Утро. Ветер. Дороги.

Вопрос приходил за вопросом, а тот мужественный человек на трудной дороге уже шел дальше, преодолевая подъем, и холодный ветер осушал ему слезы.

Тоненькая, хрупкая Геленка извлекала из рояля водопад звуков. Когда она пригибалась к клавишам, распущенные темно-русые прямые и блестящие волосы отвесно падали. Она была одета в мягкий белый халатик (она любила белый цвет), который отец привез ей из заграничной командировки. Геленка обернулась и серьезно взглянула на меня.

- Ну вот, довела тебя до слез. Больше не буду сегодня играть. Будем пить чай. Хочешь домашних ватрушек только что из духовки?

Рояль стоял в комнате Геленки - самой большой и светлой комнате в квартире. Пить чай мы перешли в столовую, где уже накрывала на стол Дарья Дмитриевна. Ей было лет за шестьдесят - угрюмая, молчаливая, ширококостная, не то глухая, не то притворяющаяся глухой, чтоб к ней не приставали с разговорами. На ней было черное шерстяное платье из ГУМа, на голове белый платочек, повязанный под подбородком. От нее пахло травами, которыми она перекладывала белье в своем сундучке. Ее муж круглый год жил на даче Рябининых, в писательском поселке Переделкино, караулил дачу, садовничал и плотничал. Дарья Дмитриевна помогала семье по хозяйству.

За чаем (ватрушки были чудесные!) я рассказала Геленке все заводские новости про Шурку Герасимова. Затем мы опять перешли в ее комнату, сбросили с ног туфли, уселись с ногами на диван и стали разговаривать.

Геленка моложе меня на два с чем-то года - ей только что исполнилось шестнадцать, но она очень развита и умна не по летам. Учится на втором курсе Московской консерватории, ей предрекают блестящее будущее. Она будет участвовать в предстоящем международном конкурсе молодых пианистов. Обычно Геленка очень сдержанна и даже, пожалуй, скрытна, но в этот раз разговорилась. Она была откровенна.

- Видишь ли, Владя,- задумчиво говорила она,- я не могу этого сказать ни отцу, ни маме, никому, кроме тебя. Все мои радости, что жизнь предоставляет мне так щедро, разъедает, словно кислотой, мысль о Зине. Мысль эта гложет меня день и ночь... Понимаешь, для меня- всё! Мне - отец, мать, их горячая любовь, меня балуют, нежат, оберегают. Лучшая комната в доме, лучшая комната на даче, мое желание для них - закон... Меня любят подруги, учителя, хотя я для них ничего не делаю, разве только играю. Я живу среди интеллигентных людей, в атмосфере любви и ласки. И у меня еще - моя музыка! Музыка... Это моя радость, моя любовь, мои мысли, мои чувства, сама жизнь. Не знаю, чем я заслужила такое счастье? За что именно мне? Так вот, не могу я забыть, что там... на улице... Зина. Она совсем одна. Ты только подумай, Владя,- одна в огромном мире. Подожди, не перебивай. Я знаю, что ты хочешь сказать: она сама виновата. Но вот они факты. У нее умерла мать, от нее отказался отец, ее изгнали из дома, на заводе и в общежитии ждут не дождутся, когда ее заберет милиция и отправит куда-нибудь подальше.

Я все время вижу ее - озлобленную, буйную, ненавидящую весь мир (и больше всех меня), одинокую и безмерно несчастную. Понимаешь, Владя, у нее нет даже мечты. Произошло самое трагичное, что может произойти с человеком: сужение сознания. Замечала, когда выключают телевизор и экран уже темен, еще сияет секунду-другую узкая полосочка. Так вот ее светящаяся полосочка на темном экране - это ненависть ко мне. Она меня не убила до сих пор лишь потому, что (я знаю это от нее самой) готовит для меня что-нибудь похуже смерти. Она с радостью отрезала бы мне руки, чтобы лишить меня музыки.

А я не могу ее ненавидеть. Мне ее слишком жалко.

- Но, Геля, ее же невозможно было держать в доме... Она могла изуродовать тебя или Гелену Стефановну, могла положить в еду иголку, что угодно, ведь Зинка не знает удержу.

- Да. Она превратилась в звереныша. Но кто довел ее до этого? Ведь маленькой девочкой она не была такой? Скажи, ведь вы дружили.

- Нет, не была.

- Ну вот, она была обыкновенной славной девочкой Зиночкой... Нет, это не она виновата, а перед ней виноваты.

Может быть, если бы папа сказал ей: "Прости меня, Зиночка" - и заплакал, она бы все ему простила. И нам с мамой простила бы тогда. Но он никогда ей этого не скажет. Он тоже ненавидит Зину. А она вся в него уродилась. Вот и нашла коса на камень. Она же просто назло ему хулиганит, ворует, чтоб доказать ему: ты выгнал меня из дома, и вот чем я стала!

- Я тоже всегда так думала! - воскликнула я.

- И еще меня угнетает...- Геленка запнулась, розовые губы ее дрогнули,я не могу любить своего отца...

- Из-за Зины?

- Зина и многое другое. Ты теперь работаешь на заводе... скоро его узнаешь.

- Но почему тебя это так угнетает? В конце концов, он же тебе не отец, а отчим.

Геленка вздохнула и переменила позу: у нее затекли ноги.

- Он мне отец, Владя,- сказала она тихо.

- Отец? Как же...

- Да. Он полюбил мою маму задолго до смерти жены - она ведь очень долго болела. Не мог же он бросить умирающую... Он меня потом уже удочерил. И я его родная дочь... к сожалению. Я знаю, о чем ты сейчас подумала, Владя: что они вдвоем ждали смерти больной женщины.

(Я действительно так подумала, но, разумеется, не сказала этого вслух.)

- Нет, Владя, нет, во всем виноват он один. Мама была тогда совсем юной девушкой, вот как ты... И он ее влюбил в себя. Для нее было бы лучше, если бы она никогда его не встречала!

- Что ты, тогда не было бы тебя, твоего таланта, Геля, у вас есть какие-нибудь родные - ну, тети, дяди?

- У мамы никого нет. Мать ее умерла, когда ей было шестнадцать лет, как мне сейчас. А отец погиб на фронте, под немецким танком. У папы есть родные, но он с ними совсем не поддерживает связи. В селе Рождественском есть племянница, но я ее никогда не видела... Александра Скоморохова. Не то телятница, не то доярка.

- Выходит, она твоя двоюродная сестра?! - почему-то удивилась я.

- Да, мне рассказывал дедушка Фома -муж нашей Дарьи Дмитриевны. Они ведь тоже из Рождественского оба...

- Подшефное село нашего завода...

- Да?

Мы помолчали, думая каждая о своем. Конечно, Геленка вся в своей музыке... Но если бы я узнала, что у меня где-то есть двоюродная сестра, я бы не успокоилась, пока ее не повидала. Может, она нуждается или одинока, и ей очень нужны родные.

Затем мои мысли перекинулись на то, что говорила мне Геленка раньше.

- Как ты это сильно сказала: сужение сознания,- заметила я.

- Но это не мое выражение, - объяснила Геленка, - так сказал Ермак Зайцев.

- Что?! - Я даже поднялась с дивана и стоя с удивлением смотрела на Геленку. - Разве ты его знаешь?

- Ермака? Конечно. Он не раз говорил со мной о Зине. Он славный. Он жалеет Зину, но боится, как бы она не сделала мне чего. Просил меня пока одной не ходить по улицам.

- Ты знаешь Ермака?

- Что же в том удивительного? Он хотел и с тобой поговорить.

- Со мной? О чем?

__ О Зине. Он расспрашивал меня о ее детстве, а я сказала, что ты лучше меня об этом знаешь.

__ Когда он тебе говорил, что хочет поговорить со мной?

- Сегодня, Он меня встретил у консерватории, и мы немножко постояли на углу.

Поистине мир тесен. Все знают Ермака Зайцева, только я никак не могу с ним познакомиться.

Вдруг стало так радостно на душе! Я надела туфли и прошлась по комнате.

- Как у тебя хорошо,- сказала я.

- Приходи чаще,- улыбнулась мне Геленка.

Ни у кого я не видела такой комнаты: простор, свежесть и какая-то одухотворенная чистота. Белый рояль. Рамы широкого окна просвечивают сквозь прозрачный капроновый занавес во всю стену.

- Владя... ты не слышала на заводе, что это за история... какой-то конфликт у отца со старшим братом Алика?

- Нет, не знаю.

- Постарайся узнать, хорошо?

- Ладно. Спрошу у папы или у Алика.

Мы еще долго говорили обо всем. Домой я пришла в полпервого и утром еле проснулась.

В перерыв, после обеда, я затащила Алика за клумбы, где я всегда гуляю (их уже занесло снегом), и попросила рассказать мне о конфликте между его братом и главинжем Рябининым. Алик сразу взвился.

- Ты уже слышала? Такое, Владька, безобразие, мерзость!

Вот что он мне рассказал. Его брат Юрий, талантливый инженер, изобретатель, когда стал начальником конструкторского бюро, подобрал группу способных молодых инженеров (в том числе моего брата Валерия), и они в самое короткое время столько дали заводу, что о них заговорили.

Прежде всего, это была разработка и установка новых автоматических линий. На первый взгляд то, что совершается теперь на каждом заводе. Но Терехов и его друзья наделили тупой бездушный конвейер машинным интеллектом: технологическим процессом теперь управляли электронно-вычислительные машины. Особенный восторг вызвала у всех автоматическая линия вакуумной обработки. Дистанционные датчики подавали в электронную машину (мозг!) данные о степени завершенности изделия. Машина анализировала их и, если требовалось, назначала индивидуальный режим обработки - дополнительные технологические программы. Таким образом, брак на этой линии отсутствовал начисто.

Алик сказал, что машины уже созданы, установлены и работают, но дело в том, что главный инженер в свое время, при составлении программы на очередной год, вычеркнул эту тему из плана.

Коллектив КБ работал вечерами и ночами, но машины оставались только на кальке да в технических докладных.

Пришлось им обратиться к заместителю министра, и он, сам инженер-конструктор, пришел от их работы в восторг. После его звонка вмешался главк, и все было доведено до конца, как и следовало. Машины построены, установлены, о них много писали и в технической литературе, и в газетах, но Юрий Терехов и еще кое-кто из конструкторов нажили себе врага на всю жизнь. Попал в немилость даже мой отец, потому что именно он, как наладчик, доводил линию и не уставал ею восхищаться.

С тех пор Рябинин допекал строптивых инженеров чем только мог. Поспорил Терехов с ним на совещании по техническому вопросу - выговор за "неэтичность". Конструктору Петрову понадобилась характеристика для поступления в заочную аспирантуру - никак не мог добиться, так и прошли все сроки... Некоторые, не выдержав, ушли на другой завод.

А потом конструкторское бюро приступило к работе огромной важности. Сборочный центр! Это тоже была идея Терехова, и весь коллектив КБ просто зажегся ею.

- Отец твой расскажет тебе подробно, он в курсе всего,- Алик посмотрел на часы.- Скажу только, что всю ту нудную работу, над которой вы корпите в своем "аквариуме", будет делать за вас этот "сборочный центр".

Я вся просияла. Алик сочувственно взглянул на меня.

- Я почему-то так и думал, что эта работа не для тебя. -Иди лучше в слесари.

- В слесари? А я... смогу?

- Почему нет? Я уже начал осваивать работу - помогу. Да тебе и отец твой поможет.

- Спасибо, Алик. Но продолжай...- пробормотала я. Мы уже подходили к нашему цеху.

- Так вот, на этот раз Рябинин не стал вычеркивать тему из плана. Он дал им возможность довести работу до той степени, когда идея брата уже была реализована, оставалась только доводка. Не думай, что это легко - самое кропотливое и трудоемкое дело, чреватое всякими неожиданностями. Вот тогда он просто отстранил моего брата от участия в изготовлении своего детища.

Юрия перевели в патентное бюро... со значительным понижением. Но это уже второстепенное. Главное - отстранили от осуществления его же идеи. Юрий вычеркнут и из авторской заявки.

Я возмутилась.

- Но почему вы не обратились опять к министру?

- Замминистра. Он как раз в длительной заграничной командировке. А тем, к кому мы обращались, Рябинин сумел доказать свою правоту. Конечно, на этом не кончится. Каша заварилась. Но люди хотят спокойно работать, а вместо этого им приходится доказывать очевидное, бороться, тратить время, нервы.

Мы подошли к цеху и стали медленно подниматься по лестнице.

- Да, - вспомнил Алик, - вместо Юрия начальником специального конструкторского бюро назначен твой брат Валерий.

- Валерка?

- Он один почему-то не вызвал гнева Рябинина.

- Ну и дела!

Алик грустно помахал мне рукой и пошел на свое рабочее место. Он очень похож на своего брата. Оба среднего роста, черноглазые, живые, общительные. Тонкие черные брови, темные густые волосы и удивительно хорошая открытая улыбка. И сами они оба хорошие.

Но почему папа до сих пор не рассказал мне об этой истории?

Вечером я расспросила его. У нас были билеты в театр Моссовета на спектакль "Глазами клоуна". Разговор начался сразу, как только впустили в театр. Мы сели в уголке фойе, возле цветов, и папа сказал:

- Я давно тебе собирался рассказать, но хотелось, чтоб ты сначала попривыкла к заводу.

- Папа, но почему Рябинину разрешают хулиганить? Отец усмехнулся. Он был в своем новом сером костюме и белоснежной водолазке, которая ему очень идет. Папка такой интересный, что на него оглядывались женщины.

- Никто это не квалифицирует как хулиганство,- пояснил он.

- А как иначе это можно квалифицировать?

- Все не так просто, Владя. Рябинин, прежде всего, очень уважаемый в Москве человек. И не только в Москве.

- Есть за что! - фыркнула я.

- Подожди, никогда не будь скоропалительна в выводах. Я коротко расскажу тебе о нем.

Рябинин родился в деревне Рождественское на Оке, за Калугой. Рано осиротел, жил у родственников, где своих ребят хватало... Подростком подался в Москву, поступил на завод, работал слесарем, потом механиком. Окончил вечерний рабфак, затем энергетический институт, затем еще один институт, заочную аспирантуру, стал кандидатом наук, спустя некоторое время защитил докторскую диссертацию.

Теперь он профессор - и все это без отрыва от производства, заметь это. Представляешь, руководит одной из крупнейших кафедр института (папа назвал институт), читает лекции студентам, проводит семинары и одновременно уже двадцать лет главный инженер такого огромного предприятия, как наш завод. Профессор - и все-таки не бросил завода, потому что не может без него жить.

Научный руководитель в институте, он остается научным руководителем и на заводе. Ты не представляешь, как он занят: сводки, распоряжения, бумаги, телефонные звонки, то на-;;о провести рапорт, то съездить в министерство, то встретиться с иностранными специалистами. Конференции, лекции, семинары, собрания, совещания. Сегодня день качества на заводе, и сегодня надо присутствовать на защите чьей-то докторской диссертации. И при всем этом он с а м вникает во все. Перестройка, реконструкция завода, строительство и ввод в эксплуатацию новых цехов, новых машин, новых поточных линий - ничто не обходится без него. К тому же он сам конструирует - является соавтором многих изобретений, соавтором многих книг по проблемам приборостроения, соавтором учебников, редактирует книги молодых специалистов. При этом хороший муж и семьянин...- папа осекся и покраснел,- если не считать неудачный первый брак.

- И Зинку...

- И Зину. Так вот, наш завод - это Рябинин, а Рябинин - это наш завод. Это слито неразрывно.

- А что из себя представляет директор завода?

- Иван Иванович? Очень добрый и старательный человек, не обещает, если не может выполнить. С неба звезд не хватает. Всю войну воевал, был трижды ранен и контужен, имеет награды. Сейчас как-то преждевременно постарел. Хочет одного: спокойно доработать до пенсии. Собрал большую библиотеку говорит, будет читать, когда уйдет на отдых.

Так вот, на заводе один хозяин - главный инженер Рябинин. Иван Иванович никогда против него не пойдет...

- Не нравится мне это слово: хозяин...- заметила я.

- Мне тоже, - согласился отец, поднимаясь. Уже шли в зрительный зал.

В антракте я сказала:

- Все-таки не понимаю, как это все может совмещаться в одном человеке? Ну, все эти его действительно большие заслуги в науке и на заводе и его подлый поступок с Тереховым... вся эта недостойная травля. Как может совмещаться?

- На этот вопрос ты мне ответишь, дочка, когда станешь психологом.

- Я и сейчас могу, пожалуй, ответить.

- Ой ли!

- Он стал портиться потому, что слишком давно чувствует себя хозяином, которому никто не смеет перечить. Папа, а почему на место Терехова назначили именно Валерку?

- Не знаю,- сухо ответил отец, и я поняла, что ему не хочется обсуждать этот вопрос: больное место.

Тем не менее дома я опять завела этот разговор.

Конфликт, видимо, начался со злополучного вопроса о соавторстве. Юрий Терехов заявил своим товарищам по КБ, что он не в состоянии разговаривать с Рябининым. К главному инженеру отрядили с докладом о завершении работы нашего Валерия. Он это мог - разговаривать с Рябининым, не раздражая его и не раздражаясь сам, и так все доложил ему, что довольный Рябинин согласился с тем, что "очень удачная конструкция". Чтобы помочь молодым изобретателям "продвинуть все побыстрее", Рябинин "согласился" поставить свою фамилию... как ведущего соавтора. Валерка стал его благодарить. (За что?)

Но когда он у себя в конструкторском бюро передал слова Рябинина, Юрий взбунтовался и категорически отказался допустить главного инженера к проекту по той простой причине, что главный никаким соавтором в данном случае не был и не только ни разу не помог конструкторам, но, наоборот, мешал им.

Вот тогда и заварилась эта каша.

Я бы тоже на месте Терехова не взяла бы соавтора на свою законченную работу - принципиально! Мне вся эта история показалась просто дикой, но папа говорит, что это сейчас довольно распространено.

Черт те что! Как это у нас допускают примазываться к чужой работе? Папа согласился со мной, что с этим явлением надо бороться, и обещал поддержать Терехова.

Глава девятая

ГЕЛЕНКА И ХУЛИГАНЫ

(продолжение)

Вот как все это получилось... У Геленки были зимние каникулы, и она, как всегда, проводила их на даче с матерью и стариками. Ходила на лыжах, дышала сосновым воздухом, много играла на рояле, готовясь к конкурсу. На даче был старенький дореволюционный рояль, но хранился он бережно, и Геленка любила его даже больше, чем концертный, белый. Неожиданно Рябинину пришлось по делу выехать во Францию, и он взял с собой жену, так что Геленка осталась только со стариками. Но у них умерла племянница, и они отправились в пятницу утром в Рождественское.

К вечеру, когда я пришла с работы, Геленка мне позвонила и просила приехать к ней с ночевкой на два дня, до понедельника.

Я обещала. Сказала, что только зайду в детскую комнату милиции, поскольку меня выбрали шефом. И прямо оттуда - на электричку, в Переделкино.

Нас просили прийти к семи вечера - тех двух парнишек и меня. После обеда я приняла душ и стала примерять все свои платья по очереди, потому что там будет Ермак. Платья все оказывались какие-то не такие. Одно было слишком нарядное, неловко же вырядиться в милицию, как в театр, другие уже не имели свежего вида, к тому же слишком короткие. И главное, я в этих платьях была какой-то девчонкой (тоже мне - шеф). Наиболее солидно я выглядела в черном платье с кружевными манжетами. Его я и надела, а на шею - мамин янтарный кулончик на золотой цепочке (без спросу, она все равно раз в год надевает).

В черную кожаную сумку я положила ночную сорочку, лыжный костюм, зубную щетку и халатик. Мама была в театре Вахтангова со своими друзьями, а папа собирался рано утром на рыбалку и готовил все заранее. Он пожелал мне хорошо отдохнуть, я его чмокнула в щеку.

Я шла по улицам, а вокруг все сияло, все блестело: падал крупный снег, и каждая снежинка была как звездочка. Все прохожие были облеплены снегом, и отвисшие провода, и деревья. Вся Москва была в снегу, как в серебре.

На душе у меня было легко и радостно.

Из ребят явился лишь один, он поджидал меня возле милиции, постукивая нога об ногу. Но пришел он затем, чтобы просить меня передать, что у него заболела мать и он должен нести ей передачу в больницу. Какой-то чудак, будто нельзя было бы об этом сказать еще на заводе!

- А тот другой? - спросила я.

- Да он же учится.

- Так сейчас же каникулы.

- Да, но у него... он простыл и гриппует. Так ты передай, Гусева, ладно?

- Ладно.

Он так рванулся, будто за ним гнались. Наверно, боялся опоздать с передачей в больницу. На углу его кто-то ждал. Оба мигом исчезли, словно растворились в снегу.

И от других цехов шефы собирались плохо. Тоже - кто передачу нес в больницу, кто грипповал. Хоть бы придумали что-нибудь другое, а то как-то неловко за них было.

Восемь человек всего пришло, из девушек я одна. Заведующая детской комнатой милиции, худощавая пожилая женщина в роговых очках, одетая в форму, попросила нас подождать. Мы сели на стульях вдоль стены. Ермака не было. Я так и думала, что он не придет.

Заведующая детской комнатой была явно расстроена. Перед ее столом сидел живой, сероглазый мальчишка в клетчатом пальто, шапку он держал в руках. Он с интересом оглядел нас. Может, подумал, что мы тоже задержанные?

- Так и будем молчать? - устало спросила инспектор.- Разговора у нас не получится? Ну почему ты опять убежал из дома? Сколько можно бегать?

Мальчишка крепче сжал губы. Он упорно молчал.

- Ну, жду твоего объяснения, - уныло повторила инспектор.

В этот момент вошел Ермак (у меня екнуло сердце). Он, видимо, уже стряхнул с себя снег в коридоре, но на его пальто и шапке еще блестели снежинки. Он поздоровался с нами общим поклоном, с инспекторшей за руку и, подсев к столу, внимательно и доброжелательно оглядел мальчика.

- Вот, представляю вам - Женя Жигулев. Задержан на вокзале. Какой раз уже убегает из дома. И говорить не хочет...- сказала неодобрительно инспектор.

- А прошлый раз он говорил? - поинтересовался Ермак. Инспектор промолчала. Ермак наклонился к мальчику.

- Что-нибудь случилось, Женя?

- Она знает,- буркнул мальчик.

Ермак вопросительно взглянул на инспекторшу. Она пожала плечами.

- Недотрога. Стоит отцу шлепнуть его, как удирает из дома. Об избиении или там истязаниях и речи нет - ни синяка, ни ссадин. Отец нервный, бывший фронтовик. Чуть ударит его, так он сразу уходит из дома. Разве так можно?

- Я сказал ему, что не позволю себя бить, и не позволю,- объяснил Женя (в голосе мальчика прозвучал металл).- Если вы только отправите меня домой, он меня опять изобьет. Я опять сбегу. Предупреждаю заранее.

- Что же с тобой делать? - Инспектор даже глаза закрыла.

- Отправьте меня в интернат, там бить не будут.

- Отправим в колонию тебя, а не в интернат.

- За что?

- За бродяжничество.

- А почему не в интернат?

- Ну что с ним делать? - обратилась инспектор к Ермаку.

- Вы говорили с родителями?

- Говорила. Мать плачет. Отец... там все будет по-прежнему. Отец горяч и скор на руку. К тому же наш Женя отнюдь не отличается примерным поведением. Учится, правда, хорошо. Кстати, насчет интерната отец категорически не согласен. Он сам желает воспитывать своего сына.

- А я не желаю, чтобы меня так воспитывали,- заявил мальчик,- я не позволю себя бить.

Ермак вытащил блокнот и что-то записал в него.

- Других нарушений у него нет? - кивнул он на Женю.

- Других нет...

- Поговорите с отцом, скажите ему, что не всякий ребенок может перенести унижение достоинства.

- Товарищ Зайцев!!! - инспектор сделала большие глаза и покосилась на Женю, который так и просиял от поддержки.

- Думаю, что я добьюсь для него интерната,- сказал Ермак твердо. Серо-зеленые, яркие глаза его чуть сузились, ноздри дрогнули, на загорелом с резкими чертами лице проступил гнев. Он быстро написал на листке номер телефона и протянул его мальчику.

- Вот мой телефон. Здесь домашний и рабочий... Лучше запомни их наизусть. В случае чего не слоняйся по вокзалам, а звони прямо мне. Помогу.

- Спасибо,- Женя вдруг всхлипнул. Записку он крепко зажал в кулаке.

- Подожди меня в соседней комнате,- сказал Ермак,- сам отвезу тебя домой и поговорю с твоим отцом.

- Спасибо,- крикнул еще раз мальчишка, обернувшись к Ермаку.

Совещание "шефов" было недолгим. Инспекторша растолковала нам кое-какие законы, сообщила, что трудные подростки - современная проблема номер один. Затем она простилась с нами.

Ермак серьезно осмотрел нас, подивился, что нас мало, и предложил для начала каждому взять шефство над одним-двумя трудными подростками и попытаться помочь им выправиться.

Каждый подумал и выбрал себе подростка, как правило, из своего же цеха. Но у нас в "аквариуме" трудных не было, и я выбрала Олежку.

Кто-то вспомнил про Зину Рябинину, дескать, над ней не мешало бы кому-нибудь взять шефство. Но ни у кого не появилось такого желания. Бедная Зинка!

На этом Ермак отпустил всех, попросив меня остаться. Все мигом расхватали свои пальто, шапки и высыпали на улицу, как школьники в перемену - довольно-таки шумно.

Ермак смеющимися глазами посмотрел им вслед и сел на краешек стола.

Так я впервые очутилась наедине со своим любимым, который даже и не подозревал о том, что он мой любимый. Чувствуя некоторую неловкость, я постаралась ее скрыть. Непринужденно прошлась по комнате и села на кожаный диван возле стола.

Мы молча смотрели друг на друга...

- Я так и не понял, почему вы мне тогда звонили? - проговорил наконец Ермак.- Я потом ждал вашего звонка, но его так и не последовало.

- Раздумала, - пояснила я, - просто я хотела посоветоваться насчет Зины, а потом раздумала.

(Какая же я лгунья!) Но Ермак поверил.

- Я почему-то так и думал. Зина о вас очень хорошо отзывалась. Если она с кем и считается, так это с вами.

- Она ни с кем не считается, - возразила я. - Мы с ней когда-то дружили - совсем маленькими, и она еще помнит об этом.

- Зина хорошая девочка, но она решила стать плохой и стала,- задумчиво сказал Ермак.- Не возражаете, если я закурю?

- Пожалуйста.

Ермак достал сигарету и закурил. Он был в штатском: темно-серый костюм и зеленый свитер.

- Расскажите мне, пожалуйста, все, что знаете о ее детстве,- попросил Ермак.

Я рассказала подробно, как Зина любила отца, как после смерти матери старательно хозяйничала, готовила его любимые блюда, как он нежданно и скоро привел в дом двух Геленок - большую и маленькую, которых глубоко и нежно любил. Как Зинка превратилась из веселой, услужливой девочки в злобную хулиганку. Как ее отдали в интернат.

- Понимаете, она почему-то не верила, что ее отдадут в интернат... Ну, считала это просто невозможным, ведь она в этой квартире родилась, росла... Мать ей говорила, что после ее смерти угловая комната будет Зинина и мебель тоже. Но мебель всю переменили на более современную, а Зину фактически выгнали из дома. Конечно, она вела себя невозможно... могла изуродовать Геленку, что угодно могла сделать, но... как-то все-таки... жестоко. Когда я представляю ее первый день, первую ночь вне родного дома, мне становится жутко.

Мы помолчали. Слышались телефонные звонки, разговоры, топот ног, во двор въезжали и выезжали с урчанием машины.

- Вы думаете, какой-нибудь подход в то время можно было найти? спросил Ермак.

- О да! Если бы отец как-то убедительно показал ей, что любит ее, Зину, по-прежнему и не менее новой жены и другой девочки... Но что теперь убеждать, все зашло слишком далеко... ненависть разъедает ей душу. - У меня вдруг заболело сердце: Геленка-то одна!

- Меня беспокоит то, что в их компании появился рецидивист- Валерий Шутов, по кличке "Зомби". Противный парень!

- Почему же его не заберут...

- А его недавно выпустили. Мать добилась прописки. Пока еще ни в чем не попался. Но если попадется, непременно в чем-нибудь гнусном. Боюсь, здесь мы бессильны. Ему только двадцать лет. Устроился на работу в автопарк. Машины ему пока не дали. Работает по ремонту.

Я порывисто встала и пошла к вешалке.

- Вы торопитесь? - спросил Ермак, тоже вставая.

Я объяснила, в чем дело. Он, кажется, встревожился.

- Тогда надо торопиться. Минуточку... может, я вас подвезу до вокзала.

Ермак вышел из комнаты. Пока я оделась, он уже вернулся и взял свое пальто, на ходу надевая его.

- Машина есть свободная! Кстати, завезу мальчика.

Он сел рядом с шофером, я с мальчишкой сзади. По Москве в ночных огнях сияла снежная круговерть. К Киевскому вокзалу мы подъехали быстро.

- Пожалуйста, позвоните мне, я буду дома,- попросил меня Ермак. - У вас славный отец, - неожиданно добавил он, пожимая мне руку.

- Спасибо. А у вас есть родители?

- Мать давно умерла. Отец в Одессе. Он недавно женился. До свидания. Так позвоните!..

Я еле успела вскочить в вагон. Электричка тронулась.

...Зинка всегда была в курсе их жизни, как если бы жила вместе с ними отцом и двумя Геленками. Не знаю, как ей это удавалось, но она всегда все о них знала.

Узнала и на этот раз.

Пустынной заснеженной улочкой я шла веселая и довольная к даче Рябининых, когда мне навстречу метнулась Зинка.

- Владя! Ты к ней?

- Да. А ты чего здесь?

- Так... ничего. Приехала посмотреть... Думала отца увидеть, а его, оказывается, нет.

- Да, он уехал за границу.

- С супругой, конечно? Владя... проводи меня до станции.

- Да я устала.

- Ну, проводи, Владенька! Милая! Мне нужно с тобой поговорить.

- О чем?

- Пошли, да?

Зинка потащила меня обратно на станцию. Я никогда не могла ей отказать, не отказала и теперь, но сердце у меня заныло. Что-то в Зинке было странное. Неприятное. Смесь злорадства и чего-то гнусного. Когда мы проходили мимо фонарного столба, электрический свет упал на ее лицо, и я увидела поистине крысиный оскал.

Но я была рада отвести ее подальше от Геленки и усадить в электричку. Пусть едет отсюда.

Некоторое время мы шли молча вдоль деревянных заборов, за которыми шумели опушенные снегом сосны и березы.

- О чем ты хотела со мной говорить? - вспомнила я.

Зинка стала рассказывать про завод... О том, что ей надоела работа, просто осточертела, особенно с тех пор, как устроили эту проклятущую радиосвязь. Никуда не укроешься от диспетчера. Покурить спокойно не даст. Потом стала рассказывать про Шурку Герасимова. С ума сошел, что ли, в дружинники подался. Все равно тому не бывать. Зинка лихорадочно болтала, перескакивая с одной темы на другую. Зачем я ей нужна? А может, ей просто тоскливо, смутно одной?

Разговор не вязался. Так мы дошли до станции. Пустынно. Большинство дач заколочено, но в некоторых огоньки - живут. Лаяли собаки. Шумел ветер в ветвях, роняя снег. Черные облака неслись в рыжеватом небе - отблеск огней столицы. Снег уже перестал идти, но его насыпало столько, что занесло тропинки, дороги.

- Смотри, электричка! - крикнула я, ускоряя шаги.

- Пропустим, я не тороплюсь, - заявила Зинка. Поезд ушел, громыхая.

Мы дождались следующего, но Зинка вдруг раздумала ехать.

- Я буду всю ночь гулять здесь! - решила Зинка.

- Как хочешь, - холодно ответила я, - но ведь ты замерзнешь.

- Ладно, уеду. Успею еще. До последней электрички далеко. Подожду...

- Чего же ждать? Ну, я пошла.

- Посиди немножко со мной, - умоляюще сказала Зинка и даже в рукав вцепилась.

- Я устала. Суматошный был день. Пусти. Я пойду. Но Зинка вцепилась в меня еще крепче.

- Подожди, Владя!

- Чего ты меня держишь?

- Потому что я к тебе хорошо отношусь...

- Не понимаю...

- Лучше тебе туда не ходить... на их дачу.

- Почему?

- Пусть первой придет милиция.

- Зинка!!!

Я изо всей силы оттолкнула ее и бросилась бежать назад к даче Рябининых.

- Владя, Владя,- кричала она мне вслед.- Не ходи, не ходи, не ходи туда!

Это было словно в кошмарном сне. Я бежала изо всех сил, но мне казалось: я не двигаюсь. Сердце колотилось, кровь стучала в ушах, горло пересохло и саднило. Я вязла в снегу. Как много навалило снега! Геленка, Геленка, родная моя! Она мне позвонила, а не одноклассницам своим. На меня надеялась... А я... Так легкомысленно. Надо было сразу к ней, как только она позвонила. Что они с ней сделали, эти подонки... Там этот Зомби, рецидивист. Это не люди! Геленка!..

Я бежала, ничего не видя: так редко фонари и нет дороги. Сплошные сугробы намело. Зинка бежала за мной. Раз догнала, схватила за рукав, но я ее отшвырнула. Несколько раз я падала и тут же вскакивала и бежала опять. Геленка! Геленка! Ударилась обо что-то, содрала кожу на щеке и опять бежала, бежала. А за мной, не отставая, бежала Зинка. Как же я дала себя провести? Ведь это Зинка на стреме стояла. Ох, Геля!

Я с размаху ударилась о калитку, влетела на крыльцо, в коридор, распахнула дверь, вторую, третью...

Странно, что я еще в саду не услышала звучания рояля. Или в ушах так шумело. Или выключено было все, кроме той части сознания, в которой билось одно, страшное - увидеть Геленку неподвижную, бездыханную. Жива ли она?

Я вбежала, как сумасшедшая, опрокинув что-то на пути. За мной влетела Зинка.

- Тише, вы - шикнул Олежка Кулик.

За ярко освещенным роялем сидела Геленка в белом шерстяном платьице, с распущенными волосами, тонкие руки ее так и носились по клавишам, словно две птицы. А вся Зинкина компания, потрясенная и растроганная, слушала Геленку, присев кто где: Шурка и Олежка у самого рояля на стульях, братья Рыжовы на ступенях лестницы, ведущей на второй этаж, а какой-то длинноногий смазливый парень с выпуклыми зеленоватыми глазами на краешке дивана. Зомби?

Я тоже присела на опрокинутый мною стул, тихонечко поставив его на место.

Зинка осталась стоять в дверях... Я не смотрела на нее: боялась даже взглянуть. Никто на нее не смотрел.

Я не сразу поняла, что именно Геленка играла - в ушах у меня еще стучало, я изнемогала от усталости и потрясения, на щеке горела и кровоточила ссадина,- но, вслушиваясь, я поняла: "Патетическая соната "...

Как они слушали! Даже братья Рыжовы, близнецы, даже Зомби... Шурка был очень бледен. У Олежки как-то странно блестели глаза.

Но Геленка! Только она одна могла придумать такое - безмерную печаль и восторг Бетховена для этих подонков, пришедших испугать ее, быть может, убить или надругаться над нею. Во всяком случае, Зинка хотела именно этого.

Скорбь Бетховена, его мужество, его умение переносить несчастья, все богатство его души, доброй, прекрасной, возвышенной, Геленка передавала своим странным гостям. Звуки то нарастали, гремели, грохотали, как ураган над разбушевавшимся океаном, словно обрушивались скалы, тонули корабли, то стихали до слабого ветерка, колышущего травы, и тогда явственно слышался голос Человека, идущего по трудной дороге вперед и вперед...

Это было чудо! Геленка опустила руки на колени и обернулась.

- Но настал день, когда мир для него обеззвучил, - сказала она, видимо продолжая рассказывать начатое еще до нашего с Зинкой прихода.

- Представьте только, мир умолк для человека, у которого весь смысл жизни был в звуках. Бесшумно билась огромная муха о стекло, бесшумно неслись экипажи по мостовой, люди беззвучно шевелили губами... Он садился к роялю, ударял по клавишам - не было звуков, словно перервали струны.

Нет, были - он слышал их в своем воображении. Сейчас я сыграю вам отрывок... для фортепьяно... из бессмертной его вещи, которую он от начала до конца слышал только в своем воображении. Вся вещь целиком написана для симфонического оркестра, она посвящена Радости.

Вы только представьте себе: мир отказал ему в радости, а он подарил миру радость. Какой невиданно щедрый дар! Слушайте...

Геленка стремительно, так что взметнулись волосы, ударила по клавишам. Высокая деревянная комната наполнилась звуками мощными и мужественными. Светлое чувство охватило всех - и я это видела по лицам, по глазам, даже Зомби был смущен и... растроган, что ли. Всех, но не Зинку. Она была в бешенстве, она задыхалась от ярости, словно в приступе стенокардии. Но даже Зинка не посмела помешать. Зато она дала себе волю, когда Геленка проиграла отрывок.

- Дурачье! Дешевки! Господи, какие же это идиоты!

Целый ушат нецензурных ругательств вылила она на головы своих злополучных приятелей. Они молча слушали, сконфуженно застыв на месте. Первым опомнился Олежка и резко повернулся к Шурке Герасимову. Шурка подошел к Зинке и как-то деловито закатил ей оплеуху. Зинка от неожиданности замолчала. Ведь коноводом-то она считала себя и не привыкла получать оплеухи.

- Слушай, Зинаида, - голос Шурки от гнева перехватило, - заявляю тебе при всех: если ты посмеешь еще тронуть ее, то я... убью тебя сам. Своими руками.

Зинка не шевельнулась. Щека ее сразу вспухла и покраснела. Голубые глаза так потемнели, что казались черными. Я поежилась. Я по-прежнему боялась встретиться с ней взглядом.

В этот насыщенный эмоциями миг пронзительно зазвонил телефон. Геленка, бледная, с трясущимися губами, сняла трубку.

- Да? Ермак? Здравствуйте. Спасибо, все в порядке. У меня тут гости, я им играла. Владя? Тоже здесь. Все хорошо. Будем сейчас чай пить. Спасибо. До свидания.

Она медленно опустила трубку.

- Будем пить чай, ребята. Я сейчас приготовлю.

- Спасибо, нам пора, - мрачно проговорил Шурка, - пошли, ребята. Спасибо, Геленка, за игру... Больше не бойся, никто тебя не посмеет обидеть. До свидания, Владя...

- До свидания,- сказал Олежка и обратился к Геленке: - Мне правда можно прийти с балалайкой?

- Да, приходи обязательно. Я тебя прослушаю. Может, мы вместе сыграем.

Ребята вышли гуськом. Зомби ухмылялся. Его, кажется, очень веселила вся эта история. Последней уходила Зинка...

Я наконец взглянула на нее. И - не подумайте, что я преувеличиваю, она смотрела на Геленку, смотрела, только и всего, но это было страшно.

Хлопнула дверь. Все ушли. Хлопнула калитка в саду...

Я вышла и заперла дверь на все крючки, засовы и цепочки, которые там были. Затем я обошла всю дачу и всюду заперла ставни - они были внутренние, с хорошими запорами.

А когда вернулась, Гелена сидела на ступеньках лестницы, ведущей на антресоли и второй этаж, и беззвучно плакала, не утирая слезы.

Я крепко обняла ее. Она вся дрожала.

- Они напугали тебя? Прости, что я задержалась.

- Нет, я не испугалась: там же были Олежка и Шурка Герасимов. Они бы не дали меня в обиду. Но, Владя, Владя, ты видела, как она взглянула на меня? Как можно так ненавидеть? Не врага, не фашиста - обыкновенного человека? Не понимаю!..

- Тут уж ничего не поделаешь. Постарайся не думать о ней. Давай чай пить?

Мы пошли на кухню и приготовили чай. Пирогов всяких было предостаточно.

Но даже после горячего чая нас продолжало трясти. Очень болела щека, йода не было. Я просто промыла ранку водой с одеколоном. Опять позвонил Ёрмак. На этот раз к телефону подошла я.

- Владя? Вы уже одни...

- Ох, Ермак! Одни...

- Что это были за гости? Я перечислила "гостей".

- Выкладывайте! - приказал он.

Я выложила со всеми подробностями. Ермак даже присвистнул.

- Я сразу что-то почувствовал...- заметил он.- Голос Геленки звучал слишком напряженно. Вы не боитесь там одни?

- Боимся очень! Я заперла все двери и ставни, но меня трясет до сих пор. Нервы, должно быть, расходились.

- Спроси Геленку, можно ли приехать к вам с ночевкой? Сдерживая ликование, я спросила. Геленка обрадовалась, и мы обе наперебой приглашали его. После чего мы опять пошли на кухню приготовить ужин для Ермака.

Он приехал ровно через час. О таком завершении вечера я и мечтать не смела!

Едва раздевшись, Ермак потребовал новых подробностей.

- За ужином, - улыбнулась ему Геленка.

Мы накрыли стол в угловой комнате на втором этаже - самой уютной. Ситцевые в цветочках занавески, такие же ситцевые чехлы на двух диванах, поставленных под углом друг к другу, простая люстра, в углу телевизор, посредине круглый стол. Мы уставили его всеми закусками, которые только нашли в доме.

Я разливала чай.

- Так я слушаю, Геля - напомнил Ермак.

Он был в том же сером костюме и зеленом свитере. Геленка рассказала очень коротко.

В ожидании моего прихода она сидела за роялем, отделывая вещи, которые готовила к конкурсу. Когда раздался звонок, она решила, что это я, и спокойно открыла. Насколько я ее знаю, она бы отперла и Зинке с ее компанией, непременно бы отперла!

Кроме Шурки Герасимова и Олежки, никто из них даже не поздоровался. Зинка, словно хозяйка, провела их внутрь дома (хотя никогда здесь не была). Они прошли дальше той комнаты, где стоял рояль, но Геленка за ними не пошла. Она. села у рояля на вертящийся стул и ждала, что будет дальше. Тогда они вернулись назад... Геленка посмотрела на Зину, на та избегала ее взгляда.

- Ну, я иду, ребята,- сказала Зинка со смехом - резка и фальшиво прозвучал этот смех.

Зинка исчезла. Хулиганы молча стояли посреди комнаты и смотрели на Геленку во все глаза.

- Садитесь, раз пришли, - пригласила Геленка (они не шевельнулись), хотите, я сыграю для вас?

Они молчали, словно язык проглотили. Геленка повернулась к ним спиной и стала играть...

- Что вы им исполнили для начала? - усмехнулся Ермак.

- Двенадцатую рапсодию Листа.

Когда Геленка мельком взглянула на хулиганов, они уже сидели кто где и очень внимательно слушали.

...Я представила себе засыпанный снегом дачный поселок: глухие дома с заколоченными окнами, одинокую торжествующую Зинку у дороги (на стреме!), темное беззвездное небо над нею, угрюмый шум сосен, а в деревянной даче профессора Рябинина самый невероятный концерт, который когда-либо давался. Геленка играла, хулиганы слушали. О чем они: думали в этот час?

Ни малейшей скидки не сделала Геленка на их развитие, эмоциональную глухоту. После Листа она стала играть Шостаковича, Прокофьева, сонату Бетховена... Забегая вперед, скажу, что мне потом говорил восхищенный Шурка Герасимов: "Она сидела за роялем такая сосредоточенная, бесстрашная и играла. Эх, как играла!"

А потом влетели мы с Зинкой, и Олежка шикнул на нас: "Тише!"

- Теперь вся группа озорников распадется, - заметил Ермак, когда мы ему все рассказали,- Зина уйдет к Зомби а его сообщникам. И это будет уже преступная группа.

Ермак был встревожен и огорчен. Ему было жаль Зинку.

- Попытаюсь убедить ее, - проговорил он с сомнением.

Я взглянула на Геленку: она, казалось, еле сидела за столом. Не прошел для нее даром этот вечер. У нее даже носик заострился, а щеки залила голубоватая бледность.

- Давайте сегодня больше не говорить на эту тему, - предложила я, вставая. - А ты, Геленка, сейчас ляжешь, и мы будем разговаривать возле тебя.

Несмотря на протесты Геленки (довольно слабые), я уложила ее на один из диванов, укрыла пледом, а мы сели рядом на другом диване.

- Ермак, расскажите что-нибудь,- попросила я.- Можете курить, воздуха здесь много.

Ермак взял руками мою голову и ласково повернул, рассматривая ссадину.

- Болит щека-то?

- Немножечко болит.

- На ветку, что ли, наткнулась?

- Не знаю, на что. Так бежала - думала, сердце разорвется. Но мы решили... Вы расскажете нам что-нибудь?

Ермак как-то непонятно смотрел на меня. Как будто я ему, в общем-то, нравлюсь.

- Если хотите, я расскажу вам о своем лучшем друге,- предложил он, усаживаясь поудобнее.

- Кто он? - оживилась Геленка.

- Океанолог. Александр Дружников. Он сейчас в плавании в Индийском океане. Научно-исследовательское судно "Дельфин". Впервые я увидел Санди еще пятиклассником, когда перешел в новую школу. Он мне очень понравился. И чем больше я его узнавал, тем больше любил его. Мне казалось, что самое большое счастье на земле - быть другом Санди... Но я не мог этого себе позволить... Я не доверял ему, не доверял его родным...

- Почему? - не поняла Геленка. А я даже дыхание затаила.

- Потому что я был мальчик из неблагополучной семьи... У меня... были... трудные родители. Еще в третьем классе я подружился . с одним мальчуганом и очень привязался к нему. Но его родители узнали и запретили ему со мной дружить.

Я очень тяжело пережил это... Вот почему я боялся. Санди тянуло ко мне, а я упорно уходил от него.

Но у Александра славная мать! Настоящий человек! Милая, добрая, веселая, умная, все понимающая - тетя Вика. Так я ее зову. Не знаю, каким чудом она поняла мои опасения и заверила, что мне нечего бояться. Она хотела, чтобы я дружил с ее сыном. Все, чего мне мучительно не хватало в детстве, я получил в их семье: дружбу, искренность, душевное тепло, истинную культуру, высокие чувства, человечность! Счастлив тот, у кого есть такие друзья. А потом мы подросли. И когда со мной случилось несчастье, Санди доказал свою дружбу делом. Он спас мне...

- Жизнь? - подсказала я.

- Нет. Больше, чем жизнь.

- А кто его мама? - тихо спросила я.

- Тетя Вика - медицинская сестра в глазной клинике.

- А отец Александра?

- Он был летчиком, по призванию. Когда его списали на землю по болезни сердца, он очень тяжело пережил это. Однако не пал духом. Пошел работать на судостроительный завод. Он уже года два как умер от инфаркта.

- И теперь его мама одна - когда Санди в плавании?

- Вдвоем, с женой Санди... Он женился на моей сестре Ате.

- У вас есть сестра? - почему-то очень удивилась я.

В тот вечер Ермак долго рассказывал нам о своем детстве в Севастополе, о слепнущей сестре своей Ате, о дружбе с Санди, о его письмах с борта "Дельфина".

В двенадцать часов мы втроем убрали со стола и разошлись по своим комнатам. Я долго не могла уснуть, потому что чувствовала себя очень счастливой: познакомилась с Ермаком, и он очень хорошо ко мне относится больше мне ничего в жизни не надо.

Глава десятая

НЕ ЗАБУДУ ЭТИ СОСНЫ

Утром мы позавтракали яичницей-глазуньей, кофе да вчерашними пирогами. Нам было так хорошо вместе!

Ермак посоветовал Геленке до приезда стариков вернуться в московскую квартиру. Но Геленка придумала нечто лучшее.

- Вам сегодня и завтра не надо на работу? - спросила она Ермака.

- Нет.

- И Владе не надо. Оставайтесь с нами. Завтра вечером все втроем вернемся в город. У нас есть несколько пар лыж, подберете себе, походите по лесу. Вообще, отдохнете оба. Вам надо отдохнуть.

Мы с улыбкой переглянулись: уж очень заманчивое было предложение.

Нет, он не останется, промелькнула у меня мысль. Это было бы слишком чудесно!

Ермак остался. Мы оделись и вышли в сад. Снегу-то, снегу навалило! Он лежал на яблонях, кустах малины, крыжовника, на дорожках. Беседку всю завалило снегом. И был он так бел, свеж, пушист, так ослепительно сверкал на солнце!.. Почему-то на нас напал смех. Мы носились, как маленькие, по саду и хохотали во все горло, так, что снег сыпался с деревьев и кустов. Геленка споткнулась и упала в снег, умирая от смеха. Пока мы ее подымали, сами извалялись по макушку.

Часа полтора мы бегали по саду, потом отрыли беседку, очистили дорожку до калитки, играли в снежки. Я думала, что, наверное, Ермак в угрозыске держит себя куда серьезнее, его бы сейчас не узнали.

Потом мы помогли друг другу стряхнуть снег и вернулись в дом, румяные и проголодавшиеся. Напились чая, поели, болтая кто во что горазд. Даже не могу вспомнить, о чем мы говорили и почему нам было так смешно...

После завтрака Геленка со вздохом сказала:

- Я должна упражняться - отработать некоторые места. А вы займитесь чем хотите: читайте, спите, разговаривайте, смотрите телевизор или берите лыжи и идите в лес.

Мы решили идти в лес. Я надела свой новый лыжный костюм сочного зеленого цвета, под него - теплый белый свитер, белую вязаную шапочку, башмаки и - была готова. Ермаку мы нашли в чемодане пушистую шерстяную фуфайку Владимира Петровича. Великовата, но теплая и очень шла ему. Нашли мужскую вязаную шапочку и шарф, но Ермак почему-то не захотел их надевать.

Мы еще не вышли за калитку, а Геленка уже играла какие-то сложные гаммы. Свернув с дороги, мы ушли в лес. И сразу нас покорила чистая проникновенная тишина.

Ермак шел впереди, чтобы прокладывать лыжню, а я за ним. Снег был так легок и пушист, что вокруг ног словно метель бушевала. Но небо в просветах сосен синело, как весной. Я легко отталкивалась палками, не отводя глаз от Ермака.

Внезапно меня охватил такой прилив нежности к этому худенькому, невысокому пареньку, что я чуть не заплакала. Еле перевела дух. Все мне было в нем так мило, так дорого, что не выразить никакими словами. И эта его угловатость, и резкие черты лица, и серо-зеленые глаза, такие яркие, такие умные и добрые, и его застенчивость, которую он подавлял, и этот подстриженный затылок. У него были маленькие для мужчины руки и ноги - туфли размером тридцать девять, не больше. Он сам заботился о себе: у него же никого нет. И в детстве сам должен был заботиться о себе да еще и о трудных, безалаберных своих родителях. Какое, наверное, это счастье - заботиться о нем! С какой радостью я готовила бы для него обед, что-нибудь самое вкусное, и стирала бы его рубашки, и гладила, и сама чистила его костюм. Я бы так заботилась о нем, как никогда не заботилась о моем бедном отце...

Сквозь мою бесконечную нежность к Ермаку проступило что-то похожее на угрызение совести: почему я так плохо забочусь об отце, раз уж мама игнорирует его?

Конечно, если я стирала себе, то прихватывала по пути папино и мамино белье, но часто бывало так, что папа сам включал стиральную машину и бросал туда все, что лежало в баке для белья. И сам себе гладил рубашки, брюки.

Теперь я буду гладить папе.

...Мы вышли на поляну и остановились под старой сосной, вершина которой качалась в небе. Ермак хотел что-то сказать, но вдруг запнулся и молча смотрел мне в лицо. А вокруг одни сосны, только сосны - старый, мудрый, приветливый бор.

Сосны шумели на ветру - внизу-то, у подножья, было тихо - протяжно, тревожно и радостно. Ветер то стихал, словно прислушивался к чему-то, то порывисто срывался, и тогда с разлапистых, отяжелевших ветвей падал снег и рассыпался пушистым холодным облаком.

- У вас такие доверчивые, сияющие глаза, - проговорил Ермак смущенно,как будто вы ждете от жизни одной радости.

- А разве это не так?

- Жизнь не может быть сплошной радостью,- с сожалением ко мне проговорил Ермак.

- Но сама жизнь - это радость! - воскликнула я уверенно.

Ермак медленно покачал головой.

- В жизни еще много тяжелого и страшного. Вот я сейчас иду на лыжах сосновым бором с доброй и славной девушкой - мне хорошо, но я не могу забыть: Зине Рябининой грозит опасность, а кто-то бьет сейчас сынишку, которого нельзя бить, потому что у него слишком развито чувство достоинства. Или Шурку Герасимова с его тягой к добру и... моральной неустойчивостью. А рядом с ними Зомби... У него даже сентиментальность, свойственная преступникам, отсутствует, что такое добро, он просто не понимает, не может понять. А чувство юмора у него так искажено, что он может найти смешным то, что всякому нормальному человеку покажется жутким. Сталкиваясь со злом по роду своей работы, я никак не могу согласиться, что жизнь - это одна радость...

- Но не все же вокруг нас преступники! - воскликнула я в отчаянии.

- Конечно, не все, но, пока остается хоть один, я не могу согласиться, что жизнь это только радость.

- Ну а простое человеческое счастье... пройти лесной тропинкой по утру и услышать пение птиц - разве это не радость? А это ведь всем доступно!

- Радоваться пению птиц в лесу можно лишь тогда, когда на душе мир и покой. А такой, как Зомби, способен бросить камнем в поющего соловья.

Дался ему этот проклятый Зомби!

- Но вы-то радуетесь?

- Я радуюсь, но не могу забыть, что Зомби существует. Я не знаю, как пробудить в Зомби человечность. Пытался не раз... ничего не вышло. Его очень это потешало. Он очень смешлив - по-своему.

- Ермак, вы всегда думаете о них, всегда? Ни на минуту не забываете?

- Когда я на работе, они со мной глаза в глаза, когда я иду домой жить для себя, они отходят немного в сторону... Идут по обочине дороги... В общем-то, я не могу о них забыть, даже когда сплю. Бывает, что, засыпая, я не нахожу слов для того или другого, а просыпаюсь - знаю. Значит, пока я спал, подсознание мое нашло эти нужные слова.

- Но, Ермак, ведь это ужасно!

- Почему ужасно? Так, по-моему, происходит со всяким, кто всерьез относится к своей работе. Отсюда и пословица: утро вечера мудренее.

Ермак некоторое время молча смотрел на меня.

- Мне вдруг так захотелось оградить вас, уберечь от разочарований,сказал он как-то даже удивленно,- должно быть, сказывается моя профессия.

- Спасибо. Но меня не от чего охранять. Со мной-то ничего не случится. Только две беды могут грозить мне: смерть близких или... неразделенная любовь.

- Последнее - вряд ли! - засмеялся Ермак, и мы пошли дальше.

Вряд ли... знал бы он!

Около часа мы шли молча. Ермак скользил на лыжах довольно быстро, и мне стало жарко. Мы вышли на опушку леса, на дорогу. Впереди белело поле, а потом опять темнел лес. Мы остановились, потому что увидели стайку снегирей, они оживленно щебетали вокруг сосновых шишек. Снегири были киноварно-красные, а шея и спинка светло-серые. До чего же красивые ярко-красные птички на белом снегу. И прыгали как мячики!

Мы полюбовались на снегирей и пошли дальше дорогой, уже рядом.

- Мое любимое дерево - сосна,- сказал Ермак.- Хотя я вырос на юге, где их нет. Сосна такая сильная, стойкая, растет в самых суровых условиях, на скудной почве, на песке. А какая она прекрасная, как любит простор, свет, ветер! Запах ее так свеж и целителен, что больной человек становится здоровым.

- Я тоже люблю сосны,- сказала я в полном восторге. Мы шли по сосновому бору, и нам было так хорошо. Если бы только Ермак мог хоть на время забыть всяких Зомби! Но видимо, они все-таки отошли на обочину дороги, потому что Ермак был спокоен и счастлив. Он сам сказал об этом.

- Почему-то я чувствую себя беспричинно счастливым. Вот что делают сосны...

Когда мы вернулись, Геленка все еще упражнялась. Мы не стали ее тревожить, переоделись и пошли варить суп.

После обеда Геленка опять засела за рояль, а мы с Ермаком почти весь вечер проговорили в угловой комнате.

Неожиданно для себя я рассказала ему о психологической несовместимости папы и мамы.

- Они женились по сильной любви, мне рассказывала мать Дана, а теперь совсем чужие друг другу,- закончила я с огорчением.

- Я знаю ваших родителей - обоих...- сказал Ермак медленно.- Вы думаете, что у них психологическая несовместимость? По-моему, просто диаметрально разные взгляды на жизнь.

Рассказала я Ермаку и про свой позор, как тяготит меня моя работа в "аквариуме".

- Вы слишком живая для такой работы, только и всего. Почему бы вам не стать наладчиком, как ваш отец?

- Чтоб стать хорошим наладчиком, нужен стаж работы не меньше пятнадцати лет. Ну пусть десять. А я ведь хотела изучать психологию. Но насчет слесарной работы я уже думала. Наверно попрошусь, хоть и неловко. Анна Кузьминична так старалась, учила. А может, мне остаться на заводе и стать наладчиком, как папа... Подумаю.

- Ваш отец хороший психолог и именно поэтому - отличный наставник.

Я рассказала Ермаку и о Терехове. Всю историю с изобретением. Ермак не знал об этом и был поражен.

- Вот не думал, что Владимир Петрович такой! Впрочем, я его мало знаю.

Ермак считал, что, прежде чем обращаться в "Известия" или к министру, надо попытаться добиться справедливости через партийное собрание.

Потом пришла Геленка.

- Хотите немного потанцевать? - предложила наша славная хозяйка, решив, наверное, что надо все же развлекать гостей.

Мы согласились.

Геленка проиграла подряд все танцы, и новые, и старые, вроде отжившего свой век рок-н-ролла. А Ермак совсем неплохо танцевал.

- Я почему-то думала, что вы не танцуете,- удивленно заметила я, бросаясь на диван, чтобы отдышаться.

- Что вы, работнику угрозыска надо уметь все, что умеют его современники.

А потом Геленка нам играла, и Ермак сразу забыл о моем присутствии. Это я упомянула не от обиды, а просто констатируя факт: когда Геленка играет, обо всем на свете забудешь.

Мы засиделись допоздна, слушая Геленку. Когда она опустила крышку рояля, Ермак подошел и поцеловал ей руку.

- Спасибо,- только и сказал он.

В этот вечер я долго не спала. Я лежала и думала о Ермаке. О том, что люблю его, а он меня нет. Что вот вернемся мы в Москву, и работа поглотит его целиком, и я буду встречать его редко-редко. На совещании в детской комнате милиции или случайно на улице... И мне останется только воспоминание о сегодняшнем дне. Как мы шли вдвоем на лыжах среди зеленых, заснеженных сосен...

Завтра уже такого не будет. Что-то мне говорило, что Ермак и Геленка захотят вернуться в город утром, а не вечером, как хотели вначале.

Так и вышло. Мы все трое немного проспали и вернулись в город сразу после завтрака. А в электричке молчали. Каждый думал о своем. Геленка взяла такси и предложила меня "подбросить". Ермак помахал нам рукой. Улыбающийся, благожелательный, чуть ироничный. Такие яркие серо-зеленые глаза на худощавом лице с резкими чертами. В своем клетчатом демисезонном пальто (почему не зимнем?), шапке-боярке, туфлях на толстой подошве. Таким я его и запомнила.

В понедельник меня вызвали в комитет комсомола и сообщили, что командируют с группой комсомольцев в подшефное село Рождественское на пять дней.

- Да что я там буду делать в январе? - изумилась я.

- Поможешь стенгазету выпустить, культработу наладить,- пояснил Юра Савельев.

- Да что, у них своей интеллигенции нет? Учителя, агрономы, врачи, зоотехники, инженеры, механики...

- Интеллигенция-то имеется, а рабочего класса нет. Тебя посылают, как рабочий класс.

- Кого-нибудь хоть с пятилетним стажем пошлите.

- Комсомол знает, кого посылать,- отпарировал Савельев и стал звонить по телефону, показывая этим, что разговор окончен.

Ну что ж, Рождественское так Рождественское. Я там еще никогда не была. И даже обрадовалась первой в своей жизни командировке, только сомневалась, смогу ли быть полезной. Правда, ехала я не одна, значит всегда можно посоветоваться.

В перерыв я побежала в бухгалтерию оформляться. Пришлось подождать. И там я неожиданно услышала разговор двух работниц про моих родителей... Они тоже ждали и от нечего делать судачили. В общем-то, отца они хвалили ("другие наладчики и спиртом берут, чтоб не в очередь починить станок, а Гусев уж такой бескорыстный, такой ласковый, прямо как врач больных, обходит каждое утро свои станки. Они у него и не портятся никогда, потому что профилактика"), но, хваля его, они поражались:

- Такой положительный мужчина, такой умница и в кого влюбился?! Простая деревенская баба, разводка. Телятница, что ли...

- Ты только подумай! У него ведь жена - красавица и чуть ли не профессор...

- Ну уж насчет этой "профессорши" помалкивай. Все про нее знают. Сергей-то Ефимович разве что душой страдает по своей телятнице, а так ни-ни, наотрез отказался в Рождественское ездить. Кого хошь спроси. А про Кондакову вся Москва знает. Она и в гости-то ходит не с мужем. Другой бы ушел от нее давно, а Гусев, как овца, все терпит.

- Да что же терпит-то? Добро бы любил, а говоришь, телятницу...

- Дочка у него. Вот из-за дочери и терпит.

- Ну и дурной. А как же та, в деревне-то?

- А как шефы наши приедут, она всегда расспрашивает про Гусева.

- Ну и дела!

- Как вам не стыдно,- не выдержала я,- а еще пожилые женщины!

Меня даже в жар бросило от возмущения.

- Из молодых да ранняя, учить-то!

- Не тебе говорилось, девушка, зачем слушать? Освободилась бухгалтерша, я подошла к ней и назвалась.

Услышав мою фамилию, женщины сразу сникли. Потом подкараулили меня в коридоре, извинялись и чуть не со слезами просили не передавать отцу. Я обещала.

А маме все-таки не надо бы подавать повод для сплетен... Ведь не молодая, сорок четыре года. Хотя больше тридцати двух ей никто и не дает. А папа моложе ее, но выглядит немножко старше.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

КАК НАЙТИ СЕБЯ

Письмо Дана

СМЕРТЬ НА КОРАБЛЕ

Атлантика, январь 1979 года

Дорогая Владя!

Удивительное дело, ведь я терпеть не могу писать письма и в основном пишу одной маме, но, как прижмет меня серьезно, так сразу хочется написать именно тебе.

У нас на "Ветлуге" горе: умер старый механик Ян Юрис... Но я уж все по порядку... Перед тем как он заболел, мы попали в ледовое окружение. Признаться, здорово струхнули. На мостике собралось все начальство от старпома до боцмана. Не дыша смотрели на капитана. Вот когда наш "старик" показал себя. Малейшее неверное движение - и острые, как мечи, льдины пробили бы корпус судна.

Если бы с вертолета наблюдали тогда за "Ветлугой", решили бы, что ведет ее сумасшедший: такие вензеля выделывал капитан. Льдины бьют о борт, крошатся, дробятся, а ведь "Ветлуга" не ледокол. Старое корыто. Четыре часа капитан так держал. Да, наш Евдокимов герой.

А Ян Юрис не выходил из машинного отделения, хотя уже отбыл свою вахту и ему полагалось давно спать. Но какой тут сон! Парень, на которого он мог оставить свои машины, совсем не имеет стажа, только диплом.

А когда мы наконец избавились от остроконечных ледовых гор и вышли на чистую воду, - попали в туман.

Капитан и стармех, может, и нагляделись на своем веку на туманы (и мели, и штормы, и ледовые сжатия), но мы, бородатые юнцы, попали в такой туман впервые в жизни.

Представляешь, полное отсутствие видимости, а ведь был еще день. Как будто судно потонуло в сметане. Я сидел рядом со штурманом в рубке и делал поправочные расчеты с учетом курса и скорости судна.

Вошел капитан и приказал мне идти спать, так как я тоже не сменялся уже две вахты.

Прежде чел уйти, я, как всегда, погладил индикатор, словно кошку, чем несказанно удивил капитана. А жест мой объяснялся просто: этот прибор изготовлен... на нашем заводе. Да, представь себе! На заводе, где всю жизнь проработала моя мать и твой отец, где теперь работаешь ты, Владька. А теперь этот хрупкий прибор спасал нас от гибели - в такой-то туман!

Когда я вошел в нашу каюту, Ян Оттович лежал на койке и тихонько стонал. Лицо его пылало. Я смерил ему температуру - оказалось около сорока. Он попросил укрыть его потеплее и дать что-нибудь от головной боли. Его знобило, я укрыл его тремя одеялами. Затем сходил за коком (он когда-то окончил медицинский техникум). Кок поставил старику банки, дал выпить таблетку стрептомицина и аспирин.

- Боюсь, что у него воспаление легких,- сказал он, выйдя за дверь. И пошел докладывать капитану.

Крупозная пневмония - вот что оказалось у нашего деда. Потянулись беспокойные томительные часы. Температура не спадала. Каждые четыре часа кок делал уколы пенициллина, инъекции камфарного масла, сердечные. Давали ему кислород...

А судно шло полным ходом, за иллюминатором вздыхал океан. Кок в качестве медицинской силы требовал изменить курс и идти к ближайшей гавани порт Рейкьявик - и сдать деда исландским врачам. В госпитале его бы подлечили. Но дед вбил себе в голову, что умирает. Никогда не хворал в жизни, вот и решил, что смерть за ним пришла. А дед не раз всем говорил, что, когда придет его час, он хотел бы умереть в плавании. И когда капитан спустился к нему в каюту, Ян Юрис опять напомнил ему эти слова. Они долго беседовали вдвоем... И когда радист вышел на связь, он сообщил, что все на "Ветлуге" нормально. А про болезнь стармеха ни слова. И на другой день, и на следующий. Даже когда кок уведомил всех, что сегодня ночью ожидается кризис...

Не кризис, а агония ожидала Яна Юриса в эту ночь. Смерть уже описывала сужающие круги.

В ту ночь никто не спал. То один, то другой подходил к каюте Юриса и прислушивался.

В каюте больного мы были втроем: капитан, кок и я.

Ян Оттович был в полном сознании, но сильно ослабел. Сердечная недостаточность. Кок сделал ему очередную инъекцию камфары, я осторожно положил к месту укола горячую грелку, завернутую в полотенце.

Мы сделали все, что могли, и ждали, когда лекарство окажет свое действие.

- Замучил я вас всех, - виновато прошептал механик.

- Ерунда, лишь бы ты поправился, старина! - наклонился к нему Евдокимов.

- Вот так я и мечтал встретить свой час, - с удовлетворением проговорил механик.

Он прислушался к гулу машин: они работали исправно. Старый механик за доли секунды, по звуку, едва ослабевал привычный гул, мог определить отклонение в работе механизмов. Уже смертельно больной, он сразу проснулся, едва остановился правый двигатель. По его просьбе я передал в машинное отделение приказ проверить топливную систему. Старый механик успокоился лишь тогда, когда неисправность устранили.

Для него все шло как надо. Он был счастлив, что умирает не в больнице среди чужих людей, а на корабле и что дорогой его капитан рядом.

Страха смерти он не испытывал. Конечно, ему хотелось еще пожить, поработать, порадоваться солнцу, океану, добрым людям. Послушать, как отбивает склянки медный колокол-рында, голоса, смех, песню.

Он вдруг улыбнулся лукаво.

- А ведь мне... 74 года, - сказал он капитану. - В войну рассеянный писарь поставил... на девять лет меньше, а я промолчал... Хорошо сделал, меня бы давно списали на берег... Я хорошо пожил, потому что любил свою работу...

Он посмотрел на меня сочувственно и любовно. , - Даниил... я был другом твоего отца... Я скажу тебе как отец... Ты не корабль любишь... ты... театр любишь. В театр и иди... все равно кем... Хоть рабочим сцены... плотником. Когда любишь, найдешь свое место. Не плачь, Дан.

Да, Владя, я заплакал. Я поцеловал его руку и выскочил в коридор. Там, притихнув, стояли ребята. Я пробежал мимо них.

В коридорах и отсеках корабля было пустынно и тихо. Машины стучали ритмично и надежно, как сердце здорового человека...

От переутомления или от расстройства, но я все воспринимал зыбко, как во сне. И мне вдруг показалось, что я уже видел когда-то эти длинные пустые коридоры, освещенные электрическим светом.

Я вернулся в каюту. Капитан и кок советовались, что еще предпринять для больного. Но ему это уже было не нужно.

- Дан, позови всех... прощаться, - внятно сказал старый механик.

Он, не торопясь, простился со всеми. Никто не смел при нем плакать. Потом он ушел от нас навечно.

Теперь я не боюсь смерти, а жизнь люблю еще больше, чем прежде.

Я вернусь в Москву и поступлю в театр, хоть рабочим сцены.

И наверное, женюсь на тебе.

Твой Даниил.

Глава одиннадцатая

А ВДРУГ ЭТО ТАЛАНТ?

Когда папа узнал, что я еду завтра в Рождественское, он даже в лице переменился. Сразу оделся и куда-то ушел. Вернулся с пачкой книг. У себя в комнате долго рылся на книжных стеллажах. Был уже вечер, мама где-то задержалась.

Когда я вошла к папе, он показал на объемистую пачку упакованных книг.

- Передашь одной женщине в Рождественском книги? - спросил он смущенно.

- Пожалуйста, но, может, по почте отослать?

- Видишь ли, дочка, я хочу, чтобы ты сама отнесла ей эти книги... как подарок. Ей давно хотелось тебя увидеть.

- Папа... А кто это?

Мы сели рядышком на его кровать. Отец потрепал меня по руке.

- Она колхозница, Александра Прокофьевна Скоморохова. Эта женщина... меня любит. Редкий и щедрый дар от человека. Я тоже ее люблю. Но... ведь у меня семья. Впрочем, вся моя семья - это ты, Владька. Не мог я тебя оставить Зинаиде одну... А она бы тебя не отдала.

- Но я уже большая!

- Теперь большая. Только теперь. И то я тебе еще очень нужен. Разве не так?

У меня сдавило горло.

- Еще как нужен!

- Ну вот... Все так сложно. Я думал... Может, Зина сама от меня уйдет. Она же стыдится меня: простой рабочий. Если я перед кем и виноват, так перед Шурой. Она меня по-настоящему любит. Я тебя очень прошу, дочка, окажи ей всяческое уважение. В деревне о ней много болтают разного, но это все неправда. Просто она на всех не похожа, а этого люди обычно не любят.

- Расскажи о ней, папа.

Он закурил. Вроде бросал курить, но, видимо, опять начал.

- Голос у нее чудесный был... так пела - заслушаешься. Но... работа в поле... то морозы, ветер, то зной... Теперь голос уже не тот.

Была она замужем... Ты видела "Три тополя на Плющихе" с Дорониной? Помнишь?

- Раза четыре смотрела - и в кино, и по телевизору.

- Ну вот, помнишь там личность мужа? Хозяйственный, жадный, прижимистый, а мужик - красивый... Вот примерно такой муж был у Шуры. Только этот работал механизатором. Шура не могла ужиться с ним. Ушла. Поселилась в бывшей своей избенке на околице. Он-то все собирался продать избенку, а Шура не соглашалась: там мать жила и умерла. И бабка. И вот теперь пригодилась... Был у нее ребенок - девочка. Умерла.

Живет Шура одна. Странная она, гордая, взбалмошная. В работе безотказная: куда пошлют, туда и идет. Никогда не ищет где полегче. Мне, говорит, все равно. Ну ее и посылают!

- Папа, она телятница?

- Нет, в полеводческой бригаде работает. Она природу очень любит... Может на всю ночь уйти в лес... одна. И читать любит. Начитанная. Вот я ей все книги и посылаю. Уж очень она им радуется. Особенно если про театр или про артистов. Остановишься у нее?

Отец напряженно смотрел на меня. Даже жилки на висках вспухли.

- Если ей это будет приятно, то, конечно, остановлюсь.

- Спасибо, дочка.

Мы немного помолчали.

- Это ведь племянница Рябинина,-вдруг сказал отец.

- Эта Шура?

- Да.

- Так она двоюродная сестра Геленки?

- Да. Но она никогда у них не бывает. Геленка даже не знает ее. Одинокая она очень - Шура-то. Так ты остановишься у нее?

- Я же обещала.

Отец поцеловал меня в щеку. Бедный папка!:

Скоро пришла мама - элегантная, самоуверенная, скрытная.

Я быстро приготовила чай, но мама не захотела чаю. Она уже где-то поужинала.

Перед сном я хотела поцеловать ее (мне стало жаль, что отец ее больше не любит), но она так официально взглянула на меня, что я только сообщила, что завтра еду в командировку.

- Надеюсь, ты там не наделаешь никаких глупостей? - сказала она рассеянно.

Засыпая в тот вечер, я думала о том, какое это огромное счастье настоящая дружная семья, где все горячо любят друг друга, как у дяди.

Если бы случилось такое прекрасное чудо, и Ермак женился бы на мне, я родила бы ему четверых детей -нет, шестерых. Как бы нам было хорошо всем вместе! А папа стал бы дедушкой и уже не думал бы ни о каких деревенских колхозницах... Если бы она действительно оказалась доброй женщиной и принесла бы ему хоть немного душевного тепла и счастья.

Милый, милый мой папка!

Село Рождественское раскинулось на берегу Оки, наполовину в сосновом бору. Бревенчатые дома окружали врассыпную сосны, березы и лиственницы. Было много пней. Клуб и кино находились в древней деревянной церквушке. Сегодня шел фильм "Андрей Рублев".

Мы добрались до Рождественского к вечеру и сидели в правлении, ожидая, пока нас устроят. На стене висел портрет знатного земляка - Рябинина.

Председатель колхоза Иван Амбросимович Щибря, крепкий, коренастый, с обветренным, морщинистым, коричневым лицом, усами в виде щеточки и синими-пресиними глазами, казалось, не очень нам обрадовался, но встретил радушно и гостеприимно. Он живо определил моих спутников на постой и меня хотел куда-то поместить, но я заявила, что хочу остановиться у Скомороховой, если мне покажут, где она живет... Щибря почесал затылок (древний символический жест) и сказал, что, похоже, Шура не примет к себе. Она даже на работу сегодня не выходила: тоска на нее напала,- а в такие дни она любит быть одна.

- А вы что, знаете ее?

- Да нет. Но я хочу остановиться у нее. Книг вот ей привезла...

- От Гусева, что ли?

- От Гусева. Я его дочь.

- Вот оно какое дело. Ну что ж, идите к ней.

Он вышел со мной на крыльцо и позвал первого проходившего мальчишку.

- Василек, проводи вот шефа до избы Скомороховой. Вещи-то помоги ей донести. Здесь книги тяжелые. Если Шура не примет ее, отведешь к тете Паше.

- Ладно уж! - Парнишка взял у меня чемодан, книги и вразвалку пошел вдоль бревенчатых изб.

- Вы из Москвы? Из самой Москвы? - поинтересовался Василек.

Я объяснила, кто мы и зачем приехали.

- А, шефы... знаю.

Он сообщил мне, что учится в восьмом классе и мечтает стать агрономом, как Щибря.

- Шурка-то Скоморохова не примет вас,- предупредил он.- Она вообще не любит командировочных. К ней и не ставят, а сегодня и вовсе: у нее тоска...

Меня поразило, что и председатель колхоза, и мальчишка-школьник упоминали о Шуриной тоске как-то просто, по-деловому, как если бы сказали: "У нее грипп". Невозможно было представить, чтоб в Москве сказали о ком-либо: сегодня не вышел на работу, у него тоска.

Я сказала об этом Васильку.

- И у нас так не говорят,- подтвердил он,- так ведь это Шурка Скоморохова. Она безотказная, понимаете? И с температурой выйдет на работу, если надо. Куда никто не хочет идти (ну, тяжело или невыгодно), так за ней посылают. Чудачка она, но с ней не соскучишься! А вообще - безотказная!

- Она тихая?

Василек так и прыснул. Едва чемодан не выронил от смеха.

- Чего нет, того нет. Достается от нее на собраниях всему начальству. Щибря - первый председатель колхоза, который ее уважает. Остальные-то, до него, ни во что ее не ставили. Прежнего-то председателя из-за Шурки и сняли. Приехало районное начальство на перевыборы. Все честь по чести. Хотели опять его же рекомендовать.

А Шурка начала задавать свои вопросы - хоть стой, хоть падай. Секретарь райкома так рассердился: или, говорит, председателя за такие дела сажать, или Скоморохову за клевету.

- Ну и что?

- Председателя сняли.

- А на Щибрю она ничего не говорила?

- А что про него скажешь, если он не для семьи, а для народа живет. У нас ведь все на виду.

Я посмотрела на Василька. Белобрысый, курносый, загорелый, брови совсем белые - выгорели, что ли? Одет в телогрейку, теплые штаны, валенки...

Мы подошли к Шуриной избе. Бревенчатый, покосившийся домишко стоял на краю обрыва, у излучины замерзшей реки. Отсюда виднелись желтые отмели Оки и синеющие неоглядные лесные дали.

Пока мы дошли, уже опустились сумерки, по всей деревне вспыхнул электрический свет и у Шуры засветились маленькие окна.

Василек заглянул в незанавешенное окно, я последовала его примеру. У накрытого клеенкой стола сидела молодая женщина в сером пуховом платке на плечах. Опустив руки на колени и раскачиваясь, она пела.

- Не подумайте, что она пьяница какая,- зашептал мне в ухо Василек.Некоторые болтают про такое - это неправда. Настроение у нее плохое, тоска. Пока не перепоет всех песен (любимые по нескольку раз), не встанет.

- И часто так бывает?

- В год два-три раза... День, а то два. Будем заходить? Василек явно робел. Я постучала. Никакого ответа. Постучала громче, потом очень громко... Никто не отзывался. Я открыла дверь и вошла в избу. Шура и тут не обратила никакого внимания.

Василек поставил в сенях мои вещи и обратился в бегство. Я тоже почему-то оробела, но взяла себя в руки. Я поняла, что перебивать Шуру не следует. Тихонечно разделась у порога, пальто повесила на гвоздь, внесла вещи, на цыпочках подошла к сундуку, накрытому льняным рядном, и, смирнехонько усевшись на сундуке, стала слушать пение Александры Скомороховой.

...Я ли в поле да не травушка была,

Я ли в поле не зеленая росла,

Веяли меня, травушку, скосили,

На солнышке в поле иссушили ..

- выводила она чистым, может, чуть с хрипотцой, задушевным голосок. На обожженном морозом и ветром и все равно прекрасном лице застыло какое-то непередаваемое выражение боли и восторга одновременно. Большие зеленые глаза смотрели сквозь вещи, будто она видела что-то незримое для меня.

...Я ли в поле не калинушка была,

Я ли в поле да не красная росла,

Взяли калинушку поломали,

В жгутики меня посвязали...

Не знаю, пела ли ока это, жаловалась ли, умоляла ли кого-то пощадить ее, удивлялась ли равнодушию, одно знаю: она невыносимо страдала, и я страдала вместе с ней...

А Шура уже пела другую песню безо всякой паузы, я даже не сразу заметила переход.

Я кручину никому не покажу,

Темной ночью выйду в поле на мажу,

Буду плакать, буду суженого звать,

Буду слезы на дорогу проливать.

Шура перестала петь, с минуту молча смотрела на меня, потом опять запела. Она не пела целиком ни одной песни. То ли ей не все нравилось, то ли она забывала у песни начало или конец.

А потом она запела "Огромное небо"... Эту песню я совсем недавно слышала в сотый раз по телевизору в исполнении певицы с мировой известностью и, как всегда, прослушала с наслаждением. У этой безвестной колхозницы пусть не такой хороший голос - уже не тот, не сберегли, ведь на ветру, на морозе каждый день,- но петь с таким чувством, драматизмом, естественностью...

Почему отец ни слова не сказал мне об этом? Неужели она ни разу при кем так не пела? А может быть, ни при ком так не пела, и я лишь случайно попала в ее дремучий звездный час? На деревне все говорят: голос уже не тот. И не посылают больше даже на конкурсы самодеятельности...

А дело не в голосе... в чем-то совсем другом. Я была потрясена... В этой глухой деревне, на реке Оке, живет человек с могучими и сильными чувствами и может эти чувства выразить захватывающе...

Комок у меня подступил к горлу. А она уже пела что-то свое, деревенское... Пригорюнилась, подперла румяную, обветренную щеку кулачком, опять сложила кисти рук на коленях, потом положила руки на стол... На лице сменяется одно выражение другим, как тень от облака скользит в солнечный ветреный день. И до чего же русское, крестьянское это выражение рта, глаз, подчеркнутое то исчезающей, то появляющейся морщинкой на переносице...

Ой, да ты, ка-а-а-а-линушка!

Ой, да ты не стой, не стой

На горе крутой!

Тебя ветер бьет,

Тебя дождь сечет.

Теперь Шура ходила, нет, металась по избе. Она была высокая, статная, сильная, гибкая, было в ней и какое-то непередаваемое врожденное изящество. Густые русые косы небрежно закручены на затылке в тяжелый узел, который оттягивает голову назад.

Ой, да ты, калинушка,

Лазоревый цвет!

Я слушала Александру Прокофьевну и думала: что значат эти ее приступы тоски? В городе сказали бы: "на нервной почве". Но на вид она такая здоровая, крупная, сильная женщина. Почему же колхозники принимают эту ее "тоску"?

Жизнь сложилась иначе, чем жаждала ее душа. Да и обид было немало. В обидах ли дело, в обостренной ранимости Шуры или в чем другом? Горькая жизнь разводки, смерть ребенка, одиночество женщины, полной сил и здоровья...

И я вдруг подумала: по своей ли дороге она идет или по случайной, куда ее позвали обстоятельства рождения и окружающей жизни, а она и пошла, не догадываясь, не смея догадываться о своем настоящем? Что если все, кто встретились на ее жизненном пути, страшно и несправедливо ошиблись в Шуре, не поняв или не поверив, что рядом с ними живет и увядает огромный талант?

Я, выросшая в столице, никогда не слышала, чтобы кто-нибудь так пел. Лучше поют, но так - никто. Она же в каждой песне другой человек. Она же перевоплощается то в робкую девушку, то в удалого молодца, то в бойкую свашеньку... Она и слушателей заставляет перевоплощаться. Конечно же, она артистка! И я представила, что если голос ее пропадет окончательно, то талант ее все равно останется с ней. Шура сядет тогда к столу и будет мысленно петь, как мысленно слушал свою музыку глухой Бетховен.

Я вскочила с сундука и, в свою очередь, заходила по комнате (Шура уже опять сидела у стола и пела старинную разбойничью песнь о том, как "едут с товарами в путь из Касимово муромским лесом купцы..."). Неужели может быть, что талант как птенец в яичной скорлупе: в конце концов он пробьет скорлупу, но... вдруг уже будет поздно?

Сколько ей лет? Кажется, папа сказал двадцать семь. А вдруг уже поздно? Нет, не может быть, талант еще живой, не засох, как растение без воды. Надо что-то предпринять.

Шура перестала петь. Она внимательно смотрела на меня.

- Откуда ты взялась? - спросила она.- При тебе так хорошо поется.

- Из Москвы. Я - Владя Гусева.

- Владя?! Сергея Ефимовича дочка? - Шура даже просияла от радости.- Ох, ты, наверное, голодная? Что ж сразу не сказалась?

- Я слушала...

- Ох, как неловко получилось!

- Что вы, большое спасибо за песни!

Шура недоверчиво взглянула на меня, махнула рукой и, накинув на голову платок, побежала в погреб.

Пока она растапливала печку, ставила самовар, накрывала на стол, я умылась, причесалась, распаковала книги и уложила их двумя высокими стопками на табурете.

Шура даже охнула, руками всплеснула, бросилась было рассматривать книги, но засмеялась и опять принялась хлопотать у стола.

От огня сразу стало тепло и уютно, а я порядком продрогла.

Только теперь я внимательно осмотрелась. Странный это был дом, как и его хозяйка: здесь соседствовали вещи, казалось бы, несовместимые.

Бревенчатая изба была просторна, но состояла из одной-единственной комнаты. Русская печь отделяла "зону" кухни, как сказала бы моя мама. Печь располагалась челом к выходной двери, но я отродясь не видела, чтоб печка стояла не параллельно стенам, а наискосок, будто кто-то сдвинул ее могучим плечом с места да так и оставил.

Чистая желтая скамья, на ней бочонок с водой из колодца и расписной деревянный ковш. Полка для посуды над кухонным столиком, а на полке подлинная русская керамика - глиняные кувшины, блюда, кружки. А некрасивое Шура прятала в старинный узорчатый шкафчик.

В комнате бабушкина отполированная временем прялка, а в углу телевизор "Славутич", приемник "Сакта". Для книг стеллаж, который Шура заказывала плотнику-односельчанину,- грубоватые полки из сосновых досок, доверху наполненные книгами. Пришвин, Чехов, Паустовский, Толстой, несколько томов Достоевского, Есенин, Твардовский. Много популярных научных книг, брошюры по агротехнике, полеводству, а все остальное - о театре, об актерах...

Вот куда звало ее призвание. Значит, я не ошиблась. Значит, это еще мало - иметь талант... Можно иметь талант и быть моряком или колхозницей... Значит, кроме таланта надо поверить в себя и приложить много, очень много труда - быть целенаправленным. Да, некоторые не могли найти себя сразу и бродили по обочинам дороги, а то и совсем теряли свой путь...

Но при чем тут я, у которой нет никаких талантов? Если я встретила и поняла Александру Скоморохову, значит, это недаром... значит, на мне лежит какая-то обязанность? Долг? Ответственность!..

Даниил тоже ошибся и потерял несколько лет жизни, но он такой сильный, мужественный, настойчивый - он всего добьется. А Шура... Что-то такое с ней случилось, что уничтожило веру в себя, и остались только эти приступы тоски о несбывшемся...

- Иди ужинать, Владя! - позвала меня раскрасневшаяся от огня печи Шура.

На столе дымились разогретые щи со сметаной, жареные бараньи ребрышки, огромные ломти пахучего ржаного хлеба, испеченного на поду, кислое молоко в глиняной бадейке.

Быстро утолив голод, мы уже не торопились, пили чай с медом и разговаривали.

- Будто родня приехала,- радостно произнесла Шура.

- Будто к родным приехала,- одновременно сказала я. Мы обе засмеялись.

- Как живет Сергей Ефимович? - нерешительно спросила Шура.- Значит, еще не забыл меня? Книги шлет по почте и с оказией, письма, а сам не едет: не хочет, знать, видеть меня. Ты, Владенька, не подумай, что я какая разлучница. И в уме у меня не было семью разбивать. Будь ты постарше, я бы тебе подробнее объяснила, как все сложилось у нас. Он ни в чем перед женой не замаран - не изменял ей. Просто пожалел меня в одиночестве моем. Да знаешь ли ты, какой у тебя отец, Владенька? Редкий человек... Душевный! Отзывчивый на людскую беду. Ведь сколько он мне хотел помочь. На завод звал, в общежитие хотел устроить, ведь я бы тогда в самодеятельности могла участвовать... а там глядишь... Все-таки Москва...

- Ну и что же, почему не поехали?

Шура облокотилась о стол, подперла кулачком щеку.

- Зачем мне московский завод... там людей хватит. В колхозе-то руки позарез нужны...

Она чего-то не договаривала.

- Шура, а вы никогда не пытались поступать учиться в какую-нибудь студию или театральную школу?

Шура жгуче покраснела. Зеленые глаза ее сузились.

- Пыталась, Владя... Обсмеяли меня, и все...

- Но почему, по-моему, у вас большой талант...

- Ты правда так думаешь?

- Я уверена в этом. Как могли... и чего тут смешного, не понимаю.

- Деревенщика, вот что смешного. Не могу рассказывать... Не неволь.

- Надо было терпеть, пусть смеются. А что вы читали? Оказывается, Шура приготовила ни мало ни много: монолог Марии Стюарт перед казнью. Произношение у нее было тогда местное. В Рождественском порой вместо "ч" произносят "ц". Много и других особенностей диалекта. Кто-то из комиссии захихикал, и это сразило Шуру: обсмеяли!

- Окончила-то я поначалу только восемь классов,- рассказывала она,-пошла работать в колхоз: братьев надо было в люди выводить. Десятилетку оканчивала уже в вечерней. А пыталась поступать в театральное училище имени Щепкина уже после развода с мужем и смерти ребенка, двадцати трех лет от роду.

- А сколько вам сейчас? Шура усмехнулась безнадежно.

- Мое время прошло, Владенька, мне двадцать семь лет...

- Я не верю, что прошло. И вы сейчас говорите очень правильно московский выговор.

- Работала над собой... не знаю только, зачем. Читала вслух классиков, слушала радио, телевизор. Пластинки у меня есть. Изучала русский язык. Только это все... Разве что для души.

- Почему же с вашим образованием вас не поставят... ну хоть завклубом?

- Так рук не хватает... Щибря ко мне хорошо относится, теперешний наш председатель. Ставит вот меня бригадиром полеводческой бригады. Отпуск мне дает в феврале. А с марта начну работать бригадиром.

- И куда вы поедете в отпуск?

- Куда ехать? Некуда ехать. По лесу гулять буду, начитаюсь вволю. Мне ведь еще никогда отпуск не давали: сроду работы невпроворот. А Иван Амбросимович все честь честью, как положено по советским законам. Хороший человек. И жена у него хорошая. Он агроном, она - врач. Всю жизнь по деревням мыкаются. А теперь вот он в Рождественском, она в райцентре больницей заведует. Все на свидания друг к другу ездят, как молодые. Так любят друг друга, смотреть на них радостно.

- Шура! У меня есть план....

- Какой?

- Как вам помочь стать артисткой... Растроганно и недоверчиво взглянула на меня Шура.

- Вся в отца. Такая же добрая. Он все хотел помочь... Мне уже нельзя помочь: мое время прошло.

- Шура! Если вы хоть чуточку любите моего отца и меня, не мешайте мне помочь вам. Хорошо? Обещаете?

- На завод работать не пойду.

- Я не зову вас на завод. Зачем он вам? По-моему, вы очень талантливы. Надо, чтоб вас прослушал какой-нибудь хороший режиссер.

- Он и слушать не станет. Колхозница с Оки. Под тридцать лет. Тоже мне - артистка.

- Я знаю, что делать. Только помните, вы обещали мне не мешать.

У Шуры задрожали губы. Она еле сдерживала слезы. Мне она, конечно, не верила. Не важно. Я верила за двоих. Быть этого не может, чтобы в нашей стране погиб ни за что ни про что большой талант. Я в нее верю!

Глава двенадцатая

ЧТО ДЕЛАТЬ С ТАЛАНТОМ?

Рано утром мы пошли к Щибре, чтоб застать его дома, и я переговорила с ним.

Шура стояла рядом потупив глаза, постукивая ногой в валенке, показывая всем своим видом, что в этой затее она ни при чем. Она испытывала явную неловкость. А Щибря - вот молодец! - понял меня с первых слов.

- Хотя бы три дня,- сказала я в заключение,- прошу отпустить Александру Прокофьевну только на три дня.

- Могу на все время вашего пребывания здесь - в счет ее отпуска.

Разрешил милый Щибря и записку заведующему клубом написал насчет магнитофона.

По дороге в клуб мы встретили наших ребят, и я сообщила им, чтоб на меня не рассчитывали: есть более важная работа.

Наш бригадир - механик Лавриненко вытаращил глаза.

- Какая это еще работа? Что за самодеятельность. Будешь выпускать стенгазету.

- И без меня выпустят. Повторяю, есть более важное дело. Я уже договорилась с председателем колхоза. Если хочешь, могу объяснить...

Я коротко объяснила.

- Как хочешь, Гусева, влетит тебе от Юрки Савельева. А мы будем помогать по ремонту тракторов.

- Вот молодцы! Пока, ребята!

Трепки мне от Савельева, конечно, не миновать, но это будет в Москве и не раньше как через неделю.

Завклубом, прочтя записку Щибри, выдала нам магнитофон без излишней проволочки.

Все дни моего пребывания в Рождественском мы с Шурой работали до полного изнеможения. Она пела перед магнитофоном свои любимые песни. Я подбирала монологи и диалоги, иногда в полтона подавала ей реплики. О, какая это была Аксинья в "Тихом Доне"! А какой комиссар в "Оптимистической трагедии"! Мы выбрали из этой трагедии самые потрясающие места.

Я ее фотографировала. У меня аппарат "Киев", подарок папы после окончания школы. Я снимала Шуру, пригорюнившуюся за столом, с ухватом у печи, смеющуюся на крыльце, во дворе возле бревенчатой избы, рядом с соседской коровой, на берегу, на улице, в поле среди сугробов снега, в лесу, на реке у- проруби, на кладбище, на дороге, уходящей за горизонт, с курами, с собакой.

Я не просто снимала Шуру, я заставляла ее играть...

Я не знаю, кто из нас больше вымотался - я или Шура. Она-то родилась артисткой, но я-то ведь отнюдь не режиссер и не оператор, а, чтоб победить, мне надлежало быть сейчас и тем и другим.

Неожиданно помог Василек. У преподавателя фиалки был киноаппарат, которым он настолько владел, что далее получил вторую премию на каком-то конкурсе кинолюбителей. И этот физик Валентин Сергеевич согласился снять Шуру в короткометражном фильме. Придумать сценарий он предоставил мне.

Я не спала всю ночь.

Шура исключительно вписывалась в окружающий пейзаж. Надо было и снимать ее на фоне этого пейзажа. Леса, луга, растения и животные - все самое, самое русское. Здесь можно было найти песчаные холмы и глубокие карстовые воронки, живописные озера, ручьи и речки в глухом лесу. Можно было встретить лося, белку, зайца, барсука и даже медведя, только они сейчас спали в своих теплых берлогах. Летом можно увидеть бобров. До самой Каширы тянутся дремучие смешанные леса и сосняки. Пусть это все "играет" на Шуру...

Я не придумала ничего лучшего, как сделать Шуру женой лесника, которого потом убивают браконьеры.

Физик очень увлекся съемкой. Правда, все получалось не так быстро, как мне хотелось. О том, чтобы увезти с собой готовый фильм, не было и речи. Пока нашли парня на роль мужа (здешний зоотехник), пока нашли лесничего (согласился играть математик), пока репетировали, пока начались съемки, мне уже пора было ехать (остальные шефы уехали два дня назад - в пятницу).

Договорились, что киноленту мне вышлют домой, как только она будет готова. Ничего не поделаешь. Во всяком случае, у меня была масса снимков и магнитофонные записи. Физик дал мне порядочный список всяких фото- и кинопринадлежностей, которые я обещала достать в Москве и срочно прислать.

Накануне отъезда Шура повела меня на берег, где она будет "сидеть у тела убитого лесника".

Было очень тепло для конца января - около нуля, но снег в лесу почему-то не таял. Вдоль реки вела укатанная дорога, поэтому мы не взяли лыжи. Нам стало так жарко, что мы даже перчатки сняли.

На Шуре была черная дубленка (испокон веков в Рождественском выделывают такие дубленки, а также катают валенки), красный шерстяной платок и старые валенки. Новые она дала надеть мне. Мы разговаривали по душам. Она не очень верила в мою затею найти режиссера, но все же вся эта сценическая возня подняла у нее дух. Шура вообще была одинока, но она еще страдала от творческого одиночества...

Потом как-то получилось, что я рассказала ей про Ермака, про Даниила и его мать (рассказала и о последнем письме Даниила), про семью Рябининых - ее родственников.

Шура знала всю историю с Зинкой и очень жалела ее. И вот тогда у нас произошел разговор, который мне впоследствии не раз вспоминался.

- А Ермак этот, видно, очень хороший человек, и он любит тебя,раздумчиво сказала Шура.

- Совсем нет, что ты, Шура!

- Пусть он еще сам не понял этого, но его уже потянуло к тебе. Иначе бы он и на дачу к Рябининым не поехал.

- Так ведь я тебе объяснила...

- Он мог милиционера прислать охранять вас, а он воспользовался первым предлогом, чтоб еще раз увидеть тебя.

- Ничего ты не поняла, Шура.

- Я все поняла. Еще вспомнишь мои слова. Я только боюсь, что ты из тех людей, у которых жалость всегда будет сильнее любви...

- Не понимаю...

- Вот тебе за меня выговор в комсомоле влепят да еще командировочные из зарплаты вычтут, ты ж никакой культработы не организовала, только со мной возилась... Потому что тебе меня жалко стало.

- При чем тут жалко - судьба артиста решается.

- Ты ведь сейчас всем готова пожертвовать, лишь бы я стала артисткой. Вот ты какая, Владя... Если я... и вправду стану, то при всем честном народе в ноги тебе поклонюсь. Ведь теперь, если бы ты даже отступилась... Я-то уже не отступлюсь. Я было потухла, а ты зажгла меня, как лампу.

Подошли к берегу и остановились. Синеватый лед Оки сверкал на солнце. С верхушек прибрежных дюн ветер сдул снег, обнажив желтый сырой песок.

Здесь была родина и моих предков - лощины и косогоры, ельники и березняки да вечнозеленые боры. Крохотные синички-московки старательно объедали шишки, вытаскивая семена из-под чешуек. Когда мы подошли, вспорхнула шумная стайка.

- Здесь есть родничок, который никогда не замерзает,- сказала Шура.

- Почему?

- Не знаю. Не замерзает даже в самые лютые зимы. Вот иди сюда, за мной.

В густо заросшем осинником и кленом овраге Шура показала мне родничок. Он был так засыпан прошлогодними палыми листьями и снегом, что его не было видно. И только по тому, как шевелились сухие листья, будто под ними живой зверек, можно было догадаться, что здесь рождается ручеек. Маленький, забитый, он тоже впадал в Оку.

Мы постояли, подивились чудесному родничку. Снег насыпался нам в валенки и за воротник.

- Вот надо быть таким, как этот родничок,- сказала я,- не замерзать ни при каких обстоятельствах. Пошли репетировать.

Мы выбрались из оврага, высыпали снег из валенок и медленно пошли обратно.

- Я постоянно повторяю, что в десятилетке учила,- сказала Шура.- Боюсь забыть. Все кажется, что мне это еще пригодится. На прополке работаю или сено копню, а сама повторяю. Например, алгебра: одно уравнение с двумя неизвестными имеет бесчисленное множество решений. Или: если уравнение имеет дробные члены, знаменатели которых содержат неизвестное, то корни этого уравнения должны быть подвергнуты испытанию. Постоянно что-нибудь в голову лезет такое... Странно. Позавчера весь день занимала одна цитата... Просто из газетного очерка. Соловейчика. Прочесть?

- Прочти.

- Я ее записала. Вот она: "У человека две жизни: та, которой он действительно живет, и та, которой он мог бы жить. Нереализованная, непрожитая жизнь эта каким-то образом отражается на жизни действительной.

И чтобы до конца понять человека, надо представить себе, как он мог бы жить, попади он в совершенно другие обстоятельства. Я думаю, что это относится к каждому..."

Затем Шура читала мне стихи Багрицкого. Не дочитала, забыла, как дальше, и расстроилась.

- Там есть такая хорошая строка, Владя... "Веселый странник, плакать не умевший..." Забыла... Надо же!.. А зачем мне это? Что толку? Лишь будоражит попусту душу. Начитаюсь стихов, а потом тоска нападает.

Шура махнула рукой.

- А на празднике жизни меня обошли,- добавила она и замолчала надолго.

Я вдруг вспомнила, как подумала дома, что папе, пожалуй, будет лучше с простой женщиной, колхозницей, если они с мамой так и не смогут найти общего языка. Так не понимать родного отца. Не простоты, а сложности человеческой искал он, устав от примитивности чувств и мыслей, потому что в маме все было до ужаса прямолинейно и примитивно.

Мы проговорили с Шурой весь этот последний мой вечер в Рождественском.

Она рассказала о своей прабабке. История Авдотьи Финогеевой тоже заставила меня о многом задуматься.

Авдотья Ивановна была замечательной русской женщиной, самородком. Будучи совсем неграмотной, она сама сочиняла и знала на память сотни песен и сказок. Послушать ее приходили из далеких деревень...

Утром Шура взяла у Щибри лошадь и отвезла меня на станцию.

- Жду фильма, тогда пойду по театрам,- сказала я, прощаясь.

На самом деле я решила не ждать фильма, а немедленно начать поиски режиссера, способного понять и признать талант Александры Скомороховой.

Когда поезд тронулся, Шура заплакала и побежала за вагоном. Я сама чуть не разревелась, но еще раз сфотографировала ее - последний кадр, пленка кончилась.

Поезд набирал скорость, закружились березняки и боры...

Глава тринадцатая

ОДНИ НЕПРИЯТНОСТИ

Неприятности начались сразу, едва я вернулась домой. Родители опять что-то выясняли. На этот раз мама заставила меня присутствовать при этом, сказав, что я достаточно взрослая.

Человек прямо с поезда, даже ванны не принял еще, чайку не попил. Даже не спросили, сыта ли я...

Пожалуйста!

Они сидели в столовой, в разных концах. Я села на тахте возле полки с фантастикой. С мрачным лицом и самыми мрачными предчувствиями я приготовилась слушать. Атаку начала мама, самым ледяным голосом, на который только способна.

- Владлена, ты уже взрослая, хочешь быть психологом, поэтому я прошу тебя...

Она не досказала, чего именно она у меня просит, и посмотрела на отца. (Не верю я, что мама его любит, что-то не похоже.)

- Не знаю, по чьей вине, но семьи мы так и не смогли создать... продолжала мама, чуть хмурясь и покачивая ногой в лаковой туфле.

Я подумала, что поздно мама это поняла, если Валерке уже двадцать четыре года, а мне скоро девятнадцать. Эх, им бы с папой серебряную свадьбу справить: два месяца не дотерпеть.

- ...Поэтому нам лучше разойтись,- закончила мама. Отец задумчиво смотрел на нее и молчал. Сегодня он показался мне особенно молодым и красивым, несмотря на то что был расстроен.

- Как ты это решила осуществить практически? - наконец спросил отец, пристально, как незнакомого человека, разглядывая маму.

Она чуть смутилась, даже порозовела, хотя вообще-то казалась слишком бледной и похудевшей, особенно за эту неделю, что я отсутствовала. Видно, ей тоже нелегко далось это решение.

- Я выхожу замуж,- объяснила она заносчиво, почему-то обращаясь ко мне.- Аркадий работает в министерстве. У него две комнаты в проезде МХАТа... Самый центр. Я перееду к нему. Но...

Мама запнулась. Она по-прежнему смотрела не на отца, а на меня.

- Дело в том... ни он... ни я... мы не можем... У нас у обоих такая работа... Может повредить... Мы давно это обсуждаем...

Мама окончательно запуталась и умолкла. Я ничего не понимала, кроме того, что вот оно - пришло. Все-таки разводятся! Но отец понял ее. Это мама не понимала его никогда.

- Ты хочешь, чтобы я взял вину на себя? - спросил отец и потер подбородок.

Мама молчала.

- Чтоб инициатива исходила от меня, вроде это я бросаю семью, так? уточнил отец.

- Тебе это никак не повредит, Сергей. Ты, в конце концов, как был наладчиком, так и останешься... Тебя же не снимут с работы. Конечно, может быть, выговор... Но на работе не отразится. А я могу... Аркадий может... Мы не знаем, что делать. Ты всегда шел мне навстречу. Я никогда не забуду, что ты уговорил меня учиться. И всячески помогал во время учебы. Возможно, если бы не ты, я осталась электросварщицей. Я всегда благодарна...

Теперь и я поняла и от удивления громко свистнула. И сразу съежилась, ожидая, что мама сделает мне замечание. Но или ей было не до этого, или она уже отказывалась от своих материнских прав, но замечания не последовало.

- Не свисти, Владя,- сказал отец.

Значит, ее обязанности по воспитанию переходили к нему.

- Конечно, ты должен подумать, я понимаю. Но я прошу тебя помочь нам. Ведь все равно это у нас не семья.

- Какая уж там семья,- с горечью проговорил отец.

- Когда ты дашь мне ответ? - тихо, с необычайной простотою, спросила мама.

- Ответ... Если тебе нужно, завтра подам на развод. Твоя правда, моя "карьера" не пострадает. Как был слесарем, так и останусь.

- Наладчиком,- поправила я. Голос мой дрогнул. Я не выдержала и разревелась.

Ни мать, ни отец меня не успокаивали.

Я ушла на кухню, села там, не включая света, у окна и плакала, плакала,будто кто умер.

Когда я наплакалась и, ополоснув лицо холодной водой из крана, вышла опять в столовую, мои родители, к великому моему изумлению, мирно беседовали.

Теперь им не из-за чего было ссориться: больше они не предъявляли друг другу никаких претензий.

Была семья, пусть не дружная, но семья - воспитали двух детей,- теперь семья распалась...

Если я выйду замуж, ни за что не буду разводиться. Никогда! Разве что муж уйдет от меня. Но не по моей вине.

Отец сдержал обещание и подал в суд. Как только он это сделал, мама собрала свои платья, книги и ушла к Аркадию. Мебель она пока оставила, потому что там негде было ставить. "Возможно, я ее потом продам",- сказала мама.

- Надо сесть перед дорогой,- сказал отец, когда мама уходила.

Мы сели на стулья возле пустого стола.

За мамой должен был приехать этот Аркадий... Я о нем знала мало. Знала, что он моложе мамы на шесть лет, брюнет, ходит зимой с раскрытой головой, что он "морж", а на работе у него отдельный кабинет и окно всю зиму открыто настежь. Наверно, люди, которые приходят к нему по делу - есть ведь и пожилые,- простужаются. Он холостяк и с мамой дружит давно.

По-моему, он просто эгоист. Не понимаю, как мама могла променять своего мужа на какого-то Моржа.

А вообще, это так все сложно! Я всегда возмущалась мамиными поступками. Я не одобряла ее ни как человека, ни как жену, но тем не менее я ее любила и люблю, хоть она уходит от нас к какому-то типу. Может, это чувство дочерней любви восходит к тем древним временам, когда она вскармливала меня грудью? Не знаю. Но мне было так тяжело.

Раздался звонок, я бросилась отпирать - это был шофер. Морж ждал маму внизу, в машине. Шофер взял чемоданы и понес вниз. Мама поцеловала отца, потом меня (словно на. курорт уезжала) и стала нервно надевать пальто и шляпу. Я тоже накинула на плечи пальтишко и, несмотря на мамины протесты, вышла проводить ее на улицу.

Морж сидел в глубине автомобиля, мама села рядом с ним, я - в каком-то оцепенении - продолжала держать дверцу, не давая ее закрыть, и смотрела на Аркадия испепеляющим взглядом. Он потупился. Вид у него был далеко не счастливый... У него было такое выражение лица, словно сегодня он пережил большие неприятности.

Мама торопливо поцеловала меня и решительно хлопнула дверцей. Машина рванулась и скоро исчезла в потоке других машин. Мама забыла дать свой новый адрес... Впрочем, у меня был ее телефон.

Я стала медленно подниматься по лестнице.

Отец по-прежнему сидел на том самом месте, где я его оставила, уставясь в одну точку.

Меня охватило отчаяние: такая пустота вокруг, словно вынесли покойника.

Это ведь неважно, что я взрослая, самостоятельная. Мне нужна была мать, как и в детстве, и я ее потеряла, теперь уже окончательно.

Я крепилась изо всех сил, чтобы не расстроить отца, ведь ему и так было не по себе.

- Сейчас будем пить чай,- сказала я бодро, крепясь изо всех сил.

Папа не шевельнулся.

Только я поставила чайник, как зазвонил телефон в маминой комнате. Я бросилась туда, прикрыв за собой дверь. Ох, если бы Ермак!

Это был Ермак. Единственное утешение, которого жаждала сейчас моя душа. Он спросил, как я съездила.

- После расскажу, рассказать есть что,- сказала я надтреснутым голосом.

- Что-нибудь случилось? - встревожился Ермак.

Я тихонечко сказала в телефон, что только что ушла навсегда мама... В соседней комнате отец... Ермак пробормотал что-то неразборчивое.

- Владя, мне прийти к вам или лучше не надо? - сказал он внятно.- Я подразумеваю, не для тебя лучше, а для Сергея Ефимовича.

- Я понимаю. Спасибо. Лучше, наверное, не надо. Сегодня... Может, придете завтра... если будет время?

- Я позвоню,- сказал Ермак.- Владя, вы... будьте с отцом. Простите! Вы и сами знаете.

Только я положила трубку, как зазвонили в передней. Это был Валерий, мой брат.

- Мама уже уехала,- сказала я.

- Знаю. Как папа?

- Ничего.

Валерий поспешно разделся. Он у нас высокий, широкоплечий, женщины находят его очень интересным. Ходит он вразвалку. Карие, чуть выпуклые глаза смотрят равнодушно и нахально. Сколько он ни бреется, щеки всегда отливают синевой, вроде ему пора бриться. Он жгучий брюнет (в кого бы?), длинные черные ресницы, густые черные волосы. От него пахнуло табаком и каким-то дорогим мужским одеколоном, без сомнения новинкой! Он любит новинки.

У нас с ним, в общем-то, неплохие отношения. Он не забывает подарить мне какую-либо новинку на день рождения, Восьмого марта и в прочие праздники, он даже любит меня, но считает, что я "малость не удалась": не красива, не умна, не практична, к тому же люблю "дразнить гусей", что во все эпохи безусловно не приносило пользы. Мое будущее его несколько беспокоит: боится, как бы я не осталась "просто работницей". Я тоже делаю ему подарки, оказываю услуги, если он попросит (просит он довольно часто). Я считаю его красивым (хотя не в моем вкусе), практичным и себе на уме.

Валерка всегда был маминым любимчиком. Отца он любил как-то исподтишка... То ли потому, что мама ревновала, а может, стеснялся обнаруживать любовь к человеку, столь не преуспевшему в жизни.

Валерий честолюбив, но, увы, слишком ленив, что мешает его честолюбию. Единственно, на что он мастер, это подать себя. Он умеет производить впечатление, и потому его считают инженером дельным, способным, современным.

Валерий прекрасно знает, что он не умен в высшем смысле этого слова, и, попадая в компанию людей интеллектуального склада, умело это скрывает, но чаще всего он и не скрывает этого, считая, что умников не очень-то жалуют.

Язык у него подвешен неплохо, и, когда он берет слово на собраниях, начальство всегда довольно: он никогда не скажет ничего лишнего, а только то, что надо, что положено говорить. Последний год, о чем бы он ни говорил, он все сводит к экономике производства и кибернетике - это производит впечатление, хотя каждый мог бы и сам прочесть это в газетах.

Когда я беру на собрании слово, меня почему-то так и подмывает говорить то, что не надо. Отец, по-моему, такой потребности не испытывает (о маме и говорить нечего), так что я даже не знаю, в кого я такая уродилась, должно быть, в какого-нибудь мятежного пращура.

Валерий чмокнул отца в щеку и сел рядом.

- Закурим, старик? - предложил он, протягивая папе табачную новинку.

Они закурили. Я подала на стол чай, испытывая невольную благодарность к Валерию.

Он просидел у нас допоздна. Говорить не хотелось. Мы включили телевизор. Передавали концерт из Останкино. Мы сидели втроем и слушали. Даже думать не хотелось.

Не знаю, каким образом (мы никому не рассказывали), но на заводе стало известно, что папа "бросает семью", подал на развод.

Папу назначили бригадиром вновь организованной бригады слесарей. В нее вошли братья Рыжовы, Шурка Герасимов, Олежка Куликов и несколько незнакомых мне парней, вернувшихся из армии.

Это был приказ самого Рябинина - собрать всех "трудных" либо "сомнительных" в одну бригаду, чтоб они не мешали производственному процессу, легче-де наблюдать за ними,. когда они вместе.

Однако двое лучших наладчиков из бывшей папиной бригады, Володя Петров и Андрей Шувалов, категорически отказались оставить своего бригадира с такими работничками и тоже вошли в новую бригаду. Оба они были дружинниками, увлекались боксом и, как я сразу поняла, не собирались спускать ни одного случая неуважения к их любимому бригадиру.

А потом в новую бригаду были направлены Алик Терехов и я, Владлена Гусева (по нашей настоятельной просьбе).

Алла Кузьминична выразила сожаление, что я ухожу из ее бригады, но не задерживала. Когда я зашла к ним домой навестить Наташу, Алла Кузьминична рассказала, что на заводе решительно никто не думает, что отец бросил семью, что все (в том числе и начальство) прекрасно понимают, кто от кого ушел.

Бригаде неумелой, неопытной, собранной с бору по сосенке, поручили сборку и доводку "сборочного центра" Терехова. Это было издевательство и над конструктором и над его идеей, и повинен в этом был главный инженер Рябинин.

Отец иногда оставался после работы, чтоб помочь изобретателю. Это стало известно Рябинину, он ополчился и против моего отца. Но... трудно придраться к хорошему рабочему, который не пьет, не. прогуливает, да еще наладчик, чья профессия дефицитна, рабочему, который очень нужен заводу.

В этой нужности заводу и была папина независимость и свобода.

И вот мы собрались в отведенном нам помещении: тот же цех, тот же этаж, где работал отец со своей прежней бригадой. "Аквариум" был этажом выше. Десять парней и одна девушка (родная дочка) - его новая бригада. Мы пришли минута в минуту к началу смены и теперь смотрели на своего бригадира, ожидая заданий и указаний. Только Володя Петров и Андрей Шувалов пришли раньше... Отец, оглядевшись, подошел к ним. Он был растроган.

- Это вы, ребята, постарались?

У папы даже горло перехватило, так он разволновался.

- Всей бригадой,- усмехнулся Шувалов.

Он высок, крепок, подтянут - пришел на завод прямо с флота и попал к папе в ученики. Теперь он был опытным наладчиком. Но что-то в нем осталось от моряка: походка, манера держаться, привычка к мужскому коллективу..

Бывшая папина бригада действительно постаралась. Они пришли за час до смены и все прибрали к нашему приходу. Установили выделенные нам станки, шкаф со слесарным инструментом, принесли из дома горшки с цветами и расставили их на подоконниках. На шкафу желтел букет пушистых мимоз.

В переднем углу стоял остов новой машины... Рядом на столике отец положил чертежи.

- Володя, Андрей, Шура Герасимов, Алик и Владя, будете собирать машину. Я, конечно, буду вам помогать. А вы, ребята, пока займитесь ремонтом оборудования. Сейчас нам его подбросят. Посмотрите, какие станки нам выделили. Залюбуешься! Новенькие верстаки, тиски. Токарный станок. Правда, красивый?

Отец с доброй улыбкой смотрел на ребят. Станок был действительно хорош. Новехонький. Такой яркий, чистый - залюбуешься.

- Кнопочное управление,- заметил отец с удовлетворением.- Кто из вас по токарному делу мастер?

Оказалось, кроме Шурки, близнецов, одного демобилизованного,- никто. Но со слесарным делом были знакомы все {кто закончил профессионально-техническое училище, кто в колонии освоил). Даже я, представьте, была знакома с основами слесарного дела еще с детства. Папа при каждом удобном случае учил Валерку и меня. С инструментом я управляюсь не хуже мальчишек. В школе по труду у меня всегда была пятерка.

К раскрытым дверям лихо подкатила Зинка на своем электрокаре.

- Принимайте работенку,- со смехом крикнула она, соскакивая с тележки. Вошла в комнату, не глядя на Шуру, словно его не было здесь. Подошла ко мне.

- К слесарям перебралась? Я и то удивлялась, как ты столько выдержала!

Когда я сказала папе, что хочу работать слесарем, папа очень удивился.

- Я думал, ты довольна своей работой... Алла Кузьминична хвалила тебя.

- Просто я делала над собой усилие... А чего оно мне стоило!

Папа был огорчен.

- Зачем же... Давно надо было сказать. Всегда можно подобрать работу по сердцу. Надо было сразу взять тебя в свою бригаду ученицей. Владька, а может, ты... того... Не хочешь оставлять меня в тяжелый час, как Володька с Андрюшкой?

Я заверила, что это совсем не так. Пусть спросит Алика, он подтвердит: я давно хотела перейти на слесарную работу. Кстати, папа не принял бы жалости и "жертвы" со стороны членов своей бывшей бригады, но ему были позарез нужны опытные наладчики, умеющие читать чертеж, для сборки машины Терехова.

И вот мы приступили к сборке. Надо было собрать эту машину впервые, по чертежам. Папа разъяснил ребятам, такая удивительная это будет конструкция. За ней будущее. Богатая техническая идея. И только благодаря чистой случайности нам выпала честь собирать и налаживать эту па-шину.