались его сторонникам в стране и за рубежом. В первом из них выдвигался тезис о «вынужденно пролетарском» характере советского государства, незавершенность буржуазного перерождения которого предопределена незавершенностью мировой революции. Установка давалась предельно ясная: «Надо бить по руководству ВКП(б), не противопоставляя себя СССР».
Не менее четкой была и реакция этого руководства — 17 января 1928 года Троцкий, когда-то один из лидеров партии и руководителей советского государства, был отправлен в административную ссылку. Таинственные обстоятельства самого отъезда, попытки сторонников оппозиции провести прощальную демонстрацию на вокзале дали богатый материал для буржуазной и социал-демократической прессы. Коммунистическая печать, поспешившая опровергнуть очередную «утку», последней напечатала сообщение о ссылке Троцкого, которая никак не укладывалась в представления европейских коммунистов о приемах и методах внутрипартийной борьбы.
Это нашло свое отражение в работе Девятого пленума Исполкома Коминтерна, открывшегося 9 февраля 1928 года. Выступивший с докладом по вопросу об оппозиции в ВКП(б) Бухарин изобразил произошедшее в самых розовых тонах. Якобы Троцкому была предложена работа в Астрахани, но тот отказался, назвав это предложение скрытой ссылкой. Процитируем Бухарина: «Я требую, — сказал он, — чтобы меня открыто сослали либо в Гагры, либо в Кисловодск. Решающую роль здесь играли, конечно, соображения не медицинского, а организационного характера. Целью было: создание центра со связями во всех направлениях. Притягивали Троцкого не пальмы, а возможность вести подрывную работу в столь благоприятных условиях. Затем мы сочли нужным опять-таки предложить ему отправиться куда-нибудь в другое место. Но он опять отказался. Потом Троцкий предложил отсрочить его отъезд. Мы исполнили его желание. Но затем мы узнали, что троцкисты хотят использовать это время для новых выступлений в связи с отъездом Троцкого. Поэтому отъезд был ускорен»[1082]. Сам Троцкий свою отправку в Алма-Ату рассматривал как почетное и недолгое изгнание, нечто вроде царской опалы. В своих первых письмах из ссылки он с увлечением рассказывал о творческих планах, сетовал на хозяйственные неурядицы, прикидывал перспективы охоты в Илийской долине.
Административное решение конфликта в ВКП(б), воспринимавшегося как борьба Сталина и Троцкого за лидерство в партии, вызвало неоднозначную реакцию за рубежом. Если правая пресса рассматривала ссылку Троцкого как закономерный этап деградации «диктатуры максималистов», то социал-демократические газеты давали негативную оценку этому факту как новой дискредитации социализма советского образца. 2 февраля 1928 года от имени Социалистического рабочего интернационала к М. И. Калинину обратились председатели комиссии по изучению положения политзаключенных Луи де Брукер и Артур Криспин. В их письме говорилось: «Все эти годы Вы ссылали и бросали в тюрьмы сотни убежденных, искренних социалистов, а на вопрос о причинах этих преследований Вы отвечали вымыслами об их контрреволюционной деятельности. Это обвинение было, как доказано уже сотнями случаев, прямой клеветой на лиц, пожертвовавших свою жизнь делу рабочего класса. В случае Вашей нынешней партийной оппозиции Вы уже не сможете применить эту обычную клевету о „контрреволюционерах“ по отношению к членам Вашей собственной партии. Хотя мы отнюдь не придерживаемся мнения, что мысли и дела людей вроде Льва Троцкого в последние десять лет были благодеяниями для рабочего класса, мы никогда не будем отрицать, что он был убежденным революционером, и Вы тоже не сможете этого отрицать. Поэтому преследование Вашей собственной оппозиции в партии и особенно дело Троцкого стало типичным примером Вашей системы, не допускающей свободы мнений и подчиняющей все диктату Вашего абсолютистского правительства»[1083].
Оказавшись в Алма-Ате, Троцкий засел за мемуары. В переписке с Радеком он делился их главной идеей — череда поражений последних лет на арене мировой революции была вызвана отсутствием правильного и выдержанного курса Коминтерна. «Надо ребром поставить вопрос об убийственных ошибках начиная с 1923 г.»[1084]. В Казахстане наш герой был отрезан от источников достоверной информации, т. е. «закрытых рассылок», которые получала партийная верхушка. Ему приходилось довольствоваться «Правдой» и письмами своих сторонников, которые пробирались в Казахстан сквозь препоны ОГПУ. Это сказалось на глубине оценок внешне- и внутриполитических событий 1928 года, хотя одновременно лидер оппозиции получил возможность больше времени уделять изучению теоретических и практических вопросов.
Центром его внимания оставалась китайская революция, переживавшая в тот момент драматическое завершение. Декабрьское восстание в Кантоне, развязанное без должной подготовки под давлением эмиссаров Коминтерна, завершилось полным поражением и кровавыми репрессиями по отношению к коммунистам[1085]. Глядя на любое событие сквозь антисталинские очки, Троцкий и в этом восстании увидел крах умеренной линии большинства, которая на деле оказалась «бессодержательной фикцией, пустышкой».
И вновь масштабом всех вещей оказывалась Российская революция. «Можно сказать, что Китай не созрел для социалистической революции. Но это будет абстрактная безжизненная постановка вопроса. А разве Россия, изолированно взятая, созрела для социализма? Она созрела для диктатуры пролетариата, как для единственного метода разрешения всех национальных проблем; что же касается социалистического развития, то оно, исходя из экономических и культурных условий страны, неразрывно связывается со всем дальнейшим развитием мировой революции. Это относится целиком и полностью и к Китаю. Если 8–10 месяцев назад это был прогноз (довольно-таки запоздалый), то теперь это непререкаемый вывод из кантонского восстания». С высоты сегодняшнего дня подобные формулы выглядят как те же самые лозунговые «пустышки», в производстве которых наш герой так горячо обвинял своих оппонентов. Но на исходе 1920-х годов тезис о том, что коммунисты должны и могут возглавить широкое движение крестьянских масс в Китае, имел немалое мобилизующее значение[1086].
Публикация в центральной прессе проекта программы Коммунистического Интернационала побудила Троцкого написать собственный контрпроект. Вряд ли он мог серьезно рассчитывать на то, что его политические противники, оставшиеся в Москве, допустят обсуждение этого документа[1087]. Его цель состояла в другом — в консолидации сил оппозиционеров путем создания альтернативной теоретической платформы. Троцкий отверг бухаринский проект как несущий на себе следы небрежной работы и не обсужденный в компартиях, противопоставив ему собственное видение грядущей эпохи. Его внимание сосредоточилось на американо-европейском конфликте, получившем классовую окраску.
«Преодоление европейского хаоса в виде Советских Соединенных Штатов Европы является одной из первых задач пролетарской революции, которой придется защищаться от североамериканской буржуазии»[1088]. Отдадим должное политической проницательности нашего героя (хотя он и считал англо-американский конфликт стержнем будущей мировой войны[1089]) — его предвидение всемирной гегемонии США стало реальностью лишь в конце ХХ века. Он одним из первых деятелей коммунистического движения указал на неизбежность процесса европейской интеграции (хотя и видел в нем исключительно революционную составляющую).
Именно взаимозависимость европейских государств, общие традиции континента привели Троцкого к тому, чтобы настаивать на характерном для первых конгрессов Коминтерна понимании революционного процесса как «мирового пожара», легко преодолевающего национальные границы. Отсюда делался вывод, идущий вразрез с реалиями времени: «Для пролетариата каждой страны, еще в большей степени, чем для СССР, — разница здесь, однако, только в степени, — самой кровной необходимостью будет перенесение революций в соседние страны, поддержка восстания там вооруженной рукой, — не из соображений отвлеченной международной солидарности, которая сама по себе не способна двигать классами, а из того жизненного соображения, которое сотни раз формулировал Ленин: без своевременной помощи международной революции нам не устоять»[1090].
Фатализм подобных утверждений очевиден — ведь не социализм в одной стране пугал Троцкого, а слабая разработанность его теоретической модели, грозившая для СССР обернуться самоизоляцией от окружающего мира и произволом правящей элиты. Но вместо конструктивного сотрудничества в разработке этой модели логика внутрипартийной борьбы вела нашего героя к выискиванию слабых мест во взглядах оппонентов, злоупотреблению полемическим искусством в ущерб поиску рациональных аргументов.
Не смог он сохранить и единство своих российских товарищей, отправленных в 1927–1928 годах (многих не в первый раз) в тюрьмы и ссылки. В отличие от Радека, приветствовавшего «левый сдвиг» в Коминтерне и ВКП(б), Троцкий был настроен скептически. По его мнению, сталинская фракция (он называл ее центристской), ведя кампанию против кулака, ни в коей мере не отказалась от блока с «правыми». «Еще хуже обстоит дело в Коминтерне. Оценка Радеком февральского пленума [Девятого пленума ИККИ] как крупного, в своем роде решающего поворота на путь марксистской политики в корне неверна. Систематическое значение пленума очень велико: он показал, что правоцентристская политика окончательно зашла в тупик и что руководство пытается найти выход не вправо, а влево. Но и только. В левизне февральского пленума нет никакой объединяющей мысли. Эта левизна очень напоминает левизну Пятого конгресса»[1091].
В характерной для себя высокомерно-остроумной манере Троцкий замечал по поводу «добродушной» критики Радеком бухаринского проекта программы Коминтерна: «Выходит так, что из центристской обезьяны уже народился полностью марксистский человек с одним только лишним органом — хвостом». Взаимоотношения двух нераскаявшихся лидеров объединенной оппозиции накануне Шестого конгресса Коминтерна свидетельствовали о том, что в ней начался неудержимый процесс разброда и шатаний. Этот процесс искусственно стимулировался Сталиным — его эмиссары регулярно посещали оппозиционеров и предлагали им возвращение на высокие партийно-государственные посты в обмен на отречение от своего идейного вождя.
Так и не дождавшись реакции Коминтерна на свои критические замечания по поводу проекта программы, алма-атинский ссыльный направил его Шестому конгрессу развернутое обращение, датированное 12 июля 1928 года. В нем он изложил свое отношение к новому размежеванию, намечавшемуся в стане победителей. Сталин посчитал свои позиции достаточно крепкими, чтобы пойти на свертывание нэпа и замену товарно-денежных отношений административными мерами. Это неизбежно вело к его конфликту с «правой» группой Бухарина — Рыкова и сулило ВКП(б) очередной виток внутрипартийной борьбы.
Троцкий не оставил никаких сомнений в том, на чьей стороне левая оппозиция. «В корне ошибаются те, кто думает, что нынешний лево-аппаратный поворот свел правую опасность на нет» — она никогда не была так велика, как сейчас. Поэтому, «поддерживая против правых каждый шаг правящего центра влево, оппозиция не может иметь ничего общего с комбинаторским авантюризмом, рассчитывающим при помощи правых опрокинуть центр»[1092]. Итак, стратегический выбор сделан: со Сталиным против Бухарина — возможно да, с Бухариным против Сталина — никогда. Можно только гадать о том, какие коллизии ожидали бы руководство ВКП(б), окажись Троцкий в эти дни не в далекой ссылке, а в Москве.
11 июля, когда было закончено его обращение к конгрессу Коминтерна, случилось то, что Троцкий при всех своих качествах пророка никак не мог предвидеть — лидер «правых» Бухарин встретился с Каменевым, представлявшим объединенную оппозицию, ища союзников против наступления Сталина на основы нэпа. Соглашение между вчерашними врагами могло привести к принципиально иному соотношению сил на большевистском Олимпе, но оно так и не было достигнуто. И в обстоятельствах, и в недомолвках этого разговора еще слишком много тайн, которые предстоит раскрыть историкам. Очевидно, что слишком глубокими оказались рвы, вырытые в ходе взаимной борьбы в 1926–1927 годах между представителями «старой гвардии» большевиков, слишком слаба оказалась их идейная убежденность по сравнению с дисциплинированностью сталинского аппарата.
О призрачности образования их единого фронта против Сталина в 1928 году свидетельствовало послесловие Троцкого к собственному обращению в адрес конгресса Коминтерна, датированное 22 июля того же года. По его мнению, сдвиг Сталина влево был преходящим и малозначительным эпизодом, а значит, победа «правых» несомненна. «Мы говорим нашей партии, и мы говорим Коммунистическому Интернационалу: Рыков открыто приступает к сдаче Октябрьской революции враждебным классам. Сталин, переминается с ноги на ногу, отступает перед Рыковым и бьет по левым. Бухарин запутывает сознание партии паутиной реакционной схоластики». В данном случае Троцкий показал себя плохим шахматистом — сосредоточив внимание на правом фланге, он не заметил пешку, прорвавшуюся в ферзи.
Осенью 1928 года Троцкий оказался перед непростым выбором, который его самый известный биограф формулирует следующим образом: «В то время как Сталин перенял левый курс Троцкого, Бухарин апеллировал к левой оппозиции во имя пролетарской демократии. Троцкий оказался в тисках: он не мог отвергнуть призывы Бухарина, не отрицая собственных принципов, определявших его поддержку левого курса»[1093]. В результате алма-атинский ссыльный занял выжидательную позицию, хотя в ряде писем (впервые 12 сентября) и заявлял о возможности условного блока с «правыми» ради защиты принципов партийной демократии. Это вызвало негативную реакцию некоторых оппозиционеров, и Троцкому пришлось улаживать очередной кризис в собственных рядах.
Не покидал его и китайский вопрос. Хотя в самом Китае революция закончилась и на первый план выдвинулась угроза японской интервенции, лидер оппозиции продолжал настаивать на непоколебимости собственных оценок. Начальные строки одной из статей показывали, что Троцкий сжег за собой все мосты и теперь рассматривает «дуумвират» с его коминтерновской составляющей в качестве главного врага. Он писал: «Ни одна партия не пострадала так жестоко от оппортунистического руководства Коминтерна за последние пять лет, как китайская компартия. Мы имели в Китае законченный и именно поэтому катастрофический образец применения меньшевистской политики в революционную эпоху»[1094].
Следует признать, что к окончанию эпохи битв за ленинское наследство «меньшевизм», равно как и другие политические термины, превратился в ярлык, лишенный содержания, удобное ругательство, которым одинаково часто пользовались и сталинисты, и оппозиционеры. При этом и те, и другие знаменем «большевизма» осеняли свою собственную фракцию. Не имея солидных каналов информации, Троцкий был вынужден опираться на стенограмму конгресса Коминтерна, которую печатали газеты. Кантонское восстание заставило советское руководство «отшатнуться от путчизма», но не вывело его из состояния, которое наш герой описал как «худшую разновидность левизны». Хотя он еще два года назад настраивал китайских коммунистов на блок антиимпериалистических сил, теперь такая установка была расценена как «реакционная попытка оттянуть революцию назад, к уже пройденным этапам гоминьдановской коалиции»[1095]. Если бы Троцкий проявлял больше склонности к диалектике, он мог бы завершить свои выводы прогнозом, что Сталин еще вернется к «пройденным этапам» — применительно к Китаю это произойдет лишь в 1936 году.
Постановление Политбюро ЦК ВКП(б) о высылке Л. Д. Троцкого из СССР за антисоветскую деятельность
7 января 1929
[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 166. Д. 289. Л. 8]
Преувеличенная оценка потенциала оппозиции (в одном из писем Радеку он замечал: «Мы — авангард авангарда») мешала Троцкому увидеть реальную расстановку сил в руководстве ВКП(б). Накануне решающего столкновения с «правыми» Сталин решил обезопасить свой левый фланг и провел через Политбюро решение о его высылке за границу. По данным самого Троцкого, против этого проголосовали Бухарин, Рыков и Томский, но остались в меньшинстве. Принятое решение явно не увязывалось с коминтерновскими резолюциями о противодействии международной консолидации троцкистов. Сталин показал тем самым, что рассматривает интересы Коминтерна лишь как производную от своих собственных политических амбиций.
Получив решение о высылке, оформленное через ОГПУ, Троцкий обратился с очередным письмом к руководству ВКП(б) и Коминтерна. Он продолжал играть роль Кассандры, с которой свыкся за пять лет пребывания в оппозиции: «Если бы не эта слепая, трусливая и бездарная политика приспособления к бюрократии и мещанству, положение трудящихся масс на двенадцатом году диктатуры было бы несравненно благоприятнее; военная оборона неизмеримо крепче и надежнее; Коминтерн стоял бы совсем на иной высоте, а не отступал бы шаг за шагом перед изменнической и продажной социал-демократией»[1096]. Подобные пророчества уже не вызывали интереса ни у его немногочисленных сторонников, ни и у его могущественных врагов.
Троцкий рассчитался с Коминтерном накануне высылки за рубеж так, как только он умел, — вонзив в каждого из руководящих деятелей пучок отравленных стрел. По стилистике и смыслу это напоминало политическое завещание Ленина, но охарактеризованные им фигуры не тянули на масштаб лидеров большевистской партии. Согласно логике Троцкого, все они были «непромокаемые, не горящие в огне и не тонущие в воде большевики из отеля „Люкс“», многие из них (вроде Бела Куна или Отто Куусинена) провалили революционные выступления в собственных странах и «продолжали свое барахтанье вокруг да около революции»[1097]. Характерно, что в этом Пантеоне наоборот Сталин и Бухарин были погребены отдельно, очевидно, для Троцкого они все же проходили по иному ведомству.
Уже оказавшись за границей, герой нашего очерка продолжил свою борьбу с ветряными мельницами, не щадя никого и ничего. Публикации документов оппозиции на иностранных языках привлекали все меньше внимания, несмотря не то, что за их перевод и издание принимались политические единомышленники. Представляя французскому читателю свою критику программы Коминтерна, изгнанник подчеркивал, что она «не утратила ничего от своей актуальности. Наоборот. Все роковые ошибки проекта остались на своем месте: они только юридически закреплены и превращены в символ веры». «Программа теоретически несостоятельна и политически вредна», — утверждал Троцкий. Это подразумевало, что его поправки к ней являлись состоятельными и полезными, хотя на самом деле они не предлагали коммунистам ни покаяния, ни альтернативного курса.
Ничтоже сумняшеся наш герой переходил на личности, назвав участников конгресса безвольной и покорной массой. «Всё это рекруты нового политического курса и агенты нового организационного режима. Обвиняя меня или, вернее, подписываясь под обвинением меня в нарушении ленинских принципов, делегаты VI конгресса обнаружили гораздо больше покорности, чем ясности теоретической мысли и знакомства с историей Коминтерна»[1098]. Подобные установки и личное высокомерие не оставляли Троцкому шансов на сплочение своих сторонников, сопоставимое с былыми и существовавшими на тот момент рабочими Интернационалами.
4.10. В последней эмиграции
«Причал в одесском порту был окружен плотным кольцом войск, которые еще четыре года назад находились под его командованием. Как горькая шутка воспринималось название судна, ожидавшего его на рейде, „Ильич“! В бурную ночь, в шторм, корабль быстро покинул гавань. Ледоколу пришлось на протяжении 60 миль прокладывать кораблю путь к свободной воде. Когда „Ильич“ поднимал якорь и Троцкий последний раз смотрел на удаляющийся берег, он, должно быть, чувствовал, что вся оставляемая им страна превратилась в вымерзшую пустыню и сама революция стала глыбой льда. И не было такой силы на Земле, такого человеческого ледокола, который мог бы проложить ему путь обратно»[1099].
Л. Д. Троцкий в образе Агасфера, блуждающего по Европе и направляющегося в Испанию
Карикатура В. И. Межлаука
Вторая половина 1930-х
[РГАСПИ. Ф. 74. Оп. 2. Д. 170. Л. 15]
Так Исаак Дойчер описывал высылку Троцкого из СССР. Образы ледяной пустыни весьма созвучны трагедии революции, пожиравшей своих детей, о ней уже шла речь в заключительных строках очерка, посвященного судьбе Григория Зиновьева. Этот афоризм, родившийся во Франции конца XVIII века, судьбами старых большевиков был превращен едва ли не в социологическую закономерность. В то же время сам факт избавления властей от неудобного интеллектуала удивительно напоминал стилистику «философского парохода», на котором был собран цвет российской интеллигенции, не пришедшейся ко двору большевистскому режиму. Как известно, в организации и проведении этой акции наш герой играл отнюдь не последнюю роль[1100].
Решение о высылке из СССР, предъявленное Троцкому 18 января 1929 года, вызвало не только живой отклик в международном рабочем движении, но и активную дипломатическую игру. Сталин делал все возможное, чтобы не допустить предоставления политического убежища Троцкому в Европе (сам Троцкий выбрал Германию, считая, что эта страна ближе всего подошла к порогу мировой революции). Узнав о давлении, оказываемом на берлинское правительство по этому поводу, один из лидеров той самой «изменнической и продажной социал-демократии» Фридрих Штампфер писал рейхсканцлеру Герману Мюллеру, тоже социал-демократу: «Я с ужасом узнал о том, что есть возражение против принятия Троцкого. Я этого совершенно не понимаю. Мы принципиально должны стоять на том, что германская республика предоставляет право политического убежища всем, кто из-за несвободы на своей родине был вынужден ее покинуть. Я не вижу практических оснований для отказа от этого принципа. Мы ведь не можем отказать Троцкому в том, что предоставляем несметному числу ультрареакционно настроенных русских. Троцкий не может принести нам вреда. Он не испортит русско-германских отношений, т. к. Россия сама направила запрос, сможем ли мы его принять. Если он кому и может навредить, так только коммунистам». Отказ германского правительства предоставить убежище Троцкому вызвал официальное осуждение со стороны Второго Интернационала.
22 января 1929 года Троцкий с семьей в сопровождении эскорта сотрудников ОГПУ выехал из Алма-Аты. В письмах соратникам он описывал трудности перехода через Курдайский перевал, а также двухнедельную стоянку поезда на одном из глухих полустанков где-то на Украине, пока не был решен окончательно вопрос о визах. Пароход «Ильич» доставил Троцкого в Константинополь, и тот первым делом направил заявление протеста турецкому лидеру. Вся весна прошла в оживленной переписке с Берлином, но Троцкому так и не удалось получить визу даже для лечения в Германии. Он остался верен себе, направив социал-демократу Паулю Лебе, являвшемуся в тот момент председателем рейхстага, ироничную телеграмму: «Сожалею, что не получил возможности обучиться на практике преимуществам демократического права убежища»[1101].
