В долине Иордана

VII

— Хали рахсакъ, эфенди (подыми голову, господинъ)! таинственно прошепталъ мой Османъ, увидя что я погрузился въ мечтанія, остановивъ своего скакуна у самаго берега Мертваго Моря, соленыя струи котораго лизали ноги моего коня. Подыми голову и посмотри хорошенько направо. Шатеръ Франка раскинулся надъ водой; заѣзжій Франкъ пришелъ посмотрѣть на тѣни Бахръ-эль-Лута.

Я взглянулъ по тому направленію куда указывалъ Османъ, и взглядъ мой упалъ на бѣлое пятнышко показавшееся на темно-желтомъ фонѣ предгорій, близко подошедшихъ къ берегу моря. Несомнѣнно было что какой-то европейскій путешественникъ расположился шатромъ неподалеку отъ насъ, не боясь зловредныхъ испареній изъ озера Лота.

Солнце жгло невыносимо наши головы, жгучій вѣтерокъ вырывался изъ горъ, изсушая наши губы; во всемъ тѣлѣ чувствовалась истома, а внутри все сильнѣе разливался жаръ. Не прошло и получаса нашей скачки по берегу моря, какъ мы достигли приманившаго насъ шатра. Два Араба-проводника суетились предъ нимъ, стряпая какое-то кушанье на небольшомъ костеркѣ; четверо коней лежали неподалеку въ какой-то тягостной истомѣ, а самъ хозяинъ вышелъ впередъ чтобы привѣтствовать насъ.

Сухой, черномазый, юркій небольшой человѣкъ, одѣтый во всемъ бѣломъ, съ пробковымъ шлемомъ на головѣ и двумя револьверами за поясомъ, шелъ на встрѣчу къ намъ, махая своимъ пестрымъ платкомъ. По мѣрѣ его приближенія жесты становились дотого энергичными что можно было думать будто незнакомецъ хотѣлъ выразить ими что-то важное, не похожее на простой привѣтъ. На всѣ эти знаки я отвѣчалъ также издали, приподнимая козырекъ своей фуражки и понукая своего взмыленнаго коня. Едва я успѣлъ поровняться съ шедшимъ на встрѣчу незнакомцемъ, живая, быстрая какъ потокъ, французская рѣчь оглушила меня звономъ трескучихъ фразъ, на которыя невозможно было отвѣчать.

Не прошло и пяти минутъ, мы уже были такъ знакомы какъ будто видались много разъ. Ничто такъ не сближаетъ людей какъ встрѣча вдали отъ общества, на привольи широкой пустыни. Пижо былъ одинъ изъ тѣхъ европейскихъ туристовъ которые изъ любви къ искусству, не задаваясь никакою особою цѣлью, колесятъ міръ во всѣхъ направленіяхъ, проникая часто въ самые потаенные уголки его, рискуя подчасъ самою жизнью. Не давая часто себѣ самому отчета, не вникая даже въ смыслъ самаго влеченія, такой человѣкъ вѣчно находится въ пути, находя въ этомъ какое-то особое счастье, понятное лишь тому кто испыталъ на самомъ себѣ нѣчто подобное. Какое-то роковое: иди! гонитъ его постоянно съ мѣста на мѣсто, съ энергіей превосходящею самыя физическія силы, подобно тому какъ оно гонитъ и паломника. Не ради идеи, а ради своей неугомонной страстишки, ради своего неудержнаго стремленія, такой туристъ переходитъ пустыни, восходитъ на горы, кружится по океанамъ, пропадаетъ въ лѣсахъ, подвергаясь массѣ лишеній, теряя иногда самую жизнь. Не изъ корысти, не изъ желанія отличиться, этотъ паломникъ своей страсти обходитъ міръ, не оставляя въ лѣтописяхъ землевѣдѣнія даже заглавныхъ буквъ своей негромкой фамиліи. Несмотря на это, подобный туристъ отдается своей страсти всецѣло; онъ живетъ путешествіемъ, вся жизнь его — арена безчисленныхъ хожденій, вся цѣль его — бродить, все его счастье не засидѣться на мѣстѣ. Обтекая міръ, нашъ туристъ не становится однако космополитомъ; нѣтъ, для него родина дороже всего, и къ ней одной стремится постоянно его сердце съ далекаго сѣвера и знойнаго юга; только на родинѣ чувствуетъ себя дома вѣчно странствующій туристъ; сюда онъ возвращается куда бы ни зашелъ, и отсюда уходитъ вновь когда вновь заслышитъ въ себѣ новое вѣщее иди!

Пижо путешествовалъ впрочемъ не совсѣмъ безъ цѣли; его quasi-научною цѣлью было собирать портреты хорошенькихъ женщинъ всѣхъ странъ и народовъ и записывать пѣсни сложенныя во имя любви. Коллекторъ прекраснаго не жалѣлъ ни средствъ, ни трудовъ для достиженія намѣченной цѣли; въ его альбомѣ накопилось уже до полуторы тысячи хорошенькихъ головокъ снятыхъ имъ самимъ въ разныхъ уголкахъ земнаго шара. Онъ путешествуетъ уже шестнадцать лѣтъ и побывалъ вездѣ кромѣ полюсовъ инеоткрытыхъ странъ; на тѣлѣ его есть слѣды кафрскаго копья, индійской стрѣлы, дубины Австралійца, туркменскихъ нагаекъ и двухъ пуль, изъ Бирмы и Іемена. Несмотря на это, веселый Французъ не тужитъ и думаетъ еще получить пулю отъ Бедуиновъ Заіорданья, куда онъ направляется на слѣдующій годъ. Просматривая оригинальную коллекцію г. Пижо, я замѣтилъ въ ней даже особаго рода классификацію, которую придумалъ хитроумный коллекторъ. Женскіе портреты въ его альбомѣ располагаются, вопервыхъ, по ширинѣ лица, вовторыхъ, по строенію носа, втретьихъ, по выразительности глазъ. Благодаря такимъ отличительнымъ признакамъ, красавица Шведка помѣстилась рядомъ съ Туркменкой, смуглая Испанка съ женщиной изъ Бирмы, хорошенькая русская головка вмѣстѣ съ узкоглазою Китаенкой и красавица Арабка съ первою звѣздой перувіанскаго полусвѣта.

Два путника сошлись вмѣстѣ на берегахъ Мертваго Моря; мой чернобѣлый навѣсъ сталъ рядомъ съ тонкою палаткой Француза; наши кони, подъ присмотромъ одного изъ проводниковъ г. Пижо, были отведены въ тѣнь чахлыхъ кустиковъ за версту отъ нашей стоянки, а мы оба рѣшились провести день и ночь на берегу Бахръ-эль-Лута чтобы на утро разойтись. Запасливый Французъ былъ въ изобиліи снабженъ провизіей, которую возилъ за собою на двухъ коняхъ, и потому устроилъ Лукулловскій обѣдъ въ честь гостя на берегу Мертваго Моря. Я не буду описывать цѣлаго ряда консервовъ, закусокъ и вина, которые появлялись словно по мановенію волшебнаго жезла, зажареныхъ индѣекъ и голубей, подававшихся на блюдахъ прикрытыхъ бѣлыми салфетками; для меня слишкомъ рѣзокъ и непривыченъ былъ контрастъ между тою обстановкой при которой ѣздилъ Пижо и тѣмъ абсолютнымъ отсутствіемъ комфорта съ какимъ приходилось путешествовать мнѣ. Что-то подсказывало мнѣ что между мною и г. Пижо лежитъ пропасть, которой я по крайней мѣрѣ не перейду. Путешественникъ и цѣлый ворохъ салфетокъ, человѣкъ носящій на тѣлѣ раны полученныя во время своихъ похожденій и эта утонченная для пустыни роскошь, — все это мало вяжется между собою. Даже мой Османъ замѣтилъ огромную разницу между мною и г. Пижо, находя невозможнымъ служить господину который возитъ куръ и вино за собою въ пустыню.

За сытнымъ обѣдомъ ивеселою болтовней мало-по-малу сгладилось первое впечатлѣніе произведенное на меня г. Пижо, и мы, разказывая другъ другу о своихъ похожденіяхъ, подъ покровомъ двойной парусинной палатки, провели самое тяжелое время въ Іорданской долинѣ, когда прямые лучи солнца падаютъ почти отвѣсно на голову и причиняютъ нерѣдко удары даже привычнымъ Бедуинамъ пустыни. Опустившись къ горизонту, солнце уже перестало озарять нестерпимымъ блескомъ металлическую поверхность моря; яркія золотыя краски сбѣжали съ его стально-сѣрой синевы, огромныя массы воды колыхались медленно и лѣниво, словно вздуваемыя напоромъ подземныхъ силъ и огня. Черныя тѣни береговыхъ утесовъ легли по окраинамъ воды, какія-то бѣлыя птицы съ шумнымъ крикомъ понеслись черезъ море, перелетая съ горъ Іудеи на вершины Моавитскихъ скалъ; въ воздухѣ, насыщенномъ парами какъ будто стало свободнѣе, облачко, грѣха забѣлѣло гдѣ-то вдали, оживились полусонные Арабы; день очевидно началъ клониться къ вечеру. Вокругъ все было такъ тихо какъ бываетъ только въ пустынѣ…

Отягченный обѣдомъ, мой словоохотливый хозяинъ заснулъ забывъ даже о чашкѣ душистаго мокка, которую вскипятилъ на спиртовой лампочкѣ черномазый Селикъ, его оруженосецъ и спутникъ. Тихо вышелъ я изъ палатки и пошелъ къ берегу Мертваго Моря. Мой Османъ собирался вести поить коней на Іорданъ, который былъ верстахъ въ пяти или шести отъ нашей стоянки. Ступивъ нѣсколько саженъ, я былъ уже на самой окраинѣ воды набѣгавшей на золотистый песокъ побережья. Чистая, прозрачная какъ кристаллъ вода моря ласкавшагося у ногъ была такъ обворожительна, такъ манила въ свои свѣтлыя струи и такъ дышала свѣжестью, которой не было въ атмосферѣ еще не успѣвшей похолодѣть, что нельзя было воздержаться отъ того чтобы не броситься въ нѣдра Мертваго Моря. Не прошло и двухъ минутъ какъ я уже раздѣлся и съ какимъ-то особымъ волненіемъ, охватившимъ меня при одной мысли искупаться въ морѣ, бросился въ соленыя струи коихъ прохлада сразу освѣжила меня и потянула еще дальше впередъ. И чѣмъ дальше входилъ я въ прозрачныя манящія воды, тѣмъ сильнѣе являлось желаніе подвигаться впередъ. Послѣ перваго благотворнаго ощущенія прохлады взяли верхъ ощущенія иного рода; все тѣло какъ-то внезапно почувствовало что оно стало легче и свободнѣе, что вода держитъ его какъ. щепку брошенную на ея поверхность. Несмотря на эту легкость и на ту силу съ какою вода выталкивала тѣло погруженное въ нее, плаваніе было далеко не легко; руки и ноги должны были преодолѣвать сильныя препятствія чтобы продвинуть тѣло впередъ, хотя оно и плавало какъ пробка. Какое-то непривычное сопротивленіе чувствовалось въ водѣ, увеличенное давленіе коей и вызывало ощущеніе выталкиванія. Движенія рукъ какъ будто ощущали самую густоту воды, казавшейся разжиженнымъ сиропомъ, а ударъ, даже легкій по ея поверхности сопровождался болью, какъ и ударъ по деревянной доскѣ. Болѣе получаса пробылъ я въ водѣ Мертваго Моря. Предъ выходомъ изъ воды, я вздумалъ повторить опытъ Веспасіана и легъ, скрестивъ руки, на поверхности моря; это мнѣ удалось легко, но вода быстро перевернула меня, едва не захлестнувъ мои уши и ротъ. Отойдя подальше въ море, гдѣ ноги не доставали дна, и переставъ плавать, я попробовалъ стать въ водѣ, то-есть проплыть стоя, не употребляя извѣстныхъ пловцамъ манипуляцій. Нѣсколько секундъ я простоялъ въ такомъ положеніи, едва сохраняя равновѣсіе, но потомъ, внезапно покачнувшись подъ напоромъ воды, потерялъ равновѣсіе и перевернулся головой внизъ. Цѣной сильныхъ мышечныхъ напряженій я освободился изъ этого печальнаго положенія, но не успѣлъ еще прійти въ себя послѣ этого внезапнаго толчка какъ страшное жженіе въ глазахъ, во рту, носу и горлѣ заставило меня стремглавъ броситься къ берегу. Второпяхъ я успѣлъ захлебнуться еще разъ и снова напустить соленой жгучей воды во всѣ отверстія, выстланныя слизистою оболочкой. Жженіе, обусловленное огромнымъ процентомъ солей растворенныхъ въ водѣ, было до того сильно что я чуть не кричалъ отъ боли. Представьте себѣ что въ глаза ваши попалъ растворъ крѣпкаго мыла, что въ ротъ и носъ вамъ насыпанъ мелкій порошокъ горькой соли, что въ горлѣ першитъ пыль табачной трухи, и что на всѣ слизистыя оболочки тѣла капнуто растворомъ горчицы, и вы будете имѣть понятіе о томъ ощущеніи ка. кое испытывалъ я окунувшись въ водѣ Мертваго Моря. Закрывъ глаза отъ нестерпимой боли, чихая, кашляя и выплевывая чуть не съ кровью частицы соленой воды, неистово размахивая руками и ногами, я какъ сумашедшій выскочилъ изъ воды и помчался къ палаткѣ, прося Арабовъ помочь мнѣ и дать хотя глотокъ прѣсной воды чтобы промыть глаза. На мой отчаянный призывъ выскочилъ и полусонный Пижо. Увидя меня совершенно голаго, махавшаго руками, мотавшаго головой, чихавшаго, кашлявшаго, онъ обомлѣлъ отъ изумленія. Съпомощью добраго Француза, изведшаго на меня весь запасъ своей воды, мои глаза прозрѣли, хотя были красны какъ у кролика-альбиноса. Для рта, носа, ушей и горла не достало воды, хотя острая жгучая боль была смягчена настолько что я могъ присоединиться къ неудержимому хохоту Пижо.

Понуждаемый жженіемъ всѣхъ слизистыхъ оболочекъ и еще остававшимся колотьемъ въ глазахъ, я неодѣтый вскочилъ на одну изъ лошадей, которыхъ Османъ велъ къ Іордану на водопой, и помчался бѣшенымъ галопомъ въ направленіи къ зеленой полосѣ лѣса, таящаго быстротечный Іорданъ.

Все тѣло мое, несмотря на то что было обвѣяно струей разсѣкаемаго воздуха, тѣмъ не менѣе не было сухо вполнѣ. Какая-то липкая, жирная на ощупь, безцвѣтная на видъ и кое-гдѣ осѣвшая въ видѣ бѣлой соли смазка покрывала его, скопившись особенно густо во всѣхъ складкахъ и впадинахъ тѣла; въ особенности много ея было между пальцами рукъ, гдѣ отложились кристаллики соли. Волосы головы, бороды и усовъ были покрыты тою же липкою смазкой и до того склеены что отдѣльныхъ прядей разлѣпить было нельзя. Все тѣло какъ будто слегка чесалось, хотя это ощущеніе могло произойти и отъ осѣдавшихъ въ порахъ частицъ минеральныхъ солей. Нѣсколько разъ я пробовалъ лизнуть языкомъ свои. руки, но ощущеніе было до того жгуче что дальнѣйшихъ опытовъ я не хотѣлъ повторять. Все тѣло такимъ образомъ было какъ бы просолено.

Наконецъ я достигъ чащи, а съ ней и водъ священнаго Іордана. Нечего и говорить съ какою радостью я соскочилъ съ коня и бросился въ его струи, тѣмъ болѣе что боли въ глазахъ начинали меня безпокоить какъ возможный предвѣстникъ болѣе глубокаго раздраженія внутреннихъ частей органа зрѣнія. Я упивался, захлебывался іорданскою водой, мылъ въ ней все тѣло, прополаскивалъ ротъ, брызгалъ себѣ въ глаза. Плесканье мое въ прохладныхