Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

К ЧИТАТЕЛЯМ

Захар Григорьевич Оскотский в 1970 — 1987 годах работал в научно-производственном объединении военно-промышленного комплекса, был ведущим инженером. Ему принадлежит более двух десятков изобретений в области средств воспламенения и взрывания для ракетной техники, боеприпасов, взрывных работ. Но прежде всего Захар Оскотский — писатель, замечательный прозаик и публицист.

Диапазон его творчества удивительно широк. За стилистически совершенными психологическими рассказами 1970-х — 80-х — начала 90-х следует "Зимний скорый" — законченный автором в 2005 году большой роман о судьбах интеллигенции в последние советские десятилетия. Это яркое, волнующее повествование о событиях и человеческих драмах той эпохи. За мельтешением "застойных" будней, за метаниями и сомнениями героев встают вечные вопросы о смысле жизни и роли человека на Земле.

Безвременье, в которое ныне провалилась Россия, унижение интеллигенции, одичание общества не могли оставить равнодушным писателя, переживающего за судьбу страны. И, еще не завершив работу над "Зимним скорым", Захар Оскотский обращается к публицистике, которая в итоге меня с ним лично и познакомила.

В 1998-99 годах Захар Оскотский пишет "Гуманную пулю" — поразительную книгу, которой он дал подзаголовок "книга о науке, политике, истории и будущем". Это книга о влиянии научно-технического прогресса на ход истории, о цели науки, о ее роли в главных событиях ХХ века и в будущих событиях XXI века. Некоторые мысли, высказанные автором в "Гуманной пуле", — о демографическом переходе, как главной причине мировой нестабильности, о бессмертии, как цели научно-технического прогресса, и другие — только теперь начинают входить в общественное сознание.

Ближние прогнозы "Гуманной пули" о развитии мировых и российских событий стали сбываться вскоре после ее выхода в свет (в 2001 году).

А теперь, десятилетие спустя, мы видим, как растет вероятность того, что сбудутся и ее дальние прогнозы: о путях разрешения конфликта между Западом и Югом; о том, что успехи науки по продлению человеческой жизни ведут к главному кризису цивилизации, угрожающему самому ее существованию.

Последний прогноз недавно впервые получил научное подтверждение. Ученые из бразильского университета Сан-Паулу методом компьютерного моделирования сравнили перспективы двух популяций: обычной, члены которой стареют и умирают, и бессмертной, представители которой гибнут исключительно под воздействием внешних факторов. Как показало моделирование, обществу "бессмертных" грозит гибель.

Но, в отличие от пессимистических выводов бразильских ученых, концовка "Гуманной пули", даже в своей трагичности, все-таки звучит оптимистическим аккордом.

Чтобы донести некоторые мысли из "Гуманной пули" до более широкого круга читателей, Захар Оскотский в 2000–2004 годах написал остросюжетную антиутопию — роман "Последняя башня Трои", действие которого происходит в конце XXI века.

Критик Ольга Костюкова из журнала "Профиль" написала, что "Последняя башня Трои" может встать в один ряд с антиутопиями Оруэлла и Войновича, а критик Сергей Некрасов из журнала научной фантастики "Если" отвел этому роману место рядом с произведениями Уэллса, Лема и Стругацких.

Возвращаясь к публицистике Захара Оскотского, нельзя не сказать о его исторических очерках и блестящих эссе, которые предлагают нестандартный, идущий вразрез со многими традиционными мифами, взгляд на ключевые моменты истории и политики.

А статья "Имитация" (2006 г.), по моему убеждению, самый точный анализ нынешней российской системы, причин ее возникновения и ее истинных проблем, в том числе в связи с мировыми проблемами. Я рад, что полный текст этой статьи впервые был опубликован именно в Бюллетене Академии Наук "В защиту науки", заместителем редактора которого я являюсь (в выпуске N 3, 2008 г.).

В дальнейшем, в соавторстве с Захаром Оскотским мы написали несколько статей о проблемах нашей науки, напечатанных в газете ученых и научных журналистов "Троицкий вариант" и в журнале Российского Гуманистического общества "Здравый смысл".

И вот теперь выходит новая книга Захара Оскотского — роман "Утренний, розовый век. Россия-2024". Эту книгу также можно отнести к жанру остросюжетной антиутопии, она прочитывается буквально на одном дыхании. Мастерство автора, его великолепный язык, ирония не дают оторваться от текста. Но это иная книга, чем "Последняя башня Трои".

И дело не только в том, что перед нами несколько иной вариант будущего. "Утренний, розовый век" написан с минимальным использованием элементов фантастики, он тяготеет к психологическому реализму. Даже тогда, когда дело доходит до немыслимой фантасмагории, в нее героя вместе со всей страной заносит потоком вполне возможных для нас событий.

В своей новой книге автор показывает, какое будущее ждет Россию при продолжении нынешнего курса. Россию, оставшуюся без интеллигенции, без собственной науки и промышленности. Причем он сумел облечь это всё в форму, увлекательную для самой широкой читательской аудитории.

Все произведения Захара Оскотского, помимо литературного мастерства, отличают острота мысли, конкретика, всесторонний анализ проблем. Именно поэтому его футурологические прогнозы сбываются. Но "Утренний, розовый век" он сопроводил необычным заявлением: "Автор искренне надеется, что прогнозы его новой книги не сбудутся, и хотел бы передать эту надежду читателям".

Мы тоже надеемся, что Россия не погибнет. Во всяком случае, до тех пор, пока остаются в ней хоть последние ее интеллигенты. Даже такие, как герой романа "Утренний, розовый век", мудрый и совестливый пьяница Валентин Орлов.

Ю.Н. Ефремов,

главный научный сотрудник Государственного астрономического института им. Штернберга,

профессор, доктор физико-математических наук,

член Международного астрономического союза

Захар Оскотский

УТРЕННИЙ, РОЗОВЫЙ ВЕК. РОССИЯ-2024

Роман-антиутопия

(первая часть)

Искусство не требует признания его произведений за действительность.

Людвиг Фейербах

1.

— Навстречу юбилею, навстречу юбилею! — проворчал Игорь Сапкин. Он смотрел на своем мониторе городские новости. — Будут большие водные празднества, лодки и катера заказывайте заранее. Это сейчас-то, в феврале!

Нынешний год объявили в Петербурге юбилейным: двухсотлетие и столетие великих наводнений 1824-го и 1924-го. Отмечать готовились задолго и с размахом, как годовщины революции в советские времена.

— Чем ты недоволен? — спросил я. — В стране стабильность, люди живут спокойно.

— Спокойно! — фыркнул Сапкин. — Вот, помню, лет тридцать с лишним назад, в девяносто втором или девяносто третьем, Ельцин боролся с парламентом. Из пушек еще не палили, но на улицах уже дрались. Мне один знакомый говорит: "Что делается! Как Россию успокоить?" — А я, хоть и молодой был, сразу ответил: "Чтоб навести порядок, надо кинуть клич: всем желающим самим выдвинуть свои кандидатуры — в депутаты, в министры, в президенты, у кого на что слюна закипела. Пусть все, кто хочет власти, на свет повылезут. И тут же их всех сцапать и, не говоря худого слова, расстрелять. Лет десять покоя России будут обеспечены!" — он гулко захохотал, его булыжная физиономия сияла самодовольством.

— Сделай милость, замолчи, — сказал я. — Думать мешаешь.

С оскорбленным видом Сапкин отвернулся, а я в который раз подумал, что любой уважающий себя начальник давно бы выгнал его пинками. Однако наше начальство вынуждено Сапкина терпеть: он — родственник главного акционера, да ему и самому принадлежит изрядный пакет акций. Мне даже приходится делить с ним рабочий кабинет.

На моем левом запястье задрожал, забился браслет с телефоном. Я посмотрел: звонил наш генеральный директор — Колосов.

— Слушаю, Михаил Олегович! — сказал я.

— Валентин Юрьевич, пожалуйста, зайдите ко мне. Кажется, для вас появилось дело.

— Но я сейчас занят, изучаю конъюнктуру по целлюлозе. Через неделю надо выдать результат заказчику.

— Бог с ней, с целлюлозой! Оставьте это, приходите скорей.

Я закрыл на компьютере все окна и выбрался из-за стола. Сапкин покосился на меня, в глазах его сверкнула ненависть.

В нашей консалтинговой фирме больше двадцати сотрудников. Есть генеральный директор и финансовый, есть администратор и секретарша, одних аналитиков десять человек. Но среди этого десятка только двое — старик Шлейкин и я — настоящие мастера. Лишь наши прогнозы сбываются, лишь за них заказчики платят хорошие деньги. Собственно, вся лавочка под громким названием "Нева-Гранит-Консалтинг" держится на плечах деда Шлейкина и моих. Если мы с ним когда-нибудь ее покинем, она обанкротится в два счета.

Сапкин, который ненавидит всех на свете, ненавидит меня с особенной силой, потому что сознание чужого превосходства для него нестерпимо. Сам он демонстративно просиживает на работе до ночи, бесконечно роется в Интернете, что-то вычисляет, переписывает. И ноет, что занят больше всех.

— Иди покури, трудоголик! — сказал я, проходя мимо его стола.

Вслед мне донеслось матерное рычание.

Генеральный директор Колосов встретил меня с таким нетерпением, словно я добирался до его кабинета не пять минут, а несколько часов:

— Ну, наконец-то! Заходите, заходите скорей!

Он мой ровесник, — ему тоже пятьдесят два года, — и человек, в общем, неплохой. Достаточно умный и для того, чтобы понимать, кому обязан процветанием фирмы, и для того, чтобы при этом ненавязчиво играть роль мудрого шефа, который сам разбирается во всех делах, но не вмешивается в них, чтобы не сковывать инициативу подчиненных.

Сейчас он, всегда спокойный и уравновешенный, был необычно возбужден.

— Что-нибудь стряслось, Михаил Олегович? — спросил я.

— Стряслось… Имэйл от Акимова, он хочет с вами встретиться.

— Когда?

— Немедленно!

Тут я невольно присвистнул.

Несколько лет назад Валерий Акимов, — он уже тогда считался олигархом, правда, по российскому рейтингу богачей шел еще только в середине второго десятка, — обратился к нам с заказом. Это было само по себе необычно: миллиардер пожелал воспользоваться услугами небольшой, малоизвестной в то время консалтинговой конторы (потом мы узнали, что до нас он обращался в самые знаменитые фирмы и остался ими недоволен). Акимов хотел, чтобы мы спрогнозировали, в какую отрасль в нашем отечестве стоит вложить крупные деньги с тем, чтобы получить максимальную и скорую отдачу.

Задание было непростое. Наукоемкие производства, естественно, сразу исключались, хотя бы потому, что в России осталось слишком мало толковых инженеров и квалифицированных рабочих. Нужно было найти вариант извечного нашего бизнеса: добычи и несложной переработки какого-то природного сырья. Но здесь всё прибыльное — нефть, газ, лес, металлы — давным-давно поделили между собой главные семейства страны.

Словом, задачка выходила в духе русской сказки: "Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что". Однако я, со времен учебы в "Военмехе" и своей недолгой инженерской карьеры, именно такие задачки любил. Через полтора месяца я выдал ответ: калийные удобрения! Мои выкладки показали: в мире, вследствие истощения почв и роста населения, грядет бум спроса на такую продукцию, а на территории России — половина всех залежей калийных солей на планете. Конечно, у этих месторождений имелись свои владельцы, но их кланы в то время еще не могли сравниться по могуществу с нефтегазовыми, и я не сомневался, что они уступят решительному натиску. Я доказывал: калийные рудники с перерабатывающими заводами можно выкупить и расширить, будучи уверенным, что деньги вернутся с лихвой. Причем захватывать отрасль надо было немедленно, пока остальные олигархи не обратили на нее внимание.

И, как ни удивительно, Акимов тогда поверил безвестному аналитику, рискнул несколькими миллиардами! Сейчас его состояние удвоилось, он вошел в первую пятерку российских магнатов и диктует условия мировому калийному рынку.

— Вот здрасьте! — сказал я. — Столько лет он про нас не вспоминал, даже на наши поздравления с праздниками не отвечал, хороша благодарность, а тут вдруг ему приспичило! Кстати, он сам написал письмо?

— Нет, какой-то секретарь. — И Колосов протянул мне распечатку.

Я прочитал:

"Многоуважаемые господа! Я счастлив оттого, что мне выпала высокая честь обратиться к Вам с нижайшей просьбой! Мой шеф, Валерий Анатольевич Акимов, был бы сердечно признателен, если бы Ваш сотрудник, глубочайше уважаемый Валентин Юрьевич Орлов, нашел возможность ненадолго оторваться от своих, — несомненно, чрезвычайно важных, — текущих дел и посетить его в любое удобное для себя время, желательно — самое ближайшее, желательно — сегодня, для обсуждения некоторых вопросов. Степень Вашей любезности, а с ней и наша благодарность увеличатся неизмеримо, если визит достопочтеннейшего господина Орлова будет предуведомлен телефонным звонком, или имэйлом, или любым иным способом, который Вы, необъятно уважаемые господа, сочтете уместным и необременительным. С благоговейным нетерпением ожидаю ответа! С бесконечным уважением! С верой в будущее сотрудничество! Искренне Ваш! 3-й секретарь правления АО 'Глобал-Калий СПб' Князев Сергей Иоаннович".

— А это не розыгрыш? — усомнился я. — Похоже на шутовство.

— Да, странноватое письмо. Но отправлено с официального адреса корпорации. Он, конечно, защищен.

Я всё еще разглядывал распечатку.

— Что вы об этом думаете? — осторожно спросил Колосов.

— Думаю, что он пассивный гомосексуалист.

— Кто?! — изумился Колосов.

— Этот Сергей Иоаннович Князев. Чересчур слащав.

