В Америку

II.

Мейер с отделанными карнизами на плечах шел в усадьбу узкой межою среди нив. Солнце садилось и в розовевшей дали висело над зеленым морем ржи большим красным шаром. На востоке небо уже темнело и опиралось на леса, как на черные стены. Мейер часто останавливался, глубоко вдыхал воздух, широко раскрывая рот и улыбаясь, оглядывался назад, озирался кругом и глядел вверх, в глубокое синее небо. Он не насытился еще красотой деревенского простора и наслаждался, как художник, поэт. Радостное настроение его усиливалось ожиданием предстоящего удовольствия в усадьбе...

В комнатах, где он работал, он любовался невиданной мебелью, картинами, предметами, назначения которых он даже не понимал; за окнами, в парке, он видел светлые, нарядные платья, странные игры, в которых принимали участие и взрослые, и дети... Там смеялись, шутили, говорили на чуждых языках, и голоса звучали ласково, певуче... Люди эти красиво ходили, красиво кланялись, называли друг друга красивыми именами. За стеной играли на рояли, пел мужской голос и женский, или пели вместе,, и песни, и музыка, и все, что Мейер видел и слышал -- обвеяно было красотой, как природа в эти дни дыханьем весны.

Каждый день он уносил в своей душе отражение новой частички красоты, наполнявшей господскую усадьбу... Когда, он сопоставлял эту жизнь с своей или жизнью людей, которых он знал, в голове его вспыхивали вопросы, которых он разрешить не мог, и они оставляли в душе его тревогу и беспокойное желание ближе и дольше вдыхать отуманивавшую его красоту.

Рыжий рослый дворник ввел его в большую квадратную комнату, где надо было отполировать кой-какую мебель, окна и двери смежного зала выходили на широкую каменную террасу и, лишь только Мейер вошел в комнату все его внимание обратилось туда. На чайном столе играл радугой на солнце хрусталь и сверкало серебро. В высоких вазах стояли цветы и кругом в кадках, в жардиньерках и на столиках пестрели цветы, с широкими и узкими листьями, белые, алые, от них шел густой смешанный запах, от которого у Мейера кружилась голова.

У одной из колонн террасы стояла белокурая женщина в голубом платье с розой в руках, а подле нее студент в черной тужурке, такой же красивый и молодой как она, но высокий и смуглый, с черными вьющимися волосами. Мейр знал уже, что это племянник посессора а белокурая женщина-жена его старшого сына. Они говорили очень тихо, и Мейер едва улавливал слова, но оба, озаренные розовым золотом заката, были красивее цветов и серебра, Мейер не мог оторвать от них глаз. Его смутно волновал их неслышный разговор, а когда студент быстро провел рукой по волосам, а женщина опустила голову и стала обрывать с розы лепестки, у него дрогнуло сердце жутким предчувствием. Вдруг студент схватил руки женщины и привлек ее к себе и, когда она вскрикнула и хотела его оттолкнуть, он зажал ей губы поцелуем... Мейер застыл от ужаса, но не мог отвести взгляда от этой голубой женщины и высокого юноши, на несколько мгновений замерших в объятье. Сразу они, цветы и аллея, уходившая от террасы в широкий парк, окрашенный вечерним золотом, слились перед ним в одно странное радужное пятно, ему страшно было и сладостно-жутко смотреть. Он знал, что этот юноша целует чужую жену, и что это ужасно, что это грех, и весь дрожал, но не от возмущения, а от страха за них. Послышались голоса, шаги, студент и женщина разошлись в разные стороны. На террасе скоро собралась вся семья. Стало шумно.

В комнате, где работал Мейер, быстро темнело, потому что перед окнами росли широкие липы, но он не уходил... Он видел наяву дивный сон... Это была не сказка какая-нибудь про графов, князей, про которых рассказывали Демко и тесть. Перед ним была живые люди и даже не "настоящие паны", а просто евреи, как он сам как его близкие, и они живут, как в сказках, среди цветов, в роскошных залах, и отношения между ними как в сказке, тайные, непонятные... Он смотрел слушал и упивался красотой и ароматом неведомой жизни...

Старшая дочь отвела студента в сторону и спросила его, чем он расстроен. Он ответил: -- Я получил дурные известия о товарищах. -- Девушка кротко взглянула на него, и оба сели за стол... А жена посессора, высокая худощавая, с озабоченным бледным лицом, говорила женщине в голубом платье: -- У Гриши полируют уже мебель -- комната скоро будет готова. -- Мейер видел, что при имени Гриши молодая женщина повела плечами и сощурила глаза. Он представил себе этого Гришу толстым рыжим мужчиной, с приплюснутым носом и гнусавым говором, и душа его заныла от жалости к молодой женщине. Мейер перевел глаза на студента... Два гимназиста подростка что-то оживленно рассказывали ему, перебивая друг друга, но Мейер видел по его глазам, что он не слушает их и думает о другом...

Сумерки сгущались. Горничная вынесла на террасу свечи под стеклянными колпачками, и лица, зелень и цветы осветились голубоватым призрачным светом... Дочь посессора стала упрашивать студента спеть что-нибудь, но он отказался, ссылаясь на головную боль, а женщина в голубом платье склонила голову на руки и молчала... Девушка ушла в залу одна и заиграла что-то тихое и печальное. Мейер уже не работал, а сидел на подоконнике и слушал, и ему хорошо и грустно было от музыки и до боли жалко людей, которые страдали на его глазах, а он не в силах был им помочь... То, что он видел и слушал, наполняло его душу тревогой и мечтами, как интересная пьеса душу чуткого зрителя, и этот подсмотренный им уголок жизни, загадочной и прекрасной, казался ему действительностью, потому лишь, что он больше в этом сомневаться не мог.

В комнату, громко стуча сапогами, вошел рыжий Степан и, свертывая из газетной бумаги цигарку, спросил Мейера, не намерен ли он ночевать в усадьбе на "паньской" кровати. Мейер молча собрался и ушел.

В поле было свежо и пахло росою. На темном небе уже светлел тонкий серп луны. Загорались и вздрагивали яркие звезды. Где-то далеко протяжно и жалобно вскрикивала птица, и Мейеру слышался умоляющий женский голос. Птица замолкла, но молодой взволнованный голос звенел в его ушах. Он озирался на все стороны, но везде было пустынно и безмолвно. Перед собой он вдруг увидел высокий тополь, неведомо зачем одиноко выросший в поле, и он слился в его воображении в один печальный образ с стройным юношей в черной тужурке... Глаза его затуманило влажною мглою; он вздрогнул и, ускорив шаги, направился к бывшей пасеке, домой.