В Америку

IV.

Мейер зашел за расчётом в контору экономии. В передней он снял картуз, вытер платком лицо и, стараясь не стучать сапогами, вошел в большую, длинную комнату, разделенную барьером на две половины. Но там никого не оказалось. В смежной комнате, против открытых дверей, сидел за письменным столом студент, которого Мейер звал уже мысленно Петей, а перед ним в кресле-качалке молодой конторщик.

Заметив Мейера, конторщик подался немного вперед и крикнул:

-- Подождите, я сейчас приду...

Мейер стал у стенки, подле барьера, потому что стулья стояли только по ту сторону барьера, перед конторками.

Мейер из деликатности старался смотреть на парусинные шторы, чуть волновавшиеся на окнах, на солнечные пятна, трепетавшие на стенах и на полу, но глаза его непобедимо влекло к раскрытой двери.

Студент, облокотившись одной рукой о стол и глядя в окно, рассказывал с увлечением о какой-то дивной стране, куда он ездил прошедшим летом, где на высоких горах зимой и летом сверкают снега и закованные в скалы голубые и зеленые воды, прозрачны, как стекло. Он называл молодого человека Николаем Ароновичем.

Мейер внимательно и жадно уставился на конторщика. Он знал, что фамилия его Шпытц и родители торгуют старыми вещами в соседнем городе, и ему казалось невероятным и упоительным, что еврей, выросший в такой же нищете, быть может, как он сам, может называться Николаем Ароновичем, носить голубые манишки, и так свободно сидеть в барском кресле.

-- Меня и теперь опять тянет куда-то... далеко, -- говорил студент,-- к морю...

-- Я видел море в Мариуполе, -- вставил конторщик, -- когда ездил к призыву.

-- Да что там Мариуполь,-- сказал студент,-- море надо видеть в Крыму, в Италии... Когда оно лежит перед вами голубое, необъятное... и всегда поет, поет, а в Мариуполе... что там в Мариуполе -- лужа, а не море...

Мейер уловил на лице конторщика тень обиды и сожаления, и в душе его шевельнулось смутное чувство недоброжелательства к этому счастливому студенту, который рассказывал красивыми, полупонятными Мейеру словами о далеком, настоящем море, которое поет, поет...

-- А в Венеции вы были? -- спросил конторщик.

-- В Венеции... как же--о, Венеция -- это сказка, это сон... Ночь в Венеции -- этого описать нельзя; я жил там с семьею дяди... целую неделю. -- Он закрыл глаза рукою и медленно добавил:

-- Это бледно-синее море, эти песни, эта печаль...

В выражении его лица и затихшем вдруг голосе Мейер почувствовал муку и тоску; он вспомнил белокурую женщину, которую студент целовал на террасе, и сердце его опять дрогнуло жалостью и сочувствием к ним обоим.

-- Много красивых городов на свете, -- задумчиво заметил конторщик.

-- О, да... Мир так прекрасен! -- громко сказал студент, встряхнув головой.

-- Для счастливых... -- тихо добавил конторщик.

-- Мир так прекрасен! -- повторил студент, не слушая его.--Я жил несколько недель в Пиринеях, -- он назвал какой-то город, но название ускользнуло от напряженного внимания Мейера; и рассказывал долго, с жаром, с увлечением, как с высоких гор там летят с шумом пенящиеся воды, и ночью на небе горят, как алмазы, крупные звезды, и распускаются белые душистые цветы, и какие там счастливые и свободные люди, и как он сам был там счастлив. Выпрямляясь, он красиво встряхивал головой и смотрел в окно на далекие темные леса, подпиравшие голубой купол неба...

Конторщик смотрел сначала на студента, потом на косяк двери, и голова его опускалась ниже, ниже, словно из этой красивой повести для него вырисовывалась необходимость, которой он должен был покориться.

Где-то в доме задрожал долгий прерывающийся звонок, словно наскакивающий на какое-то препятствие; студент встал и, направляясь к двери, сказал конторщику:

-- Зайдите вечерком... Я для вас книжки приготовлю...

Конторщик медленно, как во сне, подошел к барьеру и спросил Мейера, что ему нужно.

Мейер несмело ответил.

-- Да... да, -- рассеянно тянул конторщик, -- вам следует... -- Он заглянул в одну из книг, щелкнул на счетах, и, открыв конторку, молча протянул Мейеру два серебряных рубля.

Мейер смотрел в пол и не заметил протянутой руки.

-- Вот... два рубля, -- негромко сказал конторщик.

Мейер поднял голову, и оба несколько мгновений затуманенными глазами смотрели друг на друга.

Мейер взял деньги, машинально опустил их в карман и повертел в руках свой картуз.

Конторщик вопросительно взглянул на него.

-- Я хочу вас спросить... -- нерешительно начал он.

-- Ну?

-- Я хотел бы знать... Мне очень нужно... Скажите мне, пожалуйста... Венеция и Пиринеи... это будет по дороге в Америку?

Мечтательно затуманенные глаза конторщика мгновенно прояснились, и лицо заиграло молодой насмешливой улыбкой.

-- Венеция и Пиринеи... гм... надо сделать маленький крюк, -- ответил он с тонкой иронией, оглядывая Мейера с ног до головы.

Мейер потоптался немного и, словно набравшись духу, быстро проговорил:

-- Потом еще я хотел спросить... скажите, пожалуйста: как будет по-русски Мейер?

-- Мейер? -- насмешливо улыбаясь, сказал конторщик и, подумав немного, добавил:

-- Мейер, будет Мирон.

-- Мирон, -- тихо повторил Мейер.

-- Да, Мирон, можно и Морис, -- не переставая улыбаться, но веско ответил Николай Аронович.

-- Морис лучше, -- все также тихо промолвил Мейер и, скосив глаза в сторону, поспешно спросил,--а Малка?

-- А Малка может быть Людмила, -- твердо ответил молодой человек...

-- Благодарю вас, извините за беспокойство, -- смущенно говорил Мейер, отодвигаясь к дверям.

-- Не за что, не за что... -- снисходительно и весело сказал конторщик и, засвистав арию из "Гейши", зашагал из конторы.

Мейер быстро шел домой золотившимися уже полями, с таким видом, словно узнал нечто весьма радостное и важное для него.

Мысли его таяли, как белые тучки на небе, и вспыхивали вновь, как зарницы. Прозрачные воды горных озер, поющее голубое море, обрывки полупонятых чудных речей наполняли его душу звенящей, подмывающей волной, и в сердце стучались смутные грезы, и бесформенные еще, но сильные и смелые надежды ударяли в голову, как хмель... От волнения и скорой ходьбы он устал и опустился на камень, лежавший на меже... Высокая рожь закрывала его со всех сторон сквозной золотисто-зеленою стеной, а над ним медленно спускался к земле раскаленный огненный шар.

Мейер снял картуз, провел рукой по волосам, прилипшим ко лбу и, глядя в небо, медленно произнес:

-- Морис... Людмила...

Слова потонули в шелесте ржи, а он, щурясь, смотрел прямо в солнце и широко улыбаясь, повторял певуче, медлительно:

-- Морис... Людмила... Морис... Людмила...

Над морем ржи показалась черная головка, потом забелела кофточка. Мейер испуганно вздрогнул, когда подле него остановилась Малка, и вскочил.

-- Что вы здесь делали? -- спросила она, с удивлением глядя на его красное, смущенное лицо.

Мейер рассказал, что ходил в усадьбу за рассчетом.

-- А я к вам, -- сказала девушка,--пойдемте вместе.

Они стояли на узкой меже, по пояс во ржи, тихо рябившей, как вода в хороший день.

Мейер пропустил Малку вперед и пошел за нею.

-- Что же... много вы получили? -- спросила девушка, не оборачиваясь.

-- Два рубля! -- равнодушно ответил Мейер.

-- Два рубля! -- вскрикнула Малка и, круто обернувшись, остановилась.--Два рубля! За пять дней работы! Чтоб им житья на этом свете не было! А мне за кофточку тридцать копеек платят! Пьявки они, пьявки, будь они прокляты! -- Богачи, урядники, все сосут, сосут нашу кровь!... Вы видите! Вы понимаете! -- почти кричала она, сверкая глазами. -- А в Америке вы получили бы восемь рублей, а я с кофточки по два рубля.--Боже мой, если б я только могла вырваться, если б я только могла!...

-- Я уже давно думаю... я даже решил поехать в Америку, -- сдержанно, серьезно и, словно прислушиваясь к собственным словам, сказал Мейер.-- Я не буду только пока говорить, пока денег не соберу.

-- Поезжайте! Поезжайте ! -- вдохновенно заговорила Малка. -- Дай вам Бог счастья! Если бы и я... если б я могла!..

-- Вы тоже уедете... Бог поможет! -- тихо сказал Мейер.

-- Никогда я не уеду, никогда! -- глухо и злобно ответила девушка.-- Будем мучиться, будем голодать, и я, и мои сестры, и мои братья. Нам Бог не поможет... Бог забыл...

Но Мейер, осененный внезапной мыслью, быстро прервал ее:

-- Вот что... Как только я заработаю, я пришлю вам из Америки билет, а вы потом выплатите мне... Так все делают.

Малка недоверчиво усмехнулась, безнадежно махнула рукой и опять пошла впереди Мейера.

Ему это обещание не казалось призрачным и шатким, как Малке, но он сознавал отдаленность его осуществления. Ему хотелось утешить девушку, но в утешение он мог ей сказать только то, что его самого волновало радостной надеждой, возможностью приближения к счастью, к празднику жизни...

-- А знаете, -- начал он с деланной иронией в голосе, так как опасался показаться смешным, -- я вас буду звать теперь Людмила -- я сегодня узнал, что Малка по-русски Людмила, а вы можете звать меня Морис...

Малка пожала плечами и ответила:

-- Что же... мы от этого счастливее станем? Мне все равно.

Мейер замолк.

-- Если бы вы знали, какие красивые места есть на свете, -- начал он, минуту спустя.

-- А вы там бывали? -- с печальной иронией спросила Малка.

-- Я слышал... Студент рассказывал конторщику... Есть одно море, голубое такое, и едешь по нем день и ночь, день и ночь и не видно...

-- Богатым людям везде хорошо, -- резко оборвала его Малка.

Они подходили к пасеке. На завалинке избы, подле отца, сидела Геня и штопала чулки.

При виде мужа и подруги, она с тревожным удивлением подняла брови и молча опустила работу на колени.

-- Я принес тебе деньги... На! И привел тебе Людмилу -- сказал Мейер и, грустно улыбаясь, опустился на пень. Потом он сообщил, что его имя по-русски Морис, а когда слепой Герш спросил, как будет в переводе Геня, он изумленно взглянул на жену и, добродушно смеясь, ответил:

-- Я не спрашивал.

Старик умолк, а Геня, вспыхнув темным, некрасивым румянцем, низко опустила голову над работой.

Темнело. Зажигались звезды и всходила большая яркая луна. Пришел старый Демко, курил трубку, а Мейер рассказывал про голубое далекое море, которое поет день и ночь, про горы, где зимой и летом на вершинах сверкают снега, про чудные реки и великолепные города и что все это можно видеть по дороге в Америку...

Демко не ругал евреев и думал о сыне, красавце -- Стасе, который много лет назад тоже ушел искать счастья в великолепных городах и больше не вернулся... Герш с дочерью слушали с напряженным вниманием, и каждое слово откликалось в их сердцах тоскливым предчувствием. В робком сиянье луны, затененной высокими деревьями, лица казались тонкими и бледными... Словно отблеск чуждого счастья, чуждого праздника, ликовавшего где-то вдали, на этих далеких от жизни людей бросал печальную тень...