Утренний, розовый век. Россия-2024 (первая часть)

— Не знаю даже, что вам посоветовать, — вздохнул Ратмир Филиппович. Он поднял глаза к потолку, пожевал губами, словно погрузившись в размышление: — Какое-то охранное агентство нас, конечно, оберегает. Но это не мои заботы, с ними помощник мой дело имеет, а он сейчас в отпуске. Могу для вас не полениться, пойти и в компьютер заглянуть… — (Я напрягся: если только старый хитрец выйдет, надо сразу уносить ноги, не ждать, пока он вернется со своими бойцами.) — Да нет, — продолжил Ратмир Филиппович, — и так, пожалуй, припомню. Какое-то напыщенное название. "Палица витязя", что ли? Нет, не палица… "Булава рыцаря"? Нет, и не булава… А, вспомнил: "Кистень богатыря"! Охранники — они звонкие словечки любят. В городском справочнике найдете их. Только не уверен, что они с вами договор заключат, у них, по-моему, портфель заказов заполнен. Лучше сразу другое агентство поищите.

Я пытался что-то сказать, но Ратмир Филиппович уже решительно встал:

— Простите, дела не ждут. Больше всё равно ничем помочь не могу. Приятно было познакомиться! Когда свой ресторан организуете, не откажите в любезности, пригласите. Охотно приду взглянуть. — Он обернулся: — Зоинька, с будущего коллеги не брать ничего! Когда-нибудь он у себя нас угостит!

Ратмир Филиппович не спеша удалился. А я остался сидеть с доброй третью коньяка, оставшейся в бутылке, и в полной растерянности.

С досады выпил еще рюмку, потом еще одну. Моя китаяночка порхала вокруг других посетителей, больше не обращая на меня внимания. Григорий Зиновьев, протянув ко мне руку с видеоэкрана, опять завел свою речь о силе пролетарского духа.

Я осторожно поднялся и двинулся к выходу. Ноги, напряженные готовностью к бегству, слушались плоховато. Наткнулся на чей-то столик, извинился, покорно кивнул в ответ на реплику "пьяный урод!". И — вышел на улицу, где верхом на пластмассовом льве, ужасаясь невидимому наводнению, всё так же стыл под редким снегом пластмассовый пушкинский Евгений. Никто и не пытался меня остановить.

10.

— Ничего ты не провалил! — успокаивала Мила. — Нормально выступил для первого раза.

Мы проводили с ней, как всегда в постели, разбор моей неудачной вылазки.

— Провалил, провалил! Дурак я, бездарь!

— Но ты же не знал, что об охране говорить не стоило.

— Я потоньше что-то должен был придумать, а так — он провокацию почувствовал.

— Не расстраивайся, — Мила поцеловала меня в щеку. — Для следующего захода и потоньше сообразишь.

— Да мне туда вообще теперь не сунуться, слишком явно будет! Хотя…

— Давай, давай! — подбодрила Мила.

— Всё равно я должен их с Акимовым свести, так зачем ходить словно коту вокруг горячей каши…

— Ну?

— А вот, явиться туда опять, в ресторанчик — и сразу карты на стол: так, мол, и так, знаю, что вы за птицы. И есть у меня приятель, прогрессивный олигарх, желает с вами познакомиться.

— Убьют! — вздрогнула Мила.

— А как иначе? Тут уж — либо пан, либо пропал.

Миле такая идея не понравилась:

— Другого ничего не придумаешь? Чтобы втереться к ним понемножку?

— Не с моей головой. Аналитик-то я, может, и сильный, но какой из меня шпион! Соображалки нет, а всё образование — из советских детективов. Видела бы ты, как я следы путал, когда из ресторанчика этого к тебе возвращался: сначала такси поймал, потом в метро нырнул, там дважды платформы перебегал и в разные стороны ехал, прежде чем на твою ветку перейти. Вот посмеялась бы!

— Хорошенький смех… А с чего ты взял, что Акимов — прогрессивный?

— Ну, сказать разумникам хоть что-то надо. Я же сам пока не знаю, с какого бодуна его вдруг в подполье потянуло. Только догадываться могу. И вообще, он хоть олигарх, но на человека немного похож. Остальные-то — обезьяны.

— Боюсь я, — пожаловалась Мила.

— Тут уж бойся, не бойся…

— Простите, вы не подскажете, как отсюда мне добраться до Пяти Углов?

Я обернулся — и на миг замер от удивления: вопрос прозвучал на чистом русском языке, да еще с теми интонациями, по которым почти без ошибки можно отличить исчезающую породу интеллигентов, а между тем оказавшийся рядом со мной человек был внешне типичным "гостинцем" — темноликим, скуластым среднеазиатом с монгольскими глазами. Кажется, он уловил мое замешательство: улыбнулся виновато и сочувственно.

Мы стояли на Дворцовой набережной, пустынной в этот промозглый день февраля. Я здесь оказался потому, что с утра долго крутился вокруг "Евгения и Параши", собираясь с духом и мыслями. Да так и не расхрабрился, так и не сложил в голове решительного обращения к Ратмиру Филипповичу. И от проклятого ресторанчика на Литейном ноги сами отнесли меня к Неве, к Зимнему, где я не был давным-давно.

Возможно, подсознательно меня увело сюда неизбывное ощущение слежки. На набережной я чувствовал себя не так напряженно: "хвост" на ее открытом пространстве был бы заметен c большого расстояния. Наверное, и на приближение этого "гостинца" я не обратил внимания оттого, что мельком заметил его еще издалека и тут же о нем забыл: его облик никак не вязался с образом преследователя.

— До Пяти Углов? — переспросил я со странным ощущением.

Конечно, мне много раз приходилось говорить с "гостинцами", но до сих пор всегда казалось, что мы разговариваем сквозь невидимую стену. По одну ее сторону были наши — я, Билл Шестак, Мила, Акимов, даже Сапкин, по другую — все они, для нас почти слитная масса. А уж как они там сами разделяют друг друга на нации, племена, кланы и отдельных людей, — их проблемы. В последние десятилетия такие настроения стали всеобщими, хотя для интеллигентного русского признаваться в подобных мыслях считалось не вполне приличным. Однако сейчас между мной и приблизившимся "гостинцем" не возникло ощущение стены. Мы оба стояли открытые друг другу, и было это любопытно и тревожно.

— Да, — кивнул "гостинец", — слышал название, хочется посмотреть. Я в России уже двадцать лет, а в вашем городе впервые.

— Почему не купили электронный путеводитель?

— Купил, поставил, — "гостинец" даже поднял, показывая мне, левую руку с телефоном, где на экранчике переливался фрагмент карты. — Но там современный город, а мне интересен подлинный Петербург. — Он вытащил из кармана потрепанную книжицу, явно советских времен: — Вот, хожу сейчас по набережной и сверяюсь со старыми фотографиями. Пытаюсь представить, как бы всё здесь выглядело, если бы вокруг не торчали эти новые коробки и башни.

Я подумал, что в тех редких случаях, когда оказываюсь в центре города, сам поступаю так же. Только мне, выросшему здесь, не нужны иллюстрации в старых книгах. Еще подумал о возрасте моего собеседника: лет сорок с небольшим. И еще почему-то — о его национальности: скорей всего, казах или киргиз. Осторожно спросил:

— А где вы постоянно в России живете?

Он чуть смутился:

— Далеко отсюда, в Бурятии.

— И никогда не хотели перебраться в европейскую часть?

— Хотел, — "гостинец" опять виновато улыбнулся. — Но для меня там лучше.

Он мог не пояснять. Конечно, в бурятской глубинке он выделялся меньше. Но стоило ли — с его-то чистейшим русским языком — испытывать комплексы по поводу своей внешности? Сейчас, когда в том же Петербурге кого только нет, а скинхедов придавили. Впрочем, разве дело в скинхедах?

Я спросил:

— Кто вы по специальности?

— Инженер-теплотехник. Работа для меня в России есть везде.

— Понятно. А перекрестков с пятью углами в Петербурге целых два. Самый известный — на Загородном проспекте. Наверное, о нем вы и слышали. Но есть еще один, на Петроградской стороне, питерцы об этом знают.

— А как добраться — туда и туда? Если можно, пешком.

— Очень просто. У вас есть листок бумаги? Давайте нарисую.

Когда я закончил объяснять, он рассыпался в благодарностях и аккуратно вложил рисунок в свою книгу.

Можно было расходиться, однако мы, не сговариваясь, вместе двинулись в обход Зимнего к Дворцовой площади. Я чувствовал, что интересен этому "гостинцу" точно так же, как он мне, хоть разговор на время и застыл.

— Вам нравится Петербург? — спросил я, чтобы нарушить молчание.

Ответ показался неожиданным:

— Он — лучшее, что было в мире.

— Думаете, Петербург исчезает?

— Исчезает весь мир.

— Прежний? — попытался я уточнить.

— Весь, — грустно повторил "гостинец".

— Но что-то придет на смену?

— То, что придет, будет уже совсем недолгим. — Он запнулся и осторожно, словно извиняясь, пояснил: — Только не думайте, я не сектант.

Сект, проповедующих скорый конец света, сейчас развелось столько, что ни власть, ни церковь с ними уже и не боролись. Если, конечно, не случалось совсем диких выходок.

— Понимаю вас, — ответил я. — Подобные мысли и мне приходят в голову. Утешаю себя тем, что так уже больше ста лет думает каждое поколение. Волны стресса после тысяча девятьсот четырнадцатого накатывают одна за другой. И все-таки, мы продолжаем существовать.

— Всё имеет предел, — сказал он. — Прочность цивилизации тоже.

— Какой цивилизации? — осторожно спросил я.

"Гостинец" помедлил с ответом и, покосившись, я увидел, что губы его искривились в невеселой усмешке. Я ощутил горячий прилив стыда. Из меня, подобно рвоте, чуть не хлынула обычная гадость оправданий: мол, я-то не расист, не разделяю людей, всех уважаю. С трудом подавил позыв.

Но "гостинец" только произнес:

— Цивилизация одна.

Удивление пересилило мою осторожность:

— А как же — Запад есть Запад, Восток есть Восток?

— Чепуха! — ответил он. — Киплинг был даровитым, но поверхностным поэтом. Видел краски своеобразия, а в суть не проникал. Мы вовсе не другие, и уж тем более ничуть не умнее и не глупее вас. Мы просто отстали на общем пути, совсем немного, на несколько поколений. — Он помолчал и добавил, как бы в утешение: — Но общий конец нас объединит.

С минуту мы шагали молча. Потом я сказал:

— У нас в России в таких случаях задают вопрос: "Кто виноват?"

— Вы, — спокойно ответил он, как о чем-то само собой разумеющемся.

— Кто — мы? Европейцы?

Он согласился:

— И европейцы, и американцы. Но прежде всего — именно вы.

— Русские? — неприятно удивился я. — Почему?

Вдруг вспомнилось время, еще до введения обязательных телефонов, когда наши подростки стали отращивать длинные волосы. В городе тогда орудовали "желтые пантеры" — группы молодых "гостинцев", охотившиеся за скинхедами. Длинноволосых "пантеры" не трогали.

— Вы больше всех обещали, — сказал "гостинец".

— Ну, создать справедливое общество никому на свете не удавалось. То, что мы взялись за это и провалились, говорит о нашей наивности. Но при чем здесь вина?

"Гостинец" покачал головой:

— Вы не только обещали, вы больше всех и могли.

— Построить коммунизм? — оторопел я.

— При чем тут коммунизм! Вы создали искусство и литературу выше всех религиозных книг, всех политических теорий. Вы доказали, что жизнь не сводится к удовлетворению животных потребностей, что в ней и без бога есть высший смысл. Вы заставили многих в это поверить.

— А потом? — спросил я.

— А потом, как только вам представилась возможность набивать брюхо, вы показали себя такими же, как все. Еще и хуже всех, потому что другие ничего не обещали миру и никого не обманывали.

— Ну, спасибо! — только и выдавил я. Прозвучало это, кажется, с детской обидой. — А вам не приходит в голову, что русские тоже бывают разные? Что многие из нас, несмотря ни на что, сохранили душу?

— Не приходит. Я просто знаю это, иначе жил бы не в России. Но именно те, кто не променял душу на жратву, кто не дал себя оболванить кликушеством, что вы и в любой мерзости самые великие, — именно они и виноваты больше всех.

— Даже больше всех?! Но, позвольте: вот я, например, считаю, что сохранил душу. Чем же я виноват? Что, по-вашему, такие русские, как я, могли сделать?

— Не знаю, что вы могли бы сделать, — сказал "гостинец". — Не знаю, потому что вы даже не попытались сделать хоть что-нибудь.

Я подумал о разумниках. С чего ни начни, всё равно приходишь мыслями к ним. Разумники были единственными, кто пытался действовать, пусть по-дурацки, лобовой атакой. Да и они скоренько заткнулись и превратились из борцов в подпольных рэкетиров. Слыхал ли мой "гостинец" о разумниках? Говорить с ним об этом, пожалуй, не стоило.

