В день первой любви

ПЕРЕД РАЗЛУКОЙ

— Слушай, маэстро Паганини, сыграй-ка нам барыню! — говорил Алексей младшему брату, когда бывал навеселе.

Володя вспыхивал: обращение «Паганини» звучало для него как злая насмешка.

— Неостроумно? Понимаешь, неостроумно?

Володя был эмоционален и каждое слово воспринимал всерьез. Неделю назад ему исполнилось семнадцать лет, он учился играть на скрипке и в тайне от домашних сочинял музыку. Возможно, судьба великого скрипача и будоражила юноше голову, поэтому он так остро реагировал на шутку брата.

Каждый день он по нескольку часов водил смычком по струнам — гаммы, этюды… Но иногда вдруг опустит скрипку, подойдет к комоду, достанет из нижнего ящика нотную тетрадь с загадочной надписью «Песни без слов», присядет на стул, сощурит глаза, как бы прислушиваясь к чему-то, и запишет возникшую в голове мелодию. Немного погодя снова возьмет скрипку, сыграет мелодию раз, другой и опять уткнется в нотную тетрадь…

Синело в окне небо. От старых лип во дворе исходил сладковатый запах. Тренькал на остановке трамвай. Робкий голос скрипки вылетал из окна на улицу и сливался с чириканьем воробьиной стайки, копошившейся в листве.

Володе Метелеву шел седьмой год, когда утонул отец, работавший на сплаве леса. В один ветреный сентябрьский день он не остерегся, сдвигая с лодки в воду тяжелый якорь, — острая лапа зацепила рубаху и увлекла отца на дно. Володя хорошо помнит: мать вбежала в комнату, растрепанная, заплаканная, накинула на сына кофту, сунула в руки шапку.

— Ой, милые вы мои! Ой, детушки!..

Меньшого, Колю, мать закутала платком, подхватила на руки и, причитая и охая, побежала к реке. Моросило. Скользкая, в колдобинах, тропа вела к Волге. На берегу, шагах в пяти от воды, лежал отец, прикрытый брезентом, синий, распухший. Володя не выдержал, заплакал. Глядя на него, заревел Коля. Мать заголосила:

— Ой, горе-то какое! Ой, не могу! Ой, ребятки мои, ребятки!..

Рядом текла Волга, мутно-серая, мрачная, в ряби набегавших волн, равнодушно шуршащих галькой. Кучкой стояли мужики, слышались бабьи всхлипы, вздохи, пахло сыростью и махоркой. Здесь, на берегу Волги, Володя в последний раз видел своего отца.

Поселок — одно название: шесть домов барачного типа. Построен специально для сплавщиков леса. Лодки, багры, канаты, железные костыли. Тяжел и небезопасен труд на воде. Вдове тут работы не нашлось. А семью кормить надо. Через месяц после похорон Метелевы перебрались в город. Мать устроилась нянькой в больнице. Работала по две смены, но денег все равно не хватало. Хлеб, крупа, масло, другие продукты — все по карточкам. Праздником казались Володе те дни, когда мать приносила из больницы чайник с пшенным супом. С вечера наедались, а на другой день снова подводило животы и точила мысль: принесет или не принесет мать больничного супа.

Но и на этом питании ребята росли как на дрожжах. С ранней весны и до поздней осени бегали босиком по городским, мощенным булыжником улицам. Алексей закончил курсы и стал работать шофером на яйцебазе райпотребсоюза. Стала появляться на завтрак яичница — мать особо следила за старшим Алексеем: работа физическая, не только за рулем, но и погрузить, разгрузить Алексей не отказывался. Опора семьи. Хозяин.

Летело время. Володя пошел в четвертый класс, а Коля в первый. Дом хоть и в городе, но ничем не отличался от деревенского. С фасада еще ничего, а во дворе с окон резные наличники кое-где содраны, обшивка местами тоже лопнула, виднелись бревна. В доме жили четыре семьи — по числу комнат. Во дворе сарайчики с дровами, в задней части — огород. Земля поделена между жильцами поровну. Сажали картошку и огурцы — никаких излишеств.

Однажды летом приехал в город цирк. Мать дала деньги. Отправился Володя с соседскими ребятами Мишкой Басовым и Генкой Ермолаевым на представление. Такое Володя видел первый раз в жизни: акробаты, прыгающие в воздухе, будто мячики, жонглеры, кидающиеся зажженными факелами, фокусник, достающий из рукава живого цыпленка. Показали и такой номер: на проволоку, протянутую из конца в конец над ареной, ступила девушка, в серебристой юбочке, в сверкающей разноцветными камнями шапочке, и, как только она ступила, тут же печально запела скрипка. Проволока туго пружинила, девушка то приседала, то выпрямлялась и делала быстрый шаг вперед. Розовые блики фантастического света скользили по ее серебристой юбочке, а скрипка все пела и пела, и звуки ее уходили куда-то под купол и даже выше — туда, где никто еще не бывал. Володе казалось, что не гимнастка, не эта девушка в серебристой юбочке шагает по проволоке, ей бы не суметь и шага сделать, если бы не голос скрипки, который ведет и ведет вперед, как бы призывая забыть о страхе, о всех опасностях и лишь напоминая о том, что надо идти. Далекая Волга вдруг встала перед ним и тело отца, прикрытое брезентом, всхлипы и плач. Привиделась улица, фонарь перед их домом, фигура матери, ее усталые руки. И обо всем этом рассказывала скрипка. Прошлой весной заболел воспалением легких Алексей — они ночей не спали. Болезнь развивалась в острой форме, но брат преодолел ее — и об этом пела скрипка.

Девушка в серебристой юбочке сделала отчаянный прыжок — звук скрипки повис на высокой ноте и тут же плавно опустился вниз, как бы радуясь смелости и успеху гимнастки.

Володя посмотрел в ту сторону, откуда шел звук. Кто этот чародей, о стольком рассказавший Володе? На помосте, едва освещенный снизу, стоял человек. Смычок в его руках то шел плавно, то вдруг начинал метаться, казалось, готовый вырваться из рук. Это его музыка? Нет, не его. Кто-то великий много раньше этого скрипача рассказал людям о жизни: как бывает она сладка и как бывает горька, каким надо быть сильным и смелым, чтобы любить эту жизнь…

Звуки исчезли. Гимнастка спрыгнула на арену. Люди кругом неистово хлопали, Володя тоже хлопал и все смотрел в ту сторону, где только что стоял человек со скрипкой. Человек опустил скрипку, посмотрел вниз, где раскланивалась гимнастка, и сел на стул. Показывали много других номеров, но скрипка молчала. И до конца представления ее не было слышно.

На другой день во дворе только и разговору было, что про цирк. И акробатов вспоминали, и жонглеров, и девушку на проволоке, но больше всего фокусника.

— Ребята, — поинтересовался Володя, — а вы слышали, как играла скрипка?

Никто не слышал. Мишка Басов стал горячиться и уверять, что в рукавах у фокусника сделаны потайные карманы.

Наверно, с того самого дня Володя Метелев заболел скрипкой.

Мать поначалу и слышать не хотела: надо же, что придумал, какая еще скрипка! Но Серега Щеглов, сосед, игравший на гитаре все знакомые песни и вальсы, твердо сказал: «Да вы что, дорогие товарищи! Может, у человека талант, а вы губите! В разрезе текущего момента это в корне ошибочно». Мать послушалась. Стали копить деньги на скрипку. Володя тоже помогал как мог: на кино, на мороженое или ситро не просил, даже от новых брюк отказался.

Шли годы. И вот уже Володя в музыкальном училище и старый, седой педагог хвалится перед коллегами успехами Володи: «Очень талантливый! Большой музыкант растет!» Мать не знала что и думать: «Куда это ее среднего сына повело — к добру ли?»

Игорь Игоревич приехал в город из Котласа. На нем старомодный черный пиджак с жилетом, галстук «бабочкой», белые манжеты из рукавов высовываются. Говорили, что когда-то он считался большим скрипачом, концерты давал, в Ленинграде будто бы его и теперь помнят. Но что-то случилось — и он оказался на Севере. Теперь вот, спустя сколько-то лет, к ним в город приехал, стал преподавать в музыкальном училище. Володю, как наиболее способного студента, сразу же перевели к Игорю Игоревичу.

Первый урок у нового учителя Володе запомнился.

— Играть мы сегодня не будем, — сказал Игорь Игоревич, вглядываясь в ученика. — Впереди у нас много времени. Наиграемся. Мы сегодня будем разговаривать.

Володя кивнул. Стал думать, куда учитель клонит.

— Ты любишь свой город?

— Да.

— Ты здесь родился?

— Нет.

— Значит, ты такой же приезжий, как и я?

— Не знаю, — смутился Володя. — Я родился недалеко отсюда, в семи километрах, в поселке.

— Семь километров — это рядом, это близко… Можно сказать, что ты родился здесь…

Голос у Игоря Игоревича был тихий, глаза глядели внимательно. Володя рассказал о себе: кто был отец, как он погиб, где работает мать, сколько лет Алексею и Коле. Рассказал о доме, где вечерами во дворе собираются его обитатели, и даже о том, что в ограде около церкви мальчишки играют в футбол и часто бьют стекла в церковной сторожке. Неожиданно и в то же время естественно возник вопрос: «Чего же он, Володя, хочет в жизни?» Никто никогда не ставил перед Володей такого вопроса. Хотя в душе у него, как у каждого юноши, таился, жил, постоянно обогащаясь новыми мечтами, свой особый мир, который он сам же и строил. Но это было такое сокровенное, что вслух говорить о своих фантазиях он никогда не решался. Конечно, он мечтает о большой музыке. Но хватит ли сил? Володя чуть было не проговорился, что пытается уже давно сочинять музыку, что дома у него есть заветная тетрадь с названием «Песий без слов». Он чуть не сказал об этом, но вовремя спохватился и, чтобы перевести разговор на другую тему, стал говорить, как относятся дома к его занятиям — мать молчит, а старший брат не принимает всерьез музыкантов. Тут же Володя пояснил, чем вызвана такая точка зрения: никто из близких не занимался музыкой профессионально. Они умели сплавлять лес, ковать железо, слесарничали на заводах, строили дома, Алексей вот стал шофером. Они и инструментов-то порядочных не видывали. Гитара, гармошка, балалайка — это вот они знали.

«Слушай, маэстро Паганини, сыграй-ка нам барыню!» — вспомнился Володе насмешливый голос Алексея. Вот-вот, на барыне они проверяли его мастерство: сумеешь, — значит, оцепят и тебя, и твою скрипку.

На уроках сольфеджио Володю и других учеников заставляли петь разные упражнения — для развития слуха и ритма. Иногда пели такими голосами, что мяуканье кошки и то казалось приятнее. Учитель же на голос не обращал внимания: лишь бы чисто выводил ноту, не фальшивил. У Володи голос тоже так себе, но имелась еще и дурная привычка: к сочетаниям звуков, которые изображали ноты, прибавлял иногда свои — для красоты. Старичок, их учитель, вскидывал тогда узкое личико в массивных роговых очках, барабанил пальцем по клавише, будто бил в набат: «Метелев, Метелев, не увлекайтесь, пойте то, что написано!» Володя пел, что написано. Но и в этюдах, которые задавал ему учитель, когда разучивал их, тоже любил внести отсебятину: то флажолет пустит, хотя его в нотах нет, то подыграет в другом месте октавами — тоже для красоты. Конечно, на уроке он таких вольностей себе не позволял — играл то, что было написано в нотах.

Однажды осенью Володя пошел на концерт приехавшего в город знаменитого скрипача Мирона Полякина. Сидя на галерке и рассматривая маленького, тщедушного, сгорбившегося над скрипкой музыканта, Володя был потрясен до глубины души. Неужели такое возможно? Он впервые слышал «Чакону» Баха. Он не узнавал скрипку с ее четырьмя струнами — казалось, на сцене пел оркестр, управляемый невидимым дирижером. Вернувшись домой, Володя не мог говорить ни о чем, кроме Баха. Казалось бы, просто: ре-фа-ля — первый аккорд, за ним второй, тоже очень простой, но ты услышишь эти аккорды и вздрогнешь — знобко станет в груди от наплыва неведомой до того красоты.

В девятом классе его сверстник Леня Маланов, лучший гимнаст школы, пошел учиться на летчика.

— Нет красивее и мужественнее профессии, нежели пилот, — говорил майор с золотистыми птичками в петлицах, пришедший к ним в школу, чтобы отобрать лучших из лучших в летное училище. — Вы только представьте себе полет. Не ходить пешком, не ездить на трамвае, а летать рядом с птицами, парить в воздухе над землей… Вы представьте — летать выше всех и дальше всех! — Майор даже прищурил глаза, видимо, представил себя в кабине самолета.

Володя тоже невольно прищурился. «Действительно, как это прекрасно — летать! — размышлял он. — Летать выше всех, как я иногда летаю вместе с моей музыкой…»

Два раза в неделю Володя ходил на урок к Игорю Игоревичу.

Лениво позвякивая, двигался красно-желтый трамвай, связывая окраину с центром города. В центре театр, магазины, пожарная каланча, бульвар… Слева от бульвара, если идти по узкой, густо обсаженной тополями улочке, можно быстро попасть в музыкальное училище. Осенью или весной в теплые дни, когда окна открыты, метров за пятьдесят бывает слышно, как поет труба или валторна или брызжет арпеджио рояль.

На втором этаже длинный коридор. По одну сторону черные прямоугольники обитых дерматином дверей. Володя открывает одну из этих дверей, проходит в класс, кладет на рояль футляр со скрипкой, открывает его, привычным движением прилаживает скрипку на левую ключицу, настраивает.

Ровно в двенадцать часов появляется в классе Игорь Игоревич:

— Добрый день, Володя!

— Здравствуйте, Игорь Игоревич!

— Ну, с чего начнем? — спрашивает он, садясь за рояль. — Что у тебя там — Крейцер?

— Да, Крейцер.

Игорь Игоревич кивает. Складывает руки на груди, готовясь слушать.

Весь этот год Володя играл этюды Рудольфа Крейцера — те из них, которые считались наиболее сложными. Володе казалось, будто композитор, сочиняя их, всякий раз ехидно посмеивался над своими учениками: «Ах, ты считаешь, что постиг много? Вот посмотри, ты еще очень мало чему научился!»

Терции, сексты, октавы — Володя бился над ними целых три дня.

Когда Володя кончил играть, Игорь Игоревич подошел к нему, держа руки по-прежнему на груди, заглядывая в лицо. Покашлял и сказал:

— Урок ты выучил хорошо. Но ты играл как ученик.

Володя смутился.

— Я и в самом деле ученик.

— Но в следующий раз ты должен сыграть этот этюд как мастер, как артист. Понял?

Володя кивнул:

— Не знаю, получится ли.

— Я тоже не знаю. Это зависит только от тебя.

Игорь Игоревич прослушал и другие вещи.

— Ну, прекрасно! Чувствуется, что поработал, — и добавил в задумчивости: — Звук скрипки — это голос певца. Вырабатывай звук. — И, кажется, хотел сказать что-то еще, но замолчал, поглядывая на Володю добрым, снисходительным взглядом.

Однажды, вернувшись домой, Володя увидел во дворе полуторку и рядом Алексея, запирающего борт машины.

— Дровишек вот привез — на зиму хватит, — сказал Алексей, потирая грязные ладони.

Володя попенял ему.

— А меня чего не предупредил? Помог бы разгружать.

— Да я и сам не знал, — заулыбался Алексей. — Вон и мама идет.

Действительно, в воротах стояли мать и тетя Варя, ее приятельница. Тетя Варя держала в правой руке гостинец, перевязанный розовой лентой. Следом появился Коля, яростно размахивавший сумкой с учебниками.

Мать и тетя Варя заглянули в сарай, похвалили Алексея за дрова. Подошли женщины из соседних квартир, возвращавшиеся с работы. Возник вездесущий Серега Щеглов, в синих отутюженных галифе, в кремовой рубашке с галстуком, на котором сверкала затейливая булавка. Щеглов работал кладовщиком на кожевенном заводе, но одевался как инженерно-технический работник.

— Богатое же топливо, дорогие товарищи! — воскликнул он. — Богатейшее топливо!

Щеглов говорил, растягивая широко рот, чтобы все видели золотой зуб, который он недавно вставил. Он качал головой, вздыхал и расспрашивал Алексея, где удалось раздобыть дрова. Потом, сделав таинственный знак, начал уговаривать Алексея привезти и ему машину дров, обещая хорошо спрыснуть услугу.

Пока Алексей разговаривал с Щегловым, младший, Коля, забрался в кабину и, обхватив рулевое колесо, крутил им вправо и влево, воображая, что мчится по улицам города.

Мать и тетя Варя уже хлопотали в комнате у стола. Из открытого окна доносился голое тети Вари, звякали тарелки. Тетя Варя всегда приходила к ним с гостинцем, приносила сладкий пирог или домашнее печенье. Все это аккуратно заворачивалось в белую бумагу и перевязывалось розовой лентой, как в хорошем магазине. Когда гостинец разворачивали, она прятала ленту в карман — до следующего посещения. Мать сердилась: знала, что тете Варе самой тяжело, но та жалела мать, у которой на плечах была «орава».

— Ну как там твоя орава? — спрашивала тетя Варя всякий раз, когда встречала мать.

«Оравой» именовались три брата: Алексей, Володя и Коля.

Орава убавилась, когда Алексей устроился на работу.

— Самостоятельный парень, — говорила о нем тетя Варя. — Уважаю таких.

Всегда ровная, не обидится, не крикнет, тетя Варя как-то умела прилепиться именно к той семье, где достатки были невелики. Ей постоянно требовалось о ком-то заботиться, кому-то помогать. Уже и лет немало, и глаза не те, а с электромоторного завода, где она работала медсестрой, ее не отпускали, хотя были неплохие предложения и она могла перейти на работу поспокойнее.

Жила тетя Варя одна. Приемный сын Костя в прошлом году окончил десятилетку и уехал в Москву, поступать в железнодорожный институт. Костя — единственный свет в окошке. Тетя Варя всегда читала маме его письма.

Когда Алексей и Володя вошли в комнату, она сказала:

— Вот посмотри, что Константин учудил: приглашает в Москву.

Она обращалась к Алексею.

— А чего? — проговорил солидно Алексей. — Чего тут особенного? Поезжайте, тетя Варя. Хоть посмотрите, как в столице люди живут.

— Куда мне! — замахала тетя Варя руками, явно довольная поворотом разговора. — Перестань и говорить об этом. Да меня начальство не отпустит. Я и Константину напишу, чтобы не фантазировал.

— А я бы хоть сейчас поехал, — сказал Коля, расправляясь с третьим куском пирога.

— Помалкивай! — прикрикнула на него мать и погрозила из-за самовара пальцем.

Всякий раз, слушая разговоры о Москве, Володя буквально застывал. Двор за окном, забор, крыши соседних домов, столбы с электрическими фонарями — все это было рядом, а где-то там, далеко, в таинственной синеве вечера — Москва. Там учится Костя. Там — консерватория, вожделенная мечта Володи.

Мысли о Москве приходили часто. В Москве не только консерватория, в Москве — Ольга.

Как-то после занятий Володя сунул Игорю Игоревичу тетрадь с «Песнями без слов», повернулся и убежал, ничего не сказав. «Пусть взглянет старик, — шептал он, шагая по кривым переулкам города. — Пусть потешится…»

Володя говорил неправду: всякое он мог бы перенести, но только не насмешку. Насмешки он боялся как огня. Придя домой, долго смотрел в окно. Вон прошла через двор тетя Анна, жена Сереги Щеглова, с двумя тяжелыми сумками. Первые, еще не черные, а сероватые тени опускались за окном — от сараюшек, от старого клена. Володя представил, как вот сейчас Игорь Игоревич раскрывает его тетрадь, как вскинулись его кустистые брови… «Что у меня там идет в начале?..» Володе вдруг показалось, что он совершил глупость. Бежать, бежать немедленно, пока не поздно, забрать злополучную тетрадь… Но он никуда не побежал, только был молчалив в тот вечер. Мать даже подумала, что ему нездоровится.

В городе строили завод. Огромное пространство за рекой Котороской, недалеко от железнодорожного полотна, было огорожено дощатым забором. Рядом с забором стоял барак, в котором жили приезжие. Рабочих рук не хватало, и вербовщики сманивали людей с городских предприятий; к Алексею тоже приставали — прельщали хорошими деньгами, но он не согласился.

По вечерам у барака ярко светили фонари, играла гармошка, на площадке кружились парни и девчата, и оттого стройка казалась Володе очень веселым местом.

Однажды он пересек Котороску по наплавному мосту, поднялся на железнодорожную насыпь, прошел по ней с полкилометра и увидел длинные штабели кирпича, какие-то ящики, бревна. Чернел чуть подальше котлован, в котором люди кирками и лопатами долбили землю. К ним то и дело подъезжали грузовики, люди кидали в них вынутый грунт. Грузовики гудели предостерегающе и уезжали.

Около бараков было пусто, ни души. Плескалось на ветру развешанное белье, темный проем распахнутой двери глядел сиротливо, не по-жилому.

Володя сделал еще несколько шагов и увидел внизу, под насыпью, парня. Темная рубаха-косоворотка, засаленная кепка, листок бумаги в руках. Володе показалось, будто парень плачет.

— Эй, ты чего?

Парень поднял голову, сердито посмотрел на Володю. Вблизи он оказался худеньким, узкоплечим, с тонкой шеей, светлые, давно нестриженные волосы лохмами выбивались из-под кепки.

— Чего у тебя? Что случилось? — спросил Володя, подходя ближе.

— А тебе что за дело?

Но Володя не отставал. Кто мог обидеть парня? Почему он здесь, под насыпью, один? Какое-то беспокойное чувство забилось в груди, и захотелось помочь незнакомцу.

— Ты откуда?

— Со стройки.

— Со стройки? — удивился Володя. — Что ты там делаешь?

— Работаю.

— А здесь чего?

— Мало ли чего. Сижу. — Лицо у парня вдруг скривилось, и из глаз брызнули слезы.

Положив голову на колени, прикрыв лицо ладошкой, парень плакал, а Володя все спрашивал:

— Ты расскажи, может, обидел кто?

— Батька у меня помирает.

— Батька? Где?

Парень быстро взглянул на Володю и отвернулся.

— В Магаданской области…

Володя плоховато знал географию, но все же сообразил, что это где-то далеко, на Севере, спросил:

— А ты почему здесь?

— Так надо.

Парень обтер лицо рукавом, еще и еще раз, поправил на голове кепку, затем полез в карман своих залатанных грязных штанов, достал оттуда торбочку, свернул, мусоля грязными пальцами газетный обрывок, цигарку, ловко чиркнул спичкой, закурил. Едкий запах махорки окутал обоих, парень закашлялся, замотал головой.

— А ты городской? — спросил он, деловито сдувая с цигарки пепел.

— Да.

Парень усмехнулся нехорошим смехом, ловко сплюнул и замял рукой в землю цигарку.

— Значит, все как у людей? Батька с маткой есть?

— Отец умер. Только мать, — ответил Володя.

— Братаны, сеструха?

— Братья, двое.

Володя спросил:

— А у тебя?

— Матка год назад померла, — спокойно сказал парень. — Теперь вот и батька.

— Болели?

— Заболеешь, когда из дому выгонят…

— Как? Почему?

Парень не ответил и всем видом дал понять, что не настроен больше что-либо говорить. Начал рассказывать о стройке:

— Махинища!.. Котлован-то, почитай, два этажа. А в ширину и конца ему нет. Моторы потом будут производить, для аэропланов, для разных других машин. Такие моторы, что целый дом могут с места сдвинуть. Сила!.. — Тяжело вздохнув, косясь на Володю, добавил: — Я, может, на токаря выучусь. Токарю на заводе почет и денежки.

— Как зовут-то тебя?

— Федором. А тебя?

— Володей.

После этого оба задумались, притихли.

Володе очень хотелось узнать, почему отец Федора так-далеко, а не с ним, с сыном. Может, плохой отец, но тогда почему Федор плакал?

— Все же лучше тебе поехать к папане. Он тебя увидит и, может, выздоровеет. Может, он скучает?

Федор пожал, плечами:

— Нет, нельзя.

— Может, у тебя денег нет, так пойдем к моим. Мать и Алексей у меня добрые — выручат.

Володя начал возбужденно строить планы, как достать денег, вспомнил тетю Варю. Федор хмурился и твердил, вздыхая:

— Ничего, не надо, ничего не надо…

Вечером за чаем Володя рассказал матери про Федора. Мать тихо застонала:

— Спаси, господи, каждого человека. Как же он — сирота? Кто накормит, кто согреет?..

Алексей произнес солидно:

— Убежал, наверно, парень от отца. Теперь многие бегают.

— Их из дому выгнали, — пояснил Володя.

Алексей поглядел на брата и промолчал.

Прошел день, другой, но фигурка плачущего парнишки у железнодорожной насыпи не выходила из Володиной головы. Закроет глаза и видит: склонился Федя над листом бумаги, плечи его подрагивают… Один. Некому пожаловаться, некому излиться в своем горе, ушел подальше от посторонних глаз, чтоб не видели люди. Рядом стройка шумит, по вечерам на площадке около бараков танцы, а он одинок. Мир кругом огромный, многолюдный, а он одинок. Почему? Почему выпала ему такая судьба?

В выходной день мать пекла деревенские пироги — преснушки с картошкой. Вкусные получились преснушки, с хрустящей корочкой. Подперев щеку рукой, мать задумчиво смотрела, как сыновья уплетают их, запивая чаем с молоком. Потом с протяжным вздохом встала, отрезала от преснушки хороший кусок, завернула в тряпицу и сказала Володе:

— Отнеси тому Федору, что на стройке. Пусть поест домашнего.

Как был благодарен Володя матери в такие минуты! Самая добрая, самая близкая. Все понимает, всем сочувствует.

С тех дней, наверно, завязалась у Володи дружба с Федей.

Однажды он привел его к себе в дом. Мать сразу же усадила Федю за стоя, поставила перед ним кружку молока, нарезала хлеба. Федя пил молоко сдержанно, хлеб откусывал аккуратно, подставлял к подбородку ладошку, чтобы крошки не упали на пол. Лохмы его распрямились, лицо порозовело. Володя показал ему свою скрипку. Федя как-то очень дотошно рассматривал инструмент, вертел со всех сторон, щелкал пальцами по деке и под конец объявил, что здорово надо соображать, чтобы такую хрупкую вещь смастерить. Игру Володи на скрипке он, скорее всего, не оценил. Но, как бы доказывая, что мы, мол, тоже не лыком шиты, начал вдруг ловко насвистывать разутые песни, марш из «Веселых ребят» и другие, которые у них в деревне пели. Некоторые из этих песен Володя просил повторить и записал мелодии в нотную тетрадь. Это были протяжные, грустные песни. Федя сказал, что их певали у них на свадьбах. Еще он показал, что может стоять на руках вниз головой. Умел хрустеть костяшками пальцев.

Володе он сказал, не то удивляясь, не то осуждая:

— У тебя руки, как у девчонки.

— Почему? — спросил Володя.

— Маленькие. Мягкие. Ни одного мозоля.

— Я же играю на скрипке, — проговорил Володя, несколько задетый замечанием Феди. — Нам руки приходится беречь. Хотя ты не совсем прав: у меня тоже есть мозоли. Вон на подушечках пальцев. Знаешь, с большой силой приходится нажимать на струны.

Федя пощупал:

— Верно, есть мозоли.

Он стал приходить к Володе, когда бывал свободен на стройке. Обычно вдруг появится во дворе, встанет под окнами и будет стоять, пока его не увидят и не пригласят в дом. Если Володя занимался, он не мешал, садился в уголок на диване, терпеливо слушал гаммы, этюды, но лицо его в это время говорило о том, что мыслями он был где-то очень далеко.

— Хочешь, я тебе просвистаю «Камаринскую»?

— Валяй.

И, заложив два пальца в рот, Федя издал какой-то разбойничий свист, протяжный и дикий, потом поменял пальцы и начал выщелкивать и высвистывать, да так ловко, так забористо, что Володя не выдержал, быстро приладил скрипку на плечо и начал работать смычком. Интересный получился у них дуэт. Коля, единственный слушатель этого концерта, похвалил:

— Здорово у вас выходит! В клубе можно выступать.

И не только «Камаринскую» они играли вместе. Засвистит Федя протяжную песенку, Володя моментом схватит мотив, тут же вступит со своей скрипкой — и глаза у Феди горят от радости, и оба они в тот момент светятся, душой тают.

Как-то Федя спросил:

— Сколько годов надо учиться на скрипке?

Володя подумал, прикинул:

— Если вместе с консерваторией, то лет двенадцать-тринадцать. У кого как.

Федя озабоченно покачал головой:

— В нашей деревне Пашка Захаров выучился на гармошке за месяц все танцы разыгрывать.

— Гармошка — это другое, — заметил Володя, не решаясь вдаваться в подробности.

Иногда им было особенно хорошо вдвоем. Вдруг пришла как-то Феде фантазия, и они вскарабкались по прогнившим ступенькам на старую, полуразрушенную колокольню. Оттуда хорошо была видна стройка и весь город. Привалившись спиной к кирпичной стене, они разглядывали крыши города, дамбу вдали, ползущий по ней трамвай, пожарную каланчу, купол собора и даже краешек Волги. Вон виднеется серо-бурая крыша, это — дом Володи. Во дворе Клавдия Кукина склонилась над грядкой, наверно, дергает лук. А если смотреть влево — Котороска как на ладони, со своими бараками, штабелями бревен на берегу. Вон наплавной мост, рядом женщины хлопают по белью вальками. А еще дальше — глыбы выкопанной земли, копошащиеся люди, звон железа…

Дня через два Володя встретил Федю в городе. Тот стоял у трамвайной остановки в неизменной своей косоворотке, в той же помятой кепке, но волосы у него были подстрижены, и оттого все лицо выглядело каким-то ребячьим, почти детским. В руках Федя держал мешок.

— Федя, ты?

— Я, он самый, — улыбнулся Федя. Видимо, ему было приятно встретить здесь, в городе, знакомого.

— Ну как? Далеко ли ездил?

— Да сюда в мага́зины. — Он произносил слово «магазины» с ударением на втором слоге. — Провизии кое-какой закупить. А ты?

— Я из училища. — Володя поглядел на мешок в руках Федора, добавил: — Жаль, с поклажей ты. А то бы пошли в кино.

— А что? Можно. Я мешок быстрехонько сплавлю и вернусь.

— Быстро не обернешься. — Володя хмыкнул: — Часа полтора придется ждать. — И, помолчав, видимо что-то решая, предложил: — Если не возражаешь, пошли вместе.

— Ну, еще лучше. Вон и трамвай ползет.

Чем-то его привлекал этот парень. Володя и сам не мог понять чем именно.

Он помог Федору пробраться с мешком в набитый битком вагон, а сам с трудом влез на площадку. Федор улыбался ему.

Сойдя с трамвая, пошли вслед за людьми узкой, заросшей бурьяном улочкой, между рядами низеньких, покосившихся домиков, к которым примыкали бесконечные огороды.

Бараки казались покинутыми, пустыми. Толстая баба в цветастом вылинявшем платье развешивала на веревках белье. Рядом в большой корзине надрывался ребенок. Федор подошел к корзине, склонился, покачал за дужку, поулюлюкал — ребенок притих.

— Ишь, набаловался, — сказала баба, поглядев с усмешкой на корзину с ребенком. — Только бы им и занимались.

Федор нырнул рукой в мешок и достал оттуда два куска черного мыла, потом кулек с сахаром и передал все это бабе:

— Вот, тетка Настя, купил, что просила.

— Спасибо тебе, Федя! Спасибо!

Они тут же ушли в барак, а Володя остался ждать. Окна в бараках подслеповато отсвечивали, виднелись на подоконниках кое-где зеленые помидоры, из раскрытых дверей доносились обрывки слов. Ребенок в корзине снова захныкал, но Володя почему-то не решался подойти к нему и успокоить. Бабе же его плач, как видно, был привычен. Она будто в воду канула, а когда появилась, обрушилась на ребенка с криком:

— Ну чего орешь?! Чего орешь?! Орет и орет!..

Из барака появился Федор. На нем была другая косоворотка. Хоть и не новая, но чистая, из синего в белый горошек ситца. На кавказском ремешке поблескивала медная бляха.

Той же дорогой они отправились в центр города. Изучили фанерные щиты с названиями четырех кинофильмов, которые шли в четырех кинотеатрах города. Выбрали «Три друга».

Фильм был о трех парнях, которые подружились во время жатвы пшеницы, и только одно разделяло их — белокурая, с большими глазами девушка, в которую они все трое влюбились. Парни чуть не поссорились, но вскоре все образовалось, на жатву приехали еще две очаровательные девушки. Парни со своими невестами ходили по деревне и пели песни про любовь и верность. На том фильм и закончился.

— Эх, живут же люди! — заныл Федор, вспоминая кинофильм.

На трамвайной остановке они расстались. Володя пригласил Федора на выходной день к себе.

— Приходи обязательно. Сыграю тебе одну вещь… — загадочно пообещал он и подмигнул.

— Прибегу, о чем разговор, — заверил его Федор.

Однако в тот день Федор не пришел. Не появился он и через неделю. Тогда Володя сам отправился к нему, чтобы выяснить, что с Федором, уж не заболел ли.

Та же баба и в том же месте возилась с бельем, вешая его на веревку, и корзина с малышом стояла рядом. Поглядела на Володю, вздохнула:

— Пришли, взяли, за что — не могу знать. Говорят, с вредителями связался.

— Чем же он мог навредить?

— Не знаю, не знаю, — пожала плечами баба и отвернулась. — У начальства надо спросить.

Все было странно в этой истории с Федором. Володя собирался разузнать поподробнее у сведущих людей, куда же пропал Федор, ведь человек не иголка. Но какое-те внутреннее чувство предостерегало его: не делай этого. И он молчал. Только с матерью и Алексеем поделился. Мать в ответ только тяжело застонала:

— Ах, сирота, сирота!..

Алексей посмотрел на брата внимательно, сказал тихо:

— Ты, знаешь, осторожней, не болтай об этом.

Очередной урок в музыкальном училище. Игорь Игоревич в галстуке «бабочка», накрахмаленные манжеты выглядывают из рукавов пиджака.

— Ну-с, давай Крейцера.

Володя прижал пальцами струны, мелко пошевелил ими, как бы пробуя вибрацию, резко взмахнул смычком. Его щеки, брови, нос напряглись, губы выпятились, как это бывало перед дракой с ребятами из соседних дворов.

Этюд-марш. Эта музыка требовала простора. Смычок в руке Володи взлетал и опускался, то будто застревал верхним своим концом в струнах, то, будто вгрызаясь в них, начинал свою отчаянную пляску внизу, почти у самой руки, и струны отзывались весело, бравурно и вдруг затихали, словно просили передышки, но передышки были короткими, и они с новой силой пели о чьем-то геройстве.

Игорь Игоревич слушал, слегка опустив голову. Со стороны казалось, будто он весь ушел в себя. Только изредка взгляд его останавливался на Володе, и тогда губы вздрагивали, и можно было понять, что игрой ученика он доволен. Вслух Игорь Игоревич никогда не выражал своих восторгов.

— Так, ладно, — сухо произнес он. — Что у нас дальше по программе?

— Вторая часть концерта Мендельсона.

— Так, прошу.

Терции звучали чисто, нежно. Хрустально откликались квинты — это анданте, казалось, могло растопить камни. Но Игорь Игоревич молчал, неподвижный, и весь ушел в себя.

— Так, ладно. — Минуты две длилась пауза, глаза Игоря Игоревича блеснули, но тут же, нахмурясь, он произнес: — Мелодия существует не сама по себе, она должна выражать твои ощущения, твои жалобы, твой протест.

Игорь Игоревич вдруг достал из портфеля тетрадь, которую Володя отдал ему дней десять назад, тетрадь, на которой крупными буквами было выведено «Песни без слов».

Володя замер и крепко сжал в руках скрипку: что-то скажет ему сейчас учитель?

Но Игорь Игоревич не торопился высказывать свое мнение, листал тетрадь медленно, внимательно изучая каждую страницу. Лицо его выражало только внимание, больше ничего.

— Давно ты стал сочинять?

— Давно.

— Ну как давно? Год? Два?

— Пять лет.

— Да, порядочно. И в этой тетради все, что тебе удалось сочинить за эти годы?

— Что вы! — Володя даже поежился. — Я уйму разных пьесок насочинял. Только мне они не очень нравились, можно сказать, совсем не нравились, так, нечто вроде шутки.

— А здесь?

Володя смутился и пожал плечами:

— Эти получше. — Он помолчал и добавил скороговоркой: — На мой взгляд.

— Так, понятно.

Игорь Игоревич повернулся к роялю, положил перед собой нотную тетрадь, заиграл медленно. Володя услышал знакомые звуки и покраснел от смущения и забившейся в глубине души гордости: Игорь Игоревич немного добавляет, кое-где переиначивает, но все равно это его сочинение, его музыка, она и теперь его волнует так же, как в те часы, когда он сочинял ее.

— Неплохо, — сказал Игорь Игоревич, прекратив игру. И тут же снова начал играть, иногда внимательно поглядывая на Володю, у которого все чувства были написаны на лице.

— Если в голову тебе пришла эта музыка, будем надеяться, что не случайно. И ты сочиняй, сочиняй побольше.

Володино лицо пылало жаром. До самого вечера он не мог успокоиться. Дома Коля учил стихотворение. Прочитает две строки в книжке и, задрав голову, глядя бессмысленным взглядом на потолок, повторяет:

Володя вышел во двор, оттуда через калитку на улицу. Стал смотреть на дома, тускнеющие в опускающихся на землю сумерках. Из соседних дворов доносились голоса ребят. Старик с палкой переходил улицу, опасливо поворачивая голову то вправо, то влево, у него была длинная белая борода, и издали в своем балахоне он походил на призрак. Володя дождался, пока старик пересек улицу, и, убедившись, что с ним ничего худого не случилось, вернулся во двор.

На лавочке уже сидела компания: Серега Щеглов с гитарой, рядом Кукин, сонный и помятый перед ночной сменой, с неизменной книжкой в руках, тут же его жена Клавдия, круглолицая, пышная, в порванном под мышками халате. Кукин говорил о гиперболоиде. Он уже целую неделю читал книжку про этот гиперболоид и ни о чем другом говорить не мог.

— Серьезная штука. Из окна направил куда-нибудь, дом ли там, или машина, паровоз, к примеру, — все горит. Никаких пушек не надо, ни танков. Очень удобная штука.

Серега слушал его прищурившись, с усмешкой на гладко выбритом лице.

— Техника, дорогие товарищи… — заметил он.

Кукин вздыхал обеспокоенно:

— Только не пойму, фантазия это или в действительности имеется такой аппарат.

Володя когда-то читал эту книжку, хотел сказать, что фантазия, но его опередил Серега Щеглов.

— Может, в точности аппарата такого нет, — заулыбался он, сверкая золотым зубом. — Но чего-то похожее есть, что-нибудь вроде этого обязательно имеется. А так зачем бы писать книгу, дорогие товарищи.

Тут же он вспомнил финскую войну, на которой побывал и Кукин.

— Сыпануть бы гиперболоидом по всей линии Маннергейма… — проворчал Щеглов.

— Нельзя, — мягко возразил ему Кукин. — Гиперболоид без мозгов, все подряд жгет.

Щеглов ничего не ответил, щипнул раз-другой струны, хмыкнул громко, прочищая горло. Все подумали, что он сейчас запоет, но Щеглов молчал.

— Скажите, у вас на кожзаводе ребят в лагеря собирают? — послышался вдруг голос Клавдии, расправлявшей на коленях халат.

Щеглов подумал и сказал твердо:

— Обязательно.

— Ну вот. А ваши? — Клавдия толкнула в бок мужа. — Может, ты плохо говорил?

Кукин пожал плечами:

— Говорил как полагается.

— А заявление писали? — спросил с беспокойством Щеглов.

— Писали.

— А резолюция какая?

Кукин недоуменно уставился на Щеглова.

— А кто ее знает.

Пальцы Щеглова бойко забегали по струнам гитары — и невидимым ручейком зажурчал мотив песенки: «За веселый гул, за кирпичики…»

— Обязательно нужна резолюция, — внушительно проговорил Щеглов.

Громко урча, по улице промчался грузовик. На соседнем дворе кто-то выбивал матрац, звенели ведрами у колонки. «Время первое было трудно мне, а потом, проработавши год…» — гнусаво напевал Щеглов. Сказав что-то на ухо мужу, Клавдия встала и решительно направилась к дому. Сконфуженный Кукин разрывал новую пачку «Прибоя».

— А что, Владимир, давай подберем на пару какой-нибудь вальсок, — предложил Щеглов, стараясь не замечать происшедшей между супругами размолвки.

— Не получится, — отрезал Кукин, чиркая спичкой.

— Па-а-чему не получится? — загорячился Щеглов, упершись мутным взглядом в Кукина. — На скрипке, понимаешь, тональность и на гитаре тоже тональность. Одинаково. Вальс, к примеру. — Он щипнул небрежно струны и начал отсчитывать: — Раз-два-три, раз-два-три, и можно кружиться… Но это еще не весь вальс. Полный вальс, когда сначала идет трам-там-там-там, трам-там-там-там, — запел он гнусаво. — Вот это уже полный вальс.

Вышла Анна Щеглова, худенькая, бледная женщина, с большими глазами, присела к мужу. Щеглов помычал еще какое-то время, потом без всякой паузы затянул с надрывом:

Голос у него был сильный и довольно приятный, но Щеглов, подражая кому-то, пел часто в нос, и это портило впечатление. Кукин и Анна подпевали ему. Когда запели «Пряху», появилась Клавдия и тут же включилась в пение, выводя каждое слово с каким-то особым значением и не глядя на мужа. Спели «Веселья час и боль разлуки». Про разлуку Щеглов пел с особым самозабвением, закатывал глаза и пальцами правой руки беспощадно дергал струны.

Володя стоял поодаль, около дома, и смотрел, как далеко за городом тает узкая полоска серо-стального неба. Пальцы его машинально шевелились, как бы обхватывая невидимый гриф скрипки, и получалось так, что он как бы участвовал в общем пении. В голове его неотступно вертелись слова: «Это не весь вальс, не весь…»

Пустой просторный зал. Продолговатые окна с тяжелыми шторами, два черных рояля в дальнем конце, ряды сдвинутых стульев. Володя настроил скрипку, провел смычком по струнам — одна нота, другая, выше и выше по звуковым ступенькам.

Скрипка звучала под потолком, под старинной люстрой. Ровно и легко скользили звуки вниз и снова летели вверх… И опять, будто по накатанной тропке, взбирались на новую вершину, потом тем же путем катились с горы, еще и еще раз вниз-вверх, вниз-вверх…

Володя опустил скрипку. Подошел к окну, за ним — серовато-рыжие крыши, темные провалы дворов, зеленая лента тополей, под которыми снуют прохожие. В оконном стекле возникло отражение. Кто-то приоткрыл дверь в зал. Серый жакет, спадающие на плечи волосы… Володя резко повернулся:

— Оля!

Она засмеялась, задержав на миг его руку в своей:

— Здравствуй!

Ольга Хрипина окончила училище два года назад, теперь занималась в консерватории.

— Ты давно приехала?

— Вчера вечером.

Володя быстро взвесил ситуацию: вчера приехала, а сегодня уже здесь. Неужели ради него?

— У тебя тут дела?

— Никаких дел. Просто пришла повидать тебя.

Володя не нашелся что ответить. Лицо его вспыхнуло, он смущенно опустил глаза. А лицо Ольги было невозмутимым.

— Ну как вы тут? Что нового?

— Да все по-старому.

— Как твой Игорь Игоревич? Строг?

— По-разному.

— А что в училище?

Говорить про училище было нечего: никаких особых событий не произошло. Володя стал рассказывать, что недавно в этом зале был вечер, на котором выступали учителя. Играли трио Чайковского.

— Партию рояля исполняла Львова?

— Да.

Львова — бывшая учительница Ольги, которая подготовила ее к поступлению в консерваторию.

— Надо будет сходить к ней.

— Сейчас?

— Нет, потом.

Ольга помолчала. Окинула быстрым взглядом зал, что-то вспомнила, улыбнулась:

— У тебя сейчас уроки?

— Нет, нет, — соврал Володя. — Я свободен.

— Тогда, может, проводишь меня?

— Конечно.

Володя убрал скрипку в футляр. А Ольга прошлась по залу, посмотрела на стены, на потолок, на непривычно задвинутые в угол рояли.

— Уютно здесь, правда?

— В Москве, поди, лучше.

— Лучше, но не то.

Ольга Хрипина в училище считалась первой ученицей в фортепианном классе Львовой. Когда-то она проходила мимо Володи, едва кивнув. На ученических концертах ее единственную вызывали по нескольку раз и просили повторить. Невысокого роста, тонкая, на бледном продолговатом лице — умные, красивые глаза. В игре ее всегда чувствовалась энергия, какой-то скрытый пламень, восхищавший слушателей. Ей прочили большое будущее, но она словно не замечала похвал, держалась скромно, хотя и с достоинством, и очень много работала.

Ее подруга Наташа Кирсанова, высокая, с длинными косами, с широким розовым лицом, на котором выделялся курносый нос, говорила:

— Помяните мое слово, Лелька будет к нам в город с концертами приезжать. А мы хвалиться станем, что знакомы со знаменитостью.

Ольга слушала, усмехалась.

Прогулки с Володей у нее начались в прошлом году в августе. Было очень жарко. Теперь уже и не вспомнить, почему они в тот день оказались вместе. Встретились, кажется, случайно, погуляли по набережной Волги, потом покатались на лодке, потом опять ходили по набережной… Когда стемнело, вышли на площадь, где обычно проходили праздничные демонстрации. Вокруг стояли старые темные здания, ни одно окно не светилось, а средина площади, мощенная булыжником, была залита лунным светом. Они остановились, повернулись лицом друг к другу, Володя протянул руку и почувствовал на своей ладони ее холодные пальцы. Они стояли не шелохнувшись, будто во сне. Темные окна домов, казалось, отступили вглубь, чтобы не мешать. На небе ярко светила луна, а в проемах пустынных улиц покачивались городские фонари.

Ни одного слова не было сказано ими в тот вечер. Молча ходили они по набережной и в другие дни, будто прислушиваясь к самим себе. Говорили о музыке, о приближавшихся занятиях, о прочитанных книгах, но только не о том, что таинственным образом связало их в тот вечер на старой городской площади. Вскоре Ольга уехала в Москву, они простились как хорошие, давние друзья. И вот новая встреча, такая неожиданная и долгожданная.

— Как твои композиции? — не удержалась Ольга, когда они вышли на улицу. — Продолжаешь сочинять?

— Продолжаю, хотя…

Володя отвел глаза в сторону. Незамысловатые напевы сплавщиков леса, грузчиков с тяжелой баржи, везущей хлеб или уголь, трогательные напевы бакенщика — песни-размышления, песни-жалобы… Таким вдруг незначительным показалось все это ему.

— Что «хотя»? Что ты хотел сказать?

— Да так, ничего.

— Ты покажешь мне свои новые «Песни без слов»?

— Конечно.

Володя был рад, что Ольга интересовалась его сочинениями. Не забыла, значит. Великое дело — интерес любимого человека к тому, о чем ты думаешь, что сокровенно вынашиваешь в душе, а потом выплескиваешь на нотный листок. Этот интерес бодрит, подталкивает, согревает…

Постукивают Ольгины каблучки по асфальту. За черной кованой решеткой крутой откос к Волге.

Сипло вскрикнул гудок парохода, отходившего от пристани. Все явственнее, ближе грохот лопастей. Поблескивают на солнце белые борта, белая будка капитана… Что-то волнующее возникло в душе Володи… И Ольга примолкла, ее глаза, провожавшие пароход, заблестели.

— Осенью тебе надо ехать в Москву.

— Думаешь, можно? Думаешь, осилю? — спросил он, сияя.

— Осенью, осенью…

Голос у нее звонкий, и вся она будто пронизана солнцем. Володя улыбнулся и представил: он учится в консерватории, рядом Ольга, они часто видятся, ходят на концерты, конечно, на галерку, вечерами в пустующем консерваторском классе он слушает, как она играет Листа, Шопена… Ишь, как взвихрилась фантазия, так легко и за облака улететь, а потом шлепнуться. «Но мне действительно надо ехать в Москву», — решил он.

— Я показывала твои «Песни» Корневу, он говорит, что в них что-то есть.

Зябко екнуло у Володи под, ложечкой.

— Кто такой Корнев?

— Один аспирант. Он изучает Сибелиуса.

Володя замедлил шаг.

— Ты не говорила мне, что показывала.

— Я не придавала этому значения. — Ольга смотрела ему в глаза. — А что, разве нельзя?

— Нет, почему же, — смутился Володя. — Просто ты не говорила об этом. Кстати, как понять выражение «в них что-то есть»?

— Так говорят, когда в целом вещь не готова, но в частностях ощущаются оригинальность и перспектива.

— А сам Корнев пишет?

— Нет, он занимается историей музыки. Его конек — Сибелиус.

— Какой же замечательный у Сибелиуса концерт для скрипки!

— У Сибелиуса все замечательно, — решительно заявила Ольга.

— Да, конечно, — отозвался Володя. — Сибелиус есть Сибелиус.

Они прошли несколько шагов и остановились у афиши кино.

— Я смотрела этот фильм, — сказала она.

— Значит, кино отпадает.

— Фильм так себе, ерунда. Сейчас ты проводишь меня к тетке. А завтра приходи к нам домой. Хорошо?

— Хорошо.

— Уж завтра мы вдоволь наговоримся.

У старого трехэтажного особняка постояли немного, наблюдая за мальчишками, которые гоняли мяч и кричали на всю улицу.

— Чудесный народ — мальчишки! — сказала вдруг Ольга.

Володя кивнул: выражение «чудесный народ» ему очень понравилось.

Потом всю дорогу думал: почему она так сказала? Мальчишки бегали за мячом, толкали друг друга, галдели. Может быть, ей была по душе их увлеченность игрой, бесшабашность.

Володя собирался тщательно: как-никак идет в гости к девушке. Долго повязывал галстук — все не получалось, тогда он снял галстук, расстегнул ворот.

Ажурная коробка моста через Котороску висела в пыльной дымке. Внутри коробки полз трамвай. Володя решил идти пешком. Миновав мост, спустился по откосу дамбы и пересек поляну с огородами и садами. Горизонт справа заслоняла мукомольная фабрика. Спину припекало солнце. Володя вдруг вспомнил: когда-то с ватагой сорванцов он проникал в сады за яблоками. Застигнутые хозяевами, они мчались к реке, на пустырь, унося за пазухой добычу.

Хрипины жили в собственном доме. Дощатый забор с нависавшей изнутри зеленью деревьев, массивная дверь со щеколдой. Володя подергал щеколду и вошел во двор. Сплошной забор, отделявший соседний дом, казался огромной тенью. Посредине двора — пышный цветник с широкой, лавочкой.

Вышла на крыльцо Ольга, и сразу во дворе будто посветлело.

— Здравствуй!

Одетая в розовый открытый сарафан, она не спеша спустилась по ступенькам.

— Проходи.

По коридорчику мимо большого кованого сундука, мимо ведер и корзин, висевших на стене, они вошли в прихожую и оттуда в комнату. Одно окно — на улицу, другое — во двор. В углу — маленький черный рояль.

— Как доехал? На трамвае?

— Нет, пешком.

Ольга сидела напротив, покачивала голой ногой, обутой в красную туфельку.

— Ну, рассказывай, — сказала она таким тоном, будто впервые увидела Володю.

— Да я же тебе вчера все рассказал.

— Послушай, а почему ты не напишешь песню на чьи-нибудь слова?

— Не получается.

— А ты пробовал?

— Нет.

— Почему?

— Текст меня как-то очень привязывает, подавляет. Песня без слов — это в общем фантазия.

— Но ведь и за твоими фантазиями, как ты говоришь, существуют конкретные чувства, мысли.

— Конечно. Как отправная точка. Как зацепка…

За дверью послышались шаги. Не поворачивая головы, Ольга ответила кому-то, кто позвал ее из кухни.

Старшая Хрипина, крепкая черноволосая женщина, тяжелыми шагами вошла в комнату и сразу же раздраженно заговорила: у нее, видите ли, вянут мраморные гладиолусы — нужно срочно заняться ими.

— А ты не собираешься прогуляться к Скворцовым? Нет? Ладно. — Она наконец-то поздоровалась с Володей и, распушив в бесчисленных складках юбку, ушла.

«Наверно, я не понравился ей, — подумал Володя. — Даже не познакомилась».

Ольга взяла с этажерки нотную тетрадь — несколько «Песен без слов», которые Володя дал ей еще в прошлом году. Села к роялю, открыла крышку, взяла один аккорд, другой…

Склонив низко голову, Володя слушал.

— Эта мелодия мне нравится. Хорошо найдено.

«Хорошо найдено», — про себя повторил Володя, вслушиваясь в интонацию фразы. Ольга знала много новых словечек. Игорь Игоревич говорил: «Это неплохо». А Ольга: «Хорошо найдено». Выходит, нужно вернуться к приобретенному опыту и повторить. Но в том-то и беда, что он не может припомнить, не представляет, как это было «найдено».

Ольга снова взяла несколько аккордов, попробовала расцветить мелодию. Потом положила потную тетрадь на рояль и улыбнулась:

— Займешься по-настоящему композицией. Скрипку, пожалуй, придется оставить.

— Нет, скрипку не брошу. — Володя подумал и повторил: — Ни за что не брошу.

В комнате прохладно. Солнце заглянуло в окно, посветило на стене около портрета человека с усами. Его глаза строго уставились на Володю.

— Ни о чем нельзя судить категорично, — заявила Ольга. — Бросишь не бросишь — жизнь покажет.

Володя промолчал. Жизнь покажет — это верно. Все определяет жизнь, в которой хорошо иметь опору. Скрипка для него опора. Игорь Игоревич при всей его сухости все же нет-нет да и похвалит, подбодрит. А его сочинительство? Станет ли оно опорой в жизни? Получится ли что-нибудь из его «Песен без слов» — не известно. Но бросить сочинять не может. Это выше его сил.

— О чем ты задумался?

— О будущем.

— И далеко ли заглянул?

— Не очень. Всего лишь на полгода вперед.

И, уловив во взгляде Ольги понимание, Володя еще больше посерьезнел.

— Ты сама переживала такое два года назад. И для меня приближающаяся осень — рубеж…

Разговор прервался. В комнату вошел хозяин дома. Сухощавый, немного сутуловатый, с гладко причесанными на пробор редкими волосами. Лицом он почти в точности походил на портрет, висевший на стене, только без усов.

— Папа, познакомься: Володя Метелев, студент музыкального училища, скрипач и композитор.

— Оля, какой еще композитор! — смущенно проговорил Володя. Он боялся показаться смешным.

— Композитор! Композитор! — капризно повторяла Ольга.

Старший Хрипин внимательно посмотрел на Володю, на его торчащие вихры и выпирающие скулы. Потом перевел взгляд на крышку рояля, привычным жестом смахнул с нее какую-то пылинку, убедился, что крышка теперь зеркально-чиста, и опять, словно откуда-то издалека, поглядел на Володю.

— Вы в нашем городе учитесь?

— Да.

— Что ж, очень хорошо. А со временем поедете в Москву и там уже выучитесь как следует.

— Обязательно поедет, папа, — громко сказала Ольга. — И даже очень скоро.

Морщинки у глаз Хрипина собрались лучиками.

— Правильно сделаете, молодой человек. Оля тоже сперва училась в нашем городе, но это совсем не то, что в Москве. Провинция есть провинция. И вот, как говорится, взвесив все обстоятельства, уехала. Конечно, в этом случае нужно быть при таланте…

Снова вмешалась Ольга:

— Папа, о чем ты говоришь? У Володи талант. Володя очень талантлив.

— В Москве все определят точно. Там, знаете, молодой человек, испытывают в несколько приемов. Да, да, в. Москве, как в рентгене. — Он хотел рассказать о том, как поступала в консерваторию Ольга, но передумал: чего ради он будет говорить об этом какому-то вихрастому парню. Ольге доверять нельзя, она всех готова признать талантами. Хрипин помолчал, окинул взглядом потолок и стены комнаты, потом, повернувшись к Ольге, сказал: — Тебе обязательно надо зайти к Скворцовым. Там гости приехали и уже несколько раз спрашивали, про тебя.

Ольга поморщилась, кивнула отцу и, желая, видимо, уйти от этого разговора, села к роялю.

— Послушай, папа,, ведь действительно хорошо. Это Володино сочинение.

Она сыграла несколько тактов, старший Хрипин покивал головой и тихо удалился. Ольга заговорила о родительской прямолинейности и смолкла, заслышав шаги. Дверь отворилась, и в комнату вошла мать, неся на подносе кувшин с темной жидкостью и два хрустальных стакана. Для старшей Хрипиной сок, который она выжимает из ягод и фруктов из собственного сада, нечто вроде семейной реликвии: никто не может покинуть ее дом, не попробовав стакана этого сока. Иначе — враг на всю жизнь.

— Я же тебе говорила, у моих родителей масса предрассудков. — Ольга улыбнулась, наполняя стаканы. — Между прочим, этот напиток называется «мамин букет».

«Мамин букет» оказался очень вкусным, и Володе хотелось осушить стакан, залпом, но он постеснялся и пил маленькими глотками.

Как же хорошо сидеть вот так рядом в уютной комнате с черным роялем и смотреть в глаза Ольге! Кажется, нет ничего прекраснее ее глаз, ее милого лица. Вот рождается на этом лице улыбка, вот затуманивается оно, будто ветер набежит на спокойную речку и всколыхнет ее. Нестерпимо хочется сказать обо всем этом Ольге, но язык точно присох, не поворачивается, робость сковала Володю, и ползут, тянутся какие-то неживые, скучные слова:

— Ты, может, сыграешь что-нибудь?

— Нет, не буду, Володя.

— Не хочется?

Ольга пожала плечами:

— Настроения нет.

— Ну ладно, нет так нет, — Володя снова оглядывал комнату, в его глазах светилась радость, которую он не мог скрыть, — как же, он у Ольги дома, сидит напротив нее, любуется ею, но почему-то глубоко в груди у него прячется страх. Даже к руке Ольги он боится прикоснуться и с удивлением припоминает давний вечер на старой городской площади. Тогда он, кажется, был смелее.

— Сколько времени ты пробудешь здесь? В воскресенье Гилельс выступает с концертом.

— Да, это очень интересно…

— Уже афиши развешаны — сегодня видел. Так пойдем на концерт?

— Хорошо, — не сразу ответила Ольга. — Если ничего не изменится.

— А что, собственно, может измениться?

— Ну, мало ли… Вдруг пожар, к примеру… Театр сгорит…

— Типун тебе на язык.

Через полчаса они вышли из дома. Во дворе приятно пахло цветами. У калитки Ольга протянула Володе руку и, глядя куда-то в пространство, сказала, чтобы он приходил послезавтра. Родители дважды напоминали сегодня о Скворцовых. Ничего не поделаешь: давние знакомые. Они пойдут к ним. Но послезавтра она свободна. Ольга повернулась и быстро пошла к дому.

День клонился к вечеру, но было еще жарко. Люди торопились домой — с заводов и фабрик, из многочисленных учреждений. Озабоченные лица женщин, усталые, будто припорошенные пылью, у мужчин.

Вот и состоялось свидание с Ольгой. Казалось бы, надо только радоваться, но чего-то не хватало для настоящей радости. Что-то стояло между ним и Ольгой. И потому в глазах у Володи — какая-то затаенная усталость, будто он возвращался с нелегкой работы. Еще два дня назад представлялось: встретит он Ольгу, и все станет на свои места, заполонит его счастье, которого он долго ждал. И что же теперь? Счастлив ли он?

Когда-то мальчишкой услышал Володя в цирке поющую скрипку. Сидел и мечтал: вот бы прикоснуться. Научиться. Другой цели не существовало. Только бы держать в руках скрипку, чтобы она пела трогающим за душу голосом.

Прошло время — и обижаться не на что. Играет он намного лучше того заезжего скрипача из цирка. Скрипка запела в его руках, и суровый Игорь Игоревич поговаривает о консерватории. Но этого Володе мало. Если бы на мгновение смог он взвиться птицей в небо и оттуда, с высоты, посмотреть на себя — далеко ли способен уйти? Не блажь ли, не случайность ли эти его «Песни без слов»?

Идет Володя домой после свидания с Ольгой. И ему милостиво обещана новая встреча. Надо бы радоваться. Но что-то сковывает Володю. Все кажется ему туманным, зыбким, и точат сердце вопросы: сумеет ли он написать когда-нибудь настоящую музыку? ответит ли Ольга взаимностью на его любовь?

В пятницу занятия в училище закончились поздно. Володя пришел домой около пяти часов. Коля, уставившись в окно, зубрил немецкую грамматику. Володя перекусил немного. Достал из комода белую рубашку.

— Скажи маме, я пошел в училище.

Голос Володи прозвучал излишне громко, может, потому, что говорил неправду. Однако для Коли сообщение брата не имело никакого значения. Он только кивнул в ответ и снова уткнулся в учебник.

Вот и тихий, с бесконечными заборами, нагретый солнцем переулок. Массивная калитка. Володя позвякал щеколдой, вошел во двор. Сейчас на крыльце должна появиться Ольга, ее улыбка придаст ему смелости.

На штакетнике, огораживающем цветник, развешаны овчинные полушубки, пальто с каракулевым воротником, ковры, пуховые платки. Хрипин в белой косоворотке энергично машет тростью — выбивает пыль.

— Мое почтение, молодой человек, мое почтение! — Хрипин разогнул спину, посмотрел на Володю. — Вы к Оленьке? А ведь она вчера вечером укатила в Москву.

«Хрясь-хрясь…» — слышатся удары. Облако пыли взвилось под ударами трости.

— В Москву?!

— Да, вечерним поездом.

— Так неожиданно! Что-нибудь случилось?

— Ровным счетом ничего. Абсолютно ничего.

Через открытое окно, в проеме между занавесками, было видно: кто-то ходил в комнате. По-видимому, хозяйка. На этот раз она не спешила угостить гостя «маминым букетом». Володя пожелал Хрипину здоровья.

— Всего наилучшего, молодой человек, — ответил тот, яростно размахивая тростью. Тучный кот шарахнулся из-под калитки.

Обратно Володя не шел, а бежал, сплевывая хрустевшую на зубах пыль. Скорее, скорее… Куда? Он и сам не знал куда. Как же так получилось? Пригласила и уехала. Как она могла? Как могла? Ведь знала — он непременно будет страдать… Мелькнула в голове мысль: дать телеграмму. Где здесь почта? Рядом с вокзалом. Тогда скорее на почту.

Телеграмму сочинил быстро. Но, видимо, было в тексте что-то такое, из-за чего белокурая девушка, торжественно восседавшая за барьером, пробежав текст глазами, воскликнула:

— У вас кто-то умер?

— Нет, никто не умер.

Она посмотрела Володе в глаза:

— Я почему спрашиваю. У вас непонятно написано. Но если в самом деле кто-то умер, надо представить документ.

— Я же не пишу, что кто-то умер, — ответил Володя и густо покраснел. — В телеграмме все верно. Отправляйте.

Володя взял квитанцию и вышел на улицу. Куда теперь? Нельзя, чтобы кто-нибудь из знакомых видел его в таком состоянии. Вчера, позавчера он еще не знал, что будет так переживать. «Я, кажется, не владею собой… Я не способен здраво рассуждать… Только тот, кто был в моем положении, способен меня понять… У Льва Толстого в «Анне Карениной» Левин, когда узнал, что Кити не любит его, уехал в деревню, увлекся хозяйством… Куда поехать мне, чтобы отвлечься, забыться?..»

Володя быстро пересек площадь и подошел к серому зданию с круглыми часами над входом. Миновав его, перепрыгнул через ограждение и оказался на перроне вокзала. Здесь было пустынно. Пыхтел вдали паровоз. Чумазые железнодорожники скучали у товарняка. Володя представил: вчера на этом перроне стояла Ольга в ожидании поезда. Наверно, с ней были родители. А может, ее провожал и некий Скворцов, о котором так настойчиво упоминалось позавчера.

Он присел на скамейку, раскинул руки, облокотившись на деревянную изогнутую спинку. Вокзальный перрон — знакомое место. Где теперь та девочка, дочка сцепщика? И сам сцепщик — где он сейчас, жив ли? Они уехали из города, когда сцепщик женился вторично.

Если пройти по перрону в тот конец, где он обрывается, и еще дальше, мимо пакгаузов и водокачки, там когда-то лежали штабели досок. Сюда Надюшка приносила обед отцу. Это был крупный круглолицый мужчина, в куртке и штанах из чертовой кожи. Он доставал из узелка бутыль и наливал в кружку молока, давал выпить сперва Володе, потом дочке, совал обоим в руки по огурцу с куском хлеба. Сам сцепщик не мог есть, не угостив вихрастого пацаненка-безотцовщину и свою длинноногую, тонкую, как спичка, малышку, бывшую у него за хозяйку. Володя отнекивался, не брал хлеб (дяде Степану самому было мало), но Надюшка командовала: «Не ломайся, бери!»

Сцепщик, покончив с обедом, крутил цигарку, и все трое сидели на досках как одна семья. Потом сцепщик надевал на руки жесткие брезентовые рукавицы, тяжело поднимался и шел к застывшим в беспорядке на рельсах вагонам, платформам, которые, казалось, только и ждали, чтобы их соединили друг с другом. А Володя с девочкой продолжали сидеть на досках, смотрели на прибывающие поезда, на суету вокруг вагонов. Называли вслух известные им города и страны, фантазировали…

— Этот поезд из Ленинграда!

— Нет, из Костромы!

— А этот с Северного полюса!

— А этот из Африки!

Однажды Надюшка, прежде чем уйти, потупясь, сказала, что должна доверить ему один секрет. Володя замер, почувствовав плечом ее худенькое плечо. Надюшка сказала, что они должны скоро уехать. И уехала. Володя первое время очень скучал, потом все забылось.

Сейчас Володя глядел, задумавшись, на поблескивающие рельсы. Стальные нити дорог. По одной из них, может, придется в скором времени ехать и ему. В память о той девочке с худенькой шеей, выпиравшей из выгоревшего, поношенного платьишка, о девочке с глазами, распахнутыми, как ромашки, он сочинил одну из своих «Песен без слов». Тоненький голосок среди низких повторяющихся аккордов, как бы пытающихся заглушить его, но голосок теплится, живет, освещая все кругом. Воспоминания детства, бездумная радость идущей навстречу жизни.

Певуче пропел сбоку рожок. Лязгнули буферами и снова замерли рыжевато-красные вагоны, испещренные вкривь и вкось надписями. Столетней давностью веяло от перрона, вокзального здания, вытянутой лапы семафора. Товарняк наконец сдвинулся с теста, замелькали, убыстряясь, вагоны. Поезд уходил все дальше, дальше, еще виден дым из трубы паровоза, еще можно наблюдать, как покачивается хвостовой вагон с красным флажком на тормозной площадке, но мгновение — и уже ничего не видно, только крыши домов и телеграфные столбы, только голубое небо и бледные, расползающиеся дымки в нем.

Когда Володя вошел во двор, компания во главе с Серегой Щегловым восседала на лавочке. Алексей крикнул:

— А, Паганини явился!

Щеглов по обыкновению пощипывал струны гитары и рассказывал о финской войне: какие были лютые морозы, как прорывали линию Маннергейма.

— Линия эта самая из чего состояла? Из дотов, долговременных огневых точек. А в дотах — финские солдаты. Попробуй выкури их оттуда. Ни за что не выкуришь. Бомбы и снаряды не помогали… Спасали положение саперы.

Кукин, склонившись — рубашка туго обтягивала спину, — внимательно слушал, вздыхал. Вздыхали и женщины — Клавдия и Анна.

Никто не спросил Володю, где он пропадал. Щеглов теперь рассказывал про финские хутора, уверяя, что жить там — тоска зеленая: лес кругом, камни, ни одной живой души, кроме зверья да птиц, до ближайшего хутора километров шесть-семь.

— Меня вот так озолоти, — Щеглов чиркнул себя по горлу ребром ладони, — ни в жизнь не соглашусь, чтобы там прозябать. Зимой снегом занесет, не доберешься… Ну как в норе — нет, нет, это не для нас, дорогие товарищи…

Кукин, давясь от табачного дыма, вспомнил про Халхин-Гол, про японское харакири. Кто-то из женщин спросил, что такое «харакири». Кукин начал объяснять, но внезапно оборвал рассказ, махнул рукой, давая понять, что дурость все это, пережитки.

Сумерки во дворе сгустились. Громыхнула за воротами машина. Хлопнуло затворяемое где-то окно.

— Хороша погодка стоит, — заулыбался Кукин. — Теплынь.

— Урожай будет богатый, — заметил Щеглов.

— Огород бы полить надо, — вздохнула Клавдия.

— Ну, вспомнила на ночь глядя, — отозвался лениво Кукин. — Где ты раньше была?

— Там же, где и ты, — отрубила Клавдия.

Вышла из дома мать. Увидев Володю, позвала. Есть письмо. Еще днем принесли. Там, на комоде лежит. Володя бросился в комнату. Конверт лежал на комоде. Взглянул на почерк: письмо было от Ольги.

— Какая муха его укусила? — раздался голос Алексея. — Помчался как угорелый.

— Почем я знаю, — ответила мать Володи. — У него свои дела.

Июнь был отчаянно жарким. Дожди шли редко. Берега Котороски с утра до вечера усыпали людские тела — вода будто парное молоко. А когда сгущались сумерки, в садах звучала музыка.

Вечерами нападала скука и тянуло из дому — в людскую толчею. Увидев на бульваре знакомого парня, Володя подолгу ходил с ним по набережной до стрелки и обратно к городскому театру в надежде, что произойдет чудо — он увидит любимые глаза.

Пришло еще одно письмо от Ольги. Две тетрадные странички в клеточку. Ольга снова писала о своем нечаянном отъезде, но это было не главное. Главное состояло в том, что она передала его «Песни без слов» некоему профессору Ухуцесси.

Откинувшись на спинку дивана, Володя напряженно думал. Профессор Ухуцесси. Какая странная фамилия! Видимо, это один из тех музыковедов, которые решают судьбы будущих композиторов. «Если попадешь к Ухуцесси, считай, твоя судьба в надежных руках», — писала Ольга. «В надежных руках… Уж скорей бы! — думал Володя. — Игорь Игоревич — отличный педагог, но он ведет всего лишь скрипичный класс. Самодеятельных композиторов он может поддержать, но этого мало…»

Вечером, улучив момент, когда мать была одна в комнате, Володя сказал ей:

— Знаешь, мама, мне нужно ехать в Москву.

Мать внимательно посмотрела на сына:

— Час от часу не легче. Зачем же, интересно?

— Надо.

Снова недоумевающий взгляд.

— Матери-то можно сказать? Или уж такие секреты?

— Я должен повидать одного профессора. Показать ему свои работы.

— По музыке, что ли?

— Да.

Наступило молчание, послышался тяжелый вздох.

— А остановишься где?

— Зачем мне? Вечером выеду, день в Москве, а к ночи снова на поезд. Никаких остановок.

— Когда собираешься?

— Послезавтра.

Мать стала собирать ужин. Нарезала хлеб, положила в тарелку вермишель, посыпала ее слегка сахарным песком. Володя сел за стол. Мать молча стала наблюдать за ним. Что у сына за дела? Учится здесь. Нет, надо ехать в Москву, чего-то ищет, куда-то рвется. Ей все это трудно понять — у нее за плечами другая жизнь.

На другой день Володя был в училище у Игоря Игоревича. Урок прошел быстро: «Сыграй-ка этот пассаж… Так, ладно… Теперь этот. Стаккато поотчетливее, с задором, а пианиссимо подай, как последнее дыхание…»

— Будем считать, что к экзамену за курс ты готов. Каждый день обязательно гаммы, этюды. Через неделю я послушаю тебя еще раз.

Володя стал убирать скрипку в футляр. Про поездку в Москву — ни слова. Зачем? Еще не известно, чем все кончится. Может, профессор Ухуцесси отругает его как следует, чтобы зря не отнимал у людей время…

На вокзал Володю никто не провожал. Собрался было Алексей, но Володя отговорил: не надо, ни к чему. Мать только повздыхала — ни разу еще не расставалась с сыном даже на сутки.

— Смотри там, поосторожнее.

— Да что я — маленький?

— Ты лучше слушай, что мама говорит, да помалкивай, — вступил в разговор Алексей.

Отъезд брата в Москву для него тоже был полной неожиданностью. Но в противоположность матери Алексей поддерживал Володю. Уж если связался с таким тонким делом, как музыка, так почему бы не побывать там, где ее, эту музыку, налаживают. Алексей был практичным человеком.

Сердце, однако, у Володи екало, когда шел с чемоданчиком в руке на вокзал. Все же не обычная поездка — не Москву посмотреть, а себя показать. В чемодане — «Песни без слов». Это все его богатство. Хватит ли этого богатства, чтобы вступить в новую жизнь?..

Три огромных вокзала рядом. С разных концов прибывают поезда, а сходятся в одном месте, на огромной площади. Соедини мысленно вокзальные крыши прямой линией, получится треугольник, внутри которого снуют трамваи, троллейбусы, грузовые и легковые машины, ходят люди, а под землей мчатся поезда метро. Это ли не фантастика!

Причесав волосы, Володя вытер платком лицо. Пиджак тесноват — потому и жарко. Правда, жарко не только от пиджака, но и от людской суеты, от гудения сигнальных рожков автомобилей, рядами мчавшихся в ту и другую стороны. Вот она, столица, тут поглядывай, не зевай, а то мигом попадешь под колеса. Мать правильно наставляла: «Будь поосторожнее…»

Володя постоял несколько минут на площади, осмотрелся и вслед за толпой спустился в метро. В вагоне с мягкими сиденьями не успел и глазом моргнуть, как замелькали станции: одна, другая, третья… Прохлада подземного зала немного освежила Володю. Экое сооружение, тут по вечерам можно концерты устраивать, своды красиво расписаны, люстры сияют празднично. А люди бегут, торопятся, обгоняют друг друга — им не до того, чтобы рассматривать расписанные узорами и разными сюжетами своды. Володю раза два толкнули: чего, мол, зеваешь, деревенщина, проходи скорей… Увидел сбоку лавочку, присел. Прошла женщина в белом халате. Через плечо ремень, на ремне голубой ящик с надписью крупными буквами: «Мороженое». Чтобы не сидеть без дела, купил порцию, ел, поглядывал по сторонам, завидуя деловитости молодых людей, проходивших мимо: все, небось, устроено у них, все определено — шагают решительно.

Часы над входом в туннель показывали около девяти. Движущаяся лестница подняла Володю вместе с толпой наверх. Знаменитая улица Горького — массивные здания, облицованные внизу мраморными плитами. «Как памятники», — подумал Володя. В газетах он раньше читал, что некоторые здания были передвинуты сюда с насиженных мест. Представил картину: по земле, словно по реке, движутся каменные громады; в окнах — лица людей, ребята кричат в восторге… Фантастика!

У памятника Пушкину остановился. Здравствуй, Пушкин! Вот он какой! Раньше видел на открытках, на картинках в учебнике, а теперь он тут, рядом. Поэт опустил голову, о чем-то глубоко задумался, а рядом течет и течет бесконечный людской поток…

Володя спустился вниз по бульвару. Воротник рубашки слишком тесно охватывал шею. Ноги в новых ботинках с тупыми носами горели. Что там под огромными, напоминающими паруса зонтами? Столики? Молочное кафе. Очень кстати. Он присел за столик и выпил два стакана молока, заедая его поджаристыми аппетитными булочками. Прекрасно. Проблема с завтраком решена, и теперь можно шагать дальше. Вот и серое здание, зажатое в узком промежутке между двумя пересекающимися улицами. Это общежитие. Толкнув тяжелую, массивную дверь, подумал: «Только бы Ольга была на месте».

В просторном вестибюле старушка с бледным от пудры лицом внимательно оглядела его с ног до головы и сказала:

— Подождите, — и быстро засеменила по коридору.

Володя стал оглядывать вестибюль. Шикарная люстра, ковровая дорожка, ведущая к лестнице, диван и столик — видимо для посетителей.

Вздохнула где-то очень далеко валторна. Володя сразу узнал тему из Пятой симфонии Чайковского. Пробежали девушки с нотными папками. На Володю даже не взглянули. Стук каблуков заставил Володю обернуться: к нему шла Ольга.

— Ты здесь? — Она протянула руку и села на диван.

— Вот приехал. Не выдержал.

По лицу Володи струился пот. Он стал объяснять: приехал, чтобы поговорить с профессором Ухуцесси. Может, это глупо, даже наверняка глупо, но ее письмо… Нет, нет, она тут ни при чем, все решил он сам… Ольга глядит на него в упор, она совсем близко и вместе с тем очень далеко. Минута, другая… Ольга посмотрела по сторонам, вздохнула: так, все понятно, он хочет увидеть профессора Ухуцесси; захватил все свои сочинения — очень хорошо; те, что были у нее, уже переданы профессору. Ольга опять вздохнула: что ж, может, он и прав, лучше все выяснить сейчас, чтобы не мучиться целое лето. Остается решить один практический вопрос: как устроить их встречу. Профессор Ухуцесси очень занят, особенно сейчас, когда на носу экзамены, а Володя связан временем: не может долго находиться в Москве.

— Погоди минуточку.

Ольга пошепталась с напудренной старушкой и поднялась по лестнице. Володя остался один. Конечно, неловко получилось: приехал не вовремя, отрывает людей от дела. И Ольга какая-то далекая… Недавней его решимости как не бывало — хоть сейчас вставай и уезжай, и бог с ним, с этим профессором.

Вернулась Ольга. Рядом с ней парень, в очках, в шикарных серых брюках и кремовой рубашке с красивым отложным воротником.

— Володя, познакомься: Даниил Корнев.

— Метелев.

— Я о вас слышал. Оля рассказывала мне. — На чистом, с залысинами лбу Корнева появились морщины. — Значит, вы насчет профессора Ухуцесси… — Он поглядел на часы, потом зачем-то на лестницу: — В четыре часа буду ждать вас в консерватории около гардероба. Не опаздывайте. — Корнев кивнул и ушел.

Володя посмотрел на Ольгу и вдруг смутился, как-то оробел. Лицо у нее было спокойным, но глаза светились холодом.

— Ну вот, все устроилось, я рада, — сказала она, улыбнувшись. — Тебе повезло.

— Это тот самый Корнев, о котором ты мне говорила?

— Да. А что?

В ее голосе послышалось недовольство — никому не позволено вторгаться в ее личное, даже самому близкому другу.

Володя спохватился:

— Да ничего. Просто так.

Она снова заговорила о его внезапном появлении: дело в том, что профессор Ухуцесси мог отсутствовать, он очень занятой человек. Вообще, сейчас такое время, дорог каждый час… Похоже, она выговаривала ему за Корнева. Володя попробовал отшутиться: он следует ее примеру — она всегда приезжает в их город неожиданно. Но это бывает так здорово! Ее внезапность — подарок ему, провинциалу.

— А! — Ольга махнула рукой и рассмеялась. — Все устроилось, и я рада. Поговоришь с профессором. Если Ухуцесси скажет «да», значит, ты прошел главное испытание и впереди у тебя прямая дорога. А сейчас извини, надо бежать.

К лицу Володи прилил жар. Ольга сейчас уйдет. Как же так? Неужели нельзя побыть с ним хотя бы полчаса? Он лихорадочно искал в кармане носовой платок, но никак не мог найти.

— Да, да, задерживаю, ты извини. Значит, мне к четырем в консерваторию. Ты меня обязательно ругай…

Ольга быстро взглянула ему в лицо и, помолчав, сказала:

— В четыре у тебя встреча с профессором. К шести ты наверняка освободишься. Приходи к памятнику Тимирязеву, это здесь, недалеко. Хорошо?

— Хорошо.

Предстоящее свидание показалось Володе каким-то вымученным, выпрошенным.

Чуть в стороне от бойкой столичной улицы, за густой зеленью деревьев, будто другой мир — тихо, пустынно. Массивные белые колонны, массивные, тяжелые двери с бронзовыми витыми ручками.

Корнев уже ждал Володю.

— Скорее. Гурий Иванович уже на месте.

— Но ведь четырех еще нет.

— Мало ли что.

Быстро поднялись по лестнице, перешагивая через ступеньку, Володя не запомнил, на какой этаж. Полутемный коридор, группками ходят студенты, тихо переговариваются. Девушки в светлых летних платьях, парни в рубашках с галстуками, в коверкотовых костюмах, чистенькие, умытые, причесанные. Вдоль стен — двери. Корнев открыл одну из них, заглянул.

— Гурий Иванович, пришел Метелев, о котором я вам говорил. — И, посторонившись, он пропустил Володю вперед.

— Здравствуйте, проходите, — послышался голос Ухуцесси.

Знаменитый профессор был невысок, грузен, лицо круглое, обрюзгшее, нос с горбинкой. Володя ожидал увидеть строгого, властного старика, а перед ним оказался добродушный седеющий толстяк, который сейчас внимательно оглядывал Володю.

— Присаживайтесь.

Профессор, конечно, уже все разглядел: пиджак на Володе явно домашнего производства, ворот рубашки маловат, шея из него торчит, как у гуся, волосы с подпалинкой — от солнца. И на чемодан обратил внимание: на нем словно рубили капусту.

— Ну-с, показывайте.

Володя щелкнул замками, достал из чемодана толстую нотную тетрадь, подал.

— Почему назвали «Песни без слов»?

Володя пожал плечами.

— Не знаю, — откровенно признался он. — Хотелось выбрать такую форму, которая не связывала бы. Есть же у Мендельсона…

— У кого?

— У Мендельсона.

— Да, да, совершенно верно. Совершенно верно, — повторил нараспев Ухуцесси и открыл рояль.

Крупными пальцами полистал тетрадь и, ворочая могучей шеей, стал тихо наигрывать, бормоча что-то себе под нос и гримасничая:

«Это что? А… Понятно — трам-та-та-трам, — ударял он пальцами по клавишам. — А это — трам-трам-трам — пожалуй наивно. А? Пожалуй, пожалуй, хотя вот тут — трам-ля-ля-трам-та-та… А это? Тра-ля-там-там, — снова зазвучала цепь аккордов. — Пожалуй, ничего, да, вот это место — трам-та-трам-та… Хм, хм… Для целой вещи маловато, но можно развить, да, да, можно…»

Володя сидел ни жив ни мертв. Профессор листал и перелистывал его тетрадь, наигрывал как-то нелепо, отрывочно, бессердечно терзая мелодию. Порой Володя просто не узнавал своих «Песен» — под пальцами профессора они искажались, а брюзжащий, с хрипотцой голос не предвещал ничего хорошего.

«Трам-там-та-там-трам, — продолжал наигрывать Ухуцесси, поводя широким подбородком. — Самое высокое из искусств — музыка. Кто это сказал? — спрашивал он себя ворчливо и сам же отвечал: — Бетховен сказал. Самое высокое…»

Наконец профессор медленным движением закрыл крышку рояля и сонно посмотрел куда-то в окно.

— Хорошо. Ладно. Значит, так: я беру вас в свой класс.

Володя вздрогнул и поднял глаза. Профессор теребил его нотную тетрадь.

— Кое-что я оставлю у себя. К осени пожалуйте к нам. Само собой, экзамены. Так что готовьтесь.

— Понимаю, — с трудом выдавил из себя Володя.

— Ну так вот. Договорились. Документы перешлите теперь же. — Профессор еще раз посмотрел на Володю, что-то взвешивая. — И пишите. Сочиняйте свои «Песни без слов», не лодырничайте. Все, что напишете за лето, привезете с собой. Вот так… До скорой встречи.

Красный, взволнованный Володя почти бежал по улице. До шести часов оставалось еще целых сорок минут, но разве можно идти спокойно, когда свершилось такое событие! «До скорой встречи! — сказал профессор Ухуцесси. — До скорой встречи!» Свершилось то, чего он так страстно желал, о чем еще сегодня утром думал как о недосягаемом.

Огромная, на целый этаж, витрина ослепила Володю. Ткань за стеклом лилась золотистыми потоками. Зашел в магазин. Еще не уяснив внезапно возникшего замысла, твердой походкой бывалого покупателя подошел к прилавку. «Сколько стоит этот материал? А этот, с цветочками? Нужен материал для летнего платья. Нет, женщина не молодая — речь идет о матери». Володя почему-то волновался и не смотрел продавщице в лицо. «Вот этот, говорите. Что ж, мне нравится. Сколько надо метров? У мамы рост? Средний. Можно, на всякий случай, добавить, чтобы не ошибиться…» Звонкая касса выбила чек. В кошельке у Володи осталось только на дорогу, если не считать еще нескольких рублей. Володя остался доволен своей выдумкой. Спрятал сверток в чемодан и быстро зашагал по улице, обгоняя прохожих.

Мраморный памятник ученому. Вокруг четырехугольная площадка. Обратила на себя внимание одна пара. Брюнет весь в белом, белые брюки, белая рубашка, с букетом роз. Рядом с ним тоненькая, в кудряшках, девушка.

— Поздравляю! — неожиданно услышал Володя голос Ольги. — Я все знаю!

Ольга сейчас очень красива — в сиреневом платье, волосы гладко зачесаны на сторону, на висок, точно черное крыло птицы.

— Я рада, Володя! Очень рада! Пойдем побродим немного.

В голосе Ольги слышится теплота, даже нежность. И Володя мгновенно растаял.

«Я-то готов всю жизнь бродить с тобой», — подумал он.

Они пересекли улицу, подождали, пока из-под арки дома выедет грузовик. На нем красноармейцы с винтовками — один ряд, другой, третий. Строгие, плечо к плечу. Володя подумал: незнакомый суровый мир, полный грозных голосов и подвигов. Этот мир был еще далек от него и потому не будоражил воображение.

Полнеющий грузин обогнал их, повернулся и посмотрел на Ольгу. Следом спортивного вида парень в футболке тоже пристально поглядел на нее, явно рассчитывая обратить на себя внимание. Но Ольга даже бровью не повела.

— Ты настоящая москвичка, — заметил Володя.

— А что это значит?

— Это значит… — Володя замялся, подыскивая подходящие слова. — Значит, гордая и красивая.

— Выдумщик ты! — воскликнула Ольга, довольная похвалой. После паузы, сощурив глаза, начала выговаривать Володе: — Ты-то, ты-то! Молчишь! Я бы на твоем месте прыгала от радости.

— А я и прыгал. Бежал по улице и прыгал. Хочешь, буду прыгать и сейчас.

— Сейчас не надо. — Она вдруг посерьезнела. — Значит, осенью в Москву. Распрощаешься со своим Игорем Игоревичем. Не жалко?

— Жалко.

— Мне тоже нелегко было расставаться, хотя и радовалась, когда поступила в консерваторию. — Ольга вздохнула и добавила, глядя куда-то вперед: — Вот так, по одному, и разъезжаются лучшие люди из нашего родного городка.

Володя возразил:

— Я никогда не покину свой город. Окончу консерваторию и вернусь. Обязательно вернусь.

— Все так говорят.

Володя замедлил шаг, взглянул на Ольгу вопросительно:

— А ты? Разве у тебя другие планы?

Ольга ответила уклончиво:

— Пока у меня один план: успешно сдать очередной экзамен.

— Сдашь, не волнуйся.

— Сдам этот — на очереди следующий. Погоди, впряжешься в студенческую жизнь, поймешь, что это такое.

И Володя на мгновение представил: он тоже будет стоять в коридорах, как те студенты, которых видел сегодня. Будет переживать, носиться по этажам, шумно спорить с кем-то. Перед ним открывалась заманчивая студенческая жизнь.

— Я сегодня видел одного парня: тощий, как телеграфный столб. Тоже будущий композитор. Сочинил сонату для двух роялей. Я послушал. И знаешь, мне тоже захотелось сочинить сонату. Для скрипки и рояля. Главной темой будет мотив песенки, которую пели сплавщики леса, когда я был маленьким. Но я запомнил этот мотив. Может, конечно, высоко беру, все-таки соната.

— Ты пиши, а не рассуждай, — прервала его Ольга. — И пожалуйста, не вздумай важничать. А то сделаешься знаменитым и заважничаешь, своих узнавать перестанешь.

Володя вдруг подумал, что никогда еще он не был так счастлив, как в этот день. Ольга — его добрый гений. Кто, как не Ольга, внушила ему веру в себя, Ольга позвала его в Москву, она сделала так, что его принял известный профессор. Она идет сейчас рядом с ним, красивая и гордая, радуется его радостями, живет его мечтами. Чего еще ему надо?..

Володя вышел в тамбур. Поезд громыхал уже через мост. Показалось здание машиностроительного завода, за ним выплыла труба «Лакокраски», черная и тонкая, как головешка. Ржавый купол монастыря вынырнул из зелени старых лип. Заскрежетали тормоза, еще минута-другая — и возник, покатился навстречу рыжеватый от пыли перрон.

Войдя в свой двор, Володя увидел сидевшего на подоконнике Колю — в майке и трусах. Коля держал в руках осколок зеркала и норовил ослепить солнечным лучиком развалившегося у сарайчика серого кота. Не дожидаясь, когда Володя войдет в дом, он крикнул:

— Леха наш получил повестку!

— Что? — переспросил Володя.

— Леху призывают в армию.

В комнате Володя сел на диван и в ожидании подробностей вопросительно уставился на Колю. Повестка Алексею пришла вчера утром. Через неделю приказано быть на сборном пункте с кружкой, ложкой, сменой белья. Коля морщил лоб, перечисляя вещи, которые надлежит иметь при себе новобранцу: мыло, бритву…

— Леха мечтает попасть в танкисты, — деловито сообщил Коля. — А я бы пошел в летчики.

Володя достал из чемодана гостинцы: круг дешевой колбасы, пакетик конфет — все, что удалось купить на сэкономленные деньги.

— Где сейчас Алексей?

— Пошел увольняться с работы.

Володя снял пиджак, сбросил рубашку и пошел на кухню умываться. Коля же занялся примусом, звенел кружкой, наливая воду в чайник.

— Мишку Кожевникова и Алика Малявина тоже берут.

— Малявин же имел отсрочку, — сказал Володя, отфыркиваясь около умывальника.

— Ну и что? Наш Леха тоже имел отсрочку.

Вернувшись в комнату, Володя долго утирался полотенцем. Он не знал, как отнестись к тому, что Алексея призывают в армию. Два, а может и три, года его не будет дома. Старший брат — главный помощник матери, опора семьи. Да тут еще и он, Володя, осенью уедет в Москву. Мать останется одна с Колей. Непросто складывалась жизнь.

— Это для мамы. Погляди-ка.

— Ух ты! — воскликнул Коля, рассматривая ткань. — Красивая!

Володя аккуратно свернул материю, положил на комод. Туча белого дыма поползла через открытую дверь из кухни: заглох примус.

— Чертов паровоз! — в сердцах воскликнул Коля.

Алексея провожали в пятницу. За столом сидели Серега Щеглов, побритый, наодеколоненный так, что за десять шагов слышно, рядом Кукин, их жены — Клавдия и Анна, обе в новых кофтах, дальше два парня в одинаковых синих костюмах — шоферы из гаража, где работал Алексей. Еще была приглашена Алексеева «зазноба», как выразилась Клавдия, — Галка с Красного Перевала.

— Зазнобу-то, тетя Даша, посадите поближе к Алексею, — сказала Клавдия. — Пущай помилуются.

— Да они и без меня сядут рядом, — ответила мать.

Володя с Колей примостились на краю стола; на обоих были рубашки нежно-розового цвета. Матери дали материал на Октябрьские праздники как премию, хотела платье скроить, да передумала, и тетя Варя быстро сшила ребятам рубашки.

Сейчас мать с тетей Варей метались с тарелками, разносили закуски. Мать спрашивала:

— Пироги-то подавать теперь или погодя?

— Обождем с пирогами, не торопись, — отвечал за всех Щеглов.

За столом разговор шел о службе в армии.

— Первое дело — порядок, — говорил Кукин, насупливая редкие брови. — Там тебе не дадут взбрыкивать. «Есть!» — и все, не шурши.

— А как же — дисциплина, — вторила ему Клавдия.

— И чтобы все было на большой палец, Алексей! Давайте выпьем, дорогие товарищи, — предложил Щеглов, поднимая стопку.

— Будь здоров, Леха!

Мужчины выпили до дна, а женщины поднесли стопки ко рту и, едва коснувшись губами, поставили обратно.

— Это на кого же вы серчаете? — обратился Щеглов к Алексеевой зазнобе. — По такому-то важному делу. Нельзя, нельзя…

— Сами пейте, а нас не невольте, — заявила Клавдия.

— А тебя никто и не неволит, — вмешался Кукин и громко засмеялся. — Ты до стопки могешь вовсе не дотрогаться.

— Не про меня речь, а неволить нельзя, — ответила мужу Клавдия.

Подали жареное мясо. Щеглов снова предложил тост за будущего красноармейца:

— Чтоб наука военная давалась! По себе знаю, сам через то прошел — ответ-ствен-ней-шая наука, дорогие товарищи, — произнес он нараспев.

Один из парней в синем костюме попросил разрешения сказать. Встал, поводил жилистой шеей — не привык говорить на людях, но тут случай был особый.

— Такого шофера, как Леха, нам поискать. Побегает теперь товарищ Петрухин, прежде чем найдет достойную смену. А если придет какой-нибудь сопляк, то я и работать не буду. Так и знай, Леха, плохо мне будет без тебя.

Гости оживились, подливали в стопки водку, чокались друг с другом. Заговорили об искусственном каучуке, про полеты Гризодубовой вспомнили, поругали городской аэроклуб, где пока учат только прыгать с парашютом.

— Леха! Твое-мое с кисточкой!

— Служи — не тужи!

— Не забывай наших!

Заходили соседи, выпивали за здоровье Алексея стопку-другую, говорили разные прекрасные слова. Скоро праздничный гул перенесся из комнаты во двор, куда мужчины пошли покурить. Щеглов вспомнил финскую войну, где был ранен «кукушкой».

— Заберется, понимаешь, на дерево и строчит в разные стороны. Не сразу его определишь.

— Вот паразит!

Володя стоял во дворе, слушал. Потом присел на лавочку. К нему подошел Кукин, изрядно веселый.

— Ну, Владимир, дело вон как оборачивается! Уходит твой братан! Служить, брат, идет… Ты теперича за старшого остаешься. Понял?..

Кукин хотел сказать что-то еще, но рядом заговорили про токарный станок «ДИП» (догнать и перегнать), и он направился туда.

— А я заверяю: пять операций запросто, как одна копеечка, — донесся вскоре оттуда его голос. — За милую душу пять операций. Это же тебе «ДИП»!

Обычно Кукин не словоохотлив, но стоит ему выпить, как он начинает говорить не умолкая.

Подошел парень в синем костюме, который держал речь за столом.

— Если что, кликни, — сказал он, присаживаясь на край лавочки и обращаясь к Володе: — Так и так, мол, товарищ Мокров, есть такая-то необходимость. И все будет исполнено в лучшем виде. Понял? — Парень стиснул Володе руку. — Мокров своего слова не забывает. Понял? — продолжал парень, не выпуская Володиной руки. — Ты только кликни…

Серега Щеглов принес гитару, сел на приступок крыльца. Кукин сразу же затянул про трех танкистов. Щеглов пробовал делать замечания насчет тональности, но его никто не слушал — по улице неудержимо неслась песня:

Клавдия тоже подпевала и тихонько раскачивалась взад и вперед, обняв Алексееву зазнобу.

Пели песню за песней: «Если завтра война», «И кто его знает», «Как родная меня мать провожала». Кто-то один запевал, остальные подтягивали.

Володя слушал, опустив голову. «Никто из тех, — думал он, — кто сейчас пел под Серегину гитару, даже представления не имеет о великом композиторе Иоганне Себастьяне Бахе, о его фугах, контрапункте. Но как они смогли постичь так глубоко музыку?» Песня звучала стройно, и Володя слышал голос Клавдии, выводившей неожиданным дискантом мелодию, и голос Анны, вторившей ей с увлечением. И только Алексей все портил, когда присоединялся. Рядом с Алексеем сидела его зазноба. Она тоже пела, временами ее глаза, устремленные на Алексея, выражали откровенную нежность. Откуда эта девушка? Володя никогда раньше не видел ее. Живет где-то на Красном Перевале — в пригороде. Алексей умеет завязывать знакомства. Он общителен, и ему даже не надо прилагать стараний — девушки сами тянутся к нему. Чего-то они в нем находят? Вон как зазноба смотрит на него.

Женщины вдруг запели старую русскую песню. Пели Клавдия, Анна и Алексеева зазноба. Щеглов подыгрывал на гитаре. Тоненьким голоском подпевала мать. Это было неожиданно. Володя никогда раньше не слышал, чтобы мать пела эту песню. Бесхитростный, проникающий в душу напев:

До поздней ночи не умолкали песни во дворе у Метелевых. До полного изнеможения теребил струны гитары Серега Щеглов, и под ее рассыпчатые переборы люди и веселились и плакали.

Утром всей семьей отправились на сборный пункт. Впереди шагал Алексей с матерью, позади — Володя и Николай. У матери — заплаканное лицо, глядит не наглядится на сына, утирает концом платка глаза. Когда подошли к красным военкоматовским воротам, Алексей закинул мешок с вещами за плечо, остановился. На тротуаре, по обе стороны улицы, на мостовой толпились призывники с родственниками: потертые, в заплатах пиджаки, куртки из «чертовой кожи», рубахи-косоворотки, полинявшие от бесконечных стирок. Табачный дым плыл над гудящей толпой.

— Ну, братишки! — Алексей вытер со лба пот. — Смотрите тут без меня! Матерю слушайтесь!..

— Поцелуйтесь, чай не чужие, — с укоризной сказала сыновьям мать.

Братья заморгали, быстро и неловко расцеловались. Алексей, хмурясь, то и дело поглядывал по сторонам. За минувший день он словно стал выше ростом.

— Ты, мама, шла бы домой. Вон какая тут суета, чего зря жариться.

— Ничего. Насижусь еще дома. А вы, ребята, — обратилась она к сыновьям, — идите, вам тут в самом деле нечего делать.

Володя и Коля пошли.

За площадью Коммуны, недалеко от трамвайного депо, они встретили Алексееву зазнобу. Она шла очень быстро, почти бежала. На ней было вчерашнее красивое платье. Она пролетела, не заметив ребят.

Братья постояли около кинотеатра «Горн». Поглядели на фанерный щит, с которого улыбалась Любовь Орлова. Володя вспомнил: в прошлом году дважды ходил с Ольгой в этот кинотеатр. Гуляли по набережной, потом смотрели кино… Что-то поделывает сейчас Ольга? Две недели как нет от нее писем. Должна, наверно, скоро приехать — каникулы.

— Как думаешь, она взаправду вылетает из пушки? — спросил Коля, показывая глазами на золотоволосую Любовь Орлову.

— Бутафория, — вздохнул Володя.

— Что ты сказал?

— Бутафория. Обман, — ответил Володя.

Солнце заливало улицы, дымился гудрон на мостовой — дорожники в неуклюжих брезентовых куртках орудовали катками.

— Жарко. Пошли искупаемся, — предложил Володя.

— Я пойду домой, я сегодня не выспался.

— Ну ладно, валяй.

Володя побрел по теневой стороне улицы. Вышел на площадь, повернул на бульвар. Знакомый, исхоженный маршрут. Шагая по аллее, вдруг заспешил — так он всегда привык ходить здесь. Посторонний мог подумать: идет парень по срочному делу, а дела у него никакого нет, спешить некуда. Сидят старички на лавочках, блаженствуют в тенечке, а Володя шагает широким шагом. Надо бы остаться с матерью, проводить до конца Алексея, да зачем — Алексей прогнал их, ждал свою зазнобу. Красивая девушка, вспомнил Володя, наверняка будет скучать без Алексея.

На лавочке сидел парнишка в старом, залатанном пиджаке, кепка сдвинута на лоб.

Что-то показалось Володе знакомым в опущенных плечах, в повороте головы.

— Федя!

Парень поднял голову, прищурился.

— Ты что — не узнаешь?

— Узнаю.

— Ну, здравствуй! Откуда ты?

Федя в ответ только усмехнулся, а в глазах у него блеснула какая-то жесткость.

— Смотрю, вроде знакомый, — улыбнулся Володя. — Как живешь? Снова на стройке?

Федя помедлил, зыркнул глазами по сторонам, ответил коротко:

— Нет.

— Где же?

— Между небом и землей.

— Не хочешь говорить?

— Почему. Говорю так, как есть.

— Где-нибудь работаешь? Говори толком.

— А чего говорить. Все очень просто. Убрали меня со стройки как опасный элемент. В лагерь на север увезли. А я убег.

— Убежал?

— Да.

Володя заморгал глазами:

— Как же так! Ведь тебя могут опять…

— Ничего. У меня справка есть. Ничего.

Федя поправил на голове кепку, откинулся на спинку лавочки, огляделся.

— Пойдем к нам.

— Нет. — Он посмотрел Володе в глаза: — Спасибо. Сейчас никак не могу.

— Почему?

— Уезжаю.

— Далеко?

Федя хмыкнул:

— Какой ты дотошный! В Астрахань еду. — Он поморщился, помолчал. — Ну вот и время подошло, пора.

Он встал.

— Я тебя провожу.

Федя пожал плечами, дескать, как хочешь. Немного спустя, идя как-то боком и косясь на Володю, спросил:

— А ты как живешь? Играешь на скрипке?

— Играю.

— И музыку сочиняешь?

— Я, Федя, недавно ездил в Москву. С осени совсем туда уеду. Учиться.

— Здорово!

— Конечно, здорово. А сегодня мы Алексея в армию проводили.

— На службу, значит, — Федя оживился. — Я тоже жду не дождусь срока: возьмут в армию, тогда отмыкаюсь.

— Тебе плохо?

— Ничего. Люди добрые везде есть — живу.

Вышли на набережную. Около старой, покосившейся пристани покачивал растопыренными боками колесный буксир с громким названием «Нептун».

— Вон мой пароход, — показал Федя.

— Это же буксир.

— Ну и что! Я с командой. — Федя, прищурившись, посмотрел на Володю, губы его дрогнули. — Ты дальше не ходи, я один… Спасибо тебе за все.

— Может, напишешь?

— Напишу, если хочешь. — Голос у него стал тихим. — До свиданьица, Вовка, поклон матери, братишке…

Володя смотрел на Федю и чувствовал, как в груди у него накатывалась какая-то тяжесть. Почему этот парень должен скитаться по чужим людям? За что?

— Обязательно дай знать о себе, Федя. Как устроишься, сообщи. Если плохо будет, приезжай.

— Спасибо!

Федя махнул рукой и побежал вниз по лестнице. Кургузая кепка мелькнула в проеме пристани. Володя ждал: оглянется. Не оглянулся.

Вечер. Из кухни глухо доносились голоса: мать рассказывала соседям, как провожали призывников. Особенно запомнился ей духовой оркестр: бухал и бухал без передышки.

— Наплакались на целый год.

Одно удручало ее. С военкоматовского двора призывников повезли на грузовиках, да так быстро, что она не успела разглядеть, в какой машине ехал Алексей. Гвалт стоял жуткий, все махали руками, и на машинах тоже махали, да еще оркестр наяривал вовсю.

Соседи заверяли мать, что все было очень хорошо, проводили нормально, и переживать не надо — год-другой пролетят незаметно, и вернется Алексей домой. И еще что-то хорошее говорили, хваля Алексея, и дважды как бы вскользь упомянули об Алексеевой зазнобе, но мать оставила это без внимания.

Володя сидел задумавшись, вспоминая прошедший день. Снова и снова прикидывая, как они будут жить без Алексея. Захотелось все волнения выразить в музыке.

Мелодия не получалась. Он писал и перечеркивал на нотном листе, потом взял в руки скрипку — и зазвучала тихая мелодия. Сумерки в комнате сгустились, замолкли голоса на кухне. Володя смотрел в окно на темное, без звезд, небо и играл.

Тихо, пустынно было в доме, как будто все покинули его, а ведь уехал только Алексей.

Вошла мать, зажгла свет. Окинула глазами комнату, поглядев чуть дольше на диван, где обычно спал Алексей. Первый вечер без старшего сына. Непривычно, грустно. Мать стала доставать из корзины белье: рваные носки, майки, рубашки. Принялась за штопку. Ее рука в набухших венах сноровисто ходила вверх-вниз. Изредка она смотрела на сына, который продолжал играть. Раньше она почти не обращала внимания на его занятия — мудреной казалась музыка. А тут вдруг прислушалась. Чисто поет скрипка, будто человеческий голос, протяжно и проникновенно, только вот слов нет, хотя все ясно и понятно: скрипка рассказывает о человеческой жизни, в которой и боль бывает и печаль, но все равно надо идти вперед, преодолевая все боли и печали.

Когда Володя опустил смычок, мать спросила, откусывая нитку:

— Что это ты сейчас играл?

— А что? — оживился Володя. — Не понравилось?

— Очень даже понравилось. За душу берет. И играл ты хорошо. Только раньше я не слышала этой музыки.

— Где же услышать. Я недавно ее сочинил.

— Ты! — Она быстро взглянула на Володю и покачала головой: — Смотри-ка какой молодец! По учебе, что ли, у вас требуют сочинять?

— По учебе, — соврал Володя.

— А если кто не может?

— Кто не может, у того спрашивать не будут.

В комнату вбежал Коля с криком:

— Мама, наш Лешка будет находиться в Нерехте.

— Тихо ты, что орешь! — остановила его мать. — Говори спокойно.

— Говорю, — повторил Коля, — наш Леха будет находиться в Нерехте.

— Кто тебе сказал?

— Зазноба Лехина.

— Тебе? — удивился Володя.

— Нет, не мне, Кожевниковым.

— Болтовня, наверно, — решил Володя. — Разве можно узнать, где будет стоять воинская часть? Это военная тайна.

— Не знаю, не знаю, — повторил Коля, пораженный словами «военная тайна». — Говорю, что слышал. Тетя Маша Кожевникова собирается ехать к Мишке.

— Я бы тоже съездила. Далеко ли до Нерехты — пустяки, — сказала мать и стала складывать в корзину тряпье. — Ты бы, Володя, узнал все получше.

— Завтра же схожу к Кожевниковым, — пообещал Володя.

Все на какое-то время примолкли, обрадованные возможностью свидания с Алексеем. Мать стала соображать, какие гостинцы повезти сыну. Братья попытались представить Алексея в военной шинели с винтовкой…

— А знаешь, мама, кого я сегодня видел! — вдруг воскликнул Володя. — Помнишь, к нам Федя приходил со стройки. Отец у него помер в Сибири, а он здесь работал, потом его забрали…

— Ну как же, помню.

— Встретил сегодня на бульваре. В Астрахань едет на буксире, говорит, с командой.

— Вышел, значит. Освободили.

— Не знаю, — ответил глухо Володя. — Со справкой какой-то живет, справка эта вместо документа ему, что ли, не понял я; не больно он разговорчив. Приветы всем пера-давал.

— Спасибо. — Голос у матери дрогнул. — Без отца, без матери растет парень. Кто поможет, кто пожалеет?

— Звал к нам. Не пошел. Времени, говорит, нет…

Спал Володя в ту ночь на новом месте — на диване, где до той ночи находилась постель Алексея. Спал плохо. Приснился ему сон. Будто стоит во дворе у них Федя в залатанном пиджаке и порванных ботинках и просит Володю поиграть на скрипке. Володя согласен, но никак не может найти свою скрипку, ищет по всей комнате, во все углы заглядывает, но скрипки нет, пропала, и такой страх вдруг охватывает Володю, что готов закричать. Измученный этим сном, он проснулся. Было рано. Из окна едва сочилась серая муть. Володя встал, осторожно ступая, прошел к шкафу, за которым прятал футляр со скрипкой. Скрипка была на месте. Володя успокоился и снова заснул.

Воскресенье. Ходики на стене показывали десять часов без нескольких минут. Солнце било в окна, заливая комнату золотым светом. Постель матери у противоположной стены была не убрана. Куда, интересно, она так заторопилась? Уж не к Кожевниковым ли?

Володя подошел к окну, распахнул створки — повеяло свежим воздухом, солнцем. День обещал быть хорошим, жарким. Володя пошел на кухню умываться. Мать сидела на табуретке, по-старушечьи сгорбившись и положив руки на колени. Старое платье пузырилось на спине и по бокам, голова была не причесана.

— Мама, ты чего? — с тревогой в голосе спросил Володя.

Она обернулась, посмотрела куда-то в пространство:

— Война, Володя…

— Какая «война»?

— С немцами война.

По щекам матери текли слезы.

— Ты чего плачешь?

— Да ничего, Володя, так… Проходи, умывайся.

Из окна послышался голос Клавдии:

— Тетя Даша! Бежим скорее в магазин, соли да мыла надо купить!

— Иду, Клавдия, иду, милая, — ответила мать, утирая мокрое от слез лицо уголком платка.

Постояла, подумала, торопливо причесалась, достала из комода деньги и направилась в магазин.

Из-за шкафа, свесив ноги с топчана, выглядывал Коля.

— Что за шум?

— Молчи, — буркнул Володя. — Война началась.

— Война? — Коля тер кулаком глаза. — Какая еще война?

Володя досадливо махнул рукой и вышел из комнаты. Постоял немного на кухне, уставившись в пространство. О войне как-то не хотелось думать. Война. Ну и что? Была война с самураями — закончилась победой. Финны тоже в конце концов уступили, и Маннергейм ихний не помог. Наша армия — самая сильная в мире. Но, конечно, лучше жить без войн. Кому охота погибать? Алексей теперь в армии, и возможно, его пошлют на фронт бить немцев.

Володя спустился с крыльца во двор. На улице трое мужиков энергично жестикулировали. Слышались выкрики, брань: «Ну, Гитлер, сукин сын! Ну, сволочь, получишь по первое число!» Мужики решали, сколько может продлиться война. Выходило, судя по разговору, недолго. Володя миновал сквер и небольшой пустырь за ним, где обычно ребята с утра до вечера гоняли футбольный мяч. Сейчас на пустыре никого не было.

Где-то вдали глухо пропела труба. Один раз, другой… Володя прислушался и ускорил шаг, пересек для быстроты один двор, другой, переулками выбежал к шоссе и увидел толпу людей. Одни стояли и махали руками, другие шли за строем красноармейцев. Гулко ухал барабан, сотни ног ударяли в такт, хрипловато пели трубы, словно рассказывали, что предстоит совершить красноармейцам. Людская толпа текла по тротуару и по мостовой, поблескивали на солнце стволы винтовок. Володя тоже пошел вместе с толпой. Улица, дома — все было прежним. Прежними, хорошо знакомыми были вывески: «Парикмахерская», «Часовая мастерская», «Хлебобулочные изделия», и все же чем-то тревожным веяло от старых домов, от мостовой, по которой в молчании шагали красноармейцы, от пыльных тротуаров, заполненных людьми. Еще сильнее эта тревога ощущалась в том, как люди говорили, как смотрели друг другу в глаза.

Усталый и посерьезневший, возвратился Володя домой.

— Где ты пропадал? Целых два часа! — в сердцах воскликнула мать. — Стыда нет: ушел и пропал.

Володя стал рассказывать, что видел: про красноармейцев, которых повезли в Москву, про людей, толпившихся около столба, на котором был установлен громкоговоритель — сообщали сведения с фронта.

— Немцы внезапно напали на нас. У нас же договор с ними был, а они нарушили и напали, как из-за угла, — торопливо объяснял Володя.

Мать внимательно посмотрела на него и после паузы спросила, где Коля. Володя пожал плечами.

— Вы хоть не расстраивайте меня. Такое время, а вы оба исчезли. Помощники называется…

Володя понял: камешек в его огород пущен — он теперь старший.

— Я ведь, мама, пошел только посмотреть.

— Ты ушел, и Николай убежал. А я думай, что хочешь. В окне показалась голова Сереги Щеглова. Он был сильно выпивши, в руках — неизменная гитара.

— Ну что, тетя Даша? Пойдем бить фашистов! — Щеглов с силой ударил по струнам и попробовал запеть: — Но раз-з-зведка доложила точно… Мы им покажем, как с нами шутить!..

Щеглов утром был в военкомате и получил назначение в полк.

— Загоним Гитлеру кол… — кричал он разухабисто.

В огороде с пучком лука стоял Кукин. Лицо у него было красное, он возбужденно рассказывал что-то стоявшим рядом женщинам. Щеглов увидел Кукина, заспешил к нему. Разговор в огороде стал громким: мужчины грозили кулаками в пространство, хлопали друг друга по спине. Мать из окна смотрела на них и темнела лицом — тяжелое предчувствие томило ее, может, она вспоминала Алексея, к которому еще вчера собиралась ехать…

В средине июля Володя получил повестку из военкомата и уехал служить в запасной полк. Служба его оказалась недолгой: морозным декабрьским днем матери пришла похоронка: «Погиб смертью храбрых…»

Такова история жизни юного композитора Володи Метелева — одна из миллионов молодых жизней, отданных за Родину.

А его «Песни без слов» исполняют теперь студенты музыкального училища, в котором Володя когда-то учился. Недавно я услышал их в переложении для фортепиано: чистая, юная, прекрасная музыка.