Утро. Ветер. Дороги.

Когда папа вышел (его вызвали к начальнику цеха), Алик разъяснил суть этой "случайности". Впрочем, ребята уже знали. Слухом земля полнится. Идея Терехова всех захватила, даже близнецов, которых, кроме озорства, вообще ничего не интересовало.

К нам часто забегала мастер Мария Даниловна (мать Даниила) и помогала разбираться в чертежах.

Даниил совсем не похож на мать. Он на отца-моряка похож. Все-таки у Марии Даниловны какая-то своеобразная внешность: тонкое бледное лицо, умные зеленые глаза, розовые полные губы, светлые, очень светлые, пушистые волосы. Не какие-нибудь крашеные, а естественные. Она всегда останавливает меня при встрече и спрашивает: что пишет мне Даня? Сначала я ей пересказывала содержание, а потом стала давать читать письма сына. Последнее письмо я дала ей тоже. прочесть, забыв о приписке.

- Вы собираетесь пожениться? - удивилась она. Я ее разуверила.

- Но он пишет...

- Это он просто так, с тоски. Дан ведь не любит меня. Мария Даниловна взглянула вопросительно.

- И я тоже. Я люблю Дана как человека, как незаурядную личность. Но влюблена я в другого.

Добина была способным механиком и часто помогала нашей бригаде.

Сам Терехов мог заходить только после работы. Рябинин надежно отстранил его от участия в сборке его машины. Отец обычно задерживался после смены, поджидая Юрия. Мы с Аликом тоже сидели и ждали.

Алик пришел на завод, не имея понятия о слесарном деле, за полгода освоил его лучше, чем иные за два-три года. Уж очень хотелось ему помочь скорее собрать машину брата!

Заходил к нам и Валерий, всегда с небрежно-рассеянным видом, осмотревшись, нет ли поблизости Рябинина. Если Рябинин куда-нибудь уезжал, Валерка сбрасывал пиджак и начинал нам помогать. Оказывается, мой брат довольно толковый инженер!

Но кто помогал нам постоянно изо дня в день, так это наладчики из бывшей папиной бригады. И сам бригадир Толя Иванов, сменивший отца, очень серьезный парень, всегда чем-то озабоченный, и остальные члены бригады. По-моему, они просто дежурили у нас по очереди, потому что всегда кто-нибудь из них торчал у нас и помогал где "тонко", чтоб не порвалось.

Первое время нашу бригаду лихорадило. С легкой руки Рябинина отдел кадров всех слесарей с "трудными биографиями" продолжал засылать к нам. А так как через неделю-другую они убеждались, что работать у Гусева отнюдь не легче, а труднее, чем в других бригадах, то они просто-напросто увольнялись с завода. А ведь на них затрачивалось время, драгоценное время!

И опять помогли нам бывшие папины ребята.

Во-первых, они поговорили "по душам" с начальником отдела кадров, во-вторых, Андрей Шувалов и Володя Петров индивидуально растолковывали каждому новичку ситуацию и предупреждали: "Либо уходи заранее, либо работай всерьез, а "шалберничать" тебе здесь не дадут. Дисциплина у нас армейская".

Эти слова быстро доходили и до малолеток, и до демобилизованных. Те, кто жаждал после армии отдохнуть на "гражданке", скоро убеждались, что в этой "чокнутой" бригаде не отдохнешь, и уходили. На тех, кто оставался, уже можно было положиться.

К моему великому удивлению, не отсеялись и близнецы. Не ушли. Работали. Один - копия другого, два совершенно одинаковых мальчишки в клетчатых рубашках и комбинезонах. Только они начинали шепотом совещаться, как лучше сделать, а отец хотел им помочь - тут как тут кто-нибудь из бывшей бригады:

- Работайте, Сергей Ефимович, над машиной, а я им покажу, как это лучше сделать.

И показывали. И учили. А ведь у них была своя бригада и свои задания.

Да, любили они моего отца.

Иногда он, испытывая неловкость, гнал их:

- Идите к себе, ребята, у вас ведь своей работы хватит.

- Скоро уйдем... когда получите звание бригады коммунистического труда. Гусеву меньше не подобает.

Помогали и в сборке. Это они делали уже из уважения к Юрию Терехову, из любопытства тоже: что за машина получается? Они все допытывались у отца, каков принцип действия "сборочного центра"? Отец охотно объяснял, как понимал сам,- это было нелегко, так как "сборочный центр" Терехова не вписывался ни в одну общепринятую схему. Очень сложная и совершенная система управления. Автоматизирована даже смена инструмента.

"Сборочный центр" будет выполнять по заданной программе целый комплекс операций параллельно. А работать на нем сможет только программист-оператор, на которого надо еще будет учиться.

Но самое главное сейчас, в век научно-технической революции, когда подчас не успевают приобрести станок, как он уже устарел, "сборочный центр" был наиболее эффективен. Поскольку это быстропереналаживаемая машина самого широкого диапазона действия.

А в будущем из таких "сборочных центров" будут организованы целые автоматические цеха, за которыми станет "присматривать" тоже всего один человек: программист-оператор.

Шурка Герасимов уже мечтает выучиться на программиста.

Я, кажется, тоже.

А пока меня использовали "по специальности", которую я освоила в "аквариуме",- на сборке мельчайших, почти невидимых деталей для Центра. Месяца два на них сидела. Затем отец научил меня разбираться в схеме и усадил в том же уголке у окна перед специальным стендом за электромонтаж. Не думайте, что это легко. Я напряженно рассматривала лежащую передо мной схему... Десятки проводов то соединяются в кабель, то расходятся во все стороны. Конец каждого провода будет потом присоединен к определенной детали Машины.

Теперь я с радостью шла на завод, и работа была мне в радость. Плетешь себе из десятков проводов кабель, поглядывая на схему, отец и ребята погружены в сборку, Шурка Герасимов склонился над токарным станком - там запах теплого металла, технического масла, блестит стальная стружка, вылетая из-под резца. Гудит мотор, Олежка Кулик, близнецы Рыжовы, демобилизованные слесари деловито копаются в механизмах, доставленных на электрокаре Зинкой.

И до чего интересно!!!

Так бригада, созданная "с бору по сосенке", стала понемногу превращаться в то, что называют высоким словом Коллектив.

Глава четырнадцатая

МОИ ЛИЧНЫЕ ДЕЛА

Не думайте, что мне прошло даром то, что я в Рождественском занималась "личными делами", вместо того чтобы выпускать в клубе стенгазету и тому подобное.

Сколько я ни доказывала на заседании комитета Юре Савельеву и другим, что моя работа со Скомороховой была куда важнее, мне не поверили и чуть не закатили выговор. Однако обошлось.

Теперь надо было добиваться для Александры Скомороховой признания, и я этим занялась.

Каждый день сразу после смены я мчалась сломя голову через проходную, повисала на подножке переполненного (часы пик) троллейбуса и добиралась до центра Москвы.

Сначала я выбирала свои любимые театры и любимых режиссеров. Затем начала ходить во все подряд - где повезет.

И любимые, и обыкновенные режиссеры (вы думаете, до каждого из них было легко добраться?), как правило, нетерпеливо выслушивали меня, неохотно рассматривали фотографии Шуры, категорически (ссылаясь на занятость) отказывались слушать магнитофонные записи и произносили что-нибудь вроде:

- Да. Значит, колхозница? Гений? Гм. Ну, не будем так увлекаться. Места вакантного нет, даже если она действительно... гм. Если так способна, почему не учится в театральном... Я вас понял. Извините. Я занят.

Большинство выслушивало меня снисходительно, особенно любимые режиссеры, узнав, что их я тоже считаю гениальными. Но никто даже вникнуть не хотел в Шурину историю. Так прошел месяц, второй, начинался третий... Мне прислали фильм, который отснял физик, но кто же будет смотреть этот фильм, если магнитофонные ленты и те не хотят прослушать. Я писала Шуре обнадеживающие письма, но сама уже видела, что дело наше нелегкое.

Однако я продолжала ходить в театры со служебного хода.

За все это время я не видела мамы. Дня через два после ее ухода я позвонила ей в министерство и спросила, где я могу ее увидеть. Мама сказала, что пока ей некогда, у нее неприятности на работе и что она сама позвонит, когда немного освободится.

С месяц я терпеливо ждала, когда мама обо мне вспомнит, не дождавшись, снова ей позвонила.

Секретарь сообщила мне, что мама заболела и лежит в больнице на обследовании... Дала адрес и номер палаты. Я сказала папе и сразу после работы помчалась в больницу. По пути кое-что купила для передачи. Я даже не знала, чем она заболела и что ей можно есть...

Больница находилась у черта на куличках, пока я добралась, уже стемнело. В вестибюле я нос к носу столкнулась с Моржом, и, хотя мне было в высшей степени противно с ним разговаривать, я все же бросилась к нему и спросила, что с мамой.

Морж показался мне каким-то перепуганным, ошарашенным. До него не сразу даже дошло, что я в некотором роде его падчерица, черт бы его побрал!

Он был в моднейшем демисезонном пальто и, конечно, с раскрытой головой.

- Что с мамой? - снова спросила я резко.

Морж поежился, слоено у него по спине пробежал озноб. Карие глаза его округлились. Мы мешали проходящим, и я отвела его в сторону.

- Врач сказала, что у нее... лейкоз.

- Это... опасно?

- Белокровие, понимаешь? Болезнь сильно запущена. Ей бы давно следовало обратиться к врачу, но разве она когда думала о себе - только о работе! Она обречена. Какой ужас! Врач сказала, что Зинаида Кондратьевна... Медленное умирание... Надо же... Эх!

Он в отчаянии зажмурил глаза и завертел головой.

- К ней можно?

- Да, да! Надо взять халат.

Я ушла не попрощавшись. Потом медленно поднималась по лестнице, и ноги были как ватные.

Неужели мама обречена? Перед дверью в палату я приостановилась и потерла щеки. Не надо показывать, что я испугана и расстроена. Может, мама не знает, какая у нее болезнь? Морж мог мне и не сказать. У него был не то что убитый вид, просто он, кажется, считал, что здорово влип. А может, он боялся заразиться.

Мама не удивилась, увидев меня. Мы расцеловались, и я передала ей то, что купила для нее: фрукты, шоколад, печенье.

- Напрасно тратилась,- заметила она,- у меня все есть. Аркадий приносит все, что надо. Но раз уж принесла, положи в тумбочку.

Я положила продукты и присела на табурет, стоящий возле ее кровати. Наверно, табурет подали для Моржа.

Мама была бледна, но я вообще не помню ее румяной. Я ожидала увидеть ее - ну, более слабой, что ли. Но мама как будто чувствовала себя неплохо.

Я обрадовалась, что мама не так сильно страдает.

В палате кроме нее лежали еще три некрасивые пожилые женщины, но, видимо, добродушные и веселые.

Мама и в больнице ухитрилась уложить волосы и была, как всегда, подтянута, строга и не то что недоброжелательна ко всем, а просто она и здесь не одобряла кого-то. Женщины с интересом уставились на меня. Они тоже не казались тяжелобольными, и я немного успокоилась, решив, что Морж преждевременно впал в панику.

Мама спросила, как отец, как Валерий.

Я попеняла ей, почему она не известила о своей болезни.

- Как раз собиралась позвонить,- апатично сказала она. Потом стала ругать больницу и ее порядки. Какой-то женский монастырь: все врачи до единого женщины и главврач - женщина. Порядка никакого.

Я не стала рассказывать ей о папиных неприятностях на заводе, чтоб не волновать ее. Да мама и не спрашивала. Ока говорила сама - больше о больничных делах.

Когда я уходила, мама вышла проводить меня до лестницы, па ней был свой, очень эффектный, новый халатик. И свои домашние туфли.

У лестницы она пожаловалась на соседок по палате: дуры ужасные, какие-то вывихнутые мозги.

Мама смущенно попросила меня приходить пореже.

- Почему? - удивилась я.

- Видишь ли... врач даже Аркадию не советует часто меня навещать... чтоб не утомлять.

Мама боялась, что мое посещение зачтут и лишний раз не пустят к ней Моржа.

- В следующий раз пусть Валерий придет,- крикнула она мне вслед, перегнувшись через перила лестницы.

Возвращалась я домой грустная, но успокоенная. Почему-то я решила, что ничего опасного нет.

Дома у нас сидел Ермак. Только что закончили партию в шахматы. Выиграл отец.

Да, Ермак стал часто приходить к нам. Это была единственная радость во всех моих неприятностях в последнее время. Но конечно, не из-за меня он приходил, а из-за папы, они подружились, несмотря на разницу в возрасте.

Они сидели, склонившись за шахматами, а я усаживалась с ногами на тахту и смотрела на Ермака. Со мной он никогда не играл в шахматы... Еще бы, я играла из рук вон плохо, и ему просто не интересно было тратить на меня время. Я и в карты не умею играть, кроме как в дурачка. А вот с папой он любил сыграть партию-другую. Иногда они поднимали головы от своих шахмат, и оба улыбались мне, а потом опять забывали о моем присутствии.

Когда мне становилось невмоготу, я шла на кухню, приготавливала чай и накрывала на стол. Мы пили втроем чай с рогаликами или слойками, и Ермак рассказывал какой-нибудь эпизод из своей работы в угрозыске.

Его крайне беспокоила Зинка Рябинина. Она начисто порвала с прежней своей компанией, взявшейся наконец за ум. Ее частенько видели в обществе Зомби. И это было плохо.

Зомби ведь не хулиган, не трудный. Он уже настоящий преступник. И не брали его лишь потому, что надо было выявить кого-то покрупнее, того, кто руководил такими, как Зомби. Ермак не раз говорил с Зинкой, но все было бесполезно. Она спускалась по своей дороге, не желая задумываться над тем, куда она приведет ее.

Только один человек мог спасти Зинку - это отец, ее отец, но Рябинин ожесточился. По-моему, он просто возненавидел дочь за ее нелепый и злобный бунт.

Шурка Герасимов хотел далее жениться на Зинке, с тем чтобы она бросила свои хулиганские замашки и жила как все люди. Видно, и он в какой-то мере чувствовал себя виноватым перед ней или ответственным за нее... Но Зинка отказалась наотрез. Она была невозможная... Но я опять отвлеклась.

Я присела к столу и сказала, что у мамы белокровие...

У папы вытянулось лицо. Все-таки они прожили вместе четверть века. Я, как умела, успокоила его. Сказала, что мама чувствует себя не так плохо. Ее лечат. Все пройдет. Я и сама так думала, просто была уверена, что все у нее пройдет. Наверно, потому, что мама была такая, как всегда, и не выглядела больной.

Потом мы пили чай. Зашла Мария Даниловна и тоже выпила чашечку. Поохала насчет болезни мамы. Сказала, что получила письмо от Дани. Пишет, что в апреле "Ветлуга" вернется на родину, и он уволится. Мария Даниловна так радовалась возвращению сына, что даже помолодела. Впрочем, она всегда выглядела молодо. Свежее выглаженное платье, волосы модно подстрижены.

Скоро они с папой заговорили о заводских делах. А Ермак посмотрел на меня и, когда я встала из-за стола, подошел.

- Вы устали, Владя,- сказал он.- Вам полезно прогуляться перед сном полчасика. Я вас провожу потом. Пошли?

Я действительно устала, и ведь меня звал Ермак. Я оделась, мы вышли на улицу. Погода была хорошая. Потеплело.

Ермак взял меня за руку, и мы медленно пошли куда глаза глядят. Обычно мы шагали просто рядом. Рука у него была крепкая и горячая - сквозь две перчатки, его и мою, чувствовалось тепло его руки. От него чуть пахло табаком и свежестью.

- Устала, Владя?

- Немножко. Хороший какой вечер, правда, Ермак?

- Хороший. Как-то все чудесно: я в Москве, и этот снег... как он сверкает в огнях... Но самое большое чудо - это Владя Гусева. Даже странно... очень странно.

- Мама бы сказала: не чудо, а чудачка!

Мы оба рассмеялись. Гуляли тогда недолго, всего полчаса, и Ермак решительно проводил меня домой. Но это были колдовские полчаса. Мы были беспричинно счастливы. Вы замечали, как все вдруг таинственно меняется, когда человек чувствует себя счастливым? Иной стала улица Булгакова, на которой я выросла, иначе светили фонари, иначе проносились мимо обычные московские такси и троллейбусы, совсем иначе, будто я смотрела на все это как на отражение в зеркале или в бинокль.. Улица в бинокле совсем ведь другая правда? Все ярче и крупнее, более выпукло...

Нас догоняли, перегоняли или шли навстречу хорошие, добрые люди - наши москвичи, некоторые шагали энергично, торопясь куда-то, некоторые шли словно уже не надеясь прийти. Я подумала, что им всем так хочется счастья, но не у всех оно было. И если бы я могла, каждому раздала бы побольше радости, кому какой хочется: кому отдельную квартиру, кому мужа и ребенка, кому возможность делать любимое дело, и чтоб ему никто не мешал, кому просто новые туфли удивительной красоты и дорогое модное платье - это бон той девушке, а вот этому старику - здоровья и немного сердечного тепла под старость.

- О чем задумалась, Владя? - спросил Ермак.

- Долго говорить...

- Идем, я тебя провожу. Это ничего, что я вдруг стал звать тебя на ты?

- А мне давно этого хотелось. Но почему именно сегодня?

- Не знаю. У тебя был такой утомленный и расстроенный вид, когда ты пришла. Й я вдруг подумал, что ты совсем еще девочка и, наверно, тебе бывает трудно. Работа на заводе, собрания, общественные нагрузки и в университет надо готовиться, а то, чего доброго, все забудешь. И в комнатах прибрать, и обед сготовить, и простирнуть, и погладить.

- Мне папа сильно помогает... (А может, я папе помогаю?)

- Я знаю, вам обоим достается. И ты еще находишь время для беготни по режиссерам. Знаешь, мне так захотелось поцеловать тебя... как сестренку.

Ермак повернул меня к себе лицом и поцеловал меня в щеку (я подставила ему губы, но он даже и не заметил) и проводил меня домой.

Поднимаясь по лестнице, я думала: все дело в том, что Ермак живет в Москве без родных. Он тоскует по сестре Ате, которую очень любит, и я ему немножко - самую чуточку - заменяю сестру. Но я не роптала на судьбу. И за это спасибо.

Я не умывалась на ночь, чтобы не смыть его поцелуя. И пораньше легла спать, чтоб немного подумать о Ермаке.

Я теперь спала в маминой комнате, на ее постели, но я ничего там не меняла, все было как при ней. И если бы мама вдруг вернулась домой, то просто прошла бы к себе. Как прежде. Когда папа подошел поцеловать меня на ночь, я вдруг спросила его:

- Папа, ты любишь Шуру?

- Люблю,- ответил он, а потом смутился.- Спи, Владька, и не задавать отцу нескромных вопросов... С Ермаком-то как дела?

- Тоскует по сестре Ате, и я ему немножко вместо сестры...

- Гм. И то хлеб!

Он засмеялся и пошел к себе.

Заснула я не скоро, и мне снилось, что я летела высоко-высоко, над соснами, над березами, над нолями. Цветной был сон, такой яркий! Иногда я будто опускалась на землю, но стоило мне разбежаться, как я опять взлетала. Как было чудесно летать! И во сие была радость...

Утром, собираясь на работу, я подумала: какая я все-таки эгоистка! Мама заболела, а я счастлива только потому, что Ермак назвал меня на ты и поцеловал в щеку.

Мне было очень совестно, но я не могла ничего с собой поделать - все равно я радовалась. В самое-то неподходящее время.

Насчет Шуры я почти потеряла надежду, но продолжала упорно ходить по театрам. Я твердо решила искать до тех пор, пока не найду.

И представьте себе, неожиданно нашла. Это был режиссер Гамон-Гамана. Он был стар, толст и страдал астмой. Но сколько в нем было жизни, любви к своему искусству и к людям!

О встрече с ним я договорилась по телефону. Суббота, девять часов утра. Это меня очень устраивало, так как в субботу мы не работали.

Гамон-Гамана благожелательно выслушал меня и долго рассматривал Шурины фотографии. Он был первым режиссером, который не только согласился прослушать магнитофонные записи (магнитофон у него стоял прямо здесь в кабинете), но некоторые монологи и песни прослушал по два раза.

У меня от радости бешено колотилось сердце. Хоть бы ему понравилось, хоть бы понравилось, молила я про себя. Что-то он скажет?

Сказал он так:

- Да, перед нами индивидуальность, причем очень русская. Без сомнения, очень талантливый человек! Как жаль, что я не имею возможности принять ее в труппу!

- Не можете?.. Что же делать? - воскликнула я с отчаянием.

Разочарование было слишком велико. Я лепетала что-то о том, что нельзя же дать ей заглохнуть как личности. Ведь она же - артистка от природы.

- Артист милостью божьей, говорили в старину,- подтвердил режиссер.Кстати, она вам родня? Нет? Как вы познакомились?

Я рассказала. И про приступы тоски, которые в деревне понимают, и про то, как она поет одна.

Режиссер тяжело поднялся с кресла и заходил по кабинету. Я тоже было встала.

- Сидите! - замахал он на меня руками.- Я думаю. Не мешайте.

Я затаила дыхание. Пусть думает. Может, что и надумает?

Режиссер подошел к телефону и стремительно набрал номер - диск так и летал под его толстыми пальцами.

Но он не дозвонился.

- Ладно. Я сегодня постараюсь связаться с ним...

- С кем?

- Я суеверный. Не будем искушать судьбу. У вас есть телефон дома?

- Есть.

Он аккуратно записал мой телефон. Я горячо поблагодарила его за сочувствие и желание помочь и вылетела как на крыльях.

Я тоже не искушала судьбу и старалась не особенно надеяться.. Даже никому не рассказала. А в воскресенье вечером режиссер мне позвонил.

- Ну-ка, Владлена Гусева, берите бумагу, карандаш и записывайте. Приготовились? Так. Пишите: Попов Борис Викентьевич. Телефон... и на всякий случай - домашний... Он вас ждет завтра утром в девять часов. Захватывайте свои фотографии, магнитофонные записи и - с богом! Не забудьте паспорт. Пропуск будет уже заказан. Куда пропуск? На Мосфильм. Разве я не сказал?

- Если он режиссер кино... Ох, спасибо! То, может, и фильм захватить? Самодельный. Я вам говорила. Физик снимал...

- Обязательно. Вы молодец, что все это организовали. Желаю удачи вашему протеже. Если что, звоните опять мне. Что-нибудь придумаем. Всего доброго.

Он повесил трубку.

Я посмотрела на отца. Как он был взволнован, как молодо выглядел, и как же он любил свою Шуру!

Я передала ему все, что сказал Гамон-Гамана. Но как же быть, ведь завтра рабочий день, а мне назначили на девять утра.

Папа обещал уладить и отпустил меня на целый день.

И вот я иду длиннейшими коридорами Мосфильма. Я надела новое серое платье с кружевным воротником и манжетами, которые мне связала мама Дана. В большой черной сумке сложены Шурины фотографии и прочее. На дверях дощечки с названиями фильмов. Мне нужен фильм "Скоморохи". Как я поняла, у каждого фильма были не только свои артисты, режиссеры и операторы, но свой директор, своя бухгалтерия.

Я шла и читала дощечки и уже думала, что пришла, когда блеснула ослепительно новая надпись: "Скоморохи". Целых четыре двери! Толкнула одну заперто, другую - заперто. Все четыре двери оказались закрыты наглухо. Что делать?

Постояла я в нерешительности и приоткрыл ближайшую отпертую дверь. Там оказалась бухгалтерия другого фильма.

Выбрала лицо посимпатичнее и объяснила, в чем дело.

- А-а. Попов здесь не сидит. Он внизу в павильоне... А может, еще где.

В этот момент раскрылась дверь, и вышла молодая женщина в платье времен Пушкина. Она шла, никого не видя, прямо к телефону. За ней быстро семенила толстенькая коротконожка с меховым палантином в руках.

- Вот они вас и захватят, посидите пока,- сказала мне бухгалтерша.

- Тише! Умоляю, тише,- простонала коротконожка,- артистка в образе.

Все затаили дыхание и смотрели, как "артистка в образе" с отрешенным лицом говорила по телефону.

- Солнышко,- ворковала она,- ты не жди меня вечером. Съемки будут до полночи. Котлеты в холодильнике, поджарь себе. Пей чай с лимоном и жди, когда приду.

На меня напал неудержимый смех. От попыток сдержать его я, наверно, посинела. Теперь все смотрели не на артистку, а на меня. Я скорее встала. Бухгалтерша попросила отвести меня к Попову.

Я пошла за артисткой, размышляя над тем, выведут ли ее из образа "котлеты в холодильнике". Коротконожка на ходу пыталась накинуть палантин на плечи актрисы, и ей это никак не удавалось, так как артистка шла, не останавливаясь, походкой начала девятнадцатого века.

Потом мы втроем зашли в лифт. Пока мы спускались, я разглядывала красивое отрешенное лицо и думала: неужели и за Шурой когда-нибудь будут так ухаживать, чтобы она не вышла из образа?

В павильоне Попова тоже не было. Там шли съемки. В общем, я искала этого загадочного Попова часа два, пока мне кто-то не сказал, что он в буфете, и не растолковал, где это находится. Попов сидел в углу и пил черный кофе. Мужчина лет тридцати шести, в очках, пуловере, большелобый, черноволосый. У него было смуглое, сужающееся к подбородку лицо, на котором выделялись угрюмые серые глаза и резко очерченные губы.

Я почему-то оробела, неловко представилась, сославшись на его друга.

- Пейте кофе,- сказал он коротко, словно давно меня знал, и крикнул буфетчице, чтоб дала еще два стакана.

Я, обжигаясь, выпила, хотя терпеть не могу кофе без молока.

Только я допила Попов встал и стал пробираться между столиками к двери. Я кинулась за ним. Он долго в задумчивости бродил по каким-то лестницам, коридорам, я шла за ним не отставая. Один раз навстречу нам попался цыганский табор в полном состав? - явно мчались в буфет, другой раз - целая банда маленьких беспризорников. Они шли за пожилой женщиной в очках и втихомолку награждали друг друга тумаками. Тоже, наверное, чтоб не выйти из образа...

Наконец Попов привел меня в тесный, узкий кабинетик, обставленный довольно скромно. Но на столе стоял магнитофон - то, что мне и требовалось,

Попов сел на диван и, выразительно взглянув на меня, похлопал рукой по сиденью дивана, точь-в-точь, как зовут кошку, чтоб она, вспрыгнув, села рядом.

Я села. Раскрыла сумку и выложила на стол свой "реквизит".

- Что это? - буркнул он.

- Фотографии Александры Скомороховой, магнитофонные записи ее голоса и немой самодельный фильм. С чего начнем?

- Магнитофон. И поживее.

Тесную комнату заполнил низкий, выразительный, чуть хрипловатый голос Шуры:

Ты не стой, не стой

На горе крутой.

Тебя ветер бьет,

Тебя дождь сечет...

Попов медленно снял очки и закрыл рукою глаза. О, хоть бы он заинтересовался! Хоть бы понял, что судьба столкнула его с настоящим талантом.

Попов внимательно прослушал пленку, потом протянул руку. Догадавшись, я мгновенно сунула ему фотографии.

Он с интересом их рассмотрел. Угрюмость его как ветром сдуло.

- Где твой фильм, пошли! - поднялся он.

Минут через пять мы уже сидели в небольшом просмотровом зале. Лохматый юноша в свитере, чертыхаясь, прилаживал пленки. Я торопливо объясняла:

- Борис Викентьевич, фильм ведь совсем самодельный. Снимал сельский учитель, физик, а сценарий должна была придумать я... И репетировала с ней я... Учитель не оператор, я не режиссер... Шура... не виновата... Если бы в умелых руках...

- Неужели я не понимаю? - удивился он и приказал мне сидеть спокойно и молчать.

Я волновалась все больше. Дело в том, что я ведь не видела этого фильма. Ни у кого из моих знакомых не было кинопроектора. Поэтому я вся замерла, когда фильм, начался, Шли кадры, отснятые еще при мне. Попов наклонился вперед, облокотившись на спинку моего стула, А у меня от волнения туман какой-то пошел перед глазами, и я уже ничего не различала. Успокоилась я лишь к концу, и единственное, что хорошо разглядела, кто сцену на холме. Шура сыграла ее иначе, чем мы с ней репетировали, и лучше. Ото была уже не одна конкретная женщина, потерявшая мужа, сна поднялась выше и выразила горе сотен, тысяч женщин, и это было - искусство.

Последние кадры крупным планом...

Механик включил свет.

- Иди пока, не мешай,- сказал ему Попов нетерпеливо и обернулся ко мне.

- Рассказывайте о ней все, что знаете, по порядку.

Я рассказала все с самого начала, всю-то ее жизнь. О Рождественском и сосновых лесах вокруг, о том, как Шура осиротела в пятнадцать лет и пошла работать в колхоз, чтоб вывести братьев в люди. И как ее "обсмеяли" на экзаменах в театральный. И про ее безотказность в работе, и как сплетничают о ней бабы, и что голос уже стал не тот, и о приступах тоски. И сколько у нее книг, больше всего про театр. И даже то, что мой отец любит ее, рассказала я.

А слушать Попов умел: слушал сочувственно и сердечно.

- Пойдешь ко мне работать ассистентом? - спросил он вполне серьезно.

- При чем здесь я? Что мы будем делать со Скомороховой?

- Александру Прокофьевну будем срочно вызывать. Работать с ней придется до чертиков в глазах. Но она стоит того, чтоб режиссер доработался даже до инфаркта. Не понимаю, откуда в ней эта необычность и точность жеста... Неотразимо обаятельное существо.

Глава пятнадцатая

РАДОСТЬ АЛЕКСАНДРЫ СКОМОРОХОВОИ

Дней через пять вечером кто-то нетерпеливо позвонил у дверей. Я занималась (удивительно, как все быстро забывается, чего доброго, провалишься на экзаменах в университет), отпирать пошел отец.

Невнятное восклицание папы, и все затихло... Отбросив учебник, я выглянула в переднюю. Ну, конечно, долгий поцелуй крупным планом. Ох!

Я тихонечко отошла и спряталась на кухне. Пусть их целуются. Почему-то не очень радостно смотреть, как твой собственный отец целует чужую женщину, не твою маму. Хоть мама эта и ушла сама к какому-то паршивому Моржу. Черт знает что такое! Тете Ала и в голову бы не пришло самой разрушить свою семью. Она ради семьи пожертвовала бы жизнью, как и дядя Александр. Есть же такие семьи. Даже завидно.

Я поставила на плитку чайник и заглянула в холодильник - припасов, как на Маланьину свадьбу. Папа явно готовился к приему гостьи. Даже шампанское не забыл. Ну что ж, ведь это я привела Шуру в Москву...

Надо заварить свежего чаю.

- Владя!

В дверях стояла Шура в новом кримпленовом платье и модных туфлях. А как преобразилось ее лицо!

Так вот как выглядит счастливый человек! Что радость-то делает... Шура вся искрилась, сияла, опьяненная удачей, надеждами, любовью, мечтами, которые (чур, не сглазить!) начали сбываться.

- Владя! Я сказала, что поклонюсь в ножки за твою доброту. И поклонюсь...

Прежде чем я успела опомниться, Шура отвесила мне земной поклон.

- Ну и балда! - сказала я, села на пол и разревелась. Потому что видеть счастье, которому ты помог проявиться, это еще большее счастье. Я так была рада за Шуру!

- Будет вам,- сказал папа,- лучше присядем к столу. Мы вытерли слезы, засмеялись и стали таскать на стол все,

что было в доме. А папа открыл шампанское.

Он предложил тост за Шуру, за ее удачу и успехи, Шура - за меня, а я за Попова: большой режиссер и великой доброты человек.

- А теперь рассказывай, как тебя принял Попов, или я лопну от любопытства,- взмолилась я.

Шура стала выкладывать свои новости по порядку. Для начала она показала нам телеграмму, которую ей вручили в правлении колхоза без всякой подготовки... (Как у нее сердце не разорвалось?!)

Вот текст этой "исторической" телеграммы: "Немедленно выезжайте Москву для съемок главной роли фильма "Скоморохи" тчк Гостинице "Минск" вам забронирован номер с 21 марта тчк Захватите документы для оформления. Не вздумайте подстричь волосы. Режиссер Мосфильма Борис Попов".

Эту поразительную телеграмму читали и перечитывали все Шурины односельчане.

Уезжала она в воскресенье, и провожать ее явилось чуть ли не все село. Шутка ли сказать: Шурку-то Скоморохову в Москву забирают, оказывается, и вправду талант. Получился праздник вроде проводов в армию.

Все пришли принаряженные, припомаженные, мужчины чисто выбритые, в праздничных пальто.

Почему-то каждый счел своим долгом принести Шуре гостинец на дорогу. Случай был беспрецедентным, и никто не знал, как при этом полагается себя вести.

Шура - похорошевшая, повеселевшая, торжествующая, словно хмельная,тоже разряженная. Бабушка Федосья с завистью смотрит на Шуру: "Сама Москва приглашает!" А ее, Федосью, так и прожила век, не заметили, не приветили.

У бабушки Федосьи пропал голос, когда ей перевалило за девяносто лет, сейчас уже давно "боле ста". Теперь она не считает годы. Голова стала слаба на счет. Живет Федосья Ивановна у своих праправнуков - промежуточное звено вымерло, не легкие годы прошли над Рождественским.

- Уж ты не ударь в грязь лицом! - просит Федосья Ивановна и, с неожиданной гибкостью, кланяется Шуре в пояс...

Приехала Шура в Москву вечером. Устроившись в гостинице, походила по улице Горького, побывала на Красной площади и вернулась в номер.

- А почему не пришла сразу к нам, не позвонила даже? - обидчиво спросила я.

- Боялась.

- Чего?

- Всего. Что сорвется. Не понравлюсь вдруг режиссеру. Или нашел за это время более подходящую артистку. А я что... Морока ему одна со мной, пока выучит!

Первые слова Попова были:

- Это хорошо, что вы не остриглись. Распустите волосы. Шура деловито расплела косы. Волосы у нее густые-прегустые, русые и как шелк.

- Документы не забыли?

- Как можно...

- Отлично.

Затем он повел ее оформляться. Шура хотела заколоть волосы, но Попов не велел, и она ходила по Мосфильму как русалка, что ее с непривычки несколько смущало.

Шура замолчала. Перед ней стыл чай, она сидела, чуть подавшись вперед, подперев разрумянившуюся щеку, и смотрела, смотрела на отца, словно насмотреться не могла. Глаза ее так и сияли счастьем. Отец тоже забыл обо всем на свете. На Шуру он смотрел, только Шуру видел.

Да, они любили друг друга.

Я сидела не шевелясь, опустив глаза, пусть их насмотрятся.

Первым опомнился отец и быстро взглянул на меня. И чего он всегда боится? Боится огорчить, боится расстроить, боится обидеть. Это ведь счастье для него, что мама сама ушла к Моржу. Отец-то бы сроду не ушел от нее, даже к Шуре. Странный человек.

Теперь, когда я сама полюбила, я многое стала понимать. Почему-то мне жалко отца и страшно за его счастье. Все дело в том, что лучшие из поколения отца умели нести на своих плечах неимоверные трудности - военные, экономические, государственные, не могли они одного - бороться за свое личное счастье. О себе - в последнюю очередь, даже если это твоя единственная любовь.

Передо мной в какие-то доли секунды промелькнула вся жизнь отца...

Неустроенное детство. Родители его были мостостроителями. Отец кессонщик, мать - бетонщица, арматурщица, электросварщица. Тяжелая мужская работа на морозе и ветру. Они вынесли на своих плечах трудности больших строек, нечеловеческое напряжение, трехсуточные авралы, общие семейные бараки: гвалт, брань, храп, плач ребятишек.

Маленький Сережа и его братишка Саша почти не видели родителей: то они на работе (всегда торопились сдать железнодорожный мост досрочно), то спят, выбившись из сил.

Когда я расспрашивала папу о дедушке и бабушке, он почти ничего не мог о них рассказать, кроме того, что они много работали. А закончив один мост, ехали вместе со своим мостоотрядом на другой конец страны и первым делом наскоро сколачивали бараки для жилья на необжитом месте.

В их бродячей жизни менялось все: города, реки, деревья, травы, даже созвездия,- только панорама стройки оставалась привычной. Похожие на башни опоры, огромная, как радуга, арка, деревянные подмости, железобетонные пролеты, повисшие в воздухе и еще лежащие на берегу; огромные, как мамонты, краны с вознесенным в небо хоботом-стрелой.

Сереже было шестнадцать лет, когда старый кессонщик погиб при аварии. Через всю жизнь пронес Сергей жгучее сожаление о том, что так мало знал отца... Ни разу и не поговорили по душам: некогда все было.

Сережа пошел работать шофером на эту же стройку. Работал, как родители, хорошо, скоро ему дали звание ударника и доверили новехонький самосвал. Каждую свободную минуту он бежал в мастерские - изучал слесарное дело, помогал механику.

Мать не очень была довольна его выбором.

- Почему бы тебе не стать монтажником?..- осторожно спросила она как-то сына.- А то электросварщиком. У сварки - будущее. Клепаным мостам приходит конец.

- Мама, я хочу, чтоб ты наконец отдохнула. Мы поселимся в каком-нибудь университетском городе. Саша будет учиться в медицинском, я буду работать механиком, а ты отдохнешь.

- Ты не хочешь строить мосты?-несказанно удивилась мать.

Она знала, что младший сын решил стать врачом, но Сергей...

Сережа посмотрел на ее обветренное, обмороженное лицо в преждевременных морщинах, покрасневшие голубые глаза.

- Я не хочу, мама, чтобы ты работала на строительстве мостов. Это не женская работа. Тебя надолго не хватит.

- Да разве я оставлю свой мостоотряд, - вздохнула мать,- мой отец, дед и прадед клепали мосты. А сколько мы с твоим отцом построили их за свою жизнь! Перекинулись те мосты и над Днепром, и над Доном, над широкой Волгой, сколько их в одном Ленинграде и в дремучей тайге по Великому Сибирскому пути... Конечно, сынок, не устроена наша жизнь, что и говорить, но пока я жива - из мостоотряда не уйду.

- А когда не сможешь работать на высоте?

- Спущусь пониже, сынок. Но тебе всегда был не по нутру этот табор. Другим мальчишкам хоть бы что, а ты мучился. Саша... тот просто сердится, что ему мешают готовить уроки, а ты - страдаешь. Отец знал это и виноватым себя перед вами чувствовал. Только куда же ему от моста уйти, если он потомственный мостовик. Не всегда же мы были в общем бараке... иногда и квартиру получали.

- Только получим, а тут дальше трогаться...

- Цыганская жизнь, что и говорить, сынок.

- Саша будет учиться на медицинском. Что ж, мы его одного оставим?

- Почему же одного? С людьми, такими же студентами, как он.

Папе исполнилось семнадцать, когда грянула война.

Все четыре года он был на фронте. Шофером. Подвозил боеприпасы. Часто под бомбежкой. Достаточно было одного осколка снаряда, и все полетело бы в воздух.

Его мать погибла на реке Оскол. Наводили переправу под немецкими бомбами.

Папу ранили на четвертом году войны. По счастью, он был не в рейсе, а просто стоял на поляне неподалеку от землянки и покуривал после обеда. Папа рассказывал мне, что фронтовики присмотрелись и при разрыве бомбы определяли на глазок, попадет или пронесется мимо... Когда в нескольких шагах разорвалась бомба, отец, молниеносно растянувшись на земле, успел подумать: "А вот эта моя" -и потерял сознание.

Очнулся он в госпитале. Ему хотели отрезать обе ноги, он категорически отказался.

- Чудак, ведь ты умрешь! - уговаривал врач.

- Не хочу жить безногим. Не уговаривайте.

Отец был тверд. Его переправили в какой-то госпиталь под Москвой, где он пролежал около года. Там его разыскал лейтенант Александр Гусев. Радости братьев не было конца. И вся палата радовалась, глядя на них. Уж такие красивые, такие похожие, веселые, любящие братья.

Александра отпустили домой на побывку, и он мог пожить возле брата целых три дня. Главный врач разрешил ему ночевать в своем кабинете. Тогда было обговорено и будущее.

Александр, который ушел на фронт со второго курса Московского медицинского института, вернется после войны доканчивать свой вуз. А Сережа поступит на какой-нибудь московский завод поинтереснее - слесарем - и будет помогать брату материально. Постепенно приобретет хорошую рабочую квалификацию.

Так они и сделали. Один учился, другой работал, оба делали успехи. Александра после института оставили при кафедре (у него уже с третьего курса пошли научные труды). Сережа стал наладчиком станков, получил высший разряд. Оба женились. Александр защитил кандидатскую, потом докторскую. Хирург Гусев был известен не только на родине, но и за рубежом.

Отец женился рано, в первый же год после войны.

Я не раз подробно расспрашивала Марию Даниловну, что могло соединить столь разных людей, как Сережа Гусев и Зинаида Кондакова?

Она помнила, как впервые появился в цехе слесарь Гусев, фронтовик, красивый, добродушный, веселый парень, только в глазах напряжение и тоска след пережитого. Парень он был сдержанный и скромный, а работницы, изголодавшиеся за войну по ласке, уж очень беззастенчиво стали за ним бегать, не понимая, что только отталкивают его этим от себя.

Зина Кондакова пришла в цех еще девчонкой, прямо из детдома. Очень скоро она освоилась, изучила многие операции, ее поставили контролером на монтажном участке. Контролер из нее получился внимательный, аккуратный и очень строгий.

Но странно: никто ее не любил. Что же в ней понравилось отцу? Конечно, она была красива, причем все свое, натуральное. Зинаида тогда не признавала ни завивки, ни губной помады, ни даже пудры. Женское кокетство тоже не одобряла.

И так уж получилось, что неискушенный, много переживший паренек принял холодность за скромность, черствость за сдержанность, самомнение за чувство достоинства, а эгоизм даже не приметил.

За свою ошибку отец расплачивался всю жизнь. Бедный мой папка! А между тем ведь это он уговорил маму учиться. Учись, Зина, я буду помогать. Брату он помогал материально, жене помогал во всем: вернувшись с тяжелой работы, сам убирал, готовил, нянчил и забавлял сынишку, потом и дочку - меня.

И даже поняв наконец, что ошибся, отец не ушел от мамы, терпел из-за нас с Валеркой. Не мог он нас бросить. Милый, славный отец мой! Мысленно я поклялась не допустить, чтобы кто-нибудь покусился на его позднее счастье. И я больше не буду ревновать его к Шуре.

...Я налила всем горячего чаю вместо остывшего.

- Ну, Шура, рассказывай, что было дальше, а то мне уже надо идти.

- Куда? - спросил отец.

- У меня свидание. Я ведь не маленькая. Ну, Шура...

Шура вздохнула от полноты счастья и, выпив залпом чашку чаю с лимоном, продолжала свою мосфильмовскую одиссею...

- Слушал, слушал меня Попов да как схватился за голову. Сценарий-то, говорит, переделывать надо.

- Почему? - спросил отец.

- Вот и я спросила, почему? Потому, говорит, что главный женский образ у меня не тот. Теперь, говорит, знаю, каким он должен быть, и вы мне в этом помогли. Это я, значит. Вот какие дела.

А жить я буду не в гостинице. У его тети комната есть на Желтовской улице, это где-то возле улицы Горького - самый что ни на есть центр. И комната та как раз сейчас пустует. Вот она мне и сдаст ее. Тетя эта, Катериной Михайловной ее звать, говорит, что та комната счастливая: все киноартисты, которым она ее сдавала, стали знаменитыми и получили свои отдельные квартиры. Комнату эту побелят, покрасят, и я туда перейду.

- Тяжело тебе придется,- заметил отец,- много надо будет работать, учиться, читать...

- Конечно, тяжело,- весело согласилась Шура,- да ведь меня работой не испугаешь.

Я, улыбаясь, встала из-за стола, чмокнула Шуру в щеку, оделась и вышла на улицу. Им, наверно, хочется вдвоем побыть.

Никакого свидания у меня не было. Я медленно дошла до угла - было морозно, и снег хрустел под ногами - и нерешительно взглянула да телефонную кабинку.

Позвонить Ермаку? Нет, не буду. Я слишком часто звоню ему первая. Все же я позвонила, благо в кармане звенели двухкопеечные монеты. Но Ермака не было дома, только долгие гудки... Поди, с Зинкой где-нибудь беседует. Последнее время он часто встречался с Зинкой. Похоже, взял над ней индивидуальное шефство. Конечно, это его работа. Он боялся за нее. В плохой компании она теперь околачивалась. Озорники и преступник - большая разница. Пойду-ка я к матери Дана.

Мария Даниловна, как всегда, мне обрадовалась. Дала прочесть последнее письмо Дана. "Ветлуга" держала путь к родине. Дан уже сообщил капитану, что решил уйти. В апреле будет дома.

Мария Даниловна так и сияла. Но она беспокоится, попадет ли он в театральный. Ей жаль было потерянных лет. Но я не согласилась, что эти годы, когда он учился на штурмана дальнего плавания и ходил в Атлантику на "Ветлуге",- потерянные. Нет. Я рассказала ей историю Шуры...

- И Шура эта столько лет потеряла,- вздохнула Мария Даниловна.

- Да нет же, когда человек талантлив, то, куда бы ни забросила его судьба, он, как пчела пыльцу, собирает по крупице лишь то, что необходимо его таланту, что он видит своим особым зрением, и, когда попадет в благоприятные условия, из горькой и терпкой пыльцы этой образуется мед искусства, чистый и благородный.

- Как ты хорошо это сказала,- удивилась Мария Даниловна.

Я засиделась у нее допоздна. Но когда поднялась к себе домой, там никого не было. Папа пошел провожать Шуру и еще не вернулся.

Посуду они всю убрали и даже подмели пол. Все было чисто и как-то пусто.

Заниматься я не могла. Постелила постель, приладила поудобнее свет и легла почитать перед сном. Читала до двух, потом уснула... вставать-то мне рано. Уснула и даже не знаю, когда папа пришел.

А зачем мне, собственно, знать?

Я должна просто за него радоваться, что судьба послала ему настоящую любовь.

Ведь это такое счастье!

Глава шестнадцатая

УДИВИТЕЛЬНАЯ СУДЬБА

Сборка Центра подвигалась крайне медленно, нам нужна была помощь, и в первую очередь помощь самого конструктора. Но автор был отстранен от изготовления своей машины.

Тогда, предварительно созвонившись по телефону, мой отец, Мария Даниловна и Терехов сходили в райком и обстоятельно поговорили обо всем с первым секретарем Кравцовым. В райкоме были удивлены. Позвонили Рябинину. Рябинин сказал:

- Я во всем иду ему навстречу. Терехов не соответствовал занимаемой им должности начальника конструкторского бюро, однако я не снимал его, пока он не закончил работу над проектом своей машины. Теперь он работает в цехе инженером. Для доводки машины я выделил специально оборудованную мастерскую и бригаду слесарей во главе с опытным наладчиком. И он еще жалуется?

- Но Терехов отстранен от участия в изготовлении своего детища. Вычеркнут даже из авторской заявки... Как вы это объясните?

Рябинин ухитрился объяснить - не понимаю как. Все дело было в том, что с ним слишком уж носились. Если Терехов говорил одно, а Рябинин другое, то верили Рябинину.

И вот тогда в редакцию газеты "Известия" поступило коллективное письмо молодых инженеров из конструкторского бюро нашего завода. Там стояла и подпись Валерия, хотя ему ох как не хотелось подписываться. Ведь он был пока только и. о.- исполняющим обязанности начальника конструкторского бюро, к нему еще только присматривались, и его подпись под письмом, осуждающим Рябинина, означала, что главный инженер этого ему не простит.

Но если Валерий боялся Рябинина, то еще больше он боялся уронить себя в глазах товарищей по работе - конструкторов, инженеров, рабочих и, конечно, отца.

А Рябинин ничего и никого не боялся - его занесло, как Зинку. Зинка вся была в отца.

От "Известий" явился худенький веселый очкарик, до того юный на вид, что дородный важный Рябинин и не подумал принять "это явление" всерьез. Но на этот раз он сглупил, недооценив силу прессы. Он был слишком уверен, что "свыше" не допустят никаких фельетонов о Рябинине. Но корреспондент отнюдь и не торопился строчить острый фельетон. Изучив все подробности конфликта, собрав материал, он сумел добиться партийного обсуждения конфликта в стенах завода. В повестке дня собрания стоял один-единственный вопрос: об этике инженера. И это было персональное дело инженера Рябинина.

Собрание действительно получилось острое. И хотя я на нем не была, но представляю, как оно протекало. Кое-что мне рассказал отец, кое-что Мария Даниловна и другие. Разговоров об этом было много.

С Марией Даниловной очень считались на заводе. Она могла и директора, и главного инженера приструнить при случае. К ней шли со всеми неприятностями, со всеми бедами, и она почти всегда как-то умела помочь. Историю с Тереховым она знала во всех подробностях, от всех ее участников, кроме разве Рябинина. Мария Даниловна - депутат Моссовета, Герой Социалистического Труда. Идя на это собрание, она приколола к синему выходному костюму орден Ленина.

В президиуме сидели один из секретарей горкома партии, секретарь райкома и директор завода Иван Иванович Медведев.

В президиум был избран Наташин отец, Андрей Павлович Бережков, слесарь, имеющий на заводе собственную лабораторию, и Алла Кузьминична Бережкова, знатный бригадир, что дало повод секретарю райкома пошутить насчет "семейственности" состава президиума.

Человек, устроивший все это, скромно сидел в уголке, во втором ряду, и что-то писал в блокнот, снимая для этого очки.

С докладом об этике инженера выступил... Рябинин. Доклад был умный, содержательный, он был одновременно этико-философским и чисто практическим, ибо докладчик приводил примеры, за которыми недалеко ходить...

Конечно, он назвал для примера и фамилию Терехова, получившего выговор за неэтичность и занимавшегося кляузами.

Лучше бы Рябинину этого не говорить...

Слово взял конструктор из КБ лет сорока, но вихрастый и курносый, как мальчишка. Я его знала.

Он без долгих разговоров зачитал коллективное письмо в редакцию "Известий". А зачитав, спросил, как же это может быть - в семидесятых годах и на московском заводе? Пусть ему разъяснят этот грустный анекдот!..

Выступили еще два конструктора, потом Бережков - очень деловое выступление, все по тому же поводу. Затем мой отец...

Он спокойно рассказал, как мы работаем над сборкой Центра, как это трудно, и что автор, по существу, лишен возможности руководить сборкой своей машины и это тормозит работу. Затем отец тоже спросил, как это может быть, что фамилия изобретателя исключена из авторской заявки?

А Рябинин хмурился все больше и больше. Медведев огорченно вздыхал и вытирал вспотевшее лицо носовым платком. Ему было так неловко, так стыдно за Рябинина, что он как потупил глаза, так и не поднимал.

Председатель со страдальческим лицом предоставил слово следующему... Товарищу Добиной.

Сразу стало тихо-тихо. Все благожелательно и с уважением следили, как Мария Даниловна поднялась по ступенькам и встала рядом с кафедрой. Ее встретили аплодисментами, она улыбнулась людям, поклонилась и, когда все стихли, Мария Даниловна начала как-то задумчиво и грустно:

- ...Слушала я сейчас одного выступающего, другого, третьего, смотрела на товарища Рябинина, как он хмурился, сердился, как не хотелось ему слушать горькой правды, а передо мной стоял образ того Рябинина, каким он впервые пришел на завод тридцать лет назад. Совсем еще юный, худенький паренек в стоптанных ботинках - в Москву-то он пришел пешком из села Рождественского с Оки, - в отцовской солдатской шинелюшке, опаленной порохом. И цеха того уже нет, снесли за ветхостью, и станков тех кет, на которых он тогда учился работать,- устарели, и списали их за ненадобностью. А в новых цехах, оснащенных умными станками и автоматами, львиная доля труда его - Рябинина Владимира Петровича. О нем говорят: он рос вместе с заводом... не совсем точно. Это завод рос вместе с ним, вместе с такими, как он. Завод-то создавали люди.

Помню, как Володя Рябинин днем работал у станка, а вечером бежал на рабфак. -А вот он уже в институте - быстро время бежит - вот уже инженером стал недавний крестьянский паренек. А там, слышу, в аспирантуре... заочной, потому что все дни он по-прежнему на заводе. Всякого навидались мы за эти годы - и хорошего, и плохого, а вот товарища Рябинина я помню принципиальным, смелым, дружелюбным, до страсти любящим свой завод и его людей. Повторяю: и его людей!

Четверть века он у нас главный инженер. С любыми вопросами шли к нему люди - и с производственными, и с личными. И всегда-то поможет Владимир Петрович, посочувствует, поймет. Требовательность, умение понять человека, подобрать и поставить специалиста туда, где он может принести наибольшую пользу. И всегда завод и его люди были у Рябинина на первом месте. Дало заведование кафедрой в институте, преподавательская работа со студентами не вытеснила из его сердца завод.

Профессор, доктор наук, но прежде всего - инженер. При такой занятости Рябинин мог часами убеждать человека, решившего уйти с завода из-за слепой обиды или бросить институт из-за семейных неурядиц. Что-то в нашем главном инженере, хоть он давно и профессор, было - наварное, молодость души...

И я не могу понять, когда, с какого времени, почему он стал превращаться в того Рябинина, каким мы знаем его теперь.

Прости уж меня, Владимир Петрович, но я тебе по-партийному, по-рабочему скажу то, что теперь думают о тебе люди. Если ошибусь, они меня поправят, при всех говорю. Теперь ты не тот, прежний,- руководитель, друг и товарищ. Вроде вот с нами вместе (прости, что тыкаю, это я по старой памяти, как тридцать лет назад), но душой ты уже отошел от нас. Теперь уже боятся идти к тебе с бедой или недоразумением на производстве. К Ивану Ивановичу Медведеву идут - жалеют, что он на пенсию собирается уходить,- к тебе нет. Иван Иванович, может, не посмеет тебе поперек сделать, но хоть посочувствует.

Умный, ученый, опытный, много видевший, много знающий, как же ты, при твоих-то уме и способностях, не нашел дорожку к сердцу родной твоей дочери? Зина-то на глазах у всех пропадает... Скажут: чего общественность смотрела? А это тот редкий случай, когда общественность бессильна, потому что Зине Рябининой может помочь лишь один человек: родной отец! От обиды на которого она и гибнет. А теперь вот, Владимир Петрович, эта позорная история с Тереховым, твоим бывшим учеником.

Чем тебе не угодил Юрий Терехов? Что оказался талантливее тебя, так он же твой ученик, а учитель должен радоваться, если ученик превзошел его, значит, будет кому передать дело рук своих и будет кому продолжить его. Или не понравилось, что не подхалимничает, не заискивает перед тобой, собственные мысли имеет и высказывает их без опасения? А тебе что - хочется запугать, чтоб тебя боялись, чтоб твой авторитет превыше всего был, пусть даже во вред заводу, которому ты отдал всю жизнь? А навязывание соавторства... совестно даже говорить об этом...

Я заканчиваю, товарищи. Предлагаю вынести товарищу Рябинину строгий выговор. Терехова вернуть в конструкторское бюро и дать возможность самому довести свое изобретение. И конечно, уничтожить фальшивую авторскую заявку, предварительно разобравшись, чьих рук это дело, и написать новую от имени самого изобретателя.

Говорят, Марии Даниловне так аплодировали, что чуть стекла не вылетели. Ей устроили настоящую овацию. Хлопали, пока она не дошла до своего стула и не села.

Юра Терехов, кажется, заплакал, укрыв лицо в ладони,- нервы-то ему потрепали изрядно. Товарищи из конструкторского бюро старались загородить его от любопытных глаз.

Председатель предоставил слово сердитому мастеру (кажется, его звали Василий Кузьмич), но тот сказал, что от выступления отказывается, так как лучше, чем сказала Мария Даниловна Добина, уже не скажешь. Он присоединился к предложениям Марии Даниловны и захотел только добавить: "поручить парткому проверить выполнение и доложить на следующем собрании". В общем, прения на этом закончились, а добавлений было множество, и самых дотошных. Кто-то из пожилых коммунистов предложил было вернуть отцу прежнюю бригаду, само дело того требует: собрать и наладить такую сложную машину, как "сборочный центр",- дело не шуточное, нужны... гм, опытные, дисциплинированные наладчики... Все поняли, что он хотел сказать.

Но отец поднялся и заявил с места, что соберет и с новой бригадой, с которой он уже сработался, и не откажется от нее. Ребята многому научились и вообще хорошие, только пусть руководит сборкой сам автор чертежей Терехов.

На этом и порешили коммунисты, проголосовав единогласно.

Рябинин больше не промолвил ни слова. Тяжелое полное лицо его словно окаменело. Он ни на кого не смотрел... То, что ему вынесли строгий выговор, потрясло его: никак он этого не ожидал.

Все расходились с каким-то ощущением праздника в душе: восторжествовала справедливость. Лица подобрели, глаза сияли радостью.

Юрий подошел к Марии Даниловне и при всех расцеловал ее. Он был тронут до глубины души...

Как-то, возвращаясь домой, я встретила Зинку и Зомби. Она шла из своего общежития, которое находилось неподалеку. Я кивнула ей и хотела пройти, но она приостановилась и сказала, указывая Зомби на меня:

- Вот самый добрый человек, которого я знаю. Она даже подонка вроде тебя и то никогда бы не предала. Она способна даже меня пожалеть.

- Что значит - даже тебя? Будто ты уж такая плохая. Больше напускаешь на себя, назло кому-то. Как тебе не совестно, Зина! И вообще я не такая уж добрая, как тебе кажется... А может, ты ради хохмы сказала так?

Про себя я отметила: надо будет подумать на досуге, добра ли я. Ни разу об этом не задумывалась. И плохо ли это, если добра?

- Вот именно, - хихикнул Зомби, - всякий добр лишь для себя. Вообще люди делятся на волков и овец. Один писатель даже пьесу такую написал. Или ты ешь, или тебя съедят.

Я запротестовала, но Зомби и слушать не стал. Ну и черт с ним. Всмотрелась в Зину. Странное у нее было выражение лица: торжественное и торжествующее. Как будто она решилась и, преодолев что-то в себе, осуществила это решение. На что она может решиться рядом с таким подонком, как Зомби? Я взглянула на него: он посмеивался, как всегда. Мы обе вызывали в нем невольный смех. Он ведь чрезвычайно смешлив.

Интересно, кто не знает, что он вор, может догадаться по внешности? И может, и нет, смотря что в нем видеть...

Одет он обычно, ничего стильного, добротное пальто, меховая шапка, пуховое кашне. По виду обычный служащий. И только глаза пусты, мрачны и, при всей его смешливости, никогда не смеются. Навсегда уверовал, что человек человеку волк, и ничто его не разубедит. Если же встретит бескорыстного, доброго, то скажет о нем - овца.

- Владя! - Зина взяла меня за руку. Она была без перчаток, и пальцы ее покраснели от холода.- Владя, когда мне будет совсем плохо и я позову тебя, ты придешь?

- Зачем же ждать плохого, позови меня раньше,

- Ты придешь,- кивнула она. Зомби смеялся.

- Хватит тебе, Зинка, резину тянуть,- лениво сказал он,- пошли. До свидания, барышня.

Они ушли. Меня отродясь никто не называл "барышня". Откуда он выкопал это слово? Теперь называют просто "девушка". Правда, есть балет "Барышня и хулиган", но вряд ли Зомби его видел.

Как оттащить Зинку от таких, как Зомби? Ее бывшая компания взялась за ум, так Зинка сменила их на других, которые отнюдь не собираются этого делать.

Кто только не разговаривал с ней "по душам". И местком в полном составе, и комсомольцы во главе с Юрой Савельевым, и мастера, и бригадиры, и сердобольные работницы, не говоря уже о ее друзьях, как Ермак, я, мой отец, тот же Шура Герасимов, который хотел жениться на ней, хотя ему и девятнадцати лет нет. Шура не идет в армию: больные почки. К тому же он единственный сын больной и старой, нуждающейся в уходе женщины.

Но Шура не из-за угроз и уговоров взялся за работу. Он действительно полюбил эти поразительные новые станки. Работать на них для него такое наслаждение, как шахматисту по призванию играть в шахматы.

Олежка Куликов работает добросовестно, уже не тяготясь, но пока без увлечения. С увлечением он только играет на балалайке. Олежка записался в инструментальный кружок и каждый вечер бежит в заводской клуб на репетицию.

А братья Рыжовы... Те с возрастом просто поумнели, в них проснулась практичность, стремление заработать побольше денег и тратить их "с умом". Они приоделись, помогают своим глухонемым родителям и часто разговаривают об армии, куда их призовут через год.

Пришла домой, а папа уходит к Шуре.

- Тебе не будет скучно? - спросил он.

- Нет, не будет. Иди.

Настроение испортилось. Я думала, мы сегодня посидим с ним, как прежде, за чаем, обсудим вчерашнее собранна...

Но зато пришел Ермак, даже не позвонив предварительно. Был в наших краях и решил заглянуть. Я так обрадовалась, что чуть не расцеловала его в передней. Но он так скромен, и приходилось крепиться и ждать, когда он сам меня поцелует... не только как сестру.

- Хотите чаю? - спросила я, когда он разделся (я еще ни разу не видела его в форме) и, улыбаясь, прошел в комнату.

- Потом. Сначала хочу посмотреть на тебя - так соскучился!

- Правда?

- Правда, Владя.

- А почему же не приходил?

- Некогда было. Готовился к очень серьезной операции.

- Опасной?

- Нет. Нисколько. А где Сергей Ефимович?

- Ушел к Шуре. Ах да, ты же и не знаешь подробности.

Мы сели рядом на диване, и я рассказала ему все-все новости. И про режиссеров, и про Шуру, и даже о вчерашнем собрании - то, что мне было известно. Ермак, чуть улыбаясь, слушал, не сводя с меня глаз... Он несколько осунулся, черты его стали еще резче. Но яркие серые глаза улыбались, ликовали. Он чему-то очень радовался помимо нашей встречи. А встрече радовался тоже, и я почувствовала себя счастливой.

- Какая-то удача на работе? - спросила я.

- Большая удача, Владя. Давно этого добивался. Словно гора с плеч. Так я рад!

- Ты прямо ликуешь. Рассказать нельзя?

- Все расскажу... Через несколько дней.

- Понимаю, такая работа. Почему-то я вспомнила лицо Зины...

- Только скажи, это касается Зины Рябининой? Ермак кинул на меня быстрый взгляд.

- Ты говорила с ней?

Я рассказала, как встретила ее и Зомби и какое у нее было лицо. Ермак перевел разговор на другое.

Потом мы пили чай, разговаривали, он дал мне прочесть письмо его друга океанолога Санди. Ушел он ровно в двенадцать. Папы еще не было. Весь вечер мы с Ермаком были одни в квартире, и он даже не поцеловал меня. Это понятно, раз он меня не любит.

Когда Ермак ушел, а папа все еще не приходил, я с горя стала слушать пластинки. Прослушала несколько песен Таривердиева, Птичкина, Петрова, и так мне стало грустно, что я бросилась на постель и расплакалась, как маленькая.

Да и чему, собственно, радоваться? Ермак меня не любит и вряд ли когда полюбит. Мама тяжело больна и бросила нас ради Моржа. Папа больше всех на свете любил меня, теперь он больше всех любит Шуру. В университет я, наверно, опять не попаду, даже на вечерний... столько желающих, такой конкурс! Да и с завода было жалко уходить. Разве поступить на заочный?

А главное, у меня не было подруги. В школе я дружила с Наташей, а теперь вижу ее совсем редко: ей некогда. Майе тоже некогда. Она решила во что бы то ни стало поступить в университет. Все вечера напролет занимается, зубрит и читает. И говорит, что ее просто не посмеют не принять!

Вообще-то и мне некогда, но я не могу без дружбы. Стоит Наташе или Майе позвонить мне, как я бросаю все свои занятия и бегу к ним. Но они звонят крайне редко, только когда так переутомятся, что уж не в силах воспринимать прочитанное. А когда я зову их к себе, или в кино, или просто "подышать воздухом", ни та, ни другая не бросают своего дела ради меня. Геленку я совсем теперь не вижу: усиленно готовится к конкурсу.

И Ермака вижу редко...

Когда я была школьницей, то никогда не чувствовала себя одинокой, а теперь чувствую. Мне кажется, такое же точно чувство (неудовлетворенную потребность в дружбе) испытывает Миша Дорохов.

Своих товарищей по школе он теперь видит очень редко: одни, уже учатся в институте и загружены по горло лекциями и общественной работой, а если выпадает неожиданно свободный вечерок, они проводят его с новыми друзьями, студентами. Те, кто работает, и подавно заняты, ведь они и работают и учатся на вечернем или готовятся к экзаменам.

А с водителями такси у Миши настоящей дружбы пока не получается. Большинство из них семейные - жена, дети, надо им уделять время, хозяйству. Молодые таксисты либо тоже учатся, либо... им нужен друг лишь для того, чтоб распить бутылку-другую в ресторане.

Все это мне рассказал сам Миша Дорохов. Во время моих хождений по режиссерам Миша не раз подбрасывал меня на своем такси, специально дожидаясь у ворот завода. Миша Дорохов очень славный парень. Я бы от души хотела, чтоб он нашел себе друга. Без дружбы никак нельзя. Даже любовь не может заменить дружбы, разве что на время...

Мне вдруг стало легче. Тоска моя постепенно проходила. Завтра мы будем все вместе - мой отец, его новая бригада и я - собирать машину Терехова, и нам через свое ремесло откроется смысл видимого мира.

Глава семнадцатая

СМЫСЛ ВИДИМОГО МИРА

...Только мы приступили к работе, вошел Юрий. Алик смущенно взглянул на брата. Он-то уже знал.

Терехов-старший был и смущен, и счастлив. Я встретилась с ним взглядом: глаза человека, нашедшего что-то очень ценное. С сегодняшнего дня он переведен обратно в конструкторское бюро и будет непосредственно возглавлять сборку и наладку Центра.

Исполняющим обязанности начальника КБ пока остается Валерий. Ему очень нравится руководить, и он пока справляется, может, потому, что идет навстречу каждому способному, конструктору. Старается облегчить рождение технической мысли. Это он выдвинул лозунг "Два года работаешь на КБ, один год в КБ работаешь на себя", то есть пишешь диссертацию. Это очень подняло у всех настроение. Ребята там хорошие, страстно увлечены своим делом, помогают друг другу проявить себя как можно ярче.

Юрий (ох, до чего же все-таки они с Аликом похожи друг на друга!) остановился перед своим детищем, уже принимающим те формы, которые виделись конструктору.

- Сейчас сюда зайдет замминистра взглянуть на...

- Вернулся из-за границы? - обрадовался отец, так как знал, что теперь уже никто не осмелится мешать Терехову работать.

- Да. Вчера вернулся. И первое, о чем спросил по телефону Рябинина,как продвигается наш Центр...

- Он уже знает...

- Знает. Вчера вечером звонил мне домой, и я ему все рассказал.

- Теперь не будут мешать! - обрадованно воскликнул Володя Петров.- Мы закончим сборку к маю, ведь он почти собран - остается наладка. Но с вами...

Дверь открылась, и к нам вошла целая комиссия. Впереди среднего роста полный мужчина с карими глазами, это и был заместитель министра Иванов. За ним шел Медведев, несколько начальников цехов и наш Валерка. Рябинина не было. Как я потом слышала, он срочно уехал в свой институт. Что еще ему оставалось делать?

Замминистра поспешил к машине Терехова. Он ее щупал, гладил, рассматривал детали. Отступал шага на два и любовался ею, как Венерой. Отца моего он знал и крепко пожал ему руку. Спросил, не хочет ли он вернуть себе бывшую бригаду. Отец сказал, что уже сработался с новой.

- С наладкой справятся?

- Справятся. Ребята способные,- заверил отец.

Ребята были очень польщены, особенно близнецы. Замминистра снова вернулся к более чем на половину собранному Центру.

- На наших глазах появляется принципиально новый класс машин,восторгался он.- Ведь это не обычное усовершенствование станка и систем программного управления, а переход в новое качество...

- Но он потребует очень четкой организации производства,- усмехнулся Терехов, взглянув на директора завода.- Один час простоя Центра обойдется в пятьсот-шестьсот рублей. Рябинин не уверен, что машина будет постоянно загружена... Перебои со снабжением и прочие производственные огрехи...

- Вот и хорошо,- хладнокровно заметил Иванов,- заставит подтянуться производственников.

Иванов добродушно рассматривал всех нас - членов бригады отца.

- Для нас "сборочный центр" представляет большую ценность. Капиталисту социальная сторона его не нужна, он станок делает только ради выгоды. Для нас же важна и другая сторона. Ведь на нем будет работать не токарь, не фрезеровщик, не монтажник, а программист, оператор. Вот вам и стирание грани между физическим и умственным трудом. Придется, ребятки, учиться на программистов и операторов.

- А мы с радостью! - воскликнул Шура Герасимов. Серые глаза его сверкали полным восторгом. Он уже любил эту машину, которую мог представить себе пока лишь мысленно.

Иванов молча посмотрел на Шурку Герасимова, затем с довольной улыбкой обратился к Терехову.

- С такими орлами сделаешь, Юрий Васильевич. В июне будет готово? Приеду сам принимать. Поднажмете, если потребуется. Создадим вам все условия. Думаем ваш "сборочный центр" отправить на выставку.

- Вряд ли успеем к выставке,- тихо, но внятно произнес Терехов.

- Но все почти собрано, а теперь под твоим руководством...

- Будем демонтировать... разбирать,- сказал Терехов. Стало очень тихо. Мы во все глаза смотрели на инженера.

Алик чуть присвистнул.

- Не понимаю,- нахмурился замминистра.

- Будем разбирать. Есть лучший вариант.

Отец взглянул на своих слесарей ("орлов"), они - на своего бригадира.

- Юрий Васильевич, опомнись, что ты говоришь,- сказал Медведев.

- Сколько труда потратили,- заметил отец с сожалением.

- Знаю,- тихо ответил ему Терехов.- Знаю, но все равно придется переделывать.

- Объясните яснее,- резко приказал Иванов. Юрий повернулся к нему.

- Видите ли, товарищ Иванов, все это время, пока они собирали машину без меня, я мысленно не расставался с ней ни на минуту. Даже во сне продолжал думать о своем "сборочном центре"... И вот я понял: можно лучше сделать... Если вы пройдете со мной в конструкторское бюро,- там у меня чертежи,- я вам покажу два варианта, и вы, я уверен, согласитесь со мной.

Заместитель министра чертыхнулся и, забыв проститься, поспешил в КБ. Валерий пошел рядом с ним, Терехов сзади.

- Когда Рябинин узнает об этом, ведь он...- начал было Володя.

- Ничего он нам больше не сделает,- перебил его расстроенный отец.Никогда. Но дело не в том...

Отец что-то соображал, на его лбу выступили капельки пота.

- Вот что, ребята... Давайте приступим к разборке. Раз есть лучший вариант...

И отец первый стал что-то откручивать у машины. Алик бросился ему помогать. Затем, повздыхав, подошли остальные. Машину разбирали осторожно, потому что многие детали и узлы могли еще пригодиться. Вошел Терехов и, увидев "развалины", лукаво посмотрел на отца.

- Ну, как министр? - поинтересовался отец.

- Ничего. Новый вариант понравился. Он порядочный человек и знающий инженер. Чем вы теперь займетесь, друзья? Мне еще надо кое-что изменить в чертежах.

- Найдем чем заняться,- сказал отец.- Хоть бы объяснили нам, в чем там дело, в новом варианте?

Терехов не заставил себя просить и подробно рассказал. На три четверти я ничего не поняла из его объяснений. В общем, он положил теперь в основу Центра нечто действительно новое. В нем были прежние элементы электронных схем - реле, ламп, транзисторов, диодов, но резко увеличился контакт человека с машиной. То изменение в схеме, которое сделал теперь Юрий, на первый взгляд противоречило здравому смыслу. Но именно это привело нас потом к успеху. И - какому успеху! А пока мы только дивились энергии и принципиальности Терехова, снова засевшего за свои чертежи.

- Что же мы будем делать,- поинтересовался Володя Петров,- пока КБ изготовит новые чертежи?

Они с Андреем с самого начала работали только над сборкой Центра, и им особенно было горько, что машину вдруг разобрали. Отец понял их душевное состояние. (Разве он сам не испытывал то же самое.)

- Не расстраивайтесь, друзья,- сказал он.- Юра прав. Займемся мы пока вот чем,.. Медицинский институт просил наше КБ разработать биотелеметрический передатчик. Они сконструировали прибор, в чертежах, разумеется. Нам предстоит его собрать. Так вот, я внимательно изучил чертежи, мы вполне можем для его создания использовать часть наших микросхем.

- Словно кубики, из которых можно строить хочешь домик, хочешь мост,хмыкнула я, очень довольная, что моя работа не пропала даром.

Мы разложили чертежи, и папа стал объяснять, что к чему. Потом, как всегда, дал каждому задание.

Впрочем, это уже было после обеденного перерыва...

А вот что было в перерыв. Увлекшись работой, мы задержались на несколько минут.

- Эй, обедать собираетесь? - окликнула нас Зинка.

Я обернулась и невольно ахнула. Неужели это была Зинка Рябинина?

Мы все привыкли видеть ее лохматой, грязной, в неизменном драном свитере. Смятый растянувшийся воротник обычно болтался вокруг ее тонкой шеи, как старый измочаленный хомут.

И вдруг мы увидели ослепительно чистую, гладко причесанную и подстриженную Зинку в аккуратно выглаженном красном платьице и пушистом вязаном сером жакетике. На голове белый беретик.

- Зинка! - только и смог выговорить Шура Герасимов. Он едва ее узнал. А мы все до единого были настолько изумлены, что буквально онемели.

Зина была очень довольна произведенным впечатлением. Она важно взяла меня под руку и отправилась обедать вместе со всеми.

Ребята отпускали ей комплименты. Зина выслушивала их с любопытством.

После обеда мы вышли втроем: папа, Зина и я. Зина обратилась к отцу:

- Сергей Ефимович, вы не возьмете меня в свою бригаду... учеником слесаря. Хочу быть наладчиком, как и вы. Лет через пять-шесть буду, если постараться?

Отец как-то встревоженно смотрел на нее. Я думала, что он обрадуется ее перемене, ведь она могла означать лишь одно: Зина решила исправиться. Но отец почему-то явно встревожился.

После минутного растерянного молчания он сказал, что с удовольствием возьмется учить ее слесарному делу, но разъяснил, что на первых порах она будет получать гораздо меньше, чем она зарабатывает теперь на своем электрокаре.

- Я знаю, дядя Сережа,- сказала Зина, назвав его, как называла в детстве,- на что мне электрокар? Никаких перспектив. И если уж я решила завязывать, так буду учиться только у вас. На хлеб и щи хватит заработка?

- Ну, не так уж плохо,- улыбнулся ей отец.- У тебя... все в порядке, Зина? - спросил он (по-моему, неожиданно для самого себя).

- Не беспокойтесь за меня, дядя Сережа,- серьезно заверила Зина,- все в порядке.

- Ну и хорошо.

Мы постояли молча. На заводском дворе было почти сухо, только в тени таяли остатки снега. День был сумрачный. Беспокойные клубящиеся облака - в них и снег, и дождь - текли так низко, что, казалось, задевали за высокую кирпичную заводскую трубу.

- Можно, я зайду к вам вечером? - спросила вдруг Зина, одновременно взглянув и на отца и на меня. Губы ее дрогнули.- Я ненадолго.

- Приходи, я буду дома весь вечер. Папа уйдет часов в девять,предупредила я.

Это было совсем новое. Зина к нам не ходила лет шесть. Хотя я не раз ее приглашала.

Она пришла в восемь часов. К ее приходу стол был накрыт. Мы с отцом сидели и гадали, что могла означать эта перемена. Очевидно одно, решили мы,это влияние Ермака.

Зина не жеманясь села к столу, поела, правда без особого аппетита, выпила две чашки чая со сливками и конфетами.

- Вы одни в квартире, больше никого нет? - спросила она, допив чай.

- Одни,- удивленно ответила я.

Папа озабоченно смотрел на Зину. Жилки на его висках взбухли. Что его так беспокоило?

- Вы оба не понимаете, что произошло? - проговорила Зина. Рот ее жалобно искривился, она чуть не заплакала.

- Рассказывай, Зина, если тебе хочется рассказать,- сказал отец сочувственно.

- Я хочу вам обоим рассказать... У меня нет ближе вас никого.

- Есть,- резко возразил отец.- Шура Герасимов. Он славный парень. Он любит тебя.

- С чего вы взяли, что он меня любит?

- Он хотел жениться на тебе. Помочь тебе.

- Дядя Сережа, да ведь вы ничего-ничего не поняли. Шурка не любит меня. Он из чувства долга хотел на мне жениться, потому что ему хочется чувствовать себя хорошим. И еще, может, потому, что я сестра Геленки... Он ее прямо за ангела считает. А ко мне у него совсем нет уважения. Подождите, не перебивайте! Скажете, и не за что уважать? Не скажете, так подумаете. Он просто брезгует мной, как брезгует прежней своей жизнью. Та его жизнь, всякое хулиганье и я - для него одно и то же. Я его ненавижу - Шурку. Владя не брезгует мной (я же чувствую), а он брезгует.

- Это тебе кажется, Зина,- мягко возразил отец.

- Нет, нет, мне лучше знать. Он сказал", что задушит меня собственными руками, если я осмелюсь еще раз обидеть Геленку.

- Конечно, ей лучше знать,- сказала я папе и повернулась к Зине: -У тебя что-то стряслось. Если доверяешь нам, расскажи.

И Зина рассказала... Когда "компания", которой верховодила Зинка, распалась, Зомби свел ее, как и предполагал Ермак, с группой уголовников. В группе этой мало кто "имел честь" знать вожака по кличке Морлок (того самого, которого так хотел выявить и обезвредить угрозыск). Но Зомби его хорошо знал. Больше того, Морлок был "воспитателем" Зомби. Уверенный в силе своей "воспитательной системы", полностью ему доверял, даже по-своему любил его и гордился им как делом рук своих. Здесь отношения были не только "деловые", но и приятельские, личные.

Зомби рассказал Морлоку историю Зинки, про Геленкин концерт для хулиганов и как рассвирепела тогда Зинка, как она их "костерила" и как порвала со своей группой, которая теперь вовсю "ишачит" на заводе.

Морлок хохотал до слез и, решив, что Зинка девчонка настоящая, захотел узнать ее поближе. Так Зинку, в обход правил, установленных самим же Морлоком, представили сразу вожаку.

Встреча состоялась на квартире одного из доверенных Морлока, где было выпито изрядно коньяка. Кроме хозяина квартиры, фарцовщика и вора, по кличке Марафон, никто не опьянел.

По рассказу Зины, Зомби весь вечер давился от смеха, чем наконец разозлил Морлока, который не мог понять: что так несказанно веселит Зомби? Пожалуй, повод для смеха был. Представьте себе троих модников, стиляг и чистюль - выхоленных жуликов - и их грязную, нечесаную, дико сквернословившую "даму".

Чистюля Морлок чокался с ней, но старался ненароком до нее не дотронуться, что еще больше смешило Зомби. (Кстати, Зомби был единственным человеком, который "раскусил" Зинку и знал, что вся эта внешняя грязь, сквернословие и неумытость у Зинки защитное, как у зверька защитная окраска. Зомби понял, что Зинка скрывает свое девичье обаяние, потому что отнюдь не собирается пускать его в расход. Все это Зомби понял прекрасно, но никому, тем более Морлоку, которого он в душе ненавидел, не сказал. Его самого это весьма смешило - и только.)

Испытание Зинка выдержала. Искушенный Морлок поверил ей полностью.

Зинка знала, что Морлок у ворья "верха качает" (то есть шишка руководитель), и не ударила в грязь лицом.

Так Зинка стала у Морлока "своей в доску". И, хотя Зомби знал, что Ермак чуть ли не ежедневно вел с Зинкой длинные беседы и на заводе, и в общежитии,- они были спокойны. "Зверь-девчонка", и ничего тут Ермаку не поделать. Нехай беседует, за это ему угрозыск и деньги платит. Надо же им проводить профилактику.

А потом настало время, и Морлок счел возможным пустить Зинку в дело. Решено было ограбить квартиру известного режиссера, у которого имелась коллекция ценных икон.

Обсудили подробно план кампании. Операция была назначена в ночь на субботу. Режиссер, его жена и дети обычно уезжали в конце недели на дачу, и в квартире оставалась одна старая тетка режиссера.

Зинке отводилась для начала не бог весть какая активная роль - стоять "на стреме", но она поинтересовалась у Марафона: что будет с этой старой тетушкой?

- Посмотрим по обстоятельствам,- уклончиво ответил Марафон.

Зинка слышала, что Марафон уже бывал на "мокрых" делах...

Она пришла в общежитие, когда все уже спали, быстро разделась и юркнула с головой под одеяло. Зинку знобило. Странное ощущение охватило ее, будто она не живет, а играет в каком-то жутком, шутовском, самодельном спектакле и роль ее делается все страшнее и отвратительнее, но выйти из спектакля она не может. А настоящая жизнь представляется нереальной и далекой и вообще похожа на несбывшийся сон... Желая загрозить отцу, она испохабила собственную жизнь и сделала плохо только самой себе... Но о себе лучше было не думать.

У Зины было живое воображение... Она представила себе эту старушку тетку: не мать_и не теща, должно быть, нет никого больше на белом свете - ни мужа, ни детей, и живет она из милости у племянника. Наверное, и обед готовит, и убирает, а полежать днем стесняется, чтоб не сказали: даром хлеб ест. Вот они все уехали на дачу, а старуху оставили караулить их добро - эти дорогие иконы.

Как же ей будет страшно, этой старушке, когда она увидит вдруг в квартире этих морлоков... И, может, это будет последнее, что она увидит... Какой страшный конец одинокой жизни, И почему во всем этом замешана она Зинаида Рябинина? Разве ей нужны деньги? Она же не из-за этого. Пусть отец увидит, до чего ее довел! Пусть ему будет стыдно и больно! Но при чем здесь эта слабая старушка, которую навек перепугают или даже убьют? Как можно это допустить?

"Я зашла слишком далеко, пора закругляться",- почти спокойно решила Зина и вдруг почувствовала такое душевное спокойствие, такую отраду, что всплакнула и на этом уснула. И не видела во сне кошмаров.

Утром она позвонила Ермаку. Он тотчас приехал в опустевшее общежитие все ушли на работу, и Зина все ему рассказала.

Ермак попросил ее помочь. Ей ничего для этого не надо было делать, только промолчать, чтобы все шло своим чередом...

Зина замолчала. Она была бледна и как-то подавлена.

- Когда же будет это? - испуганно спросила я.

- Это уже было... Позавчера.

Тетку, чтоб не травмировать, заблаговременно отправили на дачу со всей семьей. Оперативники приготовились. Как только Зомби, Марафон и еще двое морлоков вошли в квартиру, Зина ушла домой. Морлоков схватили с поличным - с грузом икон и прихваченными по пути меховыми шубами. В переулке их ждала грузовая машина... вернее, уже не ждала. Каким-то образом Зомби ухитрился бежать, а троих задержанных препроводили в тюрьму. Зомби ищут уже третий день... Зина его не видела. Его никто не видел, он как сквозь землю провалился.

- Тебе жалко этого Зомби? - спросила я. Зина передернула худенькими плечами.

- Этот Зомби - сволочь, пробы негде ставить. У него только мать хорошая. Он своими делишками в гроб ее вгонит, а еще говорит, что любит мать. Нет, мне ни капельки его не жалко. Пусть бы поймали поскорее.

- А что тебя тогда расстраивает? - спросила я, потому что видела: ей плохо.

- Сама не знаю, Владя. Но мне не по себе.

- Это из-за того, что они тебе так доверяли,- сказала я.- Доверие даже плохих людей к чему-то обязывает. И когда оно нарушено, совесть бунтует. Но... ведь они- могли убить эту старушку? Они бы убили еще кого-нибудь... Продолжали бы делать свои темные дела, творить зло. Мерзавцы!

- Ты хорошо сделала, что рассказала о них Ермаку,- сказал отец.

Мы долго обо всем говорили. Потом Зина ушла. А папа уже не пошел к Шуре. Только позвонил ей.

На неделе заходил Ермак. Когда он узнал, что Зина была у нас, он тоже нам кое-что рассказал. Самую главную новость. С помощью описаний Зины, а также благодаря тому, что, она сообщила, в каких ресторанах проводит время Морлок (об этом не раз с восторгом рассказывал ей Зомби), было установлено его подлинное имя и где он работает (заведующим комиссионным магазином). Обыск на квартире и особенно на даче дал следствию очень много. Вообще, эта фигура оказалась куда крупнее и сложнее, чем думали.

Зомби еще не был пойман. Из Москвы он выехать не мог: всюду были сообщены его приметы и не только приметы. У его матери позаимствовали фотографии Зомби, размножили их и разослали по всем отделениям милиции.

Для нас неделя прошла почти спокойно. Работали над биотелеметрическим передатчиком. Вот когда мне особенно пригодились навыки работы с микродеталями.

На завод приезжал дядя Александр и вместе с нами, сняв пиджак и засучив рукава, корпел над передатчиком.

Многие забегали к нам взглянуть на двух братьев: профессора и рабочего, так похожих друг на друга и делающих одно дело.

Даже Рябинин заглянул и поприветствовал профессора Гусева. Впрочем, он не только заглянул, но и дал довольно дельный совет.

Зина уже работала у нас учеником слесаря. Ее взялся обучить Володя Петров. Рябинин бросил на нее удивленный и недоверчивый взгляд. Кажется, он подозревал с ее стороны какой-то подвох.

Была я у тети Али, виделась со своими двоюродными близнецами. Они окончили семестр с отличием и теперь получали повышенную стипендию. Странно, но почему-то я их никогда не любила. А они свысока смотрели на меня.

Навестила, как всегда, маму. Ей не легче, но ее скоро выпишут, так как она, собственно, ложилась на обследование.

Ходила я с девчонками в театр на Таганке. Майя ухитрилась достать четыре билета.

Жизнь шла как ей положено. Но, где бы я ни была, что бы я ни делала, я почему-то никак не могла забыть, что в это самое время ищут Зомби - идет охота на волка. Интересно, смеется ли он сейчас, когда круг сужается? Он ведь очень смешлив.

В субботу и в воскресенье я решила приналечь на занятия" Уже апрель, и оглянуться не успеешь, как придет пора экзаменов.

На семейном совете было решено, что я подам заявление на дневной факультет. Дядя Александр говорит: "Студентами мы бываем раз в жизни, и это самая чудная пора". Поэтому папа и слышать не хочет о заочном факультете. А я твердо решила идти на заочный.

Шуру отпустили в Рождественское за вещами. Попов добился для нее московской прописки. Шура уговорила папу помочь ей. Так что они едут вместе.

Они зарегистрируют свой брак сразу, как папе дадут развод. Это будет скоро, в апреле.

Шуре, кажется, хочется похвастаться перед односельчанами своим мужем.

Пусть их едут. Оба так счастливы. И напрасно они ждут регистрации, пусть бы Шура сразу перебиралась к нам. Целых три комнаты. Зачем жить в гостинице или у тети Попова? Но отец в этом отношении какой-то старомодный.

Проводив отца, я прибрала в квартире и засела за учебники. Но часов в десять почувствовала, что сильно устала,- все же я сегодня работала. И прилегла в халатике на кровать с томиком Станислава Лема. До чего же я люблю этого писателя! И не только его фантастику, но и его философские вещи. "Сумму технологии" я проштудировала с карандашом в руках три раза. Но в тот вечер я читала рассказы о навигаторе Пирксе. Поиски человеческого в современном изменяющемся Мире, на самой высокой ступени развития цивилизации.

Днем ребята с нашего двора притащили мне котенка - такой пушистый, дымчатый, веселый-превеселый котенок, что я пришла в восторг. Я назвала котенка Мики-Маус. Напоила его молоком, потом сбегала купила ему рыбки,- он поел с удовольствием и сразу стал ходить за мной по пятам, а как только я садилась, залезал ко мне на колени.

Это был первый мой котенок в жизни, потому что мама всегда боялась глистов и никогда не разрешала приносить в дом ни кошек, ни собак. И теперь я читала, а Мики-Маус лежал, прижавшись ко мне, и мурлыкал.

Часов в одиннадцать кто-то позвонил в квартиру. Подумав, что это кто-нибудь из соседей, я, не спрашивая (впрочем, я никогда не спрашиваю: кто?), открыла дверь. За дверью стоял совершенно обессилевший Зомби.

- Владя, Владя,- зашептал он,- впусти меня.

Глава восемнадцатая

ИСПЫТАНИЕ

- Я же не фашист какой-нибудь,- жалко твердил Зомби,- впусти меня!

Конечно, этот дурак был не фашист. Скажите по совести: как я могла его не впустить?

- Заходи,- сказала я и, пропустив его, заперла дверь. Он, шатаясь, прошел в комнату и тяжело плюхнулся на стул. Затем высморкался в грязный платок - он был совершенно простужен.

- Меня ищет милиция,- сказал он,- я умираю с голоду. У меня есть деньги, но в последние два дня я боюсь заходить в магазины. Боюсь попросить купить. Всех боюсь. Дай хлеба, Владя.

- Сейчас. Подожди!

Я помчалась на кухню, поставила на одну конфорку плиты чайник, на другую обеденный борщ в кастрюле, разбила на сковородку три яйца. Нарезала хлеба.

Потом он ел, давясь от голодной жадности, а я спокойно рассматривала его. В конце концов, я будущий психолог и мне необходимо изучать всякую психику - и добрую, и злую.

Пальто и шапку Зомби положил на пол возле себя. Костюм был в пыли, в каких-то стружках, опилках, мягкие золотистые волосы в паутине. Как он сразу изменился: небритый, грязный, как Зинка неделю назад, осунулся, похудел и... не смеялся.

- Спасибо, Владя,- сказал он, поев и выпив три чашки чая,- третий день не евши не пивши. Ты одна...

Он воровато огляделся.

- Я слышал, как ты отца провожала в деревню. Ждал, когда народ перестанет ходить.

- А где же ты был?

- На чердаке прятался.

- Все время?

- Нет. Со вчерашнего дня.

- Но что же ты думаешь делать дальше?

Он болезненно сморщился и потер руки. Глаза у него всегда были навыкате, а сейчас, когда он похудел, выкатились еще больше.

Все же он был красивым парнем, если б не выражение наглости и бездумности в лучшие для него времена и панического страха теперь, в беде. Но чего он боялся? Рецидивист, тюрьма для него - дом родной. Я спросила его об этом.

- Плохо переношу арест, слишком нервный,- пояснил он мне.- Вообще, какой идиот выдумал насчет "дома родного". Хуже тюрьмы ничего нет. Я когда выходил, крепко решил завязать, и вот...

Он безнадежно махнул рукой.

- Морлока опять встретил... Человека одного... какой он к черту человек. Наподобие фашиста. Опять я и закрутился.

- Зом... Как тебя звать-то?

- Валерий Шутов.

- У меня брата зовут Валерий.

- Если бы у меня была такая сестра, как ты... не попал бы я опять е такую историю.

- У тебя мама есть?

- Есть.

- Это больше, чем сестра... если, конечно, любящая мать.

- Мать у меня хорошая. Да вот я не в нее удался.

- Что же тебе все-таки делать? Давай подумаем.

- Что теперь думать - поздно! - уныло махнул он рукой.- Если бы Морлока не взяли, он достал бы мне другой паспорт, а с этим куда я подамся?

- Валерий, сколько ты классов окончил?

- Училище я закончил медицинское. В колонии всегда фельдшером работал.

- Фельдшером? Ты фельдшер? Почему-то я была крайне поражена.

- Но у тебя же есть профессия! Тогда почему ты не поступил на работу в больницу? Я слышала, фельдшеры нужны.

- Я и хотел. Но после заключения не сразу ведь подыщешь место. Обещали взять, но тянули резину... А тут опять Морлок повстречался, Денег дал целую пачку. Велел поступить в автопарк. Ему нужен был там свой человек. Я когда-то шоферские курсы окончил, права имел. Но меня поставили на ремонт.

- А если бы ты никогда не встретил Морлока?

- Кого-нибудь "другого бы встретил. Свинья грязи найдет,- самокритично заметил Зомби.- Я чертовски рад, что его зацапали,- злорадно добавил он.Пусть поишачит где-нибудь на севере. Жаль, если ему вышку дадут. Пусть бы хватил лиха. Хотя, будь сейчас Морлок на свободе, я уже ехал бы с новым паспортом куда-нибудь на юг. Но какая это гадина, знала бы ты!

Зомби стал рассказывать о Морлоке - со злобой, ненавистью и снова начал хихикать. Потом перешел на самого себя и рассказал мне всю свою жизнь долгую, путаную, страшную, а ему было всего двадцать три года. Отец его, рабочий на заводе, умер, когда Валерке было всего десять лет. Мать работала медицинской сестрой на медпункте того же завода. Она, по его словам, была хорошая, добрая, но только очень "захлопотанная". Любила читать, но и почитать-то ей было некогда. Жили они бедновато.

Закончив восемь классов, Валерка поступил в медицинское училище на фельдшерское отделение. Слабая здоровьем мать мечтала видеть его врачом, но боялась, что она "не выдюжит" столько лет. Поэтому они решили, что, окончив училище, Валерка будет работать фельдшером и учиться в медицинском институте.

- Если со мной что случится, у тебя уже будет профессия и ты всегда сможешь окончить институт, - говорила мать, намекая на возможную свою смерть.

Но случилось не с ней, а с Валерием. После окончания медучилища его послали на работу в деревню. В деревне ему, коренному москвичу, не понравилось, и он сбежал обратно в Москву. Поступил на "скорую помощь" медбратом.

Мать обрадовалась: сын возле нее, работает по специальности. Можно будет учиться и на врача.

Так бы оно и было, но... Морлок. Шикарный, обаятельный, властный Морлок. Расположение и дружба такого "потрясного" человека. "Волнительные" вечера в ресторанах, где играет оркестр под управлением Леонида Геллера, "Останкино" или "Сатурн". Сногсшибательный Морлок небрежным жестом бросает в оркестр четвертную. Заказывает изысканный ужин, наливает Валерке рюмку "Камю". Денег у него куры не клюют. Он так остроумен, циничен, порочен. Но сколько вкуса! Он руководит этим красивым юношей с выпуклыми прозрачными глазами цвета морской волны и волосами словно спелая пшеница. По настоянию Морлока Валерка ушел из "скорой помощи". Морлок для вида устраивает его в свой комиссионный магазин, просто чтоб где-то числиться.

Стал поначалу приучать к "невинной" спекуляции. Покупали и продавали что подвернется: диски, пленку - мелкий фарцовщик... Но это было лишь начало.

Морлок протащил слабохарактерного, безвольного Валерку через все возможные преступления... Зомби участвовал даже в "мокрых" делах, но сам, по его словам, никогда не убивал.

- И тебе не было противно? - спросила я, подавляя отвращение к нему.

- Было. Это ведь сначала я радовался, как идиот, возможности иметь магнитофон "Грюндиг", штабеля дисков Пресли и Холидея, комплекты разноцветных джинсов, курить "Мальборо", пить "Дин энд тоник".

Сначала это перестало радовать, потом я стал ощущать страшную скуку, чувство совершенной опустошенности. Но куда мне было деваться? Я не представлял уже, как смогу жить на зарплату фельдшера. Да и Морлока боялся. Он бы меня на дне моря нашел. Ты и представить не можешь, какой это страшный и гнусный тип.

- Слишком уж долго ты мирился с этим типом, - сказала я холодно, - а что толку ругать его сейчас, когда он уже в камере. Почему ты не пошел хоть к Ермаку, которого ты знаешь, и не помог ему обезвредить Морлока?

- Боялся, что он меня убьет - прикажет убить.

- Ты боялся, другой боялся... столько крепких парней и боялись одного выродка. Что же тебе все-таки делать теперь?

- Можно, я закурю? - как-то робко и приниженно спросил Валерий.

- Кури, пожалуйста. Он закурил.

- Сколько можно прятаться, - сказал он совсем другим, деловым тоном. Все равно разыщут. Явлюсь-ка я завтра с повинной. Может, скидка какая будет. Я столько передумал за эти дни, прячась по чердакам и подвалам... Спасибо тебе,, Владя, век не забуду твоего участия.

Он встал и нагнулся за своим пальто.

- Куда же ты пойдешь сейчас? Он жалко развел руками.

- На чердак. Посижу там до утра.

- Еще возьмут ночью... А ты хотел сам явиться. И простужен весь, гнусавишь.

- Мне некуда идти. Где можно, уже был... просили больше не приходить. Дома у матери, наверно, караулят...

- Ладно, переночуешь в папиной комнате. Ложись и спи. спокойно. Утром разбужу рано. Позавтракаешь, и пойдешь с повинной.

Не подумайте, что я уж такая добрая и доверчивая. Но не выгонять же на ночь глядя человека, которому негде ночевать..

К тому же Зомби был неуравновешенный подонок, и на всякий случай следовало его обезвредить.

В шкатулке с лекарствами, которые остались после мамы, лежало ее снотворное - мама страдала бессонницей. Я все собиралась его выкинуть, но руки не доходили. А теперь вот пригодилось.

Я взяла несколько таблеток, вложила в обложку от аспирина, а на всякий случай, если откажется принимать аспирин, я еще парочку таблеток растворила в чае.

Я постелила ему постель и провела в папину комнату. Он послушно выпил горячий чай, принял две таблетки "аспирина" и блаженно улегся в постель.

- Спасибо! - пробормотал он с благодарностью, когда я зашла выключить свет.

Не знаю уж, подействовало ли сразу снотворное или он 1тпросто выбился из сил, но минут через пять он уже спал. Я "вздохнула с облегчением и ушла к себе в мамину комнату.

Ночью я несколько раз просыпалась и на цыпочках подходила послушать, но он спал сном невинного младенца и только посапывал.

Спала ли его бедная мать? Вряд ли.

Чтобы не проспать, я поставила будильник, и он меня разбудил ровно в шесть. Быстро оделась, приготовила кофе, горячий завтрак и пошла будить Валерия.

Сначала я постучала в дверь, еще и еще - никакого ответа.

Тогда я стала звать Зомби, все повышая голос. Наконец не выдержала, вошла и начала его трясти. Куда там, он так и валился спать...

Я, признаться, испугалась. Может, было слишком много снотворного? Пришлось дать ему понюхать нашатырного спирта, все из той же маминой аптечки.

Наконец он очухался и очень смутился.

Уже за кофе (я ему сделала покрепче) он "все извинялся, что так разоспался и мне долго пришлось его будить.

- Ну, Валерий, утро вечера мудренее, что решаешь окончательно? спросила я. - Идешь с повинной?

Валерий горестно вздохнул.

- Лучше всего идти. Поработаю в колонии фельдшером, а то совсем потеряю квалификацию.

Про чердаки он, кажется, вспомнить не мог без содрогания.

- А после колонии... неужели опять?

- Нет, Владя, уж хватит. Если мать меня дождется, поменяем комнату на квартиру в Саратове и будем там с ней вдвоем жить.

- Почему именно в Саратов?

- А это же родина матери. У нее там родни полно. У меня одних сестер двоюродных, троюродных - человек двадцать будет. Эх!..

Он помотал головой. Аппетит у него не пропал.

- Я одного боюсь, - сказал он, - что меня сцапают раньше, чем я дойду до Петровки. И не поверят, что сам туда шел, Владя! Может, ты меня проводишь? С тобой не боюсь. Нервный я очень...

- Опоздаю на работу... Ну ладно, провожу. Может, такси достанем.

Мы стояли у дверей дома на Петровке, 38.

Шутов жалко улыбнулся, губы его дрожали, глаза выкатились еще больше. Он сказал: "Спасибо, Владя!" и скрылся за дверью управления милиции. Я вздохнула, взглянула на часики-браслетку и назвала шоферу адрес завода.

- Проводила мил дружка? - иронически осведомился шофер, пожилой человек в кожаной куртке. От него сильно пахло табаком. Машину он вел отлично. Я сидела сзади, и мне совсем не хотелось ни растолковывать, ни оправдываться.

- Я их сразу определяю, - продолжал шофер и хмыкнул. - Мне бы только в милиции работать. А вот ты еще девушка хорошая, не с такими бы тебе связываться. Отец-то с матерью есть?

- Есть, - сказала я. -.Вы не волнуйтесь, все в порядке.

- Какой уж там порядок, - протянул он недоверчиво и умолк.

Я записала на всякий случай номер такси и фамилию водителя. Мало ли что!

Когда я вбежала, запыхавшись, в нашу мастерскую, все уже работали и, улыбаясь, уставились на меня. Володя Петров, который заменял сегодня бригадира, погрозил мне пальцем.

- Это что же, Владька, только папа отъехал на пару дней, как дочка уже опоздала. Проспала?

Я махнула рукой и уселась за свой столик, где меня ждали микроскоп, пинцеты и микродетали.

- Зинка сегодня тоже опаздывает, - добавил недовольно Петров.

- Зинка может и совсем прогулять, - буркнул Андрей. Остальные помалкивали: давно ли они сами и опаздывали, и прогуливали.

В одиннадцать часов в нашу мастерскую вошла взволнованная секретарша Рябинина, полная красивая женщина лет сорока пяти, с обесцвеченными волосами. Ее все называли Аленушка. Она никогда к нам не заходила, и мы удивились.

- Сегодня нашли Зину Рябинину... ножевое ранение, - сказала она, - еще жива. Владимир Петрович поехал к ней в больницу. Я решила поставить вас в известность, чтоб не ждали.

Чуть пожав полными плечами, Елена Ивановна вышла,

Через минуту мы услышали ее голос. Кому-то рассказывала в коридоре то же самое.

- Это Зомби! - воскликнул Шура Герасимов.

Он полез за папиросами. Другие ребята тоже. Я растерянно отодвинула столик. Кто сейчас мог спокойно работать...

- С чего ты взял, это Валер... Зомби? - спросила я мрачно.

- Больше некому, как Зомби, - уверенно повторил Шура. Он заметно побледнел, родинки-мушки теперь выделялись рельефно.

- Похоже, что Зомби, - поддержал его и Олежка.

- А когда ее покушались убить? - спросила я медленно. Никто не знал. Неужели Зомби пришел к нам после того,

как... нет, этого не может быть.

- Володя, я схожу позвоню Ермаку. Узнаю, - попросилась я.

- Иди звони, - расстроенно ответил Володя.

Я не очень надеялась найти сейчас Ермака. И действительно, не застала. Он был и ушел. Я медленно вернулась в мастерскую. У меня было какое-то состояние заторможенности.

Работали мы в тот день из рук вон плохо. В перерыв я сбегала к Елене Ивановне и спросила, в каком состоянии Зина.

Елена Ивановна информировала с большой охотой.

- Зина в сознании, но плоха. Ей сделали переливание крови. Возле нее сам Владимир Петрович.

Только я пришла домой и кое-как пообедала, зазвонил телефон. Звонила Наташа Бережкова.

- Владя! Как хорошо, что я тебя застала. Пожалуйста, сейчас же приезжай в больницу. Зина Рябинина плачет и зовет тебя. Рябинин... Он... потом скажу. Приезжай скорее. Захвати чистый халатик. Врач разрешила тебе быть с ней до конца...

- Ей плохо? Наташа...

- Она умирает, Владя. Может, мочью или утром... Подожди, Владя! Передаю трубку сотруднику угрозыска.

Это был Ермак. Я не узнала его голос.

- Выходи на улицу и жди, - сказал он как-то хрипло, - буду сейчас на машине.

Я только успела переодеться и сойти вниз, как Ермак уже подъехал. Он сидел позади и открыл мне дверцу. Шофер повел машину на предельной скорости.

- Ты видел Зину? - спросила я.

- Да. Ей плохо. Говорит, что ее ударил ножом незнакомый парень... Не хочет выдавать.

- А может, правда, не знает. Почему она вызвала меня?

- Не знаю, - сказал Ермак, - может, тебе что-нибудь скажет? Ты ее убеди, что покрывать негодяя незачем.

Ермак был не просто расстроен, он был удручен и разбит.

Он стиснул мою руку так, что стало больно, но разговаривать был не в состоянии. Я его вполне понимала. Ведь это он уговорил Зину помочь угрозыску захватить Морлока. Несомненно, ее за это. Уголовный мир держится на терроре. В вестибюле больницы он сказал мне:

- Я пойду в угрозыск. Там наши ребята. Если Зина что-нибудь скажет или захочет сказать мне, сразу позвони.

- По-моему, она уже все тебе рассказала, - вздохнула я и увидела Наташу.

Она помогла мне застегнуть белый халат и повела куда-то вверх по лестнице. Моя милая подруга, которую я совсем редко стала видеть. Худенькая, стройная, большеглазая, в белом халате и белой косынке. Нянечка!

- Множественные ранения живота и грудной клетки, - тихонечко говорила Наташа, взяв меня под руку. - У нее шок, но... она в полном сознании, и вообще... у нее шок протекает не так, как у других. Ты увидишь.

Наташа наскоро сообщила следующее. Покушение на убийство было в шесть утра. Видимо, за ней охотились еще с вечера, но Зина весь вечер была не одна, а с девушками из общежития. Они коллективно ходили в театр и вместе возвратились домой. А утром Зина, как всегда, вышла одна (она всегда выходила по утрам одна, пораньше, чтоб "надышаться воздухом", и шла бульваром. Видно, это знали).

Полчаса спустя ее увидели в луже крови девушки из общежития и сначала сочли мертвой. Но "скорая помощь" обнаружила признаки жизни.

Оперировал Зину профессор Гусев. Он же приказал послать за Рябининым.

Когда Зина пришла в себя, возле нее сидел отец. Он был очень бледен. Что он передумал за эти часы возле изувеченной дочери, знает лишь он один.

После дядя мне рассказывал, что отнюдь не склонный сочувствовать Рябинину, он сказал ему напрямик, что если его дочь и выживет, то работать она вряд ли сможет и за ней потребуется уход. Изрезана она зверски, "подлатать" ее было крайне трудно, а сделать ее теперь здоровой практически невозможно. Но шансов, что она выживет, ничтожно мало.

Хотя Зина была очень слаба, узнав отца, она заплакала и потянулась к нему. Рябинин наклонился и поцеловал ее.

Зина лежала в отдельной палате. Ухаживала за ней Наташа.

Если может быть, что человек в таком состоянии способен чувствовать себя счастливым, то это как раз произошло с Зиной. По словам Наташи, она была очень счастлива: ее отец с ней, он расстроен из-за нее, значит, еще ее любит, Никаких Геленок, он только с ней, хотя бы эти последние часы Зинки на земле. (Почему-то она знала, что умрет!) Зина мужественно переносила невероятные страдания, лишь бы отец был с нею, хоть теперь, перед смертью. Зина просила узнать у профессора: сколько она еще протянет? Хорошо бы еще дня два или три...

- Что ты, Зина. Еще поправишься! - успокоила ее Наташа.

Зина строго покачала головой.

- Я ведь знаю, зачем обманывать, ты только узнай сколько?

Ей казалось, что два дня с отцом - и никто им не мешает - такое счастье, что с лихвой оплатит страдания.

Но... или он устал, или неотложные дела его призывали, не знаю, но он не разделял этого восторга примирения. И наблюдательная Зина скоро поняла это.

Наташа принесла больной холодный клюквенный напиток (Зину мучила жажда), поправила постель, подушки. Рябинин, стараясь сделать это незаметно, скосил глаза на свои часы... И Зина увидела. Ее охватило отчаяние. Она начала метаться, плакать, гнать отца к его Геленкам. Наташа позвала врача. Пришел профессор Гусев. Зину стали успокаивать,- хотели сделать укол, она отшвырнула шприц.

Сконфуженный Рябинин разводил руками. Зину кое-как успокоили. Дядя уже хотел выйти, когда Зина подозвала его. Голос ее прерывался.

- Профессор... Пусть он уйдет. Пусть уходит... Пожалуйста, позовите Владю. А его не пускайте ко мне. Он мне не отец.

Зина горько плакала. Рябинина попросили удалиться, чтобы не волновать больную. Зина все звала меня. Тогда послали за мной. Разрешили остаться до конца... потому что теперь :конец был неизбежен. Зина! Неужели это Зина Рябинина? Огромные лихорадочные глаза. Черты лица заострены. Кожа пепельно-серого цвета. Рот распух и воспалился от жара. Под легкой рубашкой бинты. Всюду бинты.

- Зина! Зиночка!

Слезы хлынули у меня ручьем, хоть Наташа строго предупреждала меня "не показывать вида". Я села на табуретку у кровати, склонилась над ее левой рукой - единственное, что у нее было не изрезано, и плакала, плакала, как никогда в жизни.

Я знала ее маленькую в детском садике, потом в школе - и это была одна Зина. Знала в тяжелые ее дни, когда она, чтобы досадить отцу, губила себя, это была другая Зина. И только она стала третьей - серьезной, хорошей, доброй, но еще незнакомой, неузнанной, как ее убили...

Прошлое не выпускало ее из своих рук - вот почему я плавала. Пока я возилась с трусливым, податливым, ничтожным Зомби, отпаивала его после снотворного кофе и везла на Петровку, Зина Рябинина одиноко и мужественно выходила навстречу своей судьбе. Лучше бы я была возле нее.

Я вдруг поняла, что как это ни странно, но хулиганку Зинку я все-таки любила больше чистой, как горный лед, воспитанной и одаренной Геленки. Грудь моя разрывалась от рыданий.

- Перестань, - прошептала Зина, - Владя!

Я подняла на нее залитое слезами лицо. Она удовлетворенно улыбалась.

- Я знала, что ты обо мне поплачешь, - сказала она.

У нее уже изменился голос: стал глухим и низким. Я продолжала плакать, но уже тише, слезы попадали в рот соленые, как морская вода.

Немного погодя Зина сказала:

- Спасибо, Владя. Мне уж так надо было, чтобы кто-нибудь обо мне поплакал...

Зина в изнеможении закрыла глаза.

Потянулись долгие мучительные часы - очень долгие и очень мучительные. У Зины было крепкое, здоровое сердце, не задетое ножом преступника, и оно не хотело переставать биться. У нее был здоровый юный мозг, и он не хотел давать команду о прекращении борьбы... Он давал команду бороться, хотя тело умирало.

Врачи делали все, чтобы спасти Зину. Дядя Александр съездил домой и опять вернулся в клинику. Новокаиновая блокада, переливание крови, вливание противошокового раствора, капельные вливания растворов и крови. Когда Зина начинала задыхаться - кислород, глюкозу, инсулин, какие-то еще лекарства и уколы. Измучили они ее, но я понимала: надо было бороться до конца.

Зина лежала словно без сознания, закрыв глаза, стиснув зубы - дыхание вырывалось со свистом, серое лицо искажено страданием, но время от времени она открывала гласа, чтоб взглянуть, здесь ли я.

- Владя... ты здесь ?

- Я никуда не уйду, Зина, я буду за тобой ухаживать.

- Не уходи... карауль меня... Я боюсь.

Вечером для меня Принесли раскладушку, постелили постель, и Вина успокоилась. Как будто я могла бросить ее в такой час.

Заглянула Наташа: меня вызывали к телефону. Зина была в забытьи, и я посадила на свое место Наташу, чтоб Зина не испугалась, когда придет в себя.

Звонил Ермак. Из угрозыска. И опять я не узнала его голос.

- Как Зина? - спросил он. Я рассказала.

- Это хорошо, что ты при ней, - сказал он. И как-то странно поперхнулся. - Слышишь, Владя, всю жизнь меня будет тяготить сознание вины. Если бы мы только раньше поймали этого лупоглазого зверя! Дождались, когда он сделал свое гнусное дело и сам поспешил прийти. Вот он - я! Всего лишь покушение на кражу. Пусть я получу взыскание, но я ему...

О чем он говорит? У меня в голове мутилось. Я не понимала.

- Слушай, Ермак, вы еще не поймали убийцу?

- Он у нас. Только не признается. Ничего, негодяй, расколется... С ума можно сойти.

- Ермак. Надеюсь, ты говоришь не о Валерии Шутове?

- Да. О нем.

- Шутов не убивал.

- Он убийца, Владя. В кустах нашли его записную книжку... Потерял, когда удирал.

- У него есть алиби совершенно точное.

- У него нет алиби. Прятался где-то на чердаках. Никто не видел.

(Какой идиотизм! Валерий Шутов показывает "благородство"... Даже не сослался на меня. Вот балда!)

- Слушай, Ермак... Ты меня хорошо слышишь?

- Отлично.

- Так вот, доложи своему начальству, что Валерий Шутов ночевал у нас, в папиной комнате. Пришел вчера в одиннадцать вечера, а утром я сама отвезла его на такси к вам, в угрозыск. Понятно? Не теряйте времени, ищите убийцу. Я пошла к Зине. Пока!

Я опустила трубку.

Теперь Ермак с ума сходит, но что поделаешь!..

Глава девятнадцатая

БЕЛЫЕ ЖУРАВЛИ

Я шла по коридорам клиники. Больные уже спали. В палатах потушили свет. Сквозь полуоткрытые двери доносились то спокойное дыхание, то стоны. Коридоры были длинные, и на каком-то расстоянии друг от друга стояли столики медсестер с лампами под плотным абажуром. Сестры читали или заполняли какие-то карточки.

Я никогда еще не была в больнице ночью - маму навещала часов в пять-шесть вечера. Чем-то мне больница напоминала корабль. И вдруг я вспомнила письмо Дана. Как он шел ночью пустынными коридорами корабля и машины стучали, как сердце здорового человека, и все было как будто спокойно, но рядом притаилась смерть. А потом Ян Юрис простился со всеми на корабле и ушел навечно.

Но старший механик был стар, он прожил добрую, долгую жизнь, и он уходил, удовлетворенный этой жизнью. А Зина Рябинина, кроме мутного тяжелого детства, которое она сама себе исковеркала, ничего еще не видела и не знала. И вот - смерть тоже бродила по коридору.

Я заглянула к дяде. Он увидел зареванное мое лицо и покачал головой.

- Дядя Александр, ты профессор, ты хороший хирург, неужели нельзя спасти Зину? Она ведь только стала человеком, и вот...

- Она родилась человеком, - поправил меня дядя. - Мы делаем, Владлена, что можем... Но эти негодяи так ее искромсали... Еще не пойманы?

- Поймают, они не там искали. Может, она все-таки выживет, дядя Александр?

Он как-то странно и грустно посмотрел на меня.

- Я завидую Сергею, - сказал он вдруг. - Не представляю своих ребят в такой ситуации... Это невозможно. Такая рационалистичность. Много рассудка и мало сердца. Словно их воспитала твоя мать.

- Она их тетка, - сказала я, всхлипнув, потому что он обошел вопрос о Зине.

- А ты ее дочь, - с досадой сказал дядя. - Не смогла же она сделать рассудочной и холодной тебя?

Я вернулась к Зине. Она только что пришла в себя.

- Ты здесь, Владя?

- Я здесь, Зинушка.

- Ты устала. Придвинь раскладушку... ляг рядом со мной. Держи за руку.

- Я посижу возле тебя.

- Нет. Ляг. Ты устала.

- Нужен подход к кровати, - пояснила Наташа. - Но мы сделаем так...

Мы осторожно подвинули кровать с Зиной на середину палаты. С одной стороны мы поставили раскладушку, а с другой был свободный проход.

- Тогда позови, если что... - сказала Наташа.

Я прилегла на раскладушку и взяла Зинину холодную руку в свои горячие.