Утопия в России

Предисловие

Была ли Россия обречена стать горнилом всевозможных утопических идей прежде чем она превратилась в испытательный полигон государственной утопии, охватившей сразу два континента? Поздно, лишь в Х веке, принявшая христианство на перекрестке между Византией, Западом и Востоком, Россия до XX века жила мечтами о Царстве Божием на земле, на ее долю выпадали политические, социальные, религиозные потрясения, она была ареной расколов, великих переломов и контрастов, из которых рождаются утопии. Конек, украшающий кровли русских изб, был для Есенина символом движения народа к иным берегам. Параллельно, хоть и в секуляризованной форме, искала свою правду и русская интеллигенция. Встречей этих двух форм утопизма, народного и «ученого», интеллигентского, воспользовалась революция 1917 года, но верх взяла утопия государственная. Эта утопия мнила себя вечной и универсальной до тех пор, пока в 1987 году не исчезла стена, ограждавшая ее от реальности.

История утопии в России не может ограничиться только обзором текстов, отвечающих канону литературного жанра, созданного Томасом Мором. Утопии письменные (литературные и нелитературные), утопии практические (опробованные на деле), а также утопизм сам по себе наслаиваются и образуют сложное целое, которое мы непредвзято представляем вниманию читателей в нашей книге (наполовину — эссе, наполовину — историческом очерке).

Утопии можно классифицировать прежде всего по типам дискурса, каждый из которых имеет свою основу: литературную, философскую, религиозную, научную, архитектурную, живописную и т. д. Критерий другого типа классификации — система координат, определяющая характер утопической рефлексии: утопии места и времени[1]; утопии, стремящиеся изменить человека, сделать его идеальным (А. Маслов предложил называть их «эвпсихиями»[2]), и т. д. Критерием может быть один из аспектов реальности, к которому утопист прививает свои идеи: утопии социального равенства, распределения материальных благ, искусства, техники, образования, знания, и т. д. Этот тип классификации, как и тот, что основывается на идеологических и культурных источниках утопий (утопии народные, административные, социалистические)[3], близок предыдущему: можно продолжать изобретать термины типа «эвсофии», «эвтехнии» и т. д. Как бы ни было фрагментарно и специально изменение, воображаемое утопистом, предполагается, что оно воздействует на все человечество. Наиболее общие типологии — дихотомические: с одной стороны — «эвпсихии», которые больше интересуются не условиями жизни человека, а самим человеком, с другой — утопии преобразования внешнего мира в расчете на последующее преображение человека и расцвет человечества. Часто противопоставляют утопии статического типа утопиям динамического типа. Введенное Л. Мамфордом разграничение между утопиями «бегства» и «реконструкции»[4] по сей день используется в тех случаях, когда необходимо выделить культурный код, лежащий в основе утопии. Так прометеевская утопия, энергичная, организованная, «безжалостно созидающая идеальный город», противопоставляется пелагической (по имени ересиарха Пелагия, противника Святого Августина), «мечтающей о золотом веке, в котором люди жили и умирали счастливыми, в единстве с космосом», и восходящей к архетипам Аркадии, Эдема до грехопадения, «идеальной гармонии творения»[5]. Все эти классификации подходят для разных уровней анализа.

Утопия движется утопизмом, особым образом мыслей, «принципом надежды», воспетым Э. Блохом. Утопия определенного типа и утопизм формируют утопическое поле. Но можно ли назвать любой идеал, любую программу улучшения общества, любые литературные мечтания утопическими? Среди множества атрибутов утопического поля (воображаемое, совершенствование, непохожесть, изоляция и т. д.) есть два критерия, позволяющие избежать его бесконечного расширения за счет любых проектов или чаяний, порожденных человеческим духом.

Первый критерий — разрыв с настоящим, который выражается в более или менее радикальных формах: отсоединение, разделение, отгораживание, исключение, перепрыгивание через время (в мечтах или с помощью машины) или пространство (остров, закрытое микросообщество), tabula rasa, «великий поворот» или «великий скачок в будущее», отказ от прошлого или от будущего. Второй — коллективный характер идеала или утопической цели. Утопия — проект общества или видение счастливого общества: это отличает всевозможные робинзонады от Золотого века или христианского рая, которые не являются личными убежищами или местами индивидуального спасения. Эти два критерия пространственно-временного перелома и социальности — исключают из утопического поля литературу бегства от реальности или программы реформистских правительств, но не исключают народные социальные мифы и легенды (миф о затонувшем граде Китеже, легенды о далеких изобильных землях), не исключают милленаризм и эсхатологию, несмотря на то, что они основываются на психических и интеллектуальных структурах воображаемого, отличных от рационалистических утопических структур, которые станут «эллинистической и западной специализацией»[6].

Хотя наши критерии и позволяют отграничить утопическое поле, их недостаточно для того, чтобы показать его сложность. Кроме оппозиции «иррациональное» — «рациональное», есть еще и другие демаркационные линии, которые отделяют сверхприродные миры, созданные божественным вмешательством (рай, град Китеж, миллениум), от природных миров, предлагающих человеку счастье и невинность (Аркадия), и искусственных, созданных человеком по своему плану. Утопия в собственном смысле слова — искусственный мир, но при этом он тесно связан с другими, естественными мирами, которые дают его создателям часть своего материала и свой инструментарий. Границы между мирами прозрачны, установление Царства Божия на земле может быть ускорено человеком, рационалистическая систематизация способна поддержать мистическую надежду. Последний путь характерен для эзотерической традиции. Ее родство с традицией утопической до сих пор не было выявлено в достаточной степени. По-видимому, именно от эзотеризма активная или «конструктивная» (прометеевская) утопическая мысль восприняла первое условие, необходимое для ее построений: идею знания, позволяющего радикально улучшить мир, общество, человека. Источник этого знания — Высшее существо, отличающееся от Бога «официальных» религий. Оно служит для проникновения в тайны мироздания с помощью магических формул, а затем — для управления миром (подвластным воле «того, кто знает»). Утопист не предлагает ничего другого, и прямые «личные» связи между эзотерической традицией и авторами утопий, от Кампанеллы, Андреа, Бэкона до Буонарроти, Сен-Симона и Фурье, хорошо иллюстрируют это родство, которое, на наш взгляд, является причиной зарождения в России в XVIII веке жанра литературной утопии в масонской среде.

Дискурсивная утопия, воплощение исторического или интеллектуального утопизма, может быть определена, как внутренне связный и утверждающий свою всеобщую действенность «виртуальный» мир, радикально улучшенный по сравнению с миром «актуальным». Структура дискурсивной утопии тройственна: утопия должна доказать, во-первых, свое превосходство над «актуальным» миром, обосновав причины своего разрыва с ним, во-вторых — свою жизненность и, в-третьих — свою способность дать счастье «всем и каждому». Говоря по-другому, утопия рефлектирует над своим собственным происхождением (критикой существующего порядка вещей), своим внутренним устройством и своими средствами репродукции во времени и пространстве.

Такая формулировка обнаруживает малоизученные аспекты утопии и ведет к уточнению некоторых общепринятых положений. Легко заметить, например, что замкнутость утопии на самой себе, возможно, не является ее фундаментальной характеристикой: после периода консолидации Утопия Томаса Мора входит в фазу экспансии. Эта схема повторяется во многих современных литературных утопиях и утопической практике: сталинизм никогда не вел более изоляционистской внутренней политики, чем во время своего самого активного идеологического наступления вовне.

Итак, утопией мы называем, с одной стороны, конкретные произведения, укладывающиеся в рамки исторически сложившегося жанра, с такими его разновидностями, как Staatsroman (политический роман) XVIII века, а с другой — многочисленные произведения, принадлежащие к разным жанрам, но в той или иной степени соответствующие некой утопической концепции (мы будем говорить об «утопии Просвещения», «анархистской утопии»). Тексты, лишь отчасти использующие утопические мотивы и приемы, можно назвать квазиутопиями (это, к примеру, приключенческий роман и политическая фантастика). Литературные утопии в прямом смысле слова (проза, поэзия, драма) мы назовем повествовательными (или художественными) утопиями; внелитературные тексты (политическая литература, журналистика, трактаты, эссе и т. д.) — умозрительными утопиями. Наконец, мы будем различать эпифеномены утопии: антиутопию, как негативную модель, и контрутопию, как позитивную модель, построенную в ответ на другую позитивную модель.

После краткого анализа утопических мотивов и идеалов русского средневековья мы исследуем пути народного утопизма, с его легендами, утопическими сектами, влиянием на художественную литературу. Затем мы рассмотрим государственные и «ученые» утопии (а также антиутопии и контрутопии, порожденные ими): масонские, религиозные, славянофильские, панславистские, социалистические. Мы отметим «пики» утопизма: XVIII век, эпоха романтизма, шестидесятые годы XIX века, рубеж XIX–XX веков, большевистская революция, период «оттепели». Мы закончим расцветом утопизма в наши дни, считавшиеся «постутопической» эпохой. Ограниченные местом, мы прежде всего сосредоточим внимание на малоизвестных читателю проблемах и авторах.

Можно подумать, что такая благодарная почва, как русский утопизм, разработана вдоль и поперек. Отнюдь нет. «Специалисты по истории утопии не знают русских утопий», — отмечал в 1922 году автор первого исследования по русской повествовательной утопии XVIII века В. Святловский, имея в виду дореволюционных авторов. Статья «Утопия» энциклопедии Брокгауза и Эфрона (т. 69, 1902) не упоминает ни одной русской утопии. Революция, считавшая себя наследницей великих утопистов-коллективистов (Платона, Мора, Кампанеллы, Фурье, Чернышевского) и превзошедшая их ожидания, пробудила интерес историков и издателей к национальной утопии. Однако превращение утопии, пришедшей к власти, в идола, с которым ничто не могло сравниться или соперничать, сделало саму тему утопии опасной, запретной. Изучение утопии возобновилось в шестидесятых годах благодаря трудам А. Клибанова о народных социальных утопиях и К. Чистова об утопических народных легендах. Утопический социализм подробно изучался В. Волгиным и А. Володиным, а «буржуазные» утопии — В. Чаликовой и ее учениками в восьмидесятых годах[7]. Антологии русской утопии начали появляться с 1977 года[8], что положило начало поискам этого утраченного культурного достояния. После периода разоблачения и осуждения утопического образа мыслей во время перестройки пришло время более глубоких исследований: Б. Ланин, к примеру, занимается изучением антиутопических тенденции в русской литературе XX века[9]. На сегодняшний день есть несколько библиографий[10] русской утопии, которые будут отмечены нами в свое время.

Кроме многочисленных работ об утопических аспектах разных текстов, литературных и художественных течений, некоторые стороны русской повествовательной утопии стали за пределами России предметом антологий (М. Варезе — начало XIX века, Л. Фетцер — XIX — начало XX века) и исследований (С. Л. Бэр, Р. Стайтс, Э. Клавс). Д. Сувин одним из первых дал обзор русских утопий в связи с их влиянием на советскую научную фантастику[11]. В одном из обзоров Л. Геллер предлагает новую типологию утопий (утопии счастья, истины, справедливости и свободы), более адаптированную к русской проблематике, чем традиционные типологии. Кроме того, два научных журнала посвятили русской утопии специальные выпуски в 1984 году (год Оруэлла)[12].

Библиография к каждой главе разделена на «Тексты» (повествовательные произведения, не все из которых — утопии stricto sensu, отделены от умозрительных звездочкой) и «Исследования». Ссылки в тексте, помещенные в квадратные скобки, указывают на эту библиографию. Эту первую библиографию по русской утопии нельзя назвать исчерпывающей, несмотря на ее объем.

Названия некоторых часто упоминаемых изданий сокращены: CMRS = Cahiers du Monde russe et sovietique; RES = Revues des Etudes Slaves; ТОДРЛ = Труды Отдела древнерусской литературы. Что касается мест издания, Париж (для книг на французском) не указывается; Л, L = Ленинград, Leningrad; M = Москва, Moscou; Пг, Р = Петроград, Petrograd; СПб, SPb = Санкт-Петербург, Saint-Petersburg.

Жозе Жоане (Universite de Paris-X) рецензировал первые две главы, Жан Брёйар (Universite de Poitiers) — главу о XIII веке, а Михаил Геллер последние две главы. Благодарим их за ценные замечания.