Колосов поморщился:

— Знаете, Валентин Юрьевич, ваш юмор…

— Кажется вам пошловатым? Если хотите, чтобы он сделался тоньше, измените окружающую действительность.

— Я постараюсь, — пообещал Колосов. — А сейчас, пожалуйста, отправляйтесь к Акимову. Освобождаю вас от всех других заданий. Работу по целлюлозе доведет… — он сделал секундную паузу, как будто перебирал в уме кандидатуры, — ну, хотя бы Шлейкин. Поезжайте, поезжайте! Адрес знаете? Да, особняк на Моховой. А я сам свяжусь с этим Князевым, сообщу, что вы уже в пути.

Я забежал в кабинет взять куртку из стенного шкафа. Сапкин сразу насторожился:

— Уходишь?

Это еще одна милая черта моего коллеги: он следит за всем, что делается вокруг, искоса наблюдает за сотрудниками, прислушивается к разговорам. Похоже, он — со своим пакетом акций и дядей, главным акционером, — считает себя хозяином фирмы и тревожится, как бы кто-то по нерадивости или злому умыслу не нанес ущерба его и дядюшкиным дивидендам.

— Ухожу, — рассеянно ответил я, доставая куртку и шапку.

— Куда?

— Спецзадание! — попробовал я отшутиться, рассовывая по карманам нетбук, пачку сигарет, зажигалку.

— Какое спецзадание? — потребовал Сапкин отчета.

И тут я неожиданно для себя взорвался:

— Не твоего ума дело! Что ты вечно суешь нос, куда не просят!

— Ты-то больно умный! — проскрипел Сапкин. — Гляди, шею не сверни со своим умом!

— Лучше собственную шею побереги! — огрызнулся я и выскочил за дверь.

Если бы я мог представить, чем обернется в недалеком будущем наша перебранка! Но в тот момент я только подумал с раздражением, как надоел мне этот хам, как надоела вся служба в консалтинговой фирме. Я, человек уже не юный, с моими способностями, знаниями, житейским опытом, должен без конца перелопачивать биржевые индексы, газетные статьи, экономические сводки, напрягать мозг, улавливая в хаосе тысяч сообщений и миллионов цифр какие-то закономерности, которые появляются и тут же пропадают. Для чего? Для того, чтобы какие-то неизвестные мне богачи-заказчики стали еще на несколько процентов богаче? Для того, чтобы Игорю Сапкину и его дяде сожженные клетки моего мозга принесли очередной доход, из которого мне потом отщипнут жалкую долю? Нет, не зря Аристотель утверждал, что того, кто трудится по найму, нельзя считать свободным гражданином!

Беда заключалась в том, что мне просто некуда было деться. Я слишком хорошо помнил, какие мытарства претерпел, когда ушел из развалившейся оборонки и оставил свою инженерную специальность. За какие только работы я не хватался! Был и "челноком", и торговым агентом, и администратором в автосервисе. Даже попробовал начать собственный бизнес, но дело кончилось крахом. Знакомые тогда удивлялись: как это я, наделенный талантом быстро ориентироваться в запутанных ситуациях и прогнозировать ход событий, мог так оскандалиться? Я обычно отшучивался: мол, самый лучший штурман может оказаться никудышным капитаном. На самом-то деле просто-напросто выяснилось, что я лишен главного качества, необходимого бизнесмену в России, — умения расталкивать и затаптывать других людей. Но в этом, конечно, я старался никому не признаваться, чтобы чего доброго не подумали, будто хвастаюсь таким изъяном. Я ведь со своим бизнесом прогорел дотла. До того, что вынужден был отдать квартиру за долги и ради крыши над головой два года прослужить медбратом в психиатрической больнице, где и жил в подсобке.

После таких испытаний место аналитика в консалтинговой фирме явилось как спасение: чистый офис, приличный заработок. Умом я понимал, что ради этого стоит стерпеть всё — и утомительно однообразную службу, и даже тошнотворного Сапкина. Понимал, но ничего не мог с собой поделать. С каждым бессмысленно прожитым днем терпеть становилось труднее.

Тут я со злостью подумал об Акимове. За план действий по захвату калийной отрасли, мой великолепный план, сделавший его всемирным магнатом, он заплатил тогда сущие гроши, а чтобы к нему не приставали, оборвал все связи с нашей фирмой. Подонок!.. Сейчас он вдруг вспомнил обо мне. Похоже, у него появилась возможность наварить лишний миллиард, нужно нестандартное решение, а его собственные аналитики не знают, как подступиться к делу. И я, получив дурацкое письмо от его третьего секретаришки, должен мчаться на вызов, как дрессированная собачонка по свистку.

Эх, сорвать бы с Акимова настоящий гонорар, не на банковский счет нашей фирмы, а в мой собственный карман! Тысяч пятьдесят, нет — лучше сто. Потребности у меня скромные, и на такие деньги я смог бы, ни в чем себе не отказывая, прожить несколько лет. А за это время, глядишь, и другую работу подыскал бы. Да только кто мне такое позволит! По контракту с "Невой-Гранитом" я и копейки не мог взять с заказчика помимо кассы.

Офис нашей фирмы находится на пятнадцатом этаже одного из громадных, похожих на крепостные бастионы домов начала нынешнего века, вознесшихся над блочными коробками советской эпохи в районе Гражданки. Я спустился на лифте и вышел на улицу, в петербургский мутный февральский день. Сырой, холодный ветер хлестнул по лицу. Отворачиваясь от его порывов, я закурил сигарету и направился к станции метро.

Проспект, вдоль которого я шел, из конца в конец заполняла сверкающая разноцветным лаком автомобильная река. Для делового человека автомобиль — необходимейший атрибут престижа, марка и возраст его обозначают положение в иерархии. Но я давно выпал из числа деловых людей, престиж меня не слишком заботил, и в своих перемещениях по городу я старался машиной не пользоваться. Особенно тогда, когда предстояла поездка в центр: там, особенно в часы пик, легко попасть в "пробку", меня это раздражает.

Шел я быстро, уклоняясь от встречных прохожих и обгоняя тех, кто двигался со мной в одном направлении. Среди пешеходов тоже существует своя иерархия. Прежде всего, это наши русские старики и старухи (почти половина коренного населения — пенсионеры). Они шагают медленно, с отрешенными лицами. Когда-нибудь и я вольюсь в их поток, буду так же плестись, волоча ноги, от дешевого магазина к социальной аптеке. Но о неизбежном лучше не задумываться, да и случится это не завтра. Пока я еще отличаюсь от них, потому что все-таки моложе, потому что хорошо одет и у меня стремительная, упругая поступь человека, спешащего по делу. Я выделяюсь в стариковской массе, я здесь на высшей ступени.

Другая часть пешеходов — гастарбайтеры, "гостинцы", как их называют. Россия, безнадежно состарившаяся из-за низкой рождаемости, без них существовать не может. В былые времена, при Ельцине, при Путине, их все-таки было поменьше и среди них выделялись кавказцы. А после того, как мы, по официальной терминологии, "отсекли от здорового тела федерации мятежные регионы" и отступили на укрепленную линию екатерининской эпохи, кавказцев поубавилось, зато наши города стали быстро заполняться выходцами из Средней Азии и Китая.

Когда-то их резали в темных питерских переулках скинхеды. Потом, после того как "гостинцы" умножились числом и создали отряды самообороны, скинхеды забились по щелям. Но спокойствие в город не пришло: когда "гостинцев" стало совсем много, их молодежь начала охоту за теми, кто казался ей похож на скинхедов или на бывших скинхедов, и на улицах пошла еще большая, чем прежде, резня.

Некоторое спокойствие воцарилось лишь тогда, когда настало время телефонов с обязательными номерами и все мы превратились в ползающих на подсвеченном стекле муравьев, над которыми навис наблюдатель с лупой.

В вестибюле метро мелодично позванивала и вспыхивала огоньками автоматика турникетов, считывавшая с телефонов проходящих пассажиров их идентификацию. В углу, возле киосков теснилась стайка коричневолицых "гостинцев". Они, как видно, приехали совсем недавно и не имели еще телефонов даже с временными номерами. В метро они могли попасть только с сопровождающим, под его ответственность. Сейчас, наверное, этот сопровождающий пошел к начальнику станции — предъявить документы и получить разрешение. За происходящим исподлобья наблюдал сержант полиции, такой же "гостинец" с темным лицом, но уже полноправный гражданин России.

Я тоже шагнул в турникет, огоньки перемигнулись. Куда-то в компьютерные недра Главного управления безопасности улетел сигнал о том, что я собираюсь спуститься под землю на станции "Гражданский проспект". Улетел — и в ту же секунду, отразившись от электронной картотеки ГУБа, где за полвека с лишним моей жизни на меня не собралось, как я надеялся, ни малейшего компромата, вернулся и выскочил зеленым огоньком: "Проходи!" Как ни противна эта процедура, она всё же дает эффект: террористических актов в метро давно не случалось.

В вагоне мне удалось сесть. Не хотелось думать заранее о том, что меня ждет у Акимова, поэтому я достал нетбук и попытался читать новый ретро-детектив, который на днях скачал из интернет-библиотеки. Наверное, я выглядел нелепо с текстом, а не фильмом на маленьком экране. Кто теперь вообще читает, хотя бы ретро-детективы! Но для меня чтение — привычка, и оно меня успокаивает. Однако сейчас я не смог сосредоточиться над текстом. Течение мыслей, подобно лучу света, пойманному линзой, всё равно сходилось в одну жгучую точку: на кой черт я вдруг понадобился олигарху, да еще немедленно?

Тревожило что-то и кроме самого вызова, кроме поспешности. Я даже прикрыл глаза, просеивая, как положено аналитику, факты, слова, собственные ощущения. И наконец, поймал камешек на сите: дело в дурацком, балаганном тоне письма, составленного секретарем Князевым. За бьющим напоказ кривляньем скрывался какой-то смысл… Поезд несся в тоннеле, раскачиваясь и подвывая. Рядом со мной две женщины разговаривали на непонятном языке, наверное, по-таджикски или по-узбекски.

И тут я догадался! Ну, конечно: письмо же было отправлено, хоть и с защищенного адреса, но обыкновенной электронной почтой, его мог перехватить и прочитать кто угодно — конкуренты Акимова, налоговые сыщики, доброжелатели из ГУБа. Для внутренней секретной переписки столь мощная корпорация, как "Глобал-Калий", несомненно, использовала шифры. Но что там должны были сделать, посылая сообщение стороннему адресату открытым текстом? Если сообщение важное и важность надо как-то прикрыть от чужих глаз?.. Вот именно! Для непрошеного или просто случайного читателя письма карикатурный стиль секретаришки служил не бог весть какой, но всё же маскировкой: речь, мол, о пустяках.

От такой догадки у меня вконец испортилось настроение. Получалось, что меня ожидало намного более серьезное дело, чем я думал. А значит, и намного более неприятное. Слишком серьезные дела приятными не бывают.

Я доехал в метро до Невского проспекта. А дальше двинулся пешком, свернул на запруженную автомобилями набережную Фонтанки, припоминая всё, что мне известно о Валерии Акимове. Мы с ним виделись один-единственный раз: когда я завершил разработку планов по калию, он сам приехал за результатами, потому что не доверял никаким видам связи, и проговорил со мной полчаса. Я заметил тогда, что он нисколько не похож на олигархов из телевизионных сериалов. Там обычно их играют актеры-толстяки с громкими голосами и пронзительными взглядами. Акимов же был непропорционально худым и высоким, с маленькой головой, говорил негромко и при этом смотрел куда-то в сторону, мимо собеседника.

В России сплетнями о причудах олигархов и об их интимной жизни кормятся стаи журналистов, но этим вечно голодным хищникам Акимов давал немного пищи. Он появлялся на телеэкране исключительно в деловых новостях. Даже несколько лет назад, когда внезапно погибла его жена, актриса, прошли только скупые сообщения о трагическом несчастном случае, без всяких подробностей. И с тех пор молва не связывала его, человека далеко не старого (сейчас-то всего сорок восемь лет), ни с одной женщиной. Он не был замешан ни в каких скандалах. Его взрослая дочь ни разу не попала в светскую хронику. О ней было известно лишь то, что, в отличие от разгульных отпрысков остальных сверхбогачей, это серьезная девушка, занятая научной работой.

К тому же, Акимов — единственный олигарх, обосновавшийся не в Москве, а в Питере, и разместивший штаб-квартиру компании не в помпезном небоскребе, а в скромном особняке на тихой Моховой улице. Я шагал по ней и думал о том, как давно здесь не был. Я вообще не люблю бывать в центре Петербурга. Как раз потому, что в юности, в прошлом веке, слишком этот город любил. Он казался не просто прекрасным: своей гармонией, слитностью царственных зданий с простором невской воды и неба он внушал надежду на гармонию самой жизни.

Высший миг торжества был двадцатого августа 1991-го, когда я, мальчишка, студент, плыл капелькой в океане трехсоттысячного демократического митинга, переполнявшего Дворцовую площадь. Помню вдохновенные лица вокруг, трехцветные российские знамена, самодельные транспаранты с зачеркнутой свастикой. Помню, как, словно в стремительном взлете, мне не хватало дыхания от чувства гордости за принадлежность к этому народу и этому городу. Прекрасно помню, хоть давно стараюсь не вспоминать. Слишком быстро погас тот солнечный день, слишком быстро исчезли прекрасные лица, одушевлявшие для меня мой город. Кто уехал, кто состарился и обессилел, кто умер в безысходности. Совсем другие люди заполнили петербургские улицы. Совсем, совсем другие, причем цвет их кожи и разрез глаз тут не имели никакого значения. А значит, мой прежний город перестал существовать. Он канул в небытие, и подновленные, разукрашенные дворцы остались на своих местах не больше, чем фальшивыми декорациями.