Решающую роль в отказе германского и других европейских правительств предоставить политическое убежище Троцкому сыграли не интриги сталинской дипломатии, а страх перед усилением радикальных тенденций в рабочем движении. Эпизод с визой послужил нашему герою основой для широких обобщений: «Совершенно второстепенный, в конце концов, эпизод с моей визой бросает яркий сноп света на самое существо проблемы нашей эпохи и одним взмахом ниспровергает насквозь лживый и реакционный миф — о возможности демократического перехода к социалистическому обществу»[1102].
Изоляция Троцкого на турецком острове Принкипо не позволила ему начать организационную работу по сплочению левой оппозиции в международном коммунистическом движении — лишь его обширная переписка показывает, что это оставалось задачей номер один для опального революционера. Оказавшись вне России, Троцкий в значительной мере освободил свой анализ международной ситуации от конъюнктурных соображений. Практик революции стал одним из наиболее трезвых критиков существующих порядков как в СССР, так и в странах Европы, он был наиболее точен в описании тоталитарных режимов и меньше всего близок к истине в оценке потенциала европейской демократии.
Исходные позиции Троцкого в 1929 году не претерпели изменений по сравнению с предыдущим периодом: капитализм находится на грани краха и переходит от демократических форм обеспечения своего господства к фашизму. Что касается СССР, то здесь в процессе строительства социализма произошло «перерождение» диктатуры пролетариата в бонапартистский режим, потерявший опору в рабочем классе и опирающийся исключительно на бюрократический аппарат. Находящиеся в руководстве страны приверженцы Сталина склонны к соглашению с правыми и устранению левых течений, однако сохранение рабочего характера Советского государства оставляет последним шанс встать во главе его реформирования и возврата к ленинской политике.
Внутренняя логика этой схемы имела немало «узких мест» при соприкосновении с реальностью. Рассчитывая на железную поступь законов истории, левая оппозиция оставалась ничтожной силой в европейском рабочем движении. Для объяснения этого противоречия вне Советского Союза (в СССР все списывалось на сталинские репрессии и отсутствие партийной демократии) Троцкий был вынужден признать затишье в революционном процессе конца 1920-х годов, сохранив веру в близость нового подъема. «Повторяю, сейчас мы снова только международное пропагандистское общество. Я не вижу в этом ни малейшего основания для пессимизма, несмотря на то, что за спиной у нас великая историческая гора Октябрьской революции. Вернее сказать — именно поэтому. Я не сомневаюсь, что развитие новой главы пролетарской революции будет от нашей сектантской группы вести свою родословную»[1103].
В годы большого террора будут репрессированы не только истинные и мнимые соратники Л. Д. Троцкого, такие как Гейнц Нейман и Герман Реммеле, но и члены их семей. Список жен и иждивенцев арестованных троцкистов — бывших членов компартии Германии
31 октября 1937
[РГАСПИ. Ф. 495. Оп. 156. Д. 173. Л. 9–10]
Сжигая мосты по отношению к другим оппозиционным группам в социалистическом рабочем движении («молодые, особенно оппозиционные оппортунистические фракции настолько же симпатичнее старых социал-демократических партий, насколько молодой поросенок симпатичнее старой свиньи»), Троцкий обрекал себя на гордое одиночество. Апологетический подход к собственному прошлому объединял его взгляды со сталинской версией истории ВКП(б) и в конечном счете лишал коммунистические партии привязки к ценностям европейской политической культуры.
Троцкий с удовлетворением фиксировал каждое поражение буржуазной демократии в годы мирового экономического кризиса, доводя ее неприятие до абсолюта: «Демократия стоит и падает с капитализмом. Отстаивая пережившую себя демократию, социал-демократия загоняет общественное развитие в тупик фашизма»[1104]. Вопреки очевидной для всех, и прежде всего для советских граждан, трагедии «великого перелома» он продолжал считать Сталина всего лишь «выдающейся посредственностью» и беспринципным бюрократом, пытавшимся сыграть в международном рабочем движении роль лидера Интернационала левых социалистов, который вошел в историю как «Двухсполовинный». «Политика Сталина, хотя и исходит из других исторических основ и традиций, представляет собою разновидность того же центризма… После всех ошибок и вызванных ими жестоких поражений сталинский центризм давно уже был бы политически ликвидирован, если бы он не опирался на идейные и материальные ресурсы государства, вышедшего из Октябрьской революции. Но и самый могущественный аппарат не может спасти безнадежную политику. Между марксизмом и социал-патриотизмом нет места для сталинизма»[1105].
Популярная среди современных сторонников Троцкого на Западе легенда об искреннем стремлении этого политического деятеля к сотрудничеству рабочих партий перед лицом фашистской угрозы лишена реальной почвы именно потому, что он, признавая в 1932 году возможность обращения даже к вождям социал-демократии, видел его цель не в защите демократических ценностей, а в создании предпосылок пролетарской революции. Позже Троцкий не примет курс Седьмого конгресса Коминтерна на антифашистский народный фронт, посчитав его очередным проявлением «вихляний» бюрократического оппортунизма.