Некоторое время мы молча шагали вдоль здания Главного штаба. На рекламных экранах, расставленных вокруг всей площади, переливались яркими красками новые модели автомобилей и панорамы элитных коттеджных поселков в заповедных местах.

— У вас есть дети? — почему-то вдруг спросил я.

— Двое, — ответил он.

— При вашем-то мировоззрении — двое детей? Вы нелогичны. Я не такой глубокий пессимист, и то постарался их не заводить.

Он лишь развел руками.

— Знаете что, — сказал я, — могу предложить вам только одно решение проблемы. Временное, конечно, решение, зато эффективное.

— Да? — заинтересовался он.

— На Невском проспекте всё очень дорого, но если перебраться на другой берег Невы, на Васильевский остров, то в пяти минутах ходьбы от моста есть неплохой и дешевый кабачок. Мне кажется, граммов по двести пятьдесят "Петровской особой" под маринованные грибочки нам бы сейчас здорово помогли.

— Нет-нет! — как будто испугался "гостинец". — Благодарю вас, но не могу! Для меня это исключено!

— Религия? — осторожно спросил я.

— Гастрит, — вздохнул он. И остановился: — Я, пожалуй, пойду по маршруту, который вы нарисовали. Может быть, на прощанье обменяемся контактами?

Я чуть было не начал диктовать свой телефонный номер, да вовремя спохватился, что на руке у меня теперь ублюдочный телефон агента. Дать электронный адрес? Но если за мной ведется слежка, то открытые имэйлы тем более могут прочитать. Наблюдатели, вероятно, уже засекли мою переписку с секретарем Князевым. Идиотское словоблудие — князевское природное и натужное мое, которое мы используем вместо шифра, не могут скрыть главного: я связан с Акимовым, что-то для него делаю. И если симпатичный "гостинец" напишет мне, то, чего доброго, притянет к себе внимание крадущихся за мной. Не хотелось его подвести.

— Простите, — сказал я, — но лучше этого не делать.

Он явно растерялся, он мог обидеться. Пришлось как-то пояснить:

— Видите ли, из-за меня у вас могут быть неприятности. И с приглашением в кабачок я, пожалуй, погорячился. Мы и так уже слишком долго разгуливаем вдвоем на открытом месте.

Не знаю, что понял "гостинец", но его умные глаза сузились до темных щелочек и в них блеснуло сочувствие. Он не поспешил уйти, а спокойно протянул мне руку на прощанье:

— Желаю вам удачи! Если мы оба еще немного поживем, то узнаем, чем закончится всемирная трагикомедия.

— Надеюсь, она никогда не закончится.

— Я тоже надеюсь, что конца света не будет, — ответил он. — В любом случае, когда хоть что-то определится, я вспомню об этом разговоре.

— И я тогда вспомню о вас.

Отправиться в чудесный кабачок мне пришлось одному. И поскольку я остался без компаньона, то решил ограничиться порцией в сто пятьдесят граммов. Несуразное количество: ни то, ни сё. Когда я отходил от стойки, меня терзали сомнения — не добавить ли еще соточку? Но, очутившись на улице, я похвалил себя за умеренность: почти незамутненные глаза сразу выхватили фигуру Сапкина, отиравшегося неподалеку. На нем теперь была не серая куртка, а голубая. Кожаную шапочку с меховыми ушками и маленьким козырьком он надвинул на лоб. Замаскировался! Та-ак…

Я испытал мгновенный прилив ярости, а в таком состоянии можно было и глупостей натворить. Чтобы выиграть время, обдумать ситуацию, повернулся к Сапкину спиной и двинулся прочь. Кажется, кровь у меня кипела, но я заставлял себя сохранять вид человека, не обремененного никакими заботами. Шагал не спеша, позволял другим прохожим обгонять меня, косился на витрины магазинов и рекламные экраны.

Что я мог предпринять сейчас? Оторваться от преследования? Можно было попробовать, я знал на Васильевском один разветвленный проходной двор. Но если Сапкина послали те же люди, которые пытались следить за моим телефоном, то проклятый Сапкин, прицепившийся ко мне, как репей к собачьему хвосту, всё равно уже выполнил свое дело: его хозяевам стало известно, что сигнал, крутившийся в компьютере ГУВД, фальшивый. А дальше и дурак сообразит, что я разгуливаю по городу и езжу на метро с каким-то особым телефоном. Они могли вычислить Билла, я подвел его. Вот тебе и нелепость примитивной слежки на своих двоих! Получалось как раз наоборот: всю хитроумную электронику может обойти любой болван, имеющий пару крепких нижних конечностей, а Билл в своем генеральском кабинете подрастерял чувство реальности.

Откуда же Сапкин увязался за мной? Вряд ли от дома Милы: я привык уже доверять своей интуиции, а ощущение слежки появилось у меня сегодня только возле "Евгения и Параши". Скорей всего, Сапкин изо дня в день подстерегал меня попеременно в двух местах — то под окнами моей квартиры, куда я не возвращался, то на Литейном около ресторанчика. Неизвестно, догадывался ли он, что это заведение связано с разумниками (хотелось верить, что нет), но даже с его мозгами нетрудно было ухватить, что меня по каким-то причинам туда тянет.

В прошлый раз, после разговора с Ратмиром Филипповичем, я возвращался из "Евгения и Параши" к Миле, путая следы и, как бы ни были убоги мои приемы, видимо, сумел оторваться от наблюдения. А сегодня я совершил ошибку — двинулся с Литейного пешком по пустынной набережной. Понадеялся, что здесь скорее замечу слежку. На самом деле я упростил Сапкину его задачу: на открытом месте он сумел не потерять меня из вида. Что ж, если я сейчас рассуждал правильно, то адрес Милы не был раскрыт, я сохранял свое убежище. Хоть один плюс для меня во всей зловещей ситуации.

Я пересек шумный Средний проспект и продолжал неторопливо двигаться в сторону Смоленки. Сапкин не отставал, я и не оглядываясь чувствовал его присутствие за спиной. Поток прохожих вокруг поредел. И вдруг меня точно оглушило и ослепило тугой волной невидимого, беззвучного взрыва. Это взорвалась моя собственная злость, с которой я не совладал…

Дальше я уже действовал рефлекторно, я не управлял собой, хотя отлично запомнил всё случившееся. Я круто свернул в первый попавшийся двор и там под аркой забился в нишу какой-то заржавленной и наглухо запертой стальной двери. Через минуту во дворе появился мой преследователь, я вначале услышал его шаги. Не обнаружив меня впереди, злополучный сыщик почти побежал, но в тот момент, когда он поравнялся с нишей, я дал ему подножку с подбросом. Взвизгнув от неожиданности, Сапкин полетел головой вперед на асфальт. Он успел вытянуть руки и не разбил физиономию, но ладони, кажется, рассадил до крови, щегольская шапочка отлетела в сторону. В ту же секунду я выскочил из укрытия, рывком поднял Сапкина на ноги, развернул и втолкнул в нишу так, что затылок его с колокольным гулом ударился о стальной лист двери.

— Валун, — только и смог выдохнуть он, — ты что?… — глаза его от испуга выкатились, губы дрожали.

— Гаденыш! — вцепившись в его куртку, я еще раз рванул Сапкина к себе, а потом бросил назад и снова долбанул башкой о ржавое железо. — Ты кем себя вообразил, кретин?! Ты что за мной ходишь, что вынюхиваешь?!

Но эффект внезапности уже прошел. Казалось даже, что последний удар, встряхнувший мозги Сапкина, привел его в чувство. Он подобрался, на губах выступила обычная издевательская усмешка:

— Бей, бей, — сказал он, — сядешь! Лучше всего — убей, тогда вообще не выйдешь!

И, самое мерзкое, он был прав.

— Захочу, убью! — заорал я. — Так убью, что концов не найдут!

Но это был уже крик бессилия, пустой блеф. Я выпустил его.

Сапкин демонстративно поправил и разгладил на груди свою куртку:

— Вляпался ты в дерьмо, Валун! Сам не представляешь, в какое! — он рассмеялся отвратительным трескучим смешком: — Вляпался дурачок, со своим новым хозяином вместе!

Я сжал кулак, замахнулся:

— Если еще раз увижу, что ты за мной ползешь…

— То что будет? — ухмыльнулся он.

И под его презрительным взглядом я тяжело опустил руку.

А Сапкин вдруг остервенился, зарычал, оскалив зубы и раскрыв напоказ свои ладони в ссадинах:

— Видал?! — Потом пощупал свой затылок: — Вот, и шишка сзади. Ты уже года на два тюрьмы расстарался, я тебя не сдаю только по собственной доброте! А ходить мне еще за тобой или нет, решать не ты будешь. Может, и не стану больше ходить, главное уже выходил.

Он шагнул из ниши прямо на меня (пришлось посторониться), подобрал с асфальта и отряхнул свою шапчонку. Опять испустил пукающий смешок:

— Ты, Валун, еще свое получишь! Тогда посмотрим, кто из нас кретин! — и вышел из подворотни.

Меня трясло от бешенства. Понадобилось несколько минут, чтобы я сумел справиться со своими нервами и начать действовать. Просторный двор с детской площадкой в центре был пуст. Я быстро вошел на эту площадку, встал между качелями и горкой для катания малышей. Прикинул, что если вести разговор отсюда, не повышая голос, в домах за окнами не услышат. На всякий случай внешний звук на телефоне отключил, а в ухо вставил наушничек. И позвонил Биллу.

Он выслушал мой рассказ о столкновении с Сапкиным, не перебивая, и продолжал молчать, когда я закончил. Я даже подумал, что Билл сейчас не один в своем кабинете. Спросил его:

— Ты говорить-то можешь?

— Могу, могу, — ответил он и опять напряженно замолчал, видимо, осмысливая ситуацию.

— Подловили нас, Билл. Выходит, наружная слежка — не такая уж глупость.

— М-м-да, — неопределенно проворчал он.

— Подвел я тебя?

— За меня не ссы, отлягаюсь! Скажи лучше, что об этом думаешь, аналитик?

— Я так понял, Сапкин работает не на ГУБу и вообще не на какую-то государственную спецслужбу.

— Как ты это высчитал, Шерлок Холмс?

— Ну, я ему сгоряча всё же хороших пиздюлей навешал, а он меня сдавать в полицию не стал. Значит, боится раскрыть, что ходил за мной, боится засветить хозяев своих.

— Кто ж они, по-твоему?

— Какая-нибудь мафия.

— В наше-то время неизвестная мафия? — усомнился Билл. — Без офисного небоскреба и рекламы на телевидении?

— Может, как раз всем известная. Просто сейчас за такое дело взялась, что надо его провернуть шито-крыто. Не я же их интересую и не ты. Им от Акимова что-то нужно или от разумников.

Билл опять помолчал. Потом спросил:

— Уверен, что убежище твое не раскрыто? — даже по защищенному телефону он не стал называть Милу.

— Девяносто девять процентов.

— Что собираешься делать, куда сейчас двинешься?

— В убежище, а куда мне еще податься? Тем более, шифратор у меня там остался. Буду письма писать. Похоже, дело всерьез поворачивается, прикрытия твоего может не хватить. Пусть Акимов тоже подсуетится.

— Логично, — согласился Билл. — Действуй, держи меня в курсе. — И вдруг встревожился: — Валун, только смотри, ты Сапкина этого в самом деле не вздумай грохнуть! Под горячую-то руку.

— Что я, дурной что ли!

По пути к Миле я привычно путал следы на улице и в метро. И то, что слежки за собой в этот раз не почувствовал, нисколько не успокаивало. Тревога только нарастала. Никчемный Сапкин в своем наглом торжестве был страшен не сам по себе, а как симптом. Я ощущал вздымавшуюся за ним громадную, темную, смертельно опасную волну. Это чувство заставило меня вначале ускорить шаг, потом — бежать по эскалаторам. В конце пути я уже торопился изо всех сил, как будто еще мог что-то предотвратить. Но я опоздал.

Мила встретила меня с полными ужаса глазами.

— Что?! — я схватил ее за плечи. — Что случилось?!

— Акимов… — ей трудно было говорить. — Убили… сейчас…

11.

Сообщение снова и снова передавали во всех выпусках новостей, на всех телевизионных каналах. Я едва успевал их переключать, узнавая добавлявшиеся постепенно подробности. Внутри у меня была ледяная пустота, в которую провалилось сердце. Мила, умница, ничего не спрашивая, сама принесла бутылку водки. Я влил в себя полстакана, — только чтобы чуток согреть внутренности, — и продолжал смотреть…

Покушение было осуществлено с невероятной дерзостью. В Питере такого не случалось, кажется, со времени убийства в девяносто седьмом вице-губернатора, управлявшего городским хозяйством. Тогда киллер с крыши дома на Невском стрелял из снайперской винтовки в лобовое стекло машины, выезжавшей на проспект с боковой улицы. Всадив несколько пуль в грудь сановника, сидевшего рядом с шофером, убийца бросил свою самозарядку и преспокойно ушел, прежде чем кто-либо сообразил, что стряслось. Корреспонденты, вспоминавшие сейчас об этом перед камерами, говорили, что, в отличие от той давней трагедии, сегодня произошла настоящая бойня. Злоумышленники проявили изумительный расчет вместе с беспредельной жестокостью.

Как всегда, в утренние часы Акимов работал дома, а в середине дня подъехал к штаб-квартире "Глобал-Калия" на Моховой улице. Его изготовленный по спецзаказу "Мерседес" имел бронирование, подобное тому, что применяется для защиты высших государственных деятелей. Сам олигарх сидел на заднем сиденье между двумя охранниками, еще один охранник находился впереди, рядом с шофером. Когда автомобиль остановился, этот охранник выбежал первым, распахнул заднюю дверцу, а сам встал в промежутке между ней и открывшейся навстречу дверью особняка, также бронированной. Два других охранника и шофер, выскочив из машины, выстроились плечом к плечу напротив него. Образовался коридор, по которому Акимов мог пройти в здание.

Процедура, отработанная до автоматизма, повторялась каждый день и занимала считанные секунды. Было учтено всё, даже высокий рост Акимова: охранники и шофер, одетые в бронежилеты, были не ниже его, а он, делая эти несколько шагов, пригибался. Выстрелов сверху не боялись, поскольку потенциально опасные дома вокруг принадлежали "Глобал-Калию". Не учли только одного: сам Акимов бронежилета не носил, при таких мерах предосторожности он казался ему излишним.

Прохожих в этой части Моховой бывает немного. Разумеется, прежде чем выпускать Акимова из машины, охранники, как всегда, мгновенно осмотрелись по сторонам. Вероятно, они заметили в сотне метров позади на тротуаре женщину, заботливо склонившуюся над закрытой детской коляской, но не обратили на нее особого внимания. И Акимов вышел из "Мерседеса".

То, что произошло в следующие секунды, бесстрастно зафиксировали камеры наблюдения на соседних домах. Женщина присела за коляской, из коляски полыхнуло пламя, и в каменном ущелье Моховой гулко прогрохотала долгая пулеметная очередь. Тотчас рядом с женщиной поднялась крышка уличного люка, она спрыгнула туда, и крышка захлопнулась. Вот и всё. Отстрелянные дымящиеся гильзы еще катились по асфальту…

Мила, как зачарованная, смотрела на экран телевизора, где повторялись эти кадры:

— Что же теперь будет, Валун?

Я притянул ее за плечи к себе, поцеловал теплое родное ухо:

— Ничего, не дрожи, за меня не бойся!

Корреспонденты взахлеб сообщали всё, что успевали узнать. Убийцей, скорее всего, был мужчина, переодетый женщиной. Он использовал стандартный армейский пулемет "Печенег" с отпиленным прикладом и патроны с бронебойными пулями. Детская коляска с куклой оказалась настоящим лафетом. Одной очередью за две с половиной секунды было произведено двадцать восемь выстрелов. Из двух случайных прохожих, очутившихся на линии огня, один был убит, другой легко ранен. Двоим охранникам и шоферу, выстроившимся стенкой, пули угодили в спину и прошили их тела вместе с бронежилетами. Все трое были убиты наповал. Акимову достались всего две пули, поскольку он находился к стрелявшему боком. Впрочем, этого хватило: несчастный олигарх скончался в машине "скорой помощи" по дороге в больницу. Охранник, стоявший между дверцей "Мерседеса" и дверью особняка, получил в грудь целых четыре пули. Но они уже потеряли часть энергии и изменили траекторию, пройдя сквозь тела и бронежилеты его товарищей, поэтому его собственный бронежилет выдержал. Парень был травмирован, однако сознания не потерял и уже давал показания.

Некие эксперты в телевизоре обсуждали актуальный вопрос: смог бы Акимов уцелеть, если бы тоже носил бронежилет? Со вкусом сравнивали свойства разных марок бронежилетов, сходились на том, что любые их виды спасают от пистолетных пуль, в крайнем случае — от автоматных, но никак не от винтовочных, которыми стреляет "Печенег", тем более — бронебойных. Однако, поскольку бронежилет Акимова стал бы на пути пули вторым после бронежилета погибшего охранника, шансы на спасение имелись, что подтверждает судьба охранника выжившего.

— О чем они говорят?! — удивилась Мила.

— Мозги нам пачкают, — пояснил я. И попытался с телефона агента позвонить Биллу.

После соединения послышались беспорядочный шум и звуки голосов. Билл, видимо, находился на улице. Он огрызнулся:

— Знаю, меня тоже вытащили! Некогда, потом! — и разорвал связь.

Наконец, какой-то полицейский полковник, морщась и кряхтя, поведал с экрана о первых результатах расследования. В канализационном люке обнаружили женское платье и парик. Нашлись свидетели, которые показали, что через несколько минут после пальбы на Моховой из люка на соседней улице вылезли два человека в мокрых робах сантехников с торчащими из карманов гаечными ключами, сели в машину с надписью "Аварийная Водоканала" — и укатили. Они отворачивались от висевших на домах видеокамер, а прохожие их лиц под надвинутыми на лбы грязными шапчонками не рассмотрели. Да кто вообще приглядывается к сантехникам! Брошенную "аварийку" отыскали за несколько кварталов во дворе, где единственная видеокамера оказалась выведена из строя. На какую машину там пересели пассажиры "аварийки", никто, естественно, внимания не обратил.

Рой корреспондентов впивался в полковника жалами вопросов. Он отбивался, как мог. Самым неприятным явно был вопрос о показаниях контроля за телефонами. Думаю, будь преступление не столь оглушительным, не вызови оно такого хаоса, корреспондентам заранее укоротили бы языки. Но сейчас они добили-таки несчастного полковника, и он возопил (его речь даже не успели "запикать"):

— Да хули вам этот контроль покажет! Что киллер — идиот сумасшедший, с телефоном на руке на дело идти? Снял его еще за десять километров и оставил своим! Вернулся — надел! И потом — обсерешься, не докажешь, где он погулял!

Вот как просто. И не нужны никакие хитроумные программы-имитаторы, вроде тех, которыми развлекаются Билл и его лейтенант.

— Значит, не зря он боялся, — сказала Мила.

Я согласился:

— Акимов? Похоже, не зря. Только не боялся, он был не робкого десятка. Предчувствовал.

— Бросай это всё! — потребовала Мила. — Бросай прямо сейчас, и миллионов проклятых не надо! Видишь, каких людей убивают? А уж тебя, как муравьишку на дороге, задавят и не заметят!

Я встал, она тоже поднялась. Я обнял ее, притянул к себе, поцеловал крепким, долгим поцелуем, поглаживая по спине.

Она задохнулась, оторвалась от моих губ. Выдохнула:

— Ты что?

Ее невозможно было выпустить. Но я разжал объятия и так же тихо сказал:

— Не брошу.

— Тебе что, не страшно?

— Страшно, — признался я. — И всё равно, не брошу. Именно потому, что убивают. Акимов хотел что-то изменить, и я хочу.

На экране телевизора в очередном выпуске новостей опять появились залитые кровью тела охранников на тротуаре. А у меня перед глазами была торжествующая мерзкая рожа Сапкина.

— Чего ты геройствуешь, дурень? — возмутилась Мила. — Думаешь, кто-то оценит? Кому ты нужен, кроме меня? А я тебя живого хочу иметь, на фиг мне мертвый герой!

— Да не геройствую я, и плевать мне, кто как оценит. Я — сам по себе… ну, то есть, с тобой, конечно. А просто больше не хочу быть муравьишкой. Надоело!

Полученный от Элизабет шифратор подключился к моему нетбуку нормально. Только пользоваться им с непривычки оказалось непросто: слова, которые я набирал, появлялись на экранчике всего на секунду и тут же сменялись дикими иероглифами шифра. В таких условиях нечего было и думать о том, чтобы выправить текст. Приходилось писать с ходу и только главное:

ОТ КОГО: Орлова Валентина Юрьевича.

КОМУ: Акимовой Елизавете Валерьевне.

СОДЕРЖАНИЕ: Я потрясен. Думаю, все другие слова сейчас излишни. Сообщите, остается ли наш договор в силе? Должен ли я, исполняя волю Вашего отца, продолжить работу для Вас? Если да, хотел бы получить дополнительную информацию, чтобы действовать осмысленнее. В любом случае, располагайте мной, как сочтете нужным.

Прежде, чем отправить письмо, прикинул: не выдам ли я убежище у Милы? Ведь я собирался послать сообщение… Правда, оно было зашифровано. Прочитать эту абракадабру никто не сможет, значит, не поймет, что она исходит от меня. И сейчас на адрес Элизабет, наверняка, сыплется множество подобных шифрограмм. Даже если у врагов Акимовой имеются возможности пеленгования абонентов в сети, эти возможности ограничены: все-таки нам противостоит не государство с его спецслужбами, а мафия. Выявить всех отправителей шифровок, тем более — установить их физическое местонахождение, мафия вряд ли сумеет. Да, риск был невелик, можно отправлять.

Я был взвинчен настолько, что ожидал ответа Элизабет немедленно. Так и сидел перед телевизором с включенным нетбуком на коленях.

— С ума не сходи! — крикнула Мила. — Не до тебя ей сейчас!

Я раздраженно отмахнулся.

А в выпусках новостей с каждым разом становилось меньше хаоса, толкотни корреспондентов и возбужденных вопросов. Почувствовалась оркестровка. Жуткие кадры уличной бойни показывали всё короче. Зато появлялись новые и новые сановники в форме и в штатском на фоне своих кабинетов. Они говорили, что злодейское преступление непременно будет раскрыто, убийцы понесут суровое наказание. Я время от времени проглатывал рюмку водки — только чтобы чуток ослабить нервное напряжение, не больше. Закусывал чем-то с тарелки, которую придвигала Мила. И смотрел в телевизор, смотрел. Иногда машинально косился вниз, на экранчик нетбука, включенного на прием почты. Но тот лишь светился у меня на коленях пустым зеленоватым сиянием.

— Ой, — спохватился я, — надо же шефу доложиться!

— Какому? — не поняла Мила.

— В "Неву-Гранит".

Я взял свой агентский телефон, ввел промежуточный код, чтобы звонок исходил как бы с моего обязательного номера, и позвонил Колосову.

— Валентин Юрьевич? — сразу откликнулся он. — Вы уже знаете про Акимова? Какой кошмар, я просто не могу прийти в себя!

Он причитал бы еще пару минут — по правилам хорошего тона и просто потому, что был неплохим человеком, — но я перебил его:

— Михаил Олегович, у нас на руках договор с "Глобал-Калием" на двадцать миллионов. — Свои пятьдесят я, естественно, держал в уме.

— Да, да.

— Хочу выяснить у дочери погибшего, надо ли нам продолжать работу.

Колосов сделал паузу. Даже в такой момент он не мог выйти из образа вдумчивого начальника:

— Я полагаю, это правильное решение, Валентин Юрьевич. Только прошу вас — помягче, без навязчивости. Работу пока продолжайте, а с обращением к Акимовой лучше подождите несколько дней. У девушки такая трагедия!

— Учту, постараюсь.

Мы с ним тепло распрощались, я отложил телефон и налил очередную рюмку.

К вечеру сообщения о расстреле на Моховой стали в новостях всё больше разбавляться обычной текущей информацией. Спокойные сюжеты российских будней чередовались с мрачными картинами бурлящего внешнего мира. На экране появлялись итальянские, испанские, французские лагеря для выселяемых незаконных мигрантов (тысячные толпы смуглых и чернокожих людей на фоне бараков, колючей проволоки, вооруженной охраны). Показывали уличные столкновения мигрантов с полицией в Брюсселе и Буэнос-Айресе (камни, бутылки с "коктейлем Молотова", пелена слезоточивого газа, водометы), съемки с воздуха очередных бомбардировок каких-то джунглей, скал и пустынь.

К полуночи про убийство Акимова вспоминали коротко и почти без подробностей, а я, к своему удивлению, все-таки набрался и отяжелел. Лица телевизионных ведущих и кадры новостей убегали от меня вбок пестрой лентой, словно отъезжали на карусели. Я с усилием возвращал их на место.

— Спать иди! — потребовала Мила. — Что, уже подняться не можешь? Давай, помогу.

И в этот миг нетбук издал музыкальный аккорд пришедшего письма. Неистовым усилием я сумел сфокусировать взгляд на экранчике и прочитать появившиеся там строки, прежде чем их буквы сменились иероглифами, а затем стали растворяться и исчезать:

ОТ КОГО: Акимовой Елизаветы Валерьевны.

КОМУ: Орлову Валентину Юрьевичу.

СОДЕРЖАНИЕ: Благодарю Вас. Хочу, чтобы Вы продолжили работу по договору. Дополнительная информация Вам сейчас действительно необходима. Готова встретиться с Вами послезавтра в 11.00 там же, где в прошлый раз.

12.

— Прогуливаешь? — спросил я Билла.

— Взял полдня для личных дел, — ответил он. — Генералы тоже люди.

Он вез меня в своей машине на встречу с Элизабет, в Институт искусственного интеллекта. Телевизор на приборном щитке показывал выпуск новостей. Расследование гибели Акимова не упомянули в нем ни единым словечком. На третий день.

— Забудут! — уверенно сказал Билл. — Через неделю никто не вспомнит.

— Погоди, все же один из богатейших людей России, титан.

Билл фыркнул:

— Не такое забывали! Мой дед, из колхозников, когда убийства девяностых гремели, уже глубоким стариком был. Посмотрит, бывало, телевизор, плюнет и скажет: "Хлопнули, как курьера сельсовета в лесу! Никто и не почесался!"

Машина летела по пустынному шоссе под пасмурным небом, с которого сеялся мелкий снежок. Поля вокруг побелели, хоть ясно было, что ненадолго. Кончался февраль, в воздухе уже чувствовалось — еще не теплом, но сыростью — приближение весны. Акимов ее не увидит.

— Как думаешь, — спросил я, — кто его все-таки заказал?

— Думаю, мы этого не узнаем.

— Даже ты?

— А кто мне скажет? — Билл помолчал, потом вздохнул: — Вообще, скоро подам в отставку.

— Допекли?

— Смысла в моей работе не осталось. Теперь все мафии бетоном затвердели, все и так друг дружку вперекрёст контролируют. Один я сам по себе. До поры, до времени такой честный мудак в генеральских погонах был еще нужен. А больше — нет.

Открылся мертвенный, черно-синий простор Ладоги, кое-где прорезанный белыми гребешками волн.

— Ветер сегодня… — задумчиво сказал Билл. — А вообще, знаешь, карьера в государственной службе — это как подъем по лесенке в перевернутой воронке. Пока ты внизу — лейтенант, майор — вокруг более-менее просторно, можешь хоть плечами шевелить и головой вертеть. А забрался повыше, в самую трубку, — и со всех сторон сдавило. Чтобы свободу вернуть, надо либо еще выше протолкнуться, выскочить из горлышка, либо плюнуть на всё — и обратно вниз. Я хочу вниз.

— А стенки разломать?

Билл только усмехнулся:

— Как ты говоришь, кураж иссяк. И потом, для ломателей у нас ничего не жалеют. Могут и пуль бронебойных не пожалеть, а это такой дефицит, сердечники вольфрамовые… Ладно, не трухай, я еще немного продержусь и прикрывать тебя смогу. Двадцать пять миллиончиков акимовских получить к отставке — недурственно было бы. Только, по-моему, не выйдет ни хрена. Лишь бы ты уцелел.

Впереди показался бетонный забор Института.

— Я здесь развернусь, — сказал Билл. — И мне возвращаться пора, обратно сам доберешься. Ну давай, с богом!

Если робот, встретивший меня у входа, был тем самым Ромео, то он перенес пластическую операцию — с него содрали потешную маску. На гладкой стальной голове поблескивали два глазка-объектива, рот заменяла овальная сетчатая мембрана, а носа не было совсем. Но, что еще важнее, рядом с великаном-роботом стоял сейчас охранник обыкновенного роста, человеческой породы, и у этого хомо сапиенса с острым взглядом пиджак слегка бугрился с левой стороны, обозначая укрытую там кобуру с пистолетом. Впрочем, удивляться не стоило.

При моем появлении робот Ромео даже не пискнул, зато охранник-человек загородил мне путь:

— Господин Орлов? Извините! — он вытащил сканер и быстро, в несколько взмахов, обвел меня от плеч до ботинок. Огонек сканера вспыхнул несколько раз, выявляя телефон, зажигалку и нетбук, но сигнал тревоги не раздался.

Охранник отступил в сторону и повторил:

— Прошу извинить!

— Да я всё понимаю.

— Елизавета Валерьевна ждет вас в своей лаборатории. Могу проводить.

— Если доверяете мне, то не надо. Я здесь уже был.

— Как вам угодно. Прошу!

Элизабет встретила меня, как в прошлый раз, стоя у рабочего стола с выключенным компьютером. Вместо белого халата на ней было строгое черное платье, знак траура. Свои каштановые волосы она гладко зачесала назад, собрав на затылке тяжелым узлом. От этого, да еще от полного отсутствия косметики, ее прекрасное лицо сейчас казалось особенно открытым и, несмотря на сохранившийся загар, бледным. Только глаза не совмещались с обликом скорби, в их зеленой глубине светилось нечто неистовое.

— Садитесь, Валентин Юрьевич, — сказала она. — И сразу условимся: не будем терять времени на светский этикет. Не надо соболезнований и причитаний. Я вызвала вас, чтобы обсудить конкретное дело.

Голос у нее тоже изменился. Она не просто говорила тверже, она словно роняла слова с высоты.

Я вспомнил, как пытался понять природу ее темперамента. Я уже догадывался, что страстность, кипевшая в ней, не была женской чувственностью. Теперь, кажется, приоткрылось: красавицу действительно будоражили иные нервные токи, иные, возможно неосознаваемые, потребности. И прежде всего — потребность властвовать. Сейчас она, конечно, была потрясена гибелью отца, но свалившаяся на нее одновременно власть над промышленной империей и судьбами тысяч людей высвободила в ее душе сдерживаемую энергию. Наблюдать это было не слишком приятно. Хотя более важным казалось другое: тот, кто расправился с ее отцом, с тем же успехом мог добраться до нее, но в тоне девушки звучали только нотки надменности и гнева. Признаков растерянности я не улавливал, и это невольно располагало к ней.

Коротко ответил:

— Скажу одно: ваш отец был мне симпатичен.

Я нашел верные слова. Всплеск чего-то человеческого немного растворил неприступность в глазах Элизабет:

— Спасибо! Отец тоже всегда хорошо отзывался о вас.

Она села напротив, явно ближе ко мне, чем собиралась вначале, и заговорила проще:

— Я хочу многое вам сказать, а время ограничено. Самое главное… — она чуть запнулась, — самое главное то, что они всё же убили моего отца.

— Кто — они?

Элизабет нахмурилась, помедлила с ответом:

— Понимаете, Валентин Юрьевич, в нынешней России любой, кто занимается своим делом, — каким угодно, от мелкого бизнеса до управления страной, — обязан принадлежать к какому-то клану. Только мой отец был сам по себе. Оттого он и принимал все эти меры безопасности — охранники, бронежилеты. Я не знаю больше никого, кто бы так берегся. И всё равно не помогло.

"Сам по себе". Я вспомнил то, что позавчера говорил Миле, и то, что сегодня мне про себя сказал Билл.

— Вы меня слушаете? — забеспокоилась Элизабет.

— С полным вниманием. Я только подумал, что для тех, кто сам по себе, единственным выходом было бы создать свой собственный клан. Однако именно это и невозможно.

— Ценю ваше остроумие, — кивнула она. — Да, мой отец держался в стороне от всех этих…

— Мафий, — подсказал я.

— Группировок элиты. Но он же был единственным, кто думал о спасении российской элиты в целом.

— Спасении в каком смысле?

— Не церковном, — поморщилась она. — Речь не о душах, а о самом прямом, физическом выживании.

— Чего же бояться нашей элите? По-моему, она сама кого хочешь напугает.

Девушка вздохнула:

— Вы умный человек, Валентин Юрьевич, просто вы — не обижайтесь на мою откровенность — находитесь в другом социальном слое. И я слышала, как вы говорили отцу, что не ломаете голову над проблемами, за решение которых вам не платят… На самом деле, в нашей элите давно уже нарастает паника. Она ничего не может дать населению, в котором преобладают нищие старики.

— Не может или не хочет?

— Теперь не может, если бы даже и захотела, — ответила Элизабет. — Где взять лишние ресурсы при нашей экономике?

— Лишние?!

Она всё же смутилась:

— Еще раз прошу меня извинить! Поймите, я в таком состоянии после трагедии с отцом, что мне трудно выбирать слова.

Смущение ей шло, делало ее красоту более человечной. Но я подумал, что если бы эта девушка — с ее властным складом души, женской холодностью и ослепительной внешностью — родилась дочкой не олигарха, а, скажем, школьного учителя, из нее могло бы выйти совсем непотребное существо.

— Не стесняйтесь, — кивнул я, — продолжайте.

— Да, ресурсов страны едва хватает самой элите. Так сложилось — справедливо или нет, — но этого уже не изменить. Нам нечего скинуть вниз, всей этой вымирающей массе стариков и старух. Мы не можем поделиться с ними уровнем жизни, а тем более — сверхдорогими медицинскими технологиями. Фактически, мы и они превращаемся в разные биологические виды.

— Я сам думал об этом, — сказал я, — хоть мне и не платили за такие мысли. В России складывается ситуация элоев и морлоков.

— Простите? — красивые брови девушки взметнулись от удивления.

— Так предсказывал Уэллс.

— Уэллс? Министр финансов США?

— Нет, один английский писатель. Настолько древний, что вы его, конечно, не читали. Но это не важно, я слушаю. Мне известно, как выглядит ситуация снизу, а нужно понять, что за перспектива открывается с ваших высот.

— Могу поделиться собственными ощущениями, — ответила она. — Кажется, будто ты на вершине огромной башни, которая начинает рассыпаться внизу. Когда численность коренного населения станет ниже критической, башня рухнет. Раньше у нас была надежда, что мы с нашими деньгами и связями всегда сумеем найти прибежище за границей. Но теперь на Западе к нам относятся плохо, стараются ограничить во всем.

— Неудивительно, — сказал я, — наглых выскочек нигде не любят.

Я не собирался задеть Элизабет или ее отца, я говорил о других. Но она и без объяснений предпочла пропустить мои слова мимо ушей. И продолжила:

— К тому же, на Западе становится еще страшней, чем в России. Наши "гостинцы" пока не так многочисленны, как те, от которых отбиваются в Европе и Америке. И ведут они себя потише.

— Это понятно: к нам их вливалось меньше, потому что Россия беднее. И ехали они к нам с меньшими претензиями, поскольку наша жизнь бесправнее западной.

— Но в перспективе они тоже — мина замедленного действия.

— Разумеется, — согласился я. — У них много молодежи, а значит, энергии. Они сами пока не знают, в какую сторону эта энергия рванет. Всё было бы не так тревожно, если бы Россия могла естественным образом, без насилия, подчинить пришельцев своим обычаям, привить им зачатки своей культуры, в конечном счете — сделать россиянами.

— Для этого, как для всего остального, нам нужны идеи! — воскликнула девушка.

— Нам? Кого вы имеете в виду: тех, кто в нижнем слое, в верхнем, или всех вместе?

— Вас это, может быть, отталкивает, — решительно ответила Элизабет, — но я говорю от имени СВОЕГО класса.

— На ваш класс работают академия наук, армия политологов и публицистов, легион телевизионщиков и писателей.

— Перестаньте, Валентин Юрьевич! — прикрикнула она. — Такой юмор сейчас неуместен! Вы не хуже меня знаете, что науку и литературу затоптали еще при Ельцине. Потом вытравили публицистику. А в последние годы выхолостили и русский Интернет. Любая подпитка свежими идеями давно прервалась.

— Это был инстинкт самосохранения ВАШЕГО класса, — возразил я.

— Он оказался самоубийственным. Наша главная слабость сейчас — интеллектуальное вырождение.

— Но послушайте, — сказал я, — спасительную идею вообще не надо искать, она очевидна: сокращение численности коренного населения можно компенсировать только повышением его образования и научно-техническим прогрессом.

— Опять вы пытаетесь шутить! Вы же понимаете, что власть на это не пойдет, и не только из-за расходов!

— Всё имеет свои минусы и плюсы. При повышении уровня интеллекта в народе минусом для нынешней элиты будет то, что она быстренько скатится вниз. Но плюсом будет то, что скатится она без крови и даже без ушибов.

— Давайте не отвлекаться на абстрактные рассуждения! — попросила Элизабет. — Вернемся к реальности. Я знаю, сейчас в высоких кругах тайно обсуждают варианты спасения, но ничего придумать не могут. Последней идеей был уход с Кавказа. Ушли глупо, трусливо, подло, столько служивших нам горцев не вывезли, бросили на растерзание. Но всё же это было какое-то решение. А с тех пор — ни единой мысли. И с Запада ничего не позаимствуешь, нам их идеи не подходят.

— Именно поэтому ваш отец решил обратиться к разумникам? — спросил я.

— А вы только сейчас это поняли?

— Догадывался и раньше, но неотчетливо.

— Да, — сказала девушка, — отец видел в разумниках единственный уцелевший источник идей, единственную альтернативную нашему классу организацию, с которой возможен диалог.

Я с сомнением покачал головой:

— Похоже, у разумников с правительством перемирие. Они по-настоящему никого не трогают, а их никто не ищет. Не думаю, чтобы их законсервировали впрок, в качестве кладезя мыслей. Скорей всего, здесь тоже сработало что-то инстинктивное: противники опустили оружие и отвернулись друг от друга.

— Пусть так, — ответила Элизабет, — всё равно больше не к кому обратиться.

— А почему вы думаете, что разумники захотят спасать ваш класс?

— Я спрашивала об этом у отца. Он говорил, что разумники — патриоты. Не такие, как все эти сумасшедшие или платная шваль, настоящие. А спасение нашего класса, хоть он вам противен, сейчас и есть спасение России. Не идеальной, а реальной, какая уж получилась!

— Позвольте усомниться. Я бы не ставил между Россией и ее элитой знак равенства.

— Хорошо, — сказала Элизабет, — сформулируем по-другому. Крах нынешней элиты будет означать всеобщую гибель: падая, она погребет под собой всех. Если же элита спасется, то хоть немного полегчает и тем, кто внизу.

Я задумался:

— Значит, вы настаиваете, чтобы я продолжил работу и связал разумников с вами?

— Да. Все условия договора остаются в силе. Включая гонорар.

— Гонорар — это неплохо. Но я должен буду и разумникам что-то предложить. Чем я могу их заинтересовать?

— Тем, что у меня есть, — вздохнула Элизабет.

— Деньгами, — уточнил я. — В каком же количестве?

После паузы она с усилием выговорила:

— Вам примерно известен объем наших активов. Примите решение сами, по обстановке.

Я даже вздрогнул от ее слов. Мысленно представил, как в ходе переговоров с разумниками буду распоряжаться миллиардами. Если я сам верю в это с трудом, то как поверят они?

— Вы даете мне такой карт-бланш, ого! Но всё упирается в главный вопрос…

— Какой же?

— Кто убил вашего отца.

Элизабет потупилась, промолчала.

— Хорошо, — согласился я, — тогда спрошу иначе. Вы говорили о том, что в элите есть разные группировки. Они враждуют друг с другом?

— Они… сотрудничают, — с некоторой запинкой ответила Элизабет. — Разумеется, это не исключает и конкуренции. В рамках закона, конечно.

— Само собой! А все ли из этих группировок понимают, что башня может рухнуть? Все едины во мнении, что отвратить катастрофу для их класса можно только нестандартными действиями, вроде обращения к заклятым врагам, разумникам?

Девушка вздохнула:

— Не спрашивайте об этом, Валентин Юрьевич. Ответ в самих ваших вопросах.

Значит, я ошибся в своем первом впечатлении, меня обмануло умение Элизабет владеть собой: она все-таки боялась, смертельно боялась.

— Ладно, — сказал я, — тогда попрошу уточнить: если разумники не пожелают спасать от гибели всю ненасытную ораву, называемую нашей элитой, надо ли просить у них помощи — неважно, идеями или действиями — для какой-то одной группировки элиты, которая попытается перехватить власть?

Элизабет не ответила.

— Хорошо, — сказал я, — тогда последнее уточнение: устроит ли вас минимальный результат — если разумники вообще не захотят иметь дело с элитой, но согласятся защищать от опасности лично вас?

Элизабет промолчала.

Я попытался встать:

— Мне всё ясно. Позвольте откланяться!

Она подняла руку, останавливая меня:

— Может быть, вам что-то нужно, Валентин Юрьевич? Только скажите! — в голосе ее зазвучали прежние надменные нотки.

Похоже, она хотела исправить впечатление от своей недавней растерянности.

Я задумался. Не люблю, когда со мной разговаривают свысока, особенно женщины. Красавицу следовало немного приземлить, исключительно в интересах дела, для лучшего взаимопонимания. А риска для моей репутации, пожалуй, больше не было. И я сказал:

— Рюмку водки! Нет, лучше стопку! Можно без закуски.

В ее глазах сверкнуло изумление, даже раскрылся чудесно очерченный рот. Она растерялась настолько, что не сразу ответила:

— Так рано?

Я поглядел на свой телефон:

— Без четверти двенадцать. Не думайте, я не алкоголик и никогда опохмеляюсь. Просто хочу выпить за помин души вашего отца.

— Но его похоронят только завтра.

— Тогда помяну еще раз. Не от пьянства, от сердца.

Пожав плечами, Элизабет вышла из комнаты и через пару минут вернулась с бутылкой, наполненной чем-то зеленоватым:

— Я нашла у нас только "шартрез". Правда, настоящий, французский.

— Ликер? Ладно, сойдет.

— А вместо рюмки — мензурка.

— С юности не пил из мензурок.

Я отмерил ровно сто кубических сантиметров и произнес:

— За светлую память! Он погиб с честью, как его прадед!

Двумя глотками влил в себя густую, жгучую, сладковатую жидкость. Потом выдохнул и сказал как бы невзначай:

— Самый последний вопрос: чем все-таки занимается ваш Институт искусственного интеллекта? В Интернете нет никаких ощутимых следов его деятельности.

Элизабет отняла у меня мензурку:

— Я расскажу вам об этом, когда исполните свою работу. Раз вы так любопытны, это будет для вас чем-то вроде дополнительного гонорара.

13.

В тот день я до самого вечера не выпил больше ни капли. Сидел со своим нетбуком и обшаривал Интернет. Сообщений о российских делах теперь было немного, зато за пределами нашего полусонного отечества весь мир клокотал яростью и насилием. Какой-нибудь инопланетянин, впервые прилетевший сюда, скорей всего и не разобрал бы в кипящем хаосе — кто, против кого, за что здесь борется с таким неистовством? Но я был на Земле аборигеном и понимал, что происходит: это расплодившаяся сверх всякой меры и обезумевшая от своего многолюдства мировая деревня пыталась уничтожить ненавистный для нее мировой город, от которого сама зависела решительно во всем.

Уже несколько десятилетий подряд это пламя разгоралось всё сильнее. Уже целый хор печальников пел отходную западной цивилизации, состарившейся, ожиревшей, утратившей былую пассионарность из-за низкой рождаемости. Страны "золотого миллиарда" сравнивали с осажденной крепостью, которая вот-вот падет под натиском варваров снаружи и изнутри. Но я не торопился верить стае каркающих пророков и проливать слезы. Не только потому, что, как всякий нормальный русский, считал себя европейцем и болел "за своих". Просто я без малейших иллюзий относился к этим "своим" и нисколько не преувеличивал степень их благородства.

Мила, пришедшая вечером из больницы, сначала обрадовалась, увидев меня трезвым, как стеклышко. Потом встревожилась:

— Ты чего такой озабоченный, еще что-нибудь случилось? Ездил к Элизабет? Что эта стерва от тебя хочет?

— Ага. У женщин твоего возраста все молодые, красивые девушки — стервы.

— Да если б она захотела с тобой переспать, я бы и не кашлянула!

— С ней? Я бы не согласился.

— Не согласился? Да ты бы и с Бабой-ягой не отказался! Ладно, не до смеха, на какую еще авантюру она тебя подписала?

— Всё то же. Только действовать надо быстрее, как под огнем. Собственно, под огнем и есть.

— Ну? — напряженно спросила Мила.

— Больше нельзя тянуть. Завтра утром пойду в "Парашу" — в открытую, без дураков. Так, мол, и так, являюсь представителем, сведите с вашим главарем.

— Ох-х! — Мила опустилась на стул, пальцы сплела в тревоге.

— Понимаешь, Элизабет думает, что сейчас только разумники могут ее спасти. Она даже предоставила мне право обещать им миллиарды.

— А ты и зачванился? Да тебя просто подставляют! С такими деньжищами она могла бы свою холеную задницу прикрыть без твоей помощи!

— Нет, Мила, деньги — многое, но еще не всё. Смотри, ее отцу миллиарды не помогли. И потом, она утверждает, что без помощи разумников погибнет весь правящий класс.

— Вот хорошо! Так им и надо, паразитам!

— Но она говорит, что вместе с высшим классом погибнем все мы.

— Дура потому что, нашла чем пугать!

— Нет, в общем-то здравая мысль: если башня рухнет, задавит и тех, кто внизу.

— Меня не задавит, — сказала Мила. — Вылезу и тебя вытащу!

— Ты у меня героиня… — я замялся.

— Ну, что еще?

— Боюсь, спать буду плохо, а завтра мне быстро соображать придется.

Она криво усмехнулась:

— Выпить хочешь перед сном?

— Немножко, Милочка! Граммов двести.

— Пей, черт с тобой!

Водка не помогла. Разволновавшиеся, мы с Милой спали в эту ночь мало и тревожно. Так что, когда я утром шагал от Невского по Литейному к ресторанчику разумников, голова у меня была нехороша, мозговые извилины словно засыпало песком. Я не только туго соображал, я даже плохо видел происходящее вокруг. Прохожих было полно, я двигался вдоль ограждения, которое по всему Литейному отделяет тротуар от проезжей части. Только порой обходил тех, кто у ограждения стоял, не обращая на них внимания.

Парковка в этой части Литейного днем запрещена, мостовая до самого тротуара свободна для проезда, и навстречу мне за ограждением, буквально на расстоянии вытянутой руки, катился в сторону Невского поток машин. Я поравнялся с салоном "Гэймер", как всегда припомнил, что во времена моей молодости в этом самом здании был книжный магазин, где я рылся на полках. До "Евгения и Параши" оставалось меньше десяти минут ходьбы.

И тут в ровном уличном шуме позади меня вдруг раздались отчаянный визг тормозов и в тот же миг — глухой удар. Я оглянулся на остановившийся черный джип с отчаянно мигающими задними сигналами, а в следующую секунду вздрогнул, увидев, что на асфальте, притиснутый колесами джипа к самому поребрику тротуара, лежит ногами в мою сторону человек с неестественно вывернутой головой. Вокруг нее расползалась лужица крови. Лица несчастного я разглядеть не мог.

Ехавшие вслед за джипом машины притормаживали и объезжали его. Из джипа выскочил хозяин, судя по виду, чиновник средней руки, заорал на лежавшего: "Падла, куда ж ты вывалился!" — потом, приглядевшись к своей жертве, обреченно махнул рукой. Меня пихали и оттесняли зеваки, проталкивавшиеся к ограждению посмотреть, что случилось. Вспыхивая мигалками и громко повизгивая "У-и! У-и!" пробиралась к месту происшествия сквозь поток машин полицейская патрульная. Я подумал, что вместе с Милой узнаю обо всем из вечернего выпуска городских новостей (если, конечно, разумники отпустят меня к Миле невредимого). И продолжил свой путь, внутренне собираясь, как тугая пружина, перед решающей встречей с подпольщиками.

Но весь мой отчаянный настрой, заготовки фраз, проигрыши ситуаций — всё пропало зря, когда я словно с разбега ударился взглядом о маленькую табличку на запертых дверях "Евгения и Параши": 'Просим извинить, ресторан закрыт на санитарный день. Ждем вас завтра'.

Более идиотской ситуации нельзя было и вообразить! Некоторое время я обалдело топтался рядом с пластмассовым Евгением, восседавшем на льве, выкурил сигарету. Потом поплелся без всякой цели, куда глаза глядят. Спешить к Миле было незачем, она сегодня опять дежурила в больнице до вечера. Следовало бы навестить свою собственную квартиру и кое-что оттуда прихватить, но появляться там я по-прежнему побаивался. Для визита в какой-нибудь кабачок тоже настроения не возникло.

Я перешел Литейный, свернул на Кирочную. Слежки за собой не ощущал, однако сейчас это не радовало. Сам не заметил, как добрел до Таврического сада. Вдруг запоздало сообразил, что можно было и не уходить от "Евгения и Параши", а попробовать найти служебный вход и постучаться туда. Остановился, ругая себя за тупость и нерешительность. Задумался — возвращаться или нет?

Но тут внезапно у меня на руке забился телефон агента, на экранчике высветился номер Билла. Шума на Кирочной поменьше, чем на Литейном, однако тоже хватает. Увеличивать внешнюю громкость на телефоне я не хотел из-за конспирации, поэтому воткнул в ухо наушничек:

— Привет, Билл!

— Слушай, — быстро сказал он, — я тебе сейчас звонок переброшу.

— Чей?

— На законный твой телефон какой-то хрен позвонил. Ну, синтезатор ему твоим голосом буркнул: занят, мол, — и разъединился. Он через минуту опять звонит и не отстает, гудки идут, идут. Мы проверили номер, это начальник твой, Колосов.

— Давай, перебрасывай.

Билл отключился, и в ту же секунду мой телефон задрожал, показывая номер Колосова. Я дал соединение:

— Слушаю, Михаил Олегович!

— Валентин Юрьевич? Почему вы в первый раз не стали со мной говорить, чем вы так заняты? — Голос у моего шефа был даже не взволнованный, а смятенный, задыхающийся.

В поисках ответа я огляделся по сторонам и увидел за решеткой сада синие будочки:

— Извините, Михаил Олегович, в туалете был. А что случилось?

— В туалете? Значит, вы дома?

— Нет, я сейчас на Кирочной, у Таврического. На фирме что-то произошло?

— Где именно у Таврического? — не отвечая на мой вопрос, добивался он.

— Напротив музея Суворова.

Колосов чуть помедлил, словно собираясь с духом, затем каким-то виноватым голосом произнес:

— Я вас очень прошу, оставайтесь на месте! Пожалуйста, минут десять… — он опять запнулся, неожиданно выдохнул в трубку: — Простите меня! — и отключился.

"Дурдом", — вспомнил я любимое словечко Милы. Что же все-таки стряслось? Ладно, узнаем, десять минут — не срок. Закурил и стал ждать.

Я едва успел выкурить сигарету. Полыхая огнями, с диким завыванием "У-и-и! У-и-и!" к тротуару подлетела полицейская патрульная машина, подобная той, что я видел на Литейном, если не та же самая. Из нее выскочили два полицая и понеслись прямо на меня. Я и рта не успел раскрыть, как они с двух сторон больно заломили мне руки за спину, защелкнули наручники и поволокли к своей мигающей, визжащей таратайке.

— В чем дело, что вам от меня нужно?! — собственный голос показался мне жалобным писком.

— Молчи, с-сука!!!

Я получил мощный удар по затылку, от которого всё перед глазами завертелось, меня согнули и впихнули на заднее сиденье. Оба полицая запрыгнули в машину по бокам от меня, и тот, что справа, довольный, крикнул водителю:

— Гони! Попался пидор!

Машина рванула с места.

— В чем дело?!

Тот, что справа, без размаха, невозможного в тесноте, но с неожиданной при этом силой ткнул меня в бок под ребра так, что я задохнулся от боли. Хорошо еще, теплая куртка немного смягчила удар.

— А чего ж контрольщики показывали, что он в Красном Селе гуляет? — спросил тот, что слева.

— Да ну, — фыркнул правый, — контролю этому телефонному хер цена!

— Ага, — включился в разговор водитель. — В прошлом году брали мы одного лопаря, черномазый, но с гражданством, и телефон постоянный. Контрольщики дали квартиру у Парка Победы, вышибаем дверь — а там старик со старухой, их чуть кондрашка не хватила! А он, волчара, в этом доме в другом подъезде жил, в парк ходил лохов чистить, а телефон своей бабе оставлял!

Дыхание у меня восстановилось, глаза худо-бедно стали воспринимать окружающий мир. С Кирочной мы свернули на Надеждинскую. Я сообразил, что меня везут в районное управление. С теми псами, что сидели в машине, говорить было явно бесполезно. В РУВД они сдадут меня кому-то старшему, тогда хоть что-то прояснится. Но главная моя надежда — на Билла. Он следит за моим телефоном, он засечет, где я нахожусь, он недалеко и должен выручить. Кстати, как объяснить полицаям, почему у меня необычный телефон, в то время как законный номер показывает, что я на окраине города? Но эти ребята, упоенные своим успехом, пока не обращали внимания на то, что у меня на руке.

Мы действительно затормозили у дверей РУВД:

— Вылезай, сучонок!

Меня опять схватили с двух сторон и поволокли с такой силой, что, когда поднимались на второй этаж, ноги мои почти не касались ступеней.

— Сюда! Стой здесь!

Они втащили меня в какой-то кабинет и приткнули к стене. Из-за скованных за спиной рук я вынужден был стоять чуть согнувшись, словно кланяясь молодому полицейскому майору, сидевшему передо мной за столом.

— Молодцы! — похвалил он моих спутников. — Скоренько подшустрили.

— Это вы догадались к нему на фирму позвонить, — с бодрым подхалимством ответил один из них, — а то бы сколько еще мудохались!

— Верно, — усмехнулся майор. — Обыскивали его?

— Не успели.

— Ну, пошарьте.

Мне расстегнули куртку, на стол к майору полетели нетбук, пачка сигарет, зажигалка, бумажник, носовой платок. Про телефон они опять не вспомнили.

— Я хочу знать, что происходит! — Голова у меня еще покруживалась и бок болел, но голос мой звучал уже не так пискляво и жалобно. Отнюдь не считаю себя храбрецом, но сейчас, когда первое ошеломление миновало, я почти не боялся. В критические минуты мой инстинкт самосохранения оказывается сильнее животного страха и проявляется в лихорадочной работе мысли.

— Хочешь знать? — весело перебил майор. — Ах ты, мой любознательный!

— Интеллигент, — фыркнул один из полицаев, — с платочком ходит!

— Я требую, чтобы…

— Сказали, в чем ты обвиняешься? — майор добродушно улыбался: — Да пустяки, не о чем говорить. В умышленном убийстве, только и всего.

— В убийстве?! Рехнулись вы, ребята! Кого ж это я убил?!

Майор, по-прежнему посмеиваясь, тоном доброго дедушки, который ласково журит внука за съеденное без спроса варенье, сказал:

— Ай-ай, уже не помнит… Сапкина Игоря Александровича ты, дружок, ухайдакал!

— Что-о?!!

— Говнюк он, видно, был порядочный, — посочувствовал майор, — заслужил, мы не спорим. Только очень уж неаккуратно ты, дорогуша, замочил его.

— Объясните мне…

Сияющий майор жестами фокусника засучил рукава кителя:

— Объ-яс-няю!

Не вставая с места, он потянулся, открыл дверцу небольшого сейфа, извлек оттуда стандартный телефон на металлическом браслете, выложил передо мной на стол и радостно возгласил:

— Айн-цвай — полицай!

Телефон, включенный на воспроизводство записи, стал издавать странные звуки. Вначале послышался топот ног, потом чей-то визг, потом глухой удар, через секунду еще один, уже звучный удар и вслед за ним — перепуганный, свистящий голос Сапкина: "Валун, ты что?"

Майор, ухмыляясь, наблюдал за мной.

"Гаденыш!" — услыхал я свой собственный голос, кажущийся измененным, как всегда бывает, когда слушаешь его в записи. Потом последовал еще один звенящий удар, и снова раздался мой голос: — "Ты кем себя вообразил, кретин?! Ты что за мной ходишь, что вынюхиваешь?!"

Я вспомнил стычку во дворе на Васильевском. Значит, Сапкин не просто следил за мной, он для гарантии ходил с телефоном, включенным на запись.

"Бей, бей, — послышались слова Сапкина, — сядешь! Лучше всего — убей, тогда вообще не выйдешь!" — Затем мой яростный крик: — "Захочу, убью! Так убью, что концов не найдут!" — И после нескольких секунд шипения и потрескивания — снова задыхающийся голос Сапкина: — "Если со мной что-нибудь случится, в этом будет виноват Орлов Валентин Юрьевич, семьдесят первого года рождения, аналитик 'Нева-Гранит-Консалтинг'"… Шипение.

— Запись с телефона погибшего, — приветливо пояснил майор. — Облегчил он нам работенку, дай бог ему здоровья на том свете!

— Как он погиб, когда, где? Я врезал ему несколько дней назад, не спорю, но с тех пор пальцем не тронул, вообще не видел!

Майор вскинул руки с растопыренными пальцами, словно иллюзионист, призывающий публику сосредоточиться и не волноваться. Потом развернул в мою сторону небольшой монитор, стоявший на столе, и объявил:

— Запись камеры наружного наблюдения салона "Гэймер" на Литейном, сделана час назад. Пускаю с замедлением, для непонятливых. Драй-фир — официр!

На экране появился тротуар, в обе стороны двигались прохожие. Прислонившись задом к ограждению, лицом прямо к объективу камеры стоял Сапкин. Потом я увидел себя самого, понуро бредущего мимо со склоненной в задумчивости головой. Вот я поравнялся с Сапкиным, и в этот момент он вдруг стал приподниматься, словно вырастая. Я миновал его, а он, выгнувшись, переваливаясь спиной через ограждение, свесился назад, на проезжую часть. Черной тенью надвинулся угловатый джип, удар мощного бокового зеркала пришелся Сапкину — с его запрокинутой головой — в шею и сбросил с ограждения вниз, на мостовую. Колеса притиснули тело к тротуару. Я уже выходил из кадра, но можно было догадаться, что как раз в это время стал оборачиваться, привлеченный шумом. Потом всё заслонили спины столпившихся у ограждения зевак.

— Перелом шейных позвонков, — прокомментировал майор. — Ну там еще кое-что по мелочи, разрыв артерии. В общем, мгновенная смерть. Лихой ты мужик, Орлов!

Я был в состоянии шока. Вдруг вспомнилось, как мы с Сапкиным пугали друг друга, кто из нас двоих свернет себе шею. Всё казалось нереальным, словно в кошмарном сне. Только проснуться не удавалось.

— А сильный же, сука! — сказал один из доставивших меня полицаев. — Не глядя, одной рукой этого лоха перебросил — и дальше почапал, как ни в чем не бывало.

— А то! — поддержал его второй. — Силища! Еле заломали бугая!

— Послушайте… — голос мой опять зазвучал беспомощно, не от страха, от растерянности: — Я услышал сегодня, что за моей спиной кого-то сбило, оглянулся, да. Но я понятия не имел, что это Сапкин, я его не трогал…

Майор, сочувственно улыбаясь, кивал головой.

В этот миг дверь распахнулась от удара и в кабинет с грохотом влетел Билл Шестак при полном параде — в шинели с генеральскими погонами и золоченой фуражке. Следом за ним ввалился здоровенный мордатый лейтенант, в бронежилете и с кобурой на боку.

— Представляться надо?! — рявкнул Билл.

Майор вскочил и вытянулся:

— Никак нет! Господин генерал, разрешите доложить, ведем допрос задержанного!

Билл прогремел по кабинету тяжкими шагами, небрежным жестом, как котенка, отогнал майора в сторону и плюхнулся на его место за столом:

— Наручники снять!!

Один из полицаев метнулся ко мне, расстегнул и стащил наручники. Я выпрямился, опустил руки.

— Какой задержанный, вашу мать?! — заорал Билл. — Это мой внештатный агент! Вы телефон его видели?!

— Никак нет, — забормотал майор, — не успели еще, не проверили…

— Мудаки! Учишь вас, учишь!

Полицай, стоявший с наручниками, наклонился, осторожно приподнял мой левый рукав и выпрямился с недоуменным видом. Похоже, не понял, что в моем телефоне особенного. Но майор уже кое-что сообразил и успел оправиться от неожиданности:

— Господин генерал, даже если это ваш агент… Обвинение в умышленном убийстве, неопровержимые улики…

— Бред собачий! Какое убийство, какие улики?!

— Погиб Игорь Сапкин, сотрудник той же фирмы, что задержанный Орлов. Три дня назад задержанный избил Сапкина и угрожал ему убийством, причем таким, после которого, как он выразился, концов не найдут.

— Знаю, — поморщился Билл, — херня!

— Тогда вот это посмотрите, господин генерал, — майор развернул к нему монитор: — Сегодня, с камеры салона "Гэймер" на Литейном, прямо с места происшествия. — И включил запись.

Билл, насупившись, просмотрел ее. Приказал: — А ну, повтори! — Просмотрел еще раз. Потом медленно поднял голову и взглянул на меня с яростной укоризной.

И только тут, под неистовым взглядом Билла, до меня вдруг, что называется, дошло… Какой же я все-таки тугодум: несколько лет знал проклятого Сапкина, еле сдерживал тошноту от его мерзости, и ни разу не задумался о причинах! Да ведь всё поведение Сапкина — его патологическая злобность, подозрительность, завистливость, его идиотское самодовольство, его бессмысленное сидение на работе до ночи — это же вопиющие, описанные в любом учебнике психиатрии симптомы всем известной болезни! Как же я, столько проработавший в больнице среди сумасшедших и в еще большем изобилии навидавшийся их вне больничных стен, раньше не сумел сложить два и два? И как хорошо, что хоть в критическую минуту мой мозг, набравший мощность отчаяния, вытолкнул спасительную разгадку!

— Игорь Сапкин был эпилептиком, — сказал я, стараясь говорить спокойно. — Он действительно следил за мной, не знаю почему, да это сейчас и не важно. А важно то, что сегодня на Литейном он меня подстерегал. Я его даже не заметил, но у него при виде меня от волнения начался эпилептический припадок, и…

Майор и его полицаи слушали меня в растерянности, зато Билл сообразил всё мгновенно:

— Здесь прямо в лоб снято, — крикнул он, указывая на монитор, — а надо, чтобы сбоку хоть чуток захватило! Какие там магазины по соседству с "Гэймером"?

— С одной стороны — "Лотос", парфюмерный, — подсказал его лейтенант, — с другой — секс-шоп "Райское яблоко".

— А ну, мигом записи с их камер! — гаркнул Билл. — Если отсюда не сможете скачать, пулей к ним и обратно!

Майор уже несся к дверям, приговаривая:

— Да мы скачаем, отсюда скачаем.

Билл демонстративно закурил, развалившись за столом. Его лейтенант, подумав, уселся на стул у стены. Оба полицая, захвативших меня, стояли навытяжку.

Минут через десять примчался возбужденный майор с флешкой в руке:

— Есть, господин генерал, с обеих камер!

— Давай! — распорядился Билл.

Монитор был повернут к нему, и все мы сгрудились за его спиной. Майор подключил флешку.

Камера "Лотоса", находившегося ближе к Невскому, почти не захватила место происшествия, только под конец времени на левом краю экрана появилась мощная морда джипа, у колес которого очутился Сапкин со свернутой шеей.

А запись "Райского яблока" получилась неплохо. Вид под углом сразу всё объяснял. У правого края экрана стоял Сапкин, привалившийся задом к ограждению. Он то и дело поглядывал в сторону Невского: ожидал меня и знал, откуда я должен прийти. Вот появился и я собственной персоной, погруженный в свои мысли. Право, неловко от того, какая у меня унылая физиономия. Зато в этом ракурсе отчетливо можно было рассмотреть, как я прохожу мимо Сапкина, даже не взглянув в его сторону, и между нами остается хоть небольшое, но расстояние. Я действительно не коснулся его!

Билл, довольный, ткнул пальцем в экран:

— Видали?!

А там ясно было видно, как у Сапкина, когда я поравнялся с ним, вдруг исказилось лицо; как он, вытягиваемый жестокой нечеловеческой силой, стал подниматься на цыпочках, навалился спиной на ограждение, запрокинулся назад; как, выгибаясь дугой и подергиваясь, свесился на мостовую. Я отдалился от него уже на несколько шагов, когда черная масса джипа с выделявшейся белой рамкой бокового зеркала вплыла с левой стороны в кадр и неумолимо, как судьба, прошла по экрану.

— Всё ясно, — сказал Билл, вставая, — закрыли вопрос!

— Надо бы подтвердить, — пробормотал майор, — историю болезни посмотреть.

Историю болезни? Мой мозг перемалывал уже последние зернышки проблемы. На моих глазах припадков у Сапкина не случалось, значит, он лечился, как-то поддерживал себя. Но делал это, наверняка, втайне, потому что статус эпилептика влечет за собой множество ограничений. Эпилептикам нельзя водить машину, нельзя управлять любой техникой, нельзя преподавать и работать в средствах массовой информации, нельзя иметь допуск к государственным секретам, оружию, взрывчатым веществам. Им даже плавать, даже самостоятельно переходить улицы категорически не рекомендуется.

— Думаю, на учете в психдиспансере он не состоял, — сказал я, — лечился втихаря. Поищите следы в коммерческих медцентрах.

— Да этих лавочек теперь столько развелось… — заныл майор.

— Найдешь! — веско сказал Билл. — ТЕБЕ это надо, чтобы дело закрыть. И не вздумай на гаишников спихнуть, проверю.

Я стал собирать со стола свои вещи и рассовывать их по карманам.

Майор пытался еще что-то отспорить:

— А вот, задержанный… то есть, господин Орлов… избил погибшего, убийством угрожал. С этим что делать?

— Сделаем, — успокоил его Билл. — Это мой человек, я ему выговор объявлю, за грубые методы. А твои ребята что — ангелы? Они его по доброму согласию сюда привели?

Я погладил поднывавший бок и сказал:

— Всё нормально, у каждого своя работа.

— Значит, ни к кому никаких претензий, — подытожил Билл. Скомандовал: — Пошли! — и громыхающими шагами Каменного гостя направился к выходу.

Лейтенант и я последовали за ним.

Через четверть часа мы с Биллом сидели в ресторанчике "Светлана". Царь Поликрат на гравюре всё пытался закинуть свой перстень как можно дальше в море, чтобы отвести от себя злой рок.

— Ты хоть понимаешь, — спросил Билл, — из какой петли я тебя вытащил?

— Да понимаю.

Только сейчас, когда опасность миновала, мне стало по-настоящему страшно. До ватной слабости, до холодного пота и головокружения. Да и гибель Сапкина оптимизма не добавляла. Конечно, было нисколько не жаль отвратительного безумца, но жуткие обстоятельства его смерти действовали на меня угнетающе. У многоопытного Билла нервы были куда крепче.

— Ты бы от майора этого не вышел, — сказал Билл. — Укатали бы тебя лет на двадцать.

— Спасибо, старик. Теперь ты мне жизнь спас.

— Сегодня спас. Только не думай, что мне такие пируэты будут всегда с рук сходить. Сила моя с каждым днем слабеет.

Я вздохнул:

— Давай по сто пятьдесят?

— Мне же на службу возвращаться, — запротестовал Билл.

— Да хрен с ней! Как будто другие на службе не пьют.

— Но должность моя… Мне — примером надо быть.

— Кому? Майору этому?

— Ладно, давай! Такое событие. Ты, считай, второй раз родился.

— Третий, — сказал я. — Второй у нас с тобой на полигоне был.

— А, верно!

Выпили по сто пятьдесят.

Я спохватился:

— Надо позвонить.

Уже привычно ввел в свой агентский телефон промежуточный код, чтобы имитировать звонок с телефона обязательного, и набрал номер Колосова.

Он откликнулся сразу, голос у него дрожал:

— Валентин Юрьевич, это вы? Где вы сейчас?

— В одном ресторанчике, зашел пообедать.

— А как же?.. Вы были?..

— В полиции? Да, пригласили меня, кое о чем поспрашивали. Мелкое недоразумение, всё тут же разъяснилось.

— Слава богу! — закричал Колосов. — Слава богу! Вы не представляете, как я извелся!

— Да что случилось-то?

— Понимаете, — бедный Колосов задыхался от волнения, — вдруг они звонят мне и говорят, что вы совершили… — он замялся, явно подыскивая замену слову "преступление", — правонарушение! И что они не могут определить, где вы находитесь, с вашего телефона идет какой-то искаженный сигнал.

— Электроника часто барахлит, — сказал я, — обычное дело.

— Да, да! — воскликнул Колосов. — И они потребовали, чтобы я связался с вами и помог им вас… — теперь он, похоже, подыскивал замену слову "арестовать", — помог им с вами встретиться. Что я мог сделать?!

— Не расстраивайтесь, Михаил Олегович. Вы поступили совершенно правильно, как законопослушный гражданин.

— Значит, в полиции всё разъяснилось? — Колосов боялся поверить счастью.

— Конечно. Люди ошибаются даже чаще электроники. Выяснили всё и извинились.

— Слава богу! Значит, вы на меня не сердитесь?

— За что? Забудем об этом. Я звоню, чтобы сказать вам: дочка Акимова настаивает на продолжении моей работы по договору. Так что, на фирме я еще некоторое время не появлюсь.

— Разумеется, разумеется! Желаю вам удачи!

— Кстати, как там Сапкин? Не соскучился без меня?

— Сапкин? — Колосова, похоже, удивил мой вопрос. — А знаете, я давно его не видел. Как только вы ушли выполнять работу для Акимова, он оформил отпуск по семейным обстоятельствам. Я же не могу ему отказать.

— Всё ясно.

Мы тепло попрощались.

Билл, прислушивавшийся к нашему разговору, только головой покачал.

Но в это время заиграл телефон на руке у самого Билла. Он взглянул на него, сделал мне знак и увеличил громкость до максимальной. Я услыхал радостный голос полицейского майора:

— Господин генерал, докладываю! Нашли историю болезни Сапкина, скачали. Действительно, врожденная эпилепсия. Лечился тайком в медцентре "Просветление", а это такие шарлатаны, они у нас проходили…

— Стоп! — скомандовал Билл. — Не грузи лишними подробностями, у меня от своих забот голова пухнет. А в общем — молодец, майор! Видишь, как быстро дело раскрутил? Можете, если вас заставить!

— Так точно, господин генерал!

— И вот что еще: информацию об этом случае сейчас же слей всем городским телеканалам. Вместе с историей болезни и — самое главное — с записью "Райского яблока". Будут у тебя интервью просить, соглашайся. Начальству своему скажешь, я приказал. Ты всё раскрыл, твоя заслуга, пусть она тебе в пиар пойдет.

— Спасибо, господин генерал!

Билл отключился от него и пояснил мне:

— Телевизионщики с руками оторвут. Им, шакалам, только давай. Вот увидишь, сегодня во всех вечерних выпусках покажут.

— Думаешь так прикрыть меня?

— Естественно. Пусть хозяева Сапкина узнают, что не ты его израсходовал. Спокойнее будет.

— Мне кажется, Сапкина посылали следить за мной те, кто убил Акимова. Это господа серьезные, от них так легко не отмажешься.

— Тоже верно, — согласился Билл. — Эх, ввязались мы с тобой в поиск приключений на свою задницу!

14.

Из "Светланы" Билл отправился к себе в управление, а я поехал к Миле. От окраинной станции метро до ее дома нужно было пройти пешком несколько кварталов. Я шагал, погруженный в свои невеселые мысли. Только что мне удалось избавиться от страшной опасности, слежки за собой я тоже больше не чувствовал, но настроение совсем упало. И дело не только в классической формуле "те, кто выжил в катаклизме, пребывают в пессимизме". Нетрудно было сообразить, что главные проблемы у меня впереди. Я по собственной воле заплывал в тесный, кипящий пролив между Сциллой и Харибдой: с одной стороны — разумники, с другой — убийцы Акимова из нынешней "элиты".

Он-то, бедняга, как раз нашу сволочную "элиту" пытался спасти. Если бы его деньги соединились с тем, что еще уцелело от интеллекта и идеализма разумников, то, возможно, правящие группировки, а с ними и все мы, получили бы шанс на выживание. Но эти недоумки расстреляли Акимова из пулемета. Права Элизабет: они не способны просчитать ситуацию хоть на день вперед, и потому погибнут. Да сколько при этом погубят народа вокруг себя!

А уж по мою душу их посланцы теперь могли нагрянуть в любую минуту. Даже если боссам, принимающим решения, неизвестно, что именно затевал Акимов, они точно знают, что нанял он для своих целей не кого-нибудь, а Валентина Орлова. И благодаря Сапкину они установили, что мое задание как-то связано с ресторанчиком "Евгений и Параша". Хорошо хоть, адрес Милы им до сих пор неизвестен. Во всяком случае, только на это и оставалось надеяться.

Неожиданное зрелище отвлекло меня от мрачных мыслей: у тротуара стоял грузовик-фургон, задние двери его кузова были распахнуты, и по наклонно положенным доскам двое парней с громкой матерной перебранкой пихали снизу вверх небольшой, но, как видно, очень тяжелый шкаф. Что-то сразу показалось мне странным в их поведении. За свою непутевую жизнь я чем только ни занимался и прекрасно знал: настоящие грузчики при перевозке мебели используют брезентовые ремни. Это был первый сигнал тревоги, но я лишь подумал мельком, что ребята — явные непрофессионалы, скорей всего нанявшиеся подхалтурить за бутылку.

В этот миг один из парней так неловко навалился на шкаф, что приподнял его и тут же опустил ножкой прямо себе на ногу. Он жалобно вскрикнул, слетел с доски и запрыгал на одной ноге, подвывая от боли.

— Твою мать! Урод! Идиот! — яростно заорал второй. Потом завертел головой и, заметив меня, окликнул: — Земляк, помоги!

Меня купило его обращение — "земляк". Я вскочил на доску и взялся за шкаф. К моему удивлению, он оказался довольно легким. Это был еще один сигнал тревоги, но я не успел его осознать, потому что мой напарник радостно завопил:

— Давай, братишка!

В несколько толчков мы, поднимаясь, впихнули шкаф в фургон, сами перешагнули туда с досок, и тут я заметил, что на боковой лавочке внутри темного кузова сидит еще один человек и спокойно за нами наблюдает. Это был уже решающий сигнал, от испуга у меня ледяной иглой проткнуло сердце, но напарник, не давая мне опомниться, подстегнул криком:

— Еще чуток!

Одним порывом мы с ним продвинули шкаф по кузову до упора в кабину.

— Есть! — радостно воскликнул парень. И в ту же секунду он и вскочивший с лавочки мужчина с двух сторон крепко схватили меня за руки, а позади нас доски грохнулись на асфальт и двери кузова захлопнулись. Мы оказались в кромешной тьме.

— Не шуми, — негромко сказал тот, кто дожидался нас в фургоне, очевидно, старший.

И я понял, что на этот раз попался по-настоящему.

Под крышей кузова загорелась тусклая лампочка. В ее слабом свете я мог рассмотреть своих похитителей. Старший выглядел моим ровесником, лет пятидесяти. У него было сонное, брюзгливое лицо. Казалось, удерживая меня железной хваткой, он просто по обязанности выполняет неинтересную ему работу. Тот, с кем я толкал шкаф, был помоложе, но все-таки далеко не юноша, лет под сорок. Этого как будто развлекало происходящее: губы его кривились в усмешке и на меня он поглядывал с веселым любопытством.

— Дурить не будешь? — спросил старший.

— Не буду, — пообещал я.

Дурить и в самом деле было бесполезно.

— Тогда посиди, отдохни.

Они разом отпустили меня, я плюхнулся на боковую лавочку.

Младший нагнулся, прохлопал меня по бокам от подмышек до колен, видимо проверяя, нет ли оружия. Сквозь куртку прощупал нетбук, но доставать его не стал. Потом завернул мне левый рукав, легко расстегнул и сдернул браслет с телефоном. Повертел его и тут же заключил:

— Полицейский, особый.

— Я ж говорил — шпик! — откликнулся старший. — А вы еще сомневались!

Он забрал мой телефон, прошел к дверям фургона, приоткрыл их. В щели показалась голова того парня, что минуту назад приплясывал от боли в якобы раздавленной ноге.

— Держи, — старший протянул ему телефон. — Оставишь в машине у дома его бабы. Припаркуйся поближе, но аккуратненько, чтобы несколько дней машину никто не тронул.

— Ясно, — отозвался парень и захлопнул двери. Снаружи лязгнул засов.

Да, это были настоящие мастера. Они следили за мной так, что я не чувствовал слежки. Они узнали, где я скрываюсь, и точно всё рассчитали. Теперь, получая сигнал с моего телефона, Билл будет думать, что я опять отсиживаюсь у Милы (расстояние в десяток-другой метров от ее квартиры до стоящей под окнами машины сойдет за погрешность электроники). В течение нескольких дней Биллу не придет в голову, что меня нужно искать. Только Мила, бедная, всполошится. Но что она сможет сделать?

Грузовик рванул с места. В стенках крытого кузова не было ни одного окошка, ни единой щелочки. Я попытался вначале определить по движению, куда мы направляемся, но после нескольких поворотов бросил бессмысленное занятие. Снаружи доносился уличный шум, слышались сигналы других автомобилей. Там продолжалась обычная жизнь, вернуться в которую мне, вполне вероятно, было не суждено.

— Кто вы? — спросил я. — Куда меня везете?

Старший и не взглянул в мою сторону. А младший добродушно усмехнулся:

— Узнаешь, не боись!

Но то, что я испытывал теперь, нельзя было назвать страхом. Так много стрессов пришлось на мою долю за один сегодняшний день, что на меня навалилась отупляющая усталость. Мозг, словно отделившийся от бескостного, обмякшего тела, отстраненно прокручивал ситуацию. С безнадежным опозданием я подумал, что в мой личный договор с Акимовым надо было включить пункт о страховке на случай моей гибели. Хоть на сто тысяч, чтобы их выплатили Миле.

Потом стал раздумывать, в чьи лапы я угодил. Государственные спецслужбы исключались, они бы не стали разыгрывать целый спектакль, чтобы похитить меня незаметно. И слишком явная брезгливость прозвучала сперва в голосе младшего, когда он рассмотрел мой телефон и заключил — "полицейский", а затем старшего, когда он добавил — "шпик". Оставались два варианта. Либо меня сцапали те, кто посылал по моему следу Сапкина, то есть агенты конкурентов и убийц Акимова, либо — разумники.

Младший вытащил пачку дешевых сигарет, достал из-под лавочки пустую консервную банку, внутри запорошенную пеплом, и предложил мне:

— Закуривай! Веселей доедем!

Пустяк, а у меня перехватило дыхание: это в голодные студенческие годы и потом, в обнищавшем ракетном НИИ мы использовали пустые консервные банки вместо пепельниц. Они стояли на лестничных площадках, куда мы выходили курить из наших лабораторий, стояли на покрытых газетами столах во время наших пирушек. Они остались в моей памяти символом не столько бедности, сколько молодости, общности, свободы. Значит… значит, меня действительно захватили разумники?

Нелепо вспомнился сюжет, повторявшийся в старых советских фильмах: героя, попавшего к своим, красным, принимают за белого шпиона и собираются расстрелять. В тех фильмах всё кончалось хорошо, в последний момент герою удавалось доказать, кто он такой, либо за него вступался кто-то, знавший его раньше. Вступиться за меня было некому. Но вот доказать… Тут я еще мог побарахтаться! И, несмотря на усталость, чувство обреченности стало таять, подстегнутый мозг включился в работу. Даже в раскисшем было теле снова появилось напряжение готовности к борьбе.

Я вытащил пачку своих сигарет и в ответ протянул младшему.

— Ого, — воскликнул он, — хорошо вам, ищейкам, платят! Давай, давай, попробуем дорогую!

— Я не ищейка.

— Разберутся, — успокоил младший.

Мы с ним закурили. Старший, сидевший с безучастным видом, даже головы не повернул.

У младшего левый рукав куртки сдвинулся, выглянул его телефон. Я покосился на него. Кажется, обычный, стандартный. Так и должно быть: разумники, с их уровнем техники и конспирации, без труда сумеют обойти неуклюжий телефонный контроль.

Итак, "разберутся". Уже хорошо. Значит, убивать меня сразу они не собираются. Везут не к месту казни, а к какому-то своему начальству. Мое отупение развеивалось, как туман под ветром. Сознание прояснялось. В нервы и мышцы опять вливался тот отчаянный настрой, с которым сегодня утром (казалось, это было давным-давно) я шел к ресторанчику "Евгений и Параша". Черт возьми, в конце концов я же и добивался именно встречи с кем-то из главарей разумников. С того дня, как согласился выполнить задание Акимова, готовился к моменту, когда решится разом всё — победа или провал, многомиллионный куш или смерть. Вот не думал только, что на встречу с судьбой поеду арестантом, в грязноватом кузове с тусклой лампочкой.

Младший, покуривая, наблюдал за мной сквозь дым. Кажется, ему нравилось мое поведение.

— Молодец, — сказал он, — не дергаешься. Это правильно.

Без телефона я не мог засечь время, которое мы провели в пути, но по ощущениям ехали мы минут сорок. Двигался наш фургон с умеренной скоростью, зато не стоял почти нигде, лишь изредка ненадолго тормозил, очевидно, у светофоров. Я сделал вывод, что мы колесим по окраинам: если бы двинулись в сторону центра, то начали бы застревать в пробках, а если бы выехали из Питера, то на загородном шоссе покатили гораздо быстрей.

Но вот мы сбавили ход, потом круто повернули, проползли еще немного и, наконец, остановились.

— Конечная! — весело объявил младший.

Залязгал отодвигаемый снаружи засов, двери распахнулись. Старший поднялся с лавочки, выглянул из фургона и недовольно крикнул:

— Я что — прыгать буду?!

Кто-то засмеялся в ответ:

— Спрыгнешь, не развалишься!

Всё же к кузову поднесли и прицепили лесенку.

Старший спустился вниз. Младший слегка подтолкнул меня:

— Давай, вылезай.

В голосе его мне послышались сочувственные нотки. Наверное, на него производило обманчивое впечатление мое спокойствие. В действительности сердце от волнения сейчас бухало у меня так, что я боялся, как бы это не стало заметным и не было принято за нервную дрожь.

Я спустился по лесенке, осмотрелся. Наш грузовик стоял в каком-то замкнутом дворе, напоминавшем двор небольшого завода советских времен. Два трехэтажных здания из потемнелого кирпича, ограничивавшие его с боков, походили скорее на промышленные корпуса, чем на жилые дома, хотя на окнах виднелись занавески и горшки с цветами. Здания соединялись такими же древними кирпичными стенами, наглухо изолировавшими двор от улиц. В стене позади меня были высокие железные ворота, сквозь которые мы сюда, видимо, и въехали. За ними, сейчас наглухо закрытыми, слышался гул проезжавших мимо автомобилей. Да, в самом деле, это было похоже на старенький завод, фабрику, склад. И несколько человек, встречавших нас, тоже напоминали своим обликом и одеждой обыкновенных рабочих или служащих.

Старший молча сделал мне жест рукой, приказывая идти за ним, и, не оглядываясь, пошел вперед. Я покорно поплелся следом. Попыток сопротивления с моей стороны эти люди явно не опасались: мне не надели наручники, никто не собирался не только держать меня, но даже блокировать. За мной просто двинулись младший и кто-то из встречавших.

У двери, над которой висела поржавевшая жестяная вывеска с еле различимой надписью из минувшей эпохи "Учебный комбинат", мы на секунду остановились. Нас разглядывал сверху объектив камеры. Я поднял к нему лицо, стараясь сохранять невозмутимое выражение.

— Пропускаю! — раздался наконец голос из динамика, и дверь открылась.

Мы вошли в здание, миновали пост охранника, который кивком поздоровался с моими спутниками, и двинулись цепочкой по длинному коридору. Мне казалось, что пол колышется волнами, это у меня от волнения подгибались ноги. Но голова сохраняла ясность, я воспринимал окружающее с обостренной резкостью, будто сквозь сфокусированный оптический прицел. Всё вокруг — стены коридора, покрытые зеленой эмалевой краской, кое-где облупившейся, старомодные люминесцентные трубки, сиявшие под потолком бело-голубым светом, обшарпанные двери с номерами на табличках, мимо которых мы проходили, — всё, казалось, сохранилось в неприкосновенности со времен канувшего в небытие советского учебного комбината. Логово самых страшных в истории новой России заговорщиков выглядело как-то чересчур обыденно.

Удивляться этому, наверное, не стоило. В сознании обывателей всякая структура, имеющая власть — явную или тайную, — окружена ореолом магии, однако стоит лишь проникнуть в нее, как при взгляде изнутри абсолютно всё оказывается обычным, житейским. Ни в правительственных апартаментах, ни в штаб-квартирах карательных служб, ни в революционном подполье не встретить волшебников, или ангелов с крыльями, или чертей с рогами. Везде — обыкновенные человеческие существа, у которых так же потеют подмышки, которым посреди их занятий так же не вовремя хочется в туалет, которых так же мучают головная боль и отрыжка после вчерашнего перепоя. И обитают они не в райских кущах и не посреди языков адского пламени, а в рукотворной офисной обстановке, разве что победнее или побогаче, но это самое ничтожное различие из всех возможных.

Такие мысли прыгали в моей голове. Убогая реальность, открывавшаяся с каждым шагом по коридору, не то чтобы успокаивала, но словно отталкивала от меня самое страшное — возможность гибели, которая для любого нормального человека всегда представляется фантасмагорией. Нет, в таких простых стенах смерть невозможна! Я еще выйду отсюда! Я еще буду рассказывать о том, что здесь видел и пережил, моей Миле и Биллу Шестаку!

Мы остановились у рядовой, скромной двери с номером 63. Единственным, что выделяло ее в ряду прочих дверей, была небольшая панель с кнопкой звонка и динамиком. Старший потянулся к этой кнопке и надавил. По его чуть замедленным движениям, по короткому, ненастойчивому звонку, я понял, что мы явились к какому-то начальству. Из динамика раздался ответный выкрик, неразборчивый для меня, но явно понятый моими сопровождающими как разрешение. Старший открыл дверь, и мы четверо, один за другим, вошли внутрь.

Кабинет оказался довольно просторным, хоть и не слишком большим. В центре вытянулся покрытый зеленым сукном стол для заседаний, с каждой стороны к нему было приставлено полдесятка стульев. А в торце его, у стены, под портретом Че Гевары стоял обычный письменный стол, за которым в кресле восседал старик с растрепанными седыми лохмами, в больших очках, что-то увлеченно писавший на ноутбуке.

— Хефе! — обратился к нему старший. — Вот, попался, доставили. Агент, что к Филиппычу подъезжал в ресторане. И телефон у него был специальный. Правда, полицейский, не губовский.

Тот, кого назвали шефом (почему-то по-испански), захлопнул ноутбук, сбросил очки и выпрямился. У него были густые черные брови, резко контрастировавшие с серебряными прядями шевелюры, едкие голубые глаза и мятое стариковское лицо. Он уставился на меня и закричал высоким, слегка визгливым голосом:

— Попался — это хорошо-о! Любопытному на днях прищемили нос в дверях! Оч-чень хорошо! Что скажешь, любопытный?!

При всей напряженности ситуации я вдруг почувствовал, как меня разбирает нервный смех.

Старик оценил мое состояние по-своему. Лицо его собралось в складочки, выражавшие презрение:

— Что, трясешься?

Я, с усилием сдерживаясь, чтобы открыто не рассмеяться, помотал головой:

— Нет.

— А чего ж ты дергаешься? — недоуменно сказал он. И, не дождавшись ответа, сердито крикнул: — Будешь говорить?!

— Буду, — сказал я. — Только наедине. Пусть все выйдут.

Старик взглянул на меня с интересом и сделал моим спутникам небрежную отмашку рукой — на выход. Я был моложе его на четверть века и куда здоровее физически, но он нисколько не боялся остаться со мной один на один. Мне это понравилось.

Мои сопровождающие на секунду замялись, потом старший сказал:

— Мы будем рядом, хефе.

И они вышли.

Когда за ними закрылась дверь, старик опять внимательно уставился на меня:

— Давай, говори.

— А никто не подслушает? — усомнился я.

Старик начал закипать:

— Может, проверку потребуешь?

— У меня сведения сугубо конфиденциальные.

— Конфиденциа-альные! — наморщившись, передразнил он. — Да что ты можешь знать, мандавошка полицейская! Здесь никто меня подслушивать не смеет, говори.

Я набрал было воздуха, но в последний момент все-таки запнулся.

— Говори! — прикрикнул старик.

И я сказал:

— Здравствуй, папа!

2007 — 2011