В долине Иордана

ІІІ

Только тотъ кто бывалъ на Востокѣ, кто знаетъ его больше чѣмъ туристъ, пригоняющій свой ночлегъ къ какому-нибудь хану (гостиницѣ) или отелю, можетъ понять сколько смысла и значенія имѣетъ для путника одно слово становище. Утомительный путь, всѣ лишенія дороги, вся проза медленнаго передвиженія на верблюдѣ или ослѣ забываются при магическомъ словѣ — кеофъ-осборъ (остановись). И если остановка твоя пришлась у колодца или при источникѣ свѣжей воды, ты счастливъ въ этотъ день, для тебя путешествіе «не есть часть ада», какъ говорятъ на Востокѣ, желая выразить благополучный путь. Стоянка иночлегъ на Іорданѣ — лучшія на Святой Землѣ, если не считать остановки на берегу Тиверіады; если туристы предпочитаютъ ночевку не подъ открытымъ небомъ, а въ страннопріимицѣ Іерихона, то дѣлаютъ это изъ боязни лихорадки и еще чаще изъ боязни наткнуться на бедуиновъ, приходящихъ съ противоположнаго берега рѣки. Странная судьба постигла Іорданъ, эту лучшую изъ рѣкъ всей прибрежной финикійской полосы. Берега его пустынны и мертвы; ни одна деревушка, ни одинъ шалашъ рыбака не оживляютъ его зеленой чащи, ни одна лодка не качается на его благословенныхъ струяхъ. Только стаи водныхъ и лѣсныхъ птицъ, да безчисленные рои насѣкомыхъ живятъ зеленые берега Іордана, прежде кишавшіе львами и пантерами, наводившими ужасъ на многочисленныя селенія Эль-Гора. Цѣлый рядъ библейскихъ мѣстностей шелъ по теченію Іордана, начиная съ истока его изъ моря Галилейскаго, но отъ большинства ихъ не осталось и слѣдовъ, такъ что простору и смѣлости фантазіи нельзя положить и границъ. У развалинъ Кафъ-Егуди, на мѣстѣ древняго брода Виѳавара, на углу большаго поворота Іордана и въ другихъ пунктахъ воображеніе изслѣдователей искало того мѣста гдѣ крестилъ приходящихъ Предтеча и откуда впервые раздался глаголъ призывавшій къ покаянію міръ утопавшій въ слѣпотѣ.

— Не пытай напрасно искать умозрѣніемъ то на что укажетъ тебѣ сердце и подскажетъ вѣра, отвѣчалъ мнѣ старый монахъ. когда я обратился къ нему съ вопросомъ о мѣстѣ крещенія Іоанна. — Вся земля и вода святы вокругъ; къ чему же искать иной святыни, къ чему же пытать умъ, когда столько вѣковъ милліоны людей на этомъ мѣстѣ проливали слезы молитвы и умиленія. Не хочешь вѣрить сердцу — не вѣрь, но берегись повѣрить уму не спрося сердца…

Уже совсѣмъ стемнѣло, когда покинули насъ добрые монахи послѣ долгихъ уговоровъ и зазываній на ночлегъ въ монастырь. Въ такую чудную весеннюю ночь, когда дышетъ ароматами лѣсъ, когда поютъ не умолкая цикады, когда человѣкъ можетъ забыться подъ покровомъ сѣни зеленаго лѣса, — не можетъ спаться въ четырехъ стѣнахъ душной кельи. Не раскинувъ даже шатра, котораго не было у насъ, мы съ Османомъ остались ночевать подъ тѣнью развѣсистой ивы надъ самымъ берегомъ Іордана. Легкимъ облачкомъ тумана покрылись его темносвинцовыя воды, которыя, казалось, зашумѣли сильнѣе чѣмъ днемъ, когда сотни веселыхъ звуковъ зеленой чащи заглушали лепетъ волнъ. Какая-то птица протяжно закричала на другомъ берегу, потомъ шлепнулась въ воду и замолчала. Слышно было только какъ кто-то плескался въ рѣкѣ среди зарослей камыша и въ окрестныхъ кустахъ шелестили еще незаснувшія птицы. Мой Османъ сидѣлъ молча у костра и курилъ свою неизбѣжную трубку, отдаваясь всецѣло этому занятію, не замѣчая и не желая примѣчать что творилось вокругъ его. Наши кони, наѣвшись за день въ волю свѣжей и сочной травы, слегка пофыркивали отъ удовольствія, словно предвкушая пріятность проваляться цѣлую ночь вмѣсто бѣшеной ночной скачки какою мы угощали ихъ въ предшедшіе дни. Обиліе мелкой мошкары, налетѣвшей изъ чащи, заставило насъ поддерживать усердно костеръ смолистыми вѣтвями тамариска, бальзамическій дымъ коего оттонялъ рои докучливыхъ насѣкомыхъ, попадавшихъ въ уши, носъ, ротъ и глаза. Въ тихомъ раздумьи сидѣлъ я предъ веселымъ огонькомъ, подкладывая зеленыя вѣтви и любуясь какъ огонь пожиралъ молодые листочки, сперва сморщивъ ихъ и изсушивъ, и какъ трещали сухія вѣтки, разбрасывая рои блестящихъ искръ.

Наступила ночь, тихая звѣздная ночь, когда не шелохнется воздухъ и земля спитъ подъ дымкой ночныхъ испареній. Словно горсть самоцвѣтныхъ камней надъ складкой воздушной фаты, искрятся, горятъ и мерцаютъ сотни золотыхъ свѣтляковъ, пляшущихъ рѣзво въ волнахъ бѣловатой мглы. Багровый отблескъ костра, прорвавшись сквозь кружевную стѣну кустовъ, палъ на рѣку и отбросилъ красноватую тѣнь; двѣ-три рыбки всплеснулись въ водѣ, какая-то птица взлетѣла на воздухъ, покружилась надъ рѣкой и полетѣла въ кусты, а тамъ опять все пріумолкло и спитъ. Только веселыя цикады ведутъ свои немолчныя пѣсни, вторя шелесту листвы и стрекотанью кузнечиковъ, днемъ и ночью поющихъ въ зеленой травѣ. Но вотъ крикнулъ гдѣ-то жалобно шакалъ, какъ ночной сторожъ, опросившій пустыню, прокатился звучно его окрикъ въ ночной тиши, и въ отвѣтъ ему отозвались и горы, и лѣсъ, и пустыня. Десятки грустныхъ однозвучныхъ голосовъ отвѣчали ему, словно застонала вся долина Іордана…

Все ярче и ярче разгорался нашъ костерокъ, куда мы валили безъ сожалѣнія сухія и свѣжія вѣтви тамарисковъ и ивъ; густой столбъ дыму поднялся высоко, разгоняя комаровъ и «скниповъ», составлявшихъ издревле одинъ изъ бичей при-Іорданскихъ странъ. Выше заросли лѣса поднялся кверху нашъ освѣщенный заревомъ дымокъ, словно условный знакъ, призывающій гостей къ нашему костерку. Не прошло и получаса, какъ изъ чащи лѣса внезапно появился незваный гость. Какъ привидѣніе ночи, онъ подкрался къ еашему становищу и вдругъ предсталъ предъ нашими полусонными глазами, озаренный багровымъ отсвѣтомъ ярко вспыхнувшаго костерка. Высокая, сухая, бѣлая фигура, въ одѣяніи напоминавшемъ скорѣе покрывало чѣмъ рубаху, придвигалась медленно и неслышно по мягкой травѣ, не подавая никакого знака ни голосомъ, ни движеніемъ. Оторопѣлый Османъ вскрикнулъ, увидя бѣлаго незнакомца, и забормоталъ слова молитвы отгоняющей нечистую силу. Въ про тивоположность своему кавасу, прежде всего я схватился за оружіе, приготовившись съ револьверомъ въ рукѣ встрѣчать посѣтителя ночи. Замѣтивъ наше смущеніе и блескъ сверкнувшихъ стволовъ, незнакомецъ остановился; на смугломъ лицѣ его я замѣтилъ гримасу: углы рта, обрамленнаго черною бородкой, нервно подернулись кверху, длинный носъ какъ-то глубже ушелъ во впавшія щеки, и темныя ямки орбитъ вдругъ освѣтились огненнымъ взоромъ, при вспышкѣ нашего потухавшаго костра.

— Осаби ит-абеджикъ, ехериджакъ (о, другъ мой, послушай что я хочу тебѣ сказать)! вдругъ заговорилъ незнакомецъ, опускаясь на землю саженяхъ въ двухъ отъ костра.

— Ирхабу фокъ айни у фокъ рази (добро пожаловать, моя головка, мой глазокъ)! отвѣчалъ я, стараясь какъ можно привѣтливѣе отнестись къ полудикому гостю.

Медленно, словно боясь, поднялся бедуинъ и подошелъ къ нашему костру. Тутъ только я замѣтилъ что онъ несетъ на себѣ цѣлый арсеналъ оружія и могъ бы, пользуясь ночью и засадой, перестрѣлять насъ по одиночкѣ еслибы питалъ злыя намѣренія относительно кого-нибудь изъ насъ. Успокоившись нѣсколько отъ минутнаго волненія, я сталъ съ любопытствомъ разсматривать незнакомца. Увидя близко ночнаго посѣтителя, успокоился и Османъ, и какъ будто стыдясь своего испуга, старался быть какъ можно ласковѣе съ незнакомцемъ. Пользуясь этимъ, я поручилъ своему кавасу переговорить съ нашимъ гостемъ и освѣдомиться о причинѣ его внезапнаго посѣщенія.

Дикій пришелецъ былъ типъ истаго Бедуина, сына горъ и пустыни; высокая, худощавая, словно изъ стали отлитая фигура его дышала подвижностью и силой; всѣ мускулы тѣла и лица принимали участіе въ оживленномъ разговорѣ который онъ повелъ съ Османомъ, горячась и крича какъ будто рѣчь шла о чемъ-нибудь необыкновенномъ, тогда какъ то было простымъ объясненіемъ. Живые глаза такъ и бѣгали въ своихъ орбитахъ, обращаясь то на меня, то на Османа; длинныя, сухія руки то схватывались за саблю и ружье, то простирались въ направленіи къ Моавитскимъ горамъ, гдѣ кочуютъ сродичи нашего пришельца. Долго и шумно шло объясненіе Бедуина съ моимъ кавасомъ; мнѣ казалось порой что они вызываютъ другъ друга на бой: такъ энергичны были ихъ жесты, такъ крикливы и наступательны выраженія которыми прерывалась эта бесѣда. Прислонившись къ дереву, я такъ же жадно прислушивался къ словамъ обоихъ Арабовъ, какъ и всматривался въ лицо дикаго Бедуина; къ сожалѣнію, я могъ понять очень немного, потому что разговоръ шелъ на арабскомъ нарѣчіи моавитскихъ горцевъ и притомъ такъ быстро что ухо мое не могло уловить даже связи отдѣльныхъ словъ, не только смысла и значенія цѣлыхъ фразъ, относившихся ко мнѣ. Терпѣливо переждавъ окончанія оживленной бесѣды, я спросилъ Османа о результатѣ его переговоровъ.

Сообщенныя мнѣ свѣдѣнія не были особенно успокоительнаго свойства. Нашъ гость пришелъ предупредить еасъ чтобы мы были осторожны и скорѣе уходили съ береговъ Іордана. Багровый дымъ нашихъ костровъ уже вторую ночь замѣченъ Бедуинами горъ, и они готовы перейти Іорданъ чтобы попросить бакшишъ у Франковъ, зашедшихъ въ область ихъ владѣній. Абу-Салехъ не желаетъ зла мискубъ хаджи (русскому поклоннику) котораго онъ видитъ уже третій день въ долинѣ Эль-Гора и пришелъ оказать ему небольшую услугу, за что разумѣется полагается хорошій бакишишъ.

Кто былъ на Востокѣ, тотъ знаетъ что такое бакшишъ, это растяжимое до безконечности слово. Отъ нѣсколькихъ пиричекъ (мелкая монета) онъ можетъ доходить до милліоновъ рублей, смотря по положенію и условіямъ дающаго и получающаго бакшишъ. Подачка нищему, бакшишъ, можетъ быть полкопѣйки, тогда какъ бакшишъ султана пашѣ уже равняется тысячамъ лиръ, а бакшишъ хедива повелителю правовѣрныхъ измѣряется милліонами золотыхъ. При одномъ словѣ, даже намекѣ на бакшишъ, я понялъ къ чему ведетъ хитросплетенную рѣчь нашъ ночной посѣтитель. Не отрицая вовсе возможности подвергнуться нападенію за-іорданскихъ Бедуиновъ, которые часто переходятъ въ бродъ рѣку чтобы напасть на поклонниковъ и туристовъ, я усомнился невольно въ значеніи услуги которую навязалъ намъ Абу-Салехъ.

— Московъ аскеръ (русскій солдатъ) не боится Арабовъ, велѣлъ я передать своему гостю. — Для врага есть пули и сабли, какъ для друга — чашка кофе и трубка добраго табаку. Когда христіанинъ приходитъ какъ хаджа (покловникъ) на берега священной рѣки, онъ приходитъ молитсься, а не воевать и если Абу-Салехъ говоритъ правду, онъ увидитъ что самъ Аллахъ накажетъ тѣхъ кто мѣшаетъ молиться.

Мои слова непріятно подѣйствовали на Араба, который понялъ что его уловка не удалась, но надежда сорвать бакшишъ была слишкомъ велика, и онъ пытался увѣрять въ своей лжи, хотя самое лицо его изобличало лукавую рѣчь.

— Московъ храбръ, о томъ знаютъ Арабы, но онъ одинъ, а ночь темна; твой огонь идетъ высоко къ небу, и глазъ Бедуина видитъ его издали. Абу-Салехъ сказалъ все, онъ теперь покинетъ костеръ своихъ друзей. Кейсбахтъ (доброй ночи)!

Проговоривъ скороговоркой эти слова, Абу-Салехъ приподнялся, оправилъ свое ружье, осмотрѣлъ его кремни, и приложивъ руку ко лбу въ знакъ своего почтенія, медленно какъ тѣнь удалился въ кусты въ ту же сторону откуда и пришелъ.

До сихъ поръ спокойно бившееся у меня сердце теперь стало биться усиленнѣе, и темное подозрѣніе пало какъ-то сразу на мою душу. Зачѣмъ приходилъ Абу-Салехъ, зачѣмъ предупреждалъ и зачѣмъ удалился? Не говорилъ-ли онъ правду? Не въ заговорѣ ли онъ съ Бедуинами за-Іорданья? Что будетъ съ нами и что предпринять? Всѣ эти вопросы какъ-то неотвязно лѣзли въ голову, привода въ хаотическій безпорядокъ мысли такъ мирно и спокойно настроенныя прекрасною ночью. Если есть хотя доля правды въ словахъ Абу-Салеха, если хотя двое или трое Бедуиновъ собираются или соберутся напасть на насъ пользуясь тишиной ночи и покровомъ густой заросли іорданскихъ лѣсовъ, то положеніе наше не лучше чѣмъ запертыхъ облавой звѣрей, которыхъ собираются травить. Молча другъ на друга глядѣли мы съ Османомъ, не зная что предпринять, но чувствуя что мы не можемъ оставаться при прежнемъ рѣшеніи провести ночь надъ обрывомъ священной рѣки. Какъ-то невольно глаза наши устремлялись въ ту сторону откуда вышелъ и куда скрылся таинственный Абу-Салехъ, словно ожидая нападенія невидимыхъ враговъ. Костеръ нашъ началъ потухать, но у насъ не было охоты поддерживать его снова; намъ казалось теперь что лучше загасить его совсѣмъ чтобы въ самомъ дѣлѣ не служить приманкой такимъ проходимцамъ какъ только-что покинувшій насъ ночной посѣтитель, Абу-Салехъ.

Мой Османъ не былъ трусомъ на полѣ битвы, что доказываетъ медаль полученная имъ за экспедицію въ Іеменъ, но онъ боялся ночи, боялся ея призраковъ; все таинственное пугало его: мой утренній эпизодъ, кое-какіе разказы монаховъ и наконецъ странное появленіе Абу-Салеха разстроило окончательно моего каваса, и онъ не довѣрялъ самому себѣ. Вся фигура его выражала растерянность. Десять разъ онъ поправлялъ свои пистолеты, осматривалъ тупую саблю, къ чему-то продувалъ заряженное уже два дня ружье и вообще своимъ видомъ производилъ мрачное впечатлѣніе и на своего господина.

Пока мы сидѣли въ недоумѣніи, въ какой-нибудь полуверстѣ отъ насъ раздался выстрѣлъ; длинный, протяжный какъ ударъ бича, онъ перекатился раза два-три въ лѣсной чащѣ и замеръ на той сторонѣ Іордана. Я вздрогнулъ невольно, Османъ тоже; обоимъ намъ стало такъ жутко какъ предъ боемъ въ виду невидимаго врага подкрадывающагося къ намъ.

— Бѣжимъ скорѣе отсюда, господинъ! скорѣе зашепталъ чѣмъ заговорилъ мой кавасъ;— Бедуины пустыни недалеко, намъ уже не уйти отъ нихъ. Ружья ихъ быть-можетъ смотрятъ на насъ изъ чащи.

Сердце забилось у меня какъ-то неровно при этихъ словахъ Османа; мнѣ показалось что я слышу шорохъ таинственныхъ враговъ и вижу дула ихъ ружей направленнвхъ прямо на насъ. Между тѣмъ оторопѣвшій кавасъ собиралъ кое-какіе пожитки наши, разбросанные на становищѣ, и сѣдлалъ коней, повидимому не особенно расположенныхъ идти впередъ вмѣсто того чтобы проваляться на душистой травѣ.

Прошло еще нѣсколько минутъ, длинныхъ, тяжелыхъ, отчаянно скучныхъ… Кругомъ все было тихо, и какъ ни прислушивалось мое настороженное ухо, оно не могло ничего услыхать. Звуки лѣса и ночнаго покоя не нарушали ночной тишины; только сердце стучало какъ-то сильнѣе, да шакалы стонали чаще и тоскливѣе. Далеко за рѣкой гдѣ-то засвисталъ восточный соловей, и его малиновыя трели понеслись по долинѣ Эль-Гора; «запахъ розы съ пѣсней соловья несетъ съ собою счастливыя ночи, ядъ измѣны и коварная пуля таятся тоже во мракѣ ночей; пестрый олеандръ открылъ для поцѣлуя зефировъ (ниссимо) свои ароматныя губки, звуки лобзанія слышатся въ листвѣ, сѣрый буль-буль (соловей) поеть о любви, пылая страстью, стрекочетъ цикада… Тутъ же рядомъ крадется злодѣй, острый кинжалъ пьетъ кровь намѣченной жертвы, горькій ядъ мертвитъ тѣло, а свинцовая пуля ищетъ сердца чтобъ его поразить…»

Невольно мнѣ припомнилась теперь когда-то слышанная пѣсня Гафиза, невольно я отдался впечатлѣнію охватившему уже давно моего проводника. Врагъ могъ быть уже недалеко около насъ… Я весь превратился въ слухъ и зрѣніе, стараясь изъ звуковъ лѣсной чащи выдѣлить шорохъ ползущаго врага. и напрягалъ все свое зрѣніе чтобы пронизать темную стѣну зелени окружавшую насъ.

Наконецъ мы собрались и тронулись въ путь, убѣгая предъ невидимымъ и неосязаемымъ врагомъ. Кони медленно ступали и еле пробирались по тропинкѣ въ густой поросли, поминутно зацѣпляясь и путаясь въ ней. Мягкіе звуки ихъ копытъ казались намъ громкими какъ выстрѣлы, а легкое пофыркиваніе — криками способными привлечь врага. Не отдавая себѣ вполнѣ отчета во всемъ происходившемъ вокругъ, я ѣхалъ позади Османа торопившагося впередъ, повторяя всѣ крюки и завороты которые продѣлывалъ его привычный бѣгунъ. Невесело у меня было на душѣ, но досада брала верхъ надъ осторожностью, и мнѣ казалось подлою трусостью бѣжать поддаваясь страху проводника и не видя въ глаза опасности.

— Стой, Османъ, мы не поѣдемъ дальше! наконецъ не выдержавъ закричалъ я и остановилъ своего коня. Мой кавасъ обернулся, и на его изборожденномъ морщинами лицѣ при слабомъ отсвѣтѣ ночи выразилось изумленіе.

— Яллахъ емхи (скорѣй впередъ)! какъ-то отчаянно крикнулъ онъ въ отвѣтъ, и вслѣдъ затѣмъ раздался второй выстрѣлъ, гулко прокатившійся въ чащѣ лѣсной.

Было что-то особенно потрясающее въ этихъ выстрѣлахъ пущенныхъ незримою рукой. Кто и зачѣмъ нарушалъ покой заснувшей пустыни, кому угрожали эти выстрѣлы, въ чью грудь была направлена свинцовая пуля, когда вокругъ все дышало покоемъ и безмятежною тишиной, вотъ вопросы которые докучливою чередой лѣзли въ голову. Пораженный, испуганный Османъ уже не слушалъ моихъ приказаній и мчался неудержимо впередъ, призывая за собой господина. Паника моего каваса, обстановка окружавшая меня и полная беззащитность въ виду таинственнаго врага, все это до того подѣйствовало на меня что я послѣдовалъ совѣту Османа и мчался по лѣсной тропѣ, не обращая даже вниманія на то что сотни сучьевъ и вѣтвей зацѣпляли и хлестали васъ и нашихъ лошадей. Первый разъ въ жизни я испыталъ тотъ паническій страхъ который гонитъ часто цѣлыя тысячи людей отъ одного призрака опасности и пережилъ въ самомъ себѣ минуты показавшіяся длинными часами…

Чрезъ четверть часа бѣшеной скачки, въ теченіе коей я не видалъ своего проводника, мой конь очутился на выѣздѣ изъ лѣса и помчался по открытой мѣстности разстилающейся до береговъ Бахръ-Эль-Лута. Показавшаяся изъ-за Моавитскихъ горъ полноликая луна слегка серебрила пустыню и придавала ей тотъ фантастическій оттѣнокъ который Арабы зовутъ «сіяніемъ ночи». При свѣтѣ залившемъ пустыню я различалъ и своего Османа, и его коня, и даже небольшой бѣлый узелокъ хранившій нашу провизію. Выскакавъ изъ густой поросли іорданскихъ лѣсовъ, пугавшихъ своею темнотой, и очутившись на ровномъ освѣщенномъ просторѣ. на которомъ не могъ угрожать никакой невидимый врагъ, я почувствовалъ сразу что сердце перестало сжиматься, сознаніе прояснилось. И покинувшая было бодрость вернулась какъ-то сразу, когда миновали страхи порожденные мракомъ, и взоръ упалъ на поверхность залитую луннымъ сіяніемъ. Я пріостановилъ своего коня и, не желая углубляться въ пустыню, поѣхалъ вдоль лѣса скрывавшаго Іорданъ. Только теперь я увидѣлъ ошибку которую вольно или невольно сдѣлалъ Османъ, бросившись со страха не поперекъ, а вдоль лѣсной полосы облегающей берега священной рѣки, что заставило насъ сдѣлать версты полторы-двѣ лишняго бѣга.

Не прошло и получаса какъ я, уже вполнѣ успокоенный и не тревожимый выстрѣлами, пугавшими только въ густой поросли лѣса, лежалъ на своемъ плащѣ на голомъ пескѣ, вперивъ свой взоръ въ голубое небо, гдѣ боролось мерцаніе звѣздъ съ тихимъ ровнымъ сіяніемъ луны. Наши кони тоже отдыхали; только Османъ не могъ успокоиться вполнѣ и какъ-то озабоченно посматривалъ вокругъ и особенно въ темную стѣну Іорданскихъ лѣсовъ, которые чернѣли недалеко отъ насъ. Прошло еще съ полчаса… Вперивъ свои взоры въ таинственный лѣсъ, попрежнему всматривался Османъ; давно приготовивъ свои пистолеты и ружье, мой кавасъ все еще не могъ освободиться отъ мысли о внезапномъ нападеніи Арабовъ пустыни и не разсѣдлывалъ коней, спокойно дремавшихъ на пескѣ. Мои мысли не были такъ тревожны, и меня занимало болѣе небо чѣмъ всѣ опасенія Османа. Въ свѣтло-голубой серебристой синевѣ плавали надъ нашею головой яркія созвѣздія. Почти въ зенитѣ горѣла блистательная Вега; Арктуръ, Денебола, Регулъ и Проціонъ яркою дугой протянулись по синему небу, тогда какъ Альдебаранъ, Капелла и Алгенибъ слабо мерцали предъ золотымъ шаромъ полноликой луны. Привыкшій глазъ находилъ на голубомъ небосклонѣ и Пегаса, и Кассіопею, и Медвѣдицъ, и Корону, но его взоры тонули въ надзвѣздной глубинѣ пронизанной мягкимъ сіяніемъ мѣсяца.

— Уа-уа! Яраголь (смотри, человѣкъ)! вдругъ какъ бѣшеный вскрикнулъ Османъ и вскочилъ словно ужаленный змѣей… Длинное ружье блеснуло своимъ яркимъ стволомъ въ его рукѣ, и я заслышалъ зловѣщій звукъ взводимыхъ курковъ.

Быстрый взоръ мой, упавъ съ небесъ на землю, запримѣтилъ бѣлое пятно, ярко озаренное лучами мѣсяца, показавшееся на темномъ фонѣ Іорданскаго лѣса. Пятно это казалось неподвижнымъ, потомъ начало отдѣляться и мало-по-малу очутилось на ровной поверхности залитой фосфорическимъ сіяніемъ; длинная металлическая полоска сверкнувшая на этомъ пятнѣ позволила заподозрить ружье въ рукахъ новаго незнакомца, который подвигался не торопясь по направленію къ нашему становищу. Завидя новый предметъ, зафыркали наши кони и насторожили свои уши; арабскіе скакуны чуютъ издали друга и врага, говорятъ Бедуины, полагаясь часто на чутье лошадей.

— Эш-и-макъ (кто ты)? крикнулъ я выходя на встрѣчу бѣлому незнакомцу. Отвѣта не было, но вся закутанная въ бѣломъ фигура продолжала приближаться. Сердце опять забилось сильнѣе, рука невольно сжала крѣпче вѣрную берданку, и я повторилъ свой вопросъ. Незнакомецъ въ отвѣтъ отчаянно замахалъ руками и показывая правою рукой на лѣсъ лѣвою ладонью давалъ мнѣ знать чтобъ я замолчалъ…

Я подвинулся еще стараясь своею быстротой заглушить трепетаніе сердца и ободрить Османа, уже готовившаго нашихъ коней. Чѣмъ ближе подходилъ я къ бѣлому незнакомцу, тѣмъ смѣлѣе и порывистѣе былъ мой шагъ, и когда я былъ всего въ трехъ-пяти саженяхъ разстоянія отъ Бедуина, я услышалъ знакомый голосъ, по которому узналъ Абу-Салеха.

— Энта рагулъ таибъ Московъ (ты Русскій — молодецъ)! заговорилъ Арабъ, — но ты неостороженъ какъ женщина или овца. Бѣдный Абу-Салехъ снова пришелъ предупредить тебя что враги недалеки и что они ищутъ тебя и Османа. Бѣги поскорѣе въ эль-Риха (Іерихонъ), гдѣ ты найдешь тихій покой и куда проведетъ тебя Абу-Салехъ.

При напоминаніи о врагахъ я почувствовалъ снова что моя смѣлость покидаетъ меня, но одинъ пристальный взглядъ на Араба, не умѣвшаго скрыть свою радость при видѣ моего страха, открылъ снова мнѣ глаза. Съ какою-то особенною логическою силой представилось мнѣ теперь что Абу-Салехъ лжетъ, что разказъ о дикихъ Бедуинахъ выдуманъ имъ самимъ для того чтобы сорвать съ меня бакшишъ, и что даже выстрѣлы напугавшіе насъ произведены были тоже его рукой.

— Аллахъ и его Пророкъ наградятъ Абу-Салеха за его любовь къ ближнему, отвѣчалъ я послѣ нѣкотораго молчааія, — но напрасно сынъ Эльгорской пустыни пытается напугать и обмануть Москова. Не первый годъ онъ живетъ въ лѣсу и самъ можетъ распознать друга и врага. Бедуиновъ нѣтъ вълѣсахъ Іордана, кромѣ Абу-Салеха; это его ружье стрѣляло въ ночи, думая напугать одинокаго путника. Такъ не дѣлаетъ честный Арабъ, и если Абу-Салехъ не покинетъ насъ, то мы имѣемъ ружья которыя не даютъ промаха. Иди съ миромъ откуда пришелъ. Аллахъ архамту (Господь тебя да помилуетъ).

Мои рѣшительныя слова не понравились коварному Бедуину; надо было видѣть какъ исказились черты его лица, какъ передернулась вся его длинная мускулистая фигура, когда Абу-Салехъ понялъ что его планы запугиванья рушатся, что его хитрость разгадана врагомъ, и тотъ надъ кѣмъ онъ хотѣлъ зло потѣшаться заставилъ отступить его самого. Руки его судорожно перебирали то винтовку, то широкій ханджаръ торчавшій за поясомъ. Глаза Абу-Салеха метали искры иготовы были, казалось, пронизать меня. Я слѣдилъ за каждымъ движеніемъ Араба, боясь его внезапнаго нападенія. Моя острожность впрочемъ была напрасна, потому что Османъ въсвою очередь не спускалъ глазъ съ Абу-Салеха, и пуля его винтовки пронизала бы послѣдняго при первой попыткѣ къ нападенію.

— Московъ слѣпъ и глухъ, какъ-то отчаянно вполголоса пробормоталъ Бедуинъ, не столько въ свое оправданіе сколько для того чтобъ отвѣтить что-нибудь. — Абу-Салехъ такъ честенъ какъ и Османъ и никогда не предастъ друга.

Съ этими словами Бедуинъ повернулся, вскинулъ на плечо свое ружье и удалился въ темную чащу лѣса. Ложь и выдумка Абу-Салеха были до того очевидны что я не могу простить себѣ цѣлаго получаса паники которую онъ навелъ на меня и Османа, заставивъ насъ постыдно ускакать съ зеленѣющихъ береговъ Іордана. Ворочаться было поздно, а проводить ночь въ пустынѣ, когда въ нѣсколькихъ верстахъ отсюда можно найти гостепріимный кровъ въ руской страннопріимницѣ Іерихона, было бы неостроумно, тѣмъ болѣе что все равно мы не могли бы заснуть спокойно эту ночь. Мы рѣшились, поэтому, ѣхать въ Іерихонъ, гдѣ можно было отдохнуть послѣ двухъ малосонныхъ ночей.

— Эль-Риха, эль-Риха! радостно кричалъ Османъ, узнавъ о моемъ рѣшеніи не оставаться больше въ пустынѣ.— Туда не придутъ къ намъ Абу-Салехъ и Бедуины пустыни.

Словно предвкушая скорый отдыхъ, наши кони помчались быстро по равнинѣ, звонко постукивая своими крѣпкими копытами о металлическую почву и слегка пофыркивая, когда свѣжій вѣтерокъ ночи прилеталъ къ намъ съ береговъ Мертваго Моря.