Сентябрьские выборы в рейхстаг 1930 года, огромный прирост голосов у нацистов заставили Троцкого сосредоточить свое внимание на германских событиях. Он ни минуты не колебался в признании гитлеровского движения врагом номер один не только коммунистов, но и всех рабочих партий. «Несмотря на парламентскую победу компартии, пролетарская революция, как целое, потерпела на этих выборах серьезное поражение», ибо они показали, что мелкая буржуазия качнулась в сторону фашизма. Верный тезис о необходимости ее привлечения на сторону пролетариата сопровождался сомнительным утверждением, что «этот поворот не может быть достигнут без радикальных изменений в самом пролетариате, т. е. без политической ликвидации социал-демократии»[1106].
Руководители Коминтерна в начале 1930-х годов предлагали иные решения. КПГ должна была стать «третьим радующимся» в борьбе буржуазной демократии и фашизма, перепрыгивая в ходе политических баталий с одной чаши весов на другую и отбирая голоса избирателей у обеих противостоящих сторон. Это нашло свое выражение в обращении компартии к социал-демократическому правительству Пруссии с требованием немедленного выполнения предвыборных обещаний. Отказ СДПГ привел к участию компартии вместе с нацистами в референдуме против прусского правительства в 1931 году. Это вызвало резкую отповедь Троцкого: «Мы не имеем права сокращать путь фашизма к власти». Он настаивал на параллелях ситуации в Германии и российских событий 1917 года, когда участие большевиков в едином фронте демократических сил предопределило разгром корниловщины. Не раздувание нацистской опасности, а решительная борьба с ней обеспечат выход КПГ на исходные рубежи пролетарской революции.
Сила социально-политического анализа Троцкого наиболее ярко проявилась в двух крупных работах, написанных накануне прихода гитлеровского фашизма к власти, — «Что же дальше?» и «Единственный путь». В первой из них он дал определение фашизма, ставшее основой для размышлений не только марксистских теоретиков. Вот оно: «Фашизм — это не просто система репрессий, насилия, полицейского террора. Фашизм представляет собой особую государственную систему, основанную на искоренении всех элементов пролетарской демократии в буржуазном обществе. Задача фашизма — не только в разгроме пролетарского авангарда, но в распылении всего класса. И здесь недостаточно физическое преследование самых революционных слоев рабочих. Речь идет о разгроме всех самостоятельных и добровольных организаций, уничтожении всех опорных пунктов рабочего класса и искоренении плодов семидесятилетней работы социал-демократии и профсоюзов. А на эту работу в конечном счете опирается и Коммунистическая партия». Последнее признание было явно не в духе Троцкого, оно было вызвано самой жизнью, отодвинувшей в сторону частные разногласия перед лицом общей угрозы.
В его работах, написанных на острове Принкипо, впервые появился термин «сталинизм» и была дана характеристика советского общества, временно попавшего под власть бюрократического аппарата. Но надежды на то, что массы воспрянут и сметут переродившихся лидеров как в Советском Союзе, так и в зарубежных компартиях, оказались тщетными. Призывы Троцкого к чрезвычайному конгрессу Коминтерна так и остались гласом вопиющего в пустыне. Он прорабатывал альтернативный вариант, отнюдь не связывая его только с победой фашизма: «…хотя мы всеми силами и боремся за возрождение Коминтерна и преемственность его дальнейшего развития, мы абсолютно далеки от голого фетишизма форм. Судьба пролетарской революции для нас выше судьбы организации Коминтерна. И если станет реальностью худший из вариантов, если вопреки нашим стараниям нынешние официальные партии будут приведены сталинской бюрократией к краху, если нам в известном смысле придется начинать все сначала, то новый Интернационал вырастет из идей и кадров Левой коммунистической оппозиции»[1107].
Троцкий последним признал свой разрыв с Коминтерном, произошедший уже в 1927 году. Генерал без армии, он не скрывал своей растерянности, признаваясь в одном из писем: мы похожи на людей, одиноко стоящих на вокзале и ждущих поезда, о котором они знают лишь то, что он должен иметь номер четыре. Эфемерность Четвертого Интернационала, с которым перебравшийся вначале в Скандинавию, а затем во Францию Троцкий связывал надежды на новый подъем мировой революции, имела в своей основе нечто большее, чем отсутствие у новой организации социальной базы. История, повторенная дважды, становится фарсом. Четвертый по счету Интернационал, как и все его предшественники, претендовавший на единоличное представительство интересов рабочего класса, не мог стать не чем иным, как памятником человеку, уже пережившему и фарс, и трагедию.
