Утренние слезы

Первая проталина

Что-то и не припомню я человека, который бы сказал, что он не любит весну. Многие клянутся в любви своей к осени, лету и даже к зиме, но все-таки все мы, от мала до велика, ждем не дождемся, особенно в февральские непогоды, когда крутит сухая метель или сыплет мокрый снег, — все мы ждем весну.

В быстротечности городских будней мы порой и оглянуться не успеваем, как голые ветки сирени уже утяжелятся, разбухнут упругими почками, ветерок поднимет пыль на сухом тротуаре, тополя распустят листья или опушатся красными сережками, а там, глядишь, и скрылся уж соседний дом за густой зеленью… Ждал, ждал весну, а она опять, — в который уж раз, — промелькнула незаметно, порадовав только теплым ветерком да запахом тополиных почек.

Сколько же их было, просочившихся, как песок сквозь пальцы, неуловимых весен!

И все же в памяти у каждого из нас теплится, а то и разгорается нестерпимой радостью та настоящая, бурная, дикая и прекрасная весна, которую, конечно же, каждый из нас хоть один раз в жизни да пережил, почувствовал, запомнил навсегда.

У каждого она своя, неповторимая, если ты встречаешься с ней лицом к лицу, потому что нет одинаковых весен. Лес еще полон плотного снега, набитого хвойными иглами, а поляны и лесные дороги, залитые прозрачной водой, уже открылись под солнцем, мокрым войлоком расстилаются среди сияющих снегов. Резиновые сапоги, в которых, как в черном стекле, сияют солнечные блики, только что шуршали в крупенистом снегу, но вот уже стоишь ты опять на сухом бугорке поляны, возле какой-нибудь порозовевшей березки, а по резине сползают тающие под солнцем крупинки снега. В овраге играет вода, а под водой еще висят побуревшие снизу, окрашенные мутным потоком снежные крыши, которым не пришел пока черед рухнуть с тихим вздохом в ручей. Тут же, на сухом пригорке, около старого березового пня раскрылись под солнцем резные зеленые листья перезимовавшей земляники, над которыми вьется в теплом воздухе проснувшийся и словно бы еще неуверенный в себе, осторожный шмель.

Паутина березовых макушек растворяется в голубом небе розовым туманом; старые ели, стерегущие глубокий снег, четко темнеют своими пиками, усыпанными плотными глянцевитыми шишками, которые коричнево светятся в лучах солнца. А тишина стоит в лесу такая, что не только бормотанье ручья в овраге, но даже тихий звон тающего снега слышен в воздухе; и слышно, как невидимо сочится крупенистая его толща, насыщая и без того насыщенную землю живой влагой, которая поблескивает у тебя под ногами, среди прошлогодних травинок, находя свои какие-то тайные пути к большой воде.

Но непрочно еще тепло на земле. И как только закатится солнце, утихают, замерзая, все звуки на земле, кроме, может быть, бубнящей песни большого ручья, а на рассвете все опять обметано мутным ледочком, тихо и мертво на заиндевелых лесных полянах, земля уже не пружинит, а холодным камнем стучит и хрустит под ногами, затянутые льдом лужи взрываются страшным грохотом, и ничего тогда не слышит идущий по лесу человек, кроме самого себя, своего собственного шума и треска, к которому чутко прислушиваются таящиеся в лесу живые существа.

Когда же солнечные лучи согреют все эти ледяные кружева, вот тогда-то начинается настоящая музыка! Тончайшие колокольчики звонят тогда на лесных полянах. Кристаллические строения легкого льда, которые разрушаются под солнцем с этим нежным звоном, опять сочатся живой водой, окаменевшие за ночь снеговые крыши над ручьем, по которым ночью можно было перейти через овраг, как по мосту, опять становятся непрочными и ветхими. И вот уже слышно, как белое крыло зимы обвалилось и с тяжелым уханьем упало в ручей. Ручей подхватил сразу побуревший в его воде бесформенный ком, закрутил, разорвал на части и понес в стремительном своем беге к большой воде.

Все вокруг словно бы опять засобиралось в дальнюю и долгую дорогу. Солнце опять подгоняет зимние снега. И опять в воздухе пахнет оттаявшей, теплой землей, по запаху которой так наскучаешься за зиму, что чуть ли не целовать готов первые проталины, первый какой-нибудь бугорок в открытом поле, к которому пробираешься через глубокий еще снег, свернув с дороги, постоишь на нем, потопчешься, ощущая под ногами еще некрепкую, ранимую мягкость земли, повздыхаешь с надеждой на скорое половодье и засмеешься от радости, что вот, мол, и опять весна пришла.

Нет, не знаю я человека, который не ждал бы в наших снежных краях первых признаков весны: первую землю, первое серебро распустившейся вербы, а потом и большую воду, ледоход на реке…

Сколько их было — этих бурных ледоходов, но мне ни разу еще не приходилось видеть, как взламывает весна лед на реке. Не повезло! Видел уже плывущий лед, видел заторы его возле какого-нибудь мостика через реку, когда льдины, как звери, вставали на дыбки, сверкая голубыми своими изломами, со звериным ревом и сопением лезли на берег, угрожая снести вставший на их пути мост, и как орудовали местные жители длинными баграми, утихомиривая этих ледяных зверей, укрощали их крутой нрав, расталкивали, как дрессировщики, взбунтовавшихся хищников, направляя в узкое горло стремительный поток сжатой дамбой и мостом реки. На веселую эту борьбу можно было смотреть бесконечно! А вот как трогается лед, как взламывает его река, — не видел. Говорят, что это таинство случается только в темные безлунные ночи. По правде сказать, я и человека-то ни разу не встречал, который бы мог мне рассказать, как все это происходит. Видел в своей жизни один раз, как поздней осенью в мороз мутнеет на глазах, оледеневает, мертвеет вода, как стелются эти еще непрочные, ледяные полотнища на воду, а вот как они разрушаются — видеть не пришлось, хотя и надеюсь увидеть это чудо.

Но скатится вниз и растает весь лед. С каждым днем будет прибывать вода, и какая-нибудь тихая летом речка, заросшая лопушками и скрытая нависшими ивами, поднимется так, что не только выйдет из берегов, но и ивы накроет водой по самые макушки, разольется по окрестным лугам, подопрет мутной водой далеко отступившие от нее, словно бы давно уже знающие ее крутой нрав, леса, и не поймешь тогда, скользя на лодке по этим водным просторам, где ты и какие глубины под днищем твоей лодочки. Русло реки с трудом прослеживается по торчащим из воды шевелящимся прутьям затопленных ив, по сторонам в залитых лугах торчат березовые остожья с клочками сена, утки срываются с плоских и грязных надводий, с бывших луговых бугорков, которые превратились теперь в отмели. Правишь лодку по старому руслу, соблюдая все его изгибы, все прихотливые петли, хотя куда как проще и ближе к цели помчаться напрямки по мутному морю. Нельзя! Глубины тут не измерены, и лоций нет — не ровен час налетишь на мель, сломаешь винт мотора, а то и вовсе пробьешь днище лодки, столкнувшись с каким-нибудь плывущим бревном. Это, конечно, не айсберг, и весельная лодочка тоже, конечно, не «Титаник», но шансы потерпеть крушение в ледяной воде одни и те же… Нет, нельзя уходить с русла. Оглохнешь от треска мотора, пока на горизонте покажется серенькая деревушка на высоком бугре, подтопленная половодьем. Вода с каждым годом все больше к больше обгладывает рыжий глинистый берег. Частоколы огородов подошли уже к самой воде, на огородах роются в теплой земле куры, золотистый петух хлопает крыльями и кричит во все горло, словно приветствует прибытие лодки, которая с выключенным мотором толкнулась наконец и увязла килем в глинистом донышке.

Под стеной старой черной баньки светлеет еще язык грязного снега с северной стороны, а солнце уже так печет, что хоть полезай купаться. Бабочки над огородами, по берегу бегают трясогузки, скворец вытворяет чудеса возле своего домика, подражая всем сущим на весенней земле звукам: то урчит лягушкой, то словно бы собаку свищет, то сам собакой лает, то шваркает селезнем, то мяукает… Шум и гам стоят в воздухе. В березах неумолчно ворчат грачи, которые давно уже высиживают яйца, прилетев на гнездовья по глубокому снегу, еще в конце марта, а теперь вот с добродушным ворчанием старожилов обсуждают дела перелетных птиц, которые прибывают с каждым днем и каждой ночью, гомонясь на воде и на земле.

Ах, весна, весна! У каждого ты своя и для каждого ты разная. Кто-то увидел тебя в первом граче, зачерневшем на заснеженном еще поле, кто-то в первой ветке черемухи, а кто и в первой ласточке, которая прилетает к нам так поздно, что весна к тому времени бывает уже «сделана». Первая ласточка, увы, весны действительно не делает, как гласит поговорка, ибо весна уже прошла и наступает к тому времени, когда прилетают ласточки, пролетье — тоже прекрасная и неповторимая пора. Но стоит ли торопить время, когда оно и так бежит без наших понуканий. Не лучше ли постоять на первой проталине и, забыв о быстротечности времени, вглядеться в первый зеленый листик земляничного куста, в первую травинку, пахнущую такой живительной свежестью, какую мы уже не почуем в разгар зеленой весны.