Утраченное звено

15

— Женщину, которую вы вспомнили, зовут Алиной Ивановной, а Костырского — Михаилом Дмитриевичем, — говорит сигом человеку. В то же время какой-то участок мозга, непрерывно производящий анализ его действий, подсказывает, что он назвал их имена человеку лишь потому, что ему приятно их назвать. Он не надеется услышать об этих людях что-то новое: все, что человек знал о них, он вспомнил.

Но человек отвечает ему:

— Нет, лично я их не мог знать. Академик Костырский давно умер. Лет тридцать назад, не меньше. Да и Алина Ивановна, думаю…

Он умолкает, потому что чувствует чью-то тоску, огромную в своей безысходности. Она наваливается на него, грозит поднять и раздавить.

Сигом перестает брать пробы грунта, анализировать. В его мозгу циркулирует только одна информация.

«Я почти не затратил времени на переход через Горловину, потому что нырнул сквозь нуль-пространство. Но потом, уже находясь в созвездии Близнецов, я задержался, сбрасывая капсулу. И эта незначительная задержка для меня стоила так дорого, означала так много, что мне и не сосчитать…»

«Уже возвращаясь, пройдя Горловину, я послал сигнал — позывные. Приняли ли их на Земле? Узнал ли кто-нибудь, что мне удалось задуманное, что я достиг цели? А если узнал, помогло ли это ему и ей?»

«Она ждала меня до старости, до смерти. Какое одиночество она должна была пережить! Она не могла даже поделиться ни с кем своими надеждами и опасениями, потому что боялась остаться непонятой…»

Впервые сигом познал невозвратимость утраты. Он словно опять очутился в черной дыре нуль-пространства, только за ней не мерцал свет, и у него не было даже надежды. Он ничего не может вернуть, ничего… Он — бессмертный и могущественный — не рассчитал, не успел, не сдержал слова. Два самых дорогих для него существа уже не ждут его, встреча с ними не состоится, потому что там, в созвездии Близнецов, он всего лишь на миг забыл о них. Забыл на миг — потерял навсегда. Значит, есть и такой закон памяти? Нет, сигом не признает его. Он протестует. Он не соглашается с происшедшим.

И настолько глубоким стало его отчаяние, что он говорит человеку, будто тот спорит с ним:

— Они умерли для тебя, но не для меня. Они живут во мне.

— Да, да, конечно, — соглашается человек, понимая его состояние. Дорогие нам люди не умирают, а остаются жить в нашей памяти. Разве это не самое большое чудо, которым мы обладаем?

«Он хочет утешить меня, — думает сигом. — Он жалеет меня. Нет, не жалеет. Когда-то я знал название такого чувства, знал слово, удивлялся его емкости. Как много я спрятал в дальнюю память, какую большую часть своего существа!.. Вспомнил! Это слово — сострадание…»

Новая мысль поражает его своей простотой и многозначительностью. И еще чем-то, что скрыто за ней, что готово — он это чувствует — родиться озарением, открытием. В эти мгновения он с неимоверной ясностью представляет себе тяжесть бытия для всех существ, рожденных природой, их беспомощность перед грозами, буранами, землетрясениями, вспышками звезд, неминуемостью смерти, которую все они носят в себе с самого рождения, их боль и отчаяние перед неизбежностью. Но он видит — силой воображения единый щит, за которым все они могут укрыться. Каждый из них носит в себе этот щит, это чувство, как возмещение страданий и надежду на избавление.

…«Вот этот человек спросил меня, что является общим и обязательным свойством всех живых существ. И я ответил: „Стремление к познанию мира, в котором они живут“. Но, возможно, есть второе общее качество, еще более важное, чем познание. Ибо оно не просто общее для всего живого, но и способно объединить самые разные существа: маленьких и больших, слабых и сильных, энергичных и вялых, умных и глупых… Оно — неотъемлемое качество человека, в нем оно проявилось ярче всего. Теперь я вспоминаю, почему решил ради людей совершить то, что казалось невозможным, — переход через Горловину».

Он словно опять увидел дыру-воронку. В нее, завиваясь спиралями, падал свет. Когда сигом подобрался ближе, его тоже начало скручивать в жгут. Скручивало все сильнее, больнее. Впрочем, эту муку нельзя назвать болью боль ничто перед ней. Сознание помутилось, свернулось в узелок, затем прояснилось, но как бы на новом уровне: вдруг он увидел себя совсем не таким, как в зеркале, а вывернутым наизнанку. Он ощутил, как по каналам мозга бегут бессильные импульсы, как садятся аккумуляторы, не выдерживая нагрузок. Главная беда заключалась в том, что он не впал в беспамятство, а продолжал чувствовать и осознавать свое ничтожество: он, всемогущий сигом, стал никем и ничем — бессильнее щепки или обрывка веревки. Его захватила стихия и делала с ним, что хотела. Он уже не существовал, как единое целое. Его молекулы распадались и соединялись как было угодно стихии. Он был частью неживой природы, и в то же время каким-то чудом сознание сохранялось, словно специально затем, чтобы он мог чувствовать свое бессилие и казниться этим.

Его спас невидимый силовой поток. Он понемногу относил сигома от Горловины. И сигом помогал ему, как мог, переключив все свои двигатели. Он манипулировал капсулой так, чтобы она двигалась по силовым линиям, идущим от Горловины.

Но когда он удалился на достаточное расстояние и поля Горловины перестали терзать его, пришли другие муки — неудавшегося дела, незавершенного похода, недостигнутой цели. Они были неимоверно тяжки, ведь причина их была связана с его сутью, с основой его личности, предназначенной для преодоления барьера незнаемого. Без этой цели его существование теряло всякий смысл.

Он увидел Михаила Дмитриевича, его добрую, немного виноватую улыбку, услышал его слова: «У нас нет выбора. Мы должны знать, что там находится. Это величайший подвиг из всех, которые знает человечество. И подвиг этот предстоит совершить тебе».

Нет, он не мог подвести человека, которого называл отцом. Иначе люди не узнают, для чего живут, мучаются, умирают. Он не мог пойти против своей сути.

Сигом снова ринулся к Горловине, снова попал в ее поля, прогибающие и растворяющие защитную капсулу. Он боролся изо всех сил, он почти достиг отверстия, в котором соединялись, свертывались, исчезали спирали света. Разрушенные поля капсулы вторгались в его мозг, искажали его работу. Исчезало сознание. Он чувствовал себя то гигантским облаком, то пылинкой. И на грани полного исчезновения сознания он позволил потоку вынести себя обратно.

На этот раз он думал, что больше ничто и никто не заставит его снова устремиться к Горловине. Пусть он будет потом казниться муками недостигнутой цели! Пусть потеряет себя и станет кем-то другим, даже неодушевленной деталью. Больше ни за что он не пойдет туда, не может пойти… Ни за что! Кого бы человечество ни подсылало к нему!

Из зеленых волн памяти показалась Аля — так ясно, что он почувствовал ее теплое дыхание. «Милый, — сказала она. — Бедный мой, как ты измучен». Ее руки словно бы гладили голову, как бывало когда-то, массировали виски, ворошили волосы. «Уходи, милый, спасайся. Я хочу, чтобы ты жил и был счастлив, даже если у меня, у всех нас не будет будущего. Ты вправе распоряжаться своей жизнью. Пусть же она длится всегда. Уходи из этого страшного места. Я не упрекну тебя ни в чем. Живи!»

Он очень четко воспринял ее чувства. Он узнал, что она там, далеко, мучается его болью, воспринимает его муки. Это и есть сострадание чувство, объединяющее все живые существа.

И тогда у него с Нивой силой вспыхнуло ответное чувство к ней, ко всем людям, создавшим его для подвига.

Собрав всю волю, заряженный энергией до предела, похожий на гигантскую шаровую молнию, он вытянулся, приняв форму капли, и ринулся на последний штурм в жуткую необъятную воронку, где исчезали материя, пространство, время…