Утопия на марше. История Коминтерна в лицах

6.1. Большевизация или сталинизация?

Тезис о «сталинизации» Коминтерна пришел в отечественную историографию вместе с перестройкой. Зарубежные историки обосновали его на основе доступных им материалов, сопоставляя официальные документы и воспоминания вышедших из коммунистического движения коминтерновцев, которых в советской исторической науке называли «ренегатами» (и естественно, книги их авторства держали за семью замками в библиотечных «спецхранах»). Наиболее известно исследование Германа Вебера о сталинизации германской компартии, основанное в том числе и на интервью с ее функционерами в годы Веймарской республики, которым удалось пережить годы «третьего рейха»[1374]. В фарватере этого исследования идут и современные историки, применяя веберовскую методологию как к другим отрезкам исторического пути КПГ, так и к истории иных компартий[1375].

В самом Коминтерне применительно ко второй половине 1920-х годов предпочитали говорить о «большевизации» коммунистического движения, что было как минимум странно — как можно большевизировать то, что изначально развивалось по образу и подобию российской компартии. Наполнение этого термина менялось в зависимости от политической конъюнктуры: первоначально большевизация означала избавление зарубежных коммунистов от «родимых пятен» Второго Интернационала, затем акцент был перенесен на их дисциплинарную муштру. Последняя подразумевала, с одной стороны, безоговорочное принятие большевистской версии марксизма, в кодификации которой под именем «ленинизм» наиболее преуспел Зиновьев. С другой — деятельное осуждение любых отклонений от «генеральной линии» коммунистического движения, которые отождествлялись с разного рода уклонами и оппозициями прежде всего в той же РКП(б) — ВКП(б).

^{Иосиф Виссарионович Сталин}

^1920-е

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 13 об.]}

Советские историки приняли в свой лексикон понятие «большевизация», хотя в послевоенные годы о большевистском стержне Коминтерна предпочитали не говорить, а упоминание имени Зиновьева вообще находилось под строгим запретом. После ХХ съезда КПСС к тем, «кого нельзя называть», присоединился и сам Сталин, хотя в достаточно мягкой форме. Естественно, западный тезис о «сталинизации» не имел никаких шансов на то, чтобы укорениться на враждебной для себя почве.

Тем более пышно расцвел он в исторической науке СССР эпохи перестройки — коминтерноведов в стране хватало, и каждому из них пришлось определять собственную позицию в эпоху невиданных перемен. Знание иностранных языков (на протяжении первого десятилетия в делопроизводстве Коминтерна доминировал немецкий язык) позволяло в оригинале знакомиться как с воспоминаниями «ренегатов», так и с классическими работами западных коллег (как по мановению волшебной палочки они превратились из «идеологических противников» в классиков жанра). Историки Коминтерна органично влились в общий поток отечественных исследователей, сосредоточившихся на ключевых сюжетах сталинской эпохи[1376]. Мало кто решался спорить с тем, что единовластие Сталина явилось «извращением ленинской модели социализма», споры больше велись о том, как называть сложившуюся систему — «сталинизмом» или «сталинщиной»[1377].

Еще меньше ученых в то бурное время обращали внимание на очевидный факт — тезис о том, что Сталин предал и извратил идеалы пролетарской революции, был сформулирован еще в 1920-е годы, причем сформулирован человеком, прекрасно разбиравшимся во внутренней кухне Кремля, — Львом Троцким. Применительно к Коминтерну речь шла о том, что из братского союза равноправных партий, каким он был при Ленине, после его смерти он стал игрушкой в руках Сталина и его ближайшего окружения. Излишне говорить о том, что пером «обезоруженного пророка» водили не в последнюю очередь личные амбиции.

«Людям, стоящим в стороне, трудно себе даже представить, на каком первобытном уровне находятся научные познания и теоретические ресурсы Сталина. При жизни Ленина никому из нас никогда не приходило в голову привлекать его к обсуждению теоретических проблем или стратегических вопросов Коминтерна»[1378]. Троцкий как минимум преувеличивал. Герой этого очерка отнюдь не замыкался на работе в Наркомате национальностей, а потом и на посту секретаря ЦК. Приведем лишь один пример. В январе 1918 года в ходе дискуссии вокруг заключения мира с Германией, Сталин высказывал достаточно самостоятельную и осторожную точку зрения: «Позиция тов. Троцкого не есть позиция. Революционного движения на Западе нет, нет фактов, а есть только потенция, а с потенцией мы не можем считаться. Если немцы начнут наступать, то это усилит у нас контрреволюцию»[1379]. Хотя такая пессимистическая позиция была подвергнута критике Лениным[1380], оба партийных деятеля вместе выступали против левых оппонентов, добившись заключения Брестского мира. Конфликты же с Троцким продолжались у Сталина до конца Гражданской войны, возобновились в последние месяцы жизни Ленина и стали стержнем истории большевистской партии в середине 1920-х годов.

^{«Опасно и нецелесообразно говорить о левом коммунизме как о законном явлении, могущем конкурировать с коммунизмом официально-партийным»}

^{Письмо И. В. Сталина с критикой интервью, данного В. И. Лениным корреспонденту английской газеты «Обсервер»}

^{13 ноября 1922}

^{[РГАСПИ. Ф. 5. Оп. 2. Д. 272. Л. 1–1 об.]}

Среди прочего Троцкий писал в те годы: «Действительный, а не показной интерес к Коминтерну определяется у Сталина заботой о том, чтобы иметь со стороны руководящих кадров Коминтерна надлежащую поддержку очередному зигзагу внутренней политики. Другими словами, от Коминтерна требуется внутренняя покорность»[1381]. Уничижительные и явно упрощенные оценки генсека, дававшиеся в пылу внутрипартийной полемики, скорректированы научными трудами, опирающимися на материалы сталинского архива[1382].

Известный американский историк Шейла Фицпатрик признает, что герой ее последней книги «имел огромный авторитет, и его можно было бы назвать „играющим тренером“, в прерогативы которого входило право принимать и исключать остальных игроков команды». «Хотя Сталин и был вожаком стаи, в отличие от своих современников Муссолини и Гитлера, он предпочитал работать с группой, состоящей из сильных фигур… это не были политические ничтожества или простой антураж, состоящий из секретарей и тайных агентов»[1383].

Исследования первых постсоветских лет, опиравшиеся на материалы ранее практически недоступного архива Коминтерна, постепенно засыпали ров между ленинским и сталинским периодами в истории этой организации, первоначально казавшийся непреодолимым. В качестве более значимого водораздела стал вырисовываться не 1923 или 1924, а 1929-й — год «великого перелома», подразумевавшего окончательное утверждение сталинского единовластия как в Советском Союзе, так и в Коммунистическом Интернационале. Акцент с различий между отдельными периодами был перенесен на интегрирующий образ этой международной организации, в котором в единое целое сплавлялись ее идейная база, кадровый потенциал и механизм принятия политических решений.

Автор согласен со взглядом на Сталина как «отсутствующего режиссера», которому не нужно было ежедневно направлять членов Исполкома или руководителей отдельных компартий — они прекрасно выучили отведенные им роли и действовали в рамках допустимой импровизации. В этом, пожалуй, и заключалось главное отличие начального этапа от последующих в истории Коминтерна. Ленин не мог позволить себе даже на короткое время ослабить внимание к созданной им организации, что предопределило динамичный характер первых лет ее истории.

Во многом на такой инерции «отеческой заботы» держалось стабильное существование зарубежных компартий в крайне неблагоприятных для них условиях второй половины 1920-х годов, когда Европа распрощалась с романтикой мировой революции и догмами классового подхода. Для того чтобы «закрыть» коминтерновский проект в эти годы, нужна была четко выраженная воля его создателей, но в этот период никто из них не приобрел еще потенциала бесспорного доминирования. Одержав победу во внутрипартийной борьбе, Сталин не стал принимать радикальных решений — произошла в известном смысле «мумификация» Коминтерна, он был отложен в сторону до лучших времен, точнее переведен в стратегический резерв советского внешнеполитического планирования.

^{Мандат, выписанный Сталиным самому себе для участия в Учредительном конгрессе Коминтерна}

^{2 марта 1919}

^{[РГАСПИ. Ф. 488. Оп. 1. Д. 13. Л. 13]}

Однако вернемся к моменту его рождения. Именно Сталин как секретарь ЦК РКП(б) подписал мандаты на участие в Учредительном конгресс руководителям партии большевиков (в том числе и себе самому).

Одновременно в Наркомате национальностей, который он возглавлял, были отобраны представители «угнетенных народов», которые также были включены в число делегатов конгресса[1384]. Это повторяло логику оформления Великой Французской революции, когда разряженные в экзотические наряды «туземцы» должны были подчеркнуть всемирно-историческое значение первого заседания Конвента, на которое они были приглашены[1385]. Не случайно о «ленинско-сталинской школе постановки национального вопроса» заговорили на Пятом конгрессе Коминтерна спустя всего полгода после смерти Ленина, что стало начальной точкой в процессе отождествления гениальности двух вождей большевизма[1386].

Именно Сталин на рубеже 1920–1930-х годов отвечал за наполнение коминтерновского аппарата компетентными кадрами из рядов российских большевиков. Здесь ему пришлось столкнуться с Председателем ИККИ Зиновьевым, который ревниво охранял свою вотчину от посягательств извне. Вероятно, это во многом предопределило будущий конфликт между ними. Отдавая себе отчет в кадровом дефиците, Сталин не гнушался принимать на работу бывших оппонентов, если они соглашались перейти в большевистский лагерь. По его инициативе Радек обратился к меньшевику Александру Мартынову, предложив тому приличный гонорар за литературный труд, но сделал этот так, чтобы не затронуть его самолюбия[1387]. Впоследствии Мартынов вплоть до своей смерти проработал в аппарате ИККИ, дослужившись до должности ответственного редактора журнала «Коммунистический Интернационал».

^{«Теперь, когда мы имеем Коминтерн… было бы грешно не поощрять революцию в Италии»}

^{Телеграмма И. В. Сталина В. И. Ленину о положении на Западном фронте и о поддержке выступлений пролетариата стран Центральной и Южной Европы}

^{24 июля 1920}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5521. Л. 1–2]}

Находясь на военной работе, Сталин не забывал о ее коминтерновской составляющей. В период работы Второго конгресса он обменивался с Лениным бодрыми реляциями об успешном наступлении на Запад, которое выдвигало в повестку дня «советизацию» стран Центральной Европы. «Теперь, когда мы имеем Коминтерн, побежденную Польшу и более или менее сносную Красную армию… в такой момент и при таких перспективах было бы грешно не поощрять революцию в Италии… На очередь дня Коминтерна нужно поставить вопрос об организации восстания в Италии и в таких еще не окрепших государствах, как Венгрия, Чехия (Румынию придется разбить). Короче: нужно сняться с якоря и пуститься в путь, пока империализм не успел еще мало-мальски наладить свою разлаженную телегу, а он может еще наладить ее кое-как на известный период, и сам не перешел в решительное наступление»[1388].

6.2. Как без Ленина?

Авторитет Ленина играл решающую роль в формировании единой воли его соратников после прихода к власти, помог большевикам выстоять в годы Гражданской войны и обеспечить упорядоченное отступление нэпа. Прогрессировавшая болезнь вождя, отошедшего от активной деятельности, сняла последние «скрепы», и начало открытой схватки за право называться его преемником стало только вопросом времени. Коминтерн в планах каждого из конкурентов (даже Зиновьева) играл подчиненную роль, но все же мнение иностранных компартий, которые на страницах советской прессы выступали в роли голоса прогрессивной мировой общественности, принималось ими в расчет.

Если Троцкий «открыл» для себя международное коммунистическое движение в 1922 году, то Сталин сделал это годом позже. Весной 1923 года он уже достаточно резко высказывался по его проблематике: «Нужно вдолбить лидерам компартий Запада, что эти компартии должны решительно стать на точку зрения руководящей национальной политической силы своей страны, что иначе нечего болтать о „завоевании“ политической власти, что стать такой силой они могут лишь завоевав поддержку революционных элементов деревни, что для этого необходимо между прочим выкинуть новый лозунг рабоче-крестьянского правительства, или, если хотите — лозунг рабочего правительства, опирающегося на сочувствие революционно-демократических слоев крестьянства. Такая постановка дела сразу поставила бы компартии Запада на новые рельсы, вывела бы их на широкую дорогу политической борьбы за большинство в стране»[1389].

В этой короткой записке, процитированной полностью, немало мест, которые заслуживают комментария. Во-первых, требование от компартий безоговорочной поддержки любого поворота «генеральной линии» в Москве, которое своей тональностью («вдолбить») отличалось от подхода других лидеров РКП(б). Во-вторых, понимание рабочего правительства как полностью подконтрольного коммунистам, своего рода последней ступеньки к завоеванию власти. Здесь Сталин был близок Зиновьеву, который рассматривал такое правительство как синоним диктатуры пролетариата вопреки изначальным установкам на единый фронт как средство защиты интересов рабочего класса в целом. В-третьих, подчеркивание роли крестьянства в западных странах (а не в Китае, например) явно навеяно стремлением перенести в них логику Российской революции, где аграрный вопрос играл центральную роль. И наконец, обращает на себя внимание словесная эквилибристика («революционно-демократические слои крестьянства»), выстраивавшая картину мира под априорно заданный набор идеологических постулатов.

^{В. И. Ленин и И. В. Сталин в Горках}

^{Фотограф М. И. Ульянова}

^{Август — сентябрь 1922}

^{[РГАСПИ. Ф. 393. Оп. 1. Д. 324. Л. 1]}

В делах, а не в словах Сталин оставался прагматиком и после 1920 года не демонстрировал ура-революционных настроений, занимаясь исключительно партийной и хозяйственной работой. Ситуация изменилась летом 1923 года, когда в Болгарии и Германии — странах, проигравших Первую мировую войну, внутриполитический кризис достиг невиданной остроты, и для его разрешения правящие круги прибегли к авторитарным методам. Нежелание болгарских коммунистов противодействовать военному перевороту в стране вызвало острое недовольство Зиновьева, который намеревался серьезно проучить их, подстегнув их революционную энергию[1390]. Прочитав проект его статьи, который должен был выйти в «Правде», Сталин предложил додумать ситуацию до конца: «…ограничиться дискуссией нельзя, если быть последовательным — принятие репрессивных мер в отношении ЦК компартии после такого выступления напрашивается само собой».

^{После ухода Ленина из политической жизни Сталин обретает вкус к коминтерновской работе}

^{Письмо И. В. Сталина Г. Е. Зиновьеву}

^{4 мая 1923}

^{[РГАСПИ. Ф. 588. Оп. 11. Д. 734. Л. 14–14 об.]}

Таким образом генсек сформулировал свой собственный подход к внутрипартийной борьбе, которая вскоре развернется и в партии большевиков: репрессии предпочтительнее дискуссии. Поучая Зиновьева, он в характерном для себя стиле повторил высказанную мысль дважды: «Когда такие действия выносятся на открытый суд, ограничиваться критикой и дискуссией уже недостаточно, надо идти дальше, т. е. на действия ответить контрдействиями в виде репрессий. В противном случае болгарский инцидент может послужить своего рода прецедентом, расширяющим рамки партийно-дозволенного в пределах Коминтерна до беспредельности, что несовместимо с духом Коминтерна. Я уже не говорю о том, что ограничение дела рамками дискуссий при наличии такого падения ЦК компартии Болгарии может и будет расценено как слабость Коминтерна, что невыгодно для престижа последнего»[1391].

Хотя Сталин и поддержал линию Зиновьева на осуждение линии болгарских коммунистов, главным было другое — он начал выстраивать новую систему отношений внутри Политбюро, заменяя кодекс уважительного отношения к соратникам по борьбе своими директивами подчиненным. Генсек не только устроил выговор за мягкотелость Зиновьеву, который считал Коминтерн своей вотчиной, но и призвал к перестройке отношений его руководства и национальных секций на основе директив, невыполнение которых влечет за собой репрессии. Нетрудно предположить, что это и станет причиной «прозрения» Председателя ИККИ, когда он, находясь в конце июля 1923 года на лечении в Кисловодске, заговорит о «единоличной диктатуре» Сталина.

Не лучше обстояли дела и в Германии. Оккупация Рура поставила перед большевистским руководством вопрос не только о поддержке германских коммунистов, но и об угрозе новой советско-польской войны, к которой страна не была готова[1392]. Сталин, опять же из прагматических соображений, вступил на неизведанную для себя стезю. Его подвигнул на это конфликт между Зиновьевым и Радеком, освещенный в предыдущих очерках, речь шла о разных оценках готовности немецких коммунистов к борьбе за власть после того, как в Германии разразился национальный кризис.

^{Внимательно следя за событиями в Германии, Сталин поддерживает осторожную линию Радека}

^{Письмо И. В. Сталина Г. Е. Зиновьеву}

^{27 июля 1923}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 734. Л. 27]}

Еще не прочувствовав личный подтекст конфликта двух лидеров Коминтерна, генсек поддержал Радека, высказавшись за более осторожную линию поведения КПГ при проведении «антифашистского дня». Как это было принято в руководстве РКП(б), он мотивировал ее революционным опытом большевиков (в данном случае — их первой попыткой взять власть в начале июля 1917 года): «Сегодня узнал, что германские товарищи отменили свое старое решение о демонстрации, ограничившись устройством закрытых митингов. Думаю, что это правильное решение. Чудаки, хотели пройти с демонстрацией за Берлин, к казармам. Лезли в хайло с белогвардейскими офицерами. Аналогия с июльскими днями не выдерживает критики. В июльские дни у нас были Советы, были целые полки, гарнизон был деморализован в Питере. У немцев же ничего такого не имеется»[1393].

Отпускники в Кисловодске настаивали на дезавуировании Радека, который взял на себя право давать единоличные установки германской компартии. Сталин парировал, стараясь не обострять, а сгладить конфликт: «Что касается Германии, дело, конечно, не в Радеке. Должны ли коммунисты стремиться (на данной стадии) к захвату власти без социал-демократов, созрели они уже для этого — в этом, по-моему, вопрос». Отрицая отождествление ситуации в Германии с болгарской и, напротив, проводя параллели с Российской революцией, генсек утверждал, что у КПГ еще нет ни сочувствия крестьянства, ни поддержки большинства рабочих. Наличие по соседству с Германией такого потенциального союзника, как Советская Россия, особой роли не играло из тех же прагматических соображений — «что мы можем дать им в данный момент?» «Если сейчас в Германии власть, так сказать, упадет, а коммунисты ее подхватят, они провалятся с треском. Это в лучшем случае. А в худшем — их разобьют вдребезги и отбросят назад»[1394].

Однако в последующие дни, под влиянием эмоционального подъема в Политбюро, связанного с ожиданием скорой германской революции, Сталин взял более радикальный тон. Его поправки к зиновьевским тезисам от 15 августа 1923 года делали акцент на трудностях удержания власти в Германии и масштабах военно-политической помощи со стороны СССР. Но в главном генсек ЦК РКП(б) был согласен с Председателем ИККИ: «Если мы хотим помочь немцам — а мы этого хотим и должны помочь, — нужно нам готовиться к войне, серьезно и всесторонне, ибо дело будет идти в конце концов о существовании Советской Федерации и о судьбах мировой революции на ближайший период»[1395].

^{В обширной переписке генсека со своими соратниками, находившимися в Кисловодске, внутрипартийные дела соседствуют с перспективами германской революции}

^{Письмо И. В. Сталина Г. Е. Зиновьеву}

^{7 августа 1923}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 734. Л. 37–37 об.]}

20 сентября в газете немецких коммунистов «Роте Фане» появилось письмо Сталина Тальгеймеру, в котором говорилось: «Грядущая революция в Германии является самым важным событием наших дней… Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин». Соответствующие директивы немецким коммунистам были переданы и устно. Брандлер так описывал итог неофициальной встречи лидеров КПГ и РКП(б), состоявшейся 23 или 24 сентября 1923 года: «Переговоры, которые мы провели со всеми [русскими] товарищами, включая самого Сталина, привели к следующему результату: они в полной мере отдают себе отчет в том, что [в Германии] речь пойдет о борьбе не на жизнь, а на смерть, и готовы пойти на все»[1396].

Пленум ЦК РКП(б), завершившийся на следующий день после встречи, первым пунктом повестки дня обсудил доклад Зиновьева о международном положении. Ни для кого из его участников не было секретом то, что страна находится на пороге новых испытаний. Речь шла не только о судьбах недавно созданного Советского Союза. Каждый из соратников Ленина связывал с успехом европейской революции свои личные шансы в борьбе за ленинское наследство. Люди, закаленные в огне Гражданской войны, мечтали о скорейшем завершении нэповского отступления и были готовы поддержать самые радикальные решения. Название принятой резолюции говорило само за себя: «Грядущая германская революция и задачи РКП(б)». При обсуждении ее проекта Сталин предложил подчеркнуть, что вопрос стоит ребром: власть коммунистов или фашистов. После победы КПГ возможно вторжение в страну войск Франции и Польши. Буквально повторив слова Троцкого, он подчеркнул, что если революционная Германия потерпит поражение, следующей жертвой мирового империализма окажется Советская Россия[1397].

В ходе дискуссий на пленуме стали вырисовываться контуры будущих конфликтов в высшем руководстве партии большевиков. Наиболее отчетливо это было заметно в вопросе о том, нужно ли создавать рабочие Советы накануне захвата власти немецкими коммунистами. Ленин в своей публицистике, посвященной перспективам мировой революции, не оставлял никаких сомнений в том, что последняя имеет шансы на победу только в том случае, если создаст органы пролетарской власти по российскому образцу.

Однако такой подход, абсолютизировавший опыт большевиков, натолкнулся на сопротивление Правления КПГ. Его представители считали, что санкцию на захват власти должны дать не абстрактные Советы, а реально существующие в стране фабрично-заводские комитеты, переживавшие в условиях острого внутриполитического кризиса второе рождение. Планировалось, что на своем съезде представители фабзавкомов провозгласят всеобщую стачку, которая перерастет в вооруженное восстание под руководством компартии.

Точку зрения немцев поддержали Радек и Троцкий, в то время как Бухарин и Зиновьев продолжали выступать за лозунг рабочих Советов. Сталин также считал, что фабзавкомы отжили свой век: «По-моему, нужно начать не только пропаганду идеи Советов, но и постройку Советов на первых порах в Саксонии и других благоприятных местах. Сотни и Контрольные комиссии исполняют некоторые функции Советов, но в целом они являются ухудшенными Советами, ибо они не могут служить ни центрами восстания, ни зачатками новой власти»[1398].

^{«Революция назрела, надо взять власть, нельзя давать власть фашистам»}

^{Заметки И. В. Сталина о революционной обстановке в Германии}

^{Сентябрь 1923}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 25. Л. 102]}

Эйфория в Москве после завершения работы совещания пяти партий достигла своего апогея. 9 октября «Правда» сообщала, что накануне доллар поднялся до отметки в 900 млн марок, представители КПГ вот-вот войдут в правительство Тюрингии, в Баварии победила диктатура комиссара Кара, издавшего исключительные законы против коммунистов. Стала говорить открытым текстом и коммунистическая пресса в Германии. 10 октября 1923 года в «Роте Фане» появилось напутствие Сталина, написанное еще в сентябре: «Грядущая германская революция является самым важным мировым событием наших дней… Победа германского пролетариата несомненно переместит центр мировой революции из Москвы в Берлин». В историографии и по сей день обсуждается вопрос, действительно ли генсек хотел такого развития событий, насколько искренней была его готовность поделиться завоеванной властью, если речь зайдет о «мировом масштабе»[1399].

Как уже отмечалось в предыдущих очерках, германский Октябрь так и не состоялся. На первых порах Сталин (в отличие от Троцкого и Зиновьева) признавал обоснованность отказа Брандлера от сигнала к вооруженной борьбе — он писал, что власть в Германии отнюдь не лежит на лопатках, она достаточно боеспособна, чтобы надавать тумаков коммунистам. В то же время Сталин разделял точку зрения своего партнера по «тройке», что в новых условиях следует отказаться от продолжения тактики единого рабочего фронта и сосредоточить главный удар на левых социалистах. Подчиняясь фракционной дисциплине, генсек постепенно принимал позицию Зиновьева по отношению к берлинской оппозиции: «…получается, что левые во многом правы. Я думаю даже, что стоило бы пустить в ход Маслова». И наконец, Сталин разделял общее мнение о том, что тезис о победе фашизма является «литературным выкрутасом» Радека, который отвлекает партию от продолжения подготовки вооруженного восстания[1400].

^{Письмо И. В. Сталина А. Тальгеймеру, предназначенное для опубликования в газете немецких коммунистов «Роте Фане»}

^{20 сентября 1923}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 139. Л. 20–20а]}

Несколько забегая вперед, скажем, что в ходе последовавшей фракционной борьбы и Троцкий, и Сталин называли друг друга «брандлерианцами». Каждый из них старался таким образом дискредитировать своего оппонента, «запачкать» его близостью к лидеру КПГ, который в угоду интересам фракционной борьбы в российской компартии был вначале объявлен «правым капитулянтом», а потом и вообще принудительно оставлен в Москве. Следует отдать должное точности формулировок Троцкого, которые в целом подтверждаются другими источниками: «Сталин руководствовался только своим выжидательным инстинктом, который меньше всего годится в больших делах. В ноябре, когда обстановка круто изменилась и когда я внес в Политбюро предложение отозвать русских товарищей из Германии, Сталин сказал: „Опять спешите. Раньше вы считали, что революция близка, а теперь думаете, что оказия уже пропала. Еще рано отзывать“. Но мы решили все же отозвать»[1401].

Троцкий недоговаривал — вызов Радека и Пятакова в Москву был необходим ему для того, чтобы собрать в кулак своих сторонников и нанести превентивный удар по Сталину на коминтерновском фронте. На фоне приведенных им фактов достаточно жалко выглядел вывод, который был целиком и полностью продиктован горечью поражения в борьбе за личную власть: «Тов. Сталин не понял, когда революция надвинулась, и не заметил, когда она повернулась спиной. В оценке больших событий тов. Сталин всегда обнаруживал полную беспомощность, так как никакая осторожность, никакая хитрость не могут заменить теоретической подготовки, широкого политического охвата и творческого воображения, т. е. тех качеств, которых Сталин лишен совершенно»[1402].

Переписка между Москвой и Берлином на протяжении ноября 1923 года сохраняла регулярность, однако радикально поменяла свою тональность. Советы и предложения уступили место обидам и требованиям. Сталин упрекал Радека в том, что тот уехал, «наделав известный документ»[1403], не без умысла сообщал Пятакову об осуждении Троцкого на октябрьском пленуме ЦК РКП(б). Берлинцы не оставались в долгу, предупреждая своих московских адресатов о том, что их благоволение левацкой группе Фишер — Маслова несет в себе угрозу раскола партии.

В конце ноября 1923 года основное содержание переписки между Сталиным и Зиновьевым, с одной стороны, и Радеком и Пятаковым — с другой, свелось к условиям возвращения двух последних в Москву. Обе стороны понимали, что отъезд будет означать признание очевидного: цель пребывания «четверки» в Германии не была достигнута, предстоит поиск виновных, и на них будет возложена вся ответственность за поражение. Берлинские невозвращенцы требовали для себя не новых должностей или дипломатического иммунитета. Речь шла о сохранении сложившегося соотношения сил в руководстве КПГ: «…нужен ясный приказ — запрещение травли ЦК… Если Вы этого приказа срочно не пришлете — то можете доиграться до раскола прежде, чем мы соберемся на совещание»[1404].

Своими резкими заявлениями Радек окончательно вывел из себя Сталина, который еще летом получил заочную взбучку от Зиновьева[1405] и предпочел не лезть на рожон, подчинив свои соображения фракционным интересам. Он не забыл и радековский ультиматум, и то незаслуженное влияние, которым этот «чужак» пользовался у Ленина. От Троцкого тянулась ниточка к Радеку, от Радека — к Брандлеру. Генсек исходил из простого принципа: друг моего врага — мой враг, и это предопределило расстановку сил в Политбюро при обсуждении итогов несостоявшейся революции в Германии.

Дождавшись подходящего момента, Сталин раскрыл собственные карты. Выступая 4 декабря перед слушателями Свердловского университета, он поддержал зиновьевское видение событий. Немецкий сотрудник ИККИ Йозеф Айзенбергер, присутствовавший на собрании, сообщил в Берлин, что «в высказываниях русских товарищей господствует разочарование после саксонских событий». «При всем заслуженном уважении, которым пользуются русские товарищи, они — за исключением Радека, имеющего достаточные представления о Германии, стали жертвой своего окружения. Иными словами, собственные достижения последних шести лет приучили их к тому, что благодаря захвату власти они играючи преодолевают любые трудности. Это неизбежно накладывает отпечаток на их оценки германских событий»[1406]. Следует лишь добавить, что подобное «головокружение от успехов» характеризовало не только Сталина, хотя в его политической биографии повторится еще не раз.

Члены Правления КПГ, принимавшие участие в заседаниях Политбюро на рубеже 1923–1924 годов, единодушно отметили возросшую роль Сталина, которого раньше никто не принимал в расчет. Тот жестко отстаивал позицию своей группы: «Сделав ставку на Брандлера и поддержав его линию, мы оказались в тупике. На этой линии следует поставить крест»[1407]. 2 января немецкие коммунисты выступили против «формулировок, сваливавших всю вину на КПГ», и отказались от насильственного примирения с берлинскими левыми на условиях последних. Согласно закону обратного действия Сталин в комиссии по делу Аркадия Маслова (речь шла о его недостойном поведении во время допросов в полиции в 1921 года) добился его полной реабилитации и разрешения на выезд в Германию. Первая часть постановления была принята единогласно, за второй пункт проголосовали четверо членов комиссии, трое были против, потребовав продолжения разбирательств[1408].

Позже, когда лидеры ВКП(б) открестились от своего подопечного, Троцкий так реконструировал ход событий: «По инициативе т. Сталина, внесенной им в моем присутствии в Политбюро, Маслов был отправлен в Германию для фактического руководства германской компартией. Тов. Сталин был с Масловым в переписке, уговаривал его стать на позицию т. Сталина»[1409]. Последний вместе с Зиновьевым разделял мнение, что человек, поднаторевший во внутрипартийных склоках и к тому же прекрасно владеющий русским языком, является идеальным кандидатом на место нового лидера германской компартии[1410].

^{При обсуждении итогов неудавшегося германского Октября Сталин высказался за передачу руководства КПГ левой фракции}

^{Обмен записками И. В. Сталина и Г. Е. Зиновьева о приглашении «левых» на заседание Политбюро}

^{Январь 1924}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 22. Л. 38–38 об.]}

За этим решением, которое диктовалось логикой фракционной борьбы в верхушке РКП(б), последовали полтора года диктатуры берлинских «левых» в германской компартии, которые привели к катастрофическому падению ее влияния. Коминтерну пришлось в приказном порядке удалить Рут Фишер и Маслова из руководства КПГ, однако дело уже было сделано — партия достигла дна своего влияния, теряя голоса как на парламентских выборах, проходивших в то время в Германии несколько раз каждый год, так и среди организованных в профсоюзы рабочих.

Очевидно, что события осени — зимы 1923 года укрепили пошатнувшийся блок Сталина и Зиновьева. Одним из его идеологических фундаментов стало указание на социал-демократию как буржуазную и даже фашистскую партию. Зиновьев рассуждал о том, что социалистические партии являются «левым крылом фашизма», его близнецом. Сталин называл их «основной опорой политики соглашения с империализмом»[1411]. В результате в лексиконе Коминтерна появился термин «социал-фашизм».

6.3. Кто после Ленина?

В каждом из предшествующих биографических очерков автору приходилось указывать на ту роль, которую сыграло в жизни каждого из героев участие в борьбе за политическое наследство Ленина. И Сталин не являлся здесь исключением. Складывание к лету 1923 года в Политбюро коалиции «все против одного»[1412] отнюдь не означало, что внутри «семерки» доминировали гармоничные отношения. В пользу генсека играло то, что он являлся «темной лошадкой» и до поры до времени умело скрывал свои амбиции. Некоторые представители партийного руководства считали тройкой будущих вождей Троцкого, Зиновьева и Каменева, вообще не принимая его в расчет.

Однако Сталин внимательно следил за соотношением сил в политическом руководстве, и в этом отношении он оказался самым последовательным учеником Ленина. Уже весной 1924 го-да генсек отдавал себе отчет в том, что его нынешние соратники могут ему изменить: «Дело идет к тому, что Каменев и Зиновьев налаживают блок с Троцким на платформе: признание ошибочной борьбы против троцкизма в 23–24 гг., расширение демократии в партии (свобода фракционных группировок), борьба против Секретариата и проч.»[1413].

Обсуждение причин поражения германских коммунистов в конце 1923 — начале 1924 года показало Сталину, насколько хрупкой является зиновьевская гегемония в международном коммунистическом движении. После смерти Ленина Председатель ИККИ потерял возможность прикрываться (пусть даже формально) авторитетом вождя. Чтобы укрепить свои позиции в московском «штабе мировой революции», Сталин и Зиновьев провели решение о переводе на работу в его руководство своих безусловных сторонников[1414].

^{Михаил Маркович Бородин}

^1920-е

^{[Из открытых источников]}

Именно они, а не иностранные члены Исполкома, делегировались на съезды зарубежных компартий, получая детальные инструкции, которые уже на месте трансформировались в политические резолюции и кадровые назначения[1415]. Это касалось также военных и политических советников. Им предписывалась то или иное соотношение государственных и коминтерновских интересов. Так, при отправке в Китай М. М. Бородина Сталин внес предложение дать ему среди прочего следующую директиву: «Поручить т. Бородину в своей работе с Сунь Ятсеном руководствоваться интересами национально-освободительного движения в Китае, отнюдь не увлекаясь целями насаждения коммунизма в Китае»[1416].

Генсек ЦК РКП(б) все более ревниво следил за коминтерновским хозяйством своего соперника-союзника. Хотя мировая революция оставалась делом неопределенного будущего, акцент на «всемирный масштаб», сохранявшийся в государственной пропаганде, давал Зиновьеву неоспоримое конкурентное преимущество. «Чем яснее перед Сталиным открывалась перспектива укрепления собственного положения руководителя правящей компартии, тем больше он стремился расширить сферу своего контроля, укрепиться на тех политических позициях, которые отвечали этой цели. Роль признанного лидера международного коммунистического движения с идейно-политической стороны являлась существенным фактором в этом деле»[1417].

Сталин возглавлял польскую комиссию Пятого конгресса, которая провела жесткую чистку КПП, завершившуюся произвольным переформатированием ее руководящих органов без созыва партийного съезда. Он не забыл письмо пленума КПП от 23 декабря 1923 года, критиковавшее позицию руководящих органов Коминтерна при подготовке германского Октября[1418]. В ходе работы комиссии Сталин лично отредактировал письмо польским коммунистам, дискредитировавшее политику ее вождей, названную антибольшевистской. При обсуждении в Коминтерне германских событий они якобы «попытались ударить в тыл большевистскому ЦК в тяжелый момент ухода Ленина и оппортунистических попыток поколебать устои Российской компартии»[1419]. Хотя в документе не называлось имя Троцкого, всем было ясно, что речь шла именно о нем. Клеймо «троцкистской партии», навешенное на КПП уже в 1924 году, через полтора десятилетия приведет к роспуску партии и тотальным арестам польских коммунистов, оказавшихся в конце 1930-х годов в СССР.

^{Сталин сообщает о невозможности прийти на заседание Президиума ИККИ и просит извещать его о таких мероприятиях заранее}

^{Записка И. В. Сталина О. А. Пятницкому и Н. И. Бухарину}

^{11 июля 1924}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 138. Л. 2]}

Сталин был намечен, а потом впервые проведен в Исполком Коминтерна, при том что Троцкий так и остался кандидатом в члены этого органа[1420]. Он был в числе назначенных докладчиков на Пятый конгресс Коминтерна, но не стал выступать на пленарном заседании по национальному вопросу. Причиной отказа была скорее перегруженность текущими делами и нежелание утруждать себя голым теоретизированием, нежели политические соображения. Сохранилось его письмо Мануильскому, который в конечном счете и сделал этот доклад на конгрессе (хотя после Сталина его поручили Троцкому). По разделу проекта резолюции, посвященному национальному вопросу на европейском континенте, у генсека не было особых замечаний. Он лишь подчеркнул, что не следует говорить «о присоединении украинских и белорусских территорий к СССР. Лучше было бы исправить это в том смысле, что речь идет о воссоединении разорванных империалистическими державами на части Украины и Белоруссии. Так будет скромнее и осторожнее. Иначе могут обвинить конгресс, что он заботится не об освобождении национальностей, а о приращении территорий России»[1421].

Гораздо больше замечаний у генсека вызвала восточная часть проекта. Он высказался против установки на образование рабоче-крестьянских партий в колониальных странах, заявив, что «этот вопрос не обсуждался в ЦК, и я не знаю, как мог он получить право гражданства в такой важной резолюции». К середине 1920-х годов уже подразумевалось само собой, что все программные новации в Коминтерне должны пройти утверждение в руководстве РКП(б), и Сталин попросту транслировал общепринятое мнение.

^{В своих замечаниях на проект резолюции Пятого конгресса Коминтерна по национальному вопросу генсек требует быть максимально точным в выражениях — «иначе могут обвинить конгресс, что он заботится не об освобождении национальностей, а о приращении территорий России»}

^{Письмо И. В. Сталина Д. З. Мануильскому}

^{31 июля 1924}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 763. Л. 6–8]}

Для наиболее развитых из зависимых стран вроде Индии или Египта он считал более перспективной не политику общего национального фронта против колонизаторов, а их разделение по социальному признаку. «Надо разбить соглашательскую национальную буржуазию, т. е. надо вырвать из-под ее влияния рабоче-крестьянские массы для того, чтобы осуществить действительное освобождение от империализма»[1422]. Возглавить его должен пролетариат, каким бы слабым он не был в той или иной стране. В данном случае генсек разделял левацкие взгляды ортодоксальных марксистов, нашедшие свое отражение в соответствующей резолюции Второго конгресса Коминтерна и освященные ленинским авторитетом. Ход китайской революции вскоре заставит его изменить свой подход к перспективе блока национальных сил в борьбе против засилья иностранных держав.

В германском вопросе Сталин достаточно долго находился под влиянием левацких установок Зиновьева. 3 февраля 1925 года в «Правде» была опубликована его беседа с немецким коммунистом Якобом Герцогом, посвященная необходимости ускоренной большевизации КПГ. Среди прочего речь шла и о внимании к повседневным нуждам рабочих, необходимости отказаться от ненужной политической трескотни. Маслов увидел в этом поворот Коминтерна вправо и обратился с личным письмом к Сталину, расписывая успехи немецких коммунистов, достигнутые под своим собственным руководством.

Тот в своем ответе решил сыграть роль «доброго следователя» в отношении к германским «левым», которые в своей нелояльности Москве уже подошли к последней черте. Сталин писал Маслову, которого считал своим выдвиженцем, что выступает против «вышибательной политики в отношении всех инакомыслящих товарищей. Я против такой политики, потому что такая политика родит в партии режим запугивания, режим застращивания, режим, убивающий дух самокритики и инициативы»[1423]. Однако на деле речь шла отнюдь не о либерализации внутрипартийного режима КПГ, а о сохранении в ее руководстве ультралевого крыла во главе с самим Масловым, против чего выступали партийные лидеры со «спартаковским» прошлым.

^{И. В. Сталин, А. И. Рыков, Л. Б. Каменев, Г. Е. Зиновьев идут по территории Кремля}

^{Фотограф Н. М. Петров}

¹⁹²⁵

^{[РГАСПИ. Ф. 422. Оп. 1. Д. 90. Л. 1]}

Получив информацию об итогах Берлинского съезда КПГ 1925 года, Сталин также пытался смягчить жесткие оценки, который давались группе Фишер — Маслова членами делегации ИККИ, и призывал избегать скоропалительных решений. «Теперь трудно поправить дело, партейтаг [т. е. съезд. — А. В.] кончился, состав нового ЦК санкционирован партейтагом. Рут Фишер имеет за собой вотум партейтага, ее позиция формально неуязвима»[1424]. Генсек, поднаторевший в аппаратных играх, выступил против разгрома «левых» на новой партийной конференции, предложил исподволь готовить смену руководства, сделав ставку на «рабочую группу» Тельмана. Еще через три дня он наконец сдал своего протеже, признавшись Бухарину: «Ты должен знать, что каверзы Рут исходят в конце концов от Маслова. Он, Маслов, может стать язвой КПГ, если он уже не стал ею»[1425]. Уступив настояниям из Москвы, находившийся на отдыхе Сталин согласился вынести сор из избы, проинформировав Президиум ИККИ о кризисе германской компартии. Удивительно, но до сего момента этот факт держался в тайне от иностранных коммунистов, работавших в Исполкоме Коминтерна!

Вторым из международных сюжетов, занимавших внимание Сталина во время его отпуска летом 1925 года, был скандал, связанный с появлением книги американского журналиста Макса Истмена «После смерти Ленина»[1426]. Выжав из него максимум возможного, генсек, являвшийся мастером подбора оптимальной в тот или иной момент дозы дискредитации, осадил своих соратников, которые в его отсутствие попытались подготовить вытеснение Троцкого из партийного руководства. Речь шла о передаче документов по делу Истмена в Коминтерн для того, чтобы информировать его национальные секции. Сталин увидел в этом интригу своих партнеров по «тройке», которые вскоре перейдут на сторону оппозиции: «Нельзя закрыть путь Центральным комитетам компартий к документам об Истмене. Каменев и Зиновьев хотят создать предпосылки, делающие необходимым вывод Троцкого из ЦК, но это им не удастся, ибо нет у них к этому данных»[1427]. Дату и план генерального наступления должен был определить «хозяин» партии, и никто другой.

Приняв бухаринский курс по отношению к КПГ, Сталин следовал ему вплоть до разрыва со своим последним партнером, объявленным в 1928 году носителем «правого уклона». Во время заседаний Президиума ИККИ, состоявшихся накануне его Шестого пленума, он настаивал на том, что в период стабилизации капитализма в европейских странах немецким коммунистам следует избегать фронтальной атаки на него. Напротив, «требуется переход к методу обходных движений, имеющих целью овладение большинством рабочего класса в Германии»[1428].

^{Летом 1925 года Сталин, используя в качестве повода книгу Истмена, ведет войну на два фронта — против Зиновьева и против Троцкого}

^{Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову}

^{18 августа 1925}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 14–15]}

В этой связи Сталин выступил за реабилитацию и возвращение в Германию партийных лидеров, отстраненных от руководства в начале 1924 года якобы за «капитулянтские ошибки» при подготовке германского Октября. Брандлер, Тальгеймер и Радек пытались добиться реабилитации по партийной линии и возвращения к немецкой работе, однако весной 1925 года благодаря интригам Зиновьева были подвергнуты новым наказаниям за фракционную работу[1429]. Генсек проявлял настойчивость, в решении Политбюро от 13 марта 1926 года особо отмечалось, что «двукратная попытка т. Сталина убедить германскую делегацию в необходимости отмены решения расширенного пленума ИККИ о тт. Радеке, Брандлере и Тальгеймере… не привела к положительным результатам»[1430]. Курс на «концентрацию сил», привлечение к партийной работе умеренных деятелей профсоюзного и молодежного движения стал новым трендом в работе коминтерновского руководства с начала 1926 года. Не вызывает никаких сомнений как то, что он являлся результатом отстранения от рычагов власти Зиновьева, так и то, что Сталин в тот момент являлся одним из сторонников такого поворота к «нормальности»[1431].

Характерным подтверждением данного вывода служат размышления Сталина о задачах коммунистов Индии, где он резко высказался против тактики индивидуального террора и сектантских поползновений, за вхождение КПИ в состав национально-освободительного движения страны. «Уступки мусульманам, ликвидация межнациональных столкновений на основе интернационализма, объединение усилий мусульманских и индусских трудящихся масс против главного врага, против английского империализма»[1432], — в этом генсек видел главную задачу индийских коммунистов. Она в полной мере соответствовала коминтерновской тактике 1926 года в Китае, где перед компартией ставилась задача стать локомотивом движения Гоминьдан, ни в коем случае не покидая его ряды.

6.4. «Русская делегация», Англия и Польша

Неудачное заигрывание с «левыми» не отбило у Сталина интереса к коминтерновским делам. Впрочем, речь шла не столько о делах, сколько о людях — «ленинградскую оппозицию» 1925 го-да возглавил не кто иной, как председатель Исполкома Коминтерна Зиновьев. Тезис о возможности или невозможности построения социализма в одной стране, положенный им в основу дискуссии, был на самом деле сформулирован Сталиным иначе, без «окончательности». Тем более в нем не было отказа от интернациональных задач большевиков, «предательства интересов Коминтерна». Прагматичный подход Сталина проявился уже при обсуждении Брестского мира, когда он говорил: «…вопрос стоит так: либо поражение нашей революции и связывание революции в Европе, либо же мы получаем передышку и укрепляемся. Этим не задерживается революция на Западе»[1433].

Троцкий встал в позицию «третьего радующегося», предпочитая не высказываться по внутрипартийным вопросам накануне и в ходе Четырнадцатого съезда ВКП(б). Основную тяжесть борьбы с ленинградцами приняли на себя Сталин и его ближайшее окружение. Первым логический шаг из своего поражения сделал Зиновьев, сложив с себя полномочия Председателя ИККИ. Опубликование этого решения означало бы скандал международного масштаба, который был совершенно ни к чему торжествующему важную победу Сталину. В результате долгих дискуссий членам Политбюро удалось достичь компромисса: ради сохранения коллективного руководства было решено все стратегические вопросы коминтерновской политики предварительно обсуждать на заседаниях делегации членов ВКП(б), откомандированных на работу в ИККИ, чтобы затем выходить на заседания Президиума и Исполкома с единым мнением. Зиновьев сохранил пост Председателя, но отныне попадал под пристальное наблюдение фракции большинства.

^{Сталин детально вникал в перипетии деятельности отдельных компартий, лишь в редких случаях пропуская заседания «русской делегации»}

^{Записка И. В. Сталина О. А. Пятницкому}

^{3 мая 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 787. Л. 88]}

Особые заседания лидеров российской партии проходили уже во время первых конгрессов Коммунистического Интернационала, что отвечало практике фракционного обсуждения тех или иных политических проблем до вынесения их на пленарные заседания советских органов, принятой в первые годы большевистской диктатуры. Эти заседания не протоколировались, они лишь изредка упоминаются в сохранившихся источниках. Затем принятые в их ходе решения выносились на пленарные заседания конгрессов и пленумов ИККИ, двусторонние вопросы разбирались на встречах лидеров российской и зарубежных компартий во время работы коминтерновских форумов.

Власть и влияние представительства ВКП(б) в Коминтерне, вошедшего в историю и личные документы той эпохи как «русская делегация», базировались не только на авторитете находившейся у власти партии большевиков, но и на материальных ресурсах советского государства. На ее заседаниях обсуждалась смета Коминтерна, субсидии отдельным партиям и зарубежным печатным органам. Секретарь делегации Пятницкий являлся одновременно председателем бюджетной комиссии Исполкома Коминтерна, наладив в нем должную финансовую дисциплину.

Времена коминтерновской вольницы, когда Зиновьев через своих доверенных лиц бесконтрольно распределял миллионы марок, фунтов и долларов, безвозвратно ушли в прошлое. 16 марта 1926 года Пятницкий получил запрос от помощника генсека И. П. Товстухи: «Тов. Сталин просит Вас сообщить: Как распределены деньги по партиям? Кому сколько дается? Он просит этот вопрос не решать без русских членов Президиума ИККИ». В своем ответе главный администратор Коминтерна поручился за то, что все регулярные субсидии проходят через специальную комиссию Политбюро, и впредь «крупные ассигнования отдельным партиям будут выдавать только по решению делегации»[1434].

^{Аппарат генсека ЦК ВКП(б) направлял в Коминтерн его запросы, среди которых важное место занимали кадровые и финансовые дела}

^{Письмо И. П. Товстухи О. А. Пятницкому}

^{16 марта 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 787. Л. 85]}

Сразу же после Четырнадцатого съезда ВКП(б) Политбюро информировало иностранные компартии о нежелательности обсуждения итогов прошедшей на съезде дискуссии[1435]. Однако подковерная борьба продолжалась. Проигравшие планировали отправить Гертруду Гесслер, работавшую машинисткой в аппарате ИККИ, во Францию и Германию, чтобы ознакомить местные компартии с платформой оппозиции[1436]. Сталин, в свою очередь, отправил в Германию своего молодого выдвиженца Бессо Ломинадзе, чтобы тот в нужном ключе проинструктировал руководство КПГ. Выступления Ломинадзе попали в прессу, Сталин тянул до последнего, но 6 февраля 1926 года все же был вынужден телеграммой попросить горячего грузина «прекратить доклады, выступления в печати и немедленно выехать в Москву»[1437]. Через неделю из Берлина пришел ответ: «Ваша депеша для Ломинадзе от Сталина уже адресата не застала — как раз накануне [он] отбыл к вам»[1438]. Очевидно, это было простой уловкой, ибо то же решение уже в более жесткой форме (с указанием Ломинадзе на недопустимость подобной кампании) было продублировано 11 марта 1926 года[1439]. Подобные всплески подковерной борьбы все более отравляли внутрипартийную атмосферу и подталкивали оппозиционеров к крайним формам борьбы со сталинским большинством.

^{Отвечая на запрос Сталина, Пятницкий раскрыл детали финансирования зарубежных компартий и подчеркнул, что все назначения в аппарат Коминтерна проходят через делегацию ВКП(б)}

^{Письмо О. А. Пятницкого И. В. Сталину}

^{20 марта 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 787. Л. 87]}

В критические моменты перехода лидерства в Коминтерне Сталин лично появлялся в стенах его Исполкома в здании на Моховой. По мнению генсека, в начале 1926 года главная опасность исходила от сторонников Зиновьева в левацком руководстве КПГ, которое хотя и было снято со своих постов после Берлинского съезда, но сохранило серьезное влияние в партийном базисе. На внеочередном заседании Президиума ИККИ Сталин пустился в пространные рассуждения о том, что «точка зрения справедливости и равномерности удара против правых и „ультралевых“ при всяких условиях и всякой обстановке — является ребяческой точкой зрения»[1440].

В Германии, еще не оправившейся от революционных потрясений, следует отказаться от «метода прямого натиска», а значит — избавиться от левацких настроений, которые «мешают партии приспособиться к новым условиям борьбы и открыть себе дорогу к широким массам германского пролетариата». В связи с этим Сталин предложил вычеркнуть из проекта резолюции по германскому вопросу фразу о борьбе против «правых», которая, как он признал, может стать актуальной при изменении внутриполитической ситуации в той или иной стране. Не пройдет и трех лет, и жупел «правого уклона» будет использован Сталиным для того, чтобы расправиться с оппозицией Бухарина — Рыкова — Томского.

^{А. С. Енукидзе, Ш. З. Элиава, М. И. Калинин, Г. Е. Зиновьев и Л. Б. Каменев}

^1920-е

^{[РГАСПИ. Ф. 667. Оп. 1. Д. 41. Л. 21]}

На Шестом пленуме Исполкома Зиновьев, оказавшись в Коминтерне в роли «зиц-председателя», неожиданно выступил за расширение самостоятельности отдельных партий, которым следует принимать политические решения и подбирать кадры без оглядки на Москву. Это не укрылось от внимательного взгляда Сталина: тот парировал, что зиновьевские слова могут создать «впечатление, что исполнительные органы ИККИ тут ни при чем, но что дело тут, собственно говоря, в ВКП(б), против которой и следует провести привлечение секций к активному руководству Коминтерном. Таким образом, вместо правильной постановки вопроса получается впечатление выпада против ВКП(б), все равно — хотел этого т. Зиновьев или нет»[1441].

В начале 1926 года Сталин попытался перетянуть на свою сторону Радека, который, приняв сторону Троцкого, был изолирован и от международной, и от коминтерновской работы. Узнав об этом, остававшийся еще на своем посту Председатель ИККИ выступил с резким протестом, чем вызвал следующую тираду генсека: «Видимо, тов. Зиновьев думает, что я сделал покушение на его прерогативы единоличного вершителя судеб Коминтерна. Видимо, тов. Зиновьев забывает, что мы все против единоличного руководства и единоличных поползновений кого бы то ни было…»[1442] Приведенная цитата выдает не только характерный стиль сталинской речи, но и внутреннюю логику его поведения, где дела с точностью до наоборот соответствовали словам.

Поддевая на тот момент своего главного оппонента везде, где только можно, Сталин старался не выпячивать собственную роль, исподволь готовясь к будущим фракционным сражениям. Так, после речи Зиновьева на Шестом пленуме он доверительно сообщил членам «русской делегации», что немецкие товарищи остались недовольны тем, что в ней отсутствовало осуждение ультралевого уклона в КПГ. Внешне решение было принято не в пользу немцев — разрешения на критику Зиновьева они так и не получили, но и последнему было рекомендовано внести соответствующие коррективы в свое заключительное слово[1443]. Это било по самолюбию Председателя ИККИ, но не давало ему достаточного повода для того, чтобы перейти в контрнаступление. Дело ограничилось очередной просьбой об отставке со своего поста в Коминтерне, которую Зиновьев адресовал в бюро «русской делегации». Хотя отставка была отклонена, регулярные проработки продолжались.

Генсек ЦК ВКП(б) не упускал ни малейшего повода для дискредитации своего недавнего товарища по «тройке». В делегации обсуждалось сообщение нового лидера КПГ Тельмана о том, что зиновьевцы хотят добиться его отставки. Хотя оно не нашло своего подтверждения, «осадочек остался». Зиновьеву пришлось оправдываться в ответ на обвинения, что он якобы распространял среди иностранных делегатов письмо Сталина Радеку, в котором первый сообщал второму о том, что с него снят запрет на работу в Коминтерне[1444]. Этот список можно было бы продолжать до бесконечности.

Противникам Сталина пришлось соблюдать все правила конспирации, чтобы сохранить связь со своими единомышленниками за рубежом. Воспользовавшись отсутствием генсека на заседании делегации 16 апреля, Зиновьев провел решение, осуждающее выпуск на немецком языке брошюры о внутрипартийных разногласиях, которая была подготовлена ЦК КПГ. Но даже такой малозначительный эпизод вывел Сталина из себя и заставил поднять вопрос на принципиальную высоту. Спустя три дня он писал Пятницкому: «Я не мог голосовать за такое решение ввиду незнакомства с указанным сборником. Теперь, когда я успел ознакомиться с этим сборником, должен сказать, что нет решительно никаких оснований возражать против издания сборника. Обо всем этом прошу довести до сведения Бюро делегации ВКП(б)» в Коминтерне[1445].

^{Контроль над коминтерновской прессой был важным рычагом борьбы за политическое наследство Ленина}

^{Письмо И. В. Сталина О. А. Пятницкому}

^{20 мая 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 508. Оп. 1. Д. 21. Л. 16]}

Зиновьевский аппарат и после этого инцидента продолжал щепетильно выискивать в прессе зарубежных компартий любые упоминания споров на прошлогоднем съезде российской партии, все еще надеясь, что данное поражение можно будет стереть со скрижалей истории или как минимум представить малозначительным эпизодом, заминкой в движении от победы к победе[1446].

Политические разработки самого Зиновьева, на тот момент все еще Председателя ИККИ, посвященные различным аспектам коминтерновской деятельности, без обсуждения откладывались в архиве «русской делегации». Переписка оппонентов изобиловала взаимными нападками. Так, отвечая Зиновьеву 15 мая 1926 года Сталин заявил, что в его письме «наткнулся на целых восемь сплетен и одно смехотворное заявление», и не преминул перечислить все его уклоны и шатания. В ход пошли даже аргументы от истории: «За период с 1898 года мы, старые нелегалы, успели побывать и поработать во всех районах России, но не встречали т. Зиновьева ни в подполье, ни в тюрьмах, ни в ссылках, если не считать нескольких месяцев работы тов. Зиновьева в Ленинграде. Наши старые нелегалы не могут не знать, что в партии имеется целая плеяда старых работников, вступивших в партию много раньше т. Зиновьева и строивших партию без шума, без бахвальства»[1447]. Его оппонент расценил такой тон письма как попытку сделать совместную работу невозможной, подчеркнув «нищету аргументов» и заявив, что «отвечать по существу на письмо не буду»[1448].

В мае 1926 года именно в «русской делегации», иногда именуемой в протоколах как «заседание членов Президиума ИККИ от ВКП(б)», произошли первые столкновения сталинского большинства и оппозиционеров вокруг оценок всеобщей стачки в Великобритании[1449]. Последние создали блок, который войдет в историю как «объединенная оппозиция». Зиновьев и Троцкий обвинили своих оппонентов в капитуляции перед руководством тред-юнионов в Англо-русском комитете профсоюзного единства (АРК). Этот орган изначально задумывался как верхушечный инструмент, призванный способствовать выходу советских профсоюзов из изоляции и налаживанию их контактов с Амстердамским Интернационалом. Инициатива его создания в мае 1925 года исходила от Москвы (формально — от руководства ВЦСПС), партнером стал Генеральный совет британских тред-юнионов.

Соглашение подразумевало как минимум отказ от взаимных нападок, и этот факт, несомненно, имел позитивное значение, уменьшая трещину в европейском рабочем движении. Лидеры ВКП(б) приспосабливали линию Коминтерна к реалиям укреплявшейся стабилизации в западном мире, пытаясь все-таки достучаться до зарубежного рабочего класса. В условиях экономического подъема теряли свой смысл многие идейные конфликты периода «бури и натиска» — и социал-демократам, и коммунистам, работавшим в профсоюзах, приходилось биться за «копейку на рубль».

Первый год существования АРК не дал заметных результатов, представители Генсовета умело лавировали между левыми настроениями рабочих масс и умеренными рекомендациями из Амстердама. В свою очередь, ВЦСПС так и не получил разрешения Политбюро на уступки британским профсоюзным боссам из-за сохранявшихся надежд на то, что ситуация в Европе рано или поздно обернется новыми революционными потрясениями. Всеобщая стачка британских рабочих укрепила эти надежды. Казалось, сбывались предсказания Троцкого, сделанные им в книге «Куда идет Англия?», дряхлевший британский империализм становился главным плацдармом нового приступа мировой революции.

В духе этого революционного утопизма и разворачивалось обсуждение английской стачки в руководстве ВКП(б). Ее результатом стал компромисс, в достижении которого немалую роль сыграло британское правительство. В советской прессе видели итоги стачки совершенно иначе: классовый конфликт был бесславно закончен из-за очередного предательства социал-реформистов, которые отказались даже принять материальную помощь от советских профсоюзов[1450]. Такое толкование открывало широкое поле для критики курса сталинского большинства слева.

Зиновьев разорвал достигнутое после съезда перемирие (подразумевавшее сохранение за ним поста председателя Коминтерна) и перешел в контрнаступление. 7 мая 1926 года на заседание Президиума ИККИ пришел сам Сталин (это случалось не часто), чтобы своим авторитетом освятить позицию, согласованную в Политбюро: «вопрос о стабилизации капитализма уже не существует, он решен ходом событий». Применительно к Великобритании речь шла даже о «зачатках двоевластия» и выдвигался лозунг создания в Лондоне «подлинно рабочего правительства»[1451].

Следует отметить, что это была консолидированная точка зрения всех членов Политбюро, хотя позже Молотов пытался присвоить лавры политической дальнозоркости одному только Сталину. В спорах с оппозиционерами ближайший соратник вождя доказывал, что именно последний «указал тогда на „гвоздь“ событий, а именно на задачу перевода стачки на политические рельсы и на необходимость выдвинуть лозунг: долой правительство консерваторов, да здравствует рабочее правительство. Им была намечена эта линия, которую все мы и в том числе Вы, т. Зиновьев, приняли полностью»[1452].

Сразу же после этой общепризнанной констатации начинались разногласия. Троцкий, занявший позицию «третьего радующегося» в ходе борьбы с «ленинградской оппозицией», в условиях новой расстановки сил вернул себе былую активность, заговорив о правых ошибках и капитулянтских настроениях сталинского большинства в Политбюро. Взгляды, сблизившие Троцкого и Зиновьева, касались не только английской стачки, но и других коминтерновских вопросов. Первый представил в «русскую делегацию» развернутый документ, подвергавший критике практически все аспекты деятельности международной организации коммунистов[1453]. Зиновьев, крайне неудачно стимулировавший «полевение» немецкой компартии в предшествовавшие годы, был вынужден уступить Троцкому лидерство в оппозиционном блоке[1454]. Оба не без оснований рассчитывали на то, что их шансы на успех серьезно увеличит отсутствие в Москве Сталина — в конце мая тот отправился в отпуск на Кавказ.

В шифропереписке Молотов сообщал Сталину, что оппозиционеры пытаются «произвести коренной, хотя и трусливый, пересмотр проводившейся линии», и выражал горячее желание отложить рассмотрение вопроса на Политбюро до возвращения генсека в Москву. Сталин, едва доехавший до места назначения, посчитал, что его соратники справятся и без него. Он согласился с их оценкой зиновьевских тезисов, добавив в нее грубый колорит. Его критические заметки на их полях говорят сами за себя: «дурак!» (неоднократно), «слишком ретиво», «грубо сказано», «к Троцкому!».

^{При обсуждении итогов всеобщей стачки в Великобритании Сталину приходится остужать пыл оппозиционеров, считавших, что это событие покончило со стабилизацией европейского капитализма}

^{Замечание И. В. Сталина на тезисах Г. Е. Зиновьева}

^{Май 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 197. Л. 92]}

Недовольство генсека вызвало и желание Зиновьева расправиться с АРК, и его тезис о крахе стабилизации европейского капитализма. Применительно к урокам английской стачки Сталин резонно заметил: «Считаю, что нападают буржуа, и рабочим не удается отстоять даже старые условия»[1455].

Для него как для опытного тактика была ясна подоплека активности Зиновьева и Троцкого: «…видимо, они хотят на английском вопросе отыграться и вернуть все проигранное раньше». Нельзя не согласиться с издателями переписки двух вождей, которые сделали вывод, что любое международное или внутриполитическое решение принималось Сталиным исходя из курса на собственное единовластие.

Чувствуя накаленную атмосферу в Москве, он советовал попросту не реагировать на требования оппозиционеров: «…отложите вопрос еще на неделю и пошлите их к черту». Однако традиции коллективного руководства были еще слишком сильны, чтобы игнорировать мнение двух членов Политбюро, выраженное в почти ультимативной форме[1456]. Сталинской фракции пришлось принять бой в отсутствие своего лидера. В аппарате Бухарина лихорадочно готовились контртезисы, которые среди прочего должны были «разоблачить авантюристический отзовизм в вопросе о разрыве с Генсоветом»[1457].

Генсек продолжал держать ситуацию под личным контролем, ежедневно отправляя в столицу письма и шифровки. Его соратники, остававшиеся на хозяйстве, приложили максимум усилий для дискредитации Зиновьева. В день заседания они получили развернутое напутствие Сталина с перечислением всех ошибок Председателя ИККИ в вопросах об английской стачке, перевороте Пилсудского и китайской революции. В нем без каких-либо оснований был сделан прозрачный намек на то, что взгляды Зиновьева олицетворяют собой правый уклон («эти ошибки носятся в воздухе и находят поддержку в правых течениях Коминтерна»)[1458].

Надолго отложить решающее столкновение по вопросу об английской стачке не удалось — слишком «горячим» был накопившийся материал. Заседание Политбюро 3 июня 1926 года велось под стенограмму, продолжалось около шести часов и завершилось вполне предсказуемо. Троцкий, поддержанный Зиновьевым, обрушился с критикой на нерешительность и капитулянтство своих оппонентов, которые не использовали потенциал АРК для реальной поддержки бастующих. Но взяв однажды Англо-русский комитет под защиту, Сталин и Бухарин уже не могли критически пересмотреть его задачи и возможности после поражения всеобщей стачки.

Споры о ее уроках и дальнейшей судьбе комитета не затихали и после 3 июня. Сталин умело повышал ставки, заставляя своих сторонников сплотиться вокруг собственной линии. Спустя две недели он писал Молотову и Бухарину, что Зиновьев, Троцкий и их соратники «задумали взорвать партию через ИККИ. Я не очень верю в возможность взрыва, но большая тряска вполне возможна». В этом письме генсек набрасывал план действий по нейтрализации оппозиционеров, отказываясь от дипломатических выражений: «Я думаю, что в скором времени партия набьет морду и Троцкому, и Грише с Каменевым, и сделает из них отщепенцев вроде Шляпникова»[1459].

Нарастание остроты дискуссий в «русской делегации» шло рука об руку с оттачиванием аппаратной техники дискредитации оппозиционеров. По мнению Сталина, «группа Зиновьева стала вдохновителем всего раскольничьего в оппозиционных течениях, фактическим лидером раскольничьих течений в партии». Имея серьезное влияние в Исполкоме Коминтерна, она ведет себя «наглее всякой другой группы, давая образцы „смелости“ и „решительности“ другим течениям»[1460]. Следовательно, на предстоящем пленуме ЦК ВКП(б) нужно было сосредоточить удар именно на этой группе, а Зиновьева попросту убрать из Коминтерна.

В переписке с соратниками Сталин набрасывал примерный план действий: если Зиновьев прилюдно подаст в отставку с поста Председателя ИККИ, «мы должны ее принять. Во всяком случае после вывода из Политбюро Зиновьев не может быть уже предом, — это поймут все секции и сделают сами необходимый вывод. Мы перейдем тогда от системы преда к системе секретариата ИККИ»[1461]. Сталин предлагал перенести на Коминтерн систему «коллективного руководства», которая формально существовала в российской партии после смерти Ленина, но не помешала ее генеральному секретарю добиться полного единовластия.

Неожиданно второй фронт открыли британские коммунисты, назвавшие АРК «дипломатическим инструментом Советской России»[1462]. Зиновьев не замедлил воспользоваться этим фактом, чтобы заострить вопрос о «правых уклонистах» в компартии Великобритании и их покровителях в ВКП(б). Сталин ответил асимметрично. Едва вернувшись в Москву, он принял участие в заседании «русской делегации» 7 июля 1926 года, где поднял вопрос об ошибках Зиновьева в оценке майского государственного переворота, совершенного Пилсудским в Польше.

Стенограммы данного заседания не сохранилось, но можно быть уверенным в том, что генсек повторил аргументы, сформулированные в письмах Молотову: сразу после переворота Зиновьев представил проект указаний польским коммунистам, где «Пилсудский рассматривался как антифашист, где движение Пилсудского рассматривалось как революционное». Отсюда делался легко предсказуемый вывод: «Я уверен, что ошибки польских коммунистов, о которых так сладострастно пишет теперь Зиновьев, целиком навеяны им глубоко оппортунистической позицией Зиновьева о якобы революционном характере авантюры Пилсудского»[1463].

В условиях бурно развивавшегося конфликта с лидерами «объединенной оппозиции» фракции большинства в Политбюро не оставалось ничего иного, как использовать административный ресурс. На июльском пленуме ЦК ВКП(б) 1926 года доклад об английской стачке делал уже не Зиновьев, а Бухарин. Левые оппоненты, на пленуме выступившие с развернутой декларацией, были обвинены им в «забегании вперед» и необоснованных ожиданиях революционного взрыва в самом сердце Британской империи. Если выступления оппозиционеров были щедро пересыпаны ленинскими цитатами, то Сталин в своем докладе не менее усердно цитировал самого Зиновьева, являвшегося в свое время горячим сторонником АРК. Он сконструировал «теорию перепрыгивания» оппозиционеров через закономерные этапы в развитии рабочего движения[1464], хотя этим грешило все большевистское руководство.

6.5. Финальные битвы с оппозицией

Вернувшись после июльского пленума ЦК ВКП(б) 1926 года к прерванному отпуску, Сталин продолжал обдумывать механизм снятия Зиновьева с поста Председателя ИККИ. При его участии были «организованы» соответствующие инициативы снизу: с предложением о смене руководства выступили компартии Великобритании и Германии. «Было бы непонятно и неестественно, если бы мы (ВКП) „увильнули“ от вопроса о снятии в то время, как вопрос поставлен всей обстановкой, а две западные партии определенно предлагают снятие». Загвоздка заключалась в том, что для такого шага нужно было созывать конгресс, но и тут поднаторевший в аппаратных играх генсек нашел лазейку: «Если все партии [Коминтерна. — А. В.] или громадное их большинство выскажутся за снятие Григория, то такое высказывание можно будет смело считать как подлинную волю всех партий, т. е. всего конгресса»[1465]. Не прошло и трех месяцев, как данный сценарий был реализован с точностью до мелочей. Октябрьский пленум ЦК ВКП(б) в связи с тем, что Зиновьев «лишился доверия со стороны ряда коммунистических партий», признал невозможной его дальнейшую работу в Коминтерне, а Седьмой расширенный пленум ИККИ 22 ноября 1926 года продублировал это решение.

В последующем борьба сталинского большинства и оппозиции в коминтерновских вопросах напоминала перетягивание каната: стороны уперлись на своих позициях, пытаясь рывками вывести противника из состояния равновесия. Чем больше Зиновьев и Троцкий настаивали на немедленном разрыве с предателями из Генсовета, тем сильнее их оппоненты подчеркивали позитивное значение АРК. В пользу последних сработало резкое обострение советско-британских отношений в мае 1927 го-да, так называемая военная тревога. Еще 1 марта 1927 го-да Сталин в одной из бесед с рабочими обещал: войны у нас не будет ни весной, ни осенью этого года[1466]. Однако майские события — налет на советское торговое представительство в Лондоне, враждебная кампания в прессе и, наконец, разрыв дипломатических отношений — заставили руководство ВКП(б) признать реальную опасность военной интервенции со стороны Великобритании.

Международные события в очередной раз активизировали оппозицию. Троцкий заговорил о том, что руководство страны, прикрываясь угрозой новой войны, отошло от принципов революционной политики. «Тем с большей непримиримостью на этом оселке надо проверять основные направления [деятельности] Коммунистического Интернационала»[1467]. Продолжая защищать АРК в пику оппозиционерам, «дуумвират» дал новое обоснование его существования: теперь он рассматривался как средство «дипломатической защиты» СССР. Средство достаточно странное, поскольку в переписке со своими соратниками Сталин признавал, что лидеры Генсовета тред-юнионов «помогают своим хозяевам начать и провести войну» против Советского Союза[1468].

^{Решающий удар по лидерам «объединенной оппозиции» готовился долго и основательно}

^{Постановление Пленума ЦК и ЦКК ВКП(б) о снятии Г. Е. Зиновьева с поста председателя Коминтерна, о выводе Л. Д. Троцкого из членов, а Л. Б. Каменева — из кандидатов в члены Политбюро}

^{23 октября 1926}

^{[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 79. Л. 98]}

«Военная тревога» пришлась фракции большинства как нельзя более кстати, поскольку позволила ей ужесточить борьбу против «объединенной оппозиции», аргументировав ее необходимостью обеспечения единства советского государства в критический период. «Идя на подготовку обороны, мы должны создать железную дисциплину в нашей партии… Мы должны обуздать всех тех, кто раскалывает наши братские партии на Западе и на Востоке». И далее генсек формулировал позитивную программу: «Интернационалист тот, что безоговорочно, без колебаний, без условий готов защищать СССР, потому что СССР есть база мирового революционного движения»[1469]. Для руководителей Коминтерна не оставалось никаких сомнений в том, что подобный призыв означал выкорчевывание остатков внутрипартийной демократии в зарубежных партиях, формирование нового поколения функционеров, для которых решающим качеством движения наверх будет беспрекословное подчинение голосу Москвы.

Попытка привести международную политику СССР в соответствие с реалиями стабилизации в западных странах, перевести ее на рельсы сосуществования двух общественных систем из-за давления оппозиции завершилась полным провалом, став дополнительным катализатором внутрипартийного конфликта. Выдвижение реальной альтернативы «героическому прошлому» большевизма было чревато идейным поражением прежде всего потому, что партийная масса продолжала жить этим прошлым, оно не только сплачивало ВКП(б) изнутри, но и оправдывало ее абсолютную власть над Россией. Поэтому Сталин и Бухарин ограничивались идейной обороной на коминтерновском фронте, ведя активное наступление на оппозицию вначале в кадровой сфере, а затем и используя аппарат полицейских репрессий.

^{На пике конфликта в партийном руководстве Сталин, находившийся на Кавказе, призывал своих сторонников к решительным действиям против объединившихся оппозиционеров}

^{Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову}

^{23 июня 1927}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5388. Л. 48]}

Следует отметить, что оппозиционная активность Троцкого и Зиновьева не прошла бесследно ни для социально-экономического курса российской партии, ни для ее международной политики. Отказ тред-юнионов от дальнейшего поддержания едва теплившейся жизни АРК (сентябрь 1927 года) совпал с переходом Коминтерна к тактике «класс против класса». Хотя в качестве ее синонима ИККИ усиленно насаждал формулу «единый рабочий фронт снизу», на самом деле для западных компартий это был путь в тупик внутриполитической изоляции. Увязав новую тактику с именем Бухарина и устранившись на целый год от работы в Коминтерне, Сталин подготовил себе почву для нового шага в направлении «великого перелома».

24 сентября 1927 года «дуумвират» вел переговоры с Тальгеймером, который настаивал на возвращении в Германию, но отказывался давать обязательство о неучастии в партийной работе. В то время как Бухарин пытался разрешить ситуацию в пользу бывшего лидера КПГ, который против своей воли удерживался в Москве (тем более что это вполне соответствовало курсу на «концентрацию партийных сил», принятому Эссенским съездом), Сталина волновало прежде всего недопущение какой бы то ни было фронды в рядах немецких коммунистов. Позже Тальгеймер ссылался на заявление генсека о необходимости отсрочить его отъезд в Германию на полгода, если он не даст требуемого обязательства: «…это равноценно фактической отмене единогласного решения пленума ЦК КПГ, по которому мое возвращение не ставится в зависимость ни от каких условий»[1470].

Пленум 9 сентября 1927 года действительно принял такое решение вопреки мнению Тельмана, и тот обратился к «русским товарищам», которые не смогли отказать ему в дружеской услуге. В результате Тальгеймер еще в течение целого года не мог получить разрешения на выезд из СССР. Подобные конфликты между Сталиным и Бухариным на первых порах выглядели досадными мелочами, однако неуклонно вели к тому, что в их отношениях росла напряженность и накапливалось взаимное недоверие. Рано или поздно такая динамика должна была достичь точки кипения и взорвать существовавшее соотношение сил в Политбюро ЦК ВКП(б), которое к концу 1927 года добилось административной победы над сторонниками «объединенной оппозиции».

6.6. Китайская революция на фоне конфликта в партийном руководстве

Сюжеты, связанные с ролью Сталина при определении внешнеполитического курса СССР в межвоенные годы, не обойдены вниманием отечественных и зарубежных исследователей. К сожалению, их коминтерновская составляющая отходит на второй план, что связано с желанием показать советского лидера представителем твердой «реальполитик», для которого вопросы идеологии — всего лишь яркая упаковка прозаического параллелограмма сил. Кстати, в этом Сталина обвиняли уже соперники в борьбе за ленинское наследство[1471]. Китайская линия советской внешней политики в 1920-е годы в меньшей степени страдает преувеличенным вниманием к силовой составляющей, хотя и здесь немало историков предпочитали видеть в генсеке прежде всего «национал-большевика», ставившего стратегическую безопасность СССР выше интересов мировой революции[1472].

На самом деле Сталину приходилось принимать в расчет сложный параллелограмм сил, оказывавших воздействие на состояние дел в Китае. Лагерь империалистов был представлен западными державами и Японией, с советской стороны действовал Коминтерн и военные эксперты, с китайской — Гоминьдан и китайские коммунисты. Китайская комиссия ЦК ВКП(б) в известной мере осуществляла координацию революционного лагеря, координировала военную и финансовую помощь. Для максимального приближения командного пункта Коминтерна к революционным событиям в Шанхае было создано Дальневосточное бюро ИККИ[1473].

В 1925 году начинается новый период в китайской политике Коминтерна, в ходе которого она попадает под влияние сталинских установок. На первых порах они выглядели ультралевыми, большое влияние на их генезис оказала позиция индуса М. Роя, который работал в Коминтерне и считался одним из главных экспертов по колониальным и зависимым странам[1474]. В феврале 1926 года генсек запросил руководителя Дальневосточного отдела ИККИ Г. Н. Войтинского о состоянии дел в Китае и ответ последнего разослал членам Политбюро. В нем ничего не говорилось о революционной составляющей китайской внутренней политики, за исключением того, что в последнее время выросла популярность левого крыла Гоминьдана, базой которого выступало Кантонское правительство[1475]. В тот момент Сталин удерживал китайских революционеров от крупномасштабных военных операций, настаивая на «внутреннем укреплении власти» и формировании новых армейских соединений[1476].

^{Григорий Наумович Войтинский}

^{[Из открытых источников]}

В дни работы Шестого пленума Политбюро приняло решение о нецелесообразности немедленного приема в Коминтерн Гоминьдана[1477], ибо он должен сохранить свое «национальное лицо», не отталкивая от себя буржуазию и крестьянство коммунистическими формулировками. Отказ Чан Кайши от блока с китайскими коммунистами, так называемый переворот в Гуанчжоу, совершенный 20 марта 1926 года, вызвал в Москве настоящий шок, хотя советники по военной и дипломатической линии неоднократно предупреждали о реальности такого варианта развития событий[1478]. Тем не менее сталинское Политбюро продолжало настаивать на недопустимости разрыва между КПК и Гоминьданом, во всяком случае до обсуждения этого вопроса на конгрессе Коминтерна[1479] (пройдет более двух лет, прежде чем будет созван очередной форум мировой организации коммунистов). Успешный Северный поход Чан Кайши воспринимался в Москве как катализатор развертывания в Китае аграрного движения.

На протяжении 1926 года Сталин являлся одним из главных докладчиков на заседаниях Политбюро ЦК ВКП(б) при обсуждении китайского вопроса, отстаивая линию на концентрацию сил в районах, уже находившихся под контролем революционных сил. При этом местная компартия должна была оставаться лояльным союзником Гоминьдана, сохраняя и укрепляя свое влияние внутри национально-освободительного движения[1480]. 23 сентября 1926 года он выступил в китайской комиссии ИККИ, дав завышенную оценку успехов китайских коммунистов (вероятно, в ее основу были положены успешные действия революционной армии в Северном походе). Речь шла о том, что они должны бороться за лидерство в Гоминьдане подобно тому, как большевики завоевали на свою сторону Советы рабочих и крестьянских депутатов в России. «Роль инициатора и руководителя китайской революции, роль вождя китайского крестьянства должна неминуемо попасть в руки китайского пролетариата и его партии»[1481]. На первых порах они должны решить задачи буржуазно-демократического этапа революции (конфискация помещичьих земель, устранение господства удельных феодалов-милитаристов), но затем перейти к «национализации наиболее важных фабрик и заводов».

^{Цай Хэсэнь был одним из основателей компартии Китая и в середине 1920-х годов являлся представителем КПК в Исполкоме Коминтерна}

^1920-е

^{[Из открытых источников]}

Выступление генсека на китайской комиссии Седьмого пленума ИККИ 30 ноября 1926 года было опубликовано отдельной статьей «О перспективах китайской революции». Он призывал КПК овладеть командными постами в революционной армии и ставить перед собой задачу перехода «к некапиталистическому или, точнее, к социалистическому развитию Китая», не раскрывая детально, что под этим подразумевается[1482]. Вопрос о создании крестьянских Советов, который ставили отдельные эксперты по китайскому вопросу, был снят с повестки дня как преждевременный.

Докладчик остудил горячие головы в экспертном сообществе Коминтерна, для которых ортодоксальный марксизм сводился к перенесению в Китай опыта Российской революции: нет никаких оснований исходить из того, что «у китайцев должно повториться точь-в-точь то же самое, что имело место у нас в России в 1905 году». Выступая в унисон с Бухариным, Сталин сделал ставку на постепенность преобразований, логика которых сама по себе приведет массы к постановке социальных задач. «Из его выступления становилось ясно, что тот идеал, который сложился у него в предшествующий период, лишь временно отодвинулся в будущее». Однако путь к нему, нацеленный на вытеснение из национально-освободительного движения потенциальных союзников коммунистов, «резко контрастировал с ленинской теорией антиколониальных революций»[1483].

Сталин участвовал в редактировании текста резолюции пленума по китайскому вопросу, которая была принята на заседании 16 декабря. В ней был провозглашен подразумевавшийся и ранее стратегический курс на социалистическую перспективу, т. е. установление диктатуры пролетариата и крестьянства. Однако без открытого разрыва с Гоминьданом это была иллюзорная перспектива — последний «не мог и не собирался отказаться от суньятсеновской доктрины национальной революции в пользу революции рабоче-крестьянской, так же как коммунисты не могли отказаться от идей классовой борьбы в пользу классового мира»[1484]. Но Коминтерн, следуя указаниям Москвы, продолжал настаивать на участии коммунистов как в национальной, так и в рабоче-крестьянской революции в Китае.

По инициативе Сталина Политбюро 3 марта 1927 года вновь подчеркнуло необходимость всемерно маскировать финансовую и политическую помощь Москвы китайским коммунистам, вплоть до цензуры центральных газет и создания особой коммерческой структуры, которой поручалось заняться отправкой в Китай оружия[1485]. К этому моменту Национально-революционная армия установила свой контроль над центральными провинциями страны, что привело к заметному подъему массовых крестьянских выступлений в долине реки Янцзы. Однако эти успехи привели к поляризации сил внутри Гоминьдана и даже заявлению Чан Кайши, что он готов подчиниться новому составу Уханьского правительства. Как выяснилось вскоре, это была лишь временная уступка левому крылу и искусный обманный ход, незаметный из далекой Москвы.

^{Лев Михайлович Карахан}

^1920-е

^{[Из открытых источников]}

Генсек с удвоенной силой обратился к анализу китайской революции. Вместе с Бухариным и Л. М. Караханом он подготовил телеграмму для ЦК КПК, в которой партии предлагалось воздерживаться от любых действий, способных спровоцировать репрессии со стороны Гоминьдана[1486]. Выступая на московском партактиве 5 апреля 1927 года, он провел интересные параллели между российской и китайской революциями. Во втором случае мы имеем дело не только с буржуазно-демократической, но и национально-освободительной революцией, а посему сравнение Чан Кайши с Керенским или Церетели неуместно. Если в Октябре большевики свергли Временное правительство, то в Китае «выкидывать министров-капиталистов скоро нельзя. Поэтому горячие речи Радека загубят революцию. Против Китая империалисты стеной, и кто этого не понимает, тот ошибается». Генсек уверял собравшихся в том, что у ВКП(б) «каналов воздействия на Гоминьдан достаточно. Мы не будем подчеркивать своей руководящей роли. Кричать нечего»[1487].

После «кровавой бани» в Шанхае, устроенной верными Чан Кайши войсками неделей позже, Сталин вынужден был отказаться от иллюзий в отношении его «приручения», но продолжал настаивать на том, что следует вести дело к внутреннему расколу Гоминьдана, противопоставляя военной верхушке его левое крыло. Оно контролировало значительную территорию Китая и располагалось в Ухане, где коммунисты все еще могли действовать легально. В таком духе были выдержаны тезисы Сталина для пропагандистов, одобренные Политбюро и сразу же опубликованные «Правдой»[1488].

Переворот Чан Кайши поставил под вопрос всю китайскую политику ВКП(б) и Коминтерна, не оставив места для громких заявлений о единстве антиимпериалистических сил в стране. Вместо тезисов Зиновьева, посвященных апрельским событиям в Китае, партии был представлен ответ Политбюро на них, подготовленный Сталиным в мае. В нем перечислялись ошибочные положения тезисов, а также подчеркивался тот факт, что на Седьмом пленуме ИККИ оппозиция вообще не представила своей платформы по китайскому вопросу. Генсек продолжал настаивать на том, что «антиимпериалистический характер китайской революции является базой существования Гоминьдана», а «наличие в данный момент единого фронта империалистов в Китае создает громадные трудности для китайской революции, замедляет темп ее развития».

Переворот Чан Кайши означает не поражение революции как таковой, а «поворот от революции общенационального объединенного фронта к революции аграрной» с центром в Ухане, т. е. символизирует отход национальной буржуазии от революционного процесса[1489]. Сталинский тезис о «двух Гоминьданах» — буржуазном и крестьянском — отдавал должное марксистской ортодоксии, однако в гораздо большей степени выглядел схоластикой, характерной для левых радикалов вообще. Споры о том, чья позиция в китайском вопросе была «левее», являются беспредметными, потому что и сталинское большинство, и объединенная оппозиция не предлагали китайским коммунистам перспективы борьбы, опирающейся на реальную расстановку сил в лагере национальной революции.

Ответ Политбюро на зиновьевские тезисы был дополнен специальным письмом, адресованным в Исполком Коминтерна, в котором шла речь о письмах и статьях оппозиционеров, направленных руководящим инстанциям разного профиля за последний месяц. В письме подчеркивалось, что все эти документы носят ярко фракционный характер, а заявления о гибели китайской революции призваны прикрыть «гибель одной маленькой фракции, фракции Зиновьева и Троцкого, обанкротившейся на глазах у всех»[1490]. Сохраняя внешнюю лояльность международному центру коммунистического движения, письмо не столько информировало ИККИ о реальном положении дел в партийном руководстве, сколько навязывало Коминтерну ту точку зрения на оппозицию, которую продвигало сталинское большинство.

^{Речь И. В. Сталина на заседании Восьмого пленума ИККИ по китайскому вопросу была полна выпадов против Л. Д. Троцкого: «Он напоминает больше актера, чем героя»}

^{24 мая 1927}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1006. Л. 98]}

Во время пребывания в летнем отпуске на Кавказе Сталин вел активную переписку с «друзьями в Политбюро», его письма являются уникальным источником для реконструкции его взглядов по китайскому вопросу. «В этих письмах, по сути дела, была уже сформулирована общая концепция нового этапа китайского революционного процесса. Сталин охарактеризовал его как этап, носящий по-прежнему буржуазный характер, согласившись признать только частичное поражение революции»[1491]. Он шаг за шагом сдвигался влево, перенимая установки оппозиции, которая в конце июня выставила требование немедленного ухода КПК из Гоминьдана и выдвижения лозунга рабочих, крестьянских и солдатских Советов[1492]. Хотя этот процесс сопровождался зубодробительными обвинениями в адрес Зиновьева и Троцкого (последнего генсек собирался отправить в Японию — пока еще полпредом[1493]), верные генеральной линии партийцы все меньше понимали, в чем же состоит различие между линией большинства и оппозицией.

Генсек до последнего держался за идею раскола Гоминьдана, хотя и признавал серьезную угрозу того, что его левое крыло, базировавшееся в Ухане и продолжавшее сотрудничать с коммунистами, подчинится требованиям из ставки Чан Кайши, находившейся в Нанкине, и это будет равнозначно контрреволюционному перевороту. «Нужно всемерно настаивать на неподчинении Уханя Нанкину, пока есть возможность настаивать… Уверяю, что стоит из-за этого отдать Уханю лишних 3–5 миллионов, лишь бы иметь заручку, что Ухань не сдается на милость Нанкину и деньги не пропадут даром»[1494]. Когда писались эти строки, судьба уханьских коммунистов уже была предрешена — Национальное правительство пошло на союз с Чан Кайши, что было оформлено соглашением 15 июля 1927 года. Вопрос о сотрудничестве КПК и Гоминьдана тем самым был снят с повестки дня.

Финансовые субсидии и поставки оружия давно уже стали одним из главных рычагов продвижения вперед мировой пролетарской революции даже в отсталых странах, где пролетариат (как и в России 1917 года) не составлял большинства населения. Коминтерн в данном случае выступал лишь посредником и передатчиком, не имея в своем распоряжении серьезных материальных ресурсов. В своих письмах, адресованных Молотову и Бухарину, Сталин готовил почву для того, чтобы возложить всю ответственность за очередное поражение на уханьское правительство и лидеров КПК, отведя удар от себя и своей группы в руководстве ВКП(б).

Досталось только советникам, работавшим в Китае: Бородина, якобы проспавшего предательство Чан Кайши, сменил Ломинадзе, которого многие в тот момент считали любимчиком вождя[1495]. При этом генсек по-прежнему настаивал на продолжении работы КПК «на периферии», т. е. в местных организациях Гоминьдана[1496]. Вскоре, получив новые материалы о китайских событиях, он признал нереалистичность такой перспективы: компартии придется пройти ту же полосу испытаний, что и большевикам в период между революциями 1905 и 1917 годов — «подполье, аресты, избиения, расстрелы, измены в своей среде, провокации».

Сталин выражал сомнения в том, что нынешнее руководство КПК сможет пережить этот период, поскольку оно до сих пор не приучено к «железной дисциплине» большевистского типа. Кроме того, «в ЦК нет ни одной марксистской головы, способной понять подоплеку (социальную подоплеку) происходящих событий». При этом генсек сохранял коминтерновскую логику взаимоотношений центра и национальных секций, предлагая отправить в Китай новую группу советников, которые станут своего рода чрезвычайными комиссарами во всех структурах партийного аппарата. «Эти „няньки“ необходимы на данной стадии ввиду слабости, бесформенности, политической аморфности и неквалифицированности нынешнего ЦК. ЦК будет учиться у партсоветников. Партсоветники будут восполнять громадные недочеты ЦК КПК и его областных верхушек. Они же послужат (пока что) гвоздями, скрепляющими нынешний конгломерат в партию»[1497]. В этих словах слышны отзвуки Гражданской войны, выигранной большевиками, именно таким образом насаждалась советская власть на национальных окраинах огромной страны, именно по такой логике действовал Наркомат по делам национальностей, который в то время возглавлял сам Сталин.

Он так и не смог решить задачу, казавшуюся неразрешимой: самому заниматься вопросами китайской революции, неизбежно продвигаясь «от поражения к поражению», или предоставить эту неблагодарную работу другим, что тоже грозило потерей авторитета и влияния. Летом 1927 года «китайская политика оставалась самым большим источником беспокойства для Сталина… Коминтерн дал разрешение на проведение в Китае ряда вооруженных выступлений, которые в дальнейшем были названы „восстаниями осенней жатвы“. Троцкий критиковал Сталина за то, что тот полагал, будто китайская буржуазия способна встать во главе революции, в то время как та замышляла контрреволюцию»[1498]. И вся эта неразбериха усугублялась волюнтаристскими лозунгами вроде курса на образование в стране рабоче-крестьянских Советов.

По возвращении из отпуска в Москву Сталин разъяснял своему эмиссару, что призыв к образованию Советов и агитация за них — не одно и то же. «Вы не поняли директиву. Мы не предлагали создание советов, мы говорили лишь о пропаганде идеи советов. Наш практический лозунг состоит в воссоздании революционного Гоминьдана вместе с коммунистами и организации надежной армии вокруг такого Гоминьдана»[1499]. Под подобной интерпретацией советских лозунгов мог бы подписаться и Троцкий, хотя она и в таком виде не соответствовала реальному соотношению сил в революционном Китае. Ввиду отсутствия общепризнанной центральной власти в стране следовало устраивать попытки вооруженного захвата власти в крупных городах, превращая их в «советские районы». В целях конспирации и для личной подстраховки Сталин предпочел не проводить данную линию через Политбюро, а давать устные инструкции доверенным лицам, главным из которых осенью 1927 года стал Ломинадзе. Через него китайские коммунисты получили явно запоздавшее распоряжение о выходе из Гоминьдана. Революция, начавшаяся в стране еще в 1912 году и стоившая китайскому народу огромных жертв, закончилась.

6.7. Сталин и Бухарин — вместе или порознь?

Первые искры непонимания внутри «дуумвирата» пришлись на рубеж 1927–1928 годов и были связаны с очевидными провалами китайской политики Коминтерна. Бухарин почувствовал, что его партнер все более активно вмешивается в сферу деятельности международной организации коммунистов, в которой он сам начинал чувствовать себя хозяином. Без его участия эмиссары Сталина в дни работы Пятнадцатого съезда ВКП(б) устроили в китайском Кантоне вооруженное выступление. Фактически это была первая попытка реализовать на практике установку на переход к советскому этапу революции, которую сталинское большинство перехватило у оппозиционеров. Социал-демократическая печать западных стран писала о том, что кантонское восстание было задумано как «подарок съезду»[1500]. Оно было дилетантски подготовлено и началось стихийно, не имея ни осмысленного плана, ни достаточной материальной базы. Спустя пару дней вооруженные бои, стоившие жизни нескольким тысячам революционеров, закончились. Кантонское восстание было жестоко подавлено, вызвав новую волну антикоммунистических репрессий по всему Китаю.

Пришло время поиска виновных в разгроме кантонских рабочих. Ломинадзе, чувствуя расположение Сталина, руководствовался известным принципом: лучшая оборона — это наступление. Вместо покаяния он начал критиковать некий «правый уклон» руководителей Коминтерна в китайском вопросе, имена пока не назывались, но всем посвященным было очевидно, что речь идет о бухаринской оценке кантонского восстания как путча. Бухарин не остался в долгу и в ходе Девятого пленума ИККИ выступил с критикой левацких настроений во вверенном ему ведомстве, так же не называя имен. Ситуация накалилась настолько, что Ломинадзе подал заявление с просьбой освободить его от работы в Коминтерне, поскольку он не согласен с проектом резолюции, но выступать против решений собственной партии считает для себя невозможным[1501].

^{Заявление В. В. Ломинадзе в китайскую комиссию Девятого пленума ИККИ с правками И. В. Сталина}

^{24 февраля 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 2. Д. 71. Л. 1]}

Сталин оказался в выгодном положении «третьего радующегося». Нападки левацки настроенной молодежи (в дискуссию включился и представитель КИМ Шацкин) на Бухарина возвышали его над схваткой, позволяли выступить в роли верховного арбитра, как когда-то поступал Ленин. Не давая в обиду своего выдвиженца, генсек лично поправил формулировки заявления Ломинадзе в сторону смягчения: «Ввиду этого отказываюсь от своего права защищать свои взгляды как в комиссии, так и на пленуме. Само собой понятно, что я обязуюсь без оговорок поддерживать решения ЦК ВКП(б) и ИККИ по китайскому вопросу и проводить их в жизнь»[1502].

Проект резолюции пленума по китайскому вопросу готовился в секретариатах Бухарина и Сталина, хотя при внесении документа на обсуждение в «русскую делегацию» их подписи были сняты. Согласно записке своего секретаря И. П. Товстухи, Сталин особо очертил военный аспект работы КПК: «ИККИ считает, что главной задачей партии в советизированных крестьянских районах является проведение аграрной революции и организация частей Красной Армии в расчете, что эти части будут постепенно объединяться потом в одну общую всекитайскую Красную Армию»[1503].

После одобрения Политбюро резолюция была практически слово в слово принята пленумом, породив еще один гнилой компромисс. В ней не содержалось ни свежих политических оценок, ни серьезного разбора кантонских событий[1504]. «В сравнении с обычными в таких случаях наказаниями, пленум Коминтерна поступил с Ломинадзе и Нейманом довольно мягко, что можно объяснить покровительством Сталина. Главная вина за поражение в Китае на этом заседании, само собой разумеется, была возложена на руководство КПК. Однако в Москве хорошо понимали слабость подобных объяснений, становившихся богатой почвой для контраргументов партийной оппозиции»[1505].

Вторым спорным пунктом в ходе пленума стали проблемы германской компартии. К ней у большевиков было особое отношение — Германия считалась образцовой страной организованного рабочего движения, а после поражения в Первой мировой войне — к тому же и «полигоном мировой революции»[1506]. Традицией, заложенной еще при Ленине, являлись встречи делегаций двух партий на конгрессах и пленумах Коминтерна, в ходе которых обсуждались не только внутренние проблемы КПГ, но и общее видение международных перспектив. Со второй половины 1920-х годов. Сталин неизменно участвовал в этих встречах[1507], а во время Девятого пленума собственноручно написал ее резолюцию.

Поддерживая группу Тельмана в руководстве КПГ и размышляя о перспективах борьбы за лидерство в собственной партии, генсек в первый пункт этого документа внес «правую опасность», равно как и примиренческое отношение к ней. «Только на основе этой линии могут и должны быть созданы действительное единство руководства и действительная концентрация революционных сил в партии»[1508]. Несмотря на то, что в резолюции было употреблено слово «концентрация», на самом деле его толкование было совершенно иным, нежели то, что было дано Эссенским съездом КПГ в марте 1927 года. В Эссене под «концентрацией» подразумевалось объединение в партийном руководстве всех фракций и течений, признающих коммунистическую платформу, поиск компромиссов и недопущение претензий на единоличную власть.

Особых успехов эта тактика не принесла, и под давлением Тельмана (а также стоявшего за ним Неймана) Сталин предложил вернуться к опробованному в последние годы внутрипартийной борьбы методу «отсечений». Понятие «правая опасность» в зарубежных компартиях было настолько размытым, что под него можно было подвести любое инакомыслие, бросавшее вызов поддерживаемому Москвой лидеру. Проблема заключалась в том, что эссенская тактика подразумевала сохранение в руководстве КПГ старых кадров со «спартаковским» прошлым, которых пытались отодвинуть на второй план вожди нового поколения. Так, в ходе встречи двух делегаций было решено, что ни Брандлер, ни Тальгеймер не будут выдвинуты в качестве партийных кандидатов на предстоявших выборах в рейхстаг.

^{Схема программы Коминтерна, предложенная И. В. Сталиным}

^{Март 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 493. Оп. 1. Д. 42. Л. 87]}

Однако именно «спартаковцы» являлись идейно и лично близкими Бухарину, который видел в них гарантию сохранения связи КПГ не только с радикально настроенными рабочими, но и с левой интеллектуальной элитой Германии. Артур Эверт, Эрнст Мейер, Клара Цеткин оставались к 1928 году в орбите КПГ, несмотря на все предшествовавшие чистки и гонения. Кстати, последняя была единственным участником встречи, который воздержался при голосовании сталинской резолюции. Мы не знаем, о чем думал Бухарин, голосуя за нее, но эта резолюция сыграет в его политической биографии роковую роль.

6.8. Сталинские акценты программы Коминтерна

Пауза, последовавшая за столкновением членов «дуумвирата» по китайскому и немецкому вопросам в ходе Девятого пленума ИККИ, была связана с тем, что Бухарин в середине марта решением Политбюро был освобожден от текущих дел для того, чтобы он мог сосредоточиться на подготовке нового проекта программы Коминтерна и как можно скорее завершить эту работу. Стремясь сохранить лояльность и устранить возможные недоразумения, он сразу же обратился к Сталину: «Я должен поговорить с тобой на днях относительно Программы КИ, твоих замечаний, желаний, требований и т. д. и т. п.»[1509].

Очевидно, такая встреча не состоялась, поскольку генсек направил членам Политбюро, отвечающим за подготовку программы, развернутый комментарий, датированный 24 марта 1928 го-да[1510]. «Я думаю, что придется заново написать программу», — писал он, подразумевая, что ее проект, подготовленный четыре года назад, уже не соответствует ни трендам мирового развития, ни потребностям самого Коминтерна. Сталин соглашался с тезисом о неизбежности военных конфликтов как ключевого показателя обострения мирового кризиса капитализма, что впоследствии будет поставлено Бухарину в вину. В его комментарии на первый план выдвигалось установление советской власти и социалистическое строительство в России.

Сталинская схема построения программы прочно привязывала международное коммунистическое движение к Советскому Союзу. Даже во вводной части, где предполагалось дать анализ современного империализма, кульминацией выступала формулировка «наличие СССР — органический кризис мировой капиталистической системы»[1511].

Если у Бухарина еще оставались надежды на мировую пролетарскую революцию в ее классическом понимании, то Сталину был нужен документ для внутреннего пользования, призванный лишний раз подчеркнуть уникальность социалистического эксперимента в Советском Союзе. В аппарате последнего была составлена схема будущей программы мирового коммунизма, в котором центральное место занимал следующий пункт: «Политика и экономика СССР, его революционное значение; обязанности пролетариата СССР в революционной борьбе других стран и наоборот»[1512].

Вторая и третья часть программы, по его мысли, должны были содержать характеристику «мировой коммунистической системы хозяйства» и периода после победы пролетарской революции. И вновь на первом месте оказался Советский Союз: при характеристике «переходного периода в тех или иных странах следует говорить не о переходе от капитализма к социализму вообще, а о переходе при наличии диктатуры пролетариата в одной из стран, т. е. в нашей стране». У такого подхода нашлись и противники, которые имели возможность познакомиться со сталинским письмом: «Принимая специальный раздел об СССР в программе, мы с одной стороны, слишком суживаем его значение и, с другой — ограничиваем программу во времени, так как значение СССР изменится немедленно после захвата власти в двух-трех решающих странах, когда все остальные разделы программы еще останутся в полной силе. Помимо этого, на программу будет наложен сугубо „русский“ отпечаток. Этого нужно избежать»[1513].

Мартовские предложения генсека Бухарин интегрировал в свой проект, который был датирован 3 апреля 1928 года. На него Сталин уже не дал развернутых замечаний, ограничившись пометками на полях. Так, он просил разъяснить в тексте «причины живучести» социал-демократии и вновь предложил подчеркнуть, что «СССР — как зародыш и прообраз будущего объединения (политического) народов в Мировом Союзе Советских Социалистических Республик», так и основа будущего «единого мирового коммунистического хозяйства»[1514].

^{И. В. Сталин тщательно правил проект программы Коминтерна, подготовленный Н. И. Бухариным}

^{Апрель 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 136. Л. 39, 86]}

Дальнейшее обсуждение проекта должно было вестись в узком кругу лидеров ВКП(б), включенных в программную комиссию. В нее не вошел Ломинадзе, но именно ему Сталин направил проект с просьбой срочно дать свои критические замечания. В тот момент Ломинадзе все еще находился в Берлине, но не отреагировать на просьбу своего покровителя, конечно, не мог. Его пространные комментарии корректировали проект программы слева, подчеркивая в противовес бухаринской теории «врастания в социализм» конфликтный характер этого процесса. Тезис о том, что «система военного коммунизма для важнейших стран Европы ввиду существования СССР становится менее вероятной», был полностью отвергнут. Напротив, подчеркнул Ломинадзе, «правильным будет как раз обратный вывод: и гражданская война, и интервенция со стороны всего капиталистического мира будут носить для первых советских республик в Западной Европе гораздо более ожесточенный характер, чем это было в СССР»[1515].

Сталин возвел своего выдвиженца едва ли не в ранг придворного теоретика, заявив в ответном письме Ломинадзе, что «был приятно поражен» его замечаниями, хотя и поспорил с явно левацким тезисом о том, что в наиболее развитых странах рыночные отношения безболезненно отомрут сразу после победы пролетариата. В сопроводительном письме берлинский адресат просил генсека ознакомиться с его критическим комментарием «лично и не показывать его никому». Очевидно, что в устах Ломинадзе речь могла идти только о соавторе программы — Бухарине. И здесь Сталин предпочел усилить давление на последнего, предоставив тому копию замечаний. Одновременно он сообщил Ломинадзе, что сделал это «во-1) потому, что скрывать тут нечего, и во-2) потому, что Бухарин знал о том, что Вы пишете замечания». Закрутив таким образом типичную для себя интригу, генсек одновременно подсластил пилюлю, которую пришлось проглотить его выдвиженцу, подчеркнув, что «Ваши замечания, 9/10 из них, учтены как правильные по существу и вполне уместные с точки зрения архитектоники»[1516]. Все это запрограммировало дальнейшее обострение конфликта между Ломинадзе и Бухариным, которое достигло своего апогея в кулуарах Шестого конгресса Коминтерна. Генсек же продолжал оставаться в комфортном положении «третьего радующегося».

^{Опубликованный проект программы Коминтерна с пометками И. В. Сталина}

^{25 мая 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 173. Л. 153]}

^{«Записку Поллита считаю недопустимой»}

^{Письмо И. В. Сталина членам Политбюро ЦК ВКП(б)}

^{1 июня 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 290. Л. 9–9 об.]}

Так или иначе, разница в подходах и оценках соавторов программы Коминтерна не была столь значительной, чтобы стать главным катализатором раскола в «дуумвирате». Весной 1928 года таковым являлся вопрос о сохранении нэповских принципов во взаимоотношениях государства и крестьянства[1517]. Впрочем, для Сталина не существовало мелочей. В мае 1928 года разгорелся очередной советско-английский конфликт вокруг нелегального финансирования компартии Великобритании через представительство Московского народного банка в Лондоне. Лидер партии Гарри Поллит попытался заступиться за нескольких своих товарищей, работавших в советских загранучреждениях и спешно уволенных, чтобы затушить скандал. О его письме стало известно генсеку, и он в неожиданно жестком тоне высказался по этому не слишком значительному поводу. Подобные выговоры в отношении иностранных коммунистов были нередки, но здесь Сталин обрушился на своих ближайших соратников: «Меня поражает поведение Бухарина и Пятницкого, которые не нашли нужным дать отповедь зарвавшемуся хулителю СССР и нашей партии, не имеющему, оказывается, возможности подождать с вопросом ввиду „неотложных дел“ и требующему от ЦК ВКП, состоящему, должно быть, из „бездельников“, немедленного рассмотрения вопроса»[1518]. Вопрос о том, что здесь доминировало — сталинская природная раздражительность или хладнокровный расчет прожженного политика — остается открытым.

Но вернемся к проекту программы Коминтерна. 7 мая 1928 го-да этот документ за подписями Бухарина и Сталина был опросом одобрен членами Политбюро, а затем внесен на рассмотрение Исполкома Коминтерна. Хотя документ такого масштаба до принятия на конгрессе требовал предварительного обсуждения на съездах «национальных секций» (одной из которых являлась и сама партия большевиков), времени для этого уже не было. Не было и готовности вести открытые дискуссии по принципиальным вопросам, которая отличала атмосферу первых конгрессов Коминтерна.

Срочно созванная Президиумом ИККИ программная комиссия уже не имела ни времени, ни политической смелости для серьезной проработки проекта. Сталин не появился ни на одном из трех ее заседаний. Вызванные из-за границы члены комиссии не получили возможности внимательно прочесть представленный им объемистый документ, еще не переведенный на иностранные языки, и были вынуждены довериться авторитету лидеров российского большевизма. Их поправки носили редакционно-дополняющий характер, не затрагивая ни структуры, ни основных положений проекта, подписанного Сталиным и Бухариным[1519].

25 мая он был одобрен и вскоре опубликован в журнале «Коммунистический Интернационал». Собранные в архиве ИККИ материалы последующей общественной дискуссии, развернутой в Советском Союзе, показывают, что она также носила формальный характер. Ее участники, в большинстве своем преподаватели общественных дисциплин или ученые-марксисты, четко представляли себе рамки допустимого: «Проект отдает злободневностью, местами он скорее напоминает передовицу „Правды“, чем проект программы мировой коммунистической партии. В проекте слишком малое место занимает опыт революций других стран, кроме СССР»[1520].

Содержательная дискуссия по программе Коминтерна состоялась только на июльском пленуме ЦК ВКП(б). В центре внимания его участников стоял вопрос об оценках нэпа, данных в документе, а также о месте «русского примера» в стратегии современного коммунистического движения. К этому моменту Сталин сознательно пошел на раздувание классовой борьбы в деревне, пытаясь силовыми методами преодолеть кризис хлебозаготовок. Для их оправдания ему нужен был тезис о неизбежном обострении социальных конфликтов в процессе социалистического строительства. У Бухарина можно было прочитать нечто прямо противоположное: «…в период пролетарской диктатуры классовая борьба принимает в значительной мере характер экономической борьбы конкурирующих между собой хозяйственных форм, которые в известный период могут расти параллельно».

Фактически речь шла о превентивных аргументах против сталинского курса на насильственную коллективизацию, апробация которого началась уже зимой 1927/1928 года. Проект подчеркивал: «Особое внимание и крайнюю осторожность должен проявлять пролетариат в области, касающейся отношений между городом и деревней, отнюдь не подрывая индивидуалистического мотива деятельности у крестьян и постепенно — путем примера и поддержки коллективных форм сельского хозяйства — заменяя эти мотивы мотивами товарищеского хозяйствования»[1521]. Обе цитаты содержались в первоначальном варианте программы, подготовленном в секретариате Бухарина, но исчезли из проекта, одобренного Политбюро и направленного в ИККИ. Сталин чувствовал силу своего аппарата и был готов пойти на открытый конфликт в Политбюро, в то время как Бухарин шаг за шагом отступал, загипнотизированный фетишем единства партии.

^{М. И. Калинин, В. М. Молотов и Н. А. Угланов}

^{Декабрь 1927}

^{[РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 93]}

В коминтерновской прессе против взгляда на Советский Союз как на «важнейшую составную часть международной социалистической революции» выступила Клара Цеткин, справедливо заметившая, что ее главный потенциал сосредоточен в странах, где эта революция еще не произошла[1522]. Венгр Евгений Варга на заседании программной комиссии ИККИ говорил о том же самом: «Нам следует формулировать так, чтобы на первом плане оказался не Советский Союз, а страна пролетарской диктатуры»[1523]. Среди участников июльского пленума ЦК ВКП(б) нашлись люди, готовые поддержать иностранных коммунистов. В. В. Осинский, принимавший активное участие в доработке проекта, попытался дать более мягкое толкование проблемы: «Если говорят о русском характере программы, то я скажу — политически „русской“ она не является, но она, может быть, является „московской“ с точки зрения того, что мы не видим отсюда некоторых новых явлений, развивающихся далеко отсюда»[1524].

^{А. И. Рыков, М. П. Томский и М. И. Калинин}

^{Декабрь 1927}

^{[РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 93]}

В своей речи на пленуме Сталин поставил все точки над «i». В кулуарах говорят о слишком русском характере программы Коминтерна. «А что может быть в этом плохого? Разве наша революция является по своему характеру национальной и только национальной революцией, а не революцией интернациональной по преимуществу? Почему же мы называем ее в таком случае базой мировой революции, рычагом революционного развития всех стран, отечеством мирового пролетариата? У нас были люди, например, наши оппозиционеры, которые считали революцию в СССР исключительно, или главным образом, национальной революцией. Они сломали себе шею на этом. Странно, что имеются, оказывается, около Коминтерна люди, готовые идти по стопам оппозиционеров»[1525]. Фактически это означало административный запрет дальнейшей дискуссии накануне Шестого конгресса Коминтерна — вряд ли кто-то из членов ЦК ВКП(б) рискнул бы навлечь на себя подозрения в связях с троцкистами.

В последние недели перед его открытием Бухарин находился на грани нервного срыва, но все же удержался от того, чтобы бросить открытый вызов сталинской фракции. Июльский пленум показал, что группа партийных лидеров, к которой вместе с ним принадлежали А. И. Рыков, М. П. Томский и Н. А. Угланов, не разделяет курс на насильственную экспроприацию крестьянства, хотя и не решается идти на открытый конфликт с большинством Политбюро. Сталин, напротив, использовал любую возможность для того, чтобы дискредитировать своих потенциальных противников, исподволь готовя для них ярлык «правого уклона».

6.9. Шестой конгресс

16 июля 1928 года, накануне открытия шестого по счету конгресса Коминтерна, делегация ВКП(б) приняла за основу тезисы о международном положении и тактике коммунистов, подготовленные Бухариным. Однако уже на следующий день было решено еще раз обсудить этот документ и внести в него необходимые поправки. Началась игра в кошки-мышки. Сопоставление изначального и пересмотренного проектов показывает, что утверждения Сталина о «довольно серьезных разногласиях по коренным вопросам политики Коминтерна»[1526] не соответствовали действительности. В этом и не было особой необходимости — любую мелочь можно было раздуть до гигантских размеров, снабдив ее ярлыком уклона или оппозиции.

^{Накануне Шестого конгресса Сталин согласился с предложениями Бухарина о его главных докладчиках, особо подчеркнув, что им необязательно представлять свои тексты на утверждение Политбюро}

^{Записка Н. И. Бухарина с предложениями И. В. Сталина}

^{23 июня 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 138. Л. 18]}

Уже после завершения конгресса генсек внимательно прочитал постановление столичных общественных организаций в поддержку коминтерновских решений: «В резолюцию Мосактива о VI конгрессе вкралась „ошибка“: там имеется фраза о „реконструктивном“ периоде капитализма в данный момент, фраза, вычеркнутая делегацией ВКП(б) из первоначальных тезисов Бухарина (с согласия Бухарина), а теперь воскресшая в резолюции Мосактива. Для чего это понадобилось? Разве так исполняют решения конгресса и делегации ВКП?»[1527]

Сталин продолжал размышления вслух: тот, кто считает, что капитализм переживает полную стабилизацию, фактически возвращаясь в довоенные годы, сближается с реформистами, а значит, его можно обвинить в социал-демократическом уклоне — худшем из всех возможных коммунистических прегрешений. Не было осуждено Мосактивом и «примиренчество с правыми уклонистами как отрицательное явление», что также выглядело как скрытые козни врагов. Молотов умел читать директивы, написанные вождем между строк. Руководитель столичной партийной организации Угланов, считавшийся одним из самых надежных сторонников Бухарина, будет снят со своего поста через несколько недель.

^{Начав охоту на «правых», Сталин не упускал мелочей, заметив в резолюции Московского актива бухаринскую тональность}

^{Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову}

^{10 сентября 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 1421. Л. 4–9]}

Вновь, как и ранее в конфликте с Зиновьевым, генсек не упускал ни малейшего шанса для точечной дискредитации своего оппонента. Его рупором выступал председатель КПГ Тельман, с которым Сталин обстоятельно побеседовал 31 июля, одобрив его кадровую политику[1528]. Ввиду внутренних трений среди немецких участников конгресса было признано «считать необходимым, чтобы тов. Сталин повидался с тов. Эвертом»[1529], т. е. выслушал точку зрения противников группы Тельмана. Можно не сомневаться, что за этим решением «русской делегации» стоял Бухарин. Однако уже на следующем ее заседании данное решение было пересмотрено, в поправках к тезисам о международном положении шла речь о том, что Эверт не должен вмешиваться в дела руководства КПГ. Напротив, ради сохранения позиций Тельмана в германской партии Сталин высказался даже за то, чтобы не переводить на работу в Москву его сторонников в Политбюро ЦК КПГ[1530].

Среди иностранных делегатов множились слухи о новом расколе в стане большевиков: лидеры ВКП(б) почти не принимали участия в пленарных заседаниях конгресса. Бухарин выглядел чрезвычайно нервным, усталым и подавленным. На заседании делегации 25 июля, когда вновь была поднята история с тезисами о международном положении, он оправдывался уже почти как ответчик в суде. В роли прокурора выступал все тот же Ломинадзе, чувствовавший за собой поддержку сталинской фракции. Он потребовал внести в тезисы требование, никак не вытекавшее из реального положения дел на Западе, но позволявшее обвинить их автора в правом уклоне: начать «подготовку в связи с приближением нового революционного подъема в большинстве стран Европы к борьбе за диктатуру пролетариата». Дополнение, внесенное Сталиным, касалась Востока, но говорило о том же самом: «Полное освобождение Китая не может быть достигнуто без победы диктатуры пролетариата и крестьянства»[1531]. Новый вариант тезисов был роздан делегатам конгресса, чтобы они могли сличить его с первоначальной редакцией и увидеть, что же «пропустил» Бухарин.

Стремясь раньше времени не выносить сор из избы, Сталин пошел на важную уступку — в сеньорен-конвент конгресса за подписями всех членов Политбюро было направлено заявление, в котором выражался решительный протест против инсинуаций о разногласиях в их среде. Подписавшиеся подчеркнули, что «считают своим долгом особенно предупредить против всякой спекуляции на этих слухах в вопросах Коминтерна, считая такую спекуляцию политически вредной и недостойной коммунистов»[1532].

Однако это не остановило интриги «коридорного конгресса». Ломинадзе, посвященный в сценарий вождя, не унимался. Он обвинил газету «Правда» (Бухарин являлся ее главным редактором) в том, что она полностью извратила его речь на пленарном заседании: «Все наиболее важные моменты из моего выступления на конгрессе переданы в таком изуродовано-сокращенном виде, что я бы с удовольствием отрекся от ее авторства»[1533]. В речи самого Бухарина он узрел нападки на себя лично («завтра весь конгресс будет знать, что носителем правой опасности являюсь я»), тщательно перечислив их в жалобе, направленной делегации ВКП(б) на конгрессе[1534].

^{Иосиф Виссарионович Сталин}

¹⁹²⁷

^{[РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 96]}

Чтобы погасить конфликт, выходивший из-под его контроля, генсек был вынужден пожертвовать своим выдвиженцем, отправив его на низовую работу в Нижегородскую область[1535]. Так закончилась коминтерновская карьера своевольного грузина, принявшего на себя роль легкой кавалерии и ставшего ненужным, когда на этом фронте в дело вступили политические тяжеловесы. «Мавр сделал свое дело, мавр может уйти». Он по инерции еще писал Сталину личные письма, демонстрируя свою революционную бдительность, так и не поняв, что она в новых условиях не востребована.

В конце концов вождю это надоело, вместе с Молотовым он написал резкий отзыв на очередное разоблачение Ломинадзе — речь шла о партийной организации Института красной профессуры, который считался родовым гнездом бухаринской школы, а следовательно — «правого уклона». Авторы отзыва сочли неуместными ссылки на былые заслуги Ломинадзе, равно как и его претензии на идеологическую непогрешимость, а тон его письма расценили как «заносчиво-высокомерный». Сталин не выносил, когда кто бы то ни было, пусть даже косвенно, ставил себя рядом с ним. Далее бывший любимец вождя, не оправдавший его доверия, покатился по наклонной плоскости вниз. В 1935 году, накануне своего ареста Ломинадзе, работавший на тот момент в Магнитогорске, застрелился.

^{Даже находясь в отпуске, Сталин внимательно следил за ходом конгресса Коминтерна, давая установки своим соратникам, остававшимся в Москве}

^{Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову}

^{5 августа 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 1420. Д. 200–201 об.]}

Посетив первые заседания Шестого конгресса, Сталин отправился в отпуск на Кавказ, оставив своим заместителем Молотова[1536]. Чувствуя себя хозяином положения, генсек сам выбирал, чем и как ему заниматься. Но даже находясь вдали от Москвы, он держал руку на пульсе политических и кадровых решений в Коминтерне. Уже в первом письме из Сочи его соратник получил детальные инструкции по дальнейшему ведению конгресса, причем зарубежные делегаты выглядели в них замаскировавшимися врагами: «Обрати внимание на происходящее на VI конгрессе. Нельзя допускать, чтобы ускользнула от контроля бюро делегации ВКП хотя бы одна резолюция, хотя бы одно решение. Особая бдительность нужна в вопросах германской и польской партий: Эверты, Капсукасы и другие колеблющиеся, плюс поддерживающие их беспринципные „деятели“ могут испортить все дело, если не будешь глядеть в оба»[1537].

В этом же письме Сталин проявлял заботу о собственных кадрах: справлялся о настроении преданного ему Тельмана, с которым накануне отъезда провел обстоятельный разговор («Как дела с Тельманом? Доволен ли он?»), просил Молотова не отдавать на заклание «шибзикам» из аппарата ИККИ финна Куусинена, не отличавшегося большой способностью к теоретической работе. Но уже через несколько дней генсек написал Куусинену развернутую рецензию на подготовленный им проект тезисов по национально-колониальному вопросу, разгромив его в пух и прах. Документ был слишком длинен, перегружен деталями и не соответствовал тому повороту влево, который еще только вызревал (кое-кто из приближенных генсека уже почувствовал новое направление ветра, но большинство смиренно ждало руководящих указаний). Памятуя о поражении в дискуссии о перспективах китайской революции, Сталин вернулся к ортодоксальным требованиям, которые отстаивала оппозиция: «Неверно, что освобождение страны от империалистического порабощения осуществимо, вообще говоря, при буржуазно-демократической революции, скажем, в Китае или Индии… Вернее было бы сказать, что такое освобождение возможно лишь при диктатуре пролетариата»[1538].

Начальственное нетерпение, граничившее со скрытой угрозой, чувствовалось и в телеграмме, написанной Сталиным несколькими днями спустя: «Больше месяца заседает конгресс, обсуждены уже четыре вопроса, и до сих пор нет еще ни одной резолюции. Это может создать ложное впечатление о том, что конгресс запутался и не способен вынести ни одной конкретной резолюции. Опубликуйте хотя бы резолюцию по отчету [ИККИ]»[1539]. Обращает на себя внимание то, что адресатом зашифрованной телеграммы были не только Бухарин и Пятницкий, но и оставленный приглядывать за ними Молотов, до того никак не проявивший себя в коминтерновской сфере.

Последний сообщал Сталину о заключительном этапе работы над программой Коминтерна (приняты сотни поправок к этому документу, «Бухарин уступил местами излишне, по мягкости своей»), о возможных назначениях иностранных членов ИККИ и внутреннем разладе в германской компартии (оставленный в «почетной ссылке» в Москве бывший лидер КПГ Брандлер просится в Германию, Клара Цеткин «будирует», настаивая на совместном заседании германской и русской делегаций — мероприятии, практиковавшемся на прошлых форумах Коминтерна). Молотов, как член Политбюро формально равный по рангу Сталину, принимал на себя роль услужливого царедворца, давая понять, что без решающего голоса сверху не будет принято ни одного политического или кадрового решения.

Это в полной мере касалось и «русской делегации» в целом. Работа конгресса затягивалась, решение представителей ВКП(б) о том, что она должна быть завершена к 20-м числам августа, не было выполнено[1540]. 25 августа 1928 года Бюро делегации вновь поставило под вопрос авторитет Бухарина. На сей раз его оппонентом выступил не Ломинадзе, а украинский делегат Н. А. Скрыпник. В результате дискуссии было решено продемонстрировать демократизм коллективного руководства Коминтерна: «Считать желательным восстановление в тексте программы перечня революционных событий и перечисления всех преступлений социал-демократии, которые были выпущены по постановлению большинства суб-комиссии — но предоставить членам ВКП(б) в программной комиссии право высказываться и голосовать по своему усмотрению»[1541].

На этом же заседании русские коминтерновцы в очередной раз не решились в отсутствие Сталина определить, кто же будет избран в новые Исполком, Президиум и Политсекретариат Коминтерна. Вождю была направлена телеграмма с просьбой дать руководящие указания[1542]. В последний день лета из Сочи пришел ответ: «…предлагаю составить его [Политсекретариат. — А. В.] таким образом, чтобы обеспечить в нем преобладающий противовес шмералевским тенденциям. Для лучшей связи с ЦК предлагаю ввести Молотова в Политсекретариат ИККИ в качестве члена»[1543].

Посвященным было ясно, что под «шмералевскими тенденциями» понималась умеренность и осторожность ряда лидеров европейских компартий, действовавших в демократических странах. Вскоре большинство из них волей Сталина и его подручных будут занесены в ряды «правых». Введение Молотова в высшие сферы Коминтерна показывало, кому собирался Сталин доверить бразды правления этой организацией после запланированного им устранения Бухарина. Последнему удалось провести в члены Исполкома «не от партий» своих сторонников — Клару Цеткин и Жюля Эмбер-Дро, которые вскоре открыто выступят против сталинского диктата и будут отстранены от работы в Коминтерне. До поры до времени кадровые решения конгресса выглядели как сохранение сложившегося отношения сил, однако ничьей не получилось, Сталин перешел в наступление по всем фронтам. Он имел все основания подвести итог в свою пользу: «Несмотря на характер „долгого парламента“ (слишком долго заседал) конгресс дал серьезные результаты»[1544]. Главным из них генсек назвал принятие программы Коминтерна. Однако вряд ли в данном вопросе он был искренним.

^{Высоко оценив результаты Шестого конгресса Коминтерна, Сталин не преминул справиться о том, были ли проведены в Политсекретариат ИККИ предложенные им кандидаты}

^{Письмо И. В. Сталина В. М. Молотову}

^{4 сентября 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 1421. Д. 1–3]}

6.10. Горячая осень 1928 года

Автору книги неоднократно приходилось писать о событиях «горячей осени двадцать восьмого»[1545]. Они подробно изложены в настоящей книге в биографическом очерке, посвященном деятельности Бухарина в Коминтерне. Лишь на первый взгляд тот столкнулся с анонимным аппаратом Исполкома, следовавшим букве решений конгресса о борьбе с «правым уклоном» в зарубежных компартиях. На самом деле речь шла о тщательно спланированной операции, результатом которой должна была стать изоляция фракции «правых» в руководстве ВКП(б) от их потенциальных союзников за рубежом — после завершения конгресса они уже назывались поименно.

При этом «русская делегация» была отстранена от участия в этих событиях, она не собиралась с 18 сентября по 14 декабря 1928 года[1546]. Зато крайне активен был Молотов, писавший Сталину о том, что готов взяться за чистку «авгиевых конюшен» Коминтерна: «Надо будет выделить для этого известное время. Но должен сказать, что из аппарата Исполкома иной раз так и прет запахом кислой капусты оппортунизма»[1547].

^{Ставший членом Политсекретариата ИККИ Молотов детально отвечал на вопросы вождя о настроениях коминтерновского руководства}

^{Письмо В. М. Молотова И. В. Сталину}

^{10 сентября 1928}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 767. Л. 128–131]}

Верный соратник предложил вождю собственные кандидатуры для расправы, однако жизнь распорядилась иначе. Вместо английских и американских коммунистов, о которых шла речь в письме[1548], главный удар приняла на себя германская компартия.

«Горячая осень» началась со вскрывшейся в конце сентября аферы с растратой партийных денег секретарем гамбургской партийной организации, информация о которой просочилась в немецкую печать и привела к решению ЦК КПГ об отставке Тельмана. Пикантность ситуации заключалась среди прочего в том, что в Исполкоме узнали об этом решении из телеграммы ТАСС. Верный Молотов, как обычно, предпочел ничего не предпринимать, не посоветовавшись с вождем. «Конечно, с принятием решения в ИККИ подождем тебя. Если сможешь, телеграфируй предварительное мнение»[1549]. Решением Москвы внутрипартийный конфликт был «заморожен», хотя это шло вразрез с уставными нормами Коминтерна: «Президиум ИККИ, соглашаясь с исключением из партии Витторфа за растрату партийных средств, предлагает обсуждение вопросов, связанных с этим делом, не ставить ни на партактиве Гамбурга, ни в остальных организациях до рассмотрения этого вопроса в ИККИ»[1550].

Все еще находившийся на Кавказе генсек не заставил себя ждать с ответом. Не ставя под вопрос вину Тельмана (она «смягчается тем, что его ошибка бескорыстна и продиктована желанием дать возможность гамбургскому секретарю исправиться без скандала»), он перевернул ситуацию с ног на голову: теперь уже само решение ЦК КПГ, а тем более его публикация выглядели как «враждебный акт против партии и Коммунистического Интернационала, выгодный лишь капиталистам и социал-демократам»[1551]. В такой интерпретации событий все сводилось к фракционной деятельности «правых» в КПГ, «поставивших интересы своей фракции выше интересов партии». Логика внутрипартийной борьбы в верхушке ВКП(б) один к одному переносилась в Коминтерн, где троцкистов в качестве главной жертвы сменили «правые уклонисты», якобы пытавшиеся вернуть компартии в лоно предательской социал-демократии.

Как правило, эти люди входили в руководство компартий, которые работали в наиболее благополучных странах западного мира — США, Великобритании, Швейцарии, Чехословакии, Австрии. Их обвиняли в превознесении норм и правил буржуазной демократии, пропаганде мирного «врастания» своих стран в социализм, от них требовали публичных покаяний и исключения нераскаявшихся. Трудно себе представить, что столь масштабная кампания, растянувшаяся на полтора года, могла быть результатом инициативы снизу. Сталину, которого вполне устраивала роль «отсутствующего режиссера», на крутых поворотах партийной и коминтерновской истории приходилось показывать свое лицо. Ситуацию в КПГ обостряло то, что бывшие лидеры партии Брандлер и Тальгеймер смогли улизнуть из Москвы и возвратились к политической деятельности в Германии, несмотря на грозные требования Исполкома немедленно вернуться обратно, поскольку они были переведены в ряды ВКП(б)[1552].

В отсутствие Бухарина, решившего не прерывать свой отпуск, Президиум ИККИ оформил сталинские «рекомендации» в форму постановления. Очевидно, Молотов недооценил остроту вопроса и поэтому не появился на заседании. Первую скрипку сыграл Куусинен, заявивший, что Тельман совершил не преступление, а ошибку, он не пытался скрыть скандал, а просто выжидал удобного момента для того, чтобы познакомить с состоянием дел в гамбургской организации все партийное руководство. Такое объяснение выглядело достаточно комично, что наложило свой отпечаток на результаты голосования. Трое из срочно прибывших из Берлина членов партийного руководства проголосовали против дезавуирования решения об отставке (Эверт, Пик и Эберлейн), трое поддержали Исполком (Геккерт, Ульбрихт и Реммеле)[1553]. Такой раскол уже никак нельзя было списать на «происки фракционных групп» — в дело пришлось вмешаться самому Сталину.

Личное письмо вождя ВКП(б) только что вернувшемуся на свой пост вождю КПГ выглядело как отеческое внушение или индульгенция, выданная после имевшего место недоразумения. Оно содержало лишь легкие упреки: «Я думаю, что из этого обстоятельства нужно извлечь урок. Во избежание могущих произойти в будущем недоразумений, необходимо изменить метод работы в руководящих органах так, чтобы не было впредь жалоб на отсутствие коллегиальности»[1554]. Можно не сомневаться, что отныне Тельман понимал, чьей милостью ему удалось сохранить свое место в руководстве германской компартии.

В то время как сталинские кадры в Коминтерне вели активную организационную работу, ориентируя не только КПГ, но и другие легальные компартии на исключение «правых уклонистов», Бухарин, все еще признанный лидер международного коммунистического движения, выбрал тактику бойкота. Вернувшись из отпуска, он перестал работать в «Правде» и ИККИ, будучи уверенным в том, что его рано или поздно позовут обратно. Примерно так же несколькими годами ранее рассуждали и Троцкий, и Зиновьев. Своим соратникам Бухарин оказал медвежью услугу, оставив их один на один с мощным аппаратом, который к концу 1928 года провел всю подготовительную работу для появления на авансцене первых лиц.

Сталин демонстрировал совершенно иное отношение к кадрам, в том числе и коминтерновским, нежели Бухарин. Об это свидетельствует его письмо Мануильскому, появившееся в разгар борьбы с «правыми». Генсек действовал согласно правилу «бей своих, чтобы чужие боялись». Его адресат выразил озабоченность в связи со слухами об отзыве с работы Неймана, который отличался беспринципным интриганством, нес ответственность за поражение кантонского восстания в Китае, а по возвращении в Берлин стал серым кардиналом при Тельмане, используя аппаратную неопытность партийного вождя[1555].

Сталин мог бы ограничиться опровержением слухов, т. е. успокоить своего верного последователя. Вместо этого он набросился на Мануильского с упреками: «Откуда ты взял это несуществующее „предложение“, какие кумушки снабдили тебя информацией? Не странно ли, что при полной возможности информировать друг друга из первых рук, ты предпочитаешь пользоваться самыми невероятными слухами насчет „поворота назад“, „изменения курса“ и т. д. Была попытка (только попытка) со стороны одного члена делегации ВКП поставить вопрос о снятии Неймана. Мы потребовали материалов, и так как материалов не оказалось, попытка была похоронена. Вот и все»[1556].

Но эта тирада отнюдь не заключала в себе «вот и все». Речь шла о Бухарине, попытка которого добиться изгнания Неймана взамен на очередные уступки со своей стороны провалилась[1557]. Разматывая клубок домыслов, Сталин посчитал их источником близкого друга Неймана Ломинадзе, который тоже получил нелицеприятную характеристику: «Ломинадзе принадлежит к числу тех товарищей, которые слышат звон, да не знают, откуда он». И далее автор письма переходил к скрытым угрозам: «Или, может быть, ты взял эту „информацию“ у германских примиренцев? Поздравляю тебя с хорошей компанией, в которую ты, так сказать, попал. Старайся больше не попадать в такую компанию…»[1558] Очевидно, настроение у Мануильского после прочтения этих строк явно испортилось, и он, получив наглядный урок в вопросах иерархии, дисциплины и подчинения, больше никогда не решался «информироваться» у вождя в таком панибратском ключе.

Впрочем, самому вождю было позволено все. В ходе чистки коминтерновского аппарата в конце 1929 года Б. А. Васильев, заведовавший кадровой работой в ИККИ, привел любопытный факт: год назад, во время ноябрьского пленума ЦК ВКП(б), он свел двух членов Президиума ИККИ, считавшихся «бухаринцами» (это были Серра и Эмбер-Дро) со Сталиным. В ходе краткой встречи была предпринята попытка добиться примирения сторон. Ввиду того, что кампания против «правого уклона» в ВКП(б) только набирала обороты, иностранцы выразили желание, чтобы такая же осторожность была проявлена и по отношению к остальным партиям Коминтерна. В ответ их собеседник «рассмеялся и сказал, что это — чистейшая чепуха, что они не понимают разницы между ВКП(б) и европейскими коммунистическими партиями»[1559]. Очевидно, иностранцы не заметили злых ноток в этом смехе, поскольку сочли его признанием того, что Сталин бессилен справиться с правыми элементами в рядах собственной партии. Однако вскоре им был преподан совершенно иной урок.

На заседании Президиума ИККИ, состоявшемся 19 декабря 1928 года, Сталин появился лично, сопровождаемый Молотовым. Хотя на повестке дня стоял вопрос о «правом уклоне» в КПГ, ни для кого не было секретом, что дисциплинарные меры коснутся и «примиренцев» — тех функционеров немецкой партии, которые высказывались за ее консолидацию, против расколов и отсечений [вспомним, что еще во время Шестого конгресса Молотов писал вождю, что «Клара будирует», требуя разрешения германского вопроса на заседании делегаций ВКП(б) и КПГ]. Вопрос о новой фазе внутрипартийных чисток в Коминтерне приобрел международное звучание. Ссылаясь на этот факт, Клара Цеткин высказалась за созыв чрезвычайного пленума ИККИ. Но ее поддержал лишь швейцарец Эмбер-Дро.

^{Соломон Абрамович Лозовский}

¹⁹²⁷

^{[РГАСПИ. Ф. 56. Оп. 2. Д. 58. Л. 101]}

Выступления участников заседания, заранее согласных с усилением гонений на инакомыслящих в КПГ, не отличались разнообразием. «Примиренцы» получили ярлык пособников правых, стремящихся развалить партию и Коминтерн. Лозовский и Куусинен выступили с самокритикой, осудив свое недавнее отношение к ним как слишком мягкое.

И все же заседание Президиума не пошло по заранее подготовленному сценарию. Вначале Анжело Таска, а затем и Эмбер-Дро высказались против представленных проектов документов. «Я хочу обращения грешника, а не его смерти, — заявил итальянец, — и в этом суть моего „примиренчества“ по отношению как к правому, так и левому крылу»[1560]. Цеткин подвергла критике левацкие оценки ситуации в Германии, равно как и дисциплинарные методы воздействия по отношению ко всем инакомыслящим в партии. Вместо «идеологического преодоления взглядов, характеризуемых как уклоны», идет приклеивание политических ярлыков, подчеркнула она, предложив отказаться от исключений до предстоявшего съезда КПГ.

^{Жюль Эмбер-Дро}

^{23 июня — 12 июля 1921}

^{[РГАСПИ. Ф 490. Оп. 2. Д. 321. Л. 1]}

Вслед за Цеткин слово взял Сталин, и это имело символическое значение. Речь шла не просто о политических антиподах, а о столкновении противоположных человеческих качеств. Он в очередной раз сосредоточил внимание на обостряющемся и углубляющемся кризисе мирового капитализма, ведя скрытую полемику с политэкономическими оценками Бухарина. За откровенно грубыми формулировками по отношению к «правым и примиренцам» в КПГ просматривалась плохо скрытая боязнь того, что развитие событий в ВКП(б) может пойти по германскому сценарию, завершившемуся снятием Тельмана с поста председателя КПГ. Генсек недвусмысленно дал понятьбудущим «правым» в собственной партии, какая судьба ждет их в случае неподчинения линии большинства. «Речь идет о том, — говорил он, — что терпеть дальше такие „порядки“, когда правые отравляют атмосферу социал-демократическим идейным хламом и ломают систематически элементарные основы партийной дисциплины, а примиренцы льют воду на мельницу правых, — это значит идти против Коминтерна и нарушать элементарные требования ленинизма»[1561].

Главный удар был нанесен по Эмбер-Дро. После того как тот вновь подчеркнул, что представленные проекты только разожгут фракционную борьбу во всем Интернационале, Сталин собственноручно написал резолюцию, которая в полной мере характеризовала использовавшиеся им методы дискредитации своих оппонентов. «Это [заявление Эмбер-Дро. — А. В.] есть трусливо-оппортунистическая декларация зарвавшегося журналиста, готового оболгать Коминтерн ради адвокатской защиты правых. Не лишне будет вспомнить, что господин Троцкий свой отход от ленинизма начал с таких именно деклараций против Коминтерна»[1562].

Ярость Сталина объяснялась достаточно просто: швейцарец в своем выступлении дал понять, что принимаемыми документами руководство КПГ поощряется за дискредитацию Бухарина на Шестом конгрессе. А генсек очень не любил, когда кто-то проникал в тайны его аппаратной механики. Решения Президиума ИККИ от 19 декабря, принятые против голосов Эмбер-Дро, Таски и Цеткин, более походили на обвинительный акт, чем на политический документ. Поддерживая исключение «правых» из КПГ, Президиум одновременно заявлял, что и «примиренчеству нет места в германской компартии». Позже Сталин не без довольства писал своему соратнику об одержанной победе на заседании Президиума ИККИ: «Мне и Молотову пришлось там выступать довольно круто и распять на кресте Эмбер-Дро, как представителя „трусливого оппортунизма“ (примиренчество есть трусливый оппортунизм). Мы решили стенограмму речей раздать центральным комитетам всех крупных секций»[1563]. Несомненно, что по этому лекалу в них самих должны были пройти аналогичные процедуры распятия политических грешников.

При этом крайне важным для генсека оставался завет ленинской эпохи о том, что безусловное доминирование в Коминтерне партии большевиков должно быть скрыто за железным занавесом внешнего демократизма и равноправия партий. Сталин заканчивал свое письмо Мануильскому, рисуя положение дел, которое никак не соотносилось с произошедшими событиями: «…мы хотели, чтобы сам ЦК КПГ по своей инициативе предпринял что-нибудь серьезное по линии борьбы с фракцией правых и группой примиренцев. Позицию, когда ИККИ одобряет известные шаги ЦК КПГ, я считаю более целесообразной и для компартии Германии, и для ИККИ, чем позицию, когда ИККИ приходится понукать ЦК КПГ к тем или иным шагам»[1564]. Излишне говорить о том, что и сам Исполком являлся простой проекцией большевистского руководства. Этот механизм, сформированный изначально и утвердившийся в 1920-е годы, будет сопровождать и Коминтерн, и наследовавшее ему послевоенное коммунистическое движение вплоть до завершения их жизненного пути.

6.11. Сталин и аппарат Коминтерна на рубеже 1920–1930-х годов

Историки, занимающиеся Коммунистическим Интернационалом в начале 1930-х годов, сходятся в одном: ультралевая тактика и организационное сектантство оказали губительное влияние на международное коммунистическое движение. Продолжалась чистка аппарата ИККИ и отдельных компартий от истинных и мнимых приверженцев «правого уклона», насаждение жесткого догматизма сверху дополнял растущий идейный конформизм снизу. Свидетельством падения роли Коминтерна для советского руководства стало то, что его конгрессы не собирались с 1928 по 1935 год, хотя по уставу должны были созываться ежегодно. Революционная риторика коммунистов оказалась мешающим фактором в условиях, когда Советскому Союзу нужны были стабильные отношения с западным миром для получения оттуда передовых технологий. Прагматическая линия НКИД одержала верх над теорией мировой революции, которую исповедовал Коминтерн, акции последнего упали до своего исторического минимума[1565].

Лидеры коммунистического движения искали свое место в изменившемся мире, все теснее привязывая себя к внешнеполитическим целям СССР. «Защита Советского Союза против угрозы нападения на него империалистов является больше, чем когда бы то ни было, важнейшей задачей всех секций Коммунистического Интернационала», — говорилось в резолюции расширенного Президиума ИККИ, состоявшегося в июне 1930 года[1566]. Несмотря на весь пафос подобных клятв, которые тиражировались советской пропагандой в годы «великого перелома», деятельность иностранных коммунистов уже не вызывала былого интереса и внимания внутри страны. Советские люди устали ждать, когда на Западе или на Востоке займется зарево мировой революции, для идеологического обоснования сталинской модели построения социализма в одной стране нужны были иные аргументы. Мы справляемся сами и без победы коммунистов в далеких странах, рассуждали рабочие, нам помогают зарубежные специалисты, оказывающие содействие в освоении передовых технологий, и даже крупные капиталисты, продающие нам целые заводы.

Подготовка военных кадров для будущих революций на Западе и Востоке была сокращена из-за перераспределения ресурсов на индустриализацию, но не прекратилась полностью. Она проходила по разным линиям, включая и Ленинскую школу Коминтерна, учащиеся которой получали на время обучения вымышленную идентичность и военное обмундирование. Если их политическим воспитанием в духе марксизма-ленинизма занимались сами коминтерновские структуры, то военно-разведывательные аспекты курировало Разведуправление Генштаба РККА во главе с Яном Берзиным. В документе, датированном 17 января 1928 года, он подчеркивал, что «все усилия IV Управления в области подготовки диверсионной работы на случай войны не приведут к желательным результатам, если нам не будет оказано соответствующее содействие со стороны соседних с нами компартий»[1567].

В докладе говорилось о совещаниях с их представителями, посвященных мерам по разложению армий противника, которые привели к формированию специальных пятимесячных курсов, где иностранцев обучали подрывной и диверсионной работе. Среди их участников доминировали представители компартий соседних с Советским Союзом государств, прежде всего поляки и латыши. К 1932 году через эти курсы прошло около 200 иностранных коммунистов, обучение проходило на так называемых пунктах связи Коминтерна, располагавшихся в ближнем Подмосковье (Баковка, Кунцево, Пушкино)[1568].

^{Вячеслав Михайлович Молотов}

^1930-е

^{[РГАСПИ. Ф. 82. Оп. 2. Д. 1599. Л. 13]}

В конце 1920-х годов в СССР было покончено с фрондой среди большевистских вождей, которые считали себя соратниками и даже преемниками Ленина. Утверждение в ВКП(б) сталинского единовластия закрепило методы управления и механизмы, которые критиковала оппозиция. Центральный аппарат Коминтерна — его Исполком, Контрольная комиссия, Интернационал молодежи и секретариаты массовых организаций, сформированных по профессиональному признаку, копировали методы работы, утвердившиеся в ЦК ВКП(б) и советском комсомоле.

Высшие органы Коминтерна продолжали эволюционировать по принципу матрешки, порождая внутри себя все новые и новые структуры. Избранный Исполкомом Президиум передал в 1927 году бразды правления Политсекретариату, который сформировал еще более узкие и закрытые комиссии, обраставшие собственными референтами и техническим аппаратом[1569]. «Если Коминтерн и был бюрократическим учреждением, то крайне хаотичным»[1570], — признают современные ученые. Одновременно снижался номенклатурный вес представителей ЦК ВКП(б), работавших в его Исполкоме на постоянной основе.

Бойкот Бухарина, продолжавшийся и после формального примирения 7 декабря 1928 года, привел к периоду «разброда и шатаний» в коминтерновском аппарате. Выстраивание новой вертикали власти требовало времени, равно как и смещение акцентов политической работы. Левый поворот, который получил новую энергию после осуждения «правого уклона», грозил превратить компартии в секты радикальных догматиков. Пятницкий, оставшийся на коминтерновском хозяйстве в это переходное время, первым почувствовал неладное.

На заседании Политсекретариата 4 января 1929 года сторонники тактики «класс против класса» при обсуждении директив съезду КПА высказались за то, чтобы английские коммунисты выдвинули требование выхода профсоюзов из лейбористской партии. За это высказались Лозовский и Бела Кун — известные недруги Бухарина. Пятницкий был вынужден письменно обратиться к лидерам ВКП(б), предложив решить вопрос в «русской делегации» и подчеркнув его политическое значение: «Выставление этих лозунгов приведет к еще большей изоляции коммунистов»[1571]. И здесь он нашел поддержку Сталина (в первой половине 1929 года тот вместе с Молотовым регулярно посещал заседания делегации): требование выхода из тред-юнионов было признано «несвоевременным в настоящий момент».

Но это отнюдь не означало учета национальной специфики, в директивы для англичан был включен тезис, который на несколько лет станет священной мантрой для всего коммунистического движения: «Ввиду того, что в резолюции ЦК КП Англии отсутствует указание на правую опасность и борьбу с ней — в инструкции указать, что главной опасностью в КП Англии, как и в других секциях Коммунистического Интернационала, является правая опасность»[1572]. В таком же духе «русская делегация» во главе со Сталиным на своем следующем заседании поправила первоначальный проект открытого письма ИККИ съезду КП США[1573], а затем решилась на почти святотатство — из проекта программы КИМ были вычеркнуты слова Ленина об организационной самостоятельности комсомола как «относящиеся к специфическим условиям» первых лет Советской России[1574].

Руководители Коминтерна и ответственные сотрудники его аппарата на подобных примерах избавлялись от «идейных шатаний» и любых попыток проявить инициативу и самостоятельность. Политические инструкции дополнялись кадровой чисткой. В конце 1928 — начале 1929 года из центрального аппарата ИККИ под тем или иным предлогом были устранены все явные и скрытые бухаринцы. 9 апреля делегация ВКП(б) (вновь при участии Сталина) занималась вопросом укрепления кадрового состава ИККИ. В решении было предложено укрепить различные отделы русскими работниками, а Молотову два дня целиком посвятить коминтерновской работе[1575].

Последний ненадолго занял место неформального руководителя Коминтерна, освобожденное Бухариным. Копируя начальственный тон генсека, он сосредоточился на искоренении любых уклонов от генеральной линии в зарубежных компартиях: «Кто не будет подчиняться Центральному Комитету и проводить в жизнь железную большевистскую дисциплину, тот против линии Коминтерна, потому что без дисциплины говорить о проведении линии — пустяки, пустая болтовня, разговоры»[1576]. В дальнейшем Молотов, загруженный совнаркомовскими делами, передал бразды правления Пятницкому и Мануильскому, которым направлялись выписки решений Политбюро по коминтерновским вопросам для исполнения. Сталин, регулярно получавший проекты ключевых резолюций ИККИ, лишь изредка удостаивал их своими лапидарными резолюциями. Классическое определение сталинской роли в Коминтерне 1930-х годов дал британский историк Эдвард Карр, назвав его «отсутствующим режиссером, который время от времени внезапно возвращается и требует то смены реквизита, то замены… неподходящего актера, а затем исчезает, предоставив другим решать поставленную задачу»[1577].

С весны 1929 года «левый поворот» Коминтерна окончательно превратился в мероприятие, проводимое в жизнь административными методами. Речь шла об искоренении «правого уклона» в тех партиях, которые еще не избавились от демократических традиций. Группу Джея Ловстона в компартии США, фракцию Богумила Илека в компартии Чехословакии и ЦК компартии Швейцарии в полном составе объявили сторонниками Бухарина и его порочных методов руководства Коминтерном, требовали от них публичных покаяний и немедленного исключения нераскаявшихся.

Кадровая работа делегации ВКП(б) в ИККИ опускалась на нижние этажи коминтерновской иерархии. Теперь она стала обсуждать даже кандидатуры в центральные комитеты отдельных партий. По решению делегации из руководящего ядра КП США были выведены Ловстон и Биттельман, за которыми стояло большинство членов партии. Бразды правления — руководство партийным секретариатом — были переданы резко полевевшему Уильяму Фостеру, который в своих донесениях в полном соответствии с установками Шестого конгресса подчеркивал близость революционных потрясений в Соединенных Штатах Америки[1578]. Левое меньшинство в ряде компартий выискивало «правый уклон» в любом решении руководства, подчеркивая, что оно ведет себя a la Bucharine[1579].

Сталин не просто вдохновлял и контролировал этот процесс, но и выступал с разгромными речами против «правых уклонистов» на заседаниях руководящих органов ИККИ, обращаясь к ним с прямыми угрозами: «Сегодня у вас есть еще формальное большинство. Но завтра не будет никакого большинства, и вы окажетесь полностью изолированными… Примут наши предложения товарищи из американской делегации — хорошо, не примут — тем хуже для них, Коминтерн возьмет свое при всяких условиях»[1580]. В состав Секретариата ЦК компартии США был введен его представитель с чрезвычайными полномочиями — он получил право вето на любые решения партийного руководства, если они будут расходиться с директивами Москвы[1581].

«Русская делегация» последовательно очищала аппарат ИККИ от сторонников Бухарина: Грольман и Эмбер-Дро были направлены в Латинскую Америку (последний все-таки остался сотрудником Латиноамериканского секретариата), Эверт — в Индию, ряд германских «примиренцев» остался в почетной ссылке в Москве, получив незначительные должности в отделах Исполкома Коминтерна.

Цеткин больше не привлекалась к работе его руководящих структур. Заявление об уходе с коминтерновской работы подал Таска, который вскоре порвал с коммунистическим движением[1582]. Гарантией лояльности Исполкома для Сталина оставалось его «укрепление русскими работниками», причем теми, кто принял самое активное участие в событиях «горячей осени двадцать восьмого»: в Политсекретариате Бухарина заменил Мануильский, в Президиуме — Гусев.

^{Безработный на улицах Вены}

^{Начало 1930-х}

^{[Из открытых источников]}

Порой даже административный механизм Коминтерна оказывался недостаточным для окончательной «большевизации» отдельных компартий. В мае 1929 года делегация потребовала «принять все меры, необходимые для обезвреживания ЦК КПП от разъедающей партию провокации. Просить коллегию ГПУ принять меры для выявления провокаторов в компартии Польши»[1583]. ГПУ, а позже НКВД восприняли это поручение столь серьезно, что к концу 1938 года было физически уничтожено более двух третей ведущих функционеров КПП, а сама партия объявлена засоренной шпионами и распущена[1584].

Финальную черту, символизировавшую установление полного сталинского контроля над Коминтерном, подвел его Десятый пленум, проходивший с 3 по 19 июля 1929 года. Хотя в западных странах еще даже не пахло беспримерным экономическим кризисом, который разразится через три месяца, в резолюции о международном положении говорилось о том, что стабилизация «расшатывается»[1585]. Это можно было бы расценить как теоретически обоснованное предвидение, но о «расшатывании» капиталистических устоев и начале третьего периода общего кризиса капитализма говорилось и на Шестом конгрессе, который закончился годом ранее. Сталин, внимательно читавший проекты всех заключительных документов пленума, сохранил бухаринскую новацию и после политического уничтожения ее автора.

Таким же заимствованием, на сей раз у поверженного тремя годами ранее Зиновьева, явился и тезис о социал-демократии как «особой форме фашизма», которая в критические для капитализма моменты станет его последней опорой. Анализируя политическое положение в Веймарской республике, соответствующая резолюция приходила к выводу, что социал-демократия «расстреливает рабочих во время первомайской демонстрации. Она запрещает рабочую печать („Роте Фане“), закрывает революционные массовые организации, подготовляет запрещение коммунистической партии Германии и организует подавление рабочего класса фашистскими методами. Таков путь германской коалиционной социал-демократии к социал-фашизму»[1586].

Подобные утверждения выдавали желаемое за действительное и скрывали действительное за желаемым. Хотя фашистские движения до начала мирового экономического кризиса и находились на обочине политической сцены (за исключением Италии, где режим Муссолини захватил власть еще в 1922 году), попытка бросить их в одну корзину с социалистами, которые отстаивали демократические принципы, была отнюдь не безобидным пропагандистским приемом. Пройдет всего два года, и тезис о «социал-фашизме» закроет для коммунистов путь к участию в широком антифашистском блоке только из-за того, что в него входила СДПГ.

В оценках потенциала фашистских и социалистических партий менялись местами не только желаемое с действительным, но и правое с левым (в кавычках и без). Сталин лично дописал в проект резолюции тезис о необходимости «обратить особое внимание на усиление борьбы против „левого“ крыла социал-демократии, задерживающего процесс распада социал-демократии путем сеяния иллюзий об оппозиционности этого крыла к политике руководящих социал-демократических инстанций, а на деле всемерно поддерживающего политику социал-фашизма»[1587].

Конъюнктурная девальвация понятия «фашизм», прилагавшегося к любому политическому движению антикоммунистической направленности, бумерангом ударила по доверию к самому Коминтерну. Это не могли не заметить проницательные наблюдатели даже в высшем эшелоне большевистской партии. Наркоминдел Чичерин в том же 1929 году писал об этом Молотову: «Если же почему-либо всякая реакция и всякое полицейское государство будут названы фашизмом, в таком случае надо придумать другой термин для настоящего специфического фашизма Муссолини, Пилсудского и Стального шлема. Настоящему специфическому фашизму присущи организованные банды, применяющие насилие в интересах господствующего класса, и в форме партии, захватившей государственную власть; им необходимы герои, вожди. Между германской социал-демократией и настоящим специфическим фашизмом нет абсолютно ничего общего. Очень просто кричать везде, где налицо реакционная мера: „фашизм, фашизм“. Но это только путаница понятий. Умственная смазь. Специфический фашизм резко отличается от старого полицейского государства. Он у нас очень слабо проанализирован в результате господства у нас шаблонов и малого знания западноевропейской жизни. Тут требуется настоящий марксизм, а не простое повторение плохо понятых формул»[1588].

Нога в ногу с идеологическими новациями шли и организационно-кадровые решения Десятого пленума Исполкома Коминтерна. Продолжал действовать принцип матрешки — из состава Политсекретариата был выделена Политкомиссия, в которую вошли Мануильский и Куусинен, еще одно место было забронировано за представителем КПГ. По инициативе делегации ВКП(б) сеньорен-конвент пленума принял решение о создании постоянной комиссии «для проверки состава сотрудников в целях освобождения аппарата ИККИ от негодных элементов в деловом отношении и от политически невыдержанных товарищей»[1589].

Процесс превращения делегации ВКП(б) в придаток всемогущего сталинского секретариата олицетворял и тот факт, что ее заседания проходили обычно в кремлевском кабинете вождя. Для представителей иностранных компартий она оставалась центральной пружиной коминтерновского механизма. Это подтверждает обширный поток просьб, донесений и доносов, отлагавшихся в документах делегации ВКП(б) в Коминтерне, вплоть до ее тихой смерти летом 1930 года. Выполнив свою миссию, она была уже больше не нужна. Сталин предпочитал определять свою политику в узком кругу функционеров, который подбирался каждый раз заново в соответствии с предполагавшимися поручениями.

6.12. «Кадры решают все»

Известный сталинский лозунг начал претворяться в жизнь Коминтерном задолго до его официального провозглашения. Фактически вся «большевизация» компартий была подчинена оставлению в их руководстве только тех кадров, которые беспрекословно исполняли любое поручение Москвы. Изгнание из Исполкома сторонников Бухарина было использовано его новым составом для чистки не только в руководстве компартий, но и в их среднем звене. 15 мая 1930 года в ИККИ был подготовлен обширный материал с характерным названием «Кризис старых кадров». В нем констатировалось запаздывание секций Коминтерна с доведением чистки до низовых звеньев: «Еще рано говорить о том, что в ЦК компартий капиталистических стран выкристаллизовалось вполне твердое большевистское ядро, как в ЦК ВКП(б). Однако сейчас КИ уже может твердо опираться на ЦК важнейших компартий при проведении новой линии. Но этого еще не могут сказать ЦК по отношению к нижестоящим партийным комитетам… Таким образом, сейчас в отношении подбора кадров центральным вопросом является вопрос укрепления и обновления средних звеньев руководящих кадров»[1590].

Подобная постановка вопроса означала стремление самого Исполкома Коминтерна контролировать кадровые перемещения в среднем звене иностранных компартий, дабы не допустить даже минимальной опасности расколов или оформленных оппозиций. Тяга к тотальному контролю и в этой специфической сфере отражало не только общую тенденцию сталинской системы, но и вполне конкретный страх коминтерновских функционеров не справиться с порученным участком работы, что могло повлечь за собой исключение из номенклатурных списков. В этих условиях предпочтение отдавалось аппаратным партиям, державшим в порядке отчетность, дисциплинированно участвовавшим во всех политических кампаниях и не претендовавшим на отстаивание каких-либо собственных интересов. Естественно, такой тип партии оказывался во все большей изоляции на национальной политической сцене.

Параллельно оформлению московского центра кадровой работы шло построение вертикали кадровых комиссий в компартиях[1591]. Им предстояло снабжать аппарат ИККИ биографическими материалами на партийных работников, обращая особое внимание на то, «какой образ жизни ведет данный товарищ, его семейные и другие связи, какие слабые стороны характера у него имеются». Подобная информация, на аппаратном жаргоне называемая «компромат», превращалась в действенное средство контроля, своего рода дамоклов меч, висевший над каждым из партийных лидеров и функционеров среднего звена.

В новой редакции инструкции по кадровой работе, появившейся в октябре 1932 года, речь шла уже об отделе кадров ИККИ, начавшем свою работу в июне в условиях особой секретности. Ужесточение режима в этой сфере требовало своего идеологического обоснования. Его примеры с избытком поставляла внутриполитическая ситуация в СССР, пропаганда которого объясняла «временные трудности» на пути социалистического строительства происками враждебных элементов, саботажем вредителей и шпионов иностранных разведок.

В октябре 1931 года состоялось рабочее совещание руководителей ИККИ и его аппарата, посвященное мерам борьбы с провокациями в коммунистических партиях. В то время как выступавшие в дискуссии придерживались традиционного понимания этой темы, главный докладчик Мануильский поставил вопрос гораздо шире. В его выступлении речь шла не столько о подрывной работе буржуазного государства, сколько об агентах классового врага среди самих коммунистов. Обвинив западные компартии в мещанской успокоенности, он заявил: «Одним из главных каналов провокации являются обычно оппозиционные группы внутри коммунистического движения, как правого, так и левого толка. Это нужно усвоить, что главнейшим каналом провокации являются вот эти группы, поставляющие определенный контингент осведомителей, людей, выполняющих задачи политической провокации, политического разложения компартий»[1592].

Призывы к бдительности и немедленному разоблачению врагов, количественный рост аппарата (одновременно в ИККИ работало до 500 политических сотрудников) так и не привели к практической реализации модели «всемирной партии». Этому мешали очевидные различия между странами и культурами, в которых действовали те или иные компартии, включая языковой барьер. Попытки внедрить эсперанто в качестве средства международной коммуникации коммунистов потерпели фиаско уже в начале 1920-х годов. В первом десятилетии Коминтерна в делопроизводстве ИККИ доминировал немецкий язык, во втором его вытеснил русский. Эффективной работе аппарата препятствовал культ секретности и конспирации, доведенный до абсурда. В результате одни подразделения ИККИ не знали, чем занимаются другие, любой уточняющий вопрос мог вызвать подозрение в шпионаже. Наряду с отделом кадров на особом счету находился отдел международной связи, работа которого проходила в тесном контакте с советскими спецслужбами, действовавшими за рубежом.

^{Герман Реммеле}

^{[Из открытых источников]}

Основным инструментом формирования «новых кадров» стали партийные чистки, ритуал которых был выработан в ЦК ВКП(б). Каждый из иностранных коммунистов, находившихся на учебе или работе в СССР, должен был представить партийной ячейке собственную биографию, сосредоточив внимание на своих ошибках, колебаниях и оппозиционных настроениях. В Москве понимали, что люди, обладающие иной политической культурой, «не могут не ставить перед собой вопрос: не слишком ли много Коминтерну приходится вести борьбу внутри своих рядов против уклонов, против извращений, против оппортунизма»[1593]. Молотов, задавший этот вопрос от имени иностранцев на торжественном заседании в честь десятилетия Коминтерна, дал на него жесткий ответ — только решительное освобождение от прошлого открывает настоящим большевикам путь к победе. Мануильский пошел еще дальше, заявив, что любые оппозиционные настроения рано или поздно ведут к переходу на сторону классового врага, к «политическому разложению компартий» изнутри[1594].

Несмотря на явные изъяны политики «класс против класса», лежавший в ее основе идеологический догматизм позволял московскому центру жестко контролировать каждую из компартий. Однако в их руководстве продолжалась борьба за лидерство, имевшая политическую составляющую. В КПГ, которую в ИККИ продолжали считать образцовой, во второй раз после 1928 года был брошен вызов Эрнсту Тельману. Молодые функционеры Гейнц Нейман и Герман Реммеле осуждали председателя партии за пассивность и неспособность принимать политические решения без оглядки на кураторов из Москвы. Не ставя под вопрос выработанную Коминтерном общую линию, Нейман и Реммеле предлагали перенести борьбу на улицы германских городов под лозунгом «бейте нацистов, где их только встретите».

Амбициозность и энергия партийных лидеров нового поколения на первых порах находили понимание не только в аппарате ИККИ, но и у самого Сталина. Получая от него лишь туманные сигналы, они были вынуждены прибегать к их самостоятельной интерпретации, работать на опережение. «Поскольку члены руководства КПГ пользовались покровительством Сталина, их самоуверенность в отношениях с ведущими функционерами Коминтерна возрастала»[1595]. Из-за мнимого расположения со стороны генсека ЦК ВКП(б) (в своей переписке они называли его «шефом») Нейман и Реммеле чувствовали себя неприкасаемыми.

28 октября 1931 года, подводя в письме Сталину и Молотову итоги своих усилий по корректировке курса КПГ, руководители Коминтерна рассматривали Тельмана и Неймана как равнозначные фигуры. Однако их призыв поскорее преодолеть «некоторые разногласия» между ними не нашел понимания в Берлине[1596]. Затем последовали неоднократные переговоры в Москве, но примирения не получилось. Даже после осуждения молодых функционеров КПГ, бросивших вызов председателю партии, Сталин продолжал присматриваться к Нейману. Сразу после приезда того в Москву последний был вызван в Кремль, и генсек окружил его поистине отеческой заботой, зафиксированной в мемуарах жены Неймана, также сотрудницы аппарата Коминтерна: «После дружеского приветствия Сталин спросил его, был ли он в этом году в отпуске, и на возражение Неймана, что у него нет времени, сказал, что сейчас не так много работы и поездка для отдыха на Кавказ была бы для него очень кстати. Не ожидая одобрения Неймана, Сталин добавил, что он тоже в ближайшее время едет в Мацесту, где они смогут встретиться и обсудить все проблемы»[1597].

Хотя генсек несколько раз встречался на Кавказе с Нейманом, благоприятного впечатления о немецком коммунисте у него не сложилось. Тот мужественно держался во время долгих застолий и дегустации отменных грузинских вин, живописуемых сталинскими биографами, но явно переигрывал в своих обещаниях все исправить в далекой Германии. Играя в городки, немецкий гость попытался «придать игре политический характер. Он называл фигуры именами нацистских вождей, и если одна из них падала, он кричал, что теперь упал Геббельс, теперь — Геринг, а теперь сам Гитлер. Это так сильно раздражало Сталина, что тот вдруг крикнул: „Прекратите, Нейман! По-моему, этот Гитлер чертовски шустрый парень!“»[1598]

Вождь по своему обыкновению внимательно присматривался к тому или иному кандидату на высокий пост, делая ему заманчивые предложения и следя за его реакцией. Нейман не чувствовал этого и был на седьмом небе от сталинского гостеприимства. После нескольких дней, проведенных в Мацесте, он настолько уверовал в благосклонность вождя (в целях конспирации называя его в своих письмах «татарином Хильде»), что открыто сообщил об этом своим политическим соратникам, не подозревая, что вся его переписка (отправленная через аппарат ОГПУ) вскрывается и изучается в Москве. 26 июля 1932 года он писал: «Я вчера опять был 4 часа у Хильде, говорил с ним чисто политически (внутрипартийно) без ограничений. Абсолютно ясная линия. Нет никакого сомнения, что [принят] курс „Вся власть большевикам“ без всяких компромиссов и прочей каши»[1599].

^{Спектр врагов Коминтерна в начале 1930-х годов был максимально широк: от католических прелатов до японских милитаристов}

¹⁹³³

^{[Из открытых источников]}

Нейману, достаточно искушенному в аппаратных интригах, все же не пришло в голову, что Сталин попросту играл с ним в кошки-мышки. В конце концов генсек решил не рисковать и сохранил ставку на Тельмана, вынужденная отставка которого осенью 1928 года сыграла немалую роль в устранении Бухарина из руководства Коминтерна. После приезда председателя КПГ в Москву и беседы со Сталиным судьба бросившей ему вызов «молодежи» была предрешена. Ее лидеры были переведены из Берлина на работу в ИККИ — такая ссылка являлась постоянной практикой кадровой работы Коминтерна. Мало кто из причисленных к группе Реммеле — Неймана немецких коммунистов, лишенных после прихода Гитлера к власти возможности вернуться на родину, пережил годы «большого террора» в СССР.

6.13. К антифашистскому народному фронту

Мировой экономический кризис, разразившийся осенью 1929 года, вызвал резкое падение производства и цен в западных странах, дав новые аргументы сторонникам неминуемого и близкого краха капитализма. Одним из последствий кризиса стал растущий приток в СССР квалифицированной рабочей силы из-за рубежа. Коминтерн должен был взять на себя вербовку рабочих-коммунистов для помощи социалистическому строительству в стране. Проект решения Политбюро от 5 апреля 1930 года предлагал «поставить перед ИККИ вопрос о проведении вербовки специалистов и квалифицированных рабочих — членов зарубежных компартий для поездки в СССР, в целях помощи осуществлению пятилетки»[1600]. Правя документ, Сталин убрал из него всякое упоминание Коминтерна. В основе такого решения лежало не только стремление вождя избежать внешнеполитических осложнений, но и нежелание делиться с иностранными компартиями достигнутыми успехами.

Потрясения мировой экономики начала 1930-х годов не привели к перелому настроений в европейском рабочем движении в пользу коммунистов, однако они радикально усилили противоположный фланг политического спектра. Фашизм, который на первых порах рассматривался в качестве итальянской специфики, стал поднимать голову и в других странах континента. Коминтерновское руководство, сжатое тисками догматизма и не способное к принятию самостоятельных решений, видело в подъеме фашистского движения лишь конвульсии гибнущего капитализма. И Гитлер, и Муссолини выступали в карикатурной роли марионеток, которыми из-за кулис руководили магнаты финансового капитала и тяжелой индустрии. «Период между 1929 и 1933 годами можно назвать самой непродуктивной фазой в развитии дискуссии о фашизме внутри Коминтерна… Наиболее чреватым последствиями было схематическое обобщение понятия „фашизм“ и распространение его на всех противников коммунистов»[1601].

^{Ван Мин (Чэнь Шаоюй)}

^{[Из открытых источников]}

Такой подход оставлял без внимания новые методы воздействия на массы и их политической мобилизации, которые использовались итальянскими и немецкими фашистами. Пропаганда коммунистов представляла Гитлера в качестве простого подручного воротил большого бизнеса, что по сути дела являлось зеркальным отражением нацистской теории «мирового еврейского заговора». Прорыв НСДАП на политическую авансцену перевел вопрос о фашистской угрозе в Германии в практическую плоскость. Вместо того, чтобы искать союзников для противостояния угрозе со стороны праворадикальных сил, коммунисты усилили борьбу против своих потенциальных союзников как в лагере либеральной буржуазии, так и в среде рабочего движения. Неоспоримой догмой для коммунистов всех стран оставалась теория «социал-фашизма», истоки которой берут свое начало в первой половине 1920-х годов[1602]. Согласно этой теории, социал-демократические партии, раньше верно прислуживавшие либеральной буржуазии, в условиях революционных потрясений меняли свою ориентацию, становясь пособниками фашистских движений.

18 июля 1930 года, в день роспуска германского рейхстага и назначения новых выборов, «русская делегация» (в заседании участвовали Сталин и Молотов) поручила разработать специальное постановление ИККИ о борьбе с национал-социализмом в Германии. Однако установки, в рамках которых следовало разрабатывать этот документ, не содержали ничего, кроме старых постулатов и бюрократических пустот: «В проекте директив должно быть указано на необходимость энергичной и постоянной борьбы с национал-социалистами, наравне с борьбой КПГ с социал-демократией, разоблачив их как элементы, способные продаваться творцам Версаля, хотя на словах они выступают против них, и подчеркнуть, что освобождение Германии от Версальского договора и плана Юнга возможно лишь при свержении буржуазии»[1603]. Получалось, что буквально все немецкие партии выстраивались в очередь для того, чтобы «продаться» воротилам западного мира. При таком подходе различия в их программах и политической практике оказывались для Коминтерна не столь уж и существенными.

Редактируя в апреле 1931 года проект тезисов Одиннадцатого пленума ИККИ, Сталин вписал в него фразу о том, что центристское правительство Генриха Брюнинга, не имевшее поддержки в рейхстаге и управлявшее Германией через президентские указы, «все решительнее осуществляет при непосредственной поддержке социал-демократии линию проведения фашистской диктатуры»[1604]. Двигаясь в русле сталинских указаний, пленум дал характеристику социал-демократии как «активного фактора и проводника фашизации капиталистического государства»[1605]. Коминтерн оставался безвольным объектом трансляции решений сталинского руководства ВКП(б), даже на словах не претендуя на самостоятельную роль в антифашистской борьбе.

^{Накануне выборов в фашистский рейхстаг в ноябре 1933 года И. В. Сталин поддержал не руководство Коминтерна, а немецких коммунистов, работавших в подполье. «Бойкот большевистского толка» в условиях полного господства нацистов неприемлем. «Надо принять участие в выборах в смысле перечеркивания фашистских списков и голосования „нет“ по референдуму»}

^{26 октября 1933}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 82. Л. 56–56 об.]}

Не лучше обстояли дела и на китайском фронте — захват осенью 1931 года Маньчжурии означал начало японской агрессии на материке. Сталин давал установку своим соратникам: «…интервенция проводится по уговору со всеми или некоторыми великими державами на базе расширения и закрепления сфер влияния в Китае»[1606]. СССР не имеет возможностей для военного или дипломатического вмешательства, хотя нам выгодно, чтобы империалисты рассорились. Поэтому нужно сосредоточиться на осуждении интервенции в прессе, для чего «следовало бы особо навострить коминтерновскую печать и вообще Коминтерн». Однако последний исправно опровергал любые сообщения о переговорах между Чан Кайши и коммунистами. По линии советской внешней политики Сталин отказался реагировать на предложение пакта о ненападении с правительством Чан Кайши до восстановления в полном объеме дипломатических отношений между странами[1607].

Следуя указаниям Сталина[1608], КПК держалась за политику создания «советских районов» в отдаленных областях Китая, хотя части китайской Красной армии терпели поражения от войск Гоминьдана. До конца 1932 года ВКП(б) и Коминтерн не внесли сколько-нибудь принципиальных изменений в этот курс, который еще более изолировал местную компартию в ширившемся движении антияпонского сопротивления. Ван Мин, представлявший КПК в Коминтерне, обращался с принципиальными вопросами о дальнейшей тактике КПК напрямую в «русскую делегацию», особо подчеркивая необходимость «как можно скорее поставить на обсуждение эти вопросы и привлечь т. Сталина к их разрешению»[1609].

^{Статья Л. Д. Троцкого о положении в Германии с пометками И. В. Сталина}

^{22 марта 1933}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 5236. Л. 2]}

1933 год стал особым годом для Коминтерна. Даже историки придерживающиеся традиционных оценок советской эпохи признают, что на этот год пришелся «кульминационный момент левого радикализма и сектантства в коммунистическом движении»[1610]. Приход к власти Гитлера и переход на нелегальное положение образцовой компартии, да еще и в стране, считавшейся стартовой площадкой для нового приступа мировой революции, вызвало шок в руководстве ВКП(б) и Коминтерна. «Разгром КПГ означал провал „левой“ стратегии борьбы с социал-демократией, которую пришлось принять Сталину»[1611].

^{Георгий Михайлович Димитров}

¹⁹³⁴

^{[РГАСПИ. Ф. 421. Оп. 1. Д. 274. Л. 1]}

Для того чтобы признать этот очевидный факт, потребовалось время. Уже после того, как по всей Германии развернулись репрессии против коммунистов, вождь настаивал на том, что защита парламентского правительства в этой стране была бы тождественна принятию программы социал-демократической партии, «но это ведь означает переход коммунистов на сторону Гинденбургов и отказ их от Маркса, Ленина». Этот вывод генсек сделал после прочтения интервью Троцкого в газете «Манчестер Гардиан», где тот давал нелицеприятные оценки тактике немецких коммунистов («когда германская буржуазная демократия разваливалась, лидеры обеих рабочих партий объединенными силами помогали фашизму прийти к власти»). Его пометки на полях тассовского изложения интервью, обращенные к Троцкому, говорят сами за себя: «Жулик! Шулер! Мерзавец!»[1612]

Важную роль в процессе переосмысления фашистской угрозы сыграл Лейпцигский судебный процесс против коммунистов, якобы виновных в поджоге рейхстага. Главным из обвиняемых являлся член ИККИ Георгий Димитров, координировавший из Берлина деятельность западноевропейских компартий. Его мужественное поведение широко освещалось в советской прессе, а сам болгарин стал едва ли не национальным героем в СССР. Значительным было и воздействие судебных речей Димитрова на западную общественность. Лейпцигский процесс, на котором в роли обвинителя выступил сам Геринг, стал катализатором сплочения антифашистских сил различной идейной направленности и завершился оправдательным приговором.

Получив советское гражданство, Димитров прибыл в Москву. Болгарский коммунист сразу же стал членом Политсекретариата и Президиума ИККИ, что не оставляло сомнений в том, кто протежировал его стремительный политический взлет. Беседы с Димитровым убедили Сталина в том, что он имеет дело с самостоятельно мыслящим человеком, знакомым с реалиями европейского политического процесса. После долгого перерыва в пантеон национальных героев, в котором доминировали стахановцы, летчики и полярники, был введен иностранный коммунист.

В ходе встречи 7 апреля 1934 года Димитров затронул вопрос о сохранении влияния социал-демократии на рабочий класс передовых стран Запада. Сталин ответил, что главная причина такого положения заключается в «исторических связях европейских масс с буржуазной демократией», хотя в современном мире «парламентарная демократия уже не может иметь ценности для рабочего класса»[1613]. Ответ был выдержан в духе линии Коминтерна, хотя советский вождь прекрасно понимал даже малейшие намеки своих собеседников. Для смены политического курса их было явно недостаточно. Решающие стимулы к нему могли прийти только снизу, из стран, где разворачивалась реальная антифашистская борьба.

Такой страной стала Франция, где период политической нестабильности достиг своего пика в попытке антиреспубликанского путча 6 февраля 1934 года, когда несколько тысяч фашиствующих молодчиков двинулись на штурм парламента. После этого Париж и крупнейшие французские города на несколько дней охватила волна забастовок и политические демонстрации, в которых плечом к плечу шли коммунисты, социалисты и либералы. Число участвовавших в них перевалило за 4 млн человек[1614].

^{Февральское восстание австрийских рабочих было жестоко подавлено правительственными войсками}

^{Вена. Февраль 1934}

^{[Из открытых источников]}

Практически одновременно с мирным контрнаступлением французских левых произошло вооруженное восстание в Вене, поводом к которому послужила попытка властей разоружить шуцбунд — боевые отряды австрийской социал-демократии. 12 февраля 1934 года во время такого обыска в городе Линц произошла перестрелка рабочих и полицейских. Волнения вскоре перекинулись в столицу Австрии. Бои в Вене продолжались несколько дней и привели к сотням погибших с обеих сторон. Небольшая компартия Австрии, отбросив теорию «социал-фашизма», поддержала решение социалистов о вооруженном сопротивлении. Около тысячи шуцбундовцев и членов их семей добрались до Москвы, где им был оказан восторженный прием[1615].

6 мая 1934 года Димитров встретился с первой партией австрийцев, прибывших в СССР. Символическое значение этой встречи было очевидно: герой Лейпцигского процесса беседовал с героями венских баррикад.

При этом они являлись членами левой социалистической партии, которая до тех пор считалась злейшим врагом коммунистов. Димитров своими словами передал шуцбундовцам послание Сталина: Коминтерну «не нужны скороспелые коммунисты, ему нужны убежденные солдаты»[1616]. Победа левых партий в Париже и баррикадные бои венских рабочих наглядно показали, что теория «класс против класса», служившая основой для тактики европейских компартий после Шестого конгресса Коминтерна, не имеет под собой никаких оснований.

Предпочитая оставаться в тени и не давая никаких директив, Сталин согласился с ее ревизией, на которой настаивал не только герой Лейпцигского процесса, но и сама жизнь. 1 июля 1934 года Димитров отправил генсеку ЦК ВКП(б) список своих вопросов, первым из них поставив следующий: «…правильной ли является огульная квалификация социал-демократии как социал-фашизма?» Многочисленные пометки Сталина на обращении болгарского коммуниста свидетельствовали о том, что он серьезно задумался над перспективой тактического поворота. Но процесс освобождения от старых догм шел крайне медленно, ведь на протяжении предшествовавших лет «линия на обострение борьбы с социал-демократией пронизывала сталинскую правку документов Коминтерна»[1617]. Дополнительным фактором, подталкивавшим вождя к принятию назревших решений, являлся внутренний кризис в ИККИ, где фракция «новаторов» во главе с Димитровым вошла в конфликт с «фундаменталистами», настаивавшими на незыблемости тактической линии предшествующего периода[1618].

^{Письмо И. Г. Эренбурга И. В. Сталину о необходимости привлечения либерально настроенных писателей Запада к антифашистской пропаганде}

^{13 сентября 1934}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 4591. Л. 4–7]}

Сталину пришлось признать, что либеральные партии и даже «предательская» социал-демократия являются потенциальными союзниками компартий в борьбе против наступления реакции и фашизма. Об этом ему говорил не только Димитров, но и другие наиболее дальновидные люди из окружения генсека, знакомые с реальным положением дел за рубежом. Так, Илья Эренбург в письме от 13 сентября 1934 года отмечал, что политэмигранты, стоящие во главе Международного объединения революционных писателей в Москве, «окончательно оторвались от жизни Запада и не видят тех глубоких перемен, которые произошли в толще западной интеллигенции после фашистского наступления… Положение на Западе сейчас чрезвычайно благоприятно: большинство наиболее крупных, талантливых, да и наиболее известных писателей искренне пойдет за нами против фашизма»[1619]. Признав правоту Эренбурга, Сталин распорядился расширить рамки МОРП, включив в него известных писателей, выступавших против фашизма и в защиту СССР, несмотря на то, что их можно было отнести к числу «буржуазных».

Опытные функционеры Исполкома Коминтерна, Димитров и Мануильский почувствовали настроение вождя: не спешить с пересмотром ключевых догм, прощупать шансы нового курса в отдельных странах и прежде всего во Франции. Внимание на нее было обращено потому, что французские лидеры, испуганные приходом к власти Гитлера и его реваншистскими планами, стали проводить курс на сближение с СССР. В ответ на приглашение Франции Политбюро ЦК ВКП(б) 19 декабря 1933 года приняло решение взять курс на вступление СССР в Лигу наций, чтобы в ее рамках «заключить региональное соглашение о взаимной защите от агрессии со стороны Германии»[1620].

Новый внешнеполитический курс Москвы ускорил подготовку Седьмого конгресса Коминтерна, дата открытия которого неоднократно откладывалась. Выступая в комиссии по подготовке конгресса, Димитров требовал от своих соратников не бояться свежих оценок, соизмерять их с радикально изменившимся положением после победы фашизма в Германии. «Пересмотр… наших методов работы на основе опыта последних событий надо совершить смело и безболезненно и, я бы сказал, не считаясь со связывающими нас по рукам и ногам уже существующими тактическими установками»[1621].

^{Письмо И. В. Сталина Л. М. Кагановичу о письме И. Г. Эренбурга}

^{23 сентября 1934}

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 1. Д. 4591. Л. 1–3]}

^{Колонный зал Дома союзов в день открытия Седьмого конгресса Коминтерна}

^{25 июля 1935}

^{[РГАСПИ. Ф. 494. Оп. 2. Д. 1. Л. 1]}

Сталин присутствовал на открытии конгресса и первых пленарных заседаниях, которые проходили в обстановке безмерного восхваления «вождя мирового пролетариата». Сам он не выступал на конгрессе, сохраняя за собой функции «отсутствующего режиссера». Однако его образ зримо присутствовал в зале Колонного зала Дома союзов — за сценой, на которой размещался президиум, висели огромные портреты четырех классиков марксизма-ленинизма, последним из которых было изображение самого Сталина.

^{И. В. Сталин и Г. М. Димитров в Президиуме первого заседания конгресса}

^{25 июля 1935}

^{[РГАСПИ. Ф. 494. Оп. 2. Д. 13. Л. 1]}

Исследователи самой различной идейной ориентации едины в том, что Седьмой конгресс Коминтерна, начавший работу в Москве 25 июля 1935 года, явился важным рубежом в истории коммунистического движения, свидетельством того, что у него открылось второе дыхание. Димитров в своем докладе, посвященном тактике компартий в новых условиях, подчеркнул, что ныне «трудящимся массам в ряде капиталистических стран приходится выбирать… не между пролетарской диктатурой и буржуазной демократией, а между буржуазной демократией и фашизмом».

Чтобы не оказаться на обочине политической жизни, Коминтерну следует покончить с «остатками схоластической суетни вокруг серьезных политических вопросов»[1622]. Докладчик признал, что за демократические ценности готовы сражаться не только коммунисты, но и социалисты, либералы, а в социальном разрезе — средние слои общества. Возможность их сотрудничества освящалась ленинскими традициями единого рабочего фронта, причем, как и ранее, вопрос о вхождении коммунистов в органы власти предполагалось ставить только в условиях революционной ситуации. В традициях Коминтерна новая тактика, предусматривавшая сплочение всех антифашистских сил, получила название «народный фронт». В последующие годы она с разным успехом применялась коммунистами во многих странах мира, приведя их к поддержке социал-либеральных кабинетов в таких странах, как Франция, Испания, Чили, и некоторых других.

^{Георгий Димитров выступает на Седьмом конгрессе с докладом о задачах компартий в борьбе с фашизмом}

^{25 июля — 20 августа 1935}

^{[РГАСПИ. Ф. 494. Оп. 2. Д. 64. Л. 1]}

Подготовка Седьмого конгресса поставила вопрос об организационных перспективах международного коммунистического движения. Ключевые идеи в этой области были изложены в письме Димитрова Сталину от 6 октября 1934 года (он единственный из работавших в Москве иностранных коммунистов вел постоянную переписку с советским вождем[1623]).

^{И. В. Сталин согласился с предложениями Г. М. Димитрова о пересмотре методов работы и структуры Коммунистического интернационала}

^{25 октября 1934}

^{[РГАСПИ. Ф 558. Оп. 1. Д. 3162. Л. 1–2]}

^{Члены Президиума и Секретариата ИККИ, избранные на Седьмом конгрессе Коминтерна}

^{Стоят слева направо: финский делегат О. В. Куусинен, чехословацкий делегат К. Готвальд, германский делегат В. Пик, делегат от СССР Д. З. Мануильский; сидят слева направо: генеральный секретарь ИККИ Г. М. Димитров, итальянский делегат П. Тольятти, германский делегат В. Флорин, китайский делегат Ван Мин}

^{20 августа 1935}

^{[РГАСПИ. Ф. 494. Оп. 2. Д. 55]}

Недостатки политической работы ИККИ объяснялись «невозможностью оперативно руководить из Москвы всеми секциями Коминтерна, находящимися в самых разнообразных условиях… Основная наша слабость как раз и состоит в отсутствии на местах твердого, уверенного, самостоятельного руководства»[1624]. Димитров предложил доверить компартиям решение широкого спектра вопросов, а при их несогласии с принятыми Исполкомом решениями задействовать механизм вторичного обсуждения.

^{Пальмиро Тольятти (Эрколи)}

^1930-е

^{[Из открытых источников]}

Сталин, отдыхавший осенью 1934 года в Сочи, в своем кратком ответе согласился с планом Димитрова, предоставив тому известную свободу действий: «Теперь дело в том, чтобы придать положениям Вашего письма конкретный вид, наметить новые формы органов КИ, наметить их личный состав и определить момент, к которому следовало бы приурочить практическое осуществление этого дела»[1625].

Вскоре делегация ВКП(б) в Коминтерне получила следующую директиву Политбюро: «Свое руководство отдельными секциями Коммунистический Интернационал должен осуществлять на основе тщательного и всестороннего изучения и учета конкретных условий и особенностей коммунистического движения данной страны, избегая всяких элементов командования и применяя методы разъяснения, убеждения и товарищеского совета»[1626].

5 августа находившийся на Кавказе Сталин пришел к выводу, что «конгресс КИ вышел неплохой. Он будет еще более интересным после докладов Димитрова и Эрколи», с которыми генсек, очевидно, был ознакомлен заранее. В том же письме Молотову давались советы о реорганизации Исполкома: «Думаю, пора создать в системе Коминтерна институт первого секретаря (генсека). Полагаю, что можно было бы первым секретарем наметить Димитрова»[1627]. Через пять дней Политбюро опросом приняло решение о ликвидации Политсекретариата ИККИ и создании семи секретариатов, каждый из которых имел четко очерченную сферу компетенций. Коминтерн вернулся к формальному единоначалию, пост генерального секретаря ожидаемо достался Димитрову. Конфликт между его сторонниками и старым поколением руководителей Коминтерна был разрешен следующим образом: «ввиду заявления тт. Димитрова и Мануильского, поддержанного т. Сталиным, о невозможности совместной работы в руководящих органах ИККИ» Пятницкий, отдавший пятнадцать лет работе в Коминтерне, был переведен «на другую работу» и ровно через два года арестован[1628].

Из данного решения следует, что куратором от российской партии в Коминтерне стал Мануильский, добившийся ухода из этой организации своего главного оппонента. Отношения между ним и Пятницким всегда были непростыми, хотя до поворота к народному фронту их конфликт не имел политической подоплеки[1629]. Решающую роль в его исходе сыграло то, что Мануильский, не обладавший таким же авторитетом, как старый большевик Пятницкий, сумел добиться расположения Сталина, согласовывая с ним каждый свой шаг. Так, уже 19 декабря 1934 года он жаловался генсеку на то, что «разногласия, связанные с новой обстановкой, сложившейся в мировом рабочем движении, крайне осложняют нормальные отношения в нашей руководящей верхушке. И из этого мы не выберемся без Вашего решающего слова. Говоря так, я имею в виду не разбор каких-нибудь личных конфликтов, имеющих самое маловажное значение в существе дела, а Вашу помощь в решении тех крупнейших политических вопросов, которые стоят перед Коминтерном»[1630]. Просьбы подобного рода импонировали вождю, и по итогам Седьмого конгресса Мануильский сохранил свое место в Секретариате Коминтерна.

После завершения конгресса работа его Исполкома сосредоточилась на претворении в жизнь тактики антифашистского народного фронта. Во Франции правительство Леона Блюма, поддержанное коммунистами, начало претворять в жизнь широкий спектр реформ, включавших в себя резкое повышение зарплаты, введение 40-часовой рабочей недели, рост социальных гарантий для работающих по найму, запрет фашистских организаций. В Испании левые партии, одержавшие победу на парламентских выборах в феврале 1936 года, все силы бросили на подавление военного мятежа, который возглавил генерал Франко. В стране началась кровопролитная гражданская война. По инициативе Коминтерна, одобренной Сталиным и Ворошиловым, в помощь республиканскому правительству из всех уголков Европы стали направляться добровольцы, формировавшие интернациональные бригады[1631].

Свою специфику новая линия Коминтерна приобрела в Китае, где национально-освободительные силы вели войну против японских оккупантов. Лидеры местной компартии, контролировавшие значительные воинские соединения, никак не могли определить свою позицию по отношению к Гоминьдану. Период колебаний закончился только в июле 1936 года, когда по согласованию со Сталиным Димитров направил руководству КПК директиву, осуждавшую левацкие ошибки предшествующего периода («Мы думаем, что неправильно ставить Чан Кайши на одну доску с японскими захватчиками»)[1632].

^{Иосиф Виссарионович Сталин}

¹⁹³⁷

^{[РГАСПИ. Ф. 558. Оп. 11. Д. 1650. Л. 18 об.]}

Перед партией была поставлена задача «объединения всех антияпонских сил для защиты территориальной целостности Китая и предохранения китайского народа от полного колониального порабощения»[1633]. При этом Секретариат ИККИ разъяснял китайским коммунистам, что «курс на создание единого антияпонского национального фронта вовсе не предполагает ослабления Советов, растворения Красной армии в общей антияпонской армии и коммунистической партии в какой-то общей политической лиге Китая»[1634]. Это дезориентировало местных коммунистов, которые на свой страх и риск налаживали утраченные контакты с руководителями Гоминьдана высшего и среднего уровня.

Сталин внимательно следил за новыми кадрами в китайской компартии, выделяя практиков и не особенно жалуя теоретиков, погрязших в догматических спорах. Проявив не только личное мужество, но и тактическую гибкость, на первые роли в КПК выдвинулся герой «великого северного похода» Мао Цзэдун. Хотя Сталин не встречался с ним до 1949 года, именно он сделал ставку на молодого амбициозного лидера, который выглядел скорее вожаком крестьянского бунта, нежели теоретически подкованным марксистом[1635].

6.14. Последние годы Коминтерна

В годы перестройки в распоряжении историков оказался уникальный документ, до того скрытый в архиве болгарской компартии. Речь идет о дневнике Димитрова, в котором тот скрупулезно фиксировал замечания, советы и директивы, полученные во время личных встреч со Сталиным. Если в 1936 году среди обсуждавшихся тем доминировало положение в Китае, то со следующего года генсек главное внимание уделял отставанию коминтерновских структур в разоблачении «врагов народа». Не щадя авторитета Димитрова, Сталин заявил 11 февраля 1937 года, что подготовленное в связи со вторым показательным процессом постановление ИККИ является «чепуховым. Вы все там в Коминтерне работаете на руку противника»[1636]. Нетрудно себе представить, как заерзал болгарский коммунист в своем кресле, расположенном в ложе Большого театра, где состоялся этот разговор — как и любой другой человек в Советском Союзе, он не чувствовал себя в безопасности. Правда, известной страховкой для Димитрова было то, что ему, тогда рядовому сотруднику аппарата Исполкома, не пришлось принимать участия во внутрипартийном конфликте середины 1920-х годов.

В упреках Сталина была своя логика — в середине 1930-х годов резко вырос поток политэмигрантов, прибывавших в Советский Союз из европейских стран, где установились авторитарные или фашистские режимы. В условиях набиравшей силу шпиономании именно они, проходившие проверку в отделе кадров ИККИ, выступали связующим звеном между иностранными разведками и Троцким, с одной стороны, и диверсантами и вредителями в СССР. Нельзя сказать, что аппарат Коминтерна не был затронут подобными настроениями. Уже в начале 1936 го-да по инициативе Мануильского было подготовлено решение, предусматривавшее персональную ответственность представителя той или иной компартии за политических эмигрантов и других лиц, направляемых на территорию СССР[1637].

^{Вильгельм Георгиевич Кнорин}

^{Июль 1924}

^{[РГАСПИ. Ф. 492. Оп. 2. Д. 205. Л. 1]}

В те же дни Секретариат ИККИ решил «поставить в Президиуме вопрос о повышении бдительности во всех секциях Коминтерна и о мероприятиях против проникновения в их ряды провокаторов и агентов классового врага»[1638]. Чуть позже было принято еще одно решение, которое впоследствии сыграет важную роль в развертывании репрессий по отношению к иностранным коммунистам: отделу кадров ИККИ было поручено принять на себя контроль за их переводом в ВКП(б). На него возлагалась ответственность за любые случаи проникновения на территорию СССР лиц, подозрительных по шпионажу. «Исключения возможны только по требованию соответствующих инстанций», т. е. органов НКВД[1639].

В период массовых репрессий коминтерновский аппарат находился под двойным подозрением не только в силу пропагандистской ксенофобии, но и из-за сохранявшихся у него особых связей с внешним миром. Его руководителям приходилось балансировать между участием в репрессиях, охвативших весь Советский Союз, и сохранением дееспособности собственных структур. Тот факт, что в ходе первого показательного процесса в августе 1936 года на скамье подсудимых оказались члены КПГ и сотрудники Исполкома Коминтерна, заставил их удвоить свою энергию.

Сразу же после завершения процесса Секретариат ИККИ развернул широкую кампанию по пропаганде его итогов. В ответ на «антисоветский вой международной реакции» зарубежные компартии в срочном порядке должны были организовать «выступления ЦК партии, партийных организаций, массовых собраний, в частности социал-демократических рабочих, с выражением братской солидарности с трудящимися СССР, руководством ВКП и вождем международного пролетариата тов. Сталиным»[1640]. Это не остановило маховика репрессий в центральном аппарате ИККИ[1641]. 10 октября 1937 года оттуда в ЦК ВКП(б) был направлен запрос об укреплении кадрового состава в связи с тем, что многие сотрудники после многочисленных проверок и чисток были уволены или «переданы» органам НКВД[1642].

На конец 1937 года пришлись самые жесткие указания Сталина о необходимости продолжать репрессии, зафиксированные в дневнике Димитрова. Во время парада и демонстрации на Красной площади Сталин разъяснил тому, что руководившие Коминтерном Кнорин и Бела Кун являются шпионами, а Пятницкий — изобличенный троцкист. Три дня спустя из уст вождя вновь прозвучал упрек в том, что ИККИ лишь формально участвует в пропагандистской кампании, оправдывающей необходимость Большого террора: «…это недостаточно. Троцкистов надо гнать, расстреливать, уничтожать. Это всемирные провокаторы, злейшие агенты фашизма»[1643].

По мнению ряда историков, масштабные репрессии среди высшего эшелона сотрудников ИККИ, отстраненных от работы по тем или иным причинам, свидетельствовали о том, что органы НКВД в 1936–1937 годах готовили еще один показательный процесс, призванный доказать, что штаб-квартира Коминтерна в Москве превратилась в шпионское гнездо[1644]. Знакомство с десятью томами «антикоминтерновского» дела показывает, что следователи НКВД не выдумали все свои обвинения от первого до последнего слова[1645]. Они лишь препарировали в нужном смысле ту реальную борьбу, которая шла в верхушке Коминтерна накануне его Седьмого конгресса.

В августе 1939 года компартии ожидало новое испытание. Заключив пакт о ненападении с нацистской Германией, Советский Союз радикально изменил свой внешнеполитический курс. Сталин сделал ставку на позицию третьего радующегося в разгоравшемся военном конфликте. В течение недели, прошедшей между подписанием пакта и началом Второй мировой войны, компартии получали от руководящих органов Коминтерна противоречивые директивы. Одобрение внешнеполитического поворота СССР сочеталось в них с сохранением антифашистских установок.

После настоятельных просьб Димитрова 7 сентября 1939 года состоялась его встреча со Сталиным, Молотовым и Ждановым. Генсек ИККИ тщательно записал в своем дневнике позицию советского вождя: «Война идет между двумя группами капиталистических стран… за передел мира, за господство над миром! Мы не прочь, чтобы они подрались хорошенько и ослабили друг друга». Сталин признал, что «пакт о ненападении в некоторой степени помогает Германии», а следовательно, «нужно подталкивать другую сторону», чтобы ни одна из воюющих коалиций не получила решающего преимущества. Это означало, что коммунисты в странах, объявивших войну Гитлеру, не должны поддерживать линию своих правительств. «До войны противопоставление фашизму демократического режима было совершенно правильно. Во время войны… деление капиталистических государств на фашистские и демократические потеряло прежний смысл»[1646].

Уже на следующий день Исполком Коминтерна разослал компартиям краткую директиву, в основу которой были положены указания Сталина. В ней война расценивалась как империалистическая и несправедливая с обеих сторон. Коммунистов призывали поддержать Советский Союз, в интересах которого было не скорейшее прекращение, а расширение и дальнейшая радикализация военного конфликта империалистических держав, причем не делалось никакой разницы между Германией и ее противниками. «Война ведется между двумя группами капиталистических стран за мировое господство. Международный пролетариат не может ни в коем случае защищать фашистскую Польшу, отвергнувшую помощь Советского Союза, угнетающую другие национальности»[1647].

Такая установка, продиктованная Сталиным, способствовала тому, что антигитлеровский стержень политики Коминтерна и его национальных секций был уничтожен. Это привело к их изоляции и даже объявлению вне закона в странах, которые объявили войну нацистской Германии. «Удар в пропаганде направлялся против империализма в целом, с акцентированием особой опасности англо-французского империализма. Был выдвинут лозунг единого народного фронта снизу, то есть, по существу, вновь повторялись сектантские лозунги конца 20-х — начала 30-х годов»[1648].

В таких условиях Коминтерн скорее мешал, чем помогал реализации внешнеполитического курса СССР на первом этапе Второй мировой войны. С этим была связана идея Сталина, озвученная в апреле 1941 года, о его роспуске и предоставлении самостоятельности компартиям, поскольку «теперь на первый план выступают национальные задачи для каждой страны». Согласно записи Димитрова, генсеком «резко и ясно поставлен вопрос о дальнейшем существовании Коммунистического Интернационала на ближайший период и новых формах интернациональных связей и интернациональной работы в условиях мировой войны»[1649]. Уже на следующий день эта идея была обсуждена в Секретариате ИККИ и, что являлось само собой разумеющимся, нашла полную поддержку Эрколи и Мориса Тореза.

Вероятно, идея роспуска Коминтерна была пробным шаром, использованным Сталиным для того, чтобы прощупать реакцию своего окружения. Речь шла не только о продолжении курса на «национализацию» официальной идеологии, но и о поиске адекватных уступок Гитлеру, чтобы продлить нейтралитет Советского Союза. Как и в 1918 году, руководство страны пыталось лавировать между двумя воюющими державами, извлекая выгоды из обеспеченной усилиями дипломатов «передышки». Отличие заключалось в том, что за Брестский мир с Германией большевистское руководство заплатило огромными территориальными потерями, а пакт о ненападении, подписанный Молотовым и Риббентропом, позволил возвратить их (за некоторыми исключениями) в состав Советского Союза. Но главное было в другом.

В 1918 году Ленин и его соратники, выдержав острую борьбу против «левых коммунистов», настаивавших на продолжении войны, превратившейся, по их мнению, в революционную, сделали правильную ставку на то, что Германия находится на грани военной и политической катастрофы. Вероятно, такую ставку делал и Сталин, не веривший в то, что «шустрому парню» Гитлеру удастся завоевать всю континентальную Европу. Тем большей трагедией обернулось нападение нацистской Германии и ее союзников на Советский Союз, повлекшее за собой оккупацию значительной части страны вплоть до Москвы и Волги.

Исполком Коминтерна сразу же после 22 июня 1941 года призвал коммунистические партии к решительному повороту в своей политике: отныне следовало всеми силами защищать СССР от нацистской агрессии. Димитров «поправил» английскую компартию, которая догматически изобразила «вероломное нападение германского фашизма на СССР как войну между двумя системами — капитализмом и социализмом. Так характеризовать германо-советскую войну — это значит помогать Гитлеру в деле сплочения вокруг себя антисоветских элементов в капиталистических странах»[1650]. Стало ясно, что для Советского Союза она приобретает национально-освободительный характер, становится отечественной, и коминтерновская идеология здесь оказалась совершенно неуместной. Исполком давал руководящие указания компартиям открытым текстом: «Болтовня о мировой революции оказывает услугу Гитлеру и мешает международному объединению антигитлеровских сил»[1651].

^{Постановление ЦК ВКП(б) с разъяснением причин роспуска Коммунистического Интернационала}

^{21 мая 1943}

^{[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 163. Д. 1368. Л. 213]}

На сей раз соответствующие директивы были продиктованы Коминтерну Молотовым — Димитров смог встретиться с ним только 30 июня 1941 года. В начале июля были согласованы участие компартий в радиопропаганде на территории европейских стран, оккупированных Германией, а также заброска за линию фронта кадровых коммунистов из числа эмигрантов[1652]. ЦК болгарской компартии поставил перед ИККИ вопрос об организации восстания в стране против прогерманского курса царя Бориса. Сталин охладил пыл БКП, лидеры которой хотели любой ценой облегчить положение Советского Союза в первые недели Великой Отечественной войны: «Никакого восстания сейчас. Разобьют рабочих. Пока мы не можем оказать никакой помощи. Попытка к восстанию будет провокацией»[1653]. Как государственный деятель Сталин прекрасно понимал, что подобная авантюра еще больше привяжет Болгарию к странам гитлеровской коалиции.

Просьбы Димитрова Сталину «дайте нам Ваши советы и указания» продолжались на протяжении всех военных лет. Лидер Коминтерна вводил советское руководство в курс дел относительно антифашистской радиопропаганды и партизанского движения на территории оккупированных нацистами стран Европы. Димитров требовал от Иосипа Броз Тито, чтобы его подпольная армия в своей деятельности избегала любых намеков на то, что «партизанское движение приобретает коммунистический характер и направлено на советизацию Югославии»[1654]. В свою очередь, к Сталину была обращена настоятельная просьба повлиять по дипломатическим каналам на югославское правительство в изгнании, чтобы не допустить распыления сил антифашистского сопротивления на Балканах.

Разговор о роспуске Коминтерна вновь возник весной 1943 года. Хотя вопрос был поднят в беседе Димитрова с Молотовым и Мануильским, очевидно, что его инициатором был сам Сталин. Исследователи едины в том, что в основе такой инициативы лежало стремление укрепить антигитлеровскую коалиции и подтолкнуть западные державы к открытию второго фронта. Споры идут о том, был ли роспуск единого центра управления компартиями «окончательным доказательством банкротства идеи мировой революции в глазах СССР» или простой модернизацией «аппарата и механизмов» советского контроля[1655].

Проект постановления о роспуске Коминтерна, одобренный Сталиным, обсуждался на заседании Президиума ИККИ 13 мая 1943 года. Даже сухой протокол выдает растерянность коминтерновцев, тщательно подбиравших слова обоснования и поддержки уже принятого решения. Венгр Матьяш Ракоши привел исторические параллели: «Ленину было тоже трудно заменять продразверстку продналогом, но он пошел на это, исходя из интересов революции». Француз Морис Торез ссылался на довоенные успехи своей партии: «Старая форма международного объединения рабочих себя изжила. Уже до войны французская партия росла благодаря применению политики „народного фронта“». Вильгельм Пик, один из основателей компартии Германии, признал, что еще вчера сомневался в необходимости роспуска Коминтерна именно в тот момент, когда коренной перелом в войне с фашизмом стал необратимым. «Трудно ответить, зрелы ли все партии настолько, чтобы могли самостоятельно решать свои задачи».

Старейший член ИККИ болгарин Васил Коларов указал на то, что Коминтерн «давно перестал быть на деле руководящим органом. Перестал потому, что изменилась обстановка. Существует СССР, это новый фактор такой огромной силы, что Коминтерн кажется архаизмом». Его поддержали испанка Долорес Ибаррури и француз Андре Марти: «Не нужно хвататься за изжившие себя организационные формы… Роспуск Коминтерна диктуется тем обстоятельством, что существование Коминтерна создает много невыгод, а выгоды от него мало»[1656]. Практически каждый из высказавшихся на этом заседании возглавит послевоенные компартии, а представители стран Центральной Европы, которые после завершения Второй мировой войны попадут в сферу влияния СССР, займут ключевые государственные посты в государствах «народной демократии».

Сталин не оставил сомнений в том, что никто из питомцев Коминтерна не будет брошен на произвол судьбы после роспуска этой организации. Он просил Димитрова «не оставлять такого впечатления, что просто выгоняем руководящих иностранных товарищей»[1657]. 19 мая 1943 года в Президиуме ИККИ обсуждалась судьба центрального аппарата и структур Коминтерна. Хотя все иностранные представители высказались за передачу вещания на свои страны национальным радиостанциям, прошла точка зрения Мануильского, согласно которой этот канал антифашистской пропаганды не должен заменить собой передачи советского Инорадио[1658]. Архив, библиотека, журналы и издательства Коминтерна передавались в ведение ЦК ВКП(б), его руководящие кадры составили Отдел международной информации в структуре центрального аппарата большевистской партии.

Сталин торопил Димитрова с публикацией постановления Коминтерна, которое должно было быть одобрено руководством национальных компартий. Об этом шла речь на заседании Политбюро 21 мая, в котором приняли участие Димитров и Мануильский. Оно состоялось в кремлевском кабинете Сталина, и тот в своей речи сделал важные дополнения к имевшим место аргументам в пользу роспуска Коминтерна. Первый из них не раскрывался, однако выглядел как упрек в адрес отцов-основателей этой организации: «Мы переоценили свои силы, когда создавали К. И. и думали, что сможем руководить движением во всех странах. Это была наша ошибка. Дальнейшее существование КИ — это будет дискредитация идеи Интернационала, чего мы не хотим»[1659]. Уместно заметить, что Сталин в устах даже самых подобострастных соратников не являлся творцом Коминтерна, поэтому данный упрек нельзя было рассматривать как критику в адрес единственного оставшегося в живых «отца-основателя».

Второй аргумент представляется более важным признанием: «…компартии, входящие в КИ, лживо обвиняются, что они являются якобы агентами иностранного государства, и это мешает их работе среди широких стран. С роспуском КИ выбивается из рук врагов этот козырь». Современный уровень исследований по истории Коминтерна показывает, что подобные обвинения отнюдь не были «лживыми», да и последующая история коммунистического движения демонстрирует то, что упомянутый Сталиным «козырь» продолжал оставаться в руках западной пропаганды[1660]. В эти дни лидер ВКП(б) встречался с эмиссаром правительства США Джозефом Дэвисом и попытался использовать данный аргумент против своего оппонента.

Автору уже приходилось высказывать мнение о том, что форсированный роспуск Коминтерна невозможно понимать вне контекста Второй мировой войны. Война вынудила советское руководство пойти на уступки во внутриполитической жизни, а на международной арене подтолкнула сталинский режим к пусть даже частичному, но все же высвобождению коммунистического движения из-под своего контроля. В условиях нацистской оккупации многие компартии и так были предоставлены сами себе, искали свои пути участия в национальном Сопротивлении. Нельзя сбрасывать со счетов и то, что для Сталина, с его стремлением к территориальной экспансии, идеология панславизма могла показаться более привлекательной, чем пролетарский интернационализм. Поэтому тот факт, что именно в мае 1943 года в Москве открылся Конгресс славянских народов, вряд ли был простым совпадением[1661].

Так или иначе, роспуск Коминтерна был единоличным решением Сталина (оформленным позже как выражение воли самих компартий), которое он вынашивал на протяжении как минимум военного периода. «Главной заботой Сталина была безопасность СССР, и здесь Коминтерн пережил свое предназначение. Он оказался явной помехой для успешного ведения войны и послевоенных перспектив Советского Союза»[1662]. Не дотянув нескольких месяцев до своего четвертьвекового юбилея, Коммунистический Интернационал тихо скончался. При этом он пережил почти всех своих основателей и кураторов из рядов российской компартии, которые служили продвижению вперед идей и практики «мирового большевизма».