Поэтому я уже почти равнодушно наблюдал, как год за годом невскую панораму и старинные улицы всё больше уродуют безобразные стеклобетонные коробки, воздвигаемые новыми хозяевами жизни. Да, мерзко было видеть, как нелюди, убившие мой город, глумятся над его трупом. Но труп всё равно не воскресишь.

Я остановился у тяжелых дверей со скромной табличкой "АО 'Глобал-Калий СПб'", прямо под глазком телекамеры, и стал дожидаться, пока охрана увидит меня и спросит, кто я такой. Но меня ни о чем не спросили. Огромная дверь мягко приоткрылась, и чуть искаженный динамиком мужской голос произнес: "Господин Орлов, заходите!"

Я вошел. Молодой охранник (русский, а не "гостинец", что само по себе свидетельствовало о богатстве фирмы) привстал из-за своего пульта, поклонился мне и сказал: "Прошу вас, третий этаж, налево". Я молча поблагодарил его кивком. На лестничной площадке второго этажа мне пришлось миновать пост еще одного плечистого парня. А на площадке третьего сидел уже человек постарше, видимо начальник охраны, который проводил меня по слабо освещенному коридору до дверей кабинета: "Заходите. Шеф извещен, что вы прибыли". И я шагнул навстречу своей судьбе…

После полутьмы коридора меня даже ослепил резкий, бестеневой свет "небесного потолка". Акимов не просто поднялся, а вышел из-за стола, пожал мне руку, пригласил: "Садитесь, Валентин Юрьевич!" — и только после этого вернулся на свое место.

За прошедшие несколько лет он сильно постарел: черты лица заострились, прорезались морщинки, взгляд светлых глаз стал не просто рассеянным, а усталым, в коротко остриженных волосах поблескивала седина. Облик его опять не вязался с расхожим представлением о богачах, которые живут, не зная болезней и старости, потому что к их услугам вся мощь сверхдорогой современной медицины с ее генной инженерией и стволовыми клетками.

Я опустился в кресло у стола, оглядел кабинет: никакой роскоши, строгая деловая обстановка. На стене — большая фотография красивой женщины с ослепительной улыбкой, наверное, погибшей жены Акимова. Взглянул машинально вверх: там парила на тонкой нити модель какого-то старинного самолета — биплана с многочисленными стойками между верхним и нижним крыльями, большим двухлопастным пропеллером и открытой кабиной пилота с прозрачным ветровым щитком. На фоне "небесного потолка" — экрана, показывавшего сейчас ярко-голубое небо с плывущими перистыми облаками, — казалось, что самолет действительно летит.

— Давненько мы с вами не виделись, Валентин Юрьевич, — сказал Акимов.

Ответить мне было нечего, и я лишь слегка развел руками: что, мол, поделаешь.

— Спасибо, что приехали, — поблагодарил он. — Хотя вас, наверное, удивило мое приглашение?

Я чуть пожал плечами.

— Думаю, — продолжил Акимов, — ко мне вы не питаете особо теплых чувств? Что ж, имеете право. Я не отблагодарил вашу фирму и лично вас так, как должен был отблагодарить за тот чудесный план.

— Вы заплатили сумму по договору.

— Ну, что договор. Когда его подписывали, мы же не могли предвидеть, какими грандиозными будут результаты ваших рекомендаций. Я должен был потом доплатить в десять раз больше!

Мне захотелось сказать, что это и теперь еще не поздно сделать, однако я промолчал.

— Не держите на меня зла, — попросил Акимов. — Поверьте, я всегда помнил о вас. Но битва за калий оказалась такой жестокой, действовать приходилось не интеллектуальным фехтованием, а бульдозером. Вот всё, кроме борьбы, тогда и ушло на второй план, даже благодарность. А потом еще эта страшная беда с ней, — он посмотрел на портрет жены. — Кстати, вы видели фильмы с ее участием?

— Нет, как-то не пришлось.

— Могу подарить вам диск. А впрочем, наверное, не стоит… Ладно, давайте к делу!

Я подумал, что сейчас он предложит мне перейти на работу в его корпорацию.

— Скажите мне, пожалуйста, Валентин Юрьевич, — задумчиво проговорил Акимов, — скажите, за что вас наградили орденом Мужества?

Я так и дернулся в кресле. Откуда он знает? Я сам об этом давно позабыл. Вернее, старался не вспоминать. Я даже не помнил, в каком ящике шкафа валяется у меня дома коробочка с тем красивым серебряным крестиком.

— Если уж вам известно об ордене, — сказал я, — то должно быть известно и за что мне его дали.

— Мой референт нашел только указ о награждении, а там одни общие слова.

— Это было в прошлой жизни, в прошлом веке, и теперь не имеет никакого значения.

— Расскажите, прошу вас, — настаивал Акимов.

— Ну, хорошо. Моя инженерная специальность — ракетные двигатели. Я поступил в "Военмех" в восемьдесят восьмом, на излете советского романтизма, а закончил в девяносто четвертом, в самый ельцинский развал. НИИ, куда я попал, почти не финансировали, нищенскую зарплату не платили месяцами. А мы затеяли невиданный проект: пытались обскакать твердотопливников, сделать двигатель на жидком топливе, — естественно, ампулированном, — со сверхвысоким импульсом. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Понимаю, — спокойно сказал Акимов.

— В тех условиях это, конечно, была авантюра. Всё мастерилось на коленке, самых необходимых приборов не хватало. Да еще спешка: первые стендовые испытания хотели обязательно прогнать до конца девяносто седьмого, чтобы нас учли в бюджете на следующий год. Ну и кончилось тем, чем должно было кончиться: при подготовке к испытаниям наш чудный агрегат взорвался. Находившимся рядом с ним не повезло — одни погибли, другие получили ожоги, осколочные ранения. А я оказался дальше и почти не пострадал, только малость оглушило. И тут уж раздумывать не приходилось: полез в огонь, стал вытаскивать раненых. Успел вытащить четверых, пока сам не потерял сознание.

— Обгорели? — спросил Акимов.

— Надышался парами топлива, жуткая была отрава. Два месяца потом провалялся в больнице. Вот, собственно, вся история.

— Вы смелый человек, Валентин Юрьевич.

— Мне было только двадцать шесть, в том возрасте все смелые.

— Не все, — Акимов покачал головой, — не все. А двигатель-то в конце концов построили?

— Нет, ничего не вышло. Несколько лет спустя, уже при Путине, тему открыли снова, наскребли деньжат, но было поздно. Людей не осталось. Кто-то умер, многие уехали. А некоторые, вроде меня, бухнулись в новую русскую жизнь. В самый кипяток.

— Понятно, — проговорил Акимов и откинулся на спинку кресла. При его росте и непропорциональной худобе это было похоже на распрямление складной плотницкой линейки. Мне приходилось смотреть на него снизу вверх.

— А скажите мне, Валентин Юрьевич, — задал он следующий вопрос, — вы интересуетесь политикой?

Я насторожился:

— Специально — нет. Но, поскольку работаю в консалтинговой фирме, должен следить за событиями. В той степени, в какой они влияют на экономическую ситуацию.

— Дальний прогноз, лет на пятнадцать-двадцать, можете дать навскидку? Экономический, ну и — политический?

Мне всё меньше нравился наш разговор. Я ответил уклончиво:

— Заказчики требуют сейчас краткосрочных прогнозов: на год-два-три, самое большее — на пять. Зачем я буду ломать голову над проблемами, за решение которых мне не платят? Голова у меня одна.

— Хорошо, — кивнул Акимов. — Значит, живем сегодняшним днем. Раз так, давайте-ка посмотрим сегодняшние новости!

Он развернул стоявший на столе монитор, чтобы нам обоим было хорошо видно, и пригасил освещение. На потолке появилось изображение вечернего неба с плотными облаками, опаленными закатным огнем. В кабинете стемнело, и от этого ярче стала видна картинка на мониторе.

Новости начались, как всегда, с официальной хроники. Президент Балашов, толстенький, с круглой лысой головой, сияя своей знаменитой улыбкой, принимал какую-то делегацию. Потом пошли сюжеты на темы российских будней. Нефтяные вышки в тундре и на морском шельфе, газопроводы, рудники, неиссякаемые источники наших богатств. Оживающие после многолетнего запустения деревни. Заселяющие их гастарбайтеры после напряженного трудового дня приходят в вечернюю школу и усердно изучают русский язык, они будут достойными гражданами новой родины. Торжественное открытие в Нижнем комфортабельного дома престарелых (похоже, подремонтированного заводского общежития советских времен). Уютные комнаты, множество счастливых старушек и несколько старичков. Солдаты в бетонных ДОТах на Кавказской линии. Спокойные, суровые лица, славянские и азиатские. Стволы пулеметов и гранатометов в амбразурах. Террористы не пройдут.

Я недоуменно взглянул на Акимова. Но он впитывал всю эту дребедень с явным интересом.

Потом пошли мировые новости. Стартующие с надводных кораблей в сполохах пламени и клубах белого дыма крылатые ракеты. Те же ракеты, запущенные с подводных лодок, — они эффектно, одна за другой, вылетали из пустынного моря. Остроклювые беспилотные бомбардировщики на боевом курсе. Огненные вспышки разрывов, заснятые с высоты. Пресс-секретарь объединенного западного командования, молодая женщина в офицерской форме, зачитывала сводку: разрушены такие-то объекты военной инфраструктуры противника, уничтожено столько-то вражеских бойцов, с нашей стороны потерь нет. И тут же, для равновесия (в России свобода информации, слово дается обеим сторонам) — выступление представителя сил антиглобалистского джихада, красивого бородатого парня: сбито столько-то бомбардировщиков противника, наши военные силы не пострадали, но в результате варварских бомбежек погибло столько-то мирных жителей.

Я почти не прислушивался, всё было слишком обыденно.

В завершение выпуска показали, как всегда, еще несколько новостей из жизни родного отечества: спортивную, светскую и криминальную хронику. Меня не интересовали ни результаты матчей, ни развод популярной певицы, ни пьяная драка в провинциальном городке. Зато последний сюжет заставил содрогнуться: в заснеженном лесу люди в противохимических костюмах и респираторах раскапывали какую-то громадную яму и вытаскивали оттуда человеческие останки. Голос диктора сообщил, что под Ростовом обнаружено групповое захоронение. Видимо, здесь погребены жертвы террористической организации, известной в свое время под названием "Союз Разума". Как мы должны быть благодарны доблестным сотрудникам спецслужб и полиции, сумевшим после долгой борьбы пресечь деятельность этой чудовищной банды!..

Акимов выключил монитор и прибавил свет в кабинете. Над нами опять засияло небо летнего полдня.

— Скажите, Валентин Юрьевич, — мягко спросил он, — вам никогда не приходилось сталкиваться с этим, — он указал взглядом на погасший экран, — так называемым… ну, в общем, "Союзом Разума"?

— К счастью, нет. Я даже не уверен в том, что "разумники" действительно существовали. Мне кажется, на них списывали свои шалости совсем другие люди.

— Они существовали, — твердо сказал Акимов. — И существуют.

— Существуют или нет, меня это не касается! — ответил я.

— А меня коснулось, — вздохнул Акимов. — На днях получил от них письмецо с требованием.

— Скорее всего, это чей-то розыгрыш. А что требуют?

— Ну, что они могут требовать. Чтобы я перечислил шестьсот миллионов в пенсионный фонд. Бедным российским старушкам. Подпольщикам известно, что мои активы составляют около тридцати миллиардов, вот они и отсчитали, как у них принято, два процента.

— Да это, наверное, весельчаки из налогового управления так развлекаются.

— Нет, — возразил Акимов, — думаю, дело серьезное. Поэтому и пригласил вас, Валентин Юрьевич. Вы — способный аналитик, блестяще действуете в сложных ситуациях.

Я подумал, что он просто-напросто сошел с ума. Печальная, но, увы, надоевшая история. Выражение "безумный мир" — абсурдно. Безумны конкретные люди, и их становится всё больше. Не только во время моей службы в психушке, но и в обыденной жизни мне не раз приходилось ощущать себя единственным нормальным человеком в окружении сумасшедших. И я усвоил кое-какие правила поведения в такой ситуации. Лучший способ, конечно, внезапно причинить сумасшедшему боль, например, заломить ему руку за спину. В качестве медбрата я такой прием иногда использовал. И тут даже не важно, кто сильнее физически, ты или пациент. За исключением буйных идиотов с полностью разрушенным мозгом, обычные сумасшедшие панически боятся боли и сразу подчиняются. С Акимовым, разумеется, я не мог так отвести душу. Но не годился и повседневный способ: внешне демонстрировать согласие с чужим бредом, а самому делать свое дело. Сейчас следовало отбиться решительно.

— Понимаете, — продолжил Акимов, — я отнюдь не считаю, будто что-то должен этим старушкам. Они сами во всем виноваты. В том числе, передо мной. Если бы они родили не по одному ребенку, а по трое-четверо детей, как их матери, они бы сейчас не доживали в богадельнях, а Россия не растворялась бы в чужих народах. К тому же, сумма моих активов только звучит внушительно, а ведь все эти миллиарды в деле — стоимость акций, рудников, оборотных средств. Взять и с ходу выложить шестьсот миллионов…

— Послушайте, — огрызнулся я, — не надейтесь, что я придумаю, как вывернуться и сохранить ваши деньги! Обратитесь в полицию или в ГУБ!

— Да ведь не поможет. Если хоть десятая часть того, что говорят о разумниках, правда, они достанут сквозь любую охрану.

— Тогда исполните их требование! Переведите деньги, и они вас не тронут! Больше ничего не могу посоветовать!

— Да я уже перевел, — поморщившись, сказал Акимов, — перевел.

Я удивился:

— Чего же вы тогда хотите от меня?

Он внезапно подался над столом вперед. Навис надо мной сверху, точно склонившийся жираф. Во взгляде его, теперь сосредоточенном и пронзительном, поблескивала злая ирония:

— Совсем немного, Валентин Юрьевич. Хочу, чтобы вы нашли этих разумников. Раскопали, где они прячутся. Вышли на главарей и связали их со мной. Хочу с ними немно-ожко побеседовать!