Шли годы, а идея всемирного пролетарского переворота так и не обрастала новыми сторонниками, напротив, проклинаемая Троцким социал-демократия завоевывала все новые позиции на политической арене. Да и Коминтерн после своего Седьмого конгресса обрел второе дыхание, провозгласив политику антифашистского народного фронта. История не желала развиваться по законам, предписанным ей небольшой группой «большевиков-ленинцев» самых разных национальностей. А они оставались сами собой, готовые в любой момент броситься туда, где разгорается пожар мировой революции. Троцкий с удвоенным вниманием следил за горячими точками планеты, будь то Германия или Китай, Испания или Латинская Америка. К его выводам прислушивались и правительства, и революционеры, но все меньше людей шло за ним. Все силы «безоружного пророка» были отданы делу революции, но новые поколения, казалось, не хотели принимать такой жертвы.
Лев Давидович Троцкий
1940
[Из открытых источников]
Коминтерн всего на три года пережил Троцкого. В их трагической судьбе много общего, но есть и принципиальное отличие. В то время как секции Коминтерна попали под пресс сталинского диктата и склонились перед ним, Троцкий поставил политическую независимость выше амбиций власти. Сумей Коминтерн отстоять свое право на иное мнение, сохранить дух коммунистического плюрализма и идейной самостоятельности, кто знает, какими путями пошло бы европейское рабочее движение. Но и сам Троцкий оставался пленником той доктрины, которая окрыляла его в решающие моменты его жизни. Выброшенный из руководства ВКП(б), высланный из Советского Союза, он не желал, а может быть, просто не мог внести коррективы в собственный маршрут. Чем больше он увлекался созданием «своего» Интернационала, тем более конъюнктурными становились его оценки Коминтерна. Как когда-то меньшевики — для большевиков, а левые социалисты — для коммунистов, ближайшие конкуренты в борьбе за истинное толкование и практическое воплощение марксистской теории превращались из потенциальных союзников в главных врагов.
Троцкий писал в марте 1938 года, добравшись до конечной точки странствий современного Агасфера — мексиканского города Койоакана: «В практической политике Коминтерн стоит вправо от Второго Интернационала. В Испании Коммунистическая партия методами ГПУ душит левое крыло рабочего класса. Во Франции коммунисты стали, по выражению газеты „Тан“, представителями „ярмарочного шовинизма“. То же наблюдается, более или менее, в Соединенных Штатах и в ряде других стран. Традиционная политика сотрудничества классов, на борьбе с которой возник Третий Интернационал, стала теперь в сгущенном виде официальной политикой сталинизма, причем на защиту этой политики призваны кровавые репрессии ГПУ… Для революционной политики нужна революционная партия. У Сталина ее нет. Большевистская партия убита. Коминтерн вконец деморализован»[1108].
В этих горьких признаниях было немало правды, но не вся правда. Троцкий внес немалый вклад в то, что на многих поворотах коминтерновской истории верность стратегическим целям движения отступала перед тактическими интересами его отцов-основателей, одним из которых был он сам. Интересы эти имели весьма широкий спектр: от защиты «отечества всех трудящихся» до «искоренения троцкизма» в западных компартиях. Зигзагообразность генеральной линии международного коммунистического движения давно уже стала притчей во языцех западной прессы, и Троцкий не открывал ничего нового, приподнимая завесу секретности над тем, что давно уже потеряло даже минимальный аромат таинственности и романтизма.
Идея поглотила его, превратила окружающий мир в замкнутое пространство. Бесспорно, в разгар сталинских репрессий Троцкий был одним из немногих, кто со всей страстью выступал против беззакония, возведенного в закон. Спасая честь большевизма, Троцкий не мог не остаться последним большевиком. Смольный в октябре семнадцатого стал колыбелью этого политического деятеля, и он уже не мог поставить под вопрос главный итог собственной жизни.
В любом обществе есть люди, не желающие подстраиваться под общепринятый размер. К их числу принадлежал и Троцкий. Его идеи и дела принадлежат прошлому. Но это наше прошлое. И чем дальше оно будет уходить от будничных забот современности, тем более одиноко наш герой будет смотреться на историческом пьедестале, сотворенном для себя самого. Абсолютизация насилия и отрицание демократических ценностей оказались отнюдь не чужды политической культуре Европы в период между двумя мировыми войнами. Было что-то символическое в том, что Троцкий стал свидетелем подъема фашистских движений, но так и не дожил до их сокрушительного краха, который подвел черту под самым страшным периодом в истории прошлого века.
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги