В день первой любви

ЧАС ИСПЫТАНИЯ

Батальон, обескровленный в оборонительных боях, отходил на восток.

Нещадно палило солнце, и от земли, распаренной его лучами, исходило душное, изнуряющее тепло. Пахло гарью сожженных деревень, пересохшими травами, прелью оврагов, человеческим потом. Неровная цепочка солдат, нагруженных заплечными мешками, шинельными скатками, оружием, шагала опушкой леса, отороченной редким низкорослым кустарником. Изредка, когда в небе с натужным, устрашающим воем проносились «юнкерсы», люди приникали к стволам деревьев, ложились плашмя на землю.

Войска отступали, чтобы не оказаться в кольце, которое готовы были замкнуть немецкие танковые группы южнее Смоленска. Вторые сутки, днем и ночью, батальон шел ускоренным маршем, надеясь вырваться к споим.

Вдыхая терпкие запахи трав, внимательно поглядывая по сторонам, лейтенант Лубянов с трудом передвигал ноги. Духота не спадала, хотя солнце уже опускалось за кромку леса. Золотистые россыпи лучей лежали на вершинах деревьев. Закат этот напомнил Лубянову Волгу и родной город. Знакомая с детства картина встала перед глазами: солнечные лучи падают вдоль берега, и откос с древними могучими липами, и кромка воды, омывающей гальку, золотятся. Золото — в кронах деревьев, на прибрежном песке, в переливах тихой волны, и бело-голубые байдарки скользят по воде, как на крыльях. Волга… Голоса девчат на лодочной станции. Их глаза напоминают незабудки. Даже не верится, что все это было… «Если останусь жив, обязательно вернусь в родной город и никогда больше не покину его…»

Солдат, шагавший впереди Лубянова, низенький, неуклюжий, скатка и мешок за его плечами напоминали горб, вдруг заговорил сам с собой. В последние дни люди больше молчали, но иногда кто-нибудь заговаривал вслух. Шагает, понурив голову, и рассуждает сам с собой, но так отрывочно, невнятно, что уловить смысл невозможно. Бессонные ночи, гнетущая жара и усталость делали свое дело.

«Куда мы идем? — подумал Лубянов. — Как странно все это!»

Солдат впереди обернулся, тихо спросил:

— Вы что-то сказали, товарищ лейтенант?

— Нет, я ничего не говорил.

— Мне показалось, будто…

— Нет, нет…

«Кажется, я тоже начинаю разговаривать сам с собой», — подумал Лубянов.

Солдаты шли, тяжело ступая, будто тащили друг друга. Потные, заросшие щетиной лица, каски сдвинуты на затылок. В глазах у каждого затаенная тяжелая дума: будет ли конец этому пути?

По цепочке передали команду остановиться. Люди повалились на траву, даже не сняв с плеч поклажи — не было сил. Лубянов отошел в сторону, прислонился спиной к березе, тупо уставился в пространство.

Вдали на пологом поле, среди желтеющих полос ржи, лежал опрокинутый колесный трактор, рядом чернели воронки от разорвавшихся бомб. За березняком виднелись крыши изб, покосившаяся труба.

Было тихо, как бывает в вечерние часы.

— Где командир батальона? — спросил Лубянов у пробегавшего мимо сержанта.

— Комбат впереди. У разведчиков.

— А чего остановились?

Сержант крикнул что-то непонятное и побежал дальше.

«Комбат ушел вперед… Место для ночлега ищет, — догадался Лубянов. — Вторые сутки без сна…»

Узкая полоска на горизонте из перламутровой стала серой — сумерки опускались на окружающие поля.

— Немцев в деревне нет. Подъем! — послышался приглушенно чей-то голос. Солдаты зашевелились, завздыхали, встали в неровную цепочку и двинулись вперед.

К деревне по проселку, однако, не решились идти — спустились в овраг и по извилистому его ответвлению, поросшему кустарником, вышли на округлый холм. По другую сторону холма, у его подножия, текла речка, над ней прогибался деревянный мосток. Когда подходили к нему, тишину вдруг вспорол гул моторов — рыкающий, басовитый, он шел из-за леса. Все невольно замерли. Но гул не приближался, он как бы держался на одной ноте, а потом стал глохнуть и только изредка возникал снова.

— Танки, — тяжело выдохнул Спирин, высокий, плечистый сержант, призванный из запаса.

Где-то в глубине леса раздался одинокий пушечный выстрел. Солдаты посмотрели на Лубянова, как бы ожидая от него объяснений, но тот молчал.

Гудение за лесом продолжалось. Танки шли, и, казалось — им не будет конца.

— Немцы ужинать отправились, — бросил с усмешкой солдат Мухин. — Кофей пить с бутербродами.

Неизвестно почему эта реплика возмутила Спирина. Сержант резко повернул голову в сторону Мухина:

— Чего болтаешь!

Мухин не ответил; прищурившись, смотрел куда-то в сторону, не решаясь, по-видимому, возражать сержанту.

— Болтунов, понимаешь, развелось, — продолжал Спирин, распаляясь.

— А что такое я сказал? — откликнулся наконец Мухин. — Пошутить нельзя.

— Нельзя.

— Почему?

— Не время. Понял?

В гражданской жизни Спирин работал районным фининспектором; он привык к серьезным, суровым разговорам о налогах и растратах и разные шуточки воспринимал как злопыхательство.

Гул танковых моторов не утихал. Солдаты шагали и с беспокойством поглядывали в сторону леса, над которым иногда вспыхивали отблески света, выбрасываемого машинами. Немцы, пренебрегая светомаскировкой, двигались с включенными фарами.

— Пару бы бомбардировщиков сюда, — проговорил в сердцах Спирин и тяжело вздохнул.

— Да, неплохо бы, — поддержал его Мухин. — Хотя бомбардировщики парами не летают.

— А как же?

— Самое меньшее — три самолета, звено.

— Откуда ты знаешь?

— Знаю. У меня товарищ в авиации служил.

— «Товарищ в авиации…» Сейчас война, — горько усмехнулся Спирин. — На войне не считаются, один или два. Прикажут — и один полетит.

— А где же они, наши соколы?

— Там, где надо.

— А здесь что — не надо? — Мухин выругался. — Здесь что — не война, по-твоему?

— Ладно, хватит болтать, — строго произнес Спирин, прислушиваясь к рокоту моторов, который теперь становился глуше.

— На Смоленск пошли, — сказал кто-то.

— На Смоленск? А мы ведь тоже туда…

— Куда «мы» — надо спросить у комбата.

На поле среди посевов овса и гречихи торчало пугало — болтающиеся на крестовине лохмотья, черная шапка с белыми тряпками. Неожиданно Мухин выбежал на поле, свернул крестовину с лохмотьями набок, прижал ногой к земле.

— К черту! Клюйте, птички, сколько хотите! Ничего не оставляйте немцу! — проговорил он ожесточенно.

Никто не проронил ни слова — все были согласны с Мухиным.

В сумерках батальон вошел в деревню. Темные приземистые избы слепо поблескивали стеклами окон. На улице — ни души, не слышно голосов. Возле изб чернели вырытые щели.

Командир батальона капитан Поздышев, среднего роста, широкоплечий, перепоясанный крест-накрест ремнями, встречал солдат на площади около церкви. Собственно, церкви как таковой не было: колокольню давно снесли, а в помещении устроили склад горючего и смазочных материалов и слесарную мастерскую. Вход на склад обозначала узкая арка, увенчанная выбитым из камня крестом, по бокам ее два ангела тянули к небу руки. Поздышев стоял под аркой, строгий, замкнутый. Его белесая гимнастерка почти сливалась со сводами церкви, ноги были широко расставлены — одна в солдатском ботинке, другая в хромовом разбитом сапоге: в бою комбата ранило — через распоротую штанину белела повязка.

Рядом с комбатом стоял старик, седой, всклокоченный, в длинной рубахе поверх штанов. Подавшись грудью вперед, старик подслеповато вглядывался в проходивших мимо солдат, точно искал знакомых.

— Вот, товарищ командир, — жаловался старик негодуя. — Утром немцы на мотоциклетах наехали, туча тучей. Кричат. Хохочут. По дворам шныряли, яйца, масло, сметану позабирали, несколько курей выловили, ну чисто бандиты. И защиты нам никакой… Я так понимаю: вы отступаете, а он прет и прет. Как же так?

— Война, отец, — ответил Поздышев, подумав, — Мы-то бились как могли… Разве вы не видите?.. Но его сила…

— Не ложится у меня в голове, товарищ командир, — продолжал старик, тараща глаза на проходивших солдат. — В газетах писали: не допустим, и как же случилось, что вон куда немец дошел?

— На войне всякое бывает, отец. Кому теперь жаловаться?.. Вот бы людей покормить. Вторые сутки идем… Может, поспособствуешь, отец?

Старик кивнул.

— Темно теперь, и народ напуган. Но помочь окажем, обязательно окажем. — Старик глубоко вздохнул, видимо не в силах отвязаться от мучивших его вопросов, и, сутулясь, направился к крайней избе, постучал в окно. Створка открылась, старик поговорил с кем-то; пошел к другой избе, снова стук в окно, тихий, приглушенный разговор.

Вскоре старик вернулся.

— Разводи, товарищ командир, человек по шесть по избам. Покормим чем можем.

— Спасибо, отец.

Лубянов проснулся в пятом часу утра. Слабый свет сочился в окна избы. В этом скудном свете Лубянов увидел двух женщин: одна молодая, другая почти старуха, по-видимому, ее мать. Обе сидели около печки и чистили картошку. Было тихо. Рядом на полу, прикрывшись шинелями, похрапывали солдаты. За окном слышались шаги караульного. Женщины разговаривали между собой полушепотом. У молодой были русые волосы, схваченные сзади в узел. Чем-то эта женщина напомнила Лубянову Таню. То ли поворот головы, когда она смотрела в окно, то ли эта линия от подбородка к шее. Лубянов напряженно разглядывал женщину. Как похожа! Таня, конечно, моложе, и волосы у нее короче, но это движение рук, брови, глаза… Лубянов задумался: уж не родственница ли?

Закончив свое дело, женщины встали и, тихо ступая, вышли из избы. Лубянов проводил их взглядом. «Очень похожа на Таню, — еще раз подумал он. — Так похожа…» Он вздохнул, закинул руки за голову, сцепив пальцы на затылке, и уставился в светлеющий дощатый потолок. В памяти вдруг всплыло прошлое лето; картины тех дней возникли так ясно, будто все происходило вчера. Лубянов вспоминал, и не просто вспоминал, а с каким-то жадным интересом перебирал в памяти недавнее…

Прошлым летом они стояли лагерем под Ленинградом. Сейчас Лубянов не мог вспомнить, по каким таким надобностям послали команду в полвзвода на соседнюю железнодорожную станцию. Приехав туда, они поставили три лагерные палатки на пустыре около речки, почти в центре поселка. Целыми днями работали на «объекте». Однажды Лубянов шел по центральной улице поселка, увидел впереди себя женщину, обогнал ее, оглянулся: приятное молодое лицо, большие серые глаза, ладная фигурка. Некоторое время он шел рядом, потом заговорил о погоде, о том, что в поселке нет клуба и негде посмотреть кино, заговорил несмело, робко, боясь, что женщина не ответит или, еще хуже, оборвет его болтовню. Но женщина ответила. Они познакомились и стали встречаться. Это и была Таня.

Таня жила с матерью, работала бухгалтером в какой-то конторе. После нескольких встреч Лубянов уже знал, что три года назад она вышла замуж и жила в Ленинграде; замужество оказалось несчастливым, и вскоре Таня вернулась в поселок к матери. Что произошло у нее с мужем, Лубянов не спрашивал, для него это не имело никакого значения.

Через месяц работа на «объекте» была закончена. Но Лубянов продолжал ездить на ту станцию и встречаться с Таней. И позже, когда из лагеря их перевели в город, в казармы, он тоже ездил. После казарменной суеты он словно обогревался у Тани; ее голос, запах духов, добрая, мягкая улыбка — все притягивало его к ней, влекло. Жила Таня в простом деревянном доме, каких много в пригородных поселках. Вход в дом был через террасу, и Лубянов, поднявшись по ступенькам и открыв дверь, нарочито громко стучал об пол сапогами, как бы давая этим знать, что он прибыл. Таня тотчас выбегала на террасу, Лубянов обнимал ее, кружил на руках, как маленькую, радуясь ее смятению.

А мать Тани, пожилая худощавая женщина, встречала Лубянова сдержанно, в ее больших серых, как у дочки, глазах Лубянову чудился вопрос: кто ты и зачем сюда ходишь? Вопрос этот внутренне обжигал Лубянова, оставляя в груда неприятный осадок. В такие минуты Лубянов начинал размышлять и спрашивать себя, чем же действительно кончатся его встречи с Таней? Не могут же они продолжаться вечно. Сейчас он служит в армии. А дальше? Жаркая была у Лубянова любовь, но головы он не терял и никаких планов на будущее не строил. Иногда очень серьезно подумывал, что где-то в перспективе ему следует оборвать этот роман, оборвать вовремя, чтобы не было претензий друг к другу.

Так он размышлял, прикидывал, а жизнь шла своим чередом, и встречи с Таней продолжались. «Но ведь она ничего не требует от меня, чего же я беспокоюсь?.. Старуха-мать — ее дело двадцатое. Поменьше надо обращать внимания… Пускай все идет как идет — точку поставить всегда успею».

Когда началась война, Лубянов подумал: «Ну вот, сама жизнь разводит нас». Он уйдет на фронт — и роману конец. Пусть не ждет. Не надеется. «Прощай, Таня, и не поминай лихом…»

В те дни, слушая несущиеся из репродукторов бравурные марши и песни, Лубянов считал, что война не будет долгой. В его воображении рисовались какие-то бои, которые всегда складывались так, как ему того хотелось, то есть в высшей степени удачно. «Дадим фашистам по мозгам — и домой», — самонадеянно размышлял он, представляя в красочных картинах собственное счастливое возвращение с победой…

Медленно вползал в окно рассвет. Солдаты покинули избу. Но Лубянов все же успел поговорить с молодой женщиной. Сердце его дрогнуло, когда он посмотрел ей в лицо. Ну вылитая Таня: ее глаза, ее улыбка, и этот взгляд снизу вверх.

— Нет, никакой родни у нас в Ленинградской области нет, — ответила она. — Всю жизнь здесь, в этой деревне. Есть еще тетка, на той стороне ее дом. — Женщина показала куда-то в пространство. — Муж на войне. Ни одной весточки от него не получили. Фамилия наша Петровичевы. Может, встретите где-нибудь, — неожиданно сказала женщина, и губы у нее задрожали.

— Вы только не волнуйтесь, время сейчас тяжелое, но мы все преодолеем… — начал было Лубянов и замолк, поняв, что говорит пустые, ненужные слова. — Спасибо вам за ночлег. — Он протянул женщине руку.

Тяжело вздохнув, она повторила свою просьбу:

— Петровичевы мы, не забудьте. Вдруг повстречаете…

— Хорошо. Если встречу, расскажу о вас.

По тому же заросшему кустарником оврагу батальон уходил из деревни в лес. Несколько женщин и двое стариков стояли около крайней избы и угрюмо смотрели им вслед.

Порядок движения батальона был прежний: впереди лейтенант Жердев с разведчиками, далее капитан Поздышев во главе колонны, а замыкал движение лейтенант Лубянов со взводом.

Стояла утренняя первозданная тишина. Нарушал ее только щебет птиц, перелетавших с ветки на ветку. Батальон быстро пересек поляну с огороженной для выпаса скотины площадкой, вступил в другой лес и начал колесить то вправо, то влево, стараясь не приближаться к дорогам, около которых леса кишели немецкими танками, грузовиками, пушками. Неожиданности подстерегали их всюду. Лес вдруг кончался, и тогда приходилось пробираться оврагами, балками, скрытно, чуть не ползком, идти через неубранные поля ржи и пшеницы.

Капитан Поздышев шел прихрамывая. Время от времени он доставал из полевой сумки карту и, чуть замедлив шаг, внимательно разглядывал ее. Батальон давно сбился с маршрута, давно миновал те населенные пункты, которые были указаны Поздышеву командиром полка майором Астаховым. В Калинове и в Тропаревке оказались немцы, и теперь батальон пробивался к своим как бы на ощупь, не зная точно, где проходит фронт и далеко ли отошли на восток наши части.

Глядя на карту, Поздышев мысленно пытался представить, куда мог двинуться полк, каким маршрутом он отступал. Судя по всему, в Калинов Астахов тоже не мог выйти, так как немцы опередили его. Соображения Поздышева мало что значили теперь, потому что путь на восток для попавших в окружение частей определялся не маршрутом, прочерченным кем-то на карте, а обстановкой, сложившейся на этом участке фронта. Обстановка же эта была крайне тяжелой.

Неделю назад полк получил приказ: спешно отступить с занятых позиций, оставив для заслона батальон. Майор Астахов долго не раздумывал. Он понимал: чем крепче будет заслон, тем успешнее сумеет закрепиться полк на новом рубеже. Поэтому выбор пал на лучшего комбата полка капитана Поздышева. Он должен был во что бы то ни стало задержать немцев на сутки, не позволить им овладеть шоссейной дорогой, ведущей на Смоленск.

После того как Поздышев был ознакомлен с положением дел на обороняемом участке, видимо, для того чтобы поднять настроение комбата, Астахов сообщил, что отдает в его распоряжение пулеметный взвод.

— Прикажу, чтобы тебе добавили гранат и мин, — Астахов сделал паузу, ожидая, что скажет на это Поздышев, и, так как Поздышев молчал, майор закончил, глядя куда-то в сторону: — Меня уведомили, что впереди нас бьется с немцами какое-то крупное подразделение. Отступая, оно вольется в боевые порядки твоего батальона. Поимей это в виду.

Возможно, Астахова ввели в заблуждение. На позиции, обороняемые батальоном, вышли немецкие танки… Вышли, но не прошли. Батальон выполнил приказ, задержал немцев на сутки, хотя сам потерял половину состава.

Теперь обескровленный батальон пробивался из окружения, и долг командира повелевал Поздышеву сберечь уцелевших бойцов. Собственно, того же требовал приказ майора Астахова. Поздышеву вдруг вспомнились его жесткие слова: «Вы должны задержать немцев на сутки». Белесые глаза Астахова глядели на комбата сурово и непреклонно, как бы досказывая недосказанное: «Любой ценой — даже ценой жизни…»

«Что ж, мы выполнили приказ, — думал Поздышев. — А цена?..» Лицо у комбата вдруг задергалось, как после контузии, и, чтобы скрыть волнение, он отвернулся и отошел в сторону, пропуская идущих цепочкой красноармейцев. Когда нервный тик прошел, Поздышев стал наблюдать за движением колонны. Люди шли усталые, изнуренные бесконечными переходами, внешне невзрачные, но Поздышев знал: эти люди, все до одного, дрались как герои. Поздышева так и подмывало сказать им что-то теплое, ласковое, но, как ни странно, таких слов он не находил, все как будто выгорело, истлело у него внутри, и, постояв минут десять, комбат поспешил в голову колонны. Из груди его хрипло вылетело лишь сухое и привычное:

— Вперед! Вперед! Не растягиваться!

Откуда-то из чащи леса вынырнул лейтенант Жердев. Обросший щетиной, с ввалившимися глазами, но, как и всегда, подтянутый и строгий. Он вполголоса доложил:

— Лес кончился, товарищ комбат. — Жердев достал карту и ткнул в нее пальцем: — Вот здесь.

Поздышев нахмурился:

— Но тут же…

— Старые карты. Врут, — буркнул лейтенант.

Посоветовавшись с Жердевым, комбат решил изменить направление и двинуться в обход поля. Быстро пересекли лощину, достигли небольшого болотца и вдруг увидели четкие следы гусениц. Жердев послал по направлению следа разведчиков. Скоро они вернулись: оказывается, лес впереди набит танками и бронетранспортерами. Пришлось повернуть обратно и взять еще левее за лощиной, чтобы обойти опасное место. Поздышев понимал, что они кружат, что продвижение вперед незначительно, но другого выхода не было. Хорошо еще, что разведчики вовремя обнаружили эти следы через болотце и скопление немцев в лесу. Допусти они оплошность — началась бы схватка, возможно последняя для них, так как у немцев и танки, и бронетранспортеры.

Всякий раз когда удавалось ловко обойти скопление немцев, Поздышев добрым словом поминал Жердева: лейтенант и его разведчики не только своевременно предупреждали об опасности, но и находили пути для дальнейшего продвижения вперед. «Повезло мне с Жердевым», — думал в такие минуты Поздышев. Действия разведчиков прибавляли ему уверенности, и на какое-то время капитан даже отвлекался от обычных своих размышлений и вспоминал другое время, семью.

Когда началась война, Поздышев находился в отпуске, косил сено у тестя в Харьковской области. Ему удалось выехать и добраться до штаба округа, а оттуда — в свою дивизию. Жена и двое детей остались в деревне, и думы о них постоянно переплетались у Поздышева с тем, чему он оказался свидетелем здесь, встречая на дорогах беженцев, видя сгоревшие избы, слыша детский плач. Горькие мысли одолевали комбата: как-то там его малыши?

Поздышев ни с кем не делился своими мыслями о семье: считал, что такие разговоры к хорошему не приведут — только взволнуют человека и тем самым снизят его боеспособность, внимание. У многих ведь имеются семья, дети. Поздышев и сам старался отмахнуться от воспоминаний о жене, детях, но не всегда это ему удавалось.

Лес, по которому они теперь шли, был густой, настоящий. Высокие сосны и ели перемежались многолетними дубами, а то вдруг возникали молодые березовые рощи с белеющими, как свечи, ровными стволами. В заросшей орешником ложбине разведчики обнаружили родник. Поздышев разрешил бойцам наполнить фляги и утолить жажду — во рту и у него пересохло, язык еле ворочался.

— Привал бы сделать, — сказал подошедший Лубянов, кося глазами на комбата.

— Никакого привала. Попьем воды и дальше, — отрезал Поздышев.

Солдаты жадно пили прозрачную ключевую воду. Некоторые промывали глаза, воспалившиеся от пыли и пота, кто-то поливал на голову, освежаясь.

— Ах, хороша водица!

— Ах, благодать!

— Да куда же ты прешь, черт! — ругался маленький круглолицый сержант Кажаев, отклоняясь от тыкающейся ему в спину винтовки.

Передавали котелки с водой вперед — для комбата и других офицеров. Многие пили по второму разу. И все как будто повеселели. Как будто сил прибавилось. И снова батальон двинулся дальше.

В шестом часу вечера перед Поздышевым предстал лейтенант Жердев. Сдерживая возбуждение, глухо проговорил:

— Тупик, товарищ капитан.

Он отломил сучок у орешины и стал чертить им по земле, объясняя, где находится поле, где болото, где шоссе.

Поздышев молчал, разглядывая чертеж. Потом развернул карту, но она почему-то не подтверждала сообщений Жердева. На ней отсутствовали поле и дорога, о которых говорил Жердев, а болото было помечено скупо, так что получалось, будто и слева и справа сплошной лес.

— Большое поле? — спросил Поздышев.

Жердев кивнул:

— Километров пять.

— А тут что? — Поздышев указал пальцем в чертеж на земле.

— Я же говорил вам, тут тоже поле, а вот здесь, — Жердев, склонившись, начертил несколько кружочков, — здесь деревня на взгорке. Немецкая часть стоит — мотоциклы, транспортеры.

— А болото?

— Трясина. Ребята пробовали слегами, километра полтора прощупывали — ни в какую. А где оно кончается…

Договорить Жердев не успел: над лесом почти одновременно прогрохотали три взрыва. Топко пропели осколки. Совсем рядом с Поздышевым осколок вонзился в березу.

— Шрапнель. Неужели засекли?

Поздышев угрюмо молчал. Смотрел себе под ноги и молчал. Пробираться скрытно теперь было невозможно. Лес их спасал. Теперь лес кончился. Идти с боем через поле? Он мысленно представил себе бегущих по открытой равнине солдат, причем днем, потому что ночью не видно ориентиров… Ровное поле, и никакого прикрытия. Их сразу перестреляют, как зайцев, передавят танками. Нет, из леса уходить нельзя. Лес — их убежище. Но эти неожиданные выстрелы шрапнелью… Может, случайность? Бывает, немцы палят куда попало, так, для острастки. А если не случайность?..

Близкие разрывы над лесом заставили людей остановиться. Поздышев приказал батальону рассредоточиться. Пройдя вперед вместе с Жердевым и выбрав усыпанный прошлогодней хвоей бугорок под двумя раскидистыми соснами, сказал:

— Командиров сюда. Ты, Жердев, распорядись усилить охрану, особенно вдоль опушки.

— Есть.

Вскоре под сосны к комбату заспешили командиры. Пришли командиры рот Стогов и Резниченко, взводные командиры Соловьев и Лубянов и старшина Фокин, командовавший пулеметчиками. Немного погодя к ним присоединился Жердев.

Поздышев, пока офицеры собирались, все раздумывал над тем, как действовать батальону дальше. Теперь он окончательно утвердился в своем решении занять оборону в лесу. Нельзя пускаться в открытый бой. Надо занять оборону и обстоятельно изучить возможности прорыва из кольца. Так он решил, но все же ему хотелось знать мнение своих командиров.

— Идти дальше скрытно невозможно, — проговорил он, когда все собрались. — Слева от нас болото, трясина.

— А справа поле и шоссе, забитое немцами, — добавил Жердев сурово, как бы предупреждая возможные вопросы.

— Давайте обсудим положение, — сказал Поздышев. — Какие будут соображения?

Все молчали.

— Обстановка ясна? — нахмурившись, спросил Поздышев.

— Ясна, — ответил со вздохом лейтенант Стогов. — Надо зарываться здесь, а болото проверить. — И он со знанием дела начал рассказывать, какие у них на Вологодчине болота и как они пробираются по ним, когда ходят за клюквой или за брусникой, — одним словом, он был за то, чтобы искать выход на болоте.

Поздышев, не поднимая глаз, произнес:

— Надо попробовать.

— А может, вернуться обратно, поискать другую дорогу, — предложил после паузы лейтенант Резниченко.

— Какую еще «другую дорогу»! — вспыхнул Жердев. — Вы не в курсе и совершенно не представляете… — Он сделал паузу, заговорил с раздражением: — Вы думаете, немцы станут ждать, пока мы тут будем курсировать туда-сюда в поисках выхода. Обратной дороги нет.

Лубянов слушал, в разговор не вступал. Он был полностью согласен с Поздышевым: надо занять оборону в лесу, а жизнь дальше покажет, как действовать. Совершенно фантастический план предложил лейтенант Соловьев. Это был самый молодой и крайне легкомысленный офицер в батальоне. Размахивая руками, рубя ими воздух то вправо, то влево, он говорил, что следует не медля ни часу ворваться в деревню, отбить у немцев автомашины и мотоциклы, сесть на них и мчаться к своим по шоссе. Его план никто не воспринял всерьез. Жердев, нервно передернув плечами, сказал с усмешкой:

— Ты не очень-то мчись, притормози малость. Кто твои машины и мотоциклы поведет — ты подумал?

Однако Соловьев не сдавался, предлагал новые планы, которые свидетельствовали лишь о том, что до войны он пересмотрел немало приключенческих фильмов и перечитал множество детективных историй.

— Воевать будем здесь, — подвел итог Поздышев. — В лесу. — Он помолчал и спросил: — Всем ясно?

— Ясно, — негромко ответил Соловьев.

— Окопы в полный профиль, — Поздышев внимательно посмотрел в лицо каждому офицеру, как бы убеждаясь в том, что слова его дошли до сознания каждого. — Запасные ячейки, щели для укрытия. Патроны беречь. И чтобы никакой паники! Никакой партизанщины! Мы — регулярная армия, боевое подразделение. Да, мы в тылу у противника. Да, огневой поддержки не имеем. Но бить немца будем — Поздышев опустил голову и тихо добавил: — По местам, товарищи.

Жердев привел Лубянова на опушку леса, выходившую к шоссе. Присев на корточки за кустом, он долго разглядывал в бинокль местность. Впереди — пологий луг, широкая полоса дороги, прямая, как стрела.

— Зарывайся глубже, — проговорил Жердев. — Тут, если что, сам понимаешь, тебе первому.

— Все понимаю, — ответил Лубянов.

Высоко в небе прыгали белые мячики разрывов. Била зенитная артиллерия.

— Наши, должно, стреляют.

— Наши, — согласился Жердев, продолжая наблюдать за шоссе. — «Его авиация хозяйничает в воздухе», — повторил он чьи-то слова и заводил окулярами бинокля, направляя их то вправо, то влево. — Рядом с тобой будут Соловьев и Резниченко. Понял? Шоссе и поле на вашей совести теперь… Самое главное пока, чтобы немцы не обнаружили нас. Сообразил?

Лубянов поглядел в сторону шоссе. Сейчас на нем пусто, но совсем недавно проехала колонна автомашин, охраняемая броневиками. Немецкие солдаты горланили песни.

— Подходы надо бы заминировать.

— А как же, заминируем обязательно, — ответил Жердев и задумался. — Заминируем, когда стемнеет. А тебе два ручных пулемета добавим.

— Сюда бы хорошую пушку, — заметил Лубянов.

— Пушку? Верно, хорошо бы, — продолжая думать о чем-то своем, проговорил Жердев. — Только нету у нас пушки. Нету и не предвидится. Между прочим, окопы рой за кустами, скрытно и бесшумно.

— Ладно, разберусь.

— И не затягивай. Комбат приказал приступить немедленно. Соображаешь? — Жердев оглядел Лубянова. — Наблюдателей поставь своих. Чтобы глаз не спускали с шоссе.

— А разведчики?

— Разведчиков я сниму — нужны в другом месте. Соображаешь?

Жердев хотел еще что-то сказать, но передумал, тряхнул головой, будто отбиваясь от назойливых комаров, и направился в глубь леса. Следом за ним пошагал и Лубянов.

Солдаты ужинали. Спирин, вытянув длинные ноги, полулежал около толстого сухого корневища березы. Увидав Лубянова, помахал ему. Перед Спириным стояла открытая банка тушенки, на тощем вещевом мешке красовались три сухаря. Сержант Кажаев сидел рядом, наливал в кружку воду из котелка.

— Присаживайся, товарищ лейтенант, — пригласил Лубянова Спирин. — Банка тушенки на троих и каждому по сухарю.

Лубянов присел к ним. Кажаев ножом выскреб из банки тушенку, разделил на три части. Все старательно захрустели сухарями. Чуть поодаль тесной кучей сидели бойцы и тоже расправлялись с сухарями.

— Разве это еда — звук один, — нарушил тишину Кажаев. — Я бы еще съел столько и еще столько.

— Потерпи, — буркнул Лубянов, вставая. — Вечером старшина обещал картошку.

— Откуда?

— Яму, говорят, где-то раскопали. — Лейтенант испытующе посмотрел на сидящих неподалеку бойцов, сказал негромко: — Поторопите ребят. Ты, Кажаев, сходи к старшине за лопатами.

Лубянов вернулся на опушку леса, залег за кустом, стал наблюдать за шоссе и раскинувшимся за ним полем. Да, поле это казалось бесконечным. До самого горизонта тянулось. Тут если засекут, то как на ладони — все вокруг видно. А в лесу место для обороны подходящее — опушка намного выше шоссе, обзор прекрасный. Только если танки подойдут или артиллерия начнет бить, в лесу тоже достанется. Размышления лейтенанта были прерваны появлением на шоссе колонны автомашин. В прикрытых брезентом кузовах сидели солдаты. Лубянов стал считать: тридцать одна машина. Едва колонна скрылась, следом промчались мотоциклисты, подняв тучи ржаво-черной пыли. Гул и треск еще долго отдавались в лесу.

Когда движение на шоссе прекратилось, Лубянов пошел к солдатам и показал, где копать, как должен идти окоп. Наметил, где должны быть углы и повороты. От сплошного дугообразного окопа, вырытого вдоль опушки, сделали ход в лес. Солдаты трудились на совесть. Лубянов же снова пристроился за кустом и стал глядеть на шоссе. Движение возобновилось. Лубянов засекал по часам интервалы между движущимися колоннами, подсчитывая количество прошедших автомашин, бронетранспортеров, пушек, конных повозок…

Позади прогремели два взрыва. Вспышек не было видно. Где-то вдалеке упали снаряды. Взрывы повторились, теперь вроде ближе, вот еще два. Солдаты замерли, томительно прислушиваясь к далекому уханью.

— Куда это он бьет? — не выдержал Кажаев. — Может, нас нащупывает?

— Не должно, — ответил ему Спирин. — Где-то далеко стреляет.

Лубянов вернулся к солдатам, глаза его были прищурены. Сказал резко:

— Вы что, перекур устроили? А ну, быстро по местам! Чтобы через полчаса все было готово!

И снова вернулся на свое место за кустом, опустился на траву, неотрывно смотрел на дорогу, на ползущий по полю зыбкий серый туман.

С наступлением ночи, оставив вместо себя Спирина, Лубянов направился в глубь леса по окопу. Светила полная луна. Ее призрачный свет лился на черные срезы земли. Под раскидистым кустом орешника, прикрывшись шинелями, спали солдаты. Луна освещала их лица, заросшие щетиной, постаревшие, с застывшими гримасами, видимо от сновидений. Некоторые спали, поджав по-ребячьи ноги, разметав руки. Винтовки и автоматы лежали рядом или в изголовье. Уставшие от непрерывных переходов, от постоянного напряжения, солдаты забылись тяжелым сном.

Однажды в детстве Лубянов видел кинофильм. Тринадцать красноармейцев попали в окружение. Пустыня. Нет воды, нет пищи. Но красноармейцы держались, не теряли надежды. И в конце концов они победили — к ним пришла помощь… Мальчишки любили играть в этот фильм. Так же как и в кино, у них были «белые» и «красные». «Красные» с боями вырывались из окружения и совершали разные героические дела. Уж сколько прошло времени, а он, Лубянов, помнит этот кинофильм; он давно уже не тот мальчишка, он вырос, пошел на войну и сам попал в окружение. Фильм далекого детства словно вошел в его новую жизнь. Но все неузнаваемо изменилось: и враг оказался не таким простым, и оружия у него больше…

От деревьев между тем отделилась фигура и пошла навстречу Лубянову.

— Кто это? — послышался вопрос.

— Это я, Лубянов.

— Чего не спишь?

— А ты?

Лейтенант Соловьев, это был он, промолчал. Впотьмах лица его не было видно, но Лубянов представил: конечно, Соловьев улыбается. Все уже привыкли: Соловьев часто и беспричинно улыбается, иногда даже в самые неподходящие моменты. Недаром в батальоне сложилось о нем мнение как о несерьезном человеке. И еще он любит много говорить без надобности, сыплет на каждом шагу строчками стихов и вообще службу несет довольно странно: отдать приказ подчиненному без шуток да прибауток не может. Некоторые офицеры ругались с ним. Да что толку, извинится, попритихнет на какое-то время, а потом снова за свое. В цирк бы ему, клоуном. Лубянов однажды тоже чуть не поссорился с Соловьевым, когда тот вздумал учить его, как правильно произносить слово «средства», где делать ударение.

— А правда, чего не спишь? — переспросил Соловьев.

— Не спится.

— Мне тоже, — ответил со вздохом Соловьев. — Я все думаю: ну вот, зарылись прилично. А что дальше?

— Дальше? — Лубянов усмехнулся: — Опушка леса дальше, еще поле, потом шоссе, по которому немцы свои машины гонят… Наивный вопрос. Ты что, маленький или придуряешься!

— Да, верно. Вопрос не по существу. Между прочим, Поздышев тоже не спит — бродит.

— Ты видел его?

— «И днем и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом», — негромко продекламировал Соловьев вместо ответа.

— Чего он?

— Беспокоится за инженерные сооружения. Моих ребят заставил две ячейки лишних вырыть. Впотьмах копали.

— Правильно сделал.

— Может, правильно. Пока, правда, тихо.

— А ракеты? Сам видел на шоссе. И в деревне.

— Шоссе патрулируют. — Соловьев помолчал. После паузы произнес доверительно: — Я бы этих патрулей давно снял и шоссе оседлал. Не пойму, чего наш капитан медлит?

— Патрулей бы снял, а дальше?

— «Безумству храбрых поем мы песню!..»

Лубянов не дослушал, повернулся и пошел назад, к окопу. Солдаты под орешником по-прежнему спали. Только один из них, с краю, наматывал обмотки и зевал: его, видимо, разбудили, чтобы сменил часового.

Соловьев шел следом.

— Жрать охота — спасу нет, — признался он.

На шоссе послышался рокот. Он приближался.

— Опять танки. Сколько же у него танков?.. — недовольно проговорил Лубянов.

Ночью по шоссе беспрерывно двигались колонны с немецкими войсками. Тяжелые машины, урча и освещая дорогу фарами, быстро исчезали в ночной тьме, но лес еще долго тихо гудел. Словно деревья, взволнованные приближением врагов, никак не могли успокоиться.

На рассвете возвратился Жердев с разведчиками. Вместе с ним пришло «пополнение» — шесть бойцов и сержант. Оборванные, обросшие, но с винтовками и небольшим запасом патронов.

Когда их привели к Поздышеву, сержант рассказал, что еще три дня назад линию обороны, которую занимала их дивизия, смяли немецкие танки с десантом, выброшенным в тылу. Землянка, где был оборудован узел связи, оказалась в окружении. Командира убили, сержант с шестью бойцами вырвался. Искали своих.

— Плутали, плутали, наконец нашли, — улыбнулся сержант, глядя на капитана.

— Документы есть? — строго спросил Поздышев.

— Есть, есть, как же без документов, — ответил сержант окающим говорком и полез в нагрудный карман гимнастерки. То же самое сделали и солдаты.

Поздышев стал разглядывать документы — в них все было правильно. Держа в руках красноармейские книжки, капитан задавал вопросы:

— Где ваша часть? Почему оторвались от своих?

Сержант уныло посмотрел на Поздышева:

— Это не нас надо спрашивать. Я же объяснял вам: мы дежурили на узле связи…

— Вы приказ от командира получили? — прервал его Поздышев и закашлялся, достал из кармана грязный носовой платок, обтер им губы.

— Не от кого было получать. Связь оборвали, танки шли прямо на нас… Да вы что, товарищ капитан, не верите, что ли! — вскипел сержант. — Мы так обрадовались — свои, мол, а тут такой разговор.

— Какой «такой»? Вы не забывайтесь! — отрезал Поздышев, сверля глазами сержанта. — Отвечайте, когда спрашивают. Рябинин, — позвал капитан ординарца, — отведи бойцов и сержанта к старшине, пусть покормит.

Сообщение Жердева оказалось неутешительным: болото тянется до деревни Борки и даже еще дальше. А в Борках разместился немецкий гарнизон. И в поле немцы стоят, часть какая-то.

— Да что ты мне все про немцев! Тебя зачем посылали? Выход через болото искать. Нашел?

— Если б нашел, доложил, — буркнул Жердев.

— Вот именно «если б нашел». А найти надо во что бы то ни стало. Не может такого быть, чтобы болото на таком расстоянии было непроходимо.

— Спросите хоть того сержанта — мы вместе искали, от самых Борков. Сунуться нельзя.

— Соваться не надо…

Поздышев вдруг махнул рукой и замолк. Приказал офицерам находиться на своих позициях, никуда не отлучаться. Сам же, присев на бревно, достал карту и долго водил по ней карандашом, подсчитывая километры, прокладывая новые маршруты. И оттого что после каждого нового подсчета на небритом лице комбата все резче обозначались глубокие морщины около рта и на переносье, ординарцу комбата, пожилому солдату Рябинину, становилось ясно, что дела складываются неважно. Насупившись, Рябинин старался в эти минуты смотреть в сторону, чтобы не видеть лица капитана.

По шоссе прошел обоз из девяти пароконных повозок. Битюги серой масти бойко тянули телеги на резиновом ходу с высоконагруженной поклажей, прикрытой брезентом. Битюги еще не успели удалиться, как появился мотоциклист. Проехав на скорости метров двадцать вперед, он круто развернулся и встал на обочине. Потом взял в руки бинокль и стал через него разглядывать лес. Тут же к нему подкатили еще трое мотоциклистов.

— Учуяли, сволочи! — с раздражением проговорил Спирин.

Мотоциклисты, не покидая машин, постояли минут десять, поговорили о чем-то, потом развернулись и укатили по шоссе обратно.

— Поехали докладывать, — решил Спирин.

— Наверно, — устало отозвался Лубянов. — К лесу подъехать они, видимо, побоялись.

— А в бинокль разглядывали. Может, что увидели.

— Обычная патрульная служба. Шоссе наверняка сегодня не будет пустовать.

Лубянов не ошибся. После того как мотоциклисты уехали, через час примерно, появилась колонна тяжелых танков. Пыль стояла столбом, а бензиновая гарь доходила даже до лесной опушки. Гудели танки на шоссе, гудели «юнкерсы» в небе. В этом гудении ощущалась сила, готовая смести все на своем пути. Поздышев, в плащ-накидке, сидя на поваленном дереве, прикидывал вариант за вариантом. Иногда он вдруг вскакивал и торопливо шел к лейтенанту Соловьеву, спускался в траншею, смотрел в бинокль на поле, на деревню, оценивая обстановку. Да, между избами всюду грузовики, мачта антенны в центре, на улице много немцев, а жителей не видно. Около колодца стоял человек в одних трусах, другой — в немецкой форме — поливал ему на спину.

Стоявший рядом с Поздышевым Соловьев заметил:

— Снайпера бы сюда, товарищ капитан. А может, мне и самому попробовать?

— Помолчите лучше.

К Лубянову комбат тоже наведался.

— Сколько танков прошло сегодня?

— Больше сотни. Сто восемнадцать…

Поздышев прошелся по траншее, увидел в нише гранаты, бутылки с бензином, пересчитал.

— Табачку бы нам, товарищ капитан, — попросил Лубянов. — Ребята совсем извелись.

— Табачку? Ах, табачку, — Поздышев оторвался от своих мыслей. — Нету табаку. Вчера последний раздали. Вот, возьми у меня. — Он сунул руку в карман галифе, достал помятую неполную пачку махорки.

— Да неудобно как-то.

— Удобно, удобно, — Поздышев даже подморгнул.

— Тогда спасибо, — поблагодарил Лубянов.

Вечером Поздышев вызвал к себе Жердева.

— Надо во что бы то ни стало пробраться в эти Борки, — объявил он, цепко оглядывая лейтенанта. — Связаться с кем-то из местных. Может, знают брод через болото.

— В Борках немцы, — напомнил Жердев.

— Теперь кругом немцы. Что же делать? С часу на час нас могут открыть. Сам понимаешь, что получится. Надо искать выход. Возьми с собой кого считаешь нужным. И запомни: в твоих руках наша судьба.

Жердев, услышав последние слова капитана, пробормотал невнятно, что сделает все. Повернулся и пошел собираться.

Через час, когда сгустились сумерки, разведка отправилась на задание. Впереди шагал Жердев в немецкой плащ-накидке и немецкой каске, за ним — солдаты Мухин и Жилин в таких же накидках и касках.

В лесу шли быстро — Жердев проложил здесь не одну тропинку, ориентировался легко, уверенно. Было прохладно, похрустывали под ногами сухие сучья, шелестела трава. Иногда путь им пересекали сойки. Отлетев поодаль в кусты, птицы наблюдали за пришельцами.

— Что там у тебя хлюпает? Хлюп, хлюп… — спросил Жердев, поворачиваясь к Мухину.

— Не знаю. Может, портсигар. Да вот еще перочинный ножик.

Обычно колкий, ироничный, Мухин сейчас присмирел. То, что лейтенант услышал, как в его кармане постукивает портсигар, удивило Мухина.

— Обвяжи тряпкой. А лучше, положи эти вещи в разные места, — посоветовал Жердев.

Мухин переложил перочинный ножик в нагрудный карман гимнастерки, а портсигар собрался было выбросить: все равно табаку нет. Но его остановил Жилин:

— Не дури. Красивая штука.

— Это мне ребята в цеху подарили.

— В цеху? За какие такие таланты? — не удержался Жилин.

— Провожали в армию и подарили.

— Вон оно что! Значит, память. Тем более нельзя бросать. Сам-то откуда?

— С Урала. Город Челябинск. А ты?

— Я из деревни. Псковская область. Все хотелось в город попасть, да не вышло, не пустили…

Видимо, Жилин вспомнил что-то неприятное из своей жизни и хотел рассказать о себе подробнее, но Мухин перебил его, сказав, что если учитывать факт его рождения, то оно произошло тоже в деревне, где он жил недолго: отец с матерью померли и его поместили в детский дом, потом он кончил ФЗУ, жил в общежитии, работал на заводе.

— Но понимаешь, какая странная штука, — продолжал Мухин, — все время мечтаю попасть в деревню. Тянет. И сам не знаю почему. Тянет, и все.

После этих слов оба неожиданно замолкли и до самой речки шагали молча, внимательно поглядывая по сторонам, как было приказано лейтенантом! Мухин — влево, Жилин — вправо.

Подойдя к речке, они напились и умылись.

Потом Жердев повел их широкой выемкой, заросшей по бокам ивовым кустарником и болотной травой. Выемка перерезала поле, на дне ее струился ручеек, образуя маленькие бочажки. Жердев шел вдоль ручья, сапоги его утопали в болотном мху, Жилин и Мухин следовали поодаль.

Тьма сгустилась. Стая птиц с шорохом ветра поднялась с кустов при их приближении. Жердев, оглядевшись, тихо выругался. Сделали еще несколько шагов и замерли: из-за кустов показались крыши строений. Несколько минут лежали не шелохнувшись, прислушивались. Потом лейтенант жестом позвал Жилина и показал рукой вперед. Тот уже не раз ходил в разведку и потому сигналы понимал быстро: тотчас сбросил накидку и уполз.

Прошло с полчаса, может, даже чуть больше. Где-то недалеко урчал мотор. Звук был четким и ровным, будто кто-то мягко бил молоточком по наковальне.

Наконец вернулся Жилин.

— Тута, за пригорком, человек двадцать полегло наших, — заговорил он, немного заикаясь. — Лежат непохороненные.

— А в деревне что?

— Немцы в деревне, а наших людей нет. В баньке старика со старухой обнаружил. Напуганы очень.

— Пошли, — чуть слышно произнес Жердев.

Быстро миновали взгорок. Тяжело было смотреть на разбросанные по земле в уродливых позах трупы красноармейцев. Многие лежали с винтовками, но без единого патрона. Похоже, это была одна из групп, пробивавшихся из окружения и застигнутых здесь немцами.

На краю деревни, за огородами, в окружении трех молодых березок стояла банька. На лавке около дверей сидели согнувшись старик и старуха.

Жердев поздоровался полушепотом и объяснил, зачем они пришли. Старик долго молчал. Казалось, он не понял, о чем его спрашивают. Но спустя немного времени, почмокав губами, заговорил хрипло и тягуче. Да, болота тут непроходимые. Однако перейти можно. Он замолк, затем повторил слово «можно». Пробирались когда-то мужики… Если взять чуток левее ручья, то при большой сноровке можно. Однако чужому человеку не разобраться — места гибельные, скотина, бывало, заблукает и утопнет.

— Выручай, дедушка, проведи, — стал просить Жердев.

Старик не ответил. Опустив голову, о чем-то думал и, казалось, забыл про разведчиков. Кряхтел, охал. Посчитав, что старик не расслышал его просьбы, Жердев произнес громче:

— Пропадем, если не выведешь.

— И не знаю, как быть. И вас жалко, и стар я, давно не ходил. — Старик высморкался в подол рубахи. — Ходок-то я никудышный — ноги не держат.

— Мы тебя на руках пронесем, только покажи, — вступил в разговор Мухин.

Опять воцарилось молчание. Старуха сидела замерев, будто неживая.

— Как быть-то, не соображу. Не сплоховать бы, — сказал тихо старик. — А вы-то далече ли? К вам-то теперь как попасть?

— Рядом, километра три, — соврал Жердев.

— По зорьке, стало быть, надо. Чтобы светло. В потемках не получится.

— Пока до леса доберемся — и рассветет. Тут и наши подойдут.

— Так, так… Прямо не знаю. Стар я. Ох, стар! Но уж коли очень надо, то послужу. Подождите трошки, соберусь…

Жердев с Мухиным присели на копешку сена неподалеку от баньки, где их поджидал Жилин. С беспокойством озирались вокруг, вздрагивая при каждом шорохе. Старик вскоре вышел с маленькой котомкой за плечами, и все четверо двинулись к ручью. Медный круг луны глядел на них из-за леса.

— Тут открытое место, надо бы побыстрей, — полушепотом просил Жердев старика, поддерживая его под локоть.

Они уже пересекли страшный взгорок, за которым лежали трупы убитых красноармейцев, когда раздался выстрел, вспыхнула, очерчивая дугу, ракета, и тут же перед ними возникли немцы.

— Хальт!

Жердев, вскрикнув, схватился за автомат, выстрелил и повалился на землю как подкошенный. Старик и Мухин упали рядом. Жилин бросил гранату, побежал, путаясь в высокой траве. Услышав близко лязгающее гудение, лег. Вся лужайка и взгорок вдруг оказались освещенными: немецкие бронетранспортеры шли на них с включенными фарами. Лучи фар двигались вправо-влево, скользнули по бугру и остановились, застыли, освещая распростертые тела разведчиков и старика. Две ракеты догорали возле кустов ивняка. Жилин достал вторую гранату, зачем-то оглянулся на неподвижно лежащего Жердева, приподнялся на левый локоть для броска — и тут пулеметная очередь ударила ему в грудь и в голову…

Всю ночь Поздышев ждал Жердева с разведчиками. Под утро понял; ждать не надо — не вернутся. Жгучий холодок перехватил горло, неприятно засосало под ложечкой.

Он приказал накормить людей пораньше, сам достаточно ясно не представляя, какой приказ отдаст потом. Он предчувствовал, что день будет тяжелым, что именно в этот день все решится. Каким-то непостижимым образом его предчувствие связывалось с гибелью Жердева. Жердев погиб. Значит, кольцо сужается. Значит, они в ловушке.

Завтрак был скудный — запасы продуктов иссякли. Полсухаря на человека и банка тушенки на шестерых. Самому Поздышеву есть не хотелось. Он попросил Рябинина принести котелок воды, ополоснул лицо, остальное выпил, заедая сухарем.

— Тушенку, товарищ капитан, — стал предлагать Рябинин.

— Не хочу.

— Ну вот еще, — Рябинин насупился, испуганно глядя на капитана. — Второй день ничего не едите. Так нельзя. — Но, видя, что капитан не слушает его, закрыл откупоренную банку и спрятал в мешок.

Что могло случиться с Жердевым? Попал в засаду? Убит? Эти вопросы не давали Поздышеву покоя. За несколько дней боев и отступления, блуждания по лесам он привык к Жердеву, как к близкому человеку. Привык к его отрывистой манере разговора, к его исполнительности и деловитости. С ним, с Жердевым, и больше ни с кем, делился он своими опасениями и надеждами, на него возлагал самые ответственные и опасные задания. После того как батальон, обороняясь, потерял большую часть своего состава, не было у Поздышева ближе человека, чем Жердев. «Как же это случилось, что Жердев погиб?» — спрашивал себя Поздышев, совершенно уверенный сейчас в том, что Жердев именно погиб, а не взят в плен и не ранен.

В десять часов утра с шоссе свернули две танкетки, проехали метров двадцать по направлению к лесу и остановились. Тут же выпустили две фосфоресцирующие трассы. Пули защелкали по стволам деревьев, сучья и листва мягко падали на землю и в окопы к солдатам. Дав несколько очередей, танкетки двинулись вперед и снова встали, и снова над окопами засвистели пули, вгрызаясь с треском в деревья.

Затаив дыхание, Лубянов наблюдал за танкетками. «Нащупывают, пристреливаются. Скоро подойдут к опушке вплотную», — думал он. Танкетки, однако, постреляв, пошли вдоль леса, одна за другой, держа интервал метров в десять, потом повернули обратно.

Сзади, в кустах, послышалось шелестение. Лубянов обернулся и увидел Поздышева.

— Не стрелять! Без команды не стрелять! — повторил капитан сиплым голосом и, присев на корточки за кустом, раздвинув ветки, стал разглядывать немцев в бинокль. Видимо, Поздышев чувствовал себя плохо — лицо синее, с желтизной, глаза запали.

— Они разворачиваются, — заметил Лубянов.

— Спокойно, товарищи, — отозвался Поздышев. — Не шевелиться!

— Уходят вроде…

— Может…

— Тихо, тихо…

Прижав к глазам окуляры бинокля так, что кости надбровных дуг запыли, Поздышев следил за танкетками.

— Уходят.

Он поднялся, пошел, пригнувшись, в глубь леса, и в эту минуту громовой треск раздался над их головами. Один, другой, третий… Взрывы следовали друг за другом так часто, что невозможно было понять, откуда стреляют: то ли из деревни, то ли со стороны шоссе. Осколки с яростью вонзались в землю, с отчетливым стуком впивались в деревья, хищно стрекотали в листве. «Шрапнелью бьет», — подумал Лубянов и скомандовал:

— Всем в окоп!

Лес наполнился жутким ревом, треском. Жужжали осколки, падали отрываемые ими ветки деревьев. Поднявшийся было из траншеи Спирин присел тотчас на дно окопа, обхватил руками голову. Осколки, казалось, не успевали упасть на землю, как высоко над деревьями возникал новый, рвущий душу вой. Этот вой заполнял все вокруг, и некуда было от него деться, некуда спрятаться. Все лежали, уткнувшись лицом в землю, ни одна голова не поднималась над окопом, никто не решался взглянуть поверх бруствера, чтобы узнать, что же делается в поле, на шоссе. Всех сковал неуправляемый животный страх.

Взрывы то сгущались на опушке, то отдалялись в глубь леса, потом снова возвращались на опушку. Немцы методично посылали снаряды в лес, старательно обрабатывая каждый квадратный метр площади. Два огненных столба возникли слева, где занимал оборону взвод Соловьева. Что-то прокричав, Поздышев — лицо перекошенное, бледное — пошел по окопу к Соловьеву. Каска у комбата съехала набок, Поздышев не поправлял ее, шел быстро, переступая через лежащих солдат, обходя тех, кто, скорчившись, истекал кровью.

Лубянов хриплым голосом крикнул:

— Спокойно, ребята! Сейчас обстрел кончится!

Он понимал, что и без него солдаты поймут, когда кончится обстрел. Но он хотел сообщить им, что находится рядом, наблюдает за противником, командует.

Взвыв по-щенячьи, впереди разорвался снаряд. Волна горячего воздуха обожгла Лубянову лицо. Он упал, прижавшись щекой к стенке окопа. И в этот момент в уши ему ударил крик:

— Помогите!..

Он вылез из окопа. Стал продираться через кусты, хотя их можно было обойти, прыгнул в другой окоп, тычась руками в землю, в солдат, никого не видя и не слыша.

Спирин лежал на боку на дне окопа и корчился от боли, другой его бок был весь в крови. Страшно белела кость на том месте, где должна быть рука.

— Помогите!.. — слышался стон.

Первое, что осознал Лубянов, — надо как можно быстрее сделать перевязку, остановить кровь. Но он никак не мог совладать с собой, руки не слушались, к горлу подступала тошнота. Кто-то снял с себя и разорвал нижнюю рубаху. Долго не могли сделать жгут. Лицо Спирина белело с каждой минутой, он громко стонал, и кровь продолжала течь с плеча. «Да что же это… Ведь учили…» — в отчаянии шептал Лубянов, накладывая на торчащую кость повязку за повязкой. Тошнота тем временем усилилась.

— Отнесите его в лес, — приказал он и бросился в свой окоп, не замечая, что солдаты, приладив винтовки на брустверы, ведут огонь. Про себя он отметил, что половина его окопа обвалилась от прямого попадания. Из земли выглядывали горлышки бутылок с зажигательной смесью. Увидев их, он жарко прошептал:

— Ну вот… Теперь моя очередь…

Он взял одну из бутылок и посмотрел в поле, в ту сторону, где находилось шоссе. Две танкетки маневрировали взад-вперед по полю и стреляли. Казалось, они вели какую-то веселую игру — гонялись друг за другом и от избытка энергии постреливали в лес.

Лубянов прекрасно понимал, что танкетки неуязвимы, что следует подпустить их ближе и что вообще винтовочный огонь для них не страшен. Губительны только гранаты и бутылки с бензином, конечно в случае удачного попадания. Приложив ладони к губам в виде рупора и обернувшись к солдатам, Лубянов крикнул, чтобы не стреляли. И, словно услышав его крик, танкетки почему-то вдруг развернулись, выехали на шоссе и помчались по нему, подняв клубы желтовато-черной пыли.

Лубянов неотрывно глядел на удалявшиеся танкетки, потом, когда они окончательно скрылись из глаз, ткнулся мокрым от пота лицом в бруствер и, обессиленный, медленно опустился на дно окопа. Сидел согнувшись, ничего не слыша и не видя. В этом узком земляном пространстве он сейчас будто оторвался от остального мира: только он, Лубянов, и этот окоп, только его ослабевшее, вздрагивающее тело и эта земля, осыпавшаяся при малейшем движении.

Между тем обстрел постепенно прекратился, и в лес снова пришла тишина. Во взводе оказалось пятеро раненых. Их перевязали и унесли в глубь леса.

Подошел сержант Кажаев. Не глядя в лицо Лубянову, тихо сказал:

— Спирин умер.

— Что?

— Спирин умер, — негромко повторил Кажаев, по-прежнему глядя в сторону.

— Где он?

— Там, — Кажаев показал рукой в лес.

Лубянов тотчас же пошел в указанном направлении. Еще издали он увидел, что трое солдат и старшина Гурьев собираются опустить завернутое в плащ-палатку тело Спирина в могилу. Увидев быстро приближающегося к ним лейтенанта, они остановились.

— Вы что, товарищ лейтенант? — спросил Гурьев.

— Пришел попрощаться, — пояснил Лубянов и после небольшой паузы добавил: — Мой помощник.

— Истек кровью, бедняга, — заметил Гурьев. — Хотите посмотреть?

— Не надо, — быстро проговорил Лубянов, краем глаза разглядывая вытянувшееся под плащ-палаткой тело своего помкомвзвода. — Документы взяли?

— Взяли, как же. Вот. — Старшина порывисто дернул ремешок полевой сумки и достал обернутую в газету книжечку.

Лубянов полистал ее, не читая, и вернул старшине.

— Больше ничего нет?

— Документов больше нет, — ответил Гурьев. — Есть несколько писем.

— Покажите.

Гурьев снова рванул ремешок полевой сумки, извлек оттуда тонкую пачку писем.

— Это все?

— Все.

Лубянов жестом показал в сторону могилы, — дескать, хороните. Солдаты неумело взялись за концы плащ-палатки, Гурьев с Лубяновым поддерживали тело Спирина посредине. Опустили его в могилу. Гурьев дал знак рукой — и солдаты взялись за лопаты.

«Вот и все, — подумал Лубянов, глядя на спорую работу солдат. — Был сержант Спирин, в гражданской жизни районный фининспектор, и нет его…»

— Я напишу его родным, — произнес Лубянов каким-то извиняющимся тоном. — Письма останутся у меня.

— Хорошо, — ответил Гурьев, деловито следя за работой солдат. — Только почты-то здесь нет, товарищ лейтенант. Как будете посылать?

«Действительно, почты здесь нет. Как это не пришло мне в голову?» — Лубянов поглядел на Гурьева тяжелым, отрешенным взглядом.

Поздышев спустился в окоп, посмотрел в бинокль направо, налево, прислушался к далекому гудению самолета.

— Скажите, Лубянов, солдаты все понимают?

— Что вы имеете в виду?

— Ну, обстановку, наше положение.

— Конечно, понимают.

— Не паникуют?

Лубянов пожал плечами:

— Вроде нет, не замечал. Не до этого, знаете…

— Надо сказать солдатам, что мы с часу на час ждем помощи, — проговорил Поздышев, беспокойно оглядываясь по сторонам. — Вы меня поняли?

— Понял.

— С часу на час. Только надо продержаться немного. К нам обязательно придут на выручку.

— Понял, — повторил Лубянов, устало глядя в глаза Поздышеву.

— Ну а в случае чего, лейтенант, — выход у нас один. — Поздышев поморщился. — Берегите патроны, не стреляйте по дальним целям — бесполезно. — Поздышев протянул Лубянову руку и крепко пожал ее.

До вечера по шоссе прошли сотни танков и автомашин с пехотой. Лубянов даже перестал считать. В автомашинах с удлиненными бортами ехали солдаты, горланили песни; почти не умолкали губные гармошки. Весь этот поток техники и людей мчался в глубь страны, на восток, откуда уже не доносилось ни одного выстрела. Там небо бороздили тяжелые «юнкерсы» и быстроходные «мессеры», оставлявшие за собой тонкий, подвывающий свист.

На опушке леса дополнительно были вырыты щели для сторожевых постов. Лубянов не вылезал из окопа. Глядя на двигавшиеся в два ряда по шоссе колонны немецких автомашин, танков и мотоциклистов, думал о словах Поздышева насчет помощи с востока. Говорить об этом солдатам он посчитал ненужным. Что это даст? Ему все равно никто не поверит.

Немного погодя Лубянов вспомнил о письмах Спирина, которые взял у старшины. Достал их из полевой сумки и стал читать.

Одно письмо было от матери. Она передавала приветы от родственников, сообщала мелкие новости, просила беречь себя. Это письмо было послано в город Серпухов, где дивизия укомплектовывалась перед отправкой на фронт. Другое письмо было, по-видимому, от приятеля, хорошего друга семьи. Оно хранилось с довоенного времени. Друг приглашал Спирина вместе с женой в гости в город Горький, отчаянно ругал какого-то Борьку, который сбился с пути, гуляет и с которым следовало бы им обоим серьезно поговорить. Третье, самое короткое письмо было от жены. Лубянов прочитал его особенно внимательно:

Лубянов долго сидел на краю траншеи, устремив глаза в пространство. Голубело над головой небо. Иссеченные осколками и пулями ветки берез и сосен валялись вокруг. Лубянов держал листок, исписанный крупным, почти детским почерком. Спирин погиб, Спирина нет, а близкие ему люди будут долго помнить его и любить. Неизвестно, когда и от кого Фиса получит извещение, что ее дорогой Витя пал смертью храбрых. Лубянов представил, как заплачет она, услышав эту горькую весть.

Мысли о Спирине, о его жене Фисе как-то незаметно связали Лубянова с его собственной судьбой. И странно, в этот час он снова вспомнил Таню, ее милую застенчивую улыбку, ее руки, робко, по-девичьи обнимавшие его когда-то. Где все это? Куда делось? Где письма, которые писала ему Таня, когда они не имели возможности повидаться? Она в письмах была так же немногословна, как и Фиса. И самое удивительное — Таня тоже всегда говорила: «Я с тобой…» Лубянов опустил низко голову, замер, задыхаясь от подступившей к сердцу тоски. Как мог он разрушить эту любовь? Как мог?..

Около трех часов дня над лесом появился «костыль» — немецкий разведывательный самолет. Он кружил очень низко, чуть ли не задевая макушки деревьев. Солдаты застыли в траншеях, напряженно прислушиваясь к трескотне мотора.

Неожиданно раздался крик:

— Танки!

Танки шли к лесу с двух сторон: от шоссе и со стороны деревни по полю. Их лязгающе-утробное урчание быстро приближалось. Лубянов высунулся из окопа, потом опустился, подхватил несколько гранат, пригибаясь, перебежал в щель, вырытую на гребне опушки. И тут же до его ушей донесся новый жуткий гул: желто-серые крылья с черными крестами распластались в небе. Надсадно завыли бомбы. Голос Поздышева, переходящий на истошный крик, призывал отойти в лес. «Действительно, в лесу танки не достанут», — подумал Лубянов и выскочил из окопа, сделал поспешно несколько шагов, лег за деревом. Рядом громко стонал раненый. Лубянов рванулся на этот стон и снова прижался к земле: сбоку оглушительно грохнул тяжелый снаряд — стон прекратился. Жужжали осколки, рвались снаряды, ломались деревья. Клубами наползал дым, пахло кровью и порохом. Солдаты из взвода Соловьева и сам Соловьев перебегали вправо. «Там же болото! Куда вы!» — крикнул Лубянов, но его голос утонул в треске и грохоте. Зеленые фигуры в касках с рожками показались на опушке леса. Лубянов хорошо различал их лица, их расстегнутые мундиры. Прицелившись, он дал короткую очередь, увидел, как один за другим повалились два немца, прошептал заикаясь: «Вот вам, мать вашу…» С рваным треском разорвалась позади граната. «Ах, мать вашу…» — Лубянов достал из кармана лимонку, выдернул кольцо и бросил. Острая боль в плече заставила его застонать. Он напрягся и бросил еще одну гранату. Его автомат сыпал пулями направо и налево, не позволяя немцам приблизиться. Израсходовав последнюю обойму, затравленно оглянувшись, он достал судорожным движением из кобуры пистолет и выстрелил почти в упор в набегавшего на него немца. Град пуль остервенело застучал по дереву, служившему ему защитой, одна из них обожгла бок. Лубянов приподнялся, хотел вздохнуть и не смог.

Некоторое время он еще слышал звуки близкого боя. Видел, как в тумане мелькали фигуры немцев. Потом все исчезло. Захлебываясь собственной кровью, Лубянов лежал, уткнувшись лицом в землю, раскинув руки, точно плети. Тяжелая черная мгла раздавила его.