Впервые в жизни мне пришлось испытать на себе, что выражение "я остолбенел" может быть не только фигурой речи.

Акимов рассмеялся, как будто довольный произведенным эффектом:

— Не пугайтесь, я в здравом уме и говорю вполне серьезно.

— Но я не сыщик и не экстрасенс, как я их найду?

— Вы — лучший аналитик из всех, кого я знаю. Вы именно тот человек, который нужен.

— Бросьте! Мне уже не двадцать шесть лет, я больше не геройствую, и ни с того ни с сего лезть в такой огонь…

— Двадцать миллионов, — сказал Акимов, — вашей фирме. Половину перевожу немедленно. Из этих денег будут финансироваться ваши расходы по расследованию. Потом, конечно, я все затраты фирме возмещу и переведу вторую половину. Вы, разумеется, понимаете, почему я не беру вас на службу к себе?

— Чтобы не привлекать внимание.

— Вот именно! — кивнул Акимов. — Будет лучше, если вы эту работу выполните, формально оставаясь в "Неве-Граните". Естественно, ваше начальство не должно знать, чем вы для меня занимаетесь.

— Послушайте, для такой фирмы, как наша, двадцать миллионов — огромные деньги, но…

— И пятьдесят миллионов лично вам, — перебил он меня. — Хотите — на банковский счет, хотите — наличными. Пятьдесят миллионов рублей.

Это был еще один шок. Я настолько растерялся, что даже спросил нелепо:

— Новыми?

— Самыми новыми, петровскими, — ухмыльнулся Акимов. — Или, может быть, вы предпочитаете эквивалент в иностранной валюте? Пожалуйста, в любой! Хотите ганские седи с портретом Кваме Нкрумы? Очень красивые.

— Благодарю, купюры с Петром Великим мне как-то больше нравятся. Но по контракту с фирмой я не имею права брать гонорар с заказчика помимо…

— Какой гонорар! — опять перебил Акимов. — При чем тут гонорар! Могу я сделать вам подарок? К дню вашего рождения, к Пасхе, к празднику ракетных войск, к годовщине открытия Антарктиды русскими моряками? Короче говоря, когда вы придете ко мне с результатами, мы заглянем в календарь, и, вот увидите, дата окажется подходящей.

Я молчал.

— Вас интересуют гарантии? — спросил Акимов. — Гарантия — мое слово. Не сомневайтесь и не сравнивайте с прошлыми делами, тогда я слово не давал.

Я молчал.

— Ну же, Валентин Юрьевич! — воскликнул Акимов. — Да вы хоть понимаете, что я вам предлагаю? Или ради спокойствия до старости согласны прозябать на свои две тысячи в месяц? Вы же смелый человек, рискните!

Я прекрасно всё понимал. Мы с ним говорили на одном языке, были гражданами одной страны и по закону обладали равными правами. Но в действительности мы отстояли друг от друга неизмеримо дальше, чем в прошлые века барин и крепостной слуга, колониальный чиновник и темнокожий туземец. Он не просто принадлежал к самому верхнему слою общества, к числу тех нескольких десятков семейств, что владели Россией. Он был сверхчеловеком и даже не вполне человеком. Статистика (не официальная, разумеется, а свободная, та, что иногда прорывается в Интернет) утверждала, что ожидаемая продолжительность жизни в семьях олигархов на сорок-пятьдесят лет больше, чем в среднем по стране. И этот разрыв, по мере прогресса медицинской науки и повышения стоимости ее услуг, будет только расти. Акимов парил над течением дней в сонме новых полубогов и возносился все выше. А я барахтался в придонном слое, и путь мой неминуемо шел вниз — в старость, в нищету, болезни и смерть на койке в больничном коридоре.

Пятьдесят миллионов означали не просто богатство. Они означали дополнительные пятнадцать-двадцать лет жизни, и какой! Правда, в погоне за ними я, скорее всего, мог потерять жизнь прямо сейчас. Ту жизнь, которую имел. Но велика была бы потеря?

— Зачем вам это нужно, Валерий Анатольевич? — спросил я.

Акимов, удовлетворенный, хлопнул ладонью по столу и отвалился на спинку кресла:

— Значит, согласны! Очень хорошо, я в вас не ошибся!

— Прежде, чем дать согласие, я должен понять, чего вы хотите от разумников. Ими же только что детей не пугают.

— Пока примите версию о моем капризе. Может быть, мне просто захотелось пощекотать себе нервы. Потом, если дело пойдет, я вам кое-что объясню. А для начала могу сказать, что я, как и вы, тоже не робкого десятка. У меня неплохая генетика: мой прадед в двадцатые-тридцатые годы прошлого века был одним из самых знаменитых советских летчиков. Его звали Валерий…

— Неужели Чкалов? — невольно перебил я. О Чкалове я знал.

— Нет, Акимов. Фамилия прадеда сохранилась в нашей семье, меня назвали в его честь. Он был на несколько лет старше Чкалова, и Чкалов считал его своим учителем в искусстве высшего пилотажа. Вот любимый самолет прадеда, — Акимов указал на висевшую над нашими головами модель, — истребитель "И-5", чудо техники того времени: скорость почти триста километров в час и два пулемета. Прадед страстно любил летать, жить не мог без неба. Друзья спрашивали: "Что ты станешь делать, когда состаришься и тебя отстранят от полетов?" — Он отвечал: "Я не состарюсь. До пятидесяти буду летать, а потом застрелюсь".

— Ему это удалось?

— Он погиб в тридцать шесть. Нелепо. Должен был выполнить высший пилотаж на малой высоте для кинохроники. За его истребителем летел самолет с кинооператором, тогда же не было телевидения… В общем, выполняя одну из фигур, он врезался в землю. Потом говорили всякое. Ошибиться прадед не мог. Скорей всего, в самый неудачный момент у него под ногой просто сломалась педаль управления.

— Может быть, он хотел так погибнуть.

Акимов пожал плечами:

— Может быть. Хоть это и не было самоубийством. А в общем, можно считать, что ему повезло. Через несколько лет начался Большой террор, многих его друзей расстреляли. Думаю, прадед с его характером тоже не уцелел бы… — он помолчал секунду, внимательно взглянул на меня и спросил: — Я что-то вам объяснил, Валентин Юрьевич?

— Для начала достаточно.

— Тогда вот вам письмо разумников. Сейчас это единственный кончик нити, ведущей к ним, попробуйте за него ухватиться, — он протянул мне распечатку.

Я взял листок, не глядя сложил его и сунул в карман. Оставалось выяснить самое главное, но здесь Акимов не спешил, видимо, испытывая меня. Пришлось сделать первый шаг самому:

— У вас работает секретарь, некто Князев.

— А, Сергей Иоаннович! — губы Акимова тронула усмешка: — Это наша гордость, наш ученый. Он — филолог по образованию.

— У него всё в порядке?

— То есть?

— Ну, с сексуальной ориентацией, вообще с головушкой?

Акимов усмехнулся чуть заметнее:

— Насчет ориентации не знаю, а насчет головушки… По части собственных мыслей, она у него, конечно, стерильная. Но тут надо быть справедливым: текст, который ему диктуешь, он транслирует в неподражаемой обработке, а это тоже своего рода талант.

Мне ничего не оставалось, как спросить в лоб:

— Вы хотите сказать, что не дадите мне свои настоящие шифры, и мне придется поддерживать с вами связь через шифровальную машинку в виде попугая-филолога?

Акимов погасил усмешку:

— Почему бы и нет? Начнем с самой простой конспирации. Думаю, вы легко подстроитесь под князевский стиль.

— Выходит, вы не доверяете мне, а я должен рисковать головой, доверяя вам?

— Не беспокойтесь: при первом же намеке на результат немедленно получите закрытый канал связи. Я подключил бы вам в помощь и свою службу безопасности, но в ситуации с разумниками надо действовать головой, а не силой. Участие с нашей стороны лишних людей только всполошит подпольщиков, и дело сорвется. На такое задание надо идти в одиночку. А насчет вознаграждения, повторяю: не обману. Вот, сейчас приглашу свидетеля. — Он поднял руку с телефоном и позвал: — Загляни к нам, малыш!

Открылась внутренняя дверь, в кабинет вошла высокая девушка. Я привстал и поклонился ей. Она кивнула, улыбнулась.

— Моя доченька, — с гордостью представил ее Акимов, — Элизабет. Вообще-то она, конечно, Елизавета, но так ее прозвали в Массачусетском технологическом, с этим именем она и вернулась домой после учебы.

— Американцам трудно было выговаривать Елизавету, — пояснила Элизабет, — а уж мое отчество, Валерьевна… — она засмеялась.

Девушка была очень красива: яркие зеленые глаза, тонкие черты нежного лица, густые каштановые волосы. Ей шло всё, даже высокий рост. Я подумал, что, будь я ее ровесником, загорелся бы желанием с первого взгляда, от первых звуков ее голоса. Из кожи бы вылез, пытаясь добиться ее расположения, наверняка бы наделал глупостей. А теперь — я любовался ее красотой, не испытывая никакого томления. И не потому, что годился ей в отцы, а по социальному положению мог считаться муравьишкой у ее ног. Но прежде всего потому, что любви, в которой я нуждался сейчас, она сама не смогла бы мне дать. Ибо главное, что нормальному мужчине в моем возрасте необходимо от женщины, — возможность быть с нею самим собой. Остальное обесценивается, если только требует затраты души и нервов на игру.

— Малыш, — обратился к ней Акимов, — ты всё поняла из нашей беседы с Валентином Юрьевичем?

— Да, — ответила Элизабет, — от первого до последнего слова. — И уточнила с веселым лукавством: — Считайте, что я не подслушивала, а была участником переговоров.

— Итак, — подытожил Акимов, — в курсе дела мы трое. Элизабет подтвердит гарантии оплаты. Вам нелегко поверить на слово мне, а ей, как поручителю, поверите?

Девушка улыбалась. Если она не могла вызвать у меня желание, то вызывала искреннее любопытство, и это явно ей нравилось. Женщины без слов распознают природу мужского внимания, а мужчины тем же сверхчутьем улавливают ответную реакцию. Между нами сразу возникло нечто вроде симпатии.

— Принимается, — буркнул я.

— А кроме того… — Акимов чуть запнулся, — мало ли, что случится… В общем, вы должны быть готовы довести работу до конца в контакте с ней, а не со мной.

Даже по сравнению со всем предыдущим это прозвучало странновато.

— Папа у нас суеверный, — попыталась разрядить напряжение Элизабет. Но улыбка ее сейчас казалась натянутой.

— Желаю успеха в нашем общем деле! — Акимов поднялся и протянул мне руку. — Малыш, проводи Валентина Юрьевича!

Девушка жестом позвала меня за собой и направилась не к выходу, а к той внутренней двери, через которую вошла в кабинет. Я последовал за ней, мы очутились в небольшом зале, видимо, предназначенном для приема гостей.

— Хотите кофе? — предложила Элизабет у столика с кофейником и чашками.

— Благодарю, я спешу. Надо обдумать проблему, которую ваш отец на меня взвалил.

— Подождите минутку! — она наклонилась, пошарила рукой под крышкой столика, выпрямилась и пояснила: — Я отключила внутреннюю связь, чтобы папа в кабинете не слышал наш разговор. Хочу спросить вас… Только не удивляйтесь и ответьте мне честно…

Я успел подумать, что в этом доме не удивлюсь уже ничему, однако ошибся. Элизабет спросила:

— Скажите, Валентин Юрьевич, вы верите в бога?

Мои мысли, видимо, слишком явно отразились на лице, потому что девушка сказала:

— Я знаю, что вы сейчас подумали: вся здешняя семейка сумасшедшая. Так?

Она больше не улыбалась, глубокие зеленые глаза смотрели строго, и эта серьезность делала ее особенно прекрасной. Солгать было невозможно, я признался:

— Примерно так.

— Всё же, ответьте на вопрос.

— Ну, как сказать… Я считаю, что любой человек может верить или не верить во всё, что ему угодно, если только не навязывает свое мнение другим.

— Вы уклоняетесь, — упрекнула она.

И тут я все-таки сорвался:

— Я не только не верю в бога, но чем дальше, тем меньше верю людям, которые заявляют, что они веруют! Вижу в них либо психическую неадекватность, либо корысть, либо смесь того и другого! — И, спохватившись, как можно более миролюбивым тоном добавил: — Но свое мнение я никому не навязываю.

Девушку моя резкость не смутила:

— Спасибо за откровенность. Мне важно было это узнать. Понимаете, при моей профессии…

— А чем вы занимаетесь?

— Искусственным разумом. Я выбрала эту специальность после смерти мамы. Кстати, вы знаете, как она погибла?

— Несчастный случай.

Элизабет нахмурилась:

— Да уж, несчастный случай: она выпила флягу коньяка, погрузилась в горячую ванну и перерезала себе вены. Как древнеримская матрона.

— Почему?!

— Хотела быть великой актрисой, да ничего не вышло. Актеры обычно страдают от невостребованности, а для нее все пути были открыты. Отец финансировал фильмы, где лучшие режиссеры снимали ее в главных ролях, оплачивал рекламу, хвалебные рецензии. Но оказалось, что зрительский интерес купить нельзя. И когда она поняла, наконец, свою бездарность…

— Вы ее не любили? — спросил я.

— Любила, — ответила Элизабет. — В память о ней и пытаюсь, как ученый, разобраться в природе таланта.

— Получается?

— Моя диссертация наделала шуму в Америке. Предлагали остаться там работать, но я вернулась домой. Такими проблемами лучше заниматься в России, здесь сама атмосфера пронизана электрическим полем загубленных талантов.

Эта девушка, несмотря на свою красоту, нравилась мне всё больше.

— А при чем здесь вера в бога?

— Понимаете, — сказала Элизабет, — не только в институте, в котором я сейчас работаю, во всех научных центрах, где моделируют процесс мышления, успех сопутствует только до известных пределов. Конечно, в перетасовке вариантов по заданным программам компьютеры в миллионы раз превосходят человеческий мозг, не случайно теперь ни один шахматист не может у них выиграть. Но как только речь заходит об интуиции, о творчестве, машины проваливаются. Помните, сколько надежд возлагали на квантовые компьютеры? Восхищались тем, что они могут обрабатывать больше данных, чем существует частиц во Вселенной. Говорили: теперь за долю секунды можно будет взломать любой шифр и в мире не останется секретов. Ну и что? Сверхбыстродействие получилось, а интуиция у компьютеров не возникла. Даже криптография устояла. Раньше усложняли шифры, используя "ключи" всё большей длины, а теперь талантливые специалисты изобретают такие способы шифровки, которые их менее одаренным коллегам и с помощью квантовых компьютеров никак не раскрыть. Опять всё упирается в человека и его способности. Вот иногда и задумываешься: а что, если душа действительно существует и физическим законам не подчиняется?

— Могу вам только позавидовать, — сказал я. — У вас увлекательная работа и вас тревожат такие красивые проблемы.

Она сразу потупилась:

— Да, я понимаю. На фоне всего, что происходит в мире, мои научные заботы…

— Простите, — вырвалось у меня, — я не хотел вас обидеть!

Она улыбнулась как-то обреченно:

— Не беспокойтесь, не обидели. Наверное, вы имеете право на такое отношение ко мне. Ладно, об искусственном разуме и боге поговорим как-нибудь в другой раз. А сейчас — пойдем, я провожу вас к выходу. Начинайте расследование и помните: мы с папой очень на вас надеемся, Валентин Юрьевич!

2.

Я терпеть не могу свои собственные имя, отчество и фамилию — Валентин Юрьевич Орлов, потому что и одно, и другое, и третье — фальшь. В сказке Маршака веселый солдат поет: "Уродился я на свет, горькая сиротка! Родила меня не мать, а чужая тетка!" Сказано как будто про мою судьбу, только мне — в отличие от сказочного солдата — совсем не весело.

Чужую тетку, которая меня родила, звали Наталия Алексеевна. Именно Наталия, через "и", что она всегда подчеркивала, словно это давало ей некое превосходство над женщинами, которым досталось простонародное имя Наталья. Надо признать, что моя мамочка (я вынужден так ее называть), судя по фотографиям, в молодости была очень красива: насмешливые карие глаза, аккуратный носик, чувственные губки бантиком и блестящие черные волосы в задорной мальчишеской стрижке.

Зимой 1970-71-го мамочка, которой было всего двадцать три, готовилась к защите диплома в Технологическом институте и одновременно решала мучительную проблему: за кого из двух поклонников ей выходить замуж. Собственно говоря, одному из них она уже дала согласие и, более того, авансом подарила свою невинность. Этот жених номер один был влюблен в нее до потери рассудка. Даже в кинотеатре, как только гасили свет, сразу брал ее за руку, весь сеанс, возбужденно вздыхая, смотрел не на экран, а на ее профиль, и потом не мог толком ответить на вопрос о содержании фильма.

Однако мамочка, несмотря на свою молодость и горячую кровь, подходила к вопросу замужества с практических позиций и полагала, что на одном упоении страсти семью построить нельзя. Вероятно (я все же пытаюсь найти смягчающие обстоятельства), тут изрядно сказалась бытовая ущербность ее жизни. Ведь мамочка выросла на дальней окраине Ленинграда, за чертой городских кварталов, в деревянном домике. Большинство ее однокурсниц в 1970 году обитали уже в отдельных квартирах, а она, возвращаясь из института, была вынуждена таскать ведрами воду от уличной колонки, бегать в туалет-будочку на дворе и зимой непрерывно топить печку. Благоустроенное жилище составляло едва ли не главную ее мечту, а жених номер один в этом плане выглядел бесперспективным: жил вместе с родителями в "хрущевке" самого неудачного проекта. Две смежные комнатки там были разделены даже не стеной, а тоненькой и наполовину застекленной перегородкой.

Имелись у первого номера и другие существенные дефекты. Он закончил тот же самый факультет, на котором училась мамочка, годом раньше нее. И, поскольку кроме моей мамочки горячо любил еще и науку, закончил так, что его дипломную работу признавали равной кандидатской диссертации: высшая по тем временам оценка. Однако, то ли из-за своей сомнительной в еврейском отношении фамилии — Кульбицкий, то ли из-за случайного и несерьезного (за неслучайное и серьезное его просто посадили бы) знакомства с кем-то из диссидентов той поры, он не только не был взят в аспирантуру, но вообще с трудом получил распределение на захудалый завод.

Тем не менее, мамочка долго не спешила с ним порывать, время от времени впускала его в свое тело, — это был самый надежный способ держать в рабстве очумевшего от любви беднягу, — вот только всё откладывала и откладывала давно, казалось бы, решенный поход с заявлением во дворец бракосочетаний.

Ослепленный любовью первый номер, конечно, и представить не мог, что его Натуленька параллельно, с той же регулярностью, встречается еще и с женихом номер два. Этот номер второй, с которым она познакомилась в автобусе, имел собственные минусы и плюсы. По сравнению с первым номером, он казался мамочке примитивным и хамоватым, от нежности к ней не плавился, зато квартира у его семьи была попросторней. Но главным его достоинством были безупречные имя и фамилия — Юрий Орлов. Разумеется, он тоже не подозревал, что делит мою мамочку с кем-то другим.

Бесконечно такая жизнь двойной невесты тянуться не могла. И вот, в январе 1971-го, как раз тогда, когда полумиллионная американская армия, увязшая в войне против свободолюбивого вьетнамского народа, пыталась улучшить свое положение ударом по Лаосу, когда не занятые в боях американцы снаряжали для полета на Луну очередной космический корабль — "Аполлон-14", когда весь советский народ в обстановке небывалого трудового и политического подъема готовился встретить исторический XXIV съезд КПСС, а Челябинский тракторный завод был награжден орденом Ленина за успешное выполнение заданий восьмой пятилетки, случились события, заставившие мою мамочку поторопиться с выбором будущего мужа. Благоволивший к ней доцент, под руководством которого она завершала написание диплома, пообещал изменить ее распределение на работу (незавидное, немногим лучше того, что годом раньше получил жених номер один) и оставить мамочку у себя на кафедре.

Институтская кафедра по тем временам считалась престижнейшим и доходнейшим местом. За возможность попасть туда интриговали и боролись. Все претенденты на кафедральный рай должны были проходить тщательную проверку в парткоме и в "первом отделе", и, разумеется, замужество за первого номера тем самым категорически исключалось. Больше того, доброжелательный доцент предупредил мамочку, что в интересах будущей научной карьеры неплохо было бы поскорее изменить и ее собственную, тоже несколько двусмысленную фамилию — Турневич (хотя фамилия эта не еврейская, и моя мамочка, несмотря на цвет своих глаз и волос, еврейкой не была). Таким образом, жених номер два автоматически получал зеленый свет.

До защиты диплома оставалось меньше месяца, время поджимало, разрыв с номером первым надо было осуществить быстро и решительно, одним махом. А тот, уже приговоренный, ни о чем не догадывался. Да, он чувствовал странности в поведении своей Натуленьки — она то подтягивала его к себе, то отталкивала, — но он успел привыкнуть к ее капризам, к перепадам настроения, надеялся, что со свадьбой Натуленька изменится к лучшему. Тем более, всего несколько дней назад она, возбудившись от его мучений, снова отпустила ему заветную порцию сладкого: наспех, пока не явились родители, отдалась на нерасстеленной кровати. Он ликовал, ему казалось, что худшее позади, как вдруг внезапно, буквально на следующем свидании, судьба его разбилась о злобную гримасу, исказившую ненаглядное натуленькино лицо.

Мамочка ударила наповал: она его никогда не любила! а он коварно соблазнил ее!! жизнь ей искалечил!!! Влюбленный дурак, для которого рухнул весь мир, опустив голову, убрался прочь.

В течение следующих двух недель мамочке, правда, еще пришлось извлечь из почтового ящика, прибитого на заборе ее дома, несколько писем изгнанника. Штемпелей на конвертах не было, значит, несчастный сам привозил их тайком и бросал. Первые послания мамочка вскрывала с опаской: кто знает, что этот ненормальный способен выкинуть? Но в письмах ничего достойного внимания не оказалось — тот же самый жалкий любовный лепет, отчаянье, мольбы, словом, ничего угрожающего. Последние письма мамочка просто бросала в печку, не открывая.

Наконец, и письма перестали появляться, о преодоленной помехе можно было позабыть. Но именно тогда с испугом, перешедшим в ярость, моя мамочка обнаружила, что она беременна и что, судя по всему, эта кошмарная ситуация — результат последнего, чересчур неаккуратного слияния с номером первым, именно с ним. Он всё же сотворил ей прощальную подлость!

Мамочка заметалась в панике. Она нисколько не боялась осложнений с номером вторым: ей уже удалось провести недалекого Юру Орлова в гораздо более сложном вопросе и убедить, что досталась ему девушкой. Запутать же простофилю в таком темном деле, как срок беременности, и вовсе не составляло труда. Однако нежданный ребенок мог сорвать ей завоевание места на кафедре. А популярные брошюры, из которых она черпала медицинские познания, как назло, твердили в один голос, что аборт при первой беременности — страшная опасность.

Неизвестно, к какому решению мамочка пришла бы в итоге. Зародыш, этот еще лишенный ощущений комочек клеток, был окончательно спасен вмешательством провидения в лице всё того же доцента. С сожалением доцент сообщил мамочке, что выбить для нее вакансию на кафедре, увы, не смог. И зародышу было позволено развиваться дальше. Как подумаешь, от чего зависит иной раз судьба человеческая…

В июне 1971-го моя мамочка и номер второй вступили в законный брак. У меня сохранилась фотография, сделанная накануне свадьбы, где они стоят рядом. Юрий Орлов, долговязый детина с сонным лицом и пучком волос под носом, не слишком похож на счастливого жениха. Мамочка держит его под руку, глаза у нее испуганные. Она смотрит в объектив, но впечатление такое, словно она только что озиралась по сторонам. Живот под свободным платьем почти незаметен.

В те времена еще не умели определять пол младенца в утробе. Почему-то ждали девочку, для нее заранее придумали имя — Валентина. А когда в октябре 1971-го на свет появился я, наделенный очевидными принадлежностями мальчика, перелицованное имя досталось мне.

Насколько помню, с самого раннего детства я ощущал в нашей семье собственную ненужность. Мой официальный папочка, Орлов, никогда меня не любил. Возможно, все-таки чувствовал подвох. Мамочка же не любила меня просто потому, что никого и никогда не любила вообще.

С Орловым она жила ровно до тех пор, пока не убедилась, что он, инженер в скромном проектном институте, никакую ощутимую карьеру сделать не в состоянии. Тогда, подгоняемая бегом времени (молодость уходила, красота могла иссякнуть), мамочка со свойственной ей решимостью произвела ротацию мужей: с Орловым развелась и вышла за Анатолия Редькина. Этот Редькин, ставший моим отчимом, был старше мамочки на семь лет и неказист собою. Зато у него были служебное положение, квартира в новостройках и автомобиль "Жигули" — полный набор советского успеха конца 70-х — начала 80-х. На память от незадачливого Юрия Орлова, канувшего в небытие, у мамочки остались алименты на мое воспитание и громкая фамилия (сменить ее на комичную фамилию нового мужа она, естественно, не пожелала).

В июне 1981-го у меня родилась сестра, Маша Редькина. Отчим ее любил, мамочка по-прежнему никого не любила, а я рос сам по себе и это тяготило меня чем дальше, тем меньше. Про мой день рождения забывали почти всякий раз? Так я и сам перестал считать его праздником. Ни мамочку, ни отчима не интересовало, во что я одет? Так я и не просил у них денег на одежду. Всюду, где мог, и до тех пор, пока мог, носил школьную форму. Потом — весьма кстати — в моду вошло неказистое и помятое, а затем наступило, еще более удачно, время общей бедности.

У меня была компенсация всему — книги, а для них денег не требовалось. В библиотеки тогда записывали бесплатно, и рыться на полках, ломившихся от того, что я стал воспринимать как истинное богатство, можно было сколько хочешь. Именно книги защитили меня от семейных обид, спасли от комплекса ущербности. Наоборот, я сам начал испытывать к своим ближайшим родственничкам, барахтавшимся в житейской суете, чувство презрения. Которое, впрочем, благоразумно держал при себе.

Словом, в нашей семье царила своеобразная гармония, даже ссоры случались редко. Так продолжалось в последние "застойные" годы и в первые "перестроечные".

По-настоящему мамочка занервничала только в конце 1990-го. До тех пор она относилась к "перестройке" с хладнокровием. Кругом кипели уже политические страсти, люди до хрипоты выкрикивались в спорах, вчерашние друзья превращались в смертельных врагов. А моей мамочке было наплевать на взаимоотношения Горбачева с Ельциным, на демократический Ленсовет, на общество "Память" и Эдуарда Шеварднадзе. Само собой, раздражали ее неуклонно пустеющие полки магазинов, но она никак не могла поверить, что весь ее благополучный мир, с такими хлопотами выстроенный, развалится до основания. Она ждала, когда всё наконец перестанет сотрясаться и вернется к привычному порядку.

Однако осень и зима 1990-го, — когда начались уже перебои с хлебом и картошкой, когда почти все остальные продукты, даже чай, продавали только по талонам и, чтобы проклятые талоны хоть как-то отоварить, приходилось каждый день выстаивать часовые очереди в "универсам", когда внутри "универсама" пожилые люди вырывали друг у друга вывезенные на тележке банки консервов и куски почерневшего мяса, — эти осень и зима доконали бедную мамочку. Она утратила веру в нашу злополучную страну, в растерявшегося Анатолия Редькина и даже в собственную мудрость.

Я слышал, как она говорила по телефону своей школьной подруге, видимо, посвященной в прошлые мамочкины похождения: "Да кто же мог знать, что так будет!.. Конечно, сейчас бы уехала с ним в Америку, чем здесь пропадать!.." Слышал, но еще не понял, о ком и о чем идет речь.

А потом, — не то в ноябре, не то в декабре девяностого, — случился тот памятный вечер, когда отчим с Машкой куда-то ушли, и мы с мамочкой остались дома вдвоем. Работал телевизор, наш местный канал показывал очередной митинг демократических сил: над толпой развивались еще незаконные и непривычные трехцветные российские флаги, на трибуну один за другим поднимались тогдашние городские кумиры, знаменитые либералы, борцы за свободу, снисходительные, уверенные в себе. Все начинали свои выступления, приветствуя собравшихся словами "Дорогие петербуржцы!" (хотя до официального переименования города оставался еще почти год). Я, поглядывая на экран, рассчитывал курсовой проект по деталям машин.

Вдруг мое внимание привлекли громко прозвучавшие необычные слова "Дорогие ленинградцы!". Я отодвинул калькулятор и уставился в телевизор. Новый оратор отличался от прежних своим вдохновенным видом: под кустистыми черными бровями сверкали яростные глаза, на растрепанные лохмы густых волос — он стоял без шапки — красиво падали снежинки. Вздымая руку со сжатым кулаком, он опять энергично выкрикнул в толпу "Дорогие ленинградцы!", явно вкладывая в это обращение какой-то особый смысл.

Тут за моим плечом послышалось нечто вроде хрипа. Я оглянулся: мамочка с изумленным лицом, приоткрыв рот и не сводя глаз с телевизора, плюхнулась на стул рядом со мной.

— Кто… кто там сейчас? — задыхаясь, выговорила она.

— Фамилию плохо расслышал, когда объявляли. Не то Кулицкий, не то Куницкий.

Из горла мамочки, как из продырявленной автомобильной шины, с присвистом выходил воздух. Она потерла пальцами у себя под левой грудью — там, где у обыкновенных женщин помещается сердце, — перевела дыхание и пробормотала:

— Я думала, он уехал давно…

— Ты что, его знаешь?

Мамочка странно засмеялась:

— А ты сам знаешь, кто это?

— Сказали, какой-то левый социалист. Слышишь, говорит о демократическом социализме.

— Дура-ак, — тяжело выговорила мамочка, сверля неистовыми глазами оратора на телеэкране, — дура-ак, это же твой отец!

Я подумал, что она рехнулась.

В этот момент лохматый опять-таки удивительно провозгласил: "Да здравствует свободный Советский Союз!" (все прочие, хотя Союз еще не развалился, говорили только о свободной России), и митинг закончился.

Мамочка поднялась, прошаркала к серванту и вернулась с бутылкой вина.

— Ты что? — сказал я. — Анатолий Васильевич рассердится!

Отчим был вправе рассердиться: вино в ту зиму являлось главным дефицитом, его продавали только по талонам — две бутылки в месяц на человека, имеющего городскую прописку и возраст более двадцати одного года. Мне самому едва исполнилось девятнадцать, Машке вообще было девять, внести свою лепту в алкогольный фонд семьи мы не могли. Притом еще и отоварить винные талоны было трудней всего. Даже с мясными талонами не приходилось так много бегать по магазинам и стоять в таких длинных очередях.

— Плевать на Редькина! — буркнула мамочка. — Слушай, что я тебе расскажу… Нет, погоди, сначала сердце расслаблю немного, — и налила себе сразу полный стакан.

Этот вечер переломил мне жизнь. Выглотавшая целую бутылку и захмелевшая до одури мамочка обрушила на мою девятнадцатилетнюю голову всю историю моего появления на свет, с немыслимыми откровениями, с невозможными подробностями. Я уже пребывал в шоке, а она, время от времени злобно поглядывая на давно выключенный телевизор, рассказывала среди прочего (собственному сыну!), как двадцать лет назад сравнивала для себя любовный пыл первого и второго номеров. Как эти сравнения заставляли ее тогда всё больше презирать их обоих — второго за вялость, а первого за то, что восторженная страстность была единственным его достоинством и никак не могла перевесить тех жизненных проблем, которые он принес бы ей, сделавшись мужем.

Вдруг я догадался: мамочка не просто всегда была равнодушна ко мне, она с самого рождения меня ненавидела! За то, что я был сыном того, кто обманул ее в молодости: раздразнил своей любовью, нелепой, сулившей большие неудобства в тех обстоятельствах, но единственной настоящей любовью за всю ее жизнь. И эта ненависть раскалилась почти до безумия сегодня, когда она увидела его среди тех, кто, казалось, выходил в хозяева новой эпохи. Значит, он обманул ее опять и гораздо более жестоко: вопреки всему прорвался вверх, оставив забытую возлюбленную на дне существования. Там, где ценностями стали уже гнилая картошка и талоны на мыло, по два куска в месяц на человека. Это ему она мстила сейчас, выворачиваясь передо мной наизнанку.

— Да-а, — сказала она, снова глянув на погасший телевизор, — я-то всё про Америку думала. А это даже и не Америка.

— Жалеешь, что за него не вышла? — спросил я.

— Коне-ечно! — протянула она. — С ним другая бы жизнь была! Он бы на меня и работал не так, как Орлов с Редькиным, из кожи бы лез. И за его спиной что хочешь можно было бы делать, на всё бы закрывал глаза.

Меня передернуло.

Она посмотрела на меня и пьяновато засмеялась:

— Да, вот какая у тебя мамочка. Можешь считать, что я подонок. Или это мужского рода? — она задумалась. — А кто ж я тогда получаюсь, подониха?

— Ты мразь! — сказал я.

Мамочка согласно кивнула:

— Вот это правильно! А то я думала, как меня назвать? Блядь — это всё же другое. Правильное ты слово нашел, сыночек… — И вдруг ее глаза сверкнули торжеством: — А он меня и такую любил! Даже когда понял наконец, что я — мразь, что я — говно, всё равно любил! Какие он мне тогда письма писал! К забору нашему по вечерам подкрадывался и бросал в ящик. Ах, какие письма!

— Что же ты их не сохранила, дура?

— Так потому, что дура и была, — вздохнула мамочка. И вдруг нахмурилась, что-то припоминая: — Зато я другое кое-что сохранила. Погоди-ка…

Она поднялась и, скособочившись, тяжело ступая, вышла в другую комнату. Долго рылась там в шкафу, потом вернулась и бросила на мои расчеты курсового проекта помятую общую тетрадь в картонной обложке:

— Вот, стихи от него остались.

— Его собственные?

— Нет, он поэтов каких-то переписывал. Дал мне почитать, когда мы с ним только начали встречаться, да так и не забрал. Сто раз потом хотела выбросить. Не знаю, почему оставила. На, погляди! — она подтолкнула ко мне тетрадку и, пошатываясь, побрела спать.

…Судя по фабричным данным, напечатанным на задней стороне обложки, тетрадь была выпущена в 1965 году. Значит, отец купил ее и стал заполнять в том же возрасте, в каком сейчас находился я — в девятнадцать лет. Плотные страницы в клеточку были чуть пожелтевшими. Первые записи, сделанные перьевой, чернильной авторучкой, подвыцвели, остальные, выполненные шариковой, сохранились хорошо. Крупный, округлый почерк был разборчив не хуже печатного текста. Мой романтический папаша имел необычную манеру: нигде не указывал авторов, зато в конце каждого стихотворения пунктуально переписывал дату его создания. И я с удивлением читал странные стихи:

…Вчера был бой,

От сабель было серо.

Кривой комбриг

Махал нам рукавом.

Я зарубил

В канаве офицера

И у него

В кармане боковом

Нашел я книжку

В желтом переплете,

Ее писал

Какой-то Карамзин.

Две ласточки

Сидят на пулемете,

И у куста

Лежит мой карабин.

Журбенко! Брось

Напрасно ложкой звякать.

Цветет крыжовник,

Зреет бузина.

Давай читать,

Давай читать и плакать

Над этой книжкою

Карамзина…

У этого стихотворения отец даже название не переписал, зато внизу аккуратно стояла дата: 1929. А следующее, тоже без имени автора, помеченное 1938-м годом, называлось "У Эбро":

На ночь глядя выслали дозоры.

Горя повидали понтонеры.

До утра стучали пулеметы,

Над рекой сновали самолеты,

С гор, раздроблены, сползали глыбы,

Засыпали, проплывая, рыбы,

И зенитки, заливаясь лаем,

Били по тому, что было раем.

Другом никогда не станет недруг,

Будь ты, ненависть, густой и щедрой,

Чтоб не дать врагам ни сна, ни хлеба,

Чтобы не было над ними неба,

Чтоб не ластились к ним дома звери,

Чтоб не знать, не говорить, не верить,

Чтобы мудрость нас не обманула,

Чтобы дулу отвечало дуло,

Чтоб прорваться с боем через реку

К утреннему, розовому веку!

К девятнадцати годам я всё же был начитан побольше многих моих сверстников. Я знал, что Эбро — это река в Испании, где во время гражданской войны тридцатых годов шли самые яростные битвы. Для моего поколения — далекая, чужая история. Выходит, отцу в его юности она казалась волнующей и близкой?..

На пожелтевших страницах в школьную клеточку больше всего, конечно, было стихотворений о любви, и явно именно из-за них мой молодой отец принес когда-то тетрадь обожаемой Натуленьке. Но мне, с моей перевернутой в тот вечер душой, было не до лирики. Под храп пьяной мамочки, доносившийся из соседней комнаты, мне запомнились наизусть, с первого прочтения, именно стихи о давным-давно отгремевших гражданских войнах, русской и испанской, наивные и пронзительно-горькие в своей обреченной воинственности.

Я тогда не попытался встретиться с отцом, который не подозревал о моем существовании, зато стал внимательно следить за телевизионными новостями и разыскивал отцовскую фамилию во всех газетах. Однако ни в телевизоре мой папаша ни разу более не появился, ни в газетах о нем ни одного упоминания не промелькнуло. Мамочка, не видя новых свидетельств его торжества, постепенно взбадривалась, я — досадовал.

С особенной силой надеялся я услышать об отце в августе 1991-го. Случись такое в те хмельные дни кружившей голову свободы, я, пожалуй, и явился бы к нему. Но — не случилось.

А потом наступили новые времена: магазины заполнились товарами, улицы — иномарками. К власти возвратилась привычная, только помолодевшая, советская номенклатура, а все борцы за демократию, кумиры смутной эпохи, стремительно, как из кузова самосвала, ссыпались в небытие. В новой политической жизни искать следы моего отца было бессмысленно, да мне уже и стало не до того.

Закончив институт, я сразу ушел из дома. Не хотел больше ни дня оставаться под одной крышей с мамочкой и дышать с ней одним воздухом. Но урок, данный мне ею, не пропал даром: всю свою жизнь я избегал женитьбы и, насколько мне известно, благополучно сумел не зачать ребенка ни с одной из своих долгих и недолгих подруг.

С мамочкой за прошедшие десятилетия мы виделись всего несколько раз. Самой неприятной была встреча после крушения моего бизнеса, когда я лишился квартиры. Мамочка разыскала меня для того, чтобы потребовать денег (Анатолий Редькин сильно болел), но, узнав о моих делах, только презрительно усмехнулась: "Ты такой же неудачник, как твой отец!" Я не стал уточнять, кого именно из двух моих отцов она имеет в виду.

А несколько лет назад, когда я уже работал в "Неве-Граните", ко мне явилась сестра, Машка — она всегда была близка с мамочкой, что меня раздражало. Анатолий Редькин успел умереть, деньги теперь требовались на лечение самой мамочки. Я попытался вызвать в себе жалость, представляя мамочку, — старушку на восьмом десятке, — беспомощной, лежащей среди других таких же несчастных пенсионерок в грязном коридоре городской больницы. Однако ничего не вышло, единственным чувством к ней по-прежнему было отвращение. Я отдал Машке всё, что мог, но наотрез отказался мамочку навестить.

Примерно год спустя сестра позвонила с сообщением о мамочкиной смерти и опять попросила денег — на похороны, на памятник. Наверное, уж в такой момент я должен был испытать хоть что-то — прощение или раскаяние. Но я не испытал абсолютно ничего, даже облегчения. Я только вдруг понял, в чем заключалась главная ошибка мамочки в ее молодые годы. Это была чисто арифметическая ошибка: жизнь представлялась ей намного более длинной, чем оказалась в действительности.

Снова, как в прошлый раз, я собрал всё, что смог собрать, и выслал Машке с требованием, чтобы она никогда больше не смела напоминать мне о мамочке, да и о своем собственном существовании тоже.

3.

Покинув штаб-квартиру "Глобал-Калия" на Моховой, я первым делом помчался назад, в "Неву-Гранит", где, не заходя в свой кабинет, чтоб лишний раз не видеть Сапкина, сразу прошел к Колосову:

— Деньги от Акимова поступили? Сколько?

— Десять миллионов, — шепотом выговорил потрясенный Колосов. Он смотрел на меня с восхищением и испугом.

Значит, ни олигарх, ни его доченька со мной не шутили.

— Понятно. Из этой суммы я буду оплачивать свои расходы по работе. Акимов по окончании дела всё возместит и еще десять миллионов нашей фирме доплатит.

— Да, да, — согласно закивал Колосов, — именно так написано в договоре, который пришел с деньгами!

— В таком случае, Михаил Олегович, позвольте откланяться. Пока не получу нужные Акимову результаты, я здесь не появлюсь. Мне придется разъезжать, собирать сведения, всё такое.

— Конечно, конечно! Действуйте как вам удобнее!.. — Колосов оглянулся, словно проверяя, не подслушивают ли нашу беседу, и заговорщицки спросил: — Валентин Юрьевич, а что ему все-таки от нас нужно? — он запнулся и поправился: — То есть, от вас?

Такое уточнение дорогого стоило.

— А что он записал в договоре? — спросил я.

— По теме? Общие слова, ничего конкретного. "Оказание консультационных услуг" и что-то еще в том же духе.

— В таком случае, позвольте и мне промолчать.

— Ну, разумеется, секрет заказчика — святое дело! — Колосов опять оглянулся и склонился к моему уху: — Наверное, собирается еще одну отрасль захватить, а?

Улыбаясь, я только развел руками.

— Молчу, молчу! — с готовностью согласился Колосов. — Успеха вам! А если понадобится помощь, вы же знаете: вам стоит только… и всё, что в наших силах…

Я искренне пожал ему руку.

Наступал вечер, поэтому прямо от Колосова я отправился домой, в свою крохотную, купленную в кредит и до конца еще не оплаченную однокомнатную квартирку. Выпил немного водки на кухне, — совсем немного, каких-то сто грамм для снятия напряжения, — слегка поужинал и завалился спать, чтобы утром взяться за дела на свежую голову.

Только на следующий день за завтраком я вытащил из кармана распечатку электронного письма, переданную мне Акимовым, и прочитал послание разумников:

ОТ КОГО: Центральный Комитет Общественно-политического объединения "Союз Разума". Экономический отдел.

АДРЕС ОТПРАВИТЕЛЯ: ХХХ

КОМУ: Акимову В.А.

АДРЕС ПОЛУЧАТЕЛЯ: АО "Глобал-Калий СПб", Санкт-Петербург, Россия.

СОДЕРЖАНИЕ: Настоящим предлагаю в течение недели с момента получения данного письма перечислить в пенсионный фонд Российской Федерации 600 000 000 (шестьсот миллионов) рублей. В случае отказа вопрос будет передан в Отдел активных действий.

ПОДПИСЬ: Начальник ЭО ЦК ОПО "СР" Нарежный В.М.

Ну, конечно: у подпольщиков имелся свой собственный ЦК с полным набором отделов, включая экономический. Сознательно имитировали они КПСС или просто по недомыслию так получилось? Хотя в недостатке сообразительности этих ребят как раз никто не мог обвинить. Ведь самым главным в письме было то, что в нем отсутствовало: адрес отправителя, замененный тремя косыми крестиками.

Оснащенные квантовыми компьютерами спецслужбы стараются сейчас держать Интернет под контролем. И запустить, невзирая на них, послание неизвестно откуда, с нечитаемым обратным адресом может только тот, кто сам имеет квантовые компьютеры и классных специалистов, способных составлять шифр-программы и вести электронную борьбу в сети.

Я еще и еще раз перечитал письмо, но без особой пользы. И так было ясно, что "Нарежный" — псевдоним, а "отдел активных действий" — группировка террористов. Больше никаких зацепок письмо не давало.

На обороте листка было распечатано сообщение пресс-службы АО "Глобал-Калий СПб", отправленное в средства массовой информации:

"Неизменно руководствуясь высокими идеями патриотизма, ясно сознавая всю безмерную глубину ответственности большого бизнеса перед народом, питая чувство горячей сыновней любви к матушке-России и славному старшему поколению соотечественников, стремясь внести свою благозвучную ноту в симфонию социальных отношений, так мудро оркеструемую нашим Правительством, АО "Глобал-Калий СПб" торжественно объявляет о перечислении в качестве безвозмездного дара 600 000 000 (шестисот миллионов) рублей в пенсионный фонд Российской Федерации".

Здесь явно чувствовался неподражаемый стиль ученого филолога Сергея Иоанновича Князева. И зашифрованный смысл его послания, адресованного как бы всему свету, для меня, посвященного, был понятен — ответ разумникам: "Ваш ультиматум принят. Деньги перевели. Подавитесь, сволочи!"

Я отложил листок, сел к компьютеру и запустил поиск информации о "Союзе Разума". Многое помнилось и так, у меня фотографическая память, иначе я не стал бы успешным аналитиком. Но сейчас была важна абсолютная точность, даже мелкие детали могли навести на след.

Впервые подпольный "Союз Разума" заявил о себе несколько лет назад, в начале правления нынешнего президента Балашова. К тому времени в уставшую от межклановой борьбы Россию наконец-то пришло долгожданное успокоение. Высшие сановники и генералы, жаждущие респектабельности мафиозные главари, истосковавшиеся по стабильности олигархи — все эти составляющие нашей "элиты" — перемешались, а зачастую и породнились между собой. Прибыльные отрасли, связанные с добычей сырья, энергетикой, металлургией, транспортом, окончательно были поделены между двумя десятками семейств. Проигравших вытолкали за границу или стоптали вниз, в мелкий и средний бизнес. От беспокойного Кавказа отгородились линией укреплений. Всё устроилось навсегда. Улыбчивый, говорливый Балашов, явно старавшийся не только брюшком и лысиной, но и манерами походить на Никиту Хрущева, каким его изображают в исторических фильмах, заполнял программы новостей и веселил публику своими шуточками, а больше, похоже, от него ничего не требовалось.

И вот тут-то, непонятно откуда запущенный, появился в Интернете манифест дотоле совершенно не известной организации под высокопарным названием "Союз Разума". В сети тогда царил хаос, спецслужбы контролировали ее менее тщательно, чем в наши дни, но документ разумников оказался настолько необычным, что не потерялся в океане текстов, сразу был замечен, разлетелся по всевозможным форумам и кое-где сохранился до сих пор. Я, конечно, тоже слыхал о нем, однако не удосужился прочитать, он же не имел отношения к моим проблемам. Сейчас я с любопытством вывел его на экран монитора.

Начало манифеста показалось разочаровывающим: избитые слова о безумии нашего мира вообще и российской жизни в частности. Но дальше стало интересней:

"…Первопричина зла, — утверждали безымянные авторы, — в биологической природе человека. Человек прост до примитивности: легкие, кровеносная система, пищеварительный аппарат, органы деторождения. Всё в точности как у любого животного. Какая-нибудь крыса даже устроена гораздо совершеннее, в смысле приспособленности к условиям среды.

Единственное, что поднимает 'Homo sapiens' над прочими видами млекопитающих, — наш мозг. Благодаря ему человек старается вырваться из потока биологической эволюции, заменить ее научно-техническим прогрессом. Но исход этой отчаянной попытки высвобождения далеко не определен, поскольку весь прогресс зависит от людей наиболее разумных, а значит, и наиболее уязвимых.

Теория эволюции гласит: если у какого-то вида некий орган оказывается чрезмерным, — например, хвост слишком длинным, — то существам, у которых он особенно выделяется, выживать становится трудней. Они будут погибать чаще, оставляя меньше потомства, короткохвостые — реже, оставляя больше потомства, пока через множество поколений у всего вида хвосты не придут в норму.

Есть опасения, что в случае с людьми ситуация сходная. Современный человек, происходящий от кроманьонцев, насчитывает не более сотни тысячелетий, ничтожный срок для эволюции, оперирующей миллионами лет. Вполне возможно, у нее, как в пристрелке, вышел перелет: на Земле расплодился некий вид млекопитающих с болезненно переразвитым мозгом. Но ошибка выправляется действием естественных механизмов отбора: самые талантливые особи человеческого племени живут мучительнее всех и первыми погибают. Всё происходит в полном соответствии с теорией Дарвина…"

Ничего не скажешь, рассуждали ребята занятно. Если их мысли и отдавали некоей мизантропией, то всё же такое человеконенавистничество не вызывало немедленного протеста. Я продолжил чтение:

"…Вечный вопрос, почему разум не в состоянии победить безумие, доставшееся людям с их звериным естеством, легко разрешается, если вспомнить, что движущей силой общественных процессов является экономика. Значит, разум плох именно для экономики. Что же для нее плохо? Упрощенно говоря, — то, что дорого.

Соединить людей с помощью разума необычайно трудно. Уже основоположники христианства сетовали: каждый готов любить только бога, а надо еще и соседа. Ограниченность ресурсов всегда заставляла видеть в ближнем в первую очередь конкурента. Чтобы привить обывателю если не любовь, то уважение и терпимость к другим, надо взрастить у этого обывателя высокую мудрость. Затраты здесь велики, а процесс слишком длителен.

В результате, в хаотическом бурлении людских масс установилось своеобразное равновесие безумия. С одной стороны, безумная жажда личного успеха вызывает силы отталкивания человеческих атомов друг от друга. С другой, преуспевание больших групп людей требует их связывания — в племя, корпорацию, политическую партию. И здесь безумие опять-таки выигрывает состязание с разумом благодаря тому, что оно чрезвычайно дешево. Полная аналогия с болезнью: что дешевле — заболеть или вылечиться? Безумие не надо выращивать, оно само разносится, как чума, и, как чума, зараженных объединяет: у всех одинаковый жар, те же нарывы, сходный бред, каждый в другом узнает себя. Вот потому всё, построенное на безумии, до сих пор было долговечным, а попытки построить что-либо на разуме неминуемо рассыпались песком…"

Я оторвался от экрана и перевел дух. Спасибо, утешили! После таких откровений человеку мыслящему оставалось лишь застрелиться, в крайнем случае — уйти в монастырь. Но самое интересное в манифесте только начиналось:

"…Сказанное выше было справедливо для доиндустриальной и для индустриальной эпохи. Между тем, преодолевая сопротивление безумия, разум путем научно-технического прогресса вывел человечество на постиндустриальный уровень. Мы продолжаем существовать по старым законам, не замечая, что прежняя философия общества устарела. Ограниченность ресурсов, порождавшая между людьми борьбу за существование, преодолена. Могущество новых производительных сил способно обеспечить достойную жизнь всем без исключения. Значит, неравенство, бедность, человеческие страдания сохраняются исключительно по вине безумия. Общественная мысль не поднялась до осознания столь очевидного факта. Все политические теории так называемой демократии по-прежнему исходят из тысячелетней традиции, в которой разум победить не может и единственная цель его нескончаемой борьбы — хоть как-то безумие просветить и смягчить.

Понятно, что современные научно-технические средства — не безусловное благо: они умножили мощь господствующего безумия. Однако те же средства необычайно удешевили и упростили действия разума, дали ему шансы на победу. Великие прозрения христианских и коммунистических мыслителей теперь могут воплотиться в жизнь.

Выбор очевиден: либо разум победит и человечество окончательно вырвется из животного мира, либо на планете грянет катастрофа и биологическая эволюция скорректирует свой промах…"

Ну, ясно. Авторы, как все революционеры, считали истинно разумными только самих себя. Впрочем, несмотря на некоторую сумбурность, их философия была понятна. Тем более, что за ней в манифесте следовал вполне конкретный ультиматум властям. Уже без всяких умствований, в духе вековечной русской борьбы за справедливость: все нажитые преступным путем богатства должны быть отданы народу, многочисленное поколение стариков-пенсионеров должно получить бесплатный доступ к самой современной медицине, виновные в убийствах, насилиях, катастрофах должны подвергнуться справедливому суду, и всё такое прочее.

Манифест активно обсуждался на интернет-форумах, где собрал массу одобрительных откликов. Очумелая наглость нуворишей, чиновников и силовиков, безнаказанно грабивших людей, давивших их на дорогах, насмерть забивавших в казармах и полицейских участках, давно превысила всякую меру терпения даже такого выносливого народа, как российский. Откликами, однако, дело и ограничилось: никакого серьезного движения в поддержку манифеста не возникло. У самой же "элиты" он мог вызвать лишь недоумение. Абсурдной казалась апелляция разумников к христианским и коммунистическим идеям: все разрешенные конфессии в полном единстве поддерживали установившуюся в стране стабильность, а депутаты от партии, именовавшей себя коммунистической, чинно заседали в Думе. Еще более абсурдным выглядело заступничество за стариков, давно осознавших свою избыточность и ненужность в новой России, смирившихся со своей судьбой.

Правда, и недоумение властей по поводу манифеста не стоит преувеличивать: на него обратили кое-какое внимание только некоторые политологи на госслужбе. Опасаться же новоявленных борцов за справедливость и вовсе никто не собирался. Это оказалось ошибкой. Надежды разумников на Интернет, как могучее средство внушения идей, действительно, провалились, зато их намеки на новые средства борьбы вовсе не были пустой угрозой.

Для начала, после некоторой паузы, убедившиеся в том, что их игнорируют, разумники выпустили второй, еще более удивительный манифест, составленный из библейских цитат. Главным источником послужила книга пророка Софонии:

"Горе городу нечистому и оскверненному, притеснителю! Князья его посреди него — рыкающие львы, судьи его — вечерние волки, не оставляющие до утра ни одной кости, пророки его — люди легкомысленные, вероломные… День гнева — день сей. Посещу всех, которые дом Господа своего наполняют насилием и обманом, и истреблены будут обремененные серебром!"

А потом — началось… Первый удар пал на крупный уральский город, которым с ельцинских времен открыто правила мафия. Деятели мощного криминального клана владели там всеми доходными предприятиями, заседали в законодательном собрании, расставляли своих людей прокурорами, судьями, чиновниками всех рангов, вплоть до губернаторского поста. Конкурентов они благополучно перестреляли еще в девяностые, прочих недовольных в последующие десятилетия рассовали по тюрьмам или выжили за пределы области, а то и страны. Как в остальной России, в городе наступила долгожданная стабильность. К руководству приходили уже дети бывших бандитов, сами почти не запятнанные кровью, искренне считавшие себя цивилизованными предпринимателями и политиками.

Поэтому, когда на городских улицах однажды ночью были расклеены подписанные "Союзом Разума" листовки, требовавшие от всех этих уважаемых людей покаяться за прошлое и вернуть народу награбленное, к случившемуся отнеслись, как к выходке сумасшедших.

А вскоре после этого областная мафия, давно официально зарегистрированная в качестве общественной организации, проводила свой ежегодный съезд. Тысячу мест в зале бывшего дворца культуры, ныне увеселительного центра хозяев города, заполняли делегаты и гости. Там еще только произносили со сцены первые приветствия, когда с окрестных улиц внезапно вылетели на площадь пять грузовиков без водителей и на бешеной скорости, по сходящимся направлениям устремились к дворцу. Охранники, стоявшие у главных дверей, успели дать по одному из них несколько бессмысленных пистолетных выстрелов, а в следующую секунду радиоуправляемые машины с двухсоткилограммовыми кумулятивными зарядами, подобными тем, какие применяются на флоте для стрельбы по бронированным кораблям, врезались прицельно каждая в свою точку. Мощные сфокусированные взрывы перебили главные опоры, и гигантское здание в клубах дыма и пыли провалилось внутрь себя, погребая под обломками участников съезда. Всё было настолько точно рассчитано, что из посторонних людей, даже в самых близких к дворцу домах, почти никто не пострадал, не считая нескольких легко раненных осколками выбитых стекол.

Страна содрогнулась. Не забылись еще бандитские разборки девяностых-двухтысячных с выстрелами киллеров и взрывами лимузинов. Не отболели трагедии чеченских войн с гибелью тысяч солдат, мирных жителей и заложников. Не все слезы были выплаканы по жертвам терактов. Но даже на фоне такой трагической памяти, на фоне исламского террора, непрерывно полыхавшего на Западе, то, что сотворили разумники, ошеломляло. Потрясало сочетание беспощадности с ювелирным исполнением. Даже если о погибших никто, кроме их близких, не скорбел, жестокость и холодный расчет новоявленных борцов за народное благо вызвали у общества отторжение.

Как видно, разумники сами поняли, что хватили через край. Во всяком случае, от массового человекоубийства они перешли к дозированному. Всё происходило по одной и той же схеме: ультиматум наиболее ненавистному сановнику, как правило — ставленнику мафиозного клана, или крупному бизнесмену, сколотившему капитал уголовщиной, затем несколько дней выжидания, затем — молниеносное уничтожение. Я не забыл хронику тех событий, но сейчас заново пересмотрел то, что сохранилось от нее в Интернете: управляемый реактивный снаряд, запущенный с трехкилометровой дистанции, попадает со снайперской точностью в окно кабинета на двадцатом этаже офисного небоскреба; такая же ракета гонится над шоссе за губернаторским кортежем и, как сокол утку, бьет сверху начальственный "мерседес".

Предположение, будто используются боеприпасы, похищенные с армейских складов, опроверг министр обороны. Он заявил, что разумники применяют исключительно самоделки, правда, изготовленные с отменным качеством. Бедный министр прикрывал собственную задницу, и его выступление в итоге оказалось глупейшим промахом власти. Помню, уже тогда я подумал, что, если министр не врет, вывод может быть один: ракеты и прочее снаряжение для разумников мастерят оставшиеся за бортом специалисты советского военно-промышленного комплекса. Как бывший коллега, я мог только восхититься их уровнем. Конечно, взрывчатку они могли и купить, системы наведения при нынешнем изобилии всякой электроники тоже есть из чего сварганить, но вот наладить в подпольных условиях производство качественного ракетного пороха — головоломное и чрезвычайно опасное дело. Впрочем, наладили же когда-то фанатики из японской "Аум Синрикё" получение в обыкновенном гараже нервно-паралитического зарина, вещества куда более смертоносного и сложного.

Действия разумников напоминали эсеровский террор эпохи Первой русской революции, доведенный до дьявольского совершенства. Хотя, в отличие от эсеров, начали разумники не с сытых столиц, а с Урала и Сибири, где их расправу над самыми одиозными чиновниками и дельцами местное население встречало с почти не скрываемым одобрением. Но постепенно география терактов смещалась к западу, в направлении крупных волжских городов, за которыми открывался путь на Москву.

Однако этот праздник мщения долго не продлился. Очухавшиеся от шока спецслужбы в бешенстве заметались по стране. Объявили о первых арестах. В выпусках новостей представали какие-то изможденные, растерянные личности и, запинаясь, подтверждали с телеэкранов, что они-то и есть разумники, члены кошмарной банды, пытающейся свергнуть российскую демократию.

В Интернете замелькали гневные протесты подпольного ЦК: мы не знаем людей, которых выдают за наших товарищей, каратели хватают невиновных! Власть не обратила на эти вопли ни малейшего внимания, и вскоре счет арестованных пошел на десятки. Потом начались судебные процессы. Часть обвиняемых приговорили к пожизненному заключению, остальных — к высшей мере, и после отмены моратория на смертную казнь, спешно проведенной через Думу, в самом деле расстреляли.

Террор прекратился, как будто его отрезало ножом, и с тех пор о "Союзе Разума" почти ничего не было слышно. Разумеется, странная история его оглушительного появления и стремительного исчезновения породила уйму всяких пересудов. Казавшаяся наиболее убедительной версия утверждала, что случившееся было не чем иным, как инсценировкой самих властей с целью передела собственности. Действительно, все предприятия, чьи владельцы погибали при терактах, и все освободившиеся должности немедленно захватывались людьми из самого мощного в стране московского клана.

Вдобавок, торжественно показанные по телевидению подпольные мастерские разумников, якобы вскрытые спецслужбами, выглядели совершенно неубедительно: столы с какими-то железками, проводами, паяльниками. Тот, кто подобно мне разбирался немного в военном производстве, не мог не обратить внимание на отсутствие главного: малейших признаков оборудования для изготовления пороховых шашек к ракетным двигателям. И это, казалось, тоже подкрепляло версию о провокации, организованной правительством. Получалось, что фальшивые террористы использовали штатные армейские снаряды, а министр обороны, как всегда, соврал. Так считали многие. Так до сих пор считал и я сам…

Я выключил компьютер. Мучительно хотелось выпить, хоть сто граммов, однако сейчас надо было сохранять ясную голову. Опять взял полученную от Акимова распечатку и пробежал текст, который без того уже помнил наизусть. Значит, я ошибался вместе с большинством: разумники не были мифом, они действительно существовали. Они и вправду пытались спасти Россию и всю цивилизацию, да вот беда — при первом же столкновении с реальностью их замечательная теория разлетелась вдребезги.

Потому что теория эта не стоила ни гроша! Что из того, что современные технологии способны обеспечить процветание каждому из восьми миллиардов жителей Земли? На свете, даже при стократно большем изобилии, неминуемо сохранятся нищета и бесправие. Человек — такая тварь, которая всегда будет самоутверждаться, захватывая власть над себе подобными и отнимая у них последнее. Не понимать это, идеализировать людей могут только вечно наивные русские робин гуды — народовольцы, эсеры, большевики, теперь вот — разумники.

Кстати, способы их терактов сами по себе говорили о многом. Никаких смертников с поясами шахидов. Никаких киллеров со снайперскими винтовками, видящими жертву хотя бы в прицел. Всё — дистанционно и бесконтактно. Разумники не только не хотели рисковать своими бойцами, они еще явно берегли их нервы, и были совершенно правы. Лично я всего один раз видел, как выглядит умирающий человек, изрешеченный осколками, и мне этого хватит до конца жизни.

На своей чувствительности разумники и погорели. Они рассчитывали, что безумная власть опрокинется под напором их интеллекта и дерзости, да не смекнули, что безумие отнюдь не исключает хитрости, наоборот. Не зря у французов есть поговорка "хитер, как сумасшедший".

Теперь-то я понял, как несправедливо отнесся когда-то к министру обороны. В том выступлении он с перепугу брякнул чистую правду: снаряды разумников, действительно, были великолепными самоделками. А по телевидению под видом захваченных подпольных мастерских нам показывали наспех сляпанную бутафорию просто потому, что настоящие мастерские, как и самих разумников, никто вообще не искал. Позор мне, аналитику, не сообразившему этого раньше!

Ну, конечно: доблестные спецслужбы тогда и не пытались вступить в схватку со столь грозным противником, но свою бездарность и трусость с лихвой компенсировали звериной хитростью. Вычислив безошибочно слабое место врага — нелепое благородство, — они принялись хватать, пытать и расстреливать первых попавшихся под руку людей. И продолжали это занятие до тех пор, пока ужаснувшиеся разумники не отступили и не смолкли, только бы прекратилось избиение невиновных…

Выпить хотелось уже нестерпимо. Чтобы отвлечься, я закурил, продолжая обдумывать ситуацию. Итак, "Союз Разума" существовал и, вопреки победным реляциям, не был побежден. Все прошедшие годы власть не дремала. Усилился контроль в Интернете. Введение телефонов с обязательными номерами дало возможность следить за перемещениями каждого человека. Подпольщикам, казалось бы, теперь не шелохнуться. И всё же их структуры сохранились: письмо, полученное Акимовым, не было блефом.

А ведь сообщения той или иной корпорации о перечислении сотен миллионов рублей то в пенсионный фонд, то министерству здравоохранения появлялись в новостях и раньше. Помню, я еще дивился нежданной порядочности нашего правительства. Думал, это министры пинками под столом заставляют олигархов раскошелиться. Сейчас я мог только подивиться собственной глупости: пожертвования производились по требованию разумников.

Могла ли власть не знать об этом? Конечно, не могла. Но тогда… Меня холодный пот прошиб от следующей догадки. Открывалось такое, от чего я испытал настоящий, животный приступ страха. Да, между хорошенькими жерновами предлагали сунуться крохотной букашке — мне! На кой черт Акимову с его доченькой это понадобилось? И где я стану искать проклятых разумников, которых ни одна из могучих спецслужб — ни ГУБ, ни МВД — искать, похоже, не пытается? И что будет, если я, не дай бог, сумею их найти? Разумники по-своему честные, даже наивные ребята, но злости им не занимать. Едва я попытаюсь заглянуть к ним в нору, как они тут же оторвут мне голову.

Не погорячился ли я, согласившись играть в такие смертельные игры? Хотя, не поздно еще и выкрутиться. Я же могу схитрить: затаиться на время, а потом объявить Акимову, что, как ни пытался, увы, на след разумников напасть не смог. Акимов скорей всего не потребует назад свой аванс у нашей фирмы. А если и потребует, Колосов меня всё равно не выгонит.

Нет, без полновесной стопки здесь было не обойтись. Я направился к холодильнику, достал бутылку, а заодно включил телевизор — послушать городские новости. Попал на рекламу. Смазливенькая дикторша умильно щебетала:

"Дорогие старики! Ваша пенсия мала, ее не хватает на оплату квартиры и на питание? Бесплатные лекарства, которые вам выписывают, не помогают от ваших болезней, а настоящие лекарства слишком дороги? За вами некому ухаживать? Мы решим все ваши проблемы! Благотворительное агентство 'Золотой закат' предлагает вам заключить договор пожизненного содержания в обмен на завещание квартиры! Вы получите большую сумму денег, наши сотрудники окружат вас заботой!.."

Холодная бутылка водки дрогнула в моих руках. Я всегда старался пропускать подобные объявления мимо ушей: я же не старик, я здоров, у меня есть работа. Эти вкрадчивые голоса охотятся не за моей душой, у меня в запасе еще двадцать, ну — пусть пятнадцать, пусть десять лет. Но сейчас казалось, что дура с кукольным личиком нацелилась с экрана прямо на меня. Ее тонкий щебет ввинчивался в мой мозг:

"Дорогие старики, выбирайте лучшее! Напоминаем, что в других благотворительных агентствах средняя продолжительность жизни после заключения договора составляет по статистике пять с половиной месяцев, а в агентстве 'Золотой закат' этот срок — десять месяцев! Наши телефоны… "

Меня затрясло от ярости. Нет, черт побери, я должен попытаться взять акимовские пятьдесят миллионов! Страшно соваться в пасть к разумникам? Гораздо страшнее покорно ждать, когда осиные голоса таких благотворителей начнут роиться над твоей головой. Если нет от них иной защиты, кроме денег, значит, нужно вступить в бой за деньги, драться, рисковать. А не повезет, по крайней мере погибнуть в полной силе, хозяином собственной судьбы. Как прадед Акимова на своем фанерном истребителе.

Я отнес бутылку назад в холодильник. Решение было принято, передо мной стояла конкретная задача, и потребность в алкоголе отступила. Мозг начал тасовать варианты действий, обозначать условия. Первое и главное: в одиночку тут не справиться. Необходима "крыша", да не простая, а двускатная. Способная прикрыть меня и от злобы разумников, и от бдительного ока спецслужб.

И подходящую крышу я мог получить…

Я потянулся к телефонному браслету, лежавшему на полочке, потом передумал, взял трубку телефона городского, набрал номер. После первого же гудка послышался щелчок, и в ухо мне ударил гулкий голос:

— Слушаю, капитан Михайлов!

— Здравствуйте, капитан. Соедините меня, пожалуйста, с вашим шефом.

Если бы мозги дежурного капитана были хотя бы с горошину величиной, он сообразил бы, что тот, кто знает его номер, имеет право на такую просьбу. Но у моего собеседника объем интеллекта оказался ниже критического. Он поперхнулся от негодования и заорал:

— Ты что, мужик, с дуба рухнул?! Ты представляешь, куда звонишь?! Вот у меня твой номер светится, и я сейчас…

Пришлось изменить тон:

— Капитан, — перебил я, — тебе служить не надоело? А ну, одним духом соединяй! И не вздумай подслушивать!

Понадобилось еще несколько секунд, чтобы сигнал прошел сквозь организм капитана и претворился в движение его пальца, надавившего на кнопку. В трубке раздался щелчок, потом новый гудок, потом опять щелчок, и рассеянно-деловитый голос откликнулся: