Утренняя звезда

ГЛАВА 1

Трудно сказать, почему этот аул, расположенный у подножья высокой горы, стал карабкаться все выше и выше по ее склону. Пытался ли он убежать от какой беды, или просто захотелось ему подышать горным воздухом?..

Дома в ауле — маленькие, с земляными крышами. Они тесно прижались друг к другу, будто боятся четырех больших домов, крытых железом.

Бурная река несется с высокой горы, разделяя аул надвое. И если кто вздумает с одного берега крикнуть так, чтобы его услышали на другом, — напрасно, от шума реки замрет звук.

А в центре аула, на правой стороне реки, возвышается мечеть, двор которой никогда не бывает безлюдным. Старики и в жаркий летний день, укутавшись в овечьи шубы, сидят тут и тихо беседуют. Рядом бегает беззаботная детвора. Ребята знают, что здесь они услышат много интересного…

В одном из дворов верхнего аула справляют свадьбу. Кружатся в танце пары. А возле забора стоят парни и в такт музыке хлопают в ладоши. Среди танцующих — красавица Фатима, дочь богатого князя Бийсолтана.

Но вот Нанаш, распорядитель на свадьбе, схватил за руку танцующую Фатиму, остановил ее.

— А ну, на помощь, на помощь! — кричит он. — Кто даст выкуп за эту девушку?! Быстрей, быстрей! Девушка хочет танцевать!

— О-ох, аллах! Да кто же выручит Фатиму, кто ее выкупит? — взволнованно говорит Джакджак, обращаясь к женщинам, которые сидят с нею на крыше дома и наблюдают за танцующими.

— А вон идет кто-то! — шепчет соседка, подтолкнув Джакджак локтем. — Ах! Да это, кажется, Касым!

Стройный джигит в черном, наглухо застегнутом бешмете, перепрыгнув через забор, быстро подошел к распорядителю. Это был действительно Касым, один из батраков Бийсолтана. Он достал что-то из кармана и положил в руку Нанаша.

— Пусть теперь она танцует, — проговорил он и, повернувшись, отошел в сторону.

Панаш показал всем серебряный рубль и, пританцовывая, двинулся по кругу, громко возглашая:

— Касым дал серебряный рубль и выкупил Фатиму! Касым выкупил Фатиму, дал серебряный рубль!

— Подумайте! Откуда ж у Касыма серебряный рубль?! — воскликнула Джакджак.

Ее соседка лукаво усмехнулась:

— Как же могло случиться, что ты не знаешь, откуда у Касыма этот рубль? Я думала, что ты знаешь решительно все, что творится в нашем ауле.

— Конечно, уж если захочу что узнать, хоть умри — узнаю, — гордо заявила Джакджак.

А Нанаш не гадал, откуда у Касыма серебряный рубль: совсем недавно Касым возил в Баталпашинск на ярмарку арбу леса и продал его там за пять рублей. Но Нанаш, такой же бедняк, как и Касым, хорошо понимал, что значило для Касыма лишиться одного рубля из пяти. Ему жалко было друга, но он подумал: «Ведь в конце концов я же не себе беру этот рубль! Все деньги, вырученные в игре, идут на подарки девушкам и парням. Таково правило игры!»

Когда кончился танец, Фатима подошла к девушкам и осторожно, чтобы никто не заметил, стала рассматривать парней, стараясь угадать: кто же ее «выкупил».

А Касым словно почувствовал, что девушка ищет его, — вскочил с пенька, где сидел, надвинул на глаза свою серую каракулевую шапку и быстро исчез в толпе.

Фатима так и не успела рассмотреть лицо Касыма, его легкая ладная фигура лишь мелькнула перед ее глазами.

Нанаш ходил вокруг танцевальной площадки, слегка помахивая плетью, грозя любопытным ребятишкам, которые то и дело задевали танцующих.

Когда прибыла на свадьбу новая группа парней, Нанаш пошел им навстречу и пригласил принять участие в танцах.

В круг вышел парень в шапке набекрень, в белой черкеске. На поясе его висел кинжал, рукоять поблескивала золотой чеканкой. Это был Салимгерий, сын местного богача Чомая. Салимгерий подошел к девушкам, несколько раз поклонился им и ждал, кто из них выйдет с ним танцевать.

Девушки переглядывались, шептались, но никто из них не решался танцевать с Салимгерием. Они стеснялись его. Наконец подружки уговорили Марджан. Смущаясь и краснея, она вышла на середину круга. Но Салимгерий стоял, не двигаясь с места, и смотрел куда-то через голову Марджан. Взгляд его остановился на Фатиме.

А Марджан вспыхнула и тотчас ушла с площадки. Подружки ее тоже были смущены.

— Сын Чомая не будет танцевать, если девушка ему не по душе! — шепнула Джакджак своей соседке.

— Но Марджан ведь одна из лучших девушек в селении!

— Ну и что? Разве можно равнять Чомая и отца Марджан — богатея и бедняка? Вот сын Чомая и показывает это.

А Салимгерий, подойдя ближе к девушкам, встал перед Фатимой.

— Прошу, княжна! — поклонился оп, приглашая ее танцевать.

В этот миг кто-то со стороны бросил камушек и попал Салимгерию прямо в пос. Салимгерий испуганно вздрогнул, схватился за нос и пробормотал:

— Да-а-а, меткий стрелок, ничего не скажешь!

Он посмотрел по сторонам, увидел мальчишку, сидевшего на заборе, и погрозил ему пальцем. Потом взглянул на Фатиму, которая, поддавшись уговорам девушек, вышла танцевать, и пустился в пляс, присвистывая и выкрикивая:

— Ос-са! ос-са!!

— Чей это щенок бросил камень в сына Чомая?! — закричал двоюродный брат Салимгерия.

Марджан, позабыв о своем унижении, испугалась теперь за брата Сослала.

«И что он торчит там, на заборе!! Только и жди беды!» — думала она. А братишка уже стоял с торжествующим видом на заборе: «Ага! Это тебе за то, что издевался над моей сестрой!»

— Чей же это собачий сын, посмевший оскорбить моего брата? — гремело на площадке. А мальчишка крикнул в ответ:

— Я не собачий сын, а сын Джамая!

— Ну, погоди, собачий сын, я тебя!.. — Защитник чести Салимгерия с плетью кинулся на Сослана, но тот в одно мгновенье спрыгнул с забора и исчез. Ищи ветра в поле!..

А Салимгерий танцевал с Фатимой. Ее маленькие ножки в расшитых золотом башмачках будто не ступают, а плывут, и вся она кажется скользящей по воде лебедью.

— Смотрите, смотрите, что творится, — снова толкает в бок свою соседку Джакджак. — Касым отбил Фатиму! Уж не связывался бы с Салимгерием… Озлится он!..

— А что, нельзя ему отбить девушку во время танца? — отзывается соседка. — Наш карачаевский обычай это не запрещает…

— Смотри-ка, смотри, красный нос Салимгерия от злости стал острым, как шило! — шепчет Джакджак.

— Да-а-а, — с восхищением замечает соседка, — что и говорить, Касым — настоящий мужчина! Жаль только, что этого еще мало для успеха! Он ведь так беден.

— И как только Бийсолтан отпустил свою дочь на такую свадьбу? — удивилась Джакджак. — Говорили, что в Кисловодске она улицу видит только через окно, живёт в своем доме, как в запертом сундуке!

— Да полно тебе… Какой горец не отпустит девушку на свадебный той?{1} А Бийсолтан — не горец, что ли?!

— Ой, смотрите, опять Салимгерий отбил Фатиму у Касыма! О, аллах! Бедняжка Фатима, ведь она устала. Что ж ни одна из девушек не догадается сменить ее!

— Да перестаньте же, ради аллаха, болтать! Дайте посмотреть на танцующих! — просит кто-то из сидящих на крыше.

— Глядите, глядите, от дома невесты едет всадник! Интересно, что повесила невеста коню на гриву? — зашумели женщины.

— Ну, загалдели! — рассердилась Джакджак. — Если парень удал, он сумеет пробиться к невесте, и та найдет чем одарить его!

— Да что там может быть, всего только два шелковых платочка! Что еще она смогла бы подарить?! Ведь и калым за нее дали совсем маленький, — трещали женщины, не обращая внимания на слова Джакджак.

— И этих подарков не надо, если б нашлась моему сыну такая невеста: и красавица, и умная, и выдержанная. Она, как ложечка, вырезанная из слоновой кости! — вздохнув, сказала одна из женщин.

— Да ведь и жених неплохой, — заметила ее соседка.

— Конечно, будь он плохим, он не сумел бы справить такую свадьбу. Побатрачил у богатого старшины Добая — и свадьбу справил.

— Уж этот хапуга — старшина! У него не разгуляешься!

— Да перестаньте же судачить! Услышит, всем вам попадет!

— Ой, ой, смотрите, опять Касым отбил Фатиму!

— Ах, опять Салимгерий отнял ее!

— Нет, вот опять — Касым!

— …Салимгерий!

— …Касым!

В это время в круг влетел Нанаш, сам отбил Фатиму, немного прошелся с нею в танце и, взяв за руку, отвел к девушкам.

Нанаш понял, что между Салимгерием и Касымом что-то произошло. Он стал следить за ними и скоро заметил, что оба они исчезли. Нанаш нашел их за сараем, где они яростно спорили.

— Э-э-э, друзья, так не годится, не горячитесь! — Нанаш встал между Касымом и Салимгерием.

— Какой я тебе друг! — крикнул Салимгерий. — Я обоих вас уложу на месте! — И выхватил из пожен свой кинжал.

— Не хочется мне в радостный день свадьбы портить людям настроение, а то бы я показал тебе, кто кого уложит! — жестко проговорил Касым.

— Убери сейчас же кинжал, Салимгерий! — потребовал Нанаш и схватил его за руки. — Нет между вами ничего такого, что нужно решать только кинжалом!

— Как нет?! — взвизгнул Салимгерий. — А что хочет этот батрак от дочери Бийсолтана? Что ему нужно?

— А тебе что нужно от нее… — с трудом сдерживаясь, проговорил Касым и подступил к Салимгерию. — Ты что — ее родственник, чтоб защищать ее честь? Я, что ли, первый во время танца отбиваю девушку? Разве мною введен этот обычай?..

— Да перестаньте же! Что вы на самом деле! На свадьбе, как и на празднике, нет богатых и бедных, все равны. Что вы сцепились, как петухи?! — пытался урезонить их Нанаш.

— Я ему покажу, как цепляться!., батрак паршивый!.. — Салимгерий бросился с кинжалом на Касыма, но угодил не в него, а задел бедро Нанаша.

— Ах так, собака!.. — выругался Касым и, выхватив свой кинжал, рванулся к Салимгерию. Но тот увернулся, быстро отскочил в сторону и, держа кинжал наготове, сделал попытку броситься на Касыма. Однако Нанашу и на этот раз удалось схватить его за руку.

Один из гостей случайно заглянул за сарай и, увидел, что там происходит, побежал звать на помощь.

…Жених в это время, как полагалось, находился не там, где невеста, а был у своих соседей, ожидая особого приглашения. Как только он узнал, что Касым и Салимгерий дерутся, сейчас же собрал своих товарищей и тайком, чтоб не заметили старики, прибежал на место происшествия.

Увидев, что одежда Касыма, Салимгерия и Нанаша запачкана кровью, он бросился разнимать их. Но весть о драке уже разнеслась по свадебному двору. Вслед за женихом прибежали к сараю и все остальные участники тоя.

В страхе кричали женщины на крыше, а мужчины пытались разнять дерущихся. Шум, гам, суматоха! Не разберешь, кто с кем дерется, кого защищает.

— Жених упал, горе мое!.. Нет, встал!.. — кричит с крыши Джакджак. — Нанаш ранен! Да где же старики?

— Что сделал Касым этому слюнявому сыну Чомая?! Да что же это такое?! Неужели девушки должны танцевать только с Салимгерием?! — причитает ее соседка.

— А вы что думаете, Салимгерий из-за танца дерется? Как бы не так! Касыму надоело батрачить у Бийсолтана, он и ушел от него. Устроился работать на рудник «Эльбрус» да еще сманил у Чомая четырех его батраков. Вместе с ними и еще с каким-то русским и устроился. Вот Чомай и его слюнявый сын и бесятся, мстят Касыму.

— О, аллах мой, я несчастная! Четырех уже несут. Видно, тяжело ранены, лежат как мертвые, — стонет Джакджак.

Она и ее соседка наконец не выдерживают, спускаются с крыши и бегут за ранеными…

Неожиданно у сарая появилась старая женщина. Она сняла с головы свои серый вязаный платок и бросила его к ногам дерущихся.

Драка тут же прекратилась. Таков обычай.

Приподнимая одной рукой саблю, другой придерживая револьвер на поясе, прибежал старшина Добай и с ним урядник. Надвинув шапку на брови, Добай злобно всматривался в лица мужчин. Все притихли.

— А ты зачем стоишь здесь? — Он увидел плотника Сергея. — Убирайся сейчас же, мужицкая морда! — Добай схватил плотника за ворот и стал выталкивать его из толпы.

— Это не твое дело, зачем я здесь, господин старшина! — зло ответил Сергей, пытаясь вырваться, но Добай уже потянулся за револьвером. Однако тут же кто-то, словно клещами, вцепился в руку Добая. Это был Касым. Но Добай испугался не столько этой руки, сколько взгляда Касыма, полного гнева и решимости.

— Разойдитесь сейчас же! — заорал Добай. — Если не уйдете… я… вас! — Он сделал попытку опять схватиться за револьвер, но снова рука Касыма помешала ему.

Люди молча стали расходиться по домам.

Наступали сумерки. За медно-красными вершинами гор спряталось солнце. Ущелье постепенно погружалось во мрак.

Мать Фатимы, княгиня Зайнеб сидела у зеркала — подкрашивала брови, ресницы, особенно старательно чистила и красила ногти. За этим любимым занятием ее и застала прибежавшая со свадьбы служанка Муслимат.

Выслушав Муслимат, Зайнеб приказала сейчас же привести Фатиму домой. Но не успела еще Муслимат выйти из дому, как появилась Фатима в сопровождении дальнего родственника.

Зайнеб, шелестя шелковым платьем, вышла к ним.

— Что случилось, дорогой? — обратилась она к парню. — Из-за чего скандал?

— Да ничего особенного, всё уладилось. Ну, я пойду. До свидания… — уклончиво ответил парень и быстро вышел.

— А что же Муслимат мне наговорила… страшная драка? — разочарованно протянула Зайнеб и вернулась к своему зеркалу.

А Фатима и Муслимат, усевшись рядышком, стали шептаться.

— Значит, этот Касым смелый парень?

— О-о… да! У летящего орла перо сорвет! — с восхищением ответила Муслимат.

— Не побоялся с Салимгерием схватиться!..

— Что ему Салимгерий!..

— Я никогда раньше не видела этого парня.

— Конечно, княжна, ты ведь живешь все время в Кисловодске.

— Да я бы всегда жила здесь, но родители не хотят. Скажи мне, у тебя есть любимый?

Муслимат покраснела и опустила глаза.

— Есть, есть! — захлопала в ладоши Фатима и опять шепотом: — Скажи, как его зовут?

— Нанаш, — чуть слышно проговорила Муслимат. — Говорят, сегодня на празднике он был распорядителем!

— А-а-а, помню, помню!.. Его почему-то не любит отец. Ты не знаешь почему?

— Нет… не знаю…

Фатиме вдруг стало не по себе. Она вспомнила старую Гошу, которая и сейчас работает служанкой в доме ее отца. Пришла Гоша, как и Муслимат, в этот дом совсем еще маленькой девочкой… Фатима знала от кормилицы, что когда настала пора Гоше выйти замуж, отец Фатимы не разрешил ей почему-то… А сейчас Гоша уже совсем старая, совсем слепая…

Муслимат встала, зажгла висячую лампу и вышла. Фатима сняла с себя тоненький кямарик{2} и положила его на стол. Подошла к большому зеркалу, висевшему на степе, и покрутилась перед ним. Потом стала снимать с рук браслеты, отделанные жемчугом. Сняла золотой нагрудник, белое атласное платье и, не погасив лампу, легла в приготовленную для нее постель.

Из позолоченной рамы на нее, улыбаясь, смотрел ее отец, Бийсолтан.

Фатима закрыла глаза. О чем бы ни думала она, — мысль ее настойчиво возвращалась к сегодняшнему празднику. Ей приятно было, что из-за нее поссорились парни. Но разве могла она предположить, что дело дойдет у них до серьезной драки…

Фатима поворачивалась с боку на бок, но заснуть не могла. Она встала, погасила лампу и, кутаясь в одеяло, открыла окно.

Верхушки молодых тополей под окном слегка покачивались на ветру. Чуть слышен был шум реки Кубани. Иногда его заглушал собачий лай, который раздавался то где-то далеко, то совсем рядом.

Задумалась Фатима. Ей вспомнился учитель французского языка, который в Кисловодске давал ей уроки. «Каким странным взглядом он смотрел на меня… Интересно, а как смотрел сегодня на меня Касым?»

Когда Фатима вернулась в постель, уже пропели первые петухи. Послышался стук колес подъезжающей коляски, и очень скоро в доме зазвучали голоса.

Вернулся хозяин дома — Бийсолтан.

Служанка дала ему умыться и поставила на стол завтрак. Но есть Бийсолтану не хотелось. Он взял с подноса позолоченный рог, налил в него вина из графина и залпом выпил.

Взгляд его упал на конверт со штампом.

«Из Екатеринодара…» — решил он, взял костяной нож и вскрыл конверт.

«Его Высокоблагородию господину полковнику…» — начал он читать.

Прочитав письмо один раз, стал читать его снова.

«Созданное у вас общество учителей, в коем состоят и горские учителя»…

— Гм… гм… Трое! Не выйдет! — громко произнес он, потом опять уставился на бумаги: «…ведут тайную работу, неугодную существующей власти»…

Дальше в бумаге говорилось об ответственности полковника Бийсолтана за все события, происходящие в Карачае, а в конце стояло: «Администрация Кубанской области целиком на Вас надеется»…

Полковник положил бумагу в сейф, не спеша насыпал в трубку турецкого табака и закурил. Заложив руку в карман, дымя трубкой, Бийсолтан долго всматривался в портрет царя Николая, висящий на стене.

В Петербурге Бийсолтан немало наслышался о неблаговидных делах, происходящих при дворе. «Но ведь царю нужно все прощать! — думал он. — А этим учителишкам что, собственно, надо?.. Требуют земли?! А я при чем? В чем моя вина, если мой отец, умирая, оставил мне богатство и землю. Что же я теперь, должен кому-то отдать все это?!»

Даже себе Бийсолтан не хотел признаться, что присвоил земли вдвое больше, чем оставил ему отец…

Он ходил взад и вперед по комнате. Потом опять остановился у портрета царя. «Нет, мой государь, тот, кто осмелится противиться твоей воле, тот никуда не уйдет от моей мести!» — сжимая кулаки, думал Бийсолтан.

С этими мыслями он и вошел в спальню жены. Зайнеб лежала на кровати, на пышной перине, под атласным одеялом. Бийсолтану показалось, что жена спит, но Зайнеб из полуопущенных век наблюдала за каждым движением мужа. Она знала, что он очень недоволен ею, сердится на нее за вчерашнее… Вчера они ходили в гости к кадию{3}, Зайнеб кокетничала с ним, а это очень огорчало Бийсолтана.

Он любил свою легкомысленную жену. Ее черные, похожие на смородинки глаза, притягивали его и сейчас, как в юности. «Офицер, горец! А рядом с женщиной чуть не таешь!» — часто корил себя Бийсолтан, но это ему не помогало, и он прощал Зайнеб все.

Бийсолтан снял мундир, поправил погоны и положил рядом с оружием, потом сел на кровать жены и стал снимать сапоги. А Зайнеб сделала вид, что ее разбудили и потому она сердится.

— Дорогая, не сердись… Пора нам подумать о Фатиме. Надо устраивать ее судьбу… — виновато проговорил Бийсолтан.

— Ну что ж, послушаем ваше решение, мой полковник, — насмешливо улыбаясь, сказала Зайнеб.

Бийсолтан знал: когда жена говорит «мой полковник», — значит, она сердится, но если скажет: «мой полковничек», — тут уж нельзя не растаять!

С тех пор как ему присвоили звание полковника, Зайнеб никогда не звала его по имени. Даже в разговоре с Фатимой всегда говорила: «наш полковник» или «твой отец, полковник».

— Чомай купил в Кисловодске еще один дом.

— Сколько же теперь у него домов? — Зайнеб даже приподнялась на постели.

— Три больших дома. Два из них сдает квартирантам. Да еще имеет кожевенный завод. Вот откуда у него такие деньги! Происхождением он, правда, не блещет, род его ниже нашего, зато богатством берет верх!..

— Я слышала, что его слюнявый Салимгерий в Кисловодске любит покутить?

— Да что ты заладила: «слюнявый-слюнявый»! Был бы у тебя такой зятек!..

— Я вижу, мой полковник, ты и единственную дочь не задумаешься отдать за такого… — сразу посуровела Зайнеб.

— Но ты посмотри только, какое у Чомая хозяйство! Если и дальше так пойдет, Чомай станет богаче всех в Кубанской области! Значит, и власть к нему перейдет. Этого я не потерплю. В наших краях нет никого и не будет выше полковника императорской армии, Бийсолтана. Ты понимаешь?

— Когда я выходила за тебя, полковник, я думала только о том, как ты красив. А ты единственной дочери прочишь слюнявого Салимгерия! — злобно сверкнув глазами, проговорила Зайнеб.

Она никогда не затрудняла себя мыслью, откуда у мужа так много денег. Поэтому сейчас, когда муж сказал о Салимгерии, ее прежде всего взволновал вопрос, как может ее дочь стать женой такого внешне отвратительного человека?..

— Я думаю, дорогая, что ты понимаешь: если есть дочь, надо спешить хорошо выдать ее замуж. А поэтому надо как-то осторожненько дать понять Чомаю, что мы не прочь с ним породниться.

— Ах, мой полковничек, я подумаю об этом, а сейчас дай мне поспать, — капризно сказала Зайнеб и прижалась к мужу.

Занятая собой, Зайнеб всегда мало думала о дочери. Но теперь многое изменилось. Зайнеб после свадьбы каждый день стала бывать в комнате Фатимы, подолгу разговаривать с дочерью.

— Подумать только… — говорила Зайнеб. — Люди спрашивают, дочка, не сестра ли я тебе. Неужели я так молодо выгляжу? — Она тащила Фатиму к большому зеркалу. Оттуда на них смотрели как две сестры, две красивые молодые женщины.

Мать поправляла перед зеркалом свою прическу, а Фатима думала: «Правда, лица у нас похожи, но я уже забыла, какой настоящий цвет волос у мамы!»

— Скажи, дочка, не слишком ли я худая? Может быть, я очень затягиваюсь? Или так лучше? — спрашивала Зайнеб, прохаживаясь по комнате.

— Я не знаю, мама…

— Вот видишь… Если б с тобой говорила твоя нянька Сайра, ты бы ей так не отвечала, а крутилась бы волчком вокруг нее. Должна тебе заметить, что ты совсем не внимательна ко мне! — сердилась Зайнеб.

— При чем тут Сайра! — вспыхнула Фатима.

Зайнеб ревниво наблюдала за все растущей привязанностью дочери к своей няньке — кормилице Сайре.

— Как при чем?! Она тебя настраивает против меня! Я это хорошо знаю… Так вот, я буду не я, если допущу, чтобы она еще жила здесь. Я скажу полковнику, чтобы он отправил ее куда-нибудь подальше!

— Мама, не говори так, прошу тебя! Сайра меня вырастила и я… я люблю ее, — в слезах проговорила Фатима.

— О-о-о, любишь!.. Ну, погоди… Она у меня найдет свое место! Пусть только явится домой полковник!

Зайнеб хотела еще что-то сказать, но в дверях показался Салимгерий.

— Ах, молодой человек! А мы только что думали-гадали: почему вас сегодня так долго нет?! — лукаво посматривая на вошедшего, сказала Зайнеб и краем глаза взглянула на дочь.

— Мы с отцом ездили в горы, на пастбище. Поверите ли, я теперь дня не могу прожить, чтоб не повидать вас! — взволнованно произнес Салимгерий и, стараясь быть галантным, поцеловал руки Зайнеб и Фатиме.

На лице Зайнеб промелькнула насмешливая улыбка, «Вот неуч! — подумала она. — Девушке-то ведь руку не целуют!» Но тут же, поддерживая разговор, приветливо спросила Салимгерия:

— Как там ваши стада, все ли у вас в хозяйство идет хорошо?

Фатима незаметно вытерла руку, которую поцеловал Салимгерий и, взглянув на мать, заметила, что она странно держит свою руку, словно брезгливо отстраняя от себя.

— Дочка считает вас одним из самых замечательных джигитов! — шурша шелком платья, Зайнеб прошлась перед Салимгерием.

— Мама! — с упреком воскликнула Фатима. Но Зайнеб сделала вид, что не слышит дочь.

А Салимгерий, самодовольно улыбаясь и поглядывая на Фатиму, поставил на стол небольшую серебряную шкатулку. Фатима вспыхнула, бросила на диван вышивку, которую держала в руках, и отошла к окну.

Встал и Салимгерий, подошел к пианино.

— Какой прекрасный инструмент! Как жаль, что я не умею играть на нем.

«Ведь многим девушкам можно было бы задурить голову музыкой, — думал он. — Только эта, видно, не из тех глупеньких, что попадались мне в Кисловодске».

— Когда я женюсь, — продолжал оп, — отец поручит мне вести все наши дела! Он обещал мне. — И, гордо подняв голову, Салимгерий посмотрел на женщин: какое впечатление произвели его слова?

Муслимат, поливавшая в комнате цветы, насмешливо фыркнула и выбежала. Но Зайнеб не растерялась.

— Я думаю, — сказала она, — счастлива будет та девушка, которая станет вашей женой, Салимгерий, ведь она будет хозяйкой Чомая! — И, кокетливо взглянув на Салимгерия, Зайнеб вышла из комнаты, а про себя думала: «Плюнуть хочется на такого джигита!»

Фатима и Салимгерий остались одни. Фатима по-прежнему задумчиво смотрела в окно.

— С того дня, как увидел тебя, я потерял покой, Фатима! — тихо проговорил Салимгерий, подходя к ней.

Фатима резко повернулась и пристально посмотрела ему в глаза.

Он глупо улыбался. Ни его дорогой наряд, ни кинжал с позолоченной рукоятью, ни расшитый золотом пояс, ни револьвер в кобуре с причудливой отделкой не могли ни прикрыть, ни скрасить этой тупой, глупой улыбки Салимгерия. И от сознания этого тоской“1 защемило у Фатимы сердце. Она с презрением отвернулась и снова уставилась в окно.

— Фатима, отец собирается открыть в Кисловодске винный завод! — стараясь придать голосу бодрый тон, сказал Салимгерий.

Но Фатима стояла не шелохнувшись.

— Фатима! — вдруг громко сказал оп. — К тебе придут наши сваты!

Но Фатима молчала.

— Ну, я пойду… Мы с отцом поедем сейчас луга свои посмотрим, не скосил ли кто наше сено. — И, поклонившись Фатиме, он ушел.

Когда стихли его шаги, Фатима отошла от окна, закрыла лицо руками и в слезах упала на диван.

Через несколько минут дверь в гостиную открылась, и, широко улыбаясь, вошла Зайнеб. Увидя плачущую дочь, она вышла из себя:

— Княжна должна соблюдать приличие и сознавать свое достоинство. Она во всем, всегда должна оставаться княжной! Когда приходит гость, нельзя сидеть насупившись и молчать. Это — неприлично! Нужно поддерживать разговор!

— Зато, мама, ты во всем остаешься княгиней, — сквозь слезы проговорила Фатима.

Но Зайнеб не обратила на эти слова никакого внимания. Они с дочерью никогда не понимали друг друга.

Прожив с мужем семнадцать лет, Зайнеб только и думала о том, как развлечь своего полковника, как развлечься самой. Когда родилась Фатима, ее отдали кормилице, и та растила ее до пяти лет, а потом Фатима долго жила у родственников, но отец поссорился с ними и взял дочь к себе. Однако очень скоро Зайнеб отправила Фатиму в Кисловодск, где был у них свой большой дом. Фатиму стали обучать французскому языку и музыке. Следил за воспитанием дочери сам отец.

Сейчас Фатима гостила у родителей…

— Разве можно девушке до семнадцати лет просидеть дома, — строго сказала Зайнеб, садясь на диван рядом с дочерью. — А ну, повернись ко мне лицом, Фатима!

Догадываясь, о чем мать хочет говорить с ней, Фатима поднялась, откинула назад косы и сказала:

— Извини, мама, у меня что-то очень разболелась голова, я пойду приму лекарство.

Оставшись одна, Зайнеб немедленно подошла к зеркалу и стала прихорашиваться. «Надо привести себя в порядок, — думала она, — ведь полковник обещал приехать к обеду с приставом!»

А Фатима направилась к своей кормилице Сайре, которая жила на противоположной стороне улицы.

Как только Фатима переступила порог, Сайра поняла, что она чем-то огорчена.

— Что с тобой, мое солнышко?

Она усадила Фатиму и сама села рядом. Фатима опустила голову ей на колени и горько заплакала.

— О, аллах мой! Да что с тобой, моя радость? Кто тебя обидел? — с тревогой спрашивала Сайра.

Но Фатима и сама не знала, что с ней… Тревожно было на душе. Чувствовала, что в доме к чему-то готовятся… И сын Чомая зачастил… Как обо всем рассказать кормилице!

— Мне нет жизни в нашем доме, мама!

— Не говори так, родная, не говори. Отца и мать никто не может заменить.

— У меня одна мать, это ты! Не гони меня от себя! — Фатима снова горько зарыдала.

— Если бы я могла не отпускать тебя! Я готова камни на себе таскать, только бы тебе жилось хорошо, моя родная, — с горечью говорила Сайра, поглаживая по голове Фатиму.

— Знаешь, мама, — вдруг оживилась Фатима, — если бы я жила с тобой, я ткала бы, пряла, а Дебош, вернувшись с войны, дрова бы нам из леса возил!

Как только Фатима назвала имя сына Сайры, сердце у той сжалось и на глаза навернулись слезы. С тех пор как ее сын Дебош ушел на русско-японскую войну, Сайра ничего не знала о нем.

Взглянув на кормилицу, Фатима поняла, что задела старую рану, и пожалела о своих словах. Стараясь отвлечь Сайру, Фатима стала рассказывать о свадьбе, на которой была, полила водой земляной пол и подмела, потом взяла мыло, кумган с теплой водой и хотела затеять стирку, но Сайра запротестовала:

— Фатима, дитя мое, если ты хочешь, чтобы я жила спокойно, не делай этого! Вспомни, когда ты вздумала прясть для меня, твоя мать чуть не сжила меня со свету! Оставь, родная, прошу тебя! Ведь я еще в силах сама все сделать.

Во дворе скрипнула калитка, и через минуту в дверях появилась служанка Муслимат.

— Княжне велели сейчас же идти домой, — объявила она.

Фатима в страхе прижалась к Сайре.

— Я останусь у тебя, — чуть слышно прошептала она.

— Нет, дитя мое, ты не сделаешь этого! Мое молоко, которым я вскормила тебя, и моя любовь не пойдут впрок, если ты сейчас же не отправишься домой… — сказала Сайра.

И Фатима не могла ослушаться ее…

Ночь после свадьбы Касым провел без сна. Он все время думал о Фатиме, видел косы, нежно обнимавшие ее плечи, вспоминал, как Фатима нетерпеливым жестом отбрасывала их за спину. Видел ее глаза… Нет, лучше не думать о ней!..

Едва солнце показалось из-за горы, Касым направился к речке купать коня. Дорога шла мимо сада Бийсолтана. В саду Касым увидел Фатиму, сидящую на скамье под деревом. На коленях ее лежала раскрытая книга. Он замер на месте и стоял так, боясь шелохнуться. Фатима словно почувствовала на себе его взгляд, вздрогнула и поднялась.

Касым поздоровался с ней и, отпустив коня, подошел.

— А говорят, что конь больше, чем другое животное, слушается хозяина, не-ет, ошибаются! Я ему говорю: иди, свободу даю, — а ему бы только насытиться, — сказал Касым, лукаво поглядывая на девушку.

— Мой папа говорит, — ответила Фатима, — что лошадь самое умное животное. Он рассказывал, что в Петербурге, когда он подъезжал на коне близко к царю, конь низко опускал голову и становился на колени. А ну, заставь своего коня выполнять такое желание! — вдруг сказала Фатима и улыбнулась.

— Горского коня, Фатима, я, пожалуй, ни перед кем бы не заставил опускаться на колени… А вот здесь, если бы мой конь всю жизнь стоял на коленях перед тобой, я бы не стал возражать, — сказал Касым и ловко вскочил на коня. Он натянул уздечку, попрощался и ускакал. А цоканье копыт Вороного еще долго слышалось Фатиме.

У забора появилась тетушка Джакджак — известная в ауле сваха.

— Как поживаешь, Фатима? — спросила она. — Когда ты приезжаешь, здесь все светлеет…

Фатима побежала к тому месту, откуда выглядывала Джакджак. Ноги ее увязали в песке, и башмачки то и дело соскакивали.

— Ты все такая же, тетушка Джакджак, не стареешь!

— Ох, уж и не говори, дочка! Когда же мне стареть! Разве ты видела когда-нибудь, чтобы человек, который заботится о молодых девушках, старел? Клянусь аллахом, мой муж стал уже сердиться. он говорит: «Если ты моя жена, то сиди дома, если нет, так жить я не могу». Но что я могу сделать? Я и рада бы его послушаться, да ноги сами ведут меня по вашим делам. Доченька, а у Касыма душа полна тобой!..

Фатима не успела еще ничего понять, а Джакджак уже исчезла. Слышалось лишь шлепанье ее чарыков{4} по дороге.

Касым привел коня с водопоя и только успел загнать его в конюшню, как на улице раздался голос Чомая. Опуская закатанные рукава рубахи, Касым вышел ему навстречу.

Чомай соскочил с коня и, приподнимая подол черкески, присел во дворе на пень.

— У меня, сынок, разговор с тобой.

— Как же иначе? Раз пришел, значит, по серьезному делу. Тебя я не видел в своем дворе с тех пор, как умер отец. — Касым испытующе посмотрел на Чомая.

— Да, ты прав. Все некогда проведать бедного родственника, много всяких дел.

— Бог хранит меня от бедности, Чомай! Пока здоров, я богат. Мать я всегда прокормлю, заработаю на хлеб вот этими руками.

Чомай понял, что Касыма не легко сбить с толку.

— Что-то, я смотрю, карнизы крыши у тебя загнивают, видно, тебе тоже все некогда? А может, у тебя леса нет? Так я…

— Да не беспокойся, Чомай! Поправим. Сергею вот все некогда, он обещал мне помочь…

— А что, разве кроме этого русского некому помочь тебе?

— Чем же плоха его помощь?

— Э-э-э, милый, надо уметь отличать мусульман от гяуров{5}, — сказал Чомай, покручивая кончики рыжих крашеных усов.

— Для меня, Чомай, брат тот, кто мне добра желает!

— Так ведь я потому и звал тебя ко мне работать, тебе хотел добра! А ты на добро ответил злом. Сам не пошел, но и тех, кто у меня работал, сманил! Ни копейки они от меня не получили и не получат! С такими только так и надо поступать! — горячился Чомай.

— Пока у меня руки целы, я не пойду батрачить ни к тебе, ни к кому другому, — решительно заявил Касым. — А ребята эти, если б им хорошо жилось у тебя, никуда бы не ушли, так что и говорить не о чем.

— Ну, а на руднике вы что, фабрикантами, что ли, сразу стали?

— Нет, фабрикантами мы не стали, зато нашли дорогих друзей. Рабочий человек всегда поймет другого — пусть он мусульманин, пусть русский. И нас русские рабочие понимают. Ты вот упрекаешь меня, что я с гяурами знаюсь. А ты разве не знаешься? Ты водишь дружбу с русскими; приставы, кажется, русские?! — насмешливо улыбаясь, проговорил Касым.

Чомай задумался, продолжая покручивать концы своих рыжих усов. «Да… этого не запугаешь, — думал он. — Надо что-то придумать, по-хорошему прибрать его к рукам!»

— Касым, сын мой, я знаю, как тяжело ходить отсюда на рудник и работать под землей. Твой отец часто заглядывал ко мне за советом, а ты вот избегаешь меня. Знаю, что там, на свадьбе, вы повздорили с моим сыном, я его за это отчитал. Когда тебе будет нужно что-нибудь, ты приходи ко мне, я всегда помогу. Да и мать свою ты напрасно оставляешь одну. Я пришел сказать тебе это. Там у меня из коша выпустили барашков, — приди, возьми одного, зарежь и покорми старую мать, — сказал Чомай и поднялся с места.

Касым ничего не ответил ему, но Чомай понял, что за барашком он не придет.

«Ну, погоди ж, негодяй, я могу и волчью шкуру надеть!» — со злостью подумал Чомай и быстро зашагал со двора.

Едва Чомай скрылся, перед Касымом словно из-под земли вырос отчаянный соседский мальчишка Сослан.

— Касым, можно я прокачусь на твоем Вороном! — попросил он.

Касым ласково посмотрел на мальчика, потрепал его по вихрам, приподнял и посадил на коня.

— Поезжай… Только медленно, а то сбросит, знаешь, какой это конь! — сказал Касым и похлопал коня по боку.

И мальчик погнал коня, шлепая его по бокам голыми ногами.

Чомай едва сдерживал себя от злости. «Ну, погодите ж, голодранцы, вы еще узнаете Чомая. Хватит вам и того, что еще пустыри, лес и пастбища в руках сельской общины! А ваши участки и особенно пахотные земли, — прощайтесь с ними! Я буду не я, если не приберу их к рукам!» — С этой мыслью он и вошел в свой дом.

— Скажи, чтоб приготовили пять-шесть лучших барашков и бурдюк с маслом к завтрашнему дню, — крикнул Чомай Салимгерию.

— Для чего, отец?

— Для чего, для чего… Такому ротозею, как ты, никто даром ничего не даст. Только разбазаривать умеешь, а я — собирай!.. Подмазать надо атамана отдела! Под-ма-зать!.. Понял?

Салимгерий растерянно заморгал.

— А что ты будешь просить у него? — промямлил он, заикаясь.

— Что! Земельные участки батраков, что ушли от меня. Да-а-с, земельные участки, — сказал Чомай, потирая руки. — Я им покажу их место! Я покажу, как от Чомая уходить! — все более распалялся он. — Ни один человек в Карачае не может сравняться с Чомаем, — орал он, выпячивая грудь и ударяя по ней кулаком. — Я поставлю их всех на колени! Но для этого ты должен во всем помогать мне!

— Для меня, отец, твоя воля всегда была законом. Твой сын не заставит тебя краснеть за него!.. — опустив голову, проговорил Салимгерий.

Чомай посмотрел на сына, насмешливо улыбаясь.

«Лучше меня никто не знает, о чем мечтает мой сын, — с горечью думал Чомай. — он мечтает о том, чтобы я скорее умер и все мое состояние досталось ему!.. Так нет же, нет! Чомай еще поживет!»

Легко, словно юноша, Чомай сбежал по ступенькам лестницы и увидел приближающегося к его дому всадника, в котором сразу узнал князя Бийсолтана. Подъехав, Бийсолтан соскочил с коня и протянул Чомаю руку. Он выглядел подтянутым, по-военному строгим.

— Я объезжал своих, чтобы предупредить о подготовке к скачкам. Кому не хочется, чтоб на скачках победили именно его скакуны, а? — сказал Бийсолтан, улыбаясь. Во рту у него сверкнули золотые зубы.

— А если мой скакун будет первым? — усмехнулся Чомай.

Он покрутил копчики своих усов и, хитро улыбаясь, взглянул на Бийсолтана.

— Не может этого быть! Чтоб моего скакуна да кто-то перегнал?! Не-ет! Даю голову на отсечение!.. — Бийсолтан провел по шее ребром ладони. — А кто на твоем поскачет? — спросил он.

— Сын мой, Салимгерий! Кто же еще? Ведь он у меня, слава аллаху, храбрый! — с гордостью сказал Чомай, зная, что задевает Бийсолтана за живое: тому всегда так хотелось иметь сына. — А на твоем коне кто?

— Пока не знаю, — хмурясь, ответил Бийсолтан.

— Да-а-а, зять тебе нужен, зять, Бийсолтан! — глядя исподлобья, пробормотал Чомай.

Бийсолтан, не выпуская из рук уздечки, присел на пень.

— Считаешь, не найдется для меня зятя, что ли? — Бийсолтан снова нахмурил свои лохматые брови.

— Да нет, кому же найдется жених, как не твоей Фатиме, это ясно. Только лучше бы этим балкарским князьям не позволять сюда ездить! — сказал Чомай, будто между прочим.

— А я думаю: когда есть дочь, должны ходить и сваты. Я никого не гоню из дома, Чомай.

— Ну, а как ты смотришь на то, чтоб Фатиму не выпускать из родных мест?

— Не морочь мне голову, Чомай, я давно тебя понял!

— И правильно понял! Салимгерий тоже не из тех, которым трудно найти невесту…

— А ты поосторожней! Ведь ты же знаешь, что Фатима настоящая княжна.

— Знаю, но каждый ищет лучше себя…

— Ты прав, Чомай, каждый ищет лучше себя. Вот и я хочу, чтобы зять мой был лучше меня.

— Чего же, по-твоему, не хватает Салимгерию? Не красив или не статен? А богатство у него какое? Такое не каждому князю дано. Я вот хочу, Бийсолтан, еще фабрику в Москве строить… Умру и все оставлю своему сыну. Кому же еще? — Чомай выжидательно уставился на Бийсолтана.

«Ах, вот ты куда клонишь, старый кабан, — думал Бийсолтан. — Если б ты был так же знатен, как и богат, наверное, захотел бы весь мир прибрать к рукам! Ну, ничего, твое богатство я сделаю кладом для Фатимы, оно будет вот в этих руках!»

И Бийсолтан, многозначительно взглянув на свои руки, ответил:

— Правильно говоришь, Чомай! Где ты думаешь там строить фабрику? Ты уже договорился об этом? — спросил он, хотя хорошо знал, что с фабрикой ничего еще не решено.

— Нет… нет… Еще не договорился. Да и кто же лучше тебя провернет это дело? — ответил Чомай.

— Да, Чомай, мы с тобой давние соседи и друзья. У меня много в Москве знакомых. Но ради одной только дружбы я не могу на это пойти.

— Скажи прямо, Бийсолтан, ты не против, если твоя дочь будет моей невесткой? — Чомай резко повернулся к Бийсолтану и в упор посмотрел на него. — Я человек дела, люблю откровенный разговор. Прежде чем послать сватов, я хочу договориться с тобой…

— Какой калым даешь?

— Ка-а-лы-ым? — рассмеялся Чомай. «Да больше того, что дам, сам не возьмешь!» — подумал он и протянул Бийсолтану руку.

«Сдеру, сколько надо!» — подумал Бийсолтан и пожал руку Чомаю.

Поздней ночью вернулся Касым с работы на руднике. Он пришел домой вместе с товарищами. Трое из них: Хусей, Нанаш и Мусос — свои, аульские, скоро ушли домой, а русские: Сергей, Аркадий и Иван остались ночевать у Касыма.

Мать Касыма, Гяусар, угостила гостей хычинами{6} и уложила всех спать.

Когда все уснули, Касым поднялся и вышел во двор. Он взобрался на высокий камень у ворот и стал смотреть на большой дом под железной крышей. Вот уже которое воскресенье в одно и то же время он водит на водопой своего коня мимо этого дома. Ему уже кажется, что без этого воскресенья он не смог бы жить. При встречах он говорит Фатиме всего два-три незначительных слова, но и это счастье!..

Гяусар, услышав, что хлопнула дверь, вышла вслед за сыном и подошла к нему.

— Сынок, а не помогут ли твои товарищи починить нашу крышу? И, если согласятся, сколько это будет стоить? — спросила она, присаживаясь на пенек.

— Они, мама, и полтинника не возьмут у тебя.

— Ты шутишь, сын мой?!

— Нет, я говорю правду. Они сегодня затем и приехали. Я сказал, что в воскресенье буду перекрывать крышу, они сразу вызвались помочь.

— Хорошие у тебя друзья! Они все — русские?

— Да, мама.

— А почему, сыпок, Шогай-эфенди ненавидит таких добрых людей?..

— А что он говорит?

— О-о! Лучше бы уши мои не слышали этого. Люди говорили, что он читал в мечети проповедь и вспоминал о тебе. «Этот парень, — говорил он, — которому от рождения предначертано аллахом быть мусульманином, завел дружбу с гяурами. За это не миновать ему кары аллаха. Аллах пошлет ему такое горе, с которым ему не справиться!» Такое он сказал о тебе, сын мой!.. Чтоб дом его и голова были покрыты вечным горем!.. — вытирая фартуком набежавшие слезы, говорила Гяусар.

Касым соскочил с камня и стал нервно шагать взад-вперед по двору. «За всю нашу жизнь я и моя мать никогда не забывали аллаха и свою веру, — думал он. — Совесть наша чиста. Мать чужой иголки никогда не возьмет. Так за что же аллах должен наказывать нас? За то, что дружим с русскими? Тогда почему же Бийсолтана и Чомая аллах за это не карает?!»

— Не бойся, мама, ничего не случится! Пусть они болтают, что хотят. Я знаю теперь, где настоящие люди, мои верные друзья!

Гяусар, вздохнув, ушла в дом. А Касым опять взобрался на камень и уставился на железную крышу, под которой жила Фатима. «Что же мне делать? — совсем расстроился Касым. — Если Фатима и полюбит меня, вместе нам все равно не быть! Ее отец — владетельный князь Карачая, мать из знатного рода… А ты кто, Касым, кто ты?! Надо забыть все! Больше не буду водить коня на водопой мимо этого дома…»

Утром Гяусар после утреннего намаза{7} выгнала корову в стадо и собралась готовить еду для гостей. Помогать ей пришла соседка Джакджак.

— Что же мы сготовим для этих русских? — спросила она.

Гяусар приложила палец к губам, показывая, что надо говорить тихо, чтобы не разбудить гостей. Но в это время открылась дверь, и из комнаты вышел широкоплечий парень с добрыми серыми глазами. Он на ходу застегивал пуговицы черной рубашки. Джакджак, увидев незнакомого мужчину, застеснялась и отвернулась. А парень, улыбаясь, проговорил:

— Салям алейкум! — и вышел из дома.

— Ох, аллах мой! Гяусар, ты слышала, как он по-нашему сказал? — изумлялась Джакджак.

Гяусар важно кивнула, всячески стараясь показать соседке, каким большим человеком стал ее сын и какие у него появились умные друзья. Помолчав немного, она сказала:

— Они научили моего сына русскому языку. Раньше я дрожала от страха при одном слове — русский, а теперь эти друзья Касыма стали мне как родные. Вот у этого, которого ты сейчас видела, матери нет. И мне его особенно жаль…

Из комнаты вышли еще два русоволосых парня. Они поздоровались с женщинами и, о чем-то громко переговариваясь, сели во дворе.

— Да что же это я стою без дела, ведь я помогать пришла, — спохватилась вдруг Джакджак и стала закатывать рукава своего черного платья.

Наполнив медный казанок свежей картошкой, она повесила его на цепь очага и спросила:

— Гяусар, может быть, они научат говорить по-русски и моего сына? Поговори об этом с Касымом?

— Да, да, конечно. Это было бы хорошо! Только вот душа у меня неспокойна. Кажется, задумал Чомай назвать Касыма молочным сыном, говорит, что будет заботиться о нем, как о сыне.

— Пусть это будет между нами, Гяусар, душа моя, но мы-то с тобой хорошо знаем, что из этой затеи может получиться! Сколько у Чомая таких сыновей? А где они? Все потом стали батраками его.

В доме появился Касым.

— Мама, я привел барашка. Сейчас я быстро разделаю его, а ты приготовишь. Ребята уже во дворе, начинаем работать.

— Поешьте, а тогда уж и приступите к работе, — засуетилась Гяусар, доставая посуду.

Не дожидаясь завтрака, Нанаш, Мусос и кузнец Алауган уже начали сбрасывать с крыши землю. Работали дружно, с азартом. Видно было только, как сверкают на солнце их лопаты.

Весть о том, что Касыму помогают чинить крышу русские парни, мигом разнеслась по аулу, и двор его дома быстро был заполнен людьми. Всем хотелось посмотреть, как работают эти русские.

От земли, сбрасываемой с крыши, летела такая пыль, что соседям приходилось плотно прикрывать двери. Но Гяусар и Джакджак этой пыли даже не замечали — так хотелось им послушать русскую речь.

— Смотрите, ребята, не провалитесь, оказывается, все доски крыши сгнили! — закричал Аркадий, когда его лопата ударилась о доску.

— Особенно нашему богатырю Алаугану этого опасаться надо! — со смехом проговорил Нанаш.

— Да и Аркадию тоже! — ответил Алауган.

— Вот что, ребята, — сказал Аркадий. — Все, что сгнило, давайте сбросим! А ну… взяли! — Он ухватился за один конец деревянной перекладины, за другой взялся Алауган. — А ну-ка, ухнем! Давай песню, ребята! С песней работается легче! — И Аркадий запел:

Все русские дружно подхватили песню, остальные подпевали без слов. И вот закипела работа, поднимали одну перекладину за другой, бросали их на землю… Легко работалось под песню.

Когда песня кончилась, Нанаш сказал:

— Теперь я спою нашу песню, — и затянул «Эмину».

Все парни дружно ему подпевали.

Нанаш оглянулся и только теперь заметил маленького Сослана, который старательно помогал сбрасывать землю и пел вместе со всеми.

Гяусар уже несколько раз звала парней к столу. Ее очень беспокоило, что они работают голодные. Вместе с Джакджак Гяусар приготовила мясо и много румяных и сочных хычинов. Они сложили их горкой и подали на стол. Потом Гяусар принесла чаши с бузой.

Парни умылись и, оживленно перебрасываясь шутками, уселись за стол.

Аркадий на карачаевском языке сказал женщинам, что обед был очень вкусным и все благодарят хозяйку. Потом все расселись поудобнее и закурили.

— Аркадий такой замечательный парень, а какой умница! — тихо говорил Касым сидящему рядом Алаугану. — На руднике все рабочие его очень любят. Он много-много всего знает и других учит. И думаю, что если во всем буду следовать его советам, то ни в чем не ошибусь. Особенно мне нравится, когда он рассказывает, как бедный человек должен бороться за свою правду.

— Знаешь, Касым, — перебил его Алауган, — я вот никак не могу расстаться со своей кузницей, так к ней привык, но иногда вдруг затоскую и подумаю: не бросить ли все, не пойти ли и мне работать вместе с вами… Только не хочется все время лазить под землю. А вот сегодня увидел этих людей, твоих товарищей, и опять думаю — не пойти ли вместе с вами?..

— А что ж, батрачить всю жизнь лучше, что ли? Не велика честь угождать таким, как Чомай! — ответил Касым.

— Ну, ребята, пора и за дело, — бодро сказал Аркадий и поднялся. — Не заметим, как и вечер подойдет.

И снова закипела работа. Дружно одна за другой взлетали на крышу новые доски.

Гяусар позвала к себе Касыма.

— Сынок, ведь там, где помощь, должно быть и веселье. Может, к вечеру послать за девушками и парнями? Надо твоим друзьям показать наши хорошие обычаи. Пусть повеселятся.

Касыму вдруг вспомнилась Фатима, он сразу загрустил, по виду не подал.

— Хорошо, мама. В ауле у нас, кажется, все благополучно, все живы-здоровы? Я знаю, ты сама не разрешила бы нам петь и танцевать, если б у соседей было горе. Ладно, пусть будет по-твоему, пусть наши гости повеселятся.

Неожиданно к дому на белом коне подъехал сам Бийсолтан. По усталому виду князя можно было догадаться, что прибыл он издалека.

Бийсолтан поздоровался со всеми, не скрывая своего изумления.

— Здравствуйте, господин полковник! — ответили парни, продолжая работать. Но Алауган отбросил в сторону топор и посмотрел на полковника.

— Вот так случай!

Все карачаевцы хорошо знали обычай: если во время работы подойдет кто-нибудь из видных людей, то работу сейчас же прерывают, а пришедший обязан дать им вознаграждение за оказанную ему честь.

— Продолжайте, продолжайте работать! — сурово проговорил Бийсолтан и подал Алаугану несколько бумажек. Еле сдерживая гнев от всего, что увидел, Бийсолтан пришпорил коня и галопом помчался к Шогаю-эфенди.

Алауган повертел шуршащие бумажки, разглядывая их.

— За что этот полковник дал деньги? — спросил Аркадий.

— Сергей, объясни ему наш обычай, — сказал Алауган.

— Вот он — местный владыка, полковник Бийсолтан! — тихо проговорил Касым.

Алауган подозвал к себе Сослана и дал денег на конфеты мальчишкам, а остальные отдал матери Касыма.

— Мы съели вашего барашка, — сказал Алауган. — Вот на эти деньги купите себе другого.

Сослан с восторгом смотрел на могучего Алаугана. Высокий, широкоплечий, он всегда казался Сослану тем самым Алауганом — героем нартской легенды, — который вырос на вершине Эльбруса. Особенно когда кузнец Алауган легко поднимал над головой огромный молот…

К вечеру крышу покрыли дранкой, прочистили дымоход, а Сергей вырезал из дерева петуха и прикрепил его к карнизу.

Двор заполнили соседи — всем хотелось посмотреть, что же в конце концов понастроили эти русские парни.

— Ты узнаешь теперь свой дом? — смеясь, спросил Касыма Аркадий.

— Можно сразу сказать, что этот дом чинил не без помощи Аркадия, — с радостной улыбкой ответил Касым.

А Гяусар, счастливая, то ходила вокруг дома, то отходила и смотрела на крышу издали.

— Я буду всю жизнь, сынок, молиться за тебя и твоих товарищей. Теперь мой сын и все вы, его друзья, одинаково дороги для меня, — наконец сказала она, подойдя к Аркадию, и поцеловала его в лоб.

Нагрузив деревянную тачку рудой, Касым с трудом покатил ее по штреку. Его руки, легко поднимавшие мешки с зерном, за последнее время совсем ослабли. Он шел медленно, еле передвигая ноги. Шапка его сползла на лоб; чтобы поправить ее, нужно оторвать руки от тачки, но в темноте трудно было схватиться за нее снова.

В шахте темно, за несколько метров впереди ничего не видно, поэтому рабочие, когда возят руду, стараются громко разговаривать, подбадривая друг друга.

— Эй, Касым, жми, дружище, жми! — то и дело кричал Касыму идущий сзади него.

Вдруг Касым услышал тяжелый стон. Касым остановился, всмотрелся и увидел, что впереди поперек штрека кто-то лежит. Он крикнул товарищам, чтоб те остановились, затем с трудом перебрался через нагруженную рудой тачку и подошел к лежащему.

— Кто ты? Что случилось? — спросил он, пытаясь поднять упавшего.

— Надорвался… Моченьки моей нет, сынок! — человек пытался подняться, но не смог.

Касым понял, что дело плохо. Он высыпал из тачки руду и вместе с подошедшим товарищем положил в нее рабочего. Касым забыл об усталости, о своих кровавых мозолях на руках, изо всех сил стараясь поскорее вывезти несчастного из шахты.

Когда он вытащил тачку на свет, в глазах у него потемнело, руки и ноги дрожали.

Рабочий держался за живот и тяжело стонал. Касым снял с себя старенькое пальто, укрыл им пострадавшего и покатил тачку к баракам, где жили рабочие.

— Эй, люди, кто дома?

Вышла женщина и приветливо улыбнулась. Но как только увидела, что на тачке лежит человек, вскрикнула и бросилась к нему. Это был ее муж. На крик из барака выбежали ребятишки и окружили тачку.

Касым вместе с женщиной внесли больного в помещение.

В бараке было сыро и холодно. Больного положили на деревянный лежак и укрыли ватным одеялом, на губах у него виднелась кровь, руками он все еще держался за живот.

— Ой, боженьки мои, боженьки, надорва-а-ался!.. — с плачем причитала жена.

Касым растерялся. Что делать? Доктора надо, а на руднике доктора нет…

— Не надо, Дунюшка, не плачь, бог даст, обойдется!.. Скажи спасибо этому хлопцу, если б не он… — Больной охнул и протяжно застонал.

Когда Касым вернулся к себе в барак, все товарищи, кроме Аркадия, сидели на нарах, пили кипяток с хлебом. Это был их привычный ужин.

— А где Аркадий? — спросил Касым. Он надеялся, что Аркадий найдет какую-то возможность помочь больному, отыщет врача.

— Аркадий уехал в Пашинку, — ответил Иван. — Садись, поешь.

Касым тяжело вздохнул, опустился на нары, тоскливо оглядел свою темную каморку.

Вместе с ним здесь жили Касым, Нанаш, Иван, Демьян и Чермен. У каждого здесь было свое место на нарах. Семейным давали отдельно по такой каморке.

Касым заметил, что Чермен пил кипяток без хлеба и сидел, низко опустив голову.

— Что с тобой, Чермен? — спросил Касым.

— Э-эх, опять оштрафовали! Опять приеду домой без копейки, — махнул рукой Чермен. — Просто не знаю, что и делать! Бросить эту работу? Но у меня нет ни клочка земли, жена подрабатывает стиркой и на это живет с детьми. А я здесь только штрафы успеваю выплачивать.

— Я тоже думал подработать здесь что-нибудь, но ничего не получается. И уезжать нет смысла: привык ко всем, да и в ауле батрачить не хочется.

Дверь тихо открылась, и на пороге появился Аркадий. Он расстегнул ворот полушубка, снял шапку и присел на нары Касыма. Видно было, что он очень взволнован.

— Обойди, пожалуйста, вокруг дома, посмотри: нет ли чужих, — попросил Ивана.

Когда Иван вернулся, Аркадий сказал:

— Товарищи, в Петербурге у Зимнего дворца расстреливали народ, нашего брата, рабочих…

— Как? За что? Как это произошло? — посыпались вопросы.

— А случилось это так: голодные рабочие пошли к царю просить хлеба, а царь вместо хлеба накормил их свинцовыми пулями. Погибло много женщин, детей, стариков…

— Да как же так! Как же мог царь-то? Что за несправедливость такая? — перебивая друг друга, спрашивали парни. — А рабочие были без оружия?

— В руках у них были только иконы, — объяснил Аркадии.

— Значит, и в иконы они могут стрелять, — изумился Нанаш.

— Вот именно, и в иконы, и в детей, — сказал Аркадий. — Много людей там уничтожили, а тех, кого не успели убить, загнали в тюрьмы. — Таких же, как мы с вами, рабочих. И еще одна, друзья, тяжелая весть… Я только что узнал о смерти старого Ефима. Из шахты его, оказывается, Касым вытащил, уже умирающего…

— Как?! Скончался, несчастный! Горе какое! — расстроился Касым. — У него ведь семья большая. Что же теперь делать?

— Да, надорвался и умер наш Ефим. Вот видите, товарищи, в каких условиях мы трудимся!.. Хозяева шахт только заставляют нас, как проклятых, работать, и никто из них не подумает создать нормальные условия для нашей работы. Надорвался рабочий, может, его еще спасти можно было, да врача-то у нас нет. А попробуй заикнись об этом хозяевам, сразу выгонят на улицу, с голоду подохнешь… Вот что, друзья… Завтра мы все должны пойти на похороны Ефима…

— А на работу как же?

— На работу ни один из вас не выйдет! — строго ответил Аркадий. — Таково решение…

— Чье решение?!

— Это решение большевиков, которые борются за наши человеческие права. Если хотите, я расскажу вам о большевиках… — ответил Аркадий.

— Мы все пойдем на похороны бедняги Ефима!.. — уверенно заявил Нанаш. — Ночью я успею предупредить всех рабочих нашего рудника.

— Правильно!.. Мы пойдем все, — поддержали Нанаша остальные.

Долго еще горела коптилка в ту ночь. Все, затаив дыхание, слушали Аркадия, который рассказывал о жизни рабочих в России.

Наступил март, а мороз все еще свирепствовал. Никто в Карачае не помнил таких долгих лютых морозов.

Трудно приходилось беднякам. Нечем кормить лошадей и скот. Ничтожные запасы сена и соломы давно съедены.

Каждый бедняк в ауле готов продать последнюю шубу, лишь бы не голодал скот, да кто ее купит-то?

С раннего утра кузнец Алауган без отдыха работал в своей кузнице. Когда наконец решил немножко передохнуть, в дверях показался старшина Добай. Поздоровавшись с Алауганом, он сказал:

— Подкуй, пожалуйста, мою лошадку, а то в гололед ноги у нее скользят, упасть может.

Алауган вышел во двор, и взгляд его отметил гладкую, блестящую спину откормленной лошади старшины Добая. Сердце Алаугана сжалось — он вспомнил о своем, погибающем от голода жеребце. Со вчерашнего дня конь ого не может подняться на ноги — так он отощал и ослаб от голода.

Когда лошадь Добая была подкована, старшина, не заплатив и копейки за работу, попрощался. Но Алауган нерешительно подошел к всаднику и сказал:

— Добай, я очень прошу, хотя бы клочок сена дай для моего коня, он совсем погибает от голода.

Укутывая голову белым башлыком, Добай помедлил немного.

— Ты же видишь, Алауган, все у меня просят сена. Если каждому я буду давать хотя бы клочок, что у меня останется? Подумай, если у меня кончится все сено, у кого я буду просить? — Добай тяжело вздохнул. — Ну, ладно, уж так и быть, возьми немножко и покорми своего коня. — И, пришпоривая лошадь острыми носками своих черкесских чарыков, умчался.

Алауган сделал было шаг за ним, чтобы взять обещанное сено, но тут же решительно повернулся и пошел назад. «Проклятый, прибрал к рукам всю землю, — с ненавистью думал Алауган. — Стога сена стоят, как Эльбрус… А тут клочок сена дать жалко! Нет, не буду брать! Черт с ним!..»

Войдя в конюшню, Алауган подошел к своему коню, тот с трудом повернулся к хозяину и посмотрел на него потухшими глазами.

Алауган присел, погладил коня по гриве, поцеловал в глаза. В конюшне не было ни единой соломинки. Алауган пошел в сарай, набрал немного картошки, оставленной на семена, и стал по одной скармливать коню.

Алауган любил своего коня. Отец Алаугана получил его за свой долгий труд у Чомая. Алауган был счастлив и ухаживал за ним, как за ребенком. А теперь его любимец подыхал с голоду…

Алауган потянул коня за узду, пытаясь поднять его. Умный конь, не желая обидеть хозяина, сделал последнее усилие и поднялся.

Недалеко от кузницы Алаугана, во дворе большого, крытого железом дома Добая, стояли огромные стога сена. Держа коня под уздцы, Алауган подошел к деревянной изгороди позади дома. Мускулистые руки его без труда оторвали доску, другую, третью… Теперь конь свободно мог пройти к стогам. Он с жадностью накинулся на сено.

Алауган уже ничего не боялся. «Не уйду отсюда, если против меня встанет даже весь мир!» — думал он. Конь жевал жадно, пучками вырывая из стога ароматное сено, и на сердце Алаугана становилось спокойнее…

Дрожа от холода, подбежала к изгороди Джакджак. Увидев Алаугана, кормившего коня во дворе Добая, она заголосила:

— Ой, парень, что ты натворил! Уходи скорей! Ради аллаха, уходи, пока не заметили!

Но Алауган и не думал двигаться с места. Джакджак замолкла и стояла как вкопанная.

— Начинает, бедняга, приходить в себя, — улыбаясь, проговорил Алауган.

— О-о-х, аллах мой, да ты никак с ума спятил? Иди, иди отсюда! — шептала Джакджак.

— И не подумаю даже. Его скотина обжирается, а мой конь издыхать должен?! Вон в Пашинке рабочие разгромили фабрику своего хозяина. И правильно сделали. Русские рабочие поднимаются даже против самого царя, а мы что? Все боимся какого-то Добая!

— Ах, аллах, аллах мой! Да что ж это такое!.. Что ты говоришь! А вдруг старшина услышит?!

— А ты поди послушай Нанаша! Он тебе не то еще скажет!

— О-о-х, парень! — вздохнула Джакджак. — Если б ты только знал!.. Чтобы достать немножко сена, мы зарезали свою единственную телку, потому что бедный мул наш совсем протягивает ноги с голода. А не привести ли и мне его сюда, а?.. Как ты думаешь? — вдруг тихо спросила Джакджак.

— А чего тут думать, приводи, конечно! — решительно сказал Алауган.

Джакджак понеслась к своему дому и очень скоро привела мула, бока которого, казалось, уже срастались.

Вечером, когда Добай спускался с верхней части аула, он увидел возле своих стогов сена людей, кормивших скот. Добай обомлел, язык его будто присох к гортани. Крепко сжимая в руке плетку, он некоторое время сидел на лошади неподвижно, с открытым ртом. Потом рванул коня к стогам и стал хлестать плетью куда попало.

Сердце зашлось от ненависти у Алаугана, распрямились его богатырские плечи. Кузнец подбежал к Добаю и, крепко сжав его руку, заставил бросить плетку. Добай потянулся было к своему нагану, но тут Сослан, кормивший свою корову, вмиг подскочил к Добаю, вцепился зубами в его руку, укусил и исчез.

— Та-а-к! Нам нельзя носить оружие, а сам хватаешься за него! — Алауган подошел к Добаю вплотную.

— Это не мой приказ, а самого царя! У меня есть законное разрешение на оружие! — выкрикивал Добай.

— У тебя есть законное разрешение стрелять в народ?! Так, что ли?!

— Если разоряют мое богатство, что прикажете делать?! Благодарить вас за это?! — орал во все горло Добай. — Берете, значит, пример с русского мужичья?! Ну, погодите ж! Я покажу вам, как поднимать на меня руку! — Он пришпорил коня и ускакал.

— Известно, куда он помчался, — сказал Алауган. — Пашинка — его излюбленное место! Только сегодня уже поздно, туда он не доберется. Эй, люди, — вдруг повысил голос Алауган, — у кого нет корма для скота — веди сюда, пусть наедается.

После схватки с сельчанами старшина Добай отправился к полковнику Бийсолтану.

Полковник, приятно коротавший вечер в обществе кадия, был явно не расположен к серьезному разговору. Но тем не менее он внимательно выслушал Добая, и лицо его помрачнело, лохматые брови сошлись на переносице.

А старшина Добай не мог усидеть на месте, нервно шагал взад и вперед перед полковником и с негодованием говорил:

— Голодранцы не уймутся на этом! Сегодня они надо мной поиздевались, а завтра на моем месте можете оказаться и вы, князь. Надо немедленно принять меры, господин полковник, надо решительно пресечь бунт!

Бийсолтан молчал, поглядывая на кадия. Тот сидел, опустив голову. На тонком удлиненном лице его не было ни кровники, усы повисли…

— Немедленно арестовать всех! В тюрьму!.. Сейчас же вызвать жандармов, пусть бросят этих собак за решетку, — наконец злобно прошипел кадий.

— Да, с ними надо только так, — с облегчением вздохнул Бийсолтан.

— С тех пор как стали отбирать оружие, народ вконец попортился, черт его подери!.. — продолжал возмущаться Добай, поправляя кобуру на поясе.

— Император ведь не зря запретил носить оружие горцам, — уверенно проговорил Бийсолтан. — Русский мужик взбудоражен, то и дело хватается за оружие. Я сегодня в Пашинке был, у атамана. Он говорит: голь не унимается. Да-a, тяжело стало!.. А ведь если им дать оружие, нам тогда, сами знаете… — Бийсолтан провел ребром ладони по шее —…голова с плеч! Нет, так оставить нельзя! Кого вы предлагаете бросить в тюрьму? — спросил он, обращаясь к кадию.

— Прежде всего Нанаша, — ответил кадий. — Этот парень всех баламутит.

— Но сено растаскивал и забор ломал Алауган! — возразил Добай.

— И все-таки, прежде всего, надо бросить за решетку Нанаша, — поддержал кадия Бийсолтан, — я совершенно согласен. Вернется домой — тут же и упрячь его.

Добай вопросительно взглянул на Бийсолтана.

Этот рудник заразит чумой всех горцев. Вы же прекрасно понимаете это! Нечего нашим делать на этом руднике, надо их раз и навсегда отвадить.

И, обращаясь к Добаю, он продолжал:

— Я буду говорить, а ты записывай, кого убрать за решетку немедленно. Итак: Нанаш, Алауган, Хусей, Калагерий…

— Калагерия? Да ведь он старик! И не было его там.

— Не было… не было… — передразнил Бийсолтан. — Но я-то вижу, какими глазами он на нас смотрит!

Добай составил большой список, засунул его в карман и пошел за жандармами.

…К вечеру следующего дня все, кроме тех, кто работал на руднике, были арестованы и посажены в подвал. Когда Добай и писарь покончили с этим делом, приставили к арестованным стражу и собрались уходить, уже рассветало.

Мог ли знать старшина Добай, что в это же время вездесущий мальчишка Сослан стучит в дверь барака на руднике?

Придя домой, Добай лег и только забылся сном, как его разбудил сын Аскер.

— Отец, тебя там, за воротами, кто-то спрашивает.

Добай накинул на плечи шубу и вышел.

Когда он увидел перед собой тех, кого только что сажал за решетку, в глазах у него потемнело. Рядом с ними стояли рабочие рудника. Сначала Добаю показалось, что он еще спит. Но вот заговорил проклятый Нанаш, и Добай обмер от страха.

— Если ты вздумаешь снова загнать этих людей за решетку или будешь доносить на нас атаману, — прощайся тогда с жизнью. И знай, мы тебя и под землей сыщем! — сказал Нанаш, и в руке его сверкнула сталь кинжала.

Добай молча бросился в дом.

ГЛАВА 2

В каждом селе бывают мальчишки, которые шныряют всюду, всегда они тут как тут, везде они свои люди. Вывернутся, и не поймешь откуда. Это о них русская поговорка: «А наш пострел везде поспел». Если двое говорят о том, о сем, то мальчишка им не помеха, а уж если они решили перемыть кости кому-нибудь, тогда мальчишке тут не место. «А, чтоб тебя!.. Иди своей дорогой, чего здесь торчишь?» — прикрикнут на него. А мальчишке хоть бы что, из упрямства он никуда не уйдет!

Такие уж эти мальчишки!

Часто заберется такой мальчишка на каменную изгородь, засунет два пальца в рот и что есть силы свистнет. Это сигнал другу, который в это время в чужом саду рвет яблоки.

А сигнальщик найдет его в условленном месте, разглядывающим порванные штаны или старательно вытаскивающим из ноги занозу.

— Горе с ними, на этих сорванцов одежды не напасешься, — жалуются обычно матери таких мальчишек. А отцы в душе радуются смелости своих сыновей. Часто, вернувшись с кошей и сняв с коней седла, они доверяют им вести коней на водопой. Отцы знают, что мальчишки не упустят случая погонять лошадей. Не упустят случая эти мальчишки и на ослах покататься, и подраться, и попробовать свои силы в тутуше{8}. Они не плачут, когда им дают взбучку. Им все интересно, все хочется узнать, они готовы целую ночь не спать, слушая сказания о нартах. Их можно увидеть на свадебных тоях шныряющими среди взрослых. От их шума и гама трещит голова.

Но зато когда нужно помочь старику или слабой женщине — они тут как тут, всегда готовы!

Такие уж эти мальчишки!

Таким был и Сослан.

Как-то недавно Сослан со своим закадычным другом Муратом играли у каменной изгороди в костяшки. «Пчик-чик», «чик-пчик», — отлетали друг от друга костяшки, и Сослан ничего не слышал вокруг, кроме этих волшебных звуков. Но вдруг сквозь них пробились голоса людей, стоящих у дороги. Сослан вроде бы и не прислушивался, только уши куда денешь…

— Ты знаешь, что каждое воскресенье у твоего соседа собираются русские мужики? — спрашивал кто-то.

— Да, господин полковник, приходят, но кто же запретит им появляться здесь?

— Напрасно, эфенди, ты так спокоен, напрасно. Знаешь ли ты, что эти русские подстрекают наших голодранцев и морочат им головы какой-то ерундой? Свобода, видите ли, им всем нужна! Подумай сам, эфенди, куда все это может завести…

— Клянусь верой, я этого не знал!

— Так я и предполагал, эфенди! Но теперь ты должен понять, что темные люди — как скот: если его не погонять, он может забрести не туда, куда надо.

— Совершенно верно, господин полковник, но вот недавно, когда на свадьбе затеялась драка, наши голодранцы чуть душу не отдали за этого русского мужика Сергея. И друзья у них — русские. Они работают на руднике и каждое воскресенье к ним приезжают!..

— Друзья они или враги, — мусульманам нечего делать с гяурами!.. — внушительно сказал полковник, и голоса за изгородью смолкли.

Из этого разговора Сослан понял только, что приход в аул русских не нравится Бийсолтану и Шогай-эфенди.

«А мой отец не ругает меня, когда я играю с Петькой, сыном Сергея!» — подумал Сослан. Тут он вспомнил, что надо готовить уроки к завтрашнему дню, быстро собрал свои костяшки и умчался домой.

Сослан любил спать рядом с отцом, потому что отец укрывался теплым стеганым одеялом. Мать Сослана Сыйлыхан стелила на эту кровать самую красивую кошму с узорами.

В головах у Джамая, отца Сослана, подушка из перьев, а у Сослана — подушка, набитая сеном.

Сослан не знал, что отец то и дело ночью укрывал его своим одеялом. Потому-то Сослану и было так тепло и хорошо.

И сегодня он спал бы до тех пор, пока солнце не заиграет в зелени садов, но его разбудил громкий голос Джакджак.

— Везут, говорят, везут! Вон по той дороге повезут! — кричала Джакджак возле самой двери.

Сослан не сразу проснулся и долго не мог понять, что это люди так всполошились.

— Что это, мам? — спросил он, протирая сонные глаза.

— Ничего, сынок, спи, тебе это не нужно! — сказала Сыйлыхан и, накинув платок на голову, вышла. Сослан вмиг соскочил с кровати, впопыхах напялил рубашку наизнанку, натянул черные суконные штаны и стал искать чарыки.

Когда Сослан надел черкеску и вышел из дома, он увидел, что люди бегут со всех сторон к большой дороге и, долго не раздумывая, пустился бегом туда же. На каменном заборе возле школы, словно галки на ветках, сидели люди. Народу было очень много, и Сослан решил, что все вышли встречать какую-то свадьбу. Он знал, что всякий раз, когда везли невесту из соседнего села, весь народ сбегался смотреть на нее.

Не встретив никого из своих, Сослан спустился по тропинке вниз и остановился возле школы.

— Вон, вон, везут!.. Уже показались!.. — крикнул кто-то, и все побежали навстречу приближающейся повозке. Сослан увидел карачаевскую арбу и двух черных, запряженных в нее волов. По сторонам арбы ехали всадники. Не слышалось свадебных песен, не видно было и друзей жениха, везущих невесту.

А людей становилось все больше, и каждый стремился подойти ближе к арбе. Вместе со всеми шел и Сослан.

Вдруг заголосили женщины, а некоторые мужчины схватились за кинжалы. Не понимая что происходит, Сослан еле протиснулся сквозь толпу и тоже близко подошел к арбе. На ней сидел красивый, но очень бледный, с печальными глазами, мужчина в высокой каракулевой шапке. Руки его были связаны за спиной, он попытался приподняться на арбе, но один из всадников ударил его плеткой по ногам, и связанный мужчина скорчился от боли.

Неожиданно в толпе появился кадий. Он поднял руку и сказал:

— Джамагат!{9} За нами царь и аллах! Волю их выполняют те, кто им служат, — хозяева и слуги аллаха. А мусульмане должны во всем подчиняться их воле. Это долг каждого из вас. Так повелел аллах!.. Но вы все чаще забываете заветы пророка и протягиваете руки к чужому добру. Если не образумитесь, вас ждет такая же участь, — и кадий протянул руку к арбе.

Толпа зашумела.

— Чтоб аллах вас всех проклял! Сколько ж можно терпеть это насилие!.. — раздавались голоса. — Мучители!

— Замолчи, а то и тебя свяжут!

— Тошно слушать, что болтает эта лиса!

Но кадий, казалось, не слышал этих возгласов.

— Смотрите, люди, — продолжал он громко и торжественно, — это всем вам знакомый Калай улу Аппа{10}, он посмел насмехаться над высокопоставленными людьми и даже над слугами аллаха. Он ездил по аулам и по котам и высмеивал людей, которые всей душой преданы царю. Теперь его везут в Сибирь!

Когда кадий произнес эти слова, толпа снова всколыхнулась, словно ветер прошел по ней, все зашумели. Настороженные всадники стали размахивать плетками. У Сослана слетела с головы шапка, и он с трудом вырвал ее из под чьих-то ног.

— Перед тем как отправить его в Сибирь, мы повозим его по всем селам. Пусть все видят и вешают замки на свои рты. Кто посмеет посягнуть на законы царя, того ожидает такая же участь! — зло выкрикивал один из всадников. — Прощайтесь со своим Аппа, вы его больше никогда не увидите! Можете на прощанье плюнуть ему в лицо или бросить в него камнем! Ну!.. Трогай потихоньку, поехали! — дал он команду вознице.

Сослан, сжав кулаки, не отрывал взгляда от арбы. Сердце его захлестнула ярость, незнакомая прежде, непохожая на ту, что он испытывал в драке с мальчишками.

Калай улу Аппа был спокоен. Он поглядывал по сторонам, будто ждал чего-то. Лицо его то розовело, то бледнело.

Чомай, гарцующий тут же на коне с позолоченной сбруей, подъехал к самой арбе.

— Вот тебе, шайтан! — визгливым фальцетом крикнул он и плюнул арестованному в лицо.

И тут Сослан не выдержал: изо всех сил он плюнул в лицо Чомаю и попал ему прямо на щетинистую щеку. Выхватив кинжал из ножен, Чомай соскочил с коня и бросился к Сослану, но кузнец Алауган, стоявший рядом, с такой силой схватил Чомая за руку, что тот выронил кинжал и старался лишь как-нибудь высвободить свою руку.

Одна из женщин, протиснувшись сквозь толпу, вытащила из-под передника вяленую баранью грудинку и бросила ее на арбу. Следом за нею и другие женщины стали бросать на арбу кто сыр, кто копченые бараньи ножки, кто сушеные яблоки и хлеб. Бросали и одежду.

А Сослан, вытащив из кармана ножичек, решил разрезать веревки, туго перетягивающие грудь несчастного Аппа, и вмиг вскочил на арбу. Но чья-то железная рука схватила его за ворот и со всей силой отбросила в сторону. И если б люди не подхватили Сослана, он разбился бы насмерть.

— В Сибири, говорят, очень холодно, брат мой, на, возьми… у меня больше ничего нет, возьми эту шубу, носи в память обо мне! — Это Джамай, отец Сослана, снял с себя шубу и бросил на арбу.

Видя, что народ слишком взбудоражен и толпа все растет и растет, всадники стали торопить возницу.

— А ну, давай живей… Пусть голытьба думает, что все это он с собой возьмет!

Калай улу Аппа вдруг с трудом приподнялся и сказал:

— Спасибо вам, люди, за вашу доброту. Куда бы меня ни увезли, какие бы пытки ни чинили, я буду вспоминать вас, и это сохранит мне силы. Спасибо вам всем, друзья. — И арестованный поклонился толпе. — Я нигде не учился, но точно знаю, что мир стоит вверх дном. Но помните мои слова, — придет время, и он станет на место!

Все тот же злобный всадник, не дав Аппа закончить, полоснул его плетью по лицу. Калай улу Аппа упал на дно арбы.

Толпа загудела, всадники что-то крикнули вознице, и арба быстро понеслась. Люди побежали за арбой, всадники отгоняли их плетками…

Сослан побежал вместе со всеми. До сегодняшнего дня ему все казалось простым. По утрам он любил встречать зарю, пользуясь правами младшего в доме, все делал по-своему, на уроках слушал ворчливого учителя Ять Ятьевича, взбирался вон на те высокие горы… И никогда, даже во сне не видел ничего подобного… Никогда не видел он связанного по рукам и ногам человека.

«Почему люди, ведь их много, разрешают это делать?! И почему связывают хороших людей, а не Чомая и Добая?!» — с отчаянием думал Сослан и все бежал с людьми за арбой.

А толпа росла. Люди волновались, кричали…

— Почему бы нам не отнять у них Аппа! — воскликнул Алауган, хватаясь за рукоять кинжала.

— Можно было бы, да смотри, как они все вооружены! — ответил стоящий рядом. — Они перестреляют нас всех на месте, и им ничего не будет за это!

— Горцев никогда не пугали винтовки, только мы, старики, сейчас подумали о другом… — сказал старик Калагерий. Опираясь на палку, он с трудом поспевал за всеми.

— О чем же, Калагерий, подумали старики? — спросил Касым.

— Думаем, они только пугают нас Сибирью. Не осмелятся они сослать его туда! Побоятся нашего гнева! Подождем немного. Если узнаем, что они действительно решили отправить его в Сибирь, — тогда мы покажем, на что способны! Не так-то легко сослать в Сибирь певца Карачая! — весь дрожа от волнения, говорил Калагерий.

— Верно говорят: «Старику утирай нос и держи для совета»! — загудела толпа.

Арба между тем удалялась, и люди поотстали. Женщины, вытирая слезы, расходились по домам. А мужчины столпились возле мечети.

Скоро к собравшимся подъехал верхом на лошади сам кадий. На нем была голубая атласная аба{11}, скрадывавшая его полноту, а на голове высокая, из дорогого каракуля шапка.

— Салам алейкум, люди!

— Алейкум салам, слуга аллаха, — ответили ему.

— Да-а-а… пошутить и побалагурить, дорогие мои, можно, никто вам не запретит, не дай аллах прожить нам хоть день без шуток и веселья. Только вот распускать язык, ругать царя и высмеивать своих братьев по вере, — такого права никому не дано. Аллах повелел таких людей жестоко наказывать.

— Но Аппа ведь никогда не говорил неправды! Его слово было метким, как стрела, — сказал Калагерий, раздраженно отшвырнув камень ногой.

— Кто шутит с огнем и со стрелой, тот сам всегда от них и погибает, — зло всматриваясь в Калагерия, ответил кадий.

— Кажется, и тебе, кадий, досталось от Аппа? — поддел кадия Алауган.

Мужчины оживились, послышался смех.

— Вот уж правду пишут в Коране: незадолго до конца света люди потеряют совесть! — С этими словами кадий вскочил на лошадь и ускакал.

Алауган вложил было пальцы в рот и хотел свистнуть ему вслед, но Джамай, отец Сослана, остановил его и сказал:

— Не гневи аллаха, все же он его слуга.

Три года прошло с тех пор, как по ходатайству известного карачаевского поэта и художника Ислама Пашаевича Крымшамхалова в ауле Учкулан открылась русская начальная школа. Учитель русского языка Ефим Модестович, которого Сослан прозвал Ять Ятьевичем, по обыкновению проверял до начала уроков работы своих учеников. Стопа тетрадей, лежавшая перед ним, быстро таяла. Последнюю тетрадь Ефим Модестович, не открывая, отшвырнул в сторону и устало откинулся на спинку стула.

— Иван Иванович… Господин директор! — Ефим Модестович повернулся к директору, стоявшему у окна.

— Да, я вас слушаю, Ефим Модестович. Вы, вероятно, опять о Сослане? — отозвался Иван Иванович и внимательно посмотрел на учителя. В глазах его промелькнула не то усмешка, не то гнев.

— Представьте себе, Иван Иванович, теперь вслед за Сосланом все отказались писать букву «ять», — глухо сдерживая негодование, проговорил Ефим Модестович и уставился на директора.

А Иван Иванович, поглаживая свою бородку и разглядывая носки черных, до блеска начищенных сапог, медленно прошелся по учительской. Медные пуговицы на его кителе, отражая лучи восходящего солнца, казалось, зловеще сверкали.

Прозвенел звонок. Учителя расходились по классам. А Ефим Модестович все сидел на своем стуле, ждал, что же ответит ему Иван Иванович.

— Ефим Модестович, — сказал наконец директор, — сами-то вы что мыслите относительно этого мальчика?

— Я думаю, господин директор, что тот, кто осмеливается посягать на великий русский алфавит, заслуживает самого жестокого наказания.

— Какое же наказание вы намерены дать этому ребенку? По какому закону его привлечь к ответственности? — Иван Иванович испытующе вглядывался в лицо учителя.

Ефим Модестович не выдержал этого прямого взгляда.

— Не понимаю одного, господин директор, чем привлекают вас дети этого дикого парода? — взорвался он.

Но Иван Иванович оставался невозмутимым.

— Полагаю, Ефим Модестович, — спокойно произнес он, — что мы — учителя, а дети этого дикого, как вы изволите выразиться, народа — наши ученики. Мы должны учить, они — учиться.

— Да, конечно, вы правы. Но что делать с тем, кто не желает учиться? А вы почему-то упорствуете, защищая этого Сослана… Если бы мы вовремя от него избавились, класс бы не дошел до этой мерзости. Известно ли вам, Иван Иванович, что этот мальчишка прозвал меня «яйцеголовым» и «тонконогим»? — багровея от негодования, продолжал Ефим Модестович.

«Ты еще не все знаешь», — подумал Иван Иванович и сказал:

— Ну, хорошо, Ефим Модестович, идите в класс, а когда кончится урок, мальчика приведете ко мне. — Он резко повернулся и пошел в свой кабинет.

Почти три года Иван Иванович директорствовал в этой школе. За это время он успел узнать местное население, и трудолюбивый карачаевский народ ему нравился. Правда, начальство не одобряло деятельности Ивана Ивановича на ниве просвещения. Недавно его чуть не уволили за то, что он слишком благосклонно относится «к черни», как было ему сказано. Конечно, дело тут не обошлось без доносов Ефима Модестовича, с которым у директора сразу же не сложились отношения.

Страстно любя свою работу воспитателя, Иван Иванович не мог принять того равнодушия, с каким учитель относился к своим обязанностям. А особенно раздражали жалобы Ефима Модестовича на своих учеников, и чаще всего на умного и любознательного Сослана, его любимца.

Раздался звонок, возвещающий о конце урока.

— Можно?

Первым вошел Ефим Модестович. За ним — Сослан.

— Здравствуйте, господин директор, — тихо проговорил мальчик и исподлобья посмотрел на Ивана Ивановича.

Вид у него был испуганный. Глядя на него, Иван Иванович с трудом сдержал улыбку. Но мальчик словно почувствовал ее и, теребя в руках изодранную мохнатую шапку, смелее взглянул на директора.

Иван Иванович подошел к нему:

— Сослан, Ефим Модестович опять недоволен тобой. Почему ты нарушаешь дисциплину? Почему ты не выполняешь требований учителя да еще и товарищей подстрекаешь на непослушание? Почему ты упорно забываешь писать букву «ять»?

Сослан вспыхнул, молча опустил голову.

— Я тебя спрашиваю, Сослан, отвечай мне! — медленно проговорил Ивап Иванович.

— Эта буква только место занимает! — не поднимая головы, чуть слышно пробормотал Сослан.

— Я плохо тебя слышу, Сослан. Повтори громче, — настаивал директор.

— Пиши не пиши, — ее все равно никто не читает!.. — Сослан наконец поднял голову и посмотрел на директора.

— Это не твоего ума дело, читают или не читают!.. Ему, видите ли, не правится! Это просто дикарь какой-то! — не выдержал Ефим Модестович и сорвался на крик. Он сжал кулаки, лицо его, всегда бледное, побагровело.

— Я не дикарь, я — карачаевец! — резко сказал мальчик и с презрением покосился на учителя.

— Итак, почему ты не выполняешь требований Ефима Модестовича и других подстрекаешь на это? — снова спросил Сослана Иван Иванович, подошел к своему письменному столу и сел на стул.

Сослан молчал, он смотрел на стенные часы, большие, черные, с замысловатыми рисунками…

— Сослан! Тебя спрашивают! — повысил голос Иван Иванович.

Мальчик вздрогнул и, прищурившись, посмотрел на директора.

— Я никого не подстрекаю. Не буду писать букву «ять», не хочет моя рука ее писать… — тихо произнес он, и снова в кабинете воцарилось молчание.

Иван Иванович рылся в ящиках письменного стола, рассматривая какие-то бумаги, а Сослан, будто разговор шел вовсе и не о нем, разглядывал вещи, которые находились в кабинете. Ефим Модестович топтался на месте в ожидании решения.

«Как много книг! — думал Сослан. — Наверное, Иван Иванович все эти книги уже перечитал… Мэ-Вэ-Ло-мо-но-сов, — вдруг прочитал он вслух. — А какая красивая лента на груди у царя. И сам царь как живой нарисован. И за что же они так любят эту букву «ять»?»

Ефим Модестович снова побагровел от негодования. «Нет, господин директор школы, — зло думал он, — вы слишком добры… Так нельзя!.. Нет… нет… Я вынужден немедленно доложить о вас инспектору…»

— Ну-у-с, последний раз тебя спрашиваю, так будешь ты писать букву «ять»? — пристально глядя на Сослана, сказал Иван Иванович.

Сослан молчал.

— Будет! Будет он писать… Заставим!.. Надо наконец покончить с этим, — выкрикнул Ефим Модестович.

Иван Иванович вышел из-за стола и, подойдя к Сослану, сказал:

— Иди, Сослан, мы решим, что с тобой делать. Но ты должен понять одно: в школе, созданной милостью императора, не дозволено делать что вздумается. Иди.

Сослан пулей вылетел из кабинета.

Иван Иванович хмуро посмотрел на Ефима Модестовича.

— Я сегодня же напишу письмо инспектору Кубанской области и попрошу совета, что делать с таким вот учеником…

Он сел за письменный стол, взял перо, давая тем попять Ефиму Модестовичу, что разговор окончен.

— Да, господин директор, вы правы, — сказал Ефим Модестович, — мы не можем самовольно решать такие вопросы. — Он поклонился и вышел.

Иван Иванович невольно вспомнил, как однажды пришел к нему местный учитель Харун и рассказал об одном мальчике… «Нет здесь, — говорил Харун, — более отчаянного мальчишки, и в то же время это необыкновенно одаренный, способный ребенок. Пожалуйста, возьмите его в школу».

— А чей это мальчик? Какого князя сын? — спросил тогда Иван Иванович.

— Нет, он не знатного рода, из очень бедной семьи…

— Дорогой друг, вам ли не знать, кто учится в моей школе…

— Да, я знаю, но как бы то ни было, нельзя не обращать внимания на особо одаренных детей. Моего младшего братишку, правда, с большим трудом, но все-таки приняли в Ставропольскую гимназию.

— Я согласен с вами, Харун Мусаевич, но сам-то я, как вам известно, ничего не решаю…

И все же Иван Иванович добился своего, Сослан был принят в школу…

«Необходимо опередить Ефима Модестовича, в ближайшие же дни повидаться с инспектором», — решил он сейчас, снял с вешалки свою шинель и, накинув ее на плечи, вышел из кабинета.

Уроки уже закончились, но дети еще не разошлись по домам и с увлечением играли на школьном дворе. Иван Иванович остановился на крыльце. Справа от него мальчишки соревновались в метании камней, а чуть подальше — запускали самодельные стрелы. Сослан стоял среди мальчишек, бросавших камни. Вдруг он быстро снял с себя старую черкеску и, отшвырнув ее в сторону, оттолкнул стоявшего с камнем в руке Аскера, сына старшины Добая, и взял в руки большой круглый камень. Аскер выронил свой камень, споткнулся, но быстро вскочил и бросился на Сослана.

— Кого ты толкаешь? Говори! — Тяжело дыша, Аскер схватил Сослана за ворот рубашки. Остальные мальчишки быстро окружили их.

— Ну, тебя толкнул, ну… извини! — проговорил Сослан и презрительно усмехнулся, точно так, как недавно в кабинете Ивана Ивановича.

— Не таким, как ты, толкать меня, паршивый голодранец! — Аскер рванул Сослана за ворот. Пуговицы его рубашки разлетелись в разные стороны, и Сослан едва удержался на ногах. Но в следующую секунду Сослан схватил Аскера за плечи, потряс его, приподняв, положил на обе лопатки.

— Ну, теперь ты мне скажешь, кто из нас паршивый голодранец? — говорил Сослан, сидя на животе Аскера и глядя на него сверху.

Аскер пыхтел, стараясь вырваться, выкрикивал все ругательства, какие только знал.

— Я спрашиваю, кто голодранец, ты или я?

— Ты! — хрипел Аскер.

Сослан все сильнее и сильнее сжимал его ногами.

— Кто? Я или ты?..

— Ты… Я… — пробормотал наконец Аскер. Сослан отпустил его, и Аскер стремглав убежал. Мальчишки хохотали.

— Теперь этот герой, конечно, пойдет жаловаться Ять Ятьевичу, — сказал Сослан и, сунув два пальца в рот, свистнул ему вслед.

Что случилось? Какое несчастье пришло в аул? По улицам бежали женщины, плача и причитая. Мужчины тоже спешили, кто да ходу подпоясывался, кто натягивал на себя одежду. Все мчались к небольшому домику под земляной крышей. Сослан тоже побежал туда, потому что это был дом Мазана — отца его друга Мурата.

«Почему все идут в дом, когда нет хозяев? Они же все уехали». Сослан протиснулся сквозь толпу вперед и, пораженный, замер: во дворе лежали покойники. Семь в ряд. У Сослана потемнело в глазах.

Кто это?! Кто? Всмотревшись в покойников, Сослан узнал самого Мазана, рядом с ним его жену и дочерей! А там… Да что же это! Мурат! Нет!.. Не может быть!.. Его друг… Сослан упал на землю и зарыдал. Мать подбежала к нему, сама рыдая, прижала голову сына к груди.

Голос муэдзина{12}, рыдания женщин, крик и плач Сослана, — все сливалось в какой-то страшный, раздирающий душу вопль.

Хусей, худощавый, с впалыми щеками, обратился к собравшимся:

— Братья! Вот так поступают с нами наши хозяева! Кадий послал Мазана и его семью на свои поля косить ячмень. А ехать туда как? Мост через реку еще весной провалился, снесло его. Поехали тропой… А такой дороги врагу не пожелаешь…

— Не ездил бы, бедняга, зачем же он поехал? — крикнул Дугу.

— Кадий поставил условие: или ехать, или вернуть все зерно, которое занимал у него несчастный Мазан. А что мог вернуть Мазан? Какое у него зерно? Кое-как добрались они до Аманнхана, а там эта узкая тропа, да еще дождь. Арба полетела в пропасть… Нашли их мужики из Пашинки, они вытащили их. Такое случилось несчастье! Теперь уже ничего не сделаешь!.. Помогите отнести этих несчастных ко мне, зачем им оставаться возле дома, который теперь без хозяина. Все, что нужно для них, сделаем в моем доме. — Он подошел к телу Мазана, и трое мужчин стали помогать ему…

Когда погибших приготовили к погребению, их положили во дворе Хусея на возвышении, где были уже постелены кошмы и ковры.

Поодаль лежали носилки, на которых понесут покойников на кладбище, и доски для могил — ими по обычаю обкладывают изнутри могилы мусульман.

— Братья! — опять обратился к сельчанам Хусей, — у меня одна корова и несколько овец, но я готов все это отдать на расходы по похоронам.

Старый Калагерий достал из-за пазухи платочек, развязал его, вытащив оттуда истертые деньги, и передал Хусею:

— Это добавишь на их деюр{13}. Мне ничего не жалко для этих несчастных!

— Вот кусок бязи, я берегла для кого-нибудь из семьи на саван, пусть теперь будет святой одеждой для них, — сказала Гяусар, отдавая материю.

— Вот еще для кого-нибудь из них на саван! — мать Сослана принесла отрез белой ткани.

Во дворе появились усталые Касым и Нанаш. Видимо, они, услышав страшную весть, пришли прямо с рудника.

— Люди! Кадий ведь знал, что мост поломан и что добираться до его полей по горной тропе опасно, и все же заставил Мазана ехать, да еще вместе с детьми… — возмущался Касым. — А по договору он был обязан перевезти работников без риска для их жизни. До каких же пор мы будем терпеть беззаконие?! Даже аллах не велит терпеть такую несправедливость! Должны же быть наказаны такие люди!

— Правильно говорит Касым, правильно!.. Такую несправедливость терпеть невозможно!.. Кадий боится даже нос показать сюда, не идет! — поддержал товарища Нанаш.

— Кто меня ищет? Вот я пришел… Чего ты от меня хочешь? — Во дворе неожиданно появился сам кадий в ярко-красной абе.

Люди на минуту растерялись.

— А не грех тебе уничтожить целую семью?! Аллах разве похвалит тебя за это?! — повысил голос Касым.

— Ну-ну, разошелся! Ты больше меня аллаху служишь, что ли?!

— Все мы служим аллаху, только он что-то к нам не так милостив, как к тебе! Ты волов своих бережешь больше, чем людей… Разве это — не тяжкий грех?! — наступая на кадия, не унимался Касым.

— Ты забываешь, что говоришь со слугой аллаха! Всевышний вас за это накажет! — прикрикнул кадий, с тревогой поглядывая на толпу.

— Аллах всегда бедных наказывает! Если он и впредь будет поступать так, — не нужен нам больше такой аллах! Забирай его себе!

— Старшина Добай, ты слышал, что сказал этот босяк? Запомни это! Ты понял, чему научился он на руднике? — закричал кадий, и голос его сорвался на визг.

Мужчины заволновались, зашумели, обступили кадия, грозя расправой. Многие женщины в страхе молились и плакали.

— Братья, успокойтесь, — раздался хриплый голос старого Калагерия, — Сегодня у нас такое страшное горе!.. Мы должны сделать для этих несчастных все, чтобы с честью похоронить их. Давайте копать могилы.

Мужчины, оглядываясь на покойников, немного поутихли. Кадий вытащил кожаный кошелек, достал несколько бумажек и бросил их около Калагерия. Калагерий покосился на деньги и палкой, с которой всегда ходил по аулу, отшвырнул их в сторону кадия. Шум на мгновение совсем стих. Гневные взгляды обжигали кадия.

— Что бы ты ни дал, тебе не расплатиться за преступление! И этого греха тебе хватит, чтоб попасть в ад, — сказал Калагерий, глядя на тело Мурата. — Теперь им не нужны твои деньги. Теперь они навсегда уходят с земли, которой у них не было при жизни. Люди ничего не жалеют для этих несчастных. Видишь, сколько надавали друзья бедного Мазана. — Старый Калагерий без стеснения вытер слезы, катившиеся по его морщинистым щекам.

Кадий, не подымая головы, поспешил пробраться через толпу, и кто-то носком ботинка швырнул его деньги вслед за ним.

ГЛАВА 3

Вернувшись ночью из Екатеринодара, Бийсолтан наутро собрал своих людей. Увидев кадия, он вспыхнул от ненависти. «Выколоть бы эти нахальные глаза, — думалось ему. — И что Зайнеб нашла в нем?! Я сразу почувствовал, что вчера она встретила меня не так радостно, как раньше…» И негодование все сильнее и сильнее охватывало его.

— Господа, — обычным властным топом начал Бийсолтан, — нас, горских князей, вызывали в Екатеринодар по очень важному делу. От Карачая представительствовал я, от черкесов и ногайцев — князь Шахимгерий.

Бийсолтан пристально взглянул на собравшихся. Длинная фигура кадия возвышалась над столом. Он задумчиво смотрел на Бийсолтана и внимательно слушал. Взгляд Бийсолтана встретился со взглядом кадия, и он опять едва сдержал себя.

— Сам известно, — продолжал Бийсолтан, — что, начиная с девятого января тысяча девятьсот пятого года взбунтовались все рабочие в России! Открытые бунты против царя были в Армавире, в Невинке, в Ставрополе и во многих других городах и губерниях…

— У нас это тоже уже началось! — перебил Бийсолтана кадий сдавленным голосом.

«Боже мой, как моя Зайнеб могла увлечься таким красномордым?», — опять с горечью подумал Бийсолтан и, обращаясь к кадию, сказал:

— Ты выскажешь свои соображения тогда, когда я закончу свое сообщение. — Он с раздражением швырнул свою черную шапку на стол. — По всей России взбунтовались рабочие, и мы с вами должны сделать все, чтобы держать в узде нашу чернь. Это наше право и наша обязанность! Не то они нам… — Он провел ребром ладони по шее.

— О-о!.. Не бывать этому! Чтоб мои слуги да мне голову… Не-ет! — злобно выкрикивал старшина Добай, в ярости вскакивая с места.

Худая фигура Добая была туго перетянута в талии широким кожаным поясом, казалось, что он вот-вот переломится пополам.

— Ты-то уж молчал бы! Ведь из-за тебя, из-за твоей глупости народ чуть не взбунтовался! Недаром говорят, что и обвал в горах часто начинается с птичьей ножки, — поглядывая с ехидцей на Добая, неожиданно выпалил Чомай, до сих пор не проронивший пи слова.

— Нечего мне молчать! Как бы там ни было, а я сам справился с ними, заткнул им рты, связал руки! — ответил Добай, исподлобья глядя на Чомая.

— Они захотели захватить и мои земли!.. Этому они научились от русских мужиков! — вставил свое слово и кадий.

— В Баталпашинске я виделся с атаманом и заезжал к приставу, — продолжал рассказывать Бийсолтан, когда снова воцарилось молчание. — С князем Шахимгерием мы договорились держаться вместе и пресекать всякие попытки неповиновения власти. Я должен объехать карачаевские села, а ты, Добай, приглядывай здесь, старшине сейчас дремать нельзя. Все мы будем тебе помогать. — При этом он посмотрел на кадия и вдруг подумал: «А все же он красив, сволочь!»

— Да, слуге великого аллаха дел сейчас хватит, — усмехнулся Чомай, поглаживая бородку и глядя на кадия.

— Нет уж, довольно!.. — вдруг обозлился кадий, вспомнив, как сверлили его ненавидящие глаза людей на похоронах Мазана. — Хватит выезжать на слуге аллаха! Вы раздаете мои земли этой черни, чтобы заткнуть им рты!..

— Зато твой авторитет растет! — язвительно заметил полковник Бийсолтан.

— Князь прав, — решительно подтвердил старшина Добай.

— Конечно, прав, — закивал головой в папахе и Чомай. — Верно, мы раздали некоторые земли мечети, и это нам помогло успокоить чернь. А у тебя, кадий, осталось еще очень много земли.

— Да ведь я, господа, не возражаю! Я всегда готов поступать так, как мы решим. Это — мой долг! — сквозь зубы процедил кадий, зло поглядывая то на Бийсолтана, то на Добая.

— Мы это ценим, мой друг! — тихо проговорил Бийсолтан и подмигнул Чомаю.

Кончилось время сбора урожая, и притих аул в ожидании зимы. Даже горная речка, разделяющая аул на две части, притихла.

Мост, который когда-то построил старшина Добай, давно снесло весенней водой, и теперь людям приходится добираться друг к другу в обход, а это — верст двенадцать. Сегодня на одном берегу конные скачки. Посмотреть на скачки стекаются молодые и старые со всех уголков аула. Играют лучшие музыканты. Среди молодых оживление.

Мальчишки с гордостью водят коней перед началом состязаний. Держит под уздцы красавца Гнедого и Сослан. На коне — позолоченная сбруя, и потому он особенно хорош. Сначала конь не хотел подчиняться Сослану. Но Сослан держал его так крепко, что конь подчинился, будто признал его силу.

Участники состязания — молодые парни. Все они в белых рубашках с закатанными рукавами и белых башлыках. Весь народ смотрит на них. Поэтому они так важно прохаживаются по берегу реки.

Князь Бийсолтан со всей родней тоже пришел сюда. Устроившись на ковре, который расстелили на берегу специально для семейства князя, Фатима сразу же увидела среди парней Касыма, и сердце ее замерло от ожидания чего-то необыкновенного. Касым весело смеялся, рассказывая что-то товарищам, и постукивал плеткой о голенища своих сапог.

А князь Бийсолтан волновался как мальчишка, только и думая: «Мой конь, непременно мой победит! Иначе чей же еще?» он настолько увлекся этой мыслью, что не заметил, как его жена Зайнеб стала кокетничать с атаманом, который гостил у них. Но вот атаман повернулся к Фатиме.

— Дорогая княжна, — сказал он, — что вы так невеселы, ведь нас ждет здесь такое интересное зрелище?

Фатима сделала вид, что не слышит слов атамана. Она не отрывала глаз от Касыма, который по-прежнему стоял среди участников состязания.

Вместо Фатимы поспешил ответить атаману ее отец:

— Княжне сегодня что-то нездоровится, господин атаман.

В это время старшина Добай подал команду, и джигиты подвели коней.

Чомай подошел к Бийсолтану и, усевшись позади него, мысленно усмехнулся: «Теперь посмотрим, чья возьмет! Ведь моего коня поведет Салимгерий, мой сын, а не какой-то мальчишка, пусть и самый отчаянный в ауле».

Зазвучала музыка, сопровождаемая харсом{14}. Джигиты быстро вскочили на коней. А кони, будто предчувствуя важные события, нервно вздрагивали, шевелили ноздрями, переминались с ноги на ногу, готовые сорваться с места и нестись…

Люди и на том, и на другом берегу с нетерпением ждали начала скачек.

Когда Сыйлыхан узнала, что сын ее собирается принять участие в скачках, она вся обмерла от страха за него. «Ведь он совсем мальчишка! Еще слетит с коня! О, аллах мой, что же мне делать?!» — причитала она.

Но как ни упрашивала Сыйлыхан Сослана отказаться от скачек, уговорить его не могла. И сейчас она стояла среди женщин ни жива ни мертва. Рядом с ней стояла тоже бледная Гяусар, мать Касыма, и взывала к аллаху:

— О, аллах, дай силы соколиному телу моего единственного сына, сделай так, чтобы он пришел первым!

А Бийсолтан не зря остановил свой выбор на Сослане, он-то знал цену этому мальчишке. «Аллах проклял меня и не дал мне сына, а то бы я показал этому хвастуну Чомаю! Ну, ладно! Еще посмотрим!» — думал Бийсолтан.

Атаман крепко стиснул костлявой рукой нежные пальцы Зайнеб. Она не отняла руки…

Начались скачки. Люди поднялись со своих мест и с волнением следили за мчавшимися скакунами. Особенно горячились Бийсолтан и Чомай.

Добай стоял у скаковой дорожки, следил за конем, на котором мчался его сын Аскер.

— Вот они! Вот они! — раздались голоса.

Толпа рванулась поближе к дорожке. Бийсолтан тоже вскочил, обернулся назад и увидел, что Зайнеб и атаман остались сидеть на ковре, прижавшись друг к другу. Он вспыхнул весь, потом успокоил себя: «Черт с ним! Пусть она увлечет его, это мне на руку, ведь земли, принадлежащие мечети, могут перейти и ко мне».

Когда он увидел своего копя впереди всех, он закричал:

— Я же говорил! Я… говорил!

Внезапно черный Вороной со звездочкой на лбу рванулся вперед, обогнал всех и проскочил за конечную черту. Это было так неожиданно, что на мгновение люди замерли. И в эту секунду черный Вороной уже за чертой споткнулся и упал. Касым, сидевший на нем, полетел через голову коня прямо на камни.

Увидев эго, Фатима вскрикнула и побежала туда, где лежал Касым.

— Так ему и надо, собачий сын, сволочь! — услышала она голос отца.

Когда Фатима подбежала к Касыму, он уже поднялся и стоял, прижимая руку к виску. На пальцах у него была кровь.

Увидя Фатиму, Касым улыбнулся, словно хотел сказать: «Ничего, не бойся, со мной ничего страшного не случилось».

Расталкивая окружавших Касыма людей, подошли Бийсолтан и Салимгерий. Бийсолтан схватил дочь за руку и так больно сжал ее, что Фатима едва сдержалась, чтобы не вскрикнуть.

Бийсолтан был вне себя от гнева: его скакуна обогнали! А дочь при всем народе подбежала к Касыму! В ярости он с силой рванул ее за руку, уводя из толпы.

А Салимгерий прошипел Касыму:

— Ну, батрак, мы с тобой еще увидимся! — и повернулся, чтоб уйти вслед за Бийсолтаном, но Касым удержал его за руку.

— Может быть, господин, ты скажешь, зачем нам с тобой встречаться? — спросил он. — А ну, говори, что ты от меня хочешь? Ну, говори же… говори! Если ты злишься, что мой конь обогнал твоего, так злись на своего коня! А что еще? Я горец, и хоть не богат, как ты, но честь для меня — прежде всего! С голоду умру, а батраком ни у тебя, ни у другого не буду!

Бийсолтан оглянулся и остановился, прислушиваясь к спору. Однако руку Фатимы из своей руки не выпускал.

— Чего же ты молчишь, сын Чомая? Может, скажешь, зачем мы должны увидеться?

— Я считаю ниже своего достоинства вообще видеться с тобой! — пренебрежительно взглянув на Касыма, сказал Салимгерий.

— А-а-а, отговариваешься? Значит, боишься! — насмешливо протянул Касым. — Думаешь, если богат, то тебе все позволено?! Ошибаешься! Я не из тех, которых пугает богатство.

Заметив плачущую мать, Касым повернулся и пошел к ней.

Бийсолтан, несмотря на свой гнев, был доволен, что Касым обогнал да еще и посрамил хвастуна Салимгерия; хоть и собирался Бийсолтан сделать его своим зятем, все же Чомай теперь поостережется на каждом шагу расхваливать своего сына.

Чомай исподлобья поглядывал на людей, ему было стыдно за сына, который не сумел отстоять свою честь; вступиться за него Чомай не посмел — позорное это для отца и сына дело.

Бийсолтан отыскал Сослана и накинулся на него:

— Ты почему отстал, сукин сын?!

Сослал молча вынул из кармана серебряный рубль, полученный за скачки, сунул его в карман Бийсолтану и убежал.

Состязания закончились, а люди все еще толпились на берегу, обсуждая случившееся.

Вдруг откуда-то возник громкий, но монотонный и потому жуткий женский голос, причитавший: «Отец моего Даяя! Отец моего Даяя! Ты ушел, а я осталась одна!» Это пришла на берег несчастная Сапият, лишившаяся рассудка после того как Добай сослал ее мужа на каторгу.

Услышав этот голос, Добай вскочил на своего коня и умчался. Он боялся, как бы народ не вздумал рассчитаться с ним за эту женщину.

ГЛАВА 4

Вот и настал день, когда Сослан окончил русскую школу. После торжества, на котором директор школы Иван Иванович поздравил учеников с благополучным завершением учебы, он подозвал к себе Сослана и тихо сказал:

— Джигит, я полюбил тебя как сына родного. Мы написали в Министерство просвещения письмо с просьбой разрешить тебе учиться и дальше, но пока еще нет ответа. Я верю, что ответ придет… Думаю, что вот эта книга о Михаиле Васильевиче Ломоносове тебе понравится. Дарю ее тебе, лучшему ученику нашей школы. — Иван Иванович обнял за плечи Сослана и, отдавая книгу, погладил мальчика по голове.

Сослан был счастлив. Он сбежал со ступенек школьного крыльца и вихрем помчался домой. В одной руке держал стопку учебников, перевязанную веревочкой, в другой — книгу.

Ему казалось, что все вокруг стало другим. И люди как-то особенно приветливо смотрят на него, и солнце… Разве это то самое, что обычно выходит из-за горы? Нет, оно сегодня особенное — яркое, ласковое!

Шагая по знакомой тропинке к дому, Сослан время от времени останавливался, открывал подаренную Иваном Ивановичем книгу и внимательно рассматривал лицо доброго русского человека, смотревшего на Сослана.

Добежав до горного ручья, Сослан снова остановился, бросил на зеленую траву стопку учебников, прилег сам и раскрыл свою книгу.

Долго лежал он так, увлеченный судьбой человека, который шел с севера в Москву учиться… Не заметил Сослан, как кто-то подкрался к нему, сел на спину и придавил плечи. Сослан спружинился, потом с силой сбросил насевшего, вскочил и увидел Аскера. Он успел схватить его книгу, плюнул на нее, швырнул в кусты и крикнул:

— Теперь она осквернена, твоя книга!

Сослан побежал в кусты, поднял книгу и, спрятав ее за пазуху, бросился на Аскера. Аскер упал. Сослан несколько раз ударил его и уже хотел бежать. Но в это время появились два товарища Аскера, сводили Сослана, вытащили у него книгу и отдали Аскеру, а тот стал рвать ее.

— Вот тебе!.. Вот тебе!.. Пусть директор даст тебе еще такую книгу, голодранец несчастный! Не тебе такие книги читать! — приговаривал Аскер, разбрасывая листки. Потом все трое убежали. Они долго еще оборачивались и бросали камни, грозили, показывая кулаки.

Сослан плакал. Руки и черкеска его были в крови, силы совсем покинули его. Он лег на землю и закрыл глаза, стараясь сдержать все набегавшие слезы. Увидев, что ветер уносит листки книги, он вскочил и бросился собирать их в подол черкески. Нос и губы его распухли, в ушах стоял шум, лицо горело. «Хорошо, хоть никто не видит», — подумал он и поднял голову. На барбарисовом кусте сидела синица и смотрела прямо на него, не трогаясь с места.

«Тебе-то что, тебе хорошо! У тебя ведь крылья!» — вздохнул Сослан. А на ветке другого куста виднелся листок от книги. Прижимая и себе подол черкески, чтобы не растерять подобранные листки, Сослан поднялся, достал его и осторожно разгладил. Это был листок с портретом Ломоносова.

Трудно приходилось Джамаю, отцу Сослана.

Тяжелая работа батрака и беспросветная бедность вконец измотали его силы. Уже несколько дней, как он едва передвигал ноги. А сегодня пришел домой и молча повалился на кровать. Жена его, Сыйлыхан, поняла, что мужу опять не повезло: видно, не удалось занять и горстки муки. Сыйлыхан не стала тревожить мужа вопросами и молча продолжала чинить старое, совсем изношенное одеяло. Джамай лежал в верхней одежде, подложив руки под голову. Войлочная шляпа его сползла на лицо.

«Может быть, он заснул? А может… о, аллах, с ним что-то случилось?!» — заволновалась Сыйлыхан. Помедлив немного, она вышла во двор, выбила палкой пыль из одеяла и вернулась в дом. Наступало время полуденного намаза, муж все лежал, не двигаясь. С замиранием сердца Сыйлыхан подошла к нему и слегка коснулась его руки.

— Отец, ты уснул, что ли? Ты спишь? Вставай, намаз твой пройдет!..

— Где там спать! мне надоело жить!.. мне все надоело!.. Скажи, у тебя есть хоть немного муки, чтобы испечь хлеб? — мрачно спросил Джамай, с трудом поднимаясь с постели.

— Да, да, отец, не беспокойся, — поспешила успокоить его Сыйлыхан. Она боялась сказать всю правду: муки осталось совсем мало.

После скудной еды Джамай занялся починкой сарая, а Сыйлыхан возилась во дворе, помогая ему.

— Знаешь, мать, — сказал Джамай, — старшина наш, Добай, сегодня прямо-таки с ума сошел. Кричал на тех, кто посадил картошку на земле мечети. Земля эта, говорит, принадлежит аллаху, как можно присваивать себе такую землю!.. Это — страшный грех. Аллах накажет!.. А наш Алауган сказал ему, что Бийсолтан и кадий давным-давно обещали выделить беднякам по клочку из земель мечети. Алауган так и сказал: «Что нам, беднякам, с голоду подыхать, что ли?!» Добай после этого совсем взбесился и помчался куда-то, наверное, жаловаться!..

— А чего Добай-то хлопочет?.. — спросила Сыйлыхан.

— Да видно, самому хотелось отхватить от этих земель. Ему ведь всегда мало! А в соседних аулах знаешь, что говорят, будто бедноту богатеи хотят обхитрить: дадут возможность до осени растить урожай на этих землях, а осенью его сами соберут, — рассказывал, вздыхая, Джамай.

— Всем это не нравится, отец. Я тоже слышала, что в соседних селениях были большие скандалы из-за огородов на землях мечети.

— Что толку-то от скандалов? Ведь Бийсолтан, Добай и Чомай считают, что им земля дана аллахом на вечные времена. «По велению аллаха и по решению царя». Слугам аллаха тоже земля дана самим аллахом. Нам только никто ничего не дал.

— Э-э-эх, отец, — вздохнула Сыйлыхан, — был бы у нас свой кусок земли, разве мы голодали бы так! Мальчики бы наши работали на себя… — она не договорила и ушла в дом, чтобы муж не заметил ее слез.

К ужину в доме Джамая собралась вся семья. Пришла и дочь Марджан — она работала у Чомая, который собрал всех девушек селения валять шерсть для бурок. Все присели у очага. На почетном месте — отец, рядом старший сын Амыр. Сослан, самый младший, был последним. Сыйлыхан долго возилась с посудой. Затем принесла небольшой черный тебси{15}, сняла с огня сковороду со свежей ржаной лепешкой, разрезала ее и положила перед каждым по куску. А Джамаю и Амыру, как старшим, еще по половинке. Потом вытащила из чугуна небольшой кусок мяса и положила перед мужем, ребятам поставила деревянные чаши с похлебкой. Сама Сыйлыхан стала есть из одной чаши с Сосланом.

— На, передай это ему, — Джамай протянул кусочек мяса для Сослана.

Амыр тоже передал часть своего хлеба и кусочек мяса Сослану. Так полагалось по обычаю.

— Да ешьте вы сами-то, что все ему да ему, — проговорила Сыйлыхан.

Матери не сиделось за столом, она то и дело вставала, чтобы подать что-то.

— Отец, чего вы добились по делу Сослана? — спросил Амыр, вытирая полотенцем руки.

— Да ничего не добился. Уж надоело ходить, кланяться. Добай ведь умеет одной рукой дать, а другой пребольно ударить.

— А что он пообещал? — спросил средний сын Хасан, подливая себе деревянным ковшом похлебки.

— Да наобещать-то он мастер, когда ему от тебя что-нибудь надо. А потом посмотришь — ничего и нет. Своего-то сына Аскера он устроил помощником писаря, — сказал Джамай.

— Значит, Аскер теперь помощник писаря, — сквозь зубы проговорил Сослан. — Как я ему ни помогал, он никогда ничего не знал, и, отвечая на уроках, всегда мямлил. Как же он работать-то будет?! Правда, букву «ять» он всегда писал…

О том, что произошло между Аскером и Сосланом в день окончания школы, дома никто не знал. Сослан не любил жаловаться…

— Дырехтур Иван вроде бы и старался для нас, только ничего не вышло, так и остался ни при чем наш парень. А Добай!.. Сколько мы с дочкой им шкурок выделали! Сколько шерсти напряли, и все думали: может, он пристроит Сослана, — говорила Сыйлыхан, тяжело вздыхая.

— Не ценит наш труд Добай! А наша овца с ягнятами? Он ведь и ее присвоил, — с горечью подтвердил Джамай.

Первым из-за стола встал отец, произнеся «Алхамдулиллу»{16}. За ним поднялись и остальные. Сослан подошел к лучине, приделанной на стене, сел и стал перелистывать свои старые книги.

«Если бы отец угодил Добаю, меня, наверное, сделали бы помощником писаря? Интересно, что бы я там делал?.. А все-таки хорошо, что меня не взяли», — думал он.

— Мальчики, ложились бы вы спать! — сказала Сыйлыхан, высыпая последнюю муку, чтоб замесить тесто. — Завтра вам рано надо вставать, а то не успеете на работу.

Сыновья ничего не ответили. Амыру очень хотелось пойти на вечернику, встретиться там с любимой девушкой, но у него не было шапки, и сапоги его совсем прохудились. Он тихо уговаривал братьев сходить к соседу и попросить для него на вечер сапоги и шапку, сам он просить стеснялся. Но братьям тоже не хотелось идти.

Сыйлыхан взглянула на детей и сразу все поняла.

— Рано ведь вставать придется, спал бы лучше, сынок, — сказала она. Но видя, что Амыр очень огорчился, накинула на голову платок и отправилась к соседям. Сын ждал ее во дворе. А когда мать принесла сапоги и шапку, Амыр просиял, и самой Сыйлыхан стало полегче на душе.

На другой день Джамай и Хасан взялись готовить сыромятину для чабыров{17}. А Сослан сел и уткнулся в книгу. Сыйлыхан как всегда возилась по хозяйству.

Джамай, работая, то и дело поглядывал на жену. «Тяжело ей, бедняге! Сгорбилась, будто тяжелое горе давит на плечи. Душа у нее хорошая, потому и держится».

Действительно, брови у Сыйлыхан дугой, глаза искрятся, как у девушки, обдают каким-то особым теплом.

«Вот это тепло тебя еще и носит по земле, — раздумывал Джамай. — Чем же порадовать тебя, чем успокоить?»

А Сыйлыхан взяла у одного из сыновей бешмет, чтобы опять ставить заплаты, и села к огню.

— Оставь, мать, оставь, хватит тебе возиться с нами, ложись, отдохни, устала ведь! — ласково сказал ей Джамай.

— Я поштопаю, пока испечется гырджин{18}. Сынок, — обратилась она к Сослану, — а ты поучил бы лучше молитву для намаза. Грешно не знать эту молитву.

— Правильно говорит мать. Ты один в семье не знаешь молитву, — поддержал ее Джамай.

— А ну, повторяй за мной: «Кылфыуаллаху минет шейден ыррад-жи-и-и-им», — начала Сыйлыхан молитву на арабском языке.

Сослан сидел, повторяя за матерью слова молитвы.

— Мама, а что это значит? — вдруг спросил он.

— Это слова самого аллаха! Нам не положено знать, что они означают. Мы должны их только все время повторять. И тебе обязательно нужно их запомнить, — строго сказала мать.

— Да, да, конечно, мама, я обязательно запомню, — покорно ответил Сослан.

ГЛАВА 5

Еще не показалось из-за горы солнце, а Касым и Нанаш были уже на ногах. Они шли к старику Калагерию. Старик встретил их во дворе и пригласил в дом, но Касым, поблагодарив, сказал:

— Мы к тебе не надолго, но по большому делу, за советом. Хотим поделиться тем, что надумали, и послушать, что скажешь.

— О-о, аллах мой! Я охотно выслушаю вас, дети мои, очень рад, — оживленно заговорил Калагерий, усаживаясь на скамью возле дома.

— Так вот, Калагерий, нет больше терпения! До каких пор будут издеваться над нами старшина Добай и все остальные?! Извел он нас всех за то сено, которым накормили мы в тот день свой скот. А ведь если разобраться, то сено-то не его, а наше! Атаман, наверное, этого не знает?

Калагерий долго молчал, глядя прямо перед собой, потом спросил:

— Что же вы надумали делать?

— Мы хотим написать прошение и отвезти его атаману.

— А известно ли вам, дорогие, что атаман с теми, кто издевается над нами, из одной чашки ест?

— Да, но разве он не обязан выполнять свое дело честно? У нас уже нет сил терпеть этого Добая. Совсем замучил он народ. Вспомни, как плачет потерявшая разум несчастная Сапият, а кто сгубил ее мужа? А сколько таких, загубленных им людей? Да что говорить! До каких пор будем терпеть все это?! — возмущался Касым.

— И не только старшина, а Чомай лучше разве?! Ведь этот воротила один торгует маслом и сыром во всех курортных городах. И все земли не хватает. Ему надо очень много… Все наши земли! — негодовал Нанаш.

— Наших богатеев мучает жадность. Даже земли кадия Бийсолтан и Чомай забирают уже в свои руки, — заметил Касым.

— Ну, у кадия земли много, о нем нечего беспокоиться, — вставил Калагерий.

— Да, это, конечно, верно. Но что делать нам? Пользуясь тем, что Бийсолтан хорошо знаком с генералом — начальником области, они хотят теперь завладеть и нашими ничтожными клочками земли, — сказал Касым.

— Генерала они тоже купят! — вставил Калагерий.

— Вот мы и решили написать жалобу атаману, чтобы он одернул зарвавшихся богатеев. И будем еще просить пересмотреть дело Аслануки.

Калагерий сидел задумавшись. Когда-то в молодости он тоже пытался бороться за справедливость, да ничего из этого не вышло; все кончилось тем, что Калагерия обложили непосильными налогами, а когда он не смог расплатиться, отняли у него все и распродали с торгов. С тех пор он всю жизнь жил впроголодь.

Вспомнил все это Калагерий и сказал:

— Да… трудное дело — найти правду!.. Много впереди лишений, горя, нужды, но я верю, что мы все же найдем верный путь! Вы — горцы, дети мои, а настоящий горец ведь ничего не боится. Поэтому идите, родные мои, и ищите этот путь!

— Приехали! Приехали! — кричали на улицах аула, и все бежали к дому Аслануки.

Джакджак думала, что явится первой, но когда заглянула в ворота, увидела, что Дугу и Джугу уже там. Помедлив, она решительно вошла во двор. Касым и Нанаш, которые только что приехали от атамана, сидели рядом со стариками на низеньких скамеечках.

За короткое время двор заполнился людьми.

— Ах я несчастная, как давно ношу я свое горе! Теперь как бы не добавилось, — беспокоилась мать Аслануки.

Она и ее муж не решались расспрашивать Касыма и Нанаша, а сами с нетерпением ждали, когда те расскажут об их сыне.

«Может быть, аллах смилостивился и нашему сыночку облегчил участь?» — думала мать. По лица Касыма и Нанаша не давали такой надежды, они были очень печальны.

Когда люди притихли, Касым сказал:

— Отсюда мы отправились в станицу Баталпашинскую к атаману, но его охранники продержали нас три дня, а к нему так и не допустили.

— Где же вы, бедняги, жили эти три дня?

Перебивая друг друга, Касым и Папаш стали рассказывать.

— Были мы у Василия, который когда-то, помните, жил у нас в ауле и женился на нашей девушке Байдымат. Он и его товарищи очень хорошо нас встретили и решили помочь. Они договорились со стражем, и нас провели к атаману. То есть, не к атаману, конечно, но к какому-то важному человеку. Он взял нашу бумагу и прочел. Потом он куда-то уходил с этой бумагой и через некоторое время появился. Но ответ его нас не обрадовал. Он сказал, что старшина Добай пользуется у них большим доверием, верно служит царю, а такой негодяй, как Асланука, посмел поднять руку на его добро… Потому суд, якобы, правильно осудил Аслануку на каторжные работы, ведь царский суд — самый справедливый и он покарает всякого кто посмеет поднять руку на того, кто верно служит царю. И еще он сказал, что дело Аслануки нечего пересматривать; пусть, говорит, его кости сгниют там, куда его отправили. Вот каков их ответ на наше прошение, — с огорчением закончил рассказ Касым, сжимая кулаки и виновато глядя на мать Аслануки.

— Чтоб аллах проклял этих ненасытных собак! — плача, закричала она. Все последние дни она жадно ждала доброй вести о сыне, так надеялась! И сейчас, когда услышала страшные безнадежные слева, она уже не могла сдержать рыданий.

Во дворе стало так тихо, будто все вымерло. Потом тишину вдруг прорезал резкий выкрик Джакджак:

— Скажите, какие они — эти атаманы? Люди они?!

— Да люди они, на людей похожи, с головой, руками и ногами… — с горечью ответил Нанаш.

— Вот и я говорил: не надо было жаловаться на старшину, ведь он все же — чин! Зря поехали, только измучились, — сказал Джугу.

— Да сколько ж можно сидеть и терпеть! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Так и надо сидеть тихонько. Сейчас такое время — нас никто не будет слушать, и помощи нам ждать неоткуда, — ответил ему Джугу.

— Нет, друзья, неверно это! — воскликнул Касым. — Есть люди, которые помогут нам, это я видел своими глазами на руднике. Русские рабочие не оставят нас в беде, научат, как искать правду. Их жизнь такая же тяжелая, как и наша. И мы должны идти вместе с ними… Бот тогда и посмотрим, будут ли нас слушать!

— А теперь вы нам расскажите, люди, о чем говорил с вами Шогай-эфенди, пока мы ездили, — вдруг спросил Нанаш.

— Сегодня Шогай-эфенди сказал нам, что гяуры хотят всех нас сделать гяурами! Советовал нам уезжать в Турцию, — ответил кто-то из толпы.

— А кадий нам рассказывал, что те, кто уехал в Турцию, живут там очень хорошо. Там дают беднякам бесплатно коров и даже дома. Мужчин в армию не берут… — добавил другой.

— Прошел у нас еще слух, — выступая вперед, сказал кузнец Алауган, что в соседнем ауле старшина собрал очень много семей, желающих уехать в Турцию, и взял на себя все хлопоты, связанные с переселением в Турцию. А у нас этим делом, кажется, занялся сам Бийсолтан.

— А-а-а… какая разница, где жить нашему брату!.. Ведь и здесь нас задавили налоги. А если не заплатим, с нас все равно их сдерут. Скот кормить нечем, самим хлеба не хватает! Что нам здесь, в самом деле, камни, что ли, сторожить? — сказал вдруг Джамай, вопросительно глядя на Калагерия.

— Наши отцы здесь жили, и мы проживем! — возразил кто-то из толпы.

— Надо ехать, надо ехать, мы-то как-нибудь проживем, а вот детям нашим надо бы получше жить, — настойчиво твердили в толпе, стараясь убедить друг друга.

— Нет, я шагу не сделаю! — решительно сказал Касым. — Я-то видел людей, побывавших в Турции. Они порассказали, что это за рай! Нас просто обманывают богачи. Им лишь бы заграбастать наши земли! Подумайте сами, люди, что может быть лучше родных мест? Нет… я буду драться с теми, кто попробует насильно переселять нас в Турцию!.. И мы еще посмотрим, кто кого!..

Шогай-эфенди, пронюхав, что возле дома Аслануки собрался народ, бесшумно подошел к толпе. Его сейчас же заметили, расступились и пропустили вперед.

— Я мимо проходил и слышу — голоса, подумал, может, Асланука вернулся! — решил оправдать свои внезапный приход эфенди. — Вы, кажется, куда-то ездили? — вкрадчиво спросил он у парней.

— Да, ездили, ездили…

— И далеко ли?

— Далеко.

— Что же там видели?

— Что и везде — несправедливость! Одно издевательство!

— Что, что ты сказал? — Шогай-эфенди уставился на Касыма.

— Несправедливость, говорю, эфенди!

— И кто же над кем издевается, дети мои?

— Тот, кто имеет земли, — над безземельными, кто имеет скотину, — над тем, у кого ее нет! — ответил Нанаш.

— Ой, горцы, как-то странно вы сегодня стали разговаривать…

— Не знаю, что тут странного. Правду мы говорим, правду! — сказал Касым.

— Вот чтобы не было того, о чем вы говорите, и нужно нам всем уехать в Турцию, в страну мусульман. Князь Бийсолтан взялся помочь нам переехать. Хоть после смерти будем лежать в той же земле, где покоятся наши братья по вере. Чего же нам еще нужно, скажите?

— Правильно, правильно, эфенди! — закричали разом из толпы Дугу и Джугу.

В шахтах на руднике участились обвалы, а на раскопки не хватало рабочих. Три недели, как Касым и Нанаш не имели ни одного свободного дня и не могли известить родных в ауле.

«Что-то там сейчас делается? — тревожился Касым. — Как с переселением в Турцию? Неужели эти изверги добьются своего и выселят народ, а земли захватят себе?»

Когда наконец друзья выбрались домой, оказалось, что все записавшиеся на переселение в Турцию уже покинули аул.

Касым только и сказал матери:

— Мама, не жди меня скоро домой и не беспокойся обо мне.

Оседлал своего Вороного и помчался вниз по ущелью.

Когда он приехал в станицу Баталпашинскую и постучал в окно к Василию, было уже совсем темно.

— Касым, друг! Что случилось? Почему ты так поздно? — спросил Василий, путая русскую речь с карачаевской и обнимая Касыма. — Давай скорее заходи в дом.

Выслушав Касыма, Василий решил ехать вместе с ним в Новороссийск, где можно было узнать о судьбе переселенцев.

И не успела еще погаснуть последняя звезда, как Касым и Василий уже подъезжали к окраине станицы Невинномысской. Здесь у брата Василия они оставили лошадей, а сами пешком отправились на железнодорожную станцию. Идти было очень тяжело: ноги то и дело увязали в грязи, одолевал сон, глаза слипались. Холодный ветер пронизывал до костей. Но оба думали об одном, как бы скорее дотащиться до станции.

Светало. Кое-где во дворах начинали копошиться люди: выгоняли скот, перекладывали сено.

Две женщины прошли за водой, но, увидев путников, остановились, чтобы не переходить им дорогу с пустыми ведрами.

«Совсем как наши!» — подумал Касым.

Недалеко послышался гудок.

— Ну вот и подходим… — сказал Василий, приподнимая воротник своего короткого полушубка.

В Новороссийск приехали только на третий день. Касым волновался, как бы дело о переселенцах в Турцию уже не передали турецкому консулу. Бегом добежали Касым и Василий до порта. На голом берегу они увидели тысячи переселенцев. Бледные, измученные зноем и жаждой, они все были на одно лицо. То здесь, то там слышался надрывный детский плач.

Касым и Василий ходили среди этих людей, разглядывая почти каждого, только никого из своих Касым так и не нашел. Все были из других сел Карачая и из Черкессии.

Касым заглянул под один из шатров, сооруженный из ветхого одеяла, и отшатнулся: в шатре лежал мертвый ребенок. А мать его окаменела от горя. Отец стоял позади шатра, тупо глядя на море. Касым и Василий стали осторожно его расспрашивать, что здесь происходит. Он долго молчал, потом заговорил по-черкесски:

— Врагу своему не пожелаю того, что случилось с нами. Вот уже скоро два месяца, как мы здесь ждем парохода; еды нет, да и с водой для питья очень трудно в такую жару, а теперь, как видите, я и семью потерял, вон за тем камнем двоих похоронили, а это — третий, — и две слезы покатились по его иссохшим щекам.

— Вы должны вернуться на свою землю, обязательно вернуться назад! — возмущенный увиденным, убежал его Касым.

Но мужчина только махнул рукой.

— Нет, поздно, не видать нам теперь родной земли — нас уже передали турецкому консулу. Хоть могилы моих родителей остались на родине, а вот эти!.. Эти!.. — показал он на могилы детей, — их унесет шторм!.. Лучше бы мне утонуть в этом бездонном море… Мне сейчас все равно куда идти, мне жизни на земле нет. Хотел приобрести землю для детей, а потерял все, что имел, — он уткнулся лицом в шатер и громко зарыдал.

На берегу всюду виднелись песчаные холмики. Касым и Василии только сейчас поняли, что это были могилы детей, умерших от голода и зноя.

— Аллах нас, наверное, проклял! На родине в это время уже прохладно, а здесь так долго держится зной! Проклятая местность!..

Касыму голос показался знакомым, он обернулся и увидел, что недалеко от него стоит Джакджак. Они кинулись друг к другу, словно не виделись много лет.

— О-о-о, аллах мой!.. Сынок, смотри, смотри… Да ведь это Касым приехал и наш Василь! Оба при-е-ха-а-ли! — закричала что есть силы Джакджак, словно хотела заглушить шум моря.

— Вас уже передали туркам? — немедля спросил у нее Касым.

— Не-ет, ждем, когда дойдет очередь! Говорят, что люди здесь месяцами ждут! — выкрикивала Джакджак, помешивая какую-то бурду в казанке, пристроенном на камнях.

Касым бросился искать семью Джамая, а Василий — брата своей жены.

Когда перед Джамаем вдруг выросла фигура Касыма, он не сразу поверил своим глазам. Он даже притронулся к нему, чтобы убедиться, что перед ним действительно живой Касым.

— Астро-о-о-прилла!{19} Откуда ты, друг, взялся? — каким-то хриплым, потухшим голосом спросил Джамай.

— Да вот, взялся! Приехал домой навестить мать, увидел, что вас нет на месте, и решил: умру, а догоню и верну!.. Но, если бы не Василий, мне, конечно, не добраться бы сюда, — говорил Касым, а сам все искал глазами сестру Джамая Сапру, кормилицу Фатимы.

В это время из войлочного шатра вышли Сыйлыхан и Марджан и с радостными криками бросились к Касыму.

Джакджак между тем успела оповестить односельчан, и все сейчас же сбежались. Люди плакали, обнимали Касыма и расспрашивали об оставшихся на родине родных и знакомых. А он все разглядывал собравшихся, ища глазами Сапру. Нанаш говорил ему, что жена Бийсолтана, зная о привязанности дочери к своей кормилице, непременно постарается убрать Сапру куда-нибудь подальше. Может быть, она решила отправить ее в Турцию?! Наконец Касым спросил о Сапре у Джамая.

— Сынок, — ответил Джамай, — ведь нет больше Сапры. Княгиня запретила ей видеться с Фатимой. Несчастная Сайра не выдержала одиночества, бросилась в реку… Тебя долго не было дома, поэтому ты и не знаешь…

Касым опустил голову.

Вернулся Василий, привел брата своей жены. Он поздоровался с Касымом и с горечью сказал:

— Рассыпала нас судьба… Вместо земли под нами песок, а вместо крыш над нами небо…

— Бедные мы, несчастные, мы погибаем здесь! Искали себе землю, нашли ее только на могилы, — вдруг заголосила одна из женщин, и от этого крика Касым похолодел.

С трудом он взял себя в руки и, стараясь не выдать волнения, сказал:

— Дорогие братья! Мы приехали сюда просить вас вернуться на родину. Подадим прошение о возврате нам земли! Подумайте, ведь богатеям выгодно от нас избавиться, тогда они станут полными хозяевами всех земель. Зачем же вы обрекаете себя на гибель?! Чтобы еще увеличилось их богатство?!

— Аття, я не поеду назад, хочу плавать на пароходе! — закричал вдруг какой-то мальчик, хватая за руки отца. Касым не сразу узнал в нем Сослана. Всее сыновья Джамая стояли рядом с ним.

Осторожно освободив свои руки, Джамай ласково погладил Сослана по голове и обратился к Касыму:

— Дорогой сынок, мы потратили много средств, чтобы добраться сюда. В Хумаре готовили наши бумаги и за это с нас содрали немалую плату. А железная дорога? Мы просили, чтобы по случаю нашего бедственного положения с нас взяли подешевле, но ответ был один: договоритесь сами с начальником железной дороги. А где уж нам договориться, когда ни языка, ни законов не знаем. Вот и потратили все деньги. А на родине что у нас осталось? Несколько таких родных людей, как ты, да могилы наших отцов. Участки свои мы продали за бесценок. Вот у меня, например, всего богатства было — одна корова. В хорошую пору она стоила бы тридцать рублей, а пришлось отдать за пятнадцать. Так и все. У меня была мечта: раздобыть сыновьям по участку земли. Тогда бы я мог умереть спокойно. А если вернуться теперь назад, чем я семью прокормлю? Неужели, думаешь, Чомай отдаст мою землю за ту же цену? — Джамай выжидательно посмотрел на Касыма, будто он мог ответить на его трудные вопросы.

Касым на минуту растерялся, не зная, что ответить.

Он слышал, что многие, уехавшие в Турцию, возвращались обратно нищими. Они потеряли последнее, что имели. Сердце подсказывало Касыму, что переселение в Турцию для бедняков аула будет гибельным.

— Послушайте, друзья мои, что рассказывает наш Василий. В Пашинке рабочие ни в чем не уступают своим хозяевам. Так неужели же мы так бессильны, не можем справиться с этими собаками и отобрать у них свои земли?!

Вдруг послышались недалеко рыдания, и какая-то женщина запричитала.

— Опять кто-то умер, — равнодушно проговорили в толпе.

— Разве вы не встречали никого из тех, кто вернулся из Турции? — спросил Василий.

— Видели мы, видели, — ответили из толпы. — Только турецкий консул сказал: все, что говорят вернувшиеся — неправда.

— Но почему вы верите ему, а не своим землякам?

— Да мы уж и не знаем, кому верить!

— Если бы там был такой рай, как вам расписывают, люди бы не тратили свои последние гроши на обратный проезд, — убеждал Василий.

— Что же нам делать, несчастным?!

— Смотрите, смотрите, пароход! — крикнул кто-то, и вся толпа метнулась на берег.

Огромный пароход, раскачиваясь на волнах, медленно причалил к берегу, и матросы спустили трап. У самого входа на трап встали два человека: одни русский, другой турок. В руках они держали бумаги и, отсчитывая по одному, словно скотину, пропускали людей на пароход. Люди шли, понурив головы, бледные, грязные, пошатываясь из стороны в сторону. На спинах у них и в руках — мешки, чемоданы, свертки.

— Ах, черт тебя подери, с твоим войлоком! Не можешь пройти, не задев меня! — Офицер с силой толкнул проходившего, и тот, не удержав, уронил свою ношу в воду. Войлок раскрылся, и по воде поплыл маленький детский труп, уже почерневший, разлагающийся.

Офицер как ни в чем не бывало продолжал браниться.

— Давай следующий! — раздраженно кричал он, заглядывая в бумагу.

На берегу слышалась мужская брань на разных языках, вопли и крики женщин. Никто в суматохе не заметил, как мать умершего ребенка бросилась в море… Муж хотел последовать за ней, но тут рука стражника схватила его и с силой швырнула в сторону. Не удержавшись на ногах, он упал.

Пароход загудел и отчалил, увозя несчастных людей далеко от родной земли.

Сыйлыхан с трудом нашла Джамая в толпе, собравшейся на берегу, и решительно сказала:

— Никуда не поеду, отец. Пусть я бездомная, но неужели мы не найдем себе места, где можно укрыться от дождя и снега! Я согласна есть одну траву, только в чужие края не поеду.

«Ну, погоди, кадий, я тебе удружу!..» — время от времени приговаривал Бийсолтан, набивая очередную трубку и с удовольствием затягиваясь.

ГЛАВА 6

Вернувшись из поездки и войдя в дом, Бийсолтан услышал звуки фортепиано. Он заглянул к дочери и увидел, что она сидит за фортепиано вместе с сорванцом Сосланом.

— A-а, папа! — Фатима поднялась навстречу и, обнимая его, заметила, что отец насупил брови.

— Сослан очень смышленый мальчик, отец, — сказала она. — Я заметила, как он слушал меня под окном, позвала его и усадила рядом. Знаешь, у него оказался замечательный слух! А ну, поиграй! — сказала она Сослану, но тут же поняла, что отцу все это очень не правится и… растерялась.

Сослан, ничего не замечая, старательно стучал пальцем по клавише, но почувствовал вдруг какую-то неловкость, оглянулся и встретился с устремленным на него злым взглядом хозяина. Сослан сразу вскочил с места.

— Меня Фатима позвала… — пробормотал он и стремительно выбежал из комнаты.

Бийсолтан сел на диван рядом с Фатимой, и поглаживая ей руку, сказал:

— Ты должна, дочка, всегда помнить, кто ты. В Карачае наш род самый знатный. А ты все тянешься к простым людям. Это никуда не годится. Скоро отделают наш дом в Кисловодске, и ты опять вернешься туда. Там у тебя будет много друзей. Салимгерий тоже сейчас в Кисловодске…

— Папа, я хочу быть здесь, не поеду больше в Кисловодск! — запротестовала Фатима.

— Доченька, не горячись, выслушай меня. Зачем отталкивать Салимгерия?! Подумай только, какие они богатые люди: во всех курортных городах у Чомая есть магазины. Чомай собирается, то есть мы собираемся… строить в Москве текстильную фабрику. Представь, какие дела можно совершить, если соединить мои связи и богатство Чомая. И все зависит только от тебя!.. Я дал Чомаю слово и сказал, что моя дочь никогда не ослушается меня… Да и Салимгерий ведь достойный жених, — сказал Бийсолтан, поднимаясь с места и не обращая никакого внимания на побледневшую Фатиму.

Он принес из другой комнаты какую-то большую коробку и опять подошел к дочери.

— Такие туфли носит только великая княгиня! Их купил тебе Салимгерий!

— Если отец любит свою дочь, он ведь мог бы сначала спросить, нравится ли ей Салимгерий? — глядя на отца исподлобья, чуть слышно проговорила Фатима.

— Зачем спрашивать? Я знаю, что хорошая дочь всегда послушается своего отца! — полушутливо заметил Бийсолтан.

— Отец, я должна подумать, — тихо, но твердо ответила Фатима.

— А за тебя уже подумали мы с матерью, нам виднее, — не меняя тона, сказал Бийсолтан.

— Что же теперь, отец, вы от меня хотите? — спросила Фатима, и глаза ее наполнились слезами.

— Да от тебя ничего не требуется. Только ты потихоньку готовься к свадьбе. Срок тебе — целый год, пока построим фабрику. Обо всем договоришься с матерью. А у меня очень много дел сейчас. Этим голодранцам, которые не уехали в Турцию, я должен раздать земли мечетей, и наказать придется тех, кто подбил их вернуться обратно с полдороги.

Отец ушел, а Фатима бросилась на постель и, уткнув лицо в подушку, горько зарыдала.

…Проходят годы и надают куда-то в бездну. Одним кажется, что время ползет слишком медленно, будто скованное тяжелой цепью. А у тех, чьи дни светлы и радостны, оно проносится молнией. Но каждый человек так устроен, что всегда ждет своего завтра, надеется, что оно принесет ему радость и счастье.

Впрочем, о какой радости, о каком счастье можно говорить, если речь идет о бедняках этого аула?! Разве что корова отелилась, или скот перезимовал без падежа, или сын выучился читать молитвы по Корану — вот и все они, маленькие доли счастья этих людей, старики от них не молодеют, согнутые спины их не разгибаются…

Джамай, отец Сослана, и вся его семья чуть живые вернулись из Новороссийска в родной аул. Они нашли свой старый домик целым, а из земель мечети им выделили маленький клочок земли. И Джамай считал себя самым счастливым на свете.

Однако не долго. Бедность по-прежнему не оставляла семью. Давно кончилась мука, и картошки оставалось совсем мало. Они голодали. Сыйлыхан не могла без слез смотреть на своих детей.

Два старших сына Джамая пошли в батраки, дочь Марджан вышла замуж за кузнеца Алаугана, и он, работая с утра до вечера в кузнице, некоторое время кормил всю семью.

Младший сын Сослан, невысокого роста, широкий в плечах, вроде и не похож на голодающего, но одна лишь мать знает, как похудел он. Щеки впалые, лицо серое.

«Работать бы… Да ведь куда пойдешь? Молод, говорят», — часто думает Сослан и не знает, как помочь отцу и матери.

Чтобы забыться, не думать о хлебе, Сослан все больше сидит в углу и читает.

Как-то к вечеру Джамай пришел усталый, измученный, снял шапку и, не раздеваясь, повалился на деревянный топчан.

— Стяни, пожалуйста, мать, — сказал он жене, протягивая ногу в чабыре, — что-то сил нет у меня… Никто не дает в долг ни горсти зерна. Ни у кого нет ничего… Где взять? Ехать в Пашинку, обменять что-нибудь?.. Так ведь нет ни арбы, ни волов, да и менять-то больше нечего… Зачем только аллах создал нас?.. Счастливы те, у кого нет детей, — с горечью произнес он.

— Что ты говоришь, отец! Покайся скорее! Как можешь судить ты волю аллаха?! Он ведь знает, кого благословить детьми, и судьбы наших детей решит он сам, — с укором сказала Сыйлыхан, вытирая руки рваным передником.

— Благословлять-то детьми аллах благословляет, только кормить их не помогает. Покайся… покайся… — передразнил он жену, — человеку наконец до того надоедает эта жизнь, что он начинает говорить недозволенное… Прости, аллах! — проговорил Джамай. — Послушай, мать, я решил отдать Сослана в батраки и договорился с Добаем. Возьмет он Сослана пасти телят. Ведь Сослан уже мужчина, пусть идет и зарабатывает хотя бы себе на хлеб.

— Куда хочешь, отец, посылай, только не к Добаю! — вскочив с места, закричал Сослан. А мать выбежала на улицу, вытирая слезы…

— О-ох, горе мое, — простонал отец, — ведь больше некуда, Сослан. Добай и тот еле согласился взять тебя, — маловат, говорит. Но если пойдешь, обещает дать нам немного зерна, потом и заработки обещает.

— Нет, нет, отец, не могу туда, найди мне другого хозяина!

— Да почему, сынок? Чем он хуже других? Свинья, что белая, что черная, — все равно свинья, они все одинаковы, — пытался уговорить сына Джамай.

Сослан молчал, не хотелось говорить отцу, что он ненавидит Аскера, сына Добая. А у отца не было другого выхода, хотя ему до боли было жаль помрачневшего сына.

Когда Сослан вышел во двор и увидел плачущую мать, сердце его сжалось.

— Мама, прошу тебя, не плачь! Я пойду пасти телят к Добаю. мне там хорошо будет, даже лучше, чем здесь, — едва сдерживая слезы, старался Сослан утешить мать.

А Сыйлыхан, услышав эти слова, заплакала еще сильнее. Она обняла сына и прижала его голову к груди; уж она-то знала, где ее сыну лучше!

На следующее утро к дому Джамая подъехал Добай и, не слезая с ухоженной и сытой лошади, постучал рукоятью кнута в ворота.

— Эй, кто тут есть?!

— Заходи, заходи в дом, Добай-джаным, — пригласила Сыйлыхан, выходя к нему навстречу.

— Некогда мне заходить в дом. Сын ваш чтоб завтра был готов. Надо перегнать скот в зимние коши, — резко ответил Добай и поскакал, подстегивая кнутом лошадь.

…Сослан не спал всю ночь, ему было жаль и себя, и мать, с которой ему еще никогда не приходилось разлучаться. А сердце матери тоже разрывалось от горя, тяжело было расставаться с младшим, любимым сыном. Она боялась этого дня, как дня своей смерти. Всю ночь чинила одежду Сослана, готовила чабыры и вытирала слезы. Джамай тоже не спал, все ворочался с боку на бок и вздыхал.

Рано утром Сослан вскочил с постели и умылся. Из муки, что получили в счет будущего заработка Сослана, мать испекла лепешки, сварила бишлак биширген{20} и подала Сослану к завтраку, но он ничего не съел…

Сыйлыхан сама одела Сослана. Дала ему черные сатиновые штаны, потом теплые штаны из белой овечьей шкуры, рубашку, сшитую из отцовской черкески. Поверх всего надела ему коричневую черкеску и подвязала поясом. На ноги — чабыры, внутрь которых положила соломы. На голову — теплую мохнатую шапку.

Старую шубу, деревянную ложку и ножик, завернутый в тряпку, Сыйлыхан положила в кожаный мешок.

Джамай молча следил за тем, как она собирала сына, мысленно проклиная свою несчастливую судьбу и бедность…

Как только из-за горы показалось солнце, к дому Джамая подошла арба. Чора, работник Добая, вез пастухам муку для похлебки и заехал за Сосланом.

Сыйлыхан сама усадила сына на арбу.

— Натяни шапку на лоб, сынок, а то продует голову. Ночью укрывайся буркой хорошенько… Чора, прошу тебя, пусть аллах все твои болезни пошлет мне, только помогай моему сыну, ведь он еще совсем дитя!.. В полушке его мало шерсти, положите там соломы. А на ночь, сынок, клади чабыры в такое место, чтоб они просохли, — говорила Сыйлыхан и все шла за арбой.

— Мама, вернись, не иди за нами, — глотая слезы, просил Сослан, а сам все смотрел на мать…

Только на второй день Чора и Сослан добрались до коша Добая. Ливни и резкий холодный ветер измучили их вконец.

Приехали в сумерках. Огромные псы, заметив их, с громким лаем бросились к арбе и окружили ее. Сослан от страха весь сжался. Из коша вышел старик Джансох и вместе с Чорой стал отгонять псов от арбы.

Чора и Сослан в дороге насквозь промокли, но отогреться было негде: огонь и костре дивно погас, а снова разжечь его никак не удавалось. Сырые дрова не загорались. Джансох нашел несколько лучин, потом раскопал золу, вытащил тлеющие угли и с трудом разжег наконец костер. Сослан весь дрожал от холода. «Сейчас бы горячей похлебки или калмыцкого чая и лечь рядом с отцом», — думал Сослан, протягивая онемевшие руки к огню.

— Где бы раздобыть для вас что-нибудь горячее? — тяжело вздыхая, проговорил старый Джансох.

— Мы привезли для собак ячменной муки и для пастухов кое-что.

Старик Джансох налил воды для похлебки в маленький казанок и повесил его на цепь над костром. Когда все было готово, Сослан и Чора с жадностью поели, согрелись и понемногу пришли в себя. И только тогда Джансох расспросил Сослана, кто он, чей сын и зачем приехал.

— Э-эх, сынок, врагу не пожелаю батрацкой доли, — вздохнув, сказал Джансох, поднялся и куда-то ушел. А Чора и Сослан, сняв промокшие чабыры, легли в коше на голую солому.

Рано утром, лишь только занялся рассвет, кто-то разбудил Сослана, толкнув его кулаком в бок. Сослан вскочил, протирая глаза, и стал искать свои чабыры. Все тело его ломило, а голова прямо раскалывалась от боли — спал он плохо, в коше было очень холодно.

— А ну-ка, живо одевайся да придержи телят! Ты ведь сюда не потягиваться, кажется, приехал! — недовольным тоном говорил лупоглазый, безбородый верзила.

«Наверное, все пастухи тут его побаиваются!» — подумал Сослан. Он нашел свои чабыры возле очага, но вчера забыл вытащить из них солому, поэтому они так и остались мокрыми.

Дул холодный осенний ветер, и Сослану показалось, что ноги его скованы льдом. Он подошел к погасшему очагу и прямо в чабырах сунул ноги в золу.

— Эй ты! Сколько раз говорить?! Оглох, что ли?! Поворачивайся живее! — сердито прикрикнул на Сослана опять тот же верзила, а сам уселся поудобнее, намереваясь, видимо, снова разжечь огонь и погреться.

Сослал только было заикнулся, что замерз совсем, как верзила громко захохотал, издеваясь над ним.

— Ха-ха-ха!.. Подумайте только, он умирает от холода! Иди тогда и грейся у материной юбки! А ну, живо!.. Двигайся!..

Сослан выбежал на улицу.

Большое стойбище было полно скота. Пастухи доили коров. Один из них, увидя Сослана, крикнул:

— Мальчик, придержи этого теленка! А вон того пригони сюда. И отгони того, который сосет, ведь он высосет все молоко!

— Эй, мальчик! — закричал другой пастух, — иди скорее сюда, стукни вот этого, он не дает мне доить.

Сослан так и бегал от одного пастуха к другому. А кругом было грязно и скользко. «Только бы не упасть, — думал он, — такую грязь и не отчистишь!»

Наконец коров подоили. Пастухи пошли пасти коров, а Сослана послали с телятами.

Перед уходом старый Джансох позвал Сослана в кош, дал ему кусок хлеба и сказал:

— Джаным, съешь это и выпей калмыцкого чая. — Он сунул ему за пазуху еще один кусочек хлеба с сыром.

Услышав доносящийся со двора голос верзилы, который кричал и ругал пастухов, Джансох тихо проговорил:

— Вот этот, кто кричит — племянник Добая. Он здесь как людоед. Командует всеми котами своего дядюшки. Зовут его Маулут. Ну, иди теперь, сынок, да сохранит тебя аллах! Будь осторожен, телят пасти очень трудно, а в лесу и небезопасно.

Не переставая моросил холодный осенний дождик. Телята не подчинялись Сослану. Одни пытались убежать в стойбище, другие упрямо стояли на месте, как столбы. Измучился с ними Сослан. Когда телята наконец проголодались и, собравшись вместе, стали щипать холодную траву, он присел отдохнуть на сваленное дерево. Он внимательно рассматривал телят и удивлялся: до чего же они были худые, все ребра их сосчитать можно! Мог ли знать Сослан, что Маулут жалел лишнюю каплю молока дать телятам и приказывал пастухам выдаивать коров без остатка. Самый маленький теленок все ходил возле Сослана, потом остановился и вытаращил на него свои два черных глаза, будто только сейчас заметил его. Теленок был до того худ, что пошатывался. От жалости к беспомощному теленку Сослан едва сдерживал слезы.

— Бедняга, отняли тебя от матери, не дают молока, — сказал он, поглаживая его холодный нос. Теленок чуть отстранился, а потом опять подошел к Сослану и уставился, не мигая. Сослан вытащил из-за пазухи кусочек хлеба и протянул теленку, но тот сморщил нос и есть не стал.

Холодный ветер с дождем пронизывал Сослана до костей. Ноги его совсем онемели. Решив, что в такую погоду телята никуда не уйдут, он снял свои чабыры, прикрыл ноги подолом черкески и стал растирать их, пытаясь хоть немножко согреться. Но очень скоро телята разбрелись, а некоторые исчезли в лесу.

Сняв чабыры, Сослан не догадался положить их под дерево или хотя бы перевернуть, а они теперь были полны воды.

«Надену их, еще холоднее будет», — подумал Сослан и бросился босяком искать телят.

Ногам было больно, кругом колючие палки, шишки, но Сослану все же удалось остановить телят и вернуть их на прежнее место.

Когда он подходил к поваленному дереву, где оставил чабыры, что-то острое воткнулось в ногу. Он поднял ее и увидел, что вся ступня залита кровью. И не столько от боли, сколько от своей беспомощности и жалости к себе, готов был заплакать. Он вспомнил мать… Сжал зубы, но не заплакал. Сел на мокрую землю, вытер подолом черкески кровь и приложил к месту пореза листок. Рубашку рвать для повязки ему было жалко, он спустил штанину, закутал ею ногу и надел мокрые чабыры…

Так прошел первый день его работы у Добая.

…Все холоднее становится, все ближе зима. Ей хочется поскорее прогнать осень и самой занять ее место.

Телят теперь редко выпускают на пастбище, кормят в стойлах.

Сослан по-прежнему встает чуть свет, помогает пастухам доить коров, ухаживать за скотом, — работает с утра до позднего вечера.

Старый Джансох все так же заботится о мальчике, помогает ему, чем может.

— Э-эх, сын мой, — вздохнув, сказал он однажды, сделав ему перевязку, — трудно тебе, но что поделаешь, ведь помочь я ничем не могу! И все остальные пастухи тоже. Ты не думай, что они вредные, злые. Нет! Все это от большой нужды. Вот я, например, с тех пор как себя помню, работаю на Добая. он все не отпускал меня, обещал расплатиться завтра, послезавтра. Так и годы прошли, а потом уж и идти-то стало некуда… Да и больше и не пытался. Все равно, где умирать! — Джансох печально опустил голову.

— Сколько же тебе лет, дядя Джансох? — спросил Сослан.

— Да лет-то немного, сын мой, кажется, и шестидесяти еще нет.

А Сослану казалось, что старику все сто, — весь согнулся. Сядет — с трудом встает, еле двигается. Даже одежду и обувь он и на ночь не снимает. Да, по правде говоря, в коше все ложатся спать, не снимая одежды. Сослан тоже не помнит, когда раздевался, ведь холод так и лезет под лопатки!

Шубенка у Джансоха коротенькая, чуть достает до колен, ногам его всегда холодно. Лицо у него все заросло щетиной, и только чуть видны нос и губы. Трудно сказать, какого цвета у него глаза, и кажется, что губы его ни разу не тронула улыбка.

Всякий рая, когда нет поблизости никого, Джансох еще раз оглядывается вокруг, достает из-за пазухи кусочек хлеба и дает Сослану.

Уже три месяца работал Сослан у Добая. Домой его не отпустили ни разу. Привезенные Сосланом книги лежат — читать их некогда. Жизнь в коше построена так, что пастухи часто не замечают, когда кончается день и начинается ночь. Поздним вечером, когда все пастухи собираются в коше, от холода и усталости они валятся, как подкошенные, и сейчас же засыпают. А в те дни, когда здесь делают сыр и сбивают масло, племянник Добая, Маулут, ни на минуту не отходит от пастухов, следит, как бы не съели какой кусок. Но старый Джансох, когда отжимают сыр, все же ухитряется хоть маленький кусочек сунуть Сослану.

Каждую неделю Маулут отвозит Добаю огромные корзины с маслом и сыром.

Так проходят дни, месяцы, годы… Одни не выдерживают такого каторжного труда и умирают. У других, подобных Джансоху, жизнь медленно догорает… Зато Добай с каждым годом богатеет.

Тяжело живется здесь Сослану. он тоскует по матери, по отцу, по своим книгам. А мать и не знает, что сын ее ходит всегда озябший и голодный… Кожа на руках и ногах у него потрескалась от холода, ссадины на ногах часто кровоточат. Одежду, которую надела на него мать, Сослан еще ни разу не снимал. И до того она уже истрепанная и грязная, что, кажется, вот-вот разлезется. Обувь, в которой приехал, — износилась, теперь Сослан носит чабыры, подаренные ему Чорой. Хотел было Сослан написать домой письмо — да некому там будет читать, грамотных пет.

Тяжелая тишина висит над кошем и тяготит душу. Земля покрыта глубоким снегом, ветки огромных сосен от его тяжести клонятся к земле.

Телята с трудом, скрежеща зубами, пережевывают сено. И Сослану кажется, что у него в груди кто-то скребет и ноет.

«Сколько же я еще буду здесь жить? Неужели долго? И какой заработок получу от Добая? — думает Сослан. — Нет, пусть бы лучше учитель каждый день ругал и даже бил меня… только бы не жить здесь! Как хочется учиться…»

Много вопросов тревожило детскую душу Сослана, но кто же мог ответить ему? Он очень любил Чору, однако встретиться с ним, поговорить ему никак не удавалось.

Однажды Сослан увидел Чору сидящим на возу сена. Чора весело пел. Это очень удивило Сослана. Подъехав к навесу, где находились быки, Чора выгрузил часть сена, потом направился к телятам Сослана. Здесь он сбросил все остальное сено и отпустил своих волов.

Сослан почувствовал, что у Чоры какая-то большая радость, и улыбнулся, глядя на его сияющее лицо.

— Срок мой подходит, дружище! Понимаешь, подходит срок. Как только появится первая весенняя травка и скот будут выпускать на пастбище, подойдет мой срок! — сказал Чора, доставая табак из шелкового кисета.

А у Сослана защемило сердце: «Когда же мой-то срок подойдет?!»

— Целых пять лет я проработал здесь, — весело продолжал Чора, — дома был всего четыре раза. Марьям обещала ждать меня, и я знаю, она ждет. Вот этот красивый кисет она подарила… Э-э-э, дружище, да что ты понимаешь!.. Добай должен мне одну корову и пять баранов, — это все я заработал! Корова у меня будет, разведется стадо баранов… Вот если бы запасти для них сена!.. A-а… да пусть даже не будет сена, вот эти руки все могут сделать; буду хоть охапками из леса таскать, а скот свой прокормлю… Вот тогда мы с Марьям заживем! — подмигнул он Сослану, вытащил из кармана красивый носовой платок, разгладил руками, полюбовался, потом опять аккуратно сложил и спрятал его.

В коше все любили Чору. Этот широкоплечий, сильный парень никогда не унывал и легче других переносил каторжную жизнь батрака.

— Чора, а на сколько лет пришел сюда Джансох? — спросил Сослан.

— Э-э-э, милый, Джансох пришел, когда ему было столько же лет, сколько тебе сейчас. Добай каждый год обещал отдать ему заработанное, да так до сих пор ничего не отдал. Даже жениться ему не разрешал. А потому теперь у него нет ни семьи, ни дома. Так и остался навсегда батраком у Добая. Если бы со мной Добай посмел так поступить, я с него содрал бы три шкуры! — говорил Чора, сжимая кулаки.

…Проходил день за днем, и наступили наконец теплые весенние дни.

Однажды Сослан увидел Чору на скотном дворе и сейчас же подошел к нему.

— A-а, здорово! Как дела? — спросил Чора и ласково потрепал Сослана по плечу. Он заметил, что лицо Сослана еще больше осунулось, глаза запали. Продолжая убирать деревянными вилами навоз, Чора стал напевать шутливую детскую песенку:

— А ну, повторяй за мной, — сказал Чора, посмотрев в грустные глаза Сослана.

В это время Сослана окликнул Маулут.

— Красной телки что-то я не вижу, иди поищи! — сердито приказал он.

Сослан испугался грозного окрика, быстро побежал туда, где паслись телята.

Солнце уже клонилось к закату. Быстро надвигались сумерки. Сослан шел, поглядывая по сторонам. Но вот впереди он заметил следы.

«Похоже, что здесь прошла наша красная телка, она, наверное, где-нибудь близко», — подумал Сослан и зашагал быстрее.

Скоро он услышал шуршание в кустах и решил, что телка трется о деревья, она любила это делать. И только протянул руку, чтобы раздвинуть ветви, как чуть не столкнулся с кабаном. А кабан, подняв кверху клык, уставился на мальчика.

Сослан сначала даже не понял, что это за зверь, но сразу же почувствовал опасность и с криком бросился назад. Он бежал без оглядки, но слышал, что кабан гонится за ним. Вдруг откуда-то прогремел выстрел — и послышался дикий рев кабана. Сослан, испугавшись, поскользнулся и упал. Послышалось еще несколько выстрелов, и опять рев кабана…

Сослан поднялся, побежал в том направлении, откуда раздавались выстрелы, и скоро увидел идущего к нему с ружьем через плечо Чору.

— Ну, друг, если ты разгонишься, тебя и на хорошем скакуне не догнать! — улыбаясь, сказал Чора. — Когда я увидел, что ты побежал в лес один, в сумерках, я взял ружье на всякий случай и отправился следом за тобой. И вот появился этот шайтан! Вечером в лес здесь нельзя ходить без ружья, много всякого зверья. Ну, ну, не дрожи, трусишка, теперь он не встанет и не погонится за нами, — говорил Чора, обняв мальчика за плечи.

— А телка-то как же? — спросил, успокаиваясь, Сослан.

— Ничего, пойдем, появится откуда-нибудь, — ответил Чора и, помолчав, с тревогой сказал: — Я все думаю, как же ты будешь тут жить без меня? Джансох долго не протянет, а другим — все равно, им белый свет не мил… А тебе как жить?!

Сослан никогда не задумывался над тем, что может остаться один. Ему казалось, что Чора будет с ним всегда. И теперь на душе у него стало тоскливо, тревожно.

Когда они вернулись в кош, было уже совсем темно. Их встретил старый Джансох со слезами на глазах. Вид у него был измученный, он едва держался на ногах. Узнав о том, что Сослан побежал в лес, Джансох сам долго ходил по лесу, искал его. А когда увидел Сослана живым, заплакал от радости.

…На другое утро по кошу разнеслась весть, что приехал дальний родственник Добая — Зулкарнай. Говорили, что он учился в далеком городе, где живет сам царь, и приехал отдыхать здесь, дышать свежим горным воздухом.

Джамай уже целый месяц лежал, не вставая, — его замучил ревматизм. А Сыйлыхан каждый день, с утра до вечера, стояла с большой деревянной ложкой и мешала в казане щелочную смесь: она варила мыло. Джамай с горечью наблюдал за женой, видел, как она то и дело прикладывает к глазам свой полинявший передник, вытирая слезы.

Вот уже семь месяцев, как Сыйлыхан не знает покоя. Ночью — плачет, встанет — плачет. И днем и ночью плачет…

Приехали из коша Добая пастухи и сказали, что исчез Сослан, младший, любимый ее сын.

Джамай уже потерял всякую надежду хоть немножко успокоить жену. Вместе с дочерью Марджан, в тайне от Сыйлыхан, они взяли у эфенди два талисмана. Один Джамай велел незаметно пришить к ее одежде, а другой развести в воде и дать выпить. Марджан все сделала точно. Но матери не становилось лучше.

«Горе совсем придавило ее. Два сына на тяжелой работе у бая, а самый младший… еще совсем мальчишка… Нет, лучше не думать об этом», — тяжко вздыхает Джамай и надсадно кашляет, думает, что этим заглушит боль сердца.

Марджан, хотя у нее много забот и в своей семье, часто забегает к старикам, чтобы помочь им. Вот и сейчас Сыйлыхан просит дочь постирать белье с мылом, которое приготовила, говорит, что ей непременно надо забежать к Науга. Дочь согласно кивает головой, и Сыйлыхан быстро уходит.

Отец и дочь знают, что мать ходит к Науга гадать о судьбе Сослана.

— Отец, я боюсь, что мать в конце концов от горя сойдет с ума, — вздыхая, говорит Марджан и берется за белье.

— У меня тоже не выходит из головы дума об этом. Хоть одного бы из сыновей дождалась!

Очень скоро, вся в снегу, возвращается Сыйлыхан. Не снимая шубы и ни на кого не глядя, протягивает озябшие руки к очагу.

— К тому, кто нас проклял, пусть придет такое же горе, как наше. Сколько ни гадала Науга, ничего хорошего нет… Раньше она как-то успокаивала меня, а теперь, как ни пойду к ней… Пусть враг мой слушает её слова, — задыхаясь от слез, говорит Сыйлыхан.

«Что делать? Где найти средство, чтобы успокоить ее», — думают отец и дочь. Но они и сами уже потеряли всякую надежду на возвращение Сослана.

Когда из коша пришло известие, что Сослан пропал, отец, братья, соседи бросились искать его в лесу, в близких и далеких селениях. В душе Сыйлыхан еще жила тогда надежда, что найдется ее любимый сын. «Что он видел в жизни, что перетерпел, жив ли?» — неотступно думала она. Тогда эта надежда да еще жалость к тем, которые остались с ней, удерживали ее от отчаяния, от того, чтобы броситься в волны реки. «Там всегда, — думала она, — есть место для таких несчастных, как я…»

Домашние заботы больше не волновали Сыйлыхан. Руки ее, привыкшие к труду, механически выполняли повседневную работу. Мысли Сыйлыхан были заняты только Сосланом. Все ей каждую минуту напоминало о нем. Вот двор, здесь он играл, что-то строил. А в доме… Ей казалось, что он сидит и сейчас за дощатым столом и читает книгу. «Как выросли его черные волосы, — думала Сыйлыхан, — постричь бы их, где у меня ножницы?! Длинные ресницы закрыли глаза. Вот сейчас поднимет их от книги и взгляд его приласкает меня… Губы что-то шепчут… Тонкие, как тростинки, руки чуть видны из рукавов черной рубахи. Как ты похудел, сынок!.. Здесь бы я этого не допустила, сама бы не съела — тебе отдала. Ну, теперь не бойся, мой родной, я тебя больше никуда не отпущу от себя!..»

И Сыйлыхан вслух говорила:

— Сыночек, родной, на тебе кусочек гырджина, съешь, — и протягивала перед собой пустую руку…

Марджан вскочила с места и подошла к ней.

— Мама, дорогая, ради аллаха, приди в себя, ты измучилась, — со слезами умоляла она.

— Брось свои причуды, мать, прошу тебя. Подумай только, ну что можно сделать против воли аллаха?!. — Пытался успокоить жену Джамай, хотя самого уже покинули все силы.

— Да… да… — согласилась Сыйлыхан, как будто приходя в себя. — Если б он умер своею смертью и ты бы своими руками похоронил его, то против воли аллаха ничего не поделаешь, верно… Но вот когда земля разверзлась и проглотила живое дитя!..Как тут может успокоиться сердце матери?! На горе искали, под скалой искали, в лесу… А может, его голодные волки съели? Все уже, все!..

Взгляд Сыйлыхан стал суровым и решительным.

— Отец, — чуть слышно произнесла она, — мы должны согласиться: случилось непоправимое, аллах покарал нас. Надо сделать все, что положено по обряду.

Джамай и сам давно думал об этом, но боялся сказать жене, не хотел еще больше расстраивать ее.

— Сделаем все, — сказал он. — Я вот сейчас поднимусь, оденусь потеплее и схожу к эфенди, посоветуюсь с ним. Мальчику, я думаю, не положен схат{21}, надо будет сделать аш{22}.

— Зарежем своих последних двух овец, — так же тихо проговорила Сыйлыхан. — Не знаю только вот, где взять пшеничной муки. У нас нет ни горсточки.

Джамай с трудом поднялся с постели, натянул на себя штаны из овечьей шкуры и теплые наколенники. Надел шубу, папаху, а сверху еще черный башлык. Марджан подала ему палку.

— О, аллах, помоги, чтоб не упал он, — воскликнула Сыйлыхан и пошла провожать мужа за ворота.

Дороги все были занесены снегом, он доходил почти до колен. Больные ноги и руки Джамая разламывала страшная боль. Он едва передвигался.

Возле мечети было много пароду. Здесь в любую погоду, рано утром или поздно вечером, всегда людно.

В новой суконной шубе, высокой каракулевой шапке, Шогай-эфенди произносил проповедь.

Мужчины, что помоложе Джамая, пропустили его в середину и усадили на скамью. Джамай прислушался.

— Мир этот — временный, — говорил Шогай-эфенди. — И мы все в нем — гости. Надо поэтому думать о том, загробном мире. Кому живется здесь тяжело, тому легко и хорошо будет там. Об этом пишется в божественной книге аллаха Коране. Вы все слышали, как рыжие безбожники пошли против царя и искупались в своей же крови… И не царь искупал их в крови, это сделал аллах руками царя за то, что они осмелились тронуть наместника аллаха на земле.

— Правду ты говоришь, слуга аллаха, правду, мир этот — непостоянный, — хитро улыбаясь, громко сказал Джугу.

— Люди забыли о своем долге пород аллахом, — продолжал Шогай-эфенди. — Думаю, что все вы знаете о подлом поступке Чоры. Он угнал скот у Чомая и скрылся. За это аллах жестоко покарает его!

— Но ведь не от легкой жизни Чора это сделал! Всякое терпение у человека может лопнуть: пять лет работал на Добая, и тот ничего не заплатил. Да тут и камень не стерпит! — волнуясь, перебил Шогая-эфенди Калагерий.

— Вот уж правду говорят, что к старости человек глупеет. Скажи, Калагерий, в каком законе, в какой божественной книге сказано, что можно сопротивляться хозяину?

— Я не знаю, в какой книге это сказано, а ты лучше скажи, какая книга, какой закон разрешает хозяину не платить батраку?!

Калагерий намного старше Шогал-эфенди. поэтому он считал себя вправе так свободно говорить с ним.

— Видите, люди, вот такие безбожники и взбаламутили весь мир. Все тюрьмы России заполнены ими. Не беспокойся. Калагерий, хоть ты и старик, а и тебе там место найдется! — сквозь зубы проговорил эфенди.

— Ты говоришь, эфенди, что с годами человек глупеет, а я думаю, что он становится опытнее, мудрее. Я только сейчас начинаю ума набираться. Ты говоришь вот, мол, жизнь эта — временная, а люди в ней — гости… Так почему же ты, гость в этой жизни, воздвиг себе каменный двухэтажный дом, внутри украсил коврами и кошмами, спишь не на войлочной подстилке, как я, а на перине, у тебя — не одна корова, а целые стада коров. У тебя — не пять саженей земли, как у меня, а ты прихватил почти всю землю Карачая! — волнуясь, все громче говорил Калагерий.

— Да ты, оказывается, настоящий гяур, бунтовщик, будоражишь народ… Не приведи аллах, чтобы моя могила была близко к твоей! — закричал эфенди.

— Нe беспокойся, эфенди, наши могилы не будут рядом. Твоя могила будет в склепе, а мою будут топтать ослы и лошади, — ответил Калагерий.

— Я вижу теперь, что дух рыжего русского Сергея проник и сюда. И как только земля под вами не провалится! Каждый день какие-то происшествия! Правду говорят, что когда приближается конец света, люди становятся бессовестными, — все больше ожесточаясь, говорил эфенди, но услышал зов на молитву и поспешил в мечеть.

Собравшиеся с одобрением слушали Калагерия. Только трусливые Джугу и Дугу старались держаться поодаль. «Не дай аллах, нас еще причислят к бунтовщикам! Ведь за каждое слово, сказанное против баев, люди бесследно исчезают! И Калагерия, не посмотрят на то, что он старик, угонят куда-нибудь!» — перешептывались они.

После молитвы Джамай догнал на дороге эфенди и хотел попросить у него совета. Но Шогай-эфенди, взбешенный разговором с Калагерием, еще не пришел в себя и ругал старика последними словами.

— Так и будет всегда: кто виновен перед аллахом, он непременно пошлет тому горе… Вот и у тебя, Джамай, если бы не послал своего сына в русскую школу, не было бы такой беды, — проговорил эфенди, еще сильнее растравляя сердечную рану Джамая.

— Что сделал этот ребенок аллаху и людям?! Почему столько горя обрушилось на одного?! Нигде нам доли нет и никто нас слушать не хочет, — резко ответил Джамай и, не сказав эфенди главного, пошел домой другой дорогой.

«Что теперь поделаешь, — подумал Джамай, — к кому пойдешь? Ведь от горя моего меня никто не избавит, сына не вернет!.. Но что я скажу дома?!»

На льду, у реки, разрумянившиеся от беготни мальчишки с шумом и гамом играли в юлу.

— Вот бы сюда Сослана! У него юла особенная! — прокричал один из мальчишек, подняв большой палец.

Никто из ребят не заметил стоявшего поодаль отца Сослана. Глаза его наполнились слезами, смахивая их, он быстро зашагал по дороге.

— …Ну, что сказал Шогай-эфенди? — едва он переступил порог дома, спросила Сыйлыхан.

Стараясь оттянуть ответ, Джамай стал медленно стаскивать с себя шубу. И только уже потом, когда лег в постель, сказал:

— Надо зарезать двух овец, достать муки, испечь что положено и поскорее раздать…

— Барашки-то у нас есть, а что будем делать с мукой, — у нас ведь ни горсточки… — в горестном раздумье проговорила Сыйлыхан.

— Может быть, родственники, друзья помогут? — озабоченно сказал Джамай.

— Хорошо бы раздать все в пятницу, это священный день. А то душа нашего несчастного ребенка, может быть, каждую пятницу приходит к нам и стоит за дверью, ждет своей доли, — сказала Сыйлыхан и снова заплакала. — Пойду скажу людям. — И она ушла из дома.

В пятницу народ собрался у дома Джамая. Было роздано все, что полагалось по обряду в память умершего.

— Пусть аллах ему простит грехи, пусть жизнь остальных членов семьи продлится дольше, — говорили люди, принимая приношения.

ГЛАВА 7

Пришла весна, и люди взялись за подготовку плугов — начинались полевые работы.

У детей тоже весенние заботы: метают камни, пускают стрелы, пробуют бороться. Только не все дети могут играть. Некоторым приходится с утра до вечера стоять на коленях перед Шогай-эфенди и повторять за ним арабские молитвы. Таких ребят у него двенадцать. Все они на коленях, и глаза их устремлены в молитвенники. Среди них — Джашарбек, сын тетушки Джакджак. Он встал на колени, когда лучи солнца едва показались, а сейчас солнце уже на закате, и под колени ему насыпали соли. Джашарбек устал, соль разъедает кожу, и до того болят ноги, что голова кружится и в глазах все темнеет. Строки молитвенника наползают одна на другую, и все сливается. А Шогай-эфенди глаз не спускает с несчастного.

Уж сколько времени Джашарбек не может выучить самую первую молитву. А ведь отец отдал за его ученье свою единственную телку.

«Ну зачем отец отдал телку? Чтоб я терпел такие мучения?!» — думает Джашарбек.

А Шогай-эфенди восседает на мягких подушках и охрипшим от вина голосом протяжно читает:

— Уа-хи-ду-у-ун!

И учащиеся хором повторяют эти слова.

— Кылфыуалла-ах-уу…

— Арбагат-у-ун…

— Проклятье на ваш дом, что это еще за арба?! Кто из вас сказал арба? — Шогай-эфенди, вытаращив глаза, уставился на мальчиков. Но они молчали.

— Кто сказал арба?

Эфенди схватил плеть.

Двадцать четыре детских глаза испуганно смотрели на эфенди, и никто из мальчиков не обмолвился ни словом. Тогда эфенди подозвал к себе стоявшего с краю мальчика. Тот со страхом подошел. Губы его дрожали, руки он спрятал за спину.

— Ладони! — заорал эфенди. — Давай ладони! — Мальчик с трудом протянул руки и зажмурился, боясь смотреть на плеть.

Эфенди встал, одной рукой схватил мальчика за запястье, другой начал с силой хлестать плетью по его рукам. Мальчик плакал, кричал, вырывался, но эфенди был силен, как вскормленный бык, и вырваться из его лап невозможно. Очередь была за мальчиком, стоявшим рядом с избитым, но тот уже плакал и кричал, когда били первого. Глядя на это, Джашарбек потерял сознание, упал и ударился головой о стоявший тут ларь с зерном.

Но Шогай-эфенди так увлекся избиением детей, что ничего не замечал.

Устав от расправы, он стал продолжать урок. И опять мальчики затянули хором.

— Арабагату-у-ун…

— Хмсатуу-ун…

— Ту, ун! Ун-ун! — со злостью выкрикнул кто-то из ребят.

Взбешенный Шогай-эфенди вскочил, собираясь опять хлестать всех подряд. Но вдруг открылась дверь, и вошла жена эфенди. Она что-то шепнула ему на ухо.

Эфенди сразу приказал детям идти по домам, а сам быстро прошел в свои покои, натянул черкеску и отправился к Добаю.

Войдя в дом Добая, Шогай-эфенди увидел его жену Гошамсу с заплаканным лицом и растерялся. Он понял, что пришел не вовремя. Но Гошамса сейчас же вышла, а Добай пригласил его к себе в комнату и усадил в кресло. Черные усы Добая подергивались, длинное лицо и жилистая шея были багрово-красными. Добай был чем-то очень раздражен.

Шогай-эфенди подвинул кресло поближе к Добаю и стал шептать ему:

— Не пойму, Добай, мир, что ли, переворачивается?! Говорят, что земельная комиссия из России объехала весь Кавказ и до нас теперь добралась. Мне только что сообщили эту новость. Вот я и прибежал к тебе… У меня словно огонь за пазухой!.. — Эфенди смотрел на Добая испуганными глазами.

— Да, как там ни говори, — ответил Добай, — а с тех пор как восстали эти мужики в Питере, нет в мире покоя. И все дела наши идут прахом. И все эти Чоры тоже ими подстрекаются… И твои дела, эфенди, тоже неважны, — всматриваясь в него прищуренными глазами и как-то загадочно ухмыляясь, произнес Добай.

— Я чту твое дворянское достоинство. Добай, ты должен что-то предпринять, чтобы спасти меня. Я больше всего боюсь голытьбы, таких, как Калагерий. Земли у него — с мою ладонь, а сам знаешь, какой у него язык. Он как начнет указывать комиссии на мои земли, — что тогда делать? — со страхом в глазах проговорил эфенди.

— Да-а, ты прав, если такие, как он, начнут чесать языки, то трудно спасти твои земли, — многозначительно покачивая головой, подтвердил Добай.

— Знаешь, Добай, у меня есть замечательная корова. За одну дойку она дает целое ведро молока. Я сказал своей жене, что больше всех здесь уважаю тебя, и велел загнать корову в твой двор… А жена — мне: «У Добая и так много всякого богатства, что ему твоя корова!» Ну, думаю, нет!.. Добай всегда примет то, что дается от души… И ты знаешь, я еще в прошлом году хотел это сделать, да все как-то времени не было, — сказал эфенди, вздыхая.

— Верю тебе, как аллаху, эфенди!.. Но ты ведь известен на весь Карачай своей жадностью, будь ты проклят! — стукнув ладонью о ручку кресла, захохотал Добай.

Смех этот огнем полоснул по сердцу эфенди. Он с ненавистью подумал: «Заткнуть бы эту поганую глотку!.. Жаль, что Чора не выпустил ему кишки…» А вслух сказал:

— У хорошего человека и шутки хороши. Можно только удивляться, как ты, справляясь с такой большой работой, еще находишь в себе силы на смех и шутки. Да пошлет тебе аллах веселья в жизни!

Потом он будто спохватился и быстро затараторил:

— Знаешь, Добай, у нашего соседа, Калагерия, девка растет, красавица, ей лет двенадцать — тринадцать. Приходи сегодня вечерком, я ее к нам… — Дальше он начал шептать что-то на ухо Добаю, касаясь бородой его щеки.

Добай весь засиял. Но сдался не сразу.

— Приводи вечером ко мне корову и одного жирного барана, — мои-то далеко, сейчас резать нечего… Я приду к тебе попозже, приготовь девку… — проговорил Добай, хлопая по плечу эфенди, и встал, давая попять, что разговор окончен.

Шогай-эфенди направился домой. А Добай еще долго стоял у окна, заложив руки в карманы брюк, и смотрел ему вслед.

Добай-то знал, что комиссия, прибывшая из России для разбора земельных жалоб, обследовала земли Карачая и убедилась, что у бедняков действительно земли нет, но изменять что-либо в существующем порядке она не была уполномочена.

Добай, проводив взглядом эфенди, подошел к зеркалу, посмотрел на себя и тут же отпрянул — таким страшным он показался себе. Но потом, вздохнув, он решил, что старшине в ауле и подобает быть страшнее всех, тем более, что вслух это никто не посмеет сказать ему.

— Эй ты, Крымгериева дочь{23}, прппесн мой самый лучший наряд! — распорядился Добай.

Бледная, измученная Гошамса принесла одежду п, ни слова не говоря, повернулась, чтобы уйти.

— Подожди, Крымгериева дочь, — сказал Добай, — одень меня!

Гошамса молча выполняла его приказания.

— Почему же ты не интересуешься, куда я так наряжаюсь? — весело посмеиваясь, спросил Добай жену, забыв, что совсем недавно ругал ее.

— А ты меня раньше хоть когда спрашивал об этом? — печально, опустив голову, ответила Гошамса.

— В этом ты права. Так вот знай: я сегодня буду наслаждаться молодостью и красотой дочери Калагерия. А ты живи у меня, я не запрещаю! Ты должна быть довольна и тем, что у тебя дом, богатство, роскошь. Такого богатства нет ни у одной женщины во всей округе. Что из того, что муж иногда тебе изменяет? На, почисти мой рукав! — он протянул руку, а другой стал поправлять золотые газыри на груди. Потом, насвистывая какую-то песенку, сказал жене:

— Если меня кто-нибудь спросит, скажи, что я пошел к приставу в гости.

Проводив мужа и заперев за ним дверь, Гошамса опять расплакалась. Вспомнились все безрадостные годы, прожитые с мужем. «Вся жизнь — в слезах. И особенно жестоким стал муж, как назначили старшиной, — думала Гошамса. — Раньше хоть делал все тайком, а теперь ничего не скрывает и не стыдится, безобразничает, как хочет! А сколько раз бросался на меня, грозясь убить…»

Гошамса давно ненавидела мужа, да терпела все только ради своих детей. «Нет, лучше умереть, чем так жить», — неожиданно решила она.

Накинув поверх голубого сарафана черный шелковый платок, тихо прикрыла за собой дверь и медленно спустилась по ступенькам крыльца.

Во дворе — темно, ни души, только приведенная эфенди корова стояла, опустив голову. «Вот и меня так же двадцать лет назад привели и подарили ему за что-то», — подумала Гошамса. И опять вся жизнь встала перед ней, все ее муки. Она пошла быстрее. А ноги вдруг отяжелели, ноги спотыкаются о камни, но Гошамса ни на минуту не останавливается… Спешит… Дышит тяжело, в горле перехватывает, будто душит кто… «И зачем я родилась на свет? Пусть мать, которая родила меня, умрет на том свете еще раз!..» — проклинает Гошамса свою судьбу.

Она не помнила, как очутилась во дворе. Кругом все тихо, будто никто и не живет тут. Гошамса широко раскрыла дверь и вошла в дом. Увидела комнату, вою наполненную дымом. Когда присмотрелась, узнала Калагерия и его жену, сидящих у печки.

Калагерий возился с какой-то кожей, мял ее в руках, а жена помешивала в казане. Она замерла от удивления, увидя женщину, которая никогда не переступала их порога.

— Где ваша дочь? — едва переводя дыхание и чуть держась на ногах, тихо спросила Гошамса.

— Что-то случилось, госпожа? О, аллах мой! Дочку позвали к эфенди помочь валять шерсть для черкески… Ах, я несчастная! Неспокойно мое сердце, что-то недоброе случилось!..

Жена Калагерия заметалась по комнате. Калагерий тоже вскочил с места и дрожащими руками стал застегивать пуговицы на рубашке.

— Скорее!.. Спасайте свою дочь!.. — волнуясь, проговорила Гошамса и ухватилась за косяк двери, боясь упасть.

Калагерий с женой бросились к выходу. Гошамса, с трудом передвигая ноги, тоже вышла из дома.

Едва она добралась до своего двора, как послышался топот коня и визг плети, рассекающей воздух. Вернулся Добай.

Вмиг он соскочил с коня.

— Сейчас я тебе кишки выпущу… — потрясая плетью, выругался он последними словами. — Теперь ты что… доносить начала?!

Он стал бить Гошамсу плеткой.

— Бей, убивай меня! Я давно уже убита тобой, а ты теперь начинаешь губить жизни малолетних девочек?! Убивай!.. Не боюсь ни тебя, ни смерти! — плача, кричала Гошамса.

Добай со всего размаха ударил ее плетью по лицу. Все поплыло у нее перед глазами, и она упала. Теперь Добай бил ее сапогами.

Сын Добая, Аскер, услышав шум, выбежал во двор. Он подумал, что отец расправляется со скотиной, но увидев, что он избивает мать, бросился на него с криком:

— Что ты делаешь! Что делаешь? Оставь!..

Но образумить отца, как разъяренного тигра, было невозможно. Добай с силой оттолкнул сына и продолжал еще яростнее избивать жену.

Аскер, падая, стукнулся головой обо что-то острое, и по лицу его потекла кровь. Но он вскочил и снова бросился на отца, спасая мать. Однако вытащить ее из-под ударов отца он не мог и изо всей силы закричал:

— Помогите!..

Тогда отец схватил сына за горло и отбросил его в сторону. Аскер упал и больше не поднялся.

Когда прибежали люди и скрутили Добая, трудно было понять, живы ли Гошамса и ее сын Аскер…

И долго потом еще не мог уняться Добай, продолжал бросаться на всех.

Наконец все стихло. Ночь окутала аул. Изредка то там, то здесь слышится лай собак. Небо покрылось звездным ковром, и показалась луна. Только свет от нее такой слабый.

Спал аул. И казалось, что жизнь в нем приостановилась…

ГЛАВА 8

Долгое время Фатима не могла прийти в себя после разговора с отцом о помолвке. Фатима любила отца, привыкла повиноваться ему и теперь не знала, что может заставить его изменить свое жестокое решение. Как-то утром Фатима зашла в каморку Муслимат и, не найдя ее, отправилась в прачечную. Муслимат стояла там возле таза с бельем, держала в руках осколок зеркала и, любуясь, рассматривала себя. На голове у нее был белый шарф Фатимы.

Когда дверь скрипнула, Муслимат вздрогнула и, увидя Фатиму, очень смутилась и застыла на месте. А Фатима молча подошла к ней, обняла и сказала:

— Не снимай, пусть он будет твоим.

— Нет, нет, княжна!.. — испуганно запротестовала Муслимат. — Княгиня увидит… Что тогда?!

— Не бойся, я сама попрошу. А ты надень еще туфли, которые я тебе подарила, и этот шарф, и мы тебя выдадим за Нанаша… — сказала Фатима, еще крепче обнимая Муслимат. А бедной прислуге казалось, что все это происходит во сне. Она на минуту представила себя в роскошных туфлях, купленных Фатиме Салимгерием, и подумала, что она не сможет показаться в них людям.

— Муслимат, дорогая, у меня к тебе есть дело, — тихо проговорила Фатима. — Ты ведь пойдешь к реке полоскать белье?

— Да, пойду, — ответила Муслимат.

— И я пойду с тобой.

— А княгиня?

— Я договорюсь с ней.

— А когда пойдем? Сейчас? — спросила Муслимат.

— Нет, немножко погодя, когда Касым поведет к реке поить копя.

— А-а-а… — Муслимат ласково улыбнулась и посмотрела на Фатиму потеплевшими глазами.

— Я зайду за тобой, — сказала Фатима и вышла.

«Пожалуй, правда, что Муслимат — моя сестра… Помню, кормилица рассказывала мне когда-то… Да, да… глаза, брови, как у моего отца…» — размышляла Фатима. В глазах ее показались слезы, когда вспомнила свою кормилицу Сапру.

Зайдя в комнату Зайнеб, Фатима увидела, что мать давала указания швеям.

— Этой кривляке свекрови шейте рубашку из шелка и халат вон из той ткани. А свекору, жадюге, рубашку и брюки из сукна, которое привез полковник из Петербурга. Это ему на джуумчу{24}, хотя очень сомневаюсь, что эта кривляка станет делать для него джуумчу. — Зайнеб обернулась к дочери и спросила:

— Ты что, доченька? Тебе что-нибудь нужно?

— Да, мама, я хочу пойти с Муслимат к речке.

— Иди, иди, дочка, побудь на свежем воздухе, — ответила мать, а про себя решила: «Пусть погуляет, теперь можно, — она засватана».

После того как Бийсолтан заключил договор на строительство фабрики в Москве на имя Салимгерия, Зайнеб все время пребывала в хорошем настроении.

Получив разрешение, Фатима стремглав понеслась к Муслимат.

— Собирайся скорее, — крикнула Фатима, — я сейчас… только оденусь.

Муслимат наполнила ведра бельем, подняла их на коромысло и, выходя из прачечной, встретилась с Фатимой.

Подойдя к речке, Муслимат опустила с плеч ведра, вынула из них белье, аккуратно сложила его на камне и принялась за полоскание.

Отжимая белье, Муслимат взглянула на Фатиму, да так и обмерла: побледневшая, с глазами, полными слез, сидела Фатима на камне и тоскливо смотрела на воду…

— Княжна, голубушка, что с тобой? — бросилась к ней Муслимат.

— Не знаю, как мне быть! Ну что мне делать?! Ты лучше других знаешь, что я умру, но не пойду за Салимгерия… А Касым?.. Мне сначала казалось, что он меня любит… Но почему же тогда молчит? Муслимат, дорогая, почему он молчит?! — Фатима вспыхнула, выжидающе смотрела на Муслимат.

А Муслимат не спеша вытерла руки о передник и, ничего не говоря, направилась к Касыму, который невдалеке подводил к речке своего коня.

Фатима не слышала, как подошли Касым и Муслимат. Она сидела, опустив голову, и плакала.

— Голубушка моя!.. — ласково сказала Муслимат. — Фатима вздохнула и подняла голову. Встретив взгляд Касыма, она вскочила и так смутилась, что долго не могла ответить на его приветствие. Так и стояли они молча, смотря в глаза друг другу.

Муслимат оставила их и пошла заниматься бельем.

— Фатима… радость моя… — тихо проговорил наконец Касым. — Сколько дней и ночей я мечтал поговорить с тобой, но не знал, захочешь ли ты. Сколько времени прошло с тех пор как я встречаю рассвет с мыслью о тебе! А сейчас Муслимат сказала мне, что ты спрашивала обо мне. Я так счастлив!.. Сколько бы ни жил на свете, никогда не перестану думать о тебе… Видно, такова уж моя судьба!.. Я знаю, твои родители, если даже во сне увидят нас вместе, не оставят меня в живых.

— А я думала, ты смелый горец!.. Что ж, боишься погибнуть? — Фатима с ласковой усмешкой и в то же время с укором посмотрела на него.

— Нет, Фатима, я никогда еще и ничего не боялся. Я… люблю тебя… Но люблю и свободу. Ты же знаешь, — я не стал батраком. Живу на то, что зарабатываю своим нелегким трудом. Пусть скромно, бедно, но я не раб, я свободен! А ты, княжеская дочь, как сможешь ты жить в моей бедности? Ответь… Если сможешь… Ответь!..

— Должно быть, правда, что аллах меня проклял, — сказала Фатима. — С того дня, как увидела тебя, вся моя жизнь — ты!.. Я готова к любой жизни с тобой… Буду ждать твоего слова. Пойду с тобой, когда скажешь и куда захочешь… — Фатима смотрела на него полными слез глазами.

— Кто-то едет по дороге, кажется, направляется сюда, — крикнула Муслимат.

— Хорошо, я ухожу, — сказал Касым. — Фатима, я сейчас самый счастливый человек на свете. Я передам тебе все через Муслимат. Прощай!..

Фатима долго следила за всадником в белой рубашке, пока тот не скрылся из виду.

ГЛАВА 9

Дальний родственник Добая, Зулкарнай, был студентом Петербургского университета. Иногда в каникулы он приезжал в Карачай к богатому дядюшке, чтобы отдохнуть на лоне природы, подышать свежим воздухом. Обычно Зулкарнай отправлялся в один из отдаленных дядюшкиных кошей, расположенных в дремучем лесу. Глушь, тишина, чувство отрешенности от всего мира нравились ему, здесь он отдыхал душой.

Круг людей, с которыми Зулкарнай общался в Карачае, был ограничен. Ему нравилось общество простых крестьян, тружеников. Он видел, как невыносимо тяжела их жизнь, хотелось помочь им, сделать для них что-нибудь полезное, но что именно, Зулкарнай не знал. Иногда он встречался со своими давними знакомыми, директором русской школы в Карачае Иваном Ивановичем и его другом, учителем Харуном. От них Зулкарнай узнал о талантливом мальчике из Карачая Сослане, который работал теперь батраком у Добая и именно в том коше, куда собирался ехать Зулкарнай.

Когда Зулкарнай увидел Сослана и поближе узнал его, он решил во что бы то ни стало спасти его от унизительного рабства.

«Зря вот социал-демократы ратуют за революцию, ведь кровопролитие ничего не даст, — думал он, — а если, к примеру, я этого способного парнишку вырву из когтей дядюшки и выведу в люди, я сделаю большое дело, даже для всего нашего народа». И Зулкарнай тщательно продумал план похищения мальчика. Договорился с Сосланом встретиться в лесу. И никому ничего не сказав, тайком увез его в Петербург.

Когда Сослан однажды не вернулся в кош, подумали, что он заблудился в лесу. Его долго искали в окрестностях, но потом решили, что он стал жертвой голодных волков.

Никому из обитателей коша и в голову не могло придти, что Зулкарнай причастен к исчезновению Сослана… Их никогда не видели вместе, и мысль о дружбе студента-барина с простым батраком показалась бы всем нелепой.

Зулкарнай ни одной живой душе ничего не сказал о Сослане, поэтому все считали мальчика погибшим.

В Петербурге Зулкарнай снимал за небольшую плату комнату на окраине города. Средства его были крайне ограничены. Сослан видел это и старался, как только мог, помогать ему: колол дрова, топил печку, бегал в лавку за продуктами.

А Зулкарнай приобщал Сослана к культуре. Он начал с того, что в свободное от университетских занятий время учил Сослана русскому языку. Потом познакомил Сослана со своим земляком, тоже студентом, Темботом.

Оказалось, что Сослан хорошо знает брата Тембота, учителя Харуна.

Сослан сразу же привязался к Темботу. Ему во всем хотелось походить на этого спокойного и уверенного в себе карачаевца.

Тембот состоял в студенческом революционном кружке и очень часто, придя к Зулкарнаю, рассказывал о жизни рабочего человека, о его бесправии, о его тяжком труде. Говорил Тембот и о том, что жандармы следят за каждым шагом петербургских рабочих. Проработав одиннадцать — двенадцать часов в сутки, рабочие возвращаются домой поодиночке, редко по двое, по трое, и идут молча, чтобы их не заподозрили в сговоре. Они понимают, что сейчас нужна осторожность… Расстрел рабочих в 1905 году многому научил их. В душе рабочего родилась решимость… Ему не страшны стали тюрьмы, виселицы… «Он осторожен?.. Да!.. Но он не дремлет!.. Не-ет!..» — восклицал Тембот, будто возражая кому-то.

Шло время. Зулкарнай и Тембот привыкли к любознательному Сослану, полюбили его и всюду таскали с собой. Брали на студенческие собрания, на митинги. А однажды Тембот привел Сослана на собрание революционного кружка, которым руководил, и рассказал о судьбе Сослана товарищам. Скоро Сослан стал получать от кружковцев маленькие задания и выполнял их всегда безотказно и аккуратно.

Вечерами, когда Сослан и Зулкарнай оставались одни, они много говорили о жизни карачаевского народа, нередко и горячо спорили. Сослан обычно забрасывал Зулкарная вопросами. Но с ответами его не всегда соглашался.

— Разве не всем хочется, чтобы народу жилось хорошо?! — говорил Зулкарнай. — Бедным и я отдам последнюю рубашку. Но по-плохому ни от царя, ни от помещиков ничего не добьешься. Надо спокойно и постепенно улучшать жизнь людей, — внушал он Сослану.

— Почему же тогда голодные люди в 1905 году получили от царя вместо хлеба пули?! — возражал Сослан.

— Но ведь это сделал не царь, а поп Гапон!.. — воскликнул Зулкарнай. — Понимать же надо!..

— А если сделал поп, то как же он — слуга аллаха, разрешил убивать голодных бедняков?.. — снова не соглашался Сослан.

«Как может Зулкарнай думать, что богатым нужны богатства, чтобы потом раздавать их беднякам!.. Почему же Бийсолтан, например, не только ничего не дает бедным, но отбирает у них последнее?! Зулкарнай ведь хороший человек, почему он этого не понимает? А может быть, я что-то не понимаю?» — недоумевал Сослан и пытался найти ответ на мучившие его вопросы.

Он не был уже тем наивным подростком, который готов был расплакаться, встретившись с жестокостью таких людей, как Добай. Теперь при мысли о Добае у Сослана сжимались кулаки. Он вырастал и кое в чем начинал разбираться. Он уже знал, что царские жандармы, переодетые в гражданскую одежду, ходят по улицам, прислушиваясь к разговорам прохожих, что сотни невинных людей схвачены ими и брошены в тюрьмы, что Петропавловская крепость переполнена арестованными.

Однажды зимой, в январе, Зулкарнай потащил Сослана к зданию университета. Студенты стояли на улице, взявшись за руки, цепью окружая университет.

На лицах у всех — решимость… Прохожие с любопытством останавливались, разглядывая собравшихся, толпа на улице росла и росла.

Вдруг взгляды сотен людей устремились на балкон, где появился стройный юноша. Его черные волосы, зачесанные назад, резко выделялись на бледном лице. Он поднял руку и сильным, свободным голосом запел;

Студенты, стоявшие внизу, подхватили песню.

— Сослан, смотри, смотри — это наш друг, Тембот, наш карачаевец! — в восхищении крикнул Зулкарнай, стискивая руку Сослана и устремляясь вперед.

А Сослан от восторга не чувствовал земли под ногами. Песня унесла его воображение далеко в горы… в родной Карачай, к маленьким домикам с глиняными крышами. Перед ним встали картины его детства: вечно что- то штопающая, вечно озабоченная мать, соседи, которые постоянно просят друг у друга горсточку муки… Его друзья, мечтающие об учебе, умерший Мурат… — все мелькало перед глазами, грустное, но такое родное…

— Замолчать, сволочи!.. Стой! — раздался вдруг зычный голос жандарма. И вот их уже много. Они окружают собравшихся.

— Как бы не повторился опять пятый год, — говорит кто-то в толпе, пытаясь ускользнуть от жандармов.

— Ах, сукины дети!.. Ну, погодите!.. Петропавловская крепость ждет вас!.. — задыхаясь от ярости, кричал жандарм и хлестал направо и налево плетью.

Но пение не прекращалось, «Интернационал» летел над площадью.

Разъяренный жандарм, подняв плеть, резко повернулся и изо всей силы ударил по лицу одного из студентов…

Сразу все перемешалось: студенты, жандармы, прохожие… Суматоха, крики, ругань… Сослан, оттесненный толпой, потерял Зулкарная.

А черноволосый студент на балконе продолжал петь… И то, что так смело пел «Интернационал» бесстрашный карачаевец, наполняло сердце Сослана гордой радостью.

Жандармы рвались к дверям университета, чтобы сбросить поющего с балкона, но двери хорошо охранялись студентами. Студенты рассчитывали, что жандармы не решатся стрелять в них, боясь вызвать волнения, как в пятом году.

Но все-таки жандармам удалось прорваться к дверям.

И вот уже нет на балконе Тембота. Жандармы хватают один за другим студентов, тащат их из помещения на улицу и бросают в закрытые повозки. А повозки все подъезжают и подъезжают.

Сослан, расталкивая локтями людей, неожиданно оказался возле одной из повозок. Жандарм, притащив какого-то студента, вталкивал его в повозку, а когда тот попытался сопротивляться, стал нещадно избивать его плетью. Сослан быстро подскочил и изо всех сил укусил волосатую руку жандарма. От неожиданности и от боли жандарм растерялся, схватился за руку и выпустил студента, а тот мгновенно скрылся…

Вдруг чья-то сильная рука ухватила Сослана, оттянула его от повозки, и он оказался в гуще людей.

— У-уф!.. Слава богу, ты жив! Я измучился, пока нашел тебя, — тяжело дыша, говорил Зулкарнай.

— Где Тембот?! Он жив?! — вместо ответа спросил Сослан.

— Не знаю, среди арестованных его не было. И зачем он такое затеял?.. Зачем?.. Я три дня назад виделся с ним, но он ничего не говорил мне о своих планах. Да… странно… Зря он все это затеял!.. Зря!.. — говорил, качая головой, Зулкарнай.

— А что теперь с ним будет? — приставал к нему Сослан.

— Что?.. Если его все-таки схватили, — гнить ему в тюрьме, а если нет, — скроется куда-нибудь! Университета ему, конечно, больше не видать. Исключат. А Тембот так хорошо учился, — говорил Зулкарнай в раздумье.

Всю дорогу домой Сослан был мрачен. Мысль о судьбе Тембота не давала ему покоя: «Почему же Тембот не сказал Зулкарнаю о своих планах, ведь Зулкарнай его друг?!» — с тревогой думал Сослан.

— Ты что, дружище, нахмурился и опустил голову? Может, соскучился по родному дому? — спросил Зулкарнай.

— О матери думаю… — сказал Сослан. — Почему-то нет ответа на наши письма! Может, они затерялись в дороге? Как ты думаешь?

— Возможно, где-нибудь и затерялись… Кто знает… — задумчиво проговорил Зулкарнай.

— А если еще написать?

— Напишем, обязательно напишем… Но знаешь что… Ладно уж, все равно… До сих пор я не хотел говорить тебе, но теперь скажу: ведь никто в Карачае и не знает, что ты со мной сюда уехал!

— Как?! — Сослан остановился и растерянно смотрел на Зулкарная.

«Что же теперь думают обо мне мои родные, моя бедная мать!» — болью отозвалось в его сердце.

— Да, вот так… Если бы мы сообщили, где ты находишься, — сейчас тебя здесь не было бы! Добай и его родственничек Маулут извели бы твоих стариков родителей. Ты сам не усидел бы здесь, помчался домой, а там… опять батрачество… голод, собачья жизнь… Прощай учеба!.. А так — просто ты заблудился в лесу и тебя съели волки… И все концы в воду!.. Так-то вот, дорогой мой! — сказал Зулкарнай, поднимая воротник ветхого пальтишка Сослана и похлопывая его по плечу.

Тускло горели фонари на улицах Петербурга. А вдали сверкали огнями окна Зимнего дворца. Они казались Сослану похожими на глаза жандармов, которые хищно всматриваются в лица прохожих…

Придя домой, Зулкарнай попросил Сослана сбегать в лавку за хлебом, а сам стал растапливать печку. На душе у него было беспокойно. Он тоже думал о Темботе. «Что с ним?! Почему он мне ничего не сказал — ведь я друг его! Пусть я не принимаю его пути, пусть дороги у нас разные, но мы болеем душой за одно дело — за счастье народа!.. Почему же он скрыл от меня свои планы? Если бы я только знал, я бы его остановил… непременно!.. — волновался Зулкарнай. — Нужно во что бы то ни стало узнать, что с ним. Но где найти его? В своей комнате он, конечно, не сидит. Все же пойду поищу…»

Зулкарнай написал Сослану записку, что скоро придет, положил ключ в условленном месте и вышел.

Пройдя два квартала, он свернул на улицу, где жил Тембот. Шел так быстро, что стал задыхаться.

Огромный дом из темного камня был уже виден, еще три дома… У ворот какого-то здания Зулкарнай на минуту остановился, чтобы перевести дыхание… Неожиданно перед ним выросла фигура старика в тулупе, видимо, сторожа.

— Господин, не ходите туда, — сказал старик, показывая на большой каменный дом. — Там жандармы!.. Ищут какого-то студента, все перевернули, а студента не нашли. Может, слава богу, ему удалось скрыться! — Старик перекрестился. — Говорят, жандармы хватают всех, кто туда подойдет… Тут много приходило студентов, только я не пустил их туда… — Старик запахнул свой тулуп и отвернулся от Зулкарная.

ГЛАВА 10

Полиция еще долго разыскивала Тембота в Петербурге и среди студентов, и среди рабочих. В Карачае, на родине Тембота, приказ о розыске его отдавал сам атаман. Но никто не знал, куда он скрылся, хотя слухи о нем ходили разные. Одни говорили даже, что видели своими глазами, как выходил он из дома старшей сестры Хорасан, которую очень любил. А люди, побывавшие в Петербурге, уверяли, что «своими ушами слышали», как выступал Тембот на заводе.

Только аульчане, работающие на руднике «Эльбрус», помалкивали. Слушая других, они только качали головами и улыбались. Они-то хорошо знали, где находится Тембот. Они и прятали его, и помогали ему налаживать подпольную пропагандистскую работу.

Никто из односельчан не видел Тембота с момента его исчезновения, и в то же время присутствие его ощущалось постоянно.

Вот и сейчас о горемычной семье Джамая кто подумал? Да прежде всего Тембот! Несчастная Сыйлыхан совсем высохла в тоске по сыну. А недавно вдруг постучал к ним кто-то в дверь, и вошел брат Тембота, Харун, — учитель школы, где учился Сослан. Он и сказал Сыйлыхан:

— Не горюйте, джаным-кёзюм{25}, сын ваш Сослан жив и здоров. Он приедет к вам повидаться. Но никто пусть не знает об этом. «Сослан должен уехать учиться!» — так сказал Тембот.

Сыйлыхан словно оцепенела. Ноги приросли к полу, сердце ее сжалось… потом вдруг отчаянно забилось…

И вот настал день, когда Сослан приехал домой… Он не отходит от матери. «Как она похудела, бедная!» — с тоской думает Сослан. А Сыйлыхан никак не наглядится на выросшего сына, не знает, куда посадить его. Она помнит наказ Харуна: держать в тайне приезд сына. Но радость, как и горе, разве их удержишь! И Сыйлыхан, не находя другого способа выразить свое счастье, решается нарушить наказ Харуна. она обходит всех родных и знакомых и с их помощью устраивает той.

…Далеко разносятся по аулу звуки гармоники и хлопков в такт музыке. Такой большой и хороший той идет! Двор полон девушек и парней. Все одеты по-праздничному. Марджан, радостная, ходит среди девушек. То поговорит ласково с кем-нибудь из них, то ведет их в дом и угощает хычином.

Счастливая, улыбающаяся сидит среди женщин Сыйлыхан. Она, не спуская глаз, смотрит на танцующих, ведь среди них — ее сын, «самый младшенький, самый любимый… Нашелся!»

А Марджан, глядя на мать, думает: «Какая мать сегодня красивая и молодая». Муж Марджан ухаживает за гостями, угощает их, иногда и сам танцует.

К женщинам подходит сияющая Джакджак.

— Ой… ой!.. Заставили меня выпить рюмочку… Земля кружится… Так что я хотела сказать… — покачиваясь и стараясь удержаться на месте, говорит она, но взрыв смеха пресекает ее красноречие.

В этот момент к Сыйлыхан наклоняется соседка и шепчет:

— Акыз{26}, Сыйлыхан, мне кажется, они, — показала она глазами на женщин в трауре, — обижаются на вас, что устроили той, не соблюдаете обычая{27}.

— Что?! Что такое?! — взволнованно спрашивает Сыйлыхан, вскочив с места. — Наш мальчик{28} будто с того света вернулся!.. Кто может на меня обижаться?! — Сыйлыхан смотрит на окружающих горящими глазами. — Горе Джанчык я хорошо понимаю, пережила его так же тяжело, как она сама, и дай аллах, чтобы у всех у нас больше не было такого горя!.. Но сегодня… сегодня… дорогие, вы не должны на меня обижаться! — со слезами на глазах говорит Сыйлыхан, глядя на женщин в трауре.

Они, поняв волнение Сыйлыхан, одобряюще кивают ей головами, она успокаивается и снова садится.

Парни, окружив Сослана, бьют харс, а девушки, поочередно сменяя друг друга, танцуют с ним.

На Сослане городской сюртук, узкие брюки, на ногах черные ботинки. Все с изумлением разглядывают его.

— Смотри… Смотри… — говорит одна из женщин, подтолкнув локтем другую, — какой парень вымахал! Какие плечи!.. Спина!.. А Сыйлыхан все еще думает, что он — дитя!..

Сослан устал. Ноги его подкашиваются, на лице даже заметны капельки пота. Он поклонился девушкам и направился к месту, где сидел Джашарбек — сын Джакджак. Джашарбек даже вспыхивает от радости, когда к нему подходит Сослан. Он расспрашивает, где был Сослан, что повидал. Сослан долго и охотно рассказывает другу о жизни в далеком городе Петербурге.

— А мне, — сообщает Джашарбек, — досталась кылфуа{29}. Отец по этому случаю устроил угощение. Это произошло как раз перед твоим приездом. Я так рад!.. Знаешь, мне кажется, что нет сейчас никого счастливее меня!.. Ведь я теперь один — избранник аллаха!.. — глаза Джашарбека гордо сияют.

…Праздник был в разгаре. Каждый, выходящий в круг танцевать, просил:

— Пожалуйста, сыграйте мою любимую! — и гармонистка уже знала, какую мелодию просил танцующий. Если выходили танцевать влюбленные — а люди всегда знали, кто в кого влюблен — гармонистка выбирала любовные мотивы, и парень и девушка, улыбаясь друг другу, долго танцевали.

Той закончился, когда с минарета мауэдзин призвал всех к вечерней молитве.

Хозяин дома, Джамай, вышел к гостям и сказал:

— Спасибо вам, дорогие люди, что разделили со мной мою радость! Я готов на любую жертву, чтобы отблагодарить вас. Дай, аллах, чтоб и я пришел к вам в счастливый для вас день и радовался вместе с вами!..

— Родился ты мне на горе!.. — тихо шепчет Сыйлыхан и украдкой вытирает слезы. А они так и капают из глаз…

Харун сидит за столом и вполголоса беседует с Сосланом.

— Надо тебе немедленно уезжать отсюда. Добай, узнав о твоем приезде, совсем озверел. Считает, что ты, как друг Чоры, помогал ему в хищении скота и вместе с ним бежал. Он сделает все, чтоб сгноить тебя в батрачестве, или бросит в тюрьму. Ты поедешь пока в Балкарию, будешь учиться в медресе{30}, жить в общежитии. Трудновато, правда, тебе будет, но пока нет другого выхода. Зато изучишь восточные языки. Пробудешь в медресе год-два, а там Тембот обещал устроить учебу дальше. С матерью я уже говорил. Надо только как-то успокоить ее.

Сыйлыхан подсела к ним и медленно, в каком-то раздумье, проговорила:

— Если Добай грозится отнять у меня сына, как вы сказали, — а Добай ведь все может, — пусть тогда наш мальчик скорее уедет отсюда. Может, Добай скоро забудет о нем, и он сможет опять вернуться домой, так вы сказали мне? — Сыйлыхан испытующе посмотрела в глаза Харуна. — Вы уж извините, джаным-кёзюм, что я беспокою вас.

В душе Харун жалел мать Сослана. И все же сказал:

— Сыйлыхан, у вашего сына большие способности, нельзя его удерживать здесь, он должен учиться. Кто знает, может быть, он станет большим человеком!..

— О-ох, джаным-кёзюм, чтоб стать большим человеком, нужна помощь, но у нас ее нет. А если вдруг заболеет наш мальчик, ведь мы не сможем поехать к нему!.. Сам знаешь, какие мы: отец, как упадет, не может подняться, я — и того хуже… А старшие… они на работе. Их никогда нет. Мы их почти не видим. Зачем нам ученье, только бы он жил с нами. Привозил бы каждый день на осле вязанку дров из леса — больше ничего и не надо. Ты помог ему школу окончить, другой добрый человек тоже чему-то научил его, показал, как живут люди на свете. Низкий вам поклон за все доброе. Но теперь ему надо бы пожить дома.

Харун хорошо понимал, что творится в душе Сыйлыхан. Мать, если у нее хватит сил, никогда не отпустит от себя своего ребенка. Но Харун знал и другое: если у орленка вырастают крылья, — ему в гнезде становится тесно.

Сослан сидел печальный, опустив голову, слушал, о чем говорит мать. Ее слова болью отзываются в его сердце. Он помнит, как, шагая по улицам Петербурга, всегда с тоской вспоминал свой дом и свою бедную мать. И сегодня ему так не хотелось покидать родной аул… Но ничего не поделаешь, да и учиться хочется.

Сослана отправили с соседом, который поехал в ближайший город на ярмарку.

Сыйлыхан знала, что сыну придется идти пешком всю дорогу — воз тяжелый, быки и так еле тащат его, но Сыйлыхан так все же спокойнее, все же сын не один…

Мать и сестра долго шли вместе с Сосланом, провожая его. Но вот они остановились и попрощались. Когда Сослан скрылся из глаз, Сыйлыхан вскрикнула и громко зарыдала. Марджан, глотая слезы, утешала ее.

Жизнь в медресе такая, что Сослану казалось: испытанных им здесь невзгод он не забудет до конца своих дней.

От пятницы до пятницы ученики должны были сидеть на пыльной кошме, завернувшись в шубы. Шубы надевались прямо на голое тело, а белье и другая одежда, и то очень потрепанные, выдавались ребятам только по пятницам, когда они шли по аулам собирать подношения. По возвращении одежда снова отбиралась.

Но здесь, в медресе, изучали турецкий и арабский языки, арабскую литературу, шариат, географию, и Сослан решил перетерпеть все ради знаний.

Этим дисциплинам Сослан отдавал все свое время, все способности.

Изучали здесь и Коран. Только Сослан многое в нем не мог попять.

«Если аллах действительно есть, как утверждает Коран, то почему он допускает, что богач, не желающий даже пальцем пошевелить для других, — утопает в роскоши, а бедняк, который всю жизнь, не разгибая спины, работает на него, — пропадает в нищете и неволе?! Почему такая тяжелая жизнь у женщин?! Почему у каждого народа свой бог, своя религия? Если слово «ислам» означает покорность, то почему только бедняк должен быть покорным и терпеливым, а богач может делать все, что ему хочется?!»

Эти вопросы постоянно не давали покоя Сослану.

Урок арабской литературы преподаватель всегда начинал словами: «аллах у всех — один».

И однажды Сослан не выдержал.

— Господин учитель, а как же понимать: у других народов есть свои боги?

— Бог у всех — один, в этом грех сомневаться! — растерянно пробормотал учитель.

— А как же, вот у русского народа, например, свой бог, и они говорят, что кроме их бога, нет бога на земле? И какой же тогда самый главный из богов? И как все боги уживаются на одном небе? — продолжал выспрашивать Сослан.

Но учитель сделал вид, что не расслышал вопросов Сослана, и продолжал урок.

— Литература, — говорил он, — это нечто подобное цветку или изящной женщине. Поэтому литературе чужды государственные дела. Она должна быть лишь развлечением для людей. Когда литература начинает вмешиваться в политику, она теряет свое прямое назначение…

— Короче говоря, литература призвана ублажать изнеженный вкус, — с иронией сказал Сослан.

— Молодой человек! — вскипел наконец учитель, — я вижу, что вас не интересует учеба, на каждом уроке вы затеваете спор!

— Я не спорю, господин учитель, я хочу все по-настоящему понять. С вашим мнением, что литература не вмешивается в политику, я не согласен. Возьмите Пушкина, Ломоносова, Державина…

— Зачем же ссылаться на русскую литературу! — раздраженно возразил учитель. — Предмет разговора у нас другой.

Еще в Петербурге Зулкарнай, обучая Сослана русскому языку, познакомил его с лучшими образцами русской литературы. С тех пор Сослан полюбил литературу и очень много читал.

— Ну, если хотите, возьмем такое произведение, как «Фархат и Ширин». Разве оно не связано с политикой? — старался доказать свою мысль Сослан.

— Хватит, достаточно!.. — прервал его учитель. — Я не собираюсь отвечать на ваши вопросы, — сердито сказал он и стал давать задание к следующему уроку.

Из сотни учеников медресе Сослан резко выделялся своими способностями и блестящей памятью. Часто вопросы его казались преподавателям дерзкими, раздражали, потом Сослану, как самому хорошему ученику, все прощалось.

А Сослан взрослел с каждым днем. Давно прошли те времена, когда он не видел ничего, кроме Карачая, когда думал, что жизнь дана людям аллахом.

Своему другу, Дауту, вместе с которым учился в медресе, он как-то сказал:

— Я многое увидел в Петербурге, многое стал понимать, но вот одного никак не пойму: почему же люди молчат, все терпят и позволяют издеваться над собою? В нашем Тебердинском ауле есть несколько богачей, которые давно потеряли совесть. Из-за подлости старшины одна женщина у нас сошла с ума. Старшина загнал ее мужа в тюрьму, и тот погиб там. А семья моего друга детства Мурата вся утонула, по милости кадия. В нашем ауле ни у кого из сельчан нет земли. Только у этих богачей. И я хочу понять, почему же эти несчастные люди не могут справиться с несколькими своими мучителями?

И в глазах его сверкала непреклонная решимость.

Все беспокойнее становилось на сердце у Сослана: скоро три месяца, как нет никаких известий о семье. Он с тоской думал о матери, которую не видел уже два года.

Харун, помогавший Сослану поступить в медресе, обещал время от времени писать ему о жизни в ауле.

Письма Харун мог посылать только с оказией, с верными людьми, потому что в них часто передавались Сослану задания от Тембота, работавшего в глубоком подполье и связанного с революционным центром Петербурга. Найти такую оказию Харуну не всегда удавалось.

Тембот понимал, что дальнейшее пребывание талантливого Сослана в медресе становилось совершенно бессмысленным.

Сослан уже знал больше, чем многие преподаватели. И Тембот старался помочь Сослану в дальнейшей учебе. Однако дело шло трудно. Но наконец удалось договориться с известным ученым Юсуфом, который хорошо знал Тембота.

Юсуф жил в Дагестане и с разрешения властей имел нескольких учеников, которые за известную плату под руководством этого ученого совершенствовались в знаниях турецкого и арабского языков, изучали и другие гуманитарные науки.

В одну из пятниц, когда ученики медресе отправились в очередной поход за «угощением», на дороге к Сослану подошел человек, поздоровался с ним и, передавая ему письмо, громко сказал:

— Вот от твоих родных. Они ждут тебя домой… Смотри, не задерживайся!

Он попрощался и пошел другой дорогой.

Когда ученики возвращались обратно и проходили недалеко от железнодорожной станции, Сослан сказал своему другу Дауту:

— Передай, пожалуйста, директору, что я в медресе уже не вернусь. Мне нужно немедленно ехать домой — заболела мать. За мной приехал родственник. Он ждет меня на этой станции. В медресе я потом все напишу. Прощай, друг!

И он обнял Даута.

В письме, которое украдкой прочел Сослан, было всего несколько слов: адрес ученого Юсуфа да деньги на дорогу. В конце была маленькая приписка: «выехать немедленно».

И вот Сослан в Дагестане, в порте Петровском. На кривых, зигзагообразных улочках все время гремит конский топот. Это носятся жандармы.

Странным кажется Сослану, что на улицах совсем не видно женщин.

Какой-то мальчик в рваной одежде стучит почти в каждую дверь и кричит:

— Кому нужна рыба? Берите рыбу!

Но никто не проявляет интереса к его рыбе. А рыба, видимо, недавно им пойманная, еще трепещет…

На одной из улиц Сослану встретился старик. В руках, сморщенных и почерневших, он держал какой-то ящик.

— Кому починить кастрюли, чайники, кумганы?{31} — кричал старик, еле передвигая ноги.

Сослан с изумлением оглядывался по сторонам. На тесных улицах не видно ни одного большого дома. Все дома — маленькие, низенькие, будто прилипшие к земле. С одной стороны к городу вплотную подходят горы и, вероятно, когда бывает ветер, с их вершин на эти дома летит пыль…

Но что это? Из низенького домика два жандарма выволакивали какого-то человека. И жандармы, и этот человек громко кричали. Жандармы бросили арестованного в закрытую арбу и умчались.

Сослан долго смотрел им вслед.

— С… с… обаки!.. Ну, погодите, придет и наш день!.. Измучили нас совсем! — сжимая кулаки, воскликнул какой-то пожилой человек и быстро направился в сторону умчавшейся арбы.

Сослан вдруг почувствовал, что страшно голоден. Проверив, целы ли деньги, оставшиеся от дороги, он подошел к ларьку, где продавались пряники, и некоторое время в раздумье постоял возле продавца. Понимая, что одним-двумя пряниками не насытиться, он решил поискать что-нибудь другое. Но не успел Сослан отойти, как продавец стал громко кричать:

— Эй, иди отсюда, здесь тебе ничем не удастся поживиться! Мои глаза видят за тридевять земель! А будешь еще торчать тут, получишь как следует по шее!..

— Дайте мне два пряника! — сказал опешивший Сослан и бросил продавцу свои деньги.

Увидев деньги, продавец сразу изменил отношение. Он любезно протянул Сослану два пряника и сдачу.

Сослан шагал по улицам и грыз пряники, немножко смущаясь, когда прохожие с улыбкой поглядывали на него.

День клонился к вечеру, начинало темнеть, когда Сослан подошел к одному из домиков с низкой земляной крышей и постучал в окно. Через несколько минут ему открыла дверь пожилая женщина, как он узнал потом, кумычка и спросила, кого он ищет.

— Нельзя ли мне переночевать у вас? — спросил Сослан.

Во взгляде его, во всей фигуре проглядывало что-то беспомощное, детское.

Женщина внимательно осмотрела его с ног до головы и, видимо, не нашла в нем ничего подозрительного.

— Заходи, сыпок, заходи! Правда, мы не можем принять гостя как следует, — приветливо сказала она и пошла впереди Сослана.

— Да мне ведь ничего и не нужно, мне только переночевать, — ответил Сослан.

— Э… эх, сыпок, я-то знаю, что нужно гостю, и что хотелось бы сделать, да нет у нас возможностей, — сказала женщина.

Стемнело. Женщина зажгла лампу и поставила ее на окно. Сослан осмотрел помещение. Потолок в комнате был до того низок, что Сослану казалось, будто он упирается в него головой.

— Садись, сынок, садись. Положи вот тут свой мешок, — женщина показала ему на тахту из досок.

Сослан положил мешок на пол, а сам сел на тахту.

При свете лампы рассмотрел комнату. У стены — деревянный топчан, на нем бедная постель. В углу — деревянные полки с посудой, медный кумган, медный таз. Вот и вся обстановка. Бедно, но чисто.

Хозяйка развела огонь в маленькой печке. При свете лампы и огня из печки Сослану хорошо было видно ее лицо.

«У этой женщины, видимо, никогда не было в жизни радости», — подумал он.

Женщина молча сварила хинкал{32} и подала ему. Сослан старался есть медленно, чтобы не показать, как он голоден, и все же очень быстро справился с едой.

В это время в доме появился мальчик, и Сослан узнал в нем маленького продавца рыбы. Мальчик сразу же бросился к огню и стал греть руки, а глаза его смотрели в ту сторону, где стоял хинкал. Женщина молча подала ему еду. Он поел, сказал, что очень устал и сразу же лег спать. А женщина, убрав посуду, села у огня и впервые за весь вечер посмотрела в лицо Сослану.

— Сынок, пока гость не покушает, у нас ни о чем его не спрашивают. Откуда ты, родной?

— Из Карачая.

— Слышала я о Карачае, у нас многие уехали туда. Да ведь жизнь, сынок, хоть куда забросит человека. А ты зачем в наш город пришел?

— Я хочу здесь учиться.

— Разве здесь есть такое место, где можно учиться?

— Да говорят есть.

— Учиться!.. Это хорошо, сынок. Мой сирота тоже очень хотел бы учиться, да разве это доступно таким, как мы!..

— А где же отец этого мальчика? — спросил Сослан.

— Его отца проглотило море, а мать тоже не на много пережила его. С тех пор мы с малышом стараемся прокормить друг друга.

— А мальчику удается ловить рыбу?

— Старается, но у меня душа в пятки уходит, как только подумаю, что его ждет участь отца. А у тебя, сынок, есть родители?

— Да, есть, — ответил Сослан.

— Как же, бедные, они отпустили тебя?

— А я ушел без их согласия.

— Э… эх, сынок, ведь нельзя не слушаться родителей! — вздохнула женщина.

— Да, это верно, но что же делать, если мне надо учиться!..

— Жить ты можешь у нас, сынок. Будешь есть то, что мы едим, спать, на чем мы спим, — сказала хозяйка.

Сослан очень обрадовался, услышав эти слова. «Самое главное, — думал он, — устроиться с ночлегом, а всего остального, как бы ни было оно трудно, я не боюсь…»

Так Сослан остался жить у Марьям.

На следующее же утро Сослан отправился искать известного ученого Юсуфа по адресу, присланному Темботом.

Найти Юсуфа было не трудно. Он жил в двухэтажном доме на берегу моря.

Сослан обошел несколько раз вокруг дома, не решаясь войти. Наконец он написал записку и попросил сторожа передать ее ученому. В записке написал всего несколько слов: «Меня направил к вам Тембот».

Через минуту сторож вернулся и пригласил Сослана во двор, а оттуда повел его по лестнице на второй этаж.

На веранде у окна Сослан увидел очень приятного человека в бордовом шелковом халате и поздоровался с ним. «Конечно, это и есть сам Юсуф, кто же еще?» — волнуясь, подумал Сослан.

Человек жестом предложил Сослану присесть рядом с ним, и Сослан подчинился. Радушно улыбаясь и глядя в лицо Сослану, Юсуф сказал:

— Значит, ты не можешь не учиться?! Ведь так ты говорил товарищам?

— Да, господин учитель, я говорил…

— Ты прибыл из Карачая, чтоб получить образование?! Очень люблю таких, как ты!.. — Юсуф задумался, вспомнил свою молодость, когда он, как и этот юнец, рвался к знаниям. — Кто твои родители? — спросил он вдруг.

— Я из бедной семьи, — ответил Сослан, — но очень хочу учиться. У меня вся надежда на вас. Не гоните меня, — прошептал он.

— Да… да… дорогой мой, — в раздумье говорил ученый и, открыв окно, стал ходить взад и вперед по веранде, на полу которой лежал большой пушистый ковер. Потом, круто повернувшись, он остановился перед Сосланом, пристально посмотрел ему в глаза и сказал:

— Хорошо, джигит, я понял тебя!.. Тот, кто любит учиться, мне всегда по душе. Я беру тебя в свою школу! Только известно ли тебе, что учиться у меня очень трудно?

— Да, дорогой учитель. Но какой бы трудной ни была учеба, она не будет для меня тяжела.

— У меня обучаются турецкому, арабскому языкам, изучают арабскую философию, естественные науки, литературу. Совершенствуются в знании русского языка.

— Я, дорогой учитель, как и другие, буду платить за учебу, — пробормотал Сослан.

— Откуда же ты возьмешь деньги? — улыбаясь, спросил Юсуф.

— Я буду работать грузчиком в порту и одновременно учиться.

— Ну ладно… ладно… Об этом поговорим потом. А сейчас решаем так: завтра к десяти утра приходи на занятия.

Сослан поблагодарил Юсуфа и, не помня себя от радости, быстро сбежал вниз по ступенькам лестницы.

Был один из тех весенних дней, когда кажется, что на деревьях вот-вот лопнут почки и совершится чудо: появятся зеленые листья. Птицы перекликаются, пробуя свои голоса, радуясь теплу и солнцу.

Сегодня и Сослана потянуло на улицу, пройтись, подышать свежим воздухом. Он пошел по дороге, ведущей к берегу моря, и вдруг заметил впереди себя мужчину и женщину. Сослан остановился. Люди показались ему знакомыми. Он обогнал их, оглянулся и не поверил своим глазам.

— Фатима! Касым! Откуда вы?

— Сослан! — крикнули оба в один голос и бросились обнимать его.

Все трое стояли посередине дороги, мешая прохожим. Пораженные неожиданной встречей, молчали и только улыбались друг другу.

— Почему ты оказался здесь, Сослан? И как ты вырос! — заговорила наконец Фатима.

— А вы как появились?.. И вместе?! — удивлялся Сослан.

— Давайте сойдем с дороги и… пойдем к морю?.. Там поговорим, — сказал Касым, беря под руку Фатиму.

— Что же ты тут делаешь, Сослан? — спросила Фатима.

— Я работаю грузчиком в местном порту и учусь у одного очень известного ученого.

— Подумать только! Я так рада за тебя.

— Давайте посидим здесь, — сказал Касым, подходя к большому камню на берегу.

Он сбросил с себя черкеску, расстелил ее на камне и усадил Фатиму. А сам сел на песке рядом с Сосланом.

С улыбкой глядя на Сослана, Касым сказал:

— Хоть и молод ты, но думаю — все поймешь… Сердца наши с Фатимой давно нашли друг друга. Но ее просватали за Салимгерия. А когда назначили день свадьбы, мы с Фатимой убежали в Баталпашинск и спрятались в доме Василия. Откуда ночью отправились в Невинку к брату Василия. А когда нас вроде бы перестали преследовать, мы уехали сюда. Вот и вся нехитрая история.

— А здесь как же вы устроились?

— Здесь живет друг моего отца, кумы, он часто раньше гостил у нас. Сейчас мы живем у него. У него в доме и была наша скромная свадьба.

Лицо Касыма помрачнело, и он взглянул на Фатиму.

— Видишь, друг, свадьба красавицы Фатимы, дочери Бийсолтана, состоялась не в доме моего отца, как хотелось бы, а совсем в другом месте… — с грустью проговорил он.

Фатима с упреком посмотрела на Касыма и покачала головой.

— А дальше как же вы будете жить? — спросил Сослан, обеспокоенный словами Касыма.

— Да уладится все, — уверенно ответил Касым. — Мы с Фатимой сейчас только об одном жалеем, что не взяли с собой мою мать. Боюсь, что из-за меня ей житья в ауле не будет. А остальное меня не тревожит: пока я жив, заработают вот эти руки, — он вытянул перед Сосланом руки, как бы убеждая его в своей силе.

— Ну, а деньги-то у вас сейчас есть? — осторожно спросил Сослан, поглядывая на Фатиму.

— На первое время хватит. Нам помогли друзья, да и сам я кое-что заработал. Знаешь, я хоть сейчас устроился бы на работу, да боюсь, что Бийсолтан разыщет нас. Если найдет меня, конечно, не оставит в живых! — Касым заметил, что Фатима вдруг погрустнела, и пожалел, что заговорил об этом.

Все трое замолчали…

Фатима встала и пошла по берегу. Легкое белое платье и белый шарф Фатимы раздувались от ветра, и сама она казалась большой белой птицей, которая вот-вот поднимется и унесется далеко за море…

— Фатима! — окликнул жену Касым. — Становится холодно, надо уходить!

Осторожно ступая по камням, Фатима вернулась, присела на корточки и заглянула Касыму в глаза.

— Как мне хочется поплавать по морю вот на таком пароходе! — сказала она, указывая на проплывающий пароход.

Касым наклонился к Фатиме и, видя, что Сослан тоже смотрит на пароход, прижался щекой к ее волосам.

ГЛАВА 11

Спасаясь от преследования полиции, Тембот бежал из Петербурга и тайне добрался до родного аула. Глубокой ночью тихо постучал в окно дома, где жила его старшая сестра Хорасан, которая после смерти родителей заменила ему мать. Ее обрадовал и вместе с тем испугал внезапный приезд брата: она знала, что брат в это время учится. «Значит, что-то плохое случилось! Но что?» И не спрашивала ни о чем, боясь расстроить.

До утра они проговорили, радостно заглядывая в глаза друг другу. Тембот как мог объяснил сестре, что время сейчас такое… приходится не учиться, а работать. И работа не из легких. Жить Тембот будет в родных местах, но никто не должен знать, где именно.

Брат и сестра обнялись на прощание, и Тембот покинул родной дом. Раньше, когда он выходил из дома, мать кричала ему с порога: «Сынок, оделся бы потеплее, замерзнешь!»

У него защемило сердце, когда Хорасан, провожая его, прошептала те же самые слова. Тембот вспомнил, как мать, запрятав за пазуху сверток, в котором было что-нибудь вкусное из еды, ждала его у школы, где он учился.

А как хотелось матери, чтобы он получил образование!

В день, когда Тембот вернулся из Ставрополя, окончив гимназию с золотой медалью, мать сказала: «Теперь мне и умереть не страшно!»

На верхней окраине аула Тембот сел на траву под густой, широко разбросавшей свои ветви сосной, и долго смотрел на кладбище, которое находилось на правом берегу реки. Там лежали его отец и мать… За кладбищем виднелось все селение — дома с земляными крышами и несколько крытых железом. Отсюда сверху казалось, что в этих низеньких домиках нет ни горя, ни бедности…

На дороге из аула показался мужчина. Приглядевшись, Тембот узнал в нем давнего друга Исхака. Тембот засвистел, как, бывало, в детстве, и через несколько минут друзья обнимались.

— Как я рад, что ты жив и здоров! — смеясь, говорил Исхак. — Время сейчас такое тревожное, и ты так нужен здесь! По делам службы я вчера был в Баталпашинске и случайно встретил там Матвеева. Помнишь, ты знакомил меня с ним? Он сказал, что в Петербурге были большие студенческие волнения. Я сразу подумал, что ты можешь появиться здесь. Все эти дни поджидал тебя тут. Знаю, что это излюбленное твое место.

— Спасибо, друг! Ты угадал: мне пришлось бежать из Петербурга. Там, верно, все бурлит. Терпению народа приходит конец! А как здесь, в нашем родном Карачае?

— Ох, и не говори! Много непонятного творится. Вот недавно получаю приказ от атамана: не пропускать без проверки ни одного письма! Как же мне поступать? Неужели я должен предавать своих?

— По-моему, у нас очень немногие умеют писать письма, — улыбаясь, ответил Тембот. — Да и то, кто пишут, стараются делать это на арабском языке. Свои поручения, просьбы наши люди привыкли передавать устно, через кого-то, и все же…

— Что, все же? — спросил Исхак.

— И все же, ты ведь начальник почты, проверять тебя вряд ли кто будет. Говори, что просматриваешь все письма, и дело с концом. Вообще, все это пустяки. Сейчас главная задача — объединять народ, понимаешь, объединять!

Тембот пристально всмотрелся в лицо друга и с удовлетворением отметил, что Исхак соглашается с ним.

Поднималось солнце, и Исхак сказал:

— Сейчас я заходил в школу к твоему брату Харуну. Знаешь, его чуть не уволили из-за тебя, да директор Иван Иванович отстоял. Он в Карачае большой авторитет. Занятий в школе сегодня нет, и Харун совсем один. Ты сможешь без риска пробыть у него до вечера. А когда стемнеет, приходи ко мне. Ребята зайдут с рудника. Тогда все и решим. Пойдем, я провожу тебя до развилки.

На самой окраине селения они остановились, услышав неистовые крики женщин.

— Да пусть у тебя всегда льются слезы, как у простуженной овцы, раз ты не знаешь своего места в жизни!

— Если я залезла на твою землю, пусть эта земля заживо проглотит меня. Но если я этого не сделала и ты зря распустила свой паршивый язык, то пусть эта земля проглотит тебя!..

— Вот ты торопись в эту землю, а мне туда нечего спешить, у меня, слава аллаху, и земли, и всякого добра хватает.

Со всех сторон к женщинам сбегались люди, вмешиваясь в эту перебранку.

— Остановитесь, бессовестные, не заставляйте людей смеяться над вами!

Но женщины в ярости ничего не замечали. Казалось, случись сейчас хоть землетрясение, они все равно не перестанут ругаться.

— Пусть тот, кто добился для вас, голодранцев, земли, заживо сгниет в ней! Когда у вас не было ни клочка земли, вы знали свое место, много не разговаривали, а теперь лезете на межу. Подождите же, подлые, земли эти снова будут нашими!

— Бессовестная, если я нарушила твою межу, пусть убьет меня молния, но если ты врешь, — ослепни! — прокричала ей и ответ другая и, взяв лопату, зашагала к своему дому.

А женщина, грозившая отнять у бедняков землю, все еще ворчала, посылая проклятья вслед ушедшей.

— Да, в нашем Карачае мало что изменилось, — вздохнул Тембот. У развилки дороги Тембот и Исхак распрощались до вечера.

Когда Тембот вошел в школьный двор, где жил его брат Харун, он очень удивился, увидев там двух девочек с книжками в руках.

Книжки были на турецком языке, и девочки держали их неправильно. Тембот показал им, как нужно держать книгу и спросил, умеют ли девочки читать. Но смущенные девочки молчали.

Услышав голос брата, во двор вышел Харун, бросился обнимать Тембота, потом повел в дом.

— Эти девочки, — смеясь, объяснил Харун, — торчат здесь целый день, даже двор подметают, так хочется им в школу. Но эфенди уже пронюхал, что я начал показывать им буквы — и, сам понимаешь… Ну да ладно об этом, расскажи, как у тебя дела и что на свете творится… Все ли спокойно?..

— Какое может быть спокойствие? — уклончиво ответил Тембот.

Расхаживая по комнате, он подошел к книжному шкафу и стал рассматривать книги.

Харун не спускал глаз с брата. Он заметил, что Тембот очень похудел, в смоляных волосах пробилась седина. «Почему он не хочет рассказать мне о себе? — беспокойно подумал Харун, — может быть, не верит мне?»

— Ты знаешь, Тембот, я старался заменить тебе и отца, и мать. Я ничего не жалел…

Тембот почувствовал, что брат собирается начать серьезный разговор, и насторожился.

— Сначала своими способностями ты поражал и радовал не только своих братьев и сестер, но и знакомых, — продолжал Харун.

— А теперь? — вспылив, резко перебил брата Тембот, догадываясь, куда клонит Харун.

— А ты не перебивай, когда с тобой говорит старший, — спокойно заметил Харун. — Ты, не имеющий ни дворянского звания, ни богатства, окончил гимназию и поступил в университет только благодаря своим способностям, поэтому ты обязан учиться, ни во что не вмешиваясь, учиться, а потом помогать нашему бедному народу — просвещать его, а ты… выходит, бросил учебу?! Ну и чем ты теперь сможешь помочь людям?

— А ты считаешь, что помогать беднякам, значит, отдать им сегодня шубу, завтра рубашку? Нет, брат мой, беднякам не это нужно! Они должны пользоваться всеми плодами своего труда, им нужна свобода!

Харун пытливо рассматривал пылающее лицо своего младшего брата, и на мгновение ему показалось, что он видит его впервые в жизни.

— И ты думаешь добиваться для них свободы?

— Я не только думаю, но и твердо верю, что это возможно!

— Веришь, что именно ты дашь им свободу? — усмехнулся Харун.

— Нет, не я. Ее даст рабочий класс, а я буду вместе с ним, — серьезно ответил Тембот, словно не замечая этой усмешки.

— Интересно!.. Как же вы будете завоевывать эту свободу?! Словами? Заверениями?

— Нет, оружием, силой!..

— Ну, милый мой, оружия у вас нет, оно у царя. А кроме того, с тех пор как создан мир, один был хозяином, а другой его слугой. Конечно, это несправедливо, но тут уж ничего не поделаешь. А кровь проливать никому не дозволено.

— Но другим путем царь не уступит своей власти!.. — воскликнул Тембот.

— Не уступит, — согласился Харун. — Но есть иные пути. И я надеялся, что ты, мой брат, найдешь один из таких путей.

— Так почему же до сих пор эти иные пути не помогли улучшить жизнь?! Посмотри, как живет наш народ… Бедняки всю жизнь проводят в каторжном труде и больше ничего не видят… А почему? Разве наш народ нетрудолюбив? Нет, он не отказывается ни от какой самой трудной работы. И разве только наш народ бедствует? Нет, так же обстоит дело и у всех народов России, — волнуясь, пытался убедить брата Тембот и быстро ходил взад и вперед по комнате.

— Все это я знаю, — сказал Харун, — и все же я против кровопролитий. Жизнь можно улучшить, поднимая культуру народа. Надо открывать у нас русские школы…

— Зачем ты это говоришь? Ведь ты учитель, кто лучше тебя знает, что в школы принимают только детей богачей!

— Но если ребенок имеет хорошие способности, он пробьет себе дорогу! Как ты, Тембот, — все еще старался настоять на своем Харун.

— Ты — учитель и должен знать, что способности не у всех детей проявляются сразу, — возразил Тембот. — И вообще, разве государство не обязано заботиться об образовании людей?! А у нас государство боится давать образование детям бедняков.

— Ну хорошо, допустим, ты прав, а что изменится от твоих убеждений или даже от твоих действий?! По-моему, ты только испортишь себе репутацию, а народу от этого не будет легче.

— Другого пути, — сказал Тембот, — мы считаем, нет.

— Кто это — «мы»?

— Социал-демократы.

— Ты — социал-демократ?!

Тембот долго скрывал от брата, что еще в Ставрополе, в 1905 году, он вступил в партию. Сейчас он пожалел, что проговорился, но теперь ему ничего не оставалось, как только кивнуть утвердительно.

Харун подошел к окну и долго молча смотрел на бурные воды горной реки.

— Давай теперь вместе думать, как дальше жить… — задумчиво проговорил он, не поворачиваясь к Темботу.

— А я уже подумал! — примирительно ответил Тембот.

Когда стемнело, Тембот вышел из дома брата и отправился на окраину села к Исхаку.

«Дом его стоит в стороне, поэтому собраться в нем можно будет, — думал Тембот. — Однако в нашем деле доверяй и проверяй, нужна осторожность и осмотрительность». С этими мыслями Тембот и вошел в дом друга.

Мать Исхака радушно встретила Тембота и, приготовив хычын, стала угощать гостя. Потом Исхак увел его в другую комнату, и там они поджидали парней с рудника.

Но в этот вечер Нанаш и его друзья почему-то так и не появились. Исхак уговорил Тембота остаться переночевать у него, обещая завтра привести нужных людей.

На другой день, едва рассвело, Тембот отправился в соседний аул.

Ему хотелось самому поговорить с людьми, почувствовать их настроение.

По узенькой кривой улочке он вышел к площади. Здесь у мечети, как всегда, сидели старики, тихо переговариваясь.

Тембот поздоровался, подсел к старикам.

— Как живы-здоровы, дорогие? — спросил он.

— Ох, и здоровья нет, и покоя нет, — сказал один из них, махнув рукой. — Земли у нас не хватает, вот в чем беда-то! В этом году не было дождей, и наши жалкие участки совсем высохли.

— Да, и в Теберде засуха, — тихо проговорил Тембот.

— Но что же можно поделать против аллаха? Против царя, против царевых законов тоже ничего не сделаешь… — вмешался в разговор другой старик.

— Есть люди, которые говорят нам о более интересных вещах, чем ты. Вот мы понемножку и учимся у них, — сердито ответил ему Калагерий. — Алауган, например, отобрал свою землю у кадия, и тот уже не смог опять вернуть ее себе!

— Слушаю я тебя, Калагерий, страшные вещи ты говоришь!.. Аллах тебя покарает!

— Ну, посмотрю я на тебя, Калагерий, когда прихватят тебя законные власти! Всех бунтовщиков, говорят, скоро похватают, всех перевешают.

— Не-ет, всех не арестуешь! Всех не перевешаешь!.. — качая головой, уверенно проговорил Калагерий. — Да сколько можно народу терпеть? Уговорили наших переехать в Турцию, все земли у них отобрали. А когда они голодные, оборванные, не доехав до Турции, вернулись домой, земли-то ведь им не отдали. Сколько лет ходил Алауган по судам, добиваясь справедливости… А где она, справедливость-то? Заблудилась, видно, у царя в Петербурге! — Калагерий постучал по земле палкой, которую держал в руках.

— Ну что, отцы, жизнь-то, значит, стояла, стояла и наконец тронулась с места? Так вы говорите?.. — решился вмешаться в разговор Тембот.

Старики молча оглядели его с ног до головы, потом выжидающе уставились на него.

— Да, сынок, верно говоришь, тронулась с места жизнь, только неизвестно, где она остановится, — со вздохом сказал Калагерий.

— Я слышал, что в Пашинке рабочие выступили против своего хозяина. Так же обстоит дело, говорят, и в Армавире, и в Екатеринодаре, — громко проговорил Тембот.

— А что же они делают, выступая против хозяина? — спросил старик, споривший с Калагерием.

— Да пока ничего не делают, только требуют, чтоб им платили побольше, — ответил Тембот.

— О-ох, аллах мой, — простонал старик. — И чем всё это кончится?

— Говорят, что весь город, в котором живет царь, шумит, волнуется… — сказал Тембот, заметив, что старики внимательно слушают его. — А о том, что в Сибири было расстреляно много рабочих, вы, наверное, уже знаете! — Но поговорить со стариками по душам так и не удалось. На площади показался Шогай-эфенди, и Тембот, попрощавшись, ушел.

\

Не заходя ни в один дом, Тембот долго еще бродил по аулу и в лесу, а когда стемнело, направился, как было условлено, к Исхаку. Пришел к нему и Нанаш, а с ним — человек десять хорошо известных Темботу людей. Большинство из них работали на руднике «Эльбрус». Всем хотелось повидать человека, только что приехавшего из столицы, узнать, что делается в России.

Брата Исхака Мамая, как самого молодого из собравшихся и еще потому, что он умел держать язык за зубами, поставили на карауле.

Тембот, привыкший к выступлениям среди городских людей, заметно волновался — как примут его земляки, поймут ли? Сумеет ли он, Тембот, донести до них слова ленинской правды?

— Дорогие друзья, — сказал Тембот, обращаясь к собравшимся. — Вы, конечно, слышали о том, что происходит в стране, — о волнениях среди русских крестьян и рабочих? Тяжелый труд и непосильные налоги совершенно извели их. И они решили бороться за свою жизнь. На эту борьбу их воодушевляют идеи Ленина. Это удивительный человек, мудрый, как сама жизнь. Он учит бороться за счастье всех бедняков. И у нас в Карачае пора начать борьбу. Вам хорошо известно, что все богатства Карачая находятся в руках небольшой кучки богатеев. Они задавили бедноту. До каких же пор мы будем терпеть такое положение?! Я считаю, что мы, по примеру русских рабочих, тоже должны вступить в борьбу за свои человеческие права. Сегодня мы и собрались, чтобы решить: как нам жить дальше, что делать?! — взволнованно начал Тембот.

Он внимательно рассматривал лицо каждого, пытаясь понять настроение. Кажется, эти люди давно знали то, о чем он говорил. И, словно подтверждая его мысли, Исхак, горячась, сказал:

— Эх, да что там говорить. Командуй, решай, что мы должны делать. Каждый из нас жизни не пожалеет ради счастья народа.

Нанаш, с улыбкой глядя на взволнованного Исхака, одобрительно кивал головой.

— Прежде всего, — сказал Тембот, — мы должны приобрести необходимые знания и начать рассказывать народу об идеях Ленина. Нам нужны борцы за свободу не только для Теберды, но и для всего Карачая. Как проводить работу — посоветуемся. Я думаю, для начала создадим кружок и будем учиться. Пусть Исхак будет у нас старостой. Очень удобно будет хранить у него нашу литературу и все остальное, так как дом его стоит на отшибе. Нам нужна осторожность. А теперь, друзья, я хочу вам кое-что рассказать. Вы, конечно, слышали, что хозяева Ленских приисков в России устроили кровавую расправу над рабочими? — Он вытащил из внутреннего кармана газету и развернул ее. — Вот газета. Просто она называется — «Правда».

— Правда рабочих, — сказал Сергей.

— Правильно ты заметил. Правда рабочих впервые вышла в нынешнем тысяча девятьсот двенадцатом году двадцать второго апреля. Она будет выходить ежедневно.

— Как хорошо, что она дошла и до нас! — воскликнул Панаш.

— Вы видите черную рамку, эти линии?! — продолжал Тембот. — Я прочту вам, что здесь написано:

«Чтобы оказать помощь семьям рабочих, погибших на Лене, издательство предполагало продать первый номер газеты «Правда» по более высокой цене. По не зависящим от издательства обстоятельствам это отменено».

— Что это за обстоятельства, хорошо известно, — отозвался Сергей, — полиция, конечно, конфисковала газету?

— Собаки! Везде суют свой нос! Ей-богу, если уж так случилось с газетой, я готов продать свою единственную шубу, чтобы помочь семьям погибших рабочих! Больше у меня ничего нет! Тембот, говори, как нам быть? Что мы должны сделать? — волновался Нанаш.

— Нет, вы послушайте, друзья, что пишется дальше в газете.

Тембот сел поближе к лампе — она была без стекла, — низко наклонил голову и стал читать.

— Называется статья «На Лене». Я прочту вам только короткую выдержку: «Много ли времени прошло с тех пор, как это случилось? Люди еще не забыли, как сотнями умирали рабочие. Трупы рабочих, погибших на руднике «Итальянка», еще не остыли, как появились новые горы трупов, крики бедняков, море человеческой крови, — рабочей крови!..»

— Ах, сволочи! Собаки! Без стыда, без совести! — взволнованно перешептывались собравшиеся.

А Тембот продолжал читать:

— «Вот, друзья, так все это было, но что ждет рабочих дальше? На этот вопрос ответили все рабочие России». — Этими словами закапчивалась статья, в которой рассказывалось о жизни рабочих на Лене, о причинах и обстоятельствах их гибели.

Долго еще не умолкали приглушенные голоса в домике на окраине. Наконец условившись о следующей встрече, мужчины по одному разошлись. Все стихло в ауле.

Как-то вечером, когда совсем стемнело, Тембот тихонько постучал в окно дома Нанаша.

Вышел сам Нанаш, обнял его и молча повел в дом…

Мать Папаша угостила гостя хычыном, а когда они поужинали, она стала жаловаться Темботу на сына.

— Я уже состарилась, а он, — говорила она, показывая на сына, — и не думает о женитьбе. Отец и я каждый день посылаем к нему человека, чтобы спросил, желает ли он жениться на той или другой девушке{33}, а он дает все время одни и тот же ответ: «Нет!»

— Что же это ты, дорогой, делаешь? — улыбаясь, спросил Нанаша Тембот. — Зачем огорчаешь родителей? — Но тот, будто и не слышал, ничего не ответил и повел его в другую комнату.

— Давай, друг, о деле поговорим.

— Хорошо, будь по-твоему, — согласился Тембот. — Имею сведения, что число политических кружков в Карачае растет и что мы уже кое-чего достигли. Добились наконец разрешения открыть школы для девочек-горянок, нашлись упрямые люди. Будем добиваться и того, чтоб школа была доступна не только детям богатых родителей. Да… многое еще нужно сделать!.. Еще одно дело: хоть небольшую часть урожая с богатых земель мечетей, но удалось передать беднякам. Начальству и кадию пришлось согласиться с этим, конечно, из боязни бунта. Наконец-то наш парод начал понимать, что сила в единении…

— Да, конечно, — улыбаясь проговорил Нанаш, — если бы Тембот не организовал кружки и не разослал своих людей в разные аулы Карачая с беседами, наши люди едва ли сдвинулись бы с места!.. Мне это совершенно ясно! И если бы брат Тембота Харун не научил меня читать, я не прочел бы ни одной из тех замечательных книг, которые ты давал мне, — говорил в раздумье Нанаш.

— Не спорю с тобой из вежливости, — рассмеялся Тембот, — но согласись, если бы не мужество русских рабочих, русских крестьян, с которых наши берут пример, вряд ли наши решились бы на что-либо серьезное. Так что моя доля в этом деле самая малая…

Тембот помолчал, словно обдумывая и взвешивая нечто очень важное для себя, и заговорил снова, уже без тени улыбки на лице:

— Э-эх, друг, школы, это, конечно, хорошо, но тем, что научишь грамоте нескольких людей, нельзя изменить жизнь. Надо построить жизнь так, чтобы каждый человек — мужчина это или женщина — мог получить образование. Харун научил читать тебя, ну пусть научит ещё десять человек, а что делать остальным? А если Харун начнет обучать грамоте всех, ты думаешь, его оставят в школе?! Как бы не так! Богачам выгодно, чтобы народ был безграмотным, так легче его эксплуатировать. А муллы всячески стараются внушить нашему народу, что русские — это гяуры. Но поверь мне, что с русскими у нас одна дорога, русский трудовой народ и наш одинаково терпят гнет и насилие…

— А как же быть с религией? — спросил Нанаш.

— А что религия? Пусть каждый народ, если хочет, сохраняет свою религию. Марксисты убеждены, что люди сами поймут, что представляет собою религия. Разве не русский поп Гапон поставил народ девятого января под расстрел?! Народ ведь все поймет. Ему надо только разъяснить… Я вот хочу предложить, чтобы ты и еще несколько наших коммунистов устроились агентами в торговые компании, например, в фирму «Зингер». Тогда вы сможете более свободно разъезжать по разным селам, встречаться с людьми, распространять листовки и другую революционную литературу… Надо использовать и всякие легальные организации вроде сельских потребительских коопераций, кредитных товариществ и всевозможных обществ. Знаю, что есть такое «Просветительское общество», «Общество охраны природы». Кажется, есть даже «Общество трезвости». Замечательно!.. Смотри, сколько у нас возможностей!..

Тембот взглянул на часы.

— Люди-то наши когда соберутся? — спросил он. — Сегодня ведь у нас такая большая тема. Я хочу рассказать нам о Владимире Ильиче Ленине.

— Сейчас подойдут, — ответил Нанаш. — Я наказал, чтобы сегодня приходили попозже, переодетые жандармы теперь и по ночам рыщут…

— Все ясно! А пока отвечай на мой вопрос, на который ты не ответил, — снова улыбаясь, говорил Тембот. — Почему не женишься и беспокоишь мать?

— Потому, что хочу жениться только на Муслимат.

— А кто она, Муслимат?

— Она работает у Бийсолтана. Была служанкой у Фатимы. Бийсолтан запрещает ей выходить замуж. Конечно, трудно найти другую такую работницу, трудолюбивую и расторопную… Фатима когда-то раньше говорила с отцом о нас…

— И что же он сказал?

— Он ответил Фатиме: «Возьмешь ее с собой в дом Чомая, когда выйдешь замуж за Салимгерия. Тогда поступай с ней, как тебе захочется, а пока пусть работает здесь!..» Видишь, какие дела, а ведь считается, что крепостные давным-давно получили свободу… Мы много думали с Муслимат, как нам теперь быть. Фатима-то ведь ушла из дома. Ослушаться Бийсолтана? Он все равно жизни не даст ни ей, ни мне, ни нашим родным, — сила-то пока в его руках, — вздыхая, говорил Нанаш. — Я очень рад, конечно, что Касым и Фатима соединили свои жизни. Жалко только мать Касыма. Бийсолтан грозится сгноить ее в тюрьме…

— Да-а-а… — в раздумье произнес Тембот. — А я слышал, будто Бийсолтан очень любил свою дочь…

— Кто его знает!.. Правда, с тех пор как Фатима убежала из дома, отца не узнать, — так похудел. Целый месяц он сам повсюду ездил, искал дочь и Касыма. К счастью для них, пока не нашел. Зато Чомай и его сын Салимгерий пальцем не шевельнули. Чомай говорит, — не нужна нам украденная невеста! Чомай, однако, добился от Бийсолтана чего хотел. С его помощью он построил новую фабрику. Оформлена она на имя Салимгерия, но доходы с нее думал получать Бийсолтан. Теперь, как видишь, он потерял и дочь, и фабрику. И потому бушует, как лютый зверь…

— А может быть, и тебе таким же образом увезти Муслимат? — посоветовал Тембот.

— Нет, друг, ничего не получится. Если увезу Муслимат, я должен отсюда исчезнуть надолго… Как же тогда работа? Ты же первый меня об этом и спросишь. Нет, не имею права ради своего личного счастья бросить наше общее дело, нельзя, бесчестно это!.. Придется нам с Муслимат подождать.