В борьбе за трон

Глава 1. Бал-маскарад

Всемогущий министр и любимец короля Генриха VIII, архиепископ Кранмер давал бал-маскарад в своем дворце в Хэмптоне. Обширный парадный зал был задрапирован пурпуровым сукном, галерея для герольдов и музыкантов была увешана богатыми коврами, бесчисленные свечи белого прозрачного воска распространяли дневной свет. Буфетные столы были уставлены бутылками, золотыми бокалами и золотыми блюдами со всевозможными редкими и дорогими кушаньями. Пестрая толпа гостей двигалась взад и вперед; тут стояли группы разговаривающих, там кавалеры пили вино; в уютных уголках беседовали парочки; в смежной комнате, рядом с банкетным залом, был устроен театр, а галерея вела в сад, где под навесом ветвей и среди благоухающих цветов были накрыты столики с драгоценными фруктами и лакомствами.

У входа в эту галерею, в углублении за выдавшейся колонной, стоял высокий, статный мужчина; он скрестил руки на груди и мрачно смотрел на водоворот веселых гостей; но вдруг его глаза оживились, яркая краска ударила в лицо, а рука схватилась за пурпурный занавес, прикрывавший колонну, и он поспешил спрятаться за ним.

К галерее приблизилась дама. Она пробиралась в толпе с такой беспокойной поспешностью и шла такой воздушной поступью, что две другие маски едва успевали следовать за нею. Ее одежда задела мимоходом занавес, скрывавший мрачного мужчину, но даже и при этом не прямом прикосновении он вздрогнул. Дама скрылась со своими провожатыми в галерее, незнакомец же вышел из ниши, чтобы следовать за нею, и дикая страсть загорелась в его взоре. Вдруг он почувствовал прикосновение к своей руке.

– Здравствуйте, лорд Уорвик, – прошептал изящно одетый молодой человек, – на одно слово… Видели вы сейчас молодую особу в белом атласном платье и синей бархатной маске?

– Зачем она понадобилась вам? – мрачно спросил Уорвик, дружески пожимая руку молодого человека.

– Забавный вопрос, милорд! Ведь мы на балу, где молодежь охотится за красотой.

– Сэр Генри, эта добыча не для вас.

– Неужели вы, лорд Уорвик, являетесь моим соперником в ухаживании за этой красавицей? Она в галерее. Вы, кажется, хотели последовать за нею?..

При этом говоривший – граф Сэррей – сделал вид, что направляется в галерею.

Однако лорд Уорвик схватил его руку с железной силой и с такой порывистой резкостью, что Сэррей поднял свой взор, точно желая потребовать у лорда объяснения его странного поступка.

– Сэррей, – дрожащим голосом прошептал Уорвик, – я люблю вас как родного сына. Не следуйте за нею, говорю вам; тот, кто последует за этой дамой, может поплатиться головой за свою опрометчивость. Влюбитесь в иной прекрасный образ и поспешите забыть тень, за которой я гоняюсь.

– Милорд, если вам угрожает опасность, то я не отстану от вас. Сын Чарлза Говарда держит сторону Уорвиков. Разве я ребенок, что вы гоните меня, как будто я рискую обжечь здесь пальцы?

Между тем Уорвик становился все нетерпеливее.

– Делайте тогда что угодно, – с досадой прошептал он, – оставайтесь только при мне и молчите, если вам сколько-нибудь дорога жизнь.

С этими словами лорд Уорвик вступил в галерею, поспешно прошел по ней и остановился на один момент у выхода, точно размышляя, куда направить свои шаги. Его темные глаза как будто имели свойство пронизывать мрак неосвещенных частей сада, потому что он внезапно взял свою шпагу под мышку, чтобы та не стучала по земле, поспешно направился к длинной аллее высоких вязов и стал украдкой пробираться там от дерева к дереву, избегая выступать из тени на свет.

Граф Сэррей следовал за ним. Сэр Генри Говард, граф Сэррей, английский Петрарка, был готов везде подозревать романическое приключение, а тут, конечно, творилось нечто необычайное, полное захватывающего интереса, если гордый, мрачный лорд Уорвик крался по саду, как вор, и предостерег его относительно того, что в этом деле человек рискует собственной головой.

Между тем Уорвик повернул к чаще кустарника и осторожно забрался в нее; заметив, что Сэррей последовал за ним, он стиснул его руку и подал знак молчания.

Сэррей видел, что рука лорда дрожала, и когда его взоры последовали за пламенным взором Уорвика, то он различил белое платье, видневшееся сквозь сеть ветвей.

Место, где они притаились, было крайне уединенно, и Сэррей не мог сомневаться, что лорд подслушивает тайны людей, пришедших на условленное свидание. Но его удивляло, почему этот гордый, пылкий и смелый человек ограничивался осторожным подслушиванием, вместо того чтобы тут же вызвать соперника на поединок.

Так прошло около четверти часа, после чего стали приближаться шаги с той стороны, где Сэррей заметил белое платье. Однако оно оставалось неподвижным.

Шаги приблизились. Сэррей услыхал тихий шепот, а затем в кустарнике также произошло движение. Влюбленная парочка подошла настолько близко к притаившимся мужчинам, что Сэррей мог теперь разобрать слова и узнать голос.

– Милая Джейн, – произнес мужской голос, – ты говоришь, что Анна разлюбила меня? Это как раз то же самое, что нашептывала мне Анна для того, чтобы я оттолкнул от себя Екатерину.

Сэррей вздрогнул: голос, произнесший эти слова, принадлежал королю Генриху VIII.

– Сэр, – послышался ответный шепот, – Анна любит другого, я знаю это.

– Это ложь! – раздалось из кустарника.

Парочка в испуге разъединилась, и в тот же момент, пылая волнением, бешенством и негодованием, Анна Болейн, королева Англии, предстала перед своим супругом и опять воскликнула:

– Это ложь, Генрих!.. О боже мой, чем заслужила я это от тебя!

– Миледи, – возразил король, – вы подслушиваете маскарадную шутку; это недостойно вас.

– Генрих, это больше, чем маскарадная шутка, это измена… Мой супруг бесчестит себя с одною из моих служанок! Я требую, чтобы Джейн Сеймур немедленно оставила двор…

– Довольно, миледи! – резким, угрожающим тоном перебил супругу король. – Так смела говорить Екатерина Арагонская, а не вы. А так как вы вздумали разоблачать короля, – тут Генрих VIII откинул плащ пилигрима и снял с головы шляпу, широкие поля которой скрывали его лицо, – то вы найдете и судью, который расследует обвинение против вас, заявленное леди Сеймур.

С этими словами он подал руку своей любовнице, и тихий, ликующий смех Иоанны Сеймур возвестил оскорбленной королеве торжество победы.

Анна Болейн чувствовала, что колени под ней подгибаются, и смотрела неподвижным взором вслед удалявшейся паре.

– Месть Екатерины начинается! – пробормотала она, содрогаясь и трепеща словно от какого-то ужасного предчувствия.

Тут Уорвик вышел из кустов.

Королева встрепенулась, заслышав шаги.

– Я погибла, Норфолк, – тихо промолвила она, не поднимая взора, – погибла, как некогда Екатерина Арагонская.

– Удостойте взглянуть на меня, миледи! – сказал лорд. – Норфолк и Гарри убежали; перед вами граф Уорвик.

– Уорвик? – страдальческим тоном презрительно вскрикнула несчастная королева и отшатнулась, содрогнувшись, точно при виде призрака. – Это Божье мщение…

– Скажите лучше: Божья кара, леди Болейн! – возразил мрачный человек, после чего низко поклонился и поспешил обратно в кусты, так как от дворца бежали слуги с факелами. – Прочь отсюда, – шепнул Уорвик графу Сэррею, – сад будут обыскивать.

– Королева близка к обмороку… смотрите, она шатается, мы должны помочь ей, – воскликнул граф.

Уорвик снова удержал Сэррея железной рукой и прошептал:

– Вы, видно, захотели угодить в Тауэр? Желаете, должно быть, чтобы вас обвинили в любовной связи с королевой? Королю только этого и нужно.

Говоря таким образом, Уорвик тащил Сэррея к выходу из парка.

Едва успели они выйти из решетчатых ворот и скрыться в соседней улице, как затрубили в рог.

– Это сигнал запирать ворота парка! – с мрачной улыбкой произнес Уорвик. – Теперь Анне несдобровать!

Сэррей содрогнулся от этого тона непримиримой ненависти; его сердце было полно сострадания к прекрасной королеве, так глубоко униженной. Лишь час назад в блеске праздника его очаровала ее великолепная внешность; он был готов в глубоком почтении склониться перед нею на колени, когда узнал, что эта дивная голова носит корону Англии, теперь же восхитительная красавица превратилась в обиженную, жестоко оскорбленную женщину, а защитить ее было бы государственным преступлением!

– Правда ли, что она обманывала короля? – спросил Сэррей. – Милорд, кажется, вы питаете к королеве личную ненависть. Но если она провинилась, то ей можно простить…

– Судьба карает ее по заслугам! – возразил Уорвик. – Разве во Франции, при веселом дворе Франциска Первого, вам не рассказывали, из-за чего Генрих Восьмой оттолкнул от себя Екатерину Арагонскую и вступил в пререкания с церковью?

– Нет, милорд; там полагают, что несговорчивость Папы, когда Генрих потребовал себе развода, подстрекнула короля поставить на своем, между тем как при иных условиях он, пожалуй, примирился бы со своей супругой. Вдобавок его мучили угрызения совести. Екатерина была вдовою его родного брата, и церковь называла этот брак кровосмешением.

Лорд Уорвик горько рассмеялся и воскликнул:

– Генрих Восьмой и угрызения совести! Не сопоставляйте эти неподходящие словв. Грубая чувственность и кровожадность – вот преобладающие страсти этого глупого современного Калигулы, которые требуют удовлетворения и смеются над всеми препятствиями, наглейшим образом издеваясь над чувством справедливости, когда им оказывают сопротивление. Вы жили во Франции, Сэррей, сочиняли там стихи и учились изящным танцам, но слышали, конечно, между прочим, про то, что Генрих Восьмой, король Англии, вел ученый спор с церковью. По вашим словам, честолюбие и гордость побудили короля не уступать и пренебречь папским проклятием. Ну да, весь свет морочили этими выдумками!.. Ведь король Генрих также соблюдает отчасти приличия, придерживается известных формальностей… И я бьюсь об заклад, что в настоящее время Анна Болейн услышит весьма ученые доводы, по которым для блага Англии необходимо, чтобы Генрих Восьмой возвел ее бывшую горничную в сан английской королевы.

– Вы бредите, милорд! В сан королевы? Ваша ненависть ослепляет вас. Генрих может изменить своей супруге. Ведь он – король, и никто не вправе помешать ему в том или вступиться за обиженную. Но едва ли он рискнет надругаться таким образом над всякою нравственностью, над всяким правом и общественным мнением.

– Генрих рискнет чем угодно; ведь Джейн Сеймур дала клятву, что он не воспользуется от нее ничем, пока не возведет ее на английский трон.

– Это невозможно, милорд! Вспомните, ведь Анна Болейн – законная жена короля. Он пошел наперекор церкви и расторг свой брак с Екатериной, чтобы вступить в супружество с Анной Болейн, и вдруг он осмелится вторично насмеяться над священным таинством!.. Милорд, вы ослеплены ненавистью!

– Сэррей, я намерен рассказать вам одну историю. Сегодня вы бежали вдогонку за красавицей Анной. Вы не подозревали, что она – королева Англии и замужняя женщина. Сцена в саду, свидетелем которой вы сделались, возмутила вас, и вы, как дворянин, были готовы пролить свою кровь, защищая право Анны Болейн?

– Вы отгадали мои помыслы, милорд. Я не побоялся бы публично заявить и подтвердить виденное мною сегодня, если бы Анне Болейн пришлось невинно пострадать.

– Хорошо, вот из-за этого именно и намерен я рассказать вам одну историю. Некогда я увидал прекрасную, бледную женщину, и мое сердце пленилось ею, как сегодня – ваше. У этой женщины была фрейлина, которую она осыпала благодеяниями и застала однажды на коленях у своего супруга, осыпавшего ее поцелуями. Екатерина Арагонская – так звали ту бледную, болезненную женщину – ограничилась при этом лишь горькими слезами и просьбами. Она также потребовала удаления от двора Анны Болейн, как сегодня Анна Болейн потребовала отставки Джейн Сеймур; но, как сегодня презрительно расхохоталась Джейн Сеймур, так хохотала в то время Анна Болейн, потому что у короля хватило бесстыдства унизить жену перед ее служанкой. Екатерина вынесла незаслуженный позор, но ее слезы вопияли к Небу о мщении, и сегодня пробил час возмездия. Скажите мне теперь, Генри Говард, заслуживает ли Анна Болейн, чтобы дворянин обнажил за нее свой меч?

– Если это правда, милорд, то пусть судит Бог прелюбодейку, а я умолкаю. Но куда же ведете вы меня?.. Мы, кажется, заблудились?

Лорд Уорвик шел по дороге, которая вела к морскому берегу, и Сэррей следовал за ним, не обращая внимания на то, что они отклонялись все дальше от той части города, где находились его собственный дворец и дворец Уорвика.

– Мы нисколько не заблудились, Сэррей, – возразил последний. – Но, пожалуй, вам недосуг?

– Совсем нет, милорд! Однако не могу ли я спросить, куда лежит наш путь?

– Вот к тому домику, где светится угловое окно.

– А кто там живет?

– Увидите сами! – ответил Уорвик. – Но прежде дайте мне окончить мой рассказ… Екатерина Арагонская была, как вам известно, вдовой покойного брата нашего короля; Генриху понадобилось испросить особое разрешение Папы, чтобы жениться на ней. Екатерина была на шесть лет старше его, ее красота увядала, и вот после восемнадцати лет замужества вдруг оказалось, что короля мучат угрызения совести за женитьбу на близкой родственнице. Анна Болейн непременно требовала себе короны! Генрих стал просить Папу о расторжении брачного союза, и когда из Рима пришел отказ в этой просьбе, то он велел одному молодому священнику тайно обвенчать себя с Анной Болейн. Этот молодой священник – тот самый всемогущий теперь вельможа-архиепископ, который угощал нас сегодня в своем дворце, а именно архиепископ Томас Кранмер. В то время в Лондоне жил знаменитый законовед по имени Томас Мор. Его-то и избрал король для ведения бракоразводного процесса с церковью. Он сделал Мора своим канцлером, но добросовестный и неподкупный ученый отозвался о браке короля с Анной Болейн, как о двоеженстве. Генрих отрешил его от должности, а на его место назначил Кранмера; он объявил, в силу собственной верховной власти, свой брак с Екатериной расторгнутым; когда же церковь ответила на это проклятием и отлучением, то король отложился от нее сам, после чего издал государственный закон, на основании которого назначил самого себя верховным главою англиканской церкви. Парламент открыто принял сторону короля, и Генрих потребовал также и от Томаса Мора присяги, признававшей его верховным главою новой церкви. Анна Болейн поклялась, что этому ученому не быть живым, а услужливые власти сумели поставить заранее обреченному человеку такие вопросы, на которые совесть не позволила ему ответить, как того требовал король. Только этого и было надобно Генриху, только этого и добивалась Анна Болейн. Смертный приговор был произнесен над благородным ученым, как над государственным преступником, и после долгого заточения несчастного присудили к жестокой казни. Было приказано протащить его на веревке по городу к лобному месту, а там повесить на столб и оставить в висячем положении, пока он будет полумертвым, после чего снять еще живым и изувечить, распороть ему живот, выжечь кишки, а тело четвертовать; каждую из этих четырех частей было приказано вывесить на одних из городских ворот Лондона, а голову казненного воткнуть на позорный столб посреди Лондонского моста. Я видел своими глазами, как последнего защитника Екатерины влекли в Тауэр, видел потрясающую сцену прощания с ним его единственной дочери, видел, как народ безмолвно и торжественно обнажал головы, когда он проходил мимо.

– Клянусь честью, милорд, – воскликнул Сэррей, – теперь я понимаю, что вы ненавидите Анну Болейн.

Уорвик промолчал, погруженный в угрюмую задумчивость.

Вскоре Уорвик и Сэррей достигли маленького домика, причем первый дернул за ручку звонка. Прошло порядочно времени, пока им отворили; наконец из полуотворенной двери выглянула старушка.

– Ах, это вы, милорд! – радостно воскликнула она, когда узнала Уорвика. – Леди уже отчаивалась увидеть вас сегодня и боялась, не случилось ли с вами какой-либо беды.

– Где же леди?

– В траурной комнате, милорд. Сегодня она не выходила оттуда с полудня. Я отворила бы вам раньше, но я была наверху и стучалась к леди в дверь. В десять часов вечера, не дождавшись вас, она заперлась одна.

Лорд Уорвик стал подниматься по лестнице, пока старуха болтала таким образом. С бьющимся от любопытства сердцем следовал за своим спутником Сэррей. Маленький уединенный домик, довольно бедная обстановка и таинственное поведение лорда, – все это приводило юного поэта в сильнейшее нетерпение узнать, в каких отношениях находился могущественный лорд с обитательницей этого скромного жилища, кто была дама, ожидавшая лорда еще в такой поздний час и дозволявшая ему приводить с собою посторонних.

Когда шпоры лорда Уорвика зазвенели по паркету гостиной, внезапно распахнулась дверь и на пороге показалась высокая, стройная фигура женщины в черном траурном платье. Ее лицо носило следы благородной красоты, поблекшей под сокрушающей рукой горя; эти изящные черты были холодны и строги, но глаза вспыхивали мрачным огнем.

– Какую весть приносите вы, милорд? – спросила она, когда знатный гость молча поклонился. – Вы являетесь поздно! Неужели меня обманули? Неужели моя надежда снова оказалась тщетной?

– Леди Мор! – ответил Уорвик. – Екатерина Арагонская отмщена!

Сэррей содрогнулся при этом имени: он видел перед собою дочь казненного ученого и понял теперь все. Это она, подобно призраку мщения, выслеживала короля и доставила Анне Болейн доказательства его измены; это она с Уорвиком устроила так, что Анна застигла сегодня своего супруга врасплох.

Но как внезапно переменилась наружность этой женщины! На щеках у нее заиграл румянец, глаза горели, стан выпрямился, а голос, только что дрожавший от страха, звучал теперь таким тоном, который навсегда запечатлелся в памяти Сэррея; это было похоже на то, как если бы погребальный колокол неожиданно залился ликующим благовестом.

– Мой отец отмщен! – ликовала она, но ее тон был мрачен, резок и вместе с тем торжествен. – Пойдемте, милорд Уорвик, и расскажите о том бедному умершему; пусть он знает, что отмщен. Пусть узнают его остановившиеся стеклянные глаза, его холодные губы, окровавленная седая голова, что на небе есть Бог, который услышал мою молитву. Однако, – спохватилась вдруг молодая женщина, – кто это с вами? Вы не одни?

– Это мой друг, – ответил Уорвик, взяв за руку Сэррея. – Настоящий час должен посвятить его на дальнейшее служение добру. Его зовут Генри Говардом, графом Сэрреем.

– Добро пожаловать! – сказала Маргарита Мор и протянула гостю свою белую, худую руку. – Английский народ распевает ваши песни; пусть в них всегда прославляются только истинно благородные люди!

Сэррей пожал протянутую ему руку, безучастно и холодно лежавшую в его руке, но сделал это с невольным содроганием, потому что до сих пор всегда видел во взоре женщины только рай любви, но ни разу не встречал проклятия смертельной ненависти. Так вот кто подготовил гибель прекрасной королеве!.. Именно эта холодная, бледная женщина! Мщение было справедливо, но ужасно.

Маргарита Мор взяла свечу и пошла впереди своих гостей; все они проследовали в небольшую, обитую черным комнату, у задней стены которой помещался маленький алтарь. Над ним висело Распятие, а на нем стояло серебряное блюдо с отрубленной человеческой головой.

Маргарита преклонила колени. Эта голова, которую она, рискуя собственной жизнью, похитила ночью с позорного столба на Лондонском мосту, собственноручно набальзамировала и беспрерывно орошала слезами, была головой ее отца, головой канцлера Томаса Мора, павшей под секирой палача. Как часто молилась она перед этими мертвыми глазами, последний взгляд которых приветствовал ее с нежной любовью! Как жаждало мщения ее сердце и как ликовало оно сегодня, когда была унижена та женщина, которая с сладострастными поцелуями требовала казни ее отца!..

– Теперь я предам тебя земле, – прорыдала любящая дочь, – теперь я могу умереть, потому что сдержала свое слово. Проклятие, произнесенное злополучной Екатериной, исполнилось, и оно будет исполняться на всех, кого любит король Генрих. Да, – воскликнула она, и ее стан выпрямился, а взоры заблистали, как будто вдохновленные неземной силой. Ее черты приняли зловеще-мрачное, но в то же время просветленное выражение, – я вижу кровавую тучу вокруг трона Генриха. Бог возмездия гневно взирает с небес. В Тауэре палачи оттачивают топор, убийственный удар обрушится на голову виновных, и кровь дымится к небу. Но гнев Господень еще не утолен! Проклятие церкви шипит вокруг трона. «Убийство!» – слышится вопль в стенах Тауэра! Граф Сэррей, ваши песни становятся мрачными, и последнюю из них поет ваша отрубленная голова. Лорд Уорвик, ваши ноги утопают в крови. Где падают на эшафоте королевы; там лорды Англии также исходят кровью. Отец, отец, ты отмщен; теперь бичуют рабов, смотревших на зрелище твоей казни, веселая Англия пляшет с палачом, и пламя костров взвивается к небесам… О Боже мой… умилосердись!.. Я перестала проклинать, останови Свою карающую десницу, сжалься!

Маргарита изнемогла и словно окаменела перед страшным видением, которое представлялось в экстазе ее душе; ее колени подогнулись, и она, упав в обморок, ударилась плечом об алтарь; последний опрокинулся, и голова ее отца покатилась через нее на пол. Мужчины побледнели; когда молодая женщина назвала Уорвика по имени, он машинально схватился за шпагу. Но Сэррей слушал словно очарованный, и, хотя его члены дрожали от озноба, его душа жадно упивалась ужасной картиной.

– Лорд Уорвик, – потихоньку спросил он, когда они передали Маргариту на попечение старухи, – что думаете вы насчет этих предсказаний?

– Я истолковываю их в хорошую сторону! – серьезно ответил Уорвик. – Если мои ноги тонут в крови, значит, я должен держать в руке меч; тогда я не боюсь ничего. Что же касается вас, то берегитесь этой последней песни… Избегайте королевского двора; ваше сердце слишком пылко для капризов короля Генриха: он способен заставить поэта поплатиться за песню, которая не понравилась ему.

– Тогда я сделался бы мучеником поэзии! – с принужденным смехом воскликнул Сэррей. – Но я не могу поверить в ужасную кровавую тучу, созданную разгоряченным воображением.

Лорд Уорвик не сказал на это ничего; он и его спутник молча дошли обратно до того места, где их дороги разделились. Уорвик на прощание пожал руку Сэррея и промолвил:

– Генри Говард! Если бы пророчеству все-таки было суждено сбыться, то у вас найдется мститель, как нашелся он и у леди Маргариты.

Сэррей в шутливом тоне обещал то же самое. Однако его веселость была ненатуральной. Какое-то недоброе предчувствие легло тяжелым гнетом на его сердце. В первый раз сегодня английский Петрарка не пел никакой страстной песни, прохаживаясь по узорному мраморному полу своего дворца.

Уорвик не ошибся в своем суждении о короле Генрихе, когда сказал, что в данном случае Анне Болейн предстоит поплатиться ни более ни менее как своей головой. На другой же день леди Джейн Сеймур видели верхом на белоснежном иноходце, в расшитом золотом платье; она скакала рядом с королем по Сент-Джеймскому парку, но ее прекрасную голову увенчивала только дворянская корона из черного бархата, унизанная жемчугом.

Вскоре иная корона должна была украсить ее благовонные кудри. В то время, когда она с веселыми шутками ехала возле Генриха, супругу короля, несчастную Анну Болейн, отводили в Тауэр; ее обвинили перед парламентом в прелюбодеянии, которое она будто бы совершила с пятью дворянами, между прочим, со своим родным братом. В надежде на обещанное помилование, один из обвиняемых дал ложное показание, после чего все они были приговорены к смерти и казнены. Анне Болейн также вынесли смертный приговор. Обсуждали, следует ли обезглавить ее или сжечь живую. Однако Генрих в воспоминание сладостных часов, пережитых им с нею, решил в виде милости обречь ее секире палача.

Это не была уже гордая красавица, насмехавшаяся над Екатериной Арагонской; проникнутая глубоким раскаянием, Анна Болейн бросилась к ногам жены тюремного смотрителя и умоляла эту женщину пойти к дочери отринутой королевы, принцессе Марии Тюдор, чтобы, обняв ее колени, просить прощения от ее имени за то бедствие, которое навлекла она на принцессу с ее царственной матерью.

Несчастной осужденной не разрешили даже повидаться с ребенком, которого подарила она Генриху, – с златокудрой Елизаветой, похожей на нее как две капли воды. Мужество покинуло Анну при виде эшафота. В диком безумии она разразилась хохотом, потом задрожала от страха, и молилась, и плакала.

В тот же день, когда голова Анны Болейн скатилась на песок, в Виндзорском дворце гремела праздничная музыка. Король Генрих вел Иоанну Сеймур к алтарю.