В блаженном угаре

13

Конечно, хочет. Как он меня швырнул! Наглый тип! Я, видите ли, нечестная. «Ты ведешь себя нечестно!», и трясет передо мной пальцем — ты… ты. Это все из-за того, что я никак не расколюсь. И конечно, он не просто так меня хватал, то за руки, то за талию. Разве просто так станет кто-нибудь липнуть? Вот это самое противное, когда имеешь с ними дело, с парнями. Сижу среди камней и рассматриваю ссадину на руке, коленка тоже ободрана. О-о! Как же громко я ору:

— А то нет! Ты, притворщик хренов! Распускаешь, чуть что, руки, потому что я не собираюсь пластаться перед тобой, как все эти твои цыпочки.

Щелк-щелк — это я, не помня себя от бешенства, ломаю пальцы, нервно щелкаю суставами. Я точно знаю, что он хочет со мной переспать, потому так прямо и сказала. А он пристально смотрит на меня, ледяным взглядом, и молчит. Я отвожу глаза… растущие вразброд деревья, холмы, все вдруг стало холодным и смурным, как будто он призвал их ему посочувствовать, поддержать его справедливые упреки. Так тянулось и тянулось… потом он наконец подошел и, глядя на меня сверху, сказал такую пакость, хуже не придумаешь. Сказанул, ни разу даже не запнувшись:

— Не всякое прикосновение означает желание. Но ты, — и он опять потыкал у меня над макушкой указательным пальцем, — ты не можешь даже вообразить, что бывает что-то иное, верно? Потому что вбила себе в голову, — он выразительно постучал себе по виску, — что все тебя хотят. Ты нещедрый человек, Рут. Среди моих знакомых мало кто может потягаться с тобой в черствости. Не могу себе представить, чтобы ты просто так, без всяких расчетов, кого-то обняла, подарила себя.

Это здорово меня задело. Я совсем не такая, просто он меня не знает.

— Мы заключили договор, Рут. А ты его нарушила.

Подумаешь! Да, я пыталась вырваться на свободу. Сволочи поганые, затащили меня обманом, потом еще и в эту халупу упрятали. Что, дяденька, забыл? Договор… тоже мне Мефистофель… хи-хи-хи, можно подумать, душу мою купил… Нет, на дьявола он явно не тянет. Так я ему и сказала. Эффект был чумовой! Понесся как ошпаренный к дому, но на середине пути его вдруг застопорило. В тот момент я здорово струхнула, ну, думаю, сейчас изобьет. Лежу ни жива ни мертва и только считаю про себя: один, два, три, четыре, пять, шесть, семь, восемь… Смотрю, он разворачивается и идет… и сейчас — вот сейчас! — на меня наступит… одиннадцать, двенадцать, тринадцать, четырнадцать…

— Как тебе известно, я люблю, чтобы был порядок. Будь добра, положи эти камешки так, как они лежали раньше!

Вот идиотизм, и с чего он так распсиховался, сам же первый начал, не наговорил бы мне гадостей, я бы и про дьявола не ляпнула. Если честно, он здорово меня обидел, можно сказать, плюнул в душу, и религия тут ни при чем. Оттаскиваю камни — пока снова в кучу, хоть это меня и бесит. Почему оттаскиваю? Не хочу, чтобы он считал меня безнадежно черствой, неспособной «просто так» кого-то обнять. Глупо. Глупо было приплетать дьявола, ведь в тот момент победа-то была моя. Дура я, дура, подбросила ему такой козырь! Пусть говорит что угодно, я умею быть щедрой, отдавать себя всю… У меня уже было это.

Складываю камни в кучу, а в голове: «…закрепим тему: итак, ты создаешь свою собственную реальность».[50] Но при этом Баба сам говорит, что только на Западе «я» подменяет Бога, и еще про то, что «я» — это зеркало, которое бесконечно все искажает. Я пытаюсь вспомнить, что он говорил о единстве, о том, что все мы едины. Концепция неделимости[51] жутко интересная, но только почему-то сразу вылетела из головы.

Паршиво, что мистер Глаженые Джинсики впихивает мне в глотку свои представления о том, что такое реальность, впихивает, хотя сам повторяет только чужие слова.[52] А самое отвратное вот что: мои собственные знания, полученные в результате коллективного постижения, — какие-то рыхлые, клочья разрозненных сведений. В наших брошюрках ничего конкретного. Действительно, начнешь сомневаться в том, что нужно заглатывать всю эту ерунду, что она выведет на правильный путь. Я ведь никогда и ни о чем не спрашивала, если интуитивно чувствовала, что Учитель прав.

А что, если Пи Джей специально сбивает меня с толку? Чтобы заманить в постель? Доказывает, что я чересчур эгоистична, втайне надеясь, что я поддамся и тогда он сможет меня трахнуть. Одна часть моего сознания твердила: «А ведь он прав, я жадина, все только себе, ни с кем не считаюсь, никому ни в чем не уступаю»; другая ей возражала: «Да мало ли что он несет, не напрягайся». Такая раздвоенность — участь всех, у кого сильная интуиция, вечно ищешь подвох и все пытаешься вычислить, права ты или нет, и так противно даже думать о том, что этот подвох есть. Попробуй-ка тут защитись…

Тащусь в дом, где, урча от удовольствия, накидываюсь на оставленную мне четвертушку торта. Какой обжора, а ведь не подумаешь, что он из тех, кто заедает стресс сладеньким, вроде бы такой волевой, не то что я… Опять уже перемыл всю посуду, еще одно доказательство моей безалаберности и эгоизма. Мне делается стыдно. А этот тип уже развалился в своем кресле, ждет. Ну а мне-то что делать? Сесть напротив? По его милости мне так не по себе, словно я должна быть еще и благодарна ему… за то, что он сюда притащился.

Разболелась голова, дико неохота клянчить у него таблетку, но — придется. Господи, до чего же грязные у меня ноги и до чего же я устала.

— У вас есть что-нибудь от головной боли?

У него есть аспирин, ему велели постоянно его принимать, аспирин разжижает кровь. Беру три таблетки. Говорить вроде бы особо не о чем. Смотрю Пи Джею в глаза, оказывается, они у него карие. Он улыбается мне, и тогда я говорю:

— Я пойду посплю.

— Давай, еще успеешь.

— То есть?

— Иди и спи, если хочешь. Они подъедут только в семь тридцать.

— Кто?

— Твои. Тим, Мириам, Ивонна. Заберут нас, посмотрим там, на ферме, одну пленочку.

— Какую еще пленочку?

— Увидишь.

— Что-то вроде «Я оставил свои мозги в Индии»?[53]

Он даже не улыбнулся, только изобразил аплодисменты. Давай, давай, пожалей бедняжку, ведь ничего у него не клеится, еще охмури его… он по крайней мере пользуется дезодорантом.

Иду в душ, предварительно кротким голоском поклянчив: «А можно мне, ради Христа!» Но сначала надо зайти в спальню. Шкаф — нараспашку, и я натыкаюсь взглядом на свое отражение в зеркале, приклеенном к дверце изнутри. Настоящее привидение, и сама не очень понимаю, что меня так тревожит. То, что эта комната такая… безликая, или мое собственное лицо, которого тоже как бы нет, лицо призрака? Здесь жарища, но меня почему-то слегка знобит… какая-то смутная мысль бродит в моей голове. Короче, прикидываю, как определить, когда тебя действительно любят. И насколько можно быть в этом уверенной… если даже я сама испытываю чувство любви, значит ли, что то же самое чувствует тот, кого любишь? И что для меня все-таки было бы важнее? Что Баба, предположим, не любит меня, что ему нет до меня дела? Или что он не оценил мою любовь, не прочувствовал ее глубину? Или… или постепенное понимание того, что любовь сама по себе — лишь иллюзия, абсолютно бессмысленная. Я резко захлопываю дверцу шкафа.

Все, пора кончать с привидением, прочь простыню. Что же выбрать? Мамину, со сборочками, юбку из батика и цветной топик? Или то, что дала Ивонна: бордовый топик и леггинсы? Ладно, да будет юбка. Напялив ее, ощущаю себя нелепым манекеном, вещью, куклой в крохотном домике. Вот и хорошо, буду их куклой, а все мои страхи пусть останутся внутри моего деревянного тельца, как в сейфе.

Побалдев под душем, захожу в гостиную. Пи Джей нетерпеливо рыщет взад и вперед. Он тоже приоделся. Вырядился в чистые (точь-в-точь такие же!) джинсы, желтую рубашку и свои ковбойские башмаки. Увидев, что я не в простыне, изо всех сил старается сдержать улыбку и вдруг не хмыкнуть от удовольствия. По-моему, он даже хочет… готов встать на колени и поцеловать край моей юбки, бедненький.

Ч-черт! Как неохота уезжать! Сейчас все будут глазеть, как в театре. Я почему-то начинаю суетиться, меня слегка подташнивает, короче, психую. Пи Джей приносит мне воды, я пью стоя, даже не сажусь. Нервничаю ужасно. Тоже начинаю метаться по гостиной. О-о г-господи!

— А можем мы не ехать на ферму? Ну, пожалуйста…

— Нет, не можем.

Вот вредина. Так и знала, что скажет «нет». Какая довольная у него физиономия. Но почему? Почему я должна соглашаться на этот гнусный, никому не нужный спектакль? От злости пинаю ногой кушетку.

— Противно! По-вашему, это — демократия? Совсем со мной не считаетесь…

Он медленно проводит языком по нижней губе.

— Можешь ты прямо, без всяких фокусов, сказать: чего ты так боишься?

В том-то и дело, что не могу. И не хочу, чтобы он на меня давил.

— Нет.

— Ладно, нет так нет.

Тоска-а-а… Беру прядь волос и обертываю ими нос, нюхаю. Пи Джей — в который уже раз — вытирает платком лицо.

— Когда они должны приехать?

— Я уже сказал: в половине восьмого.

— А сейчас сколько?

— Без двадцати.

Как же мне фигово! Сесть, что ли? Неохота тащиться в спальню, не хочу оставаться с собой наедине. Сажусь, хлопаю себя по икре, смотрю на свою ступню: носок ее крутится и крутится, помимо моей воли. Мы оба молчим, безнадежно молчим. Уже даже собираюсь уйти, но вдруг у меня вырывается:

— Интересно, а как обычно себя ведут другие люди?

Он пожимает плечами:

— Смотря какие, все разные.

Я и сама знаю, что разные… Я гляжу на него какое-то время, потом опускаю глаза. Какой смысл финтить? Я тяжко вздыхаю.

— В принципе да. Но я имею в виду тех, кто… с кем вы вот так же разговариваете.

— Я готов ответить. Интересно только, чем это тебе поможет?

Я до боли прикусываю губу. Чем-чем… а тем — узнаю хоть, как мне самой себя вести.

— Ну что ж. Как правило, после трех дней занятий мои подопечные ведут себя со мной примерно так же, как вели бы со всеми остальными, из «внешнего мира». Те же установки, тот же подход.

Он был прав… толку действительно никакого. Почему-то хочется плакать, но я сдерживаюсь, потому что слезы тоже штука бесполезная.

Он вдруг пытливо смотрит на меня, ну просто пронзает взглядом. Машинально щупаю пуговицы на груди, украдкой провожу по ним пальцем. Нет, он просто смотрит, не на грудь. Сидит, чуть наклонившись, широко расставив ступни. Снаружи еще светло, но в доме — темень.

— А мы не могли бы поговорить на улице?

— Это слишком утомительно.

— А здесь слишком темно.

— Включи свет.

Я встаю, медленно пересекаю комнату, чувствуя на себе его взгляд. С трудом нащупываю выключатель, я вся напряжена, это похоже на изощренную пытку. Мог бы и сам включить, не заставлять меня перед ним расхаживать, как на подиуме.

Ламп тут всего две: одна над раковиной, другая над столиком. В результате — свет падает только на макушку Пи Джея, лицо его затемнено. Еле-еле плетусь назад — боюсь споткнуться, а все из-за того, что он за мной наблюдает. Сажусь и беру стакан с водой.

— Насколько хорошо ты себя знаешь, Рут?

Хо-хо, как рука-то трясется, с опаской ставлю стакан на стол…

— Без всяких рассуждений, просто ответь, — говорит он.

— Но я не хочу без рассуждений.

— О, я вижу, ты делаешь успехи. — Он хохочет.

— Я знаю себя, но недостаточно хорошо, — говорю я.

Тут он буквально заходится от смеха, даже хлопает себя по ляжкам. А в промежутке между стонами и «ха-ха-ха» спрашивает, как, на мой взгляд, вела себя я.

Я притворно зеваю, но на самом деле разговор начинает меня увлекать.

— Вам виднее, сами мне и скажите.

В ответ он резко откидывается назад: «ни за что», читаю я в его глазах.

Ну и ладно, могу и сама ответить…

— Вредной была и… мнительной.

— Чересчур мнительной. Сплошные подозрения.

— Ладно, проехали. Отьеб… отстаньте от меня.

— Много сквернословишь.

— Ну да, бывает.

— И частенько. Слишком часто. Итак, эта твоя подозрительность… в чем тут дело, а? Нежелание подчиняться, сопротивление, это естественно. Или тебя смущало что-то еще?

Я не понимаю, что он имеет в виду, поэтому напускаю тумана:

— Ну, не знаю. Наверное, мерещились какие-то слабости…

— Угху, — он тычет в меня пальцем, — в других?

— Не только в других.

— Это правильно, — говорит он. — Чужой дом невозможно переделать по своему вкусу.

Дом… я тут же представила, как я все тут переставляю, переделываю. В этом огромном кукольном домике. Вот было бы здорово. Явственно вижу, как хватаю своей ручищей злого карлика Пи Джея и зашвыриваю его на верхушку дерева, чтобы понял, кого ему нужно слушаться. И еще классная сценка: пальцы мои стягивают с него трусы, и я хлещу по маленькой заднице спичками. Пусть плачет, пусть заливается, а я, так и быть, дам ему пачку бумажных носовых платочков.

— А у Баба тоже есть слабости?

Я издаю недовольный стон, мне сейчас все по фигу, я все еще в кукольном домике.

— Ну да, естественно. Он же Просветленный, значит, виноват во всех грехах, ах он мошенник!

— «Ху-у-уммм»… — облизнув губы, он долго гудит эту мантру, уткнувшись в свой желтенький воротник. Издевается. Дескать, слава «Просветленному мошеннику»…

— Простите, — зачем-то говорю я.

— «Простите»? Да ты попала в самую точку. Они и есть мошенники. И дурят прежде всего самих себя. Куда приятней податься в святые, чем корячиться на пыльной фабрике. Почему бы не рискнуть? Почему не придумать себе что-нибудь большое и чистое? Надоело Чидаатме ходить с мозолями, и его — осенило.

— Как это — осенило?

— Очень просто. Решил объявить себя святым, постепенно вжился в роль Божьего человека… тут главное — хорошо все просчитать…

— Хватит. Заткнитесь. Думаю, все не так уж просто, кто бы ему поверил, если бы это была обыкновенная ху… гм… лажа?

— Как кто? Ну, вот ты, например. Как все происходило? Ты заранее внушила себе, что у тебя есть некое особое предназначение, что тебе необходимо посетить тех, кто сподобился благодати и стал святым при жизни или святой. Тебе захотелось увидеть их воочию, послушать проповеди. И когда они там в ашраме вцепились в тебя, ты тут же уверовала. Лиха беда начало. Ты возжаждала принести себя в жертву, это не ново. Люди любят жертвовать своими душами. Вау, я совсем уже не я, вау, как мне теперь легко, ОНА забрала все мои тяготы, ОНА, божественная, знает, что и как. Теперь мне нужно только сесть вот здесь или здесь и предаться медитированию, вот под тем хорошеньким деревцем.[54] Ура!

— Ур-ра! — Я вскакиваю и, задрав юбку, показываю ему задницу. Он сует себе в рот два пальца — будто его тошнит, потом подставляет ладони под невидимую блевотину и швыряет ее в меня. Гадина. Это я о себе. Ведь даже не попыталась поймать, позволила себя забрызгать, но я тут вроде и ни при чем, снимаю с себя ответственность. И я вдруг понимаю: это же намек на то, что меня, дуру, просто заманили в ашрам, хотели меня поиметь. Но с какой стати я должна ему верить, а где доказательства? А у него сейчас неплохое лицо, твердое, даже решительное. О, черт, ну не то чтобы не верю, просто мне все равно. Господи, куда это он? Вдруг утопывает в свою комнату.

Шур-шур-шур.

И вот мне уже протягивают черную пластиковую папку, на обложке внизу, в прозрачном прямоугольнике — бумажная полоска, на полоске напечатано: ЧИДААТМА-БАБА. В папке фотографии пятнадцатилетней девчонки: до и после. Произошло все, когда ей было тринадцать. «До» — девчушка в сари, с роскошными белокурыми волосами, держит в руке микрофон, да, славная малышка, длиннющие ресницы, ярко-голубые глаза. «После» — черная кожаная куртка, пирсинг: колечки, «гвоздики». На губе, на щеке, от щеки тянется цепочка к уху. Изнасиловали ее в тринадцать, когда она с родителями жила в ашраме. Запись: девчушка рассказывает, как телохранитель Баба привел ее в особую комнату с розовыми стенами и ковром. Посреди нее сидел маленький золотой Ганеша, она хорошо его запомнила, потому что ей захотелось такого же.

Ой, я же видела — точно! — дверь в эту комнату, но меня туда не приглашали, видимо, потому, что я уже старушка. Хи-хи-хи.

Ну и дальше, те же ой-ой-ой, ай-ай-ай… ей было велено лечь, поскольку она стала избранницей Баба. Ей выдали особую тогу, которую он потом снял, когда мазал ароматическим маслом ее груди, живот и то, что под животом. Сначала ввел внутрь пальцы, потом пенис; а когда она закричала, запихал пальцы ей в рот. Обошлось без скандала, пока Баба не призвал ее снова. Тут уж Сьюзен раскололась, все выложила родителям. Те пожаловались в инстанции. Там им было сказано, что они «не так все поняли», после чего, засрамив, выставили. Потом последовали угрожающие звонки, обещания подать в суд за клевету.

Плюхаю папку на грудь, Пи Джей в одной футболке маячит на уровне холодильника, опять моет какие-то стаканы и чашки, а сам ждет, что будет. Вижу, как он ставит чашку на стол — стараясь не шуметь. Я снова вглядываюсь в фотографию Сьюзен: два нежных локона вдоль щек — совершенно одинаковой длины и абсолютно симметричные линии завитков. Я провожу пальцем по плавным изгибам этих локонов, сказочно прекрасных, обвожу глаза… как она, наверное, потом его кляла, бедная девочка, мне хочется крепко ее обнять и пожалеть.

Я переворачиваю страницу, с громким шелестом, специально, чтобы он услышал. Ага, услышал. Примерно такие же откровения. Монстр Баба сует свой член куда не положено, запугивает фанатеющих адептов. Внизу страницы небольшая пометка: один парень, француз, отдал концы, потому что вместо антибиотиков принимал пыль, по которой прошел благословенный Баба. Умер от инфекции, от которой его вылечил бы любой уролог. Следующая страница: ферма, на которой жили еще прадед и прабабка адепта, отдана в дар… я листаю все медленней, все тише шелестят страницы.

Мысли начинают путаться, и я закрываю папкой лицо. В обычной жизни тоже чего только не бывает (уж мне ли не знать), но почему-то все предпочитают об этом не распространяться. В ашраме хотя бы никто не лицемерит, не прячет свою похоть. Боже, как разозлились на меня те двое парней, заранее — были уверены, что я их отошью. Один тогда мне сказал, с бешеным видом: «Я злюсь, потому что я урод, а мне хочется тебя поиметь».

Я почти готова была согласиться, меня легче всего взять честностью. Думаю, я могла бы подпустить к себе даже какого-нибудь хорька, если бы он вдруг сказал: «Да, я хорек, я вообще другой породы, но мне так хочется тебя трахнуть!»

Ей-богу, я бы полюбила его — за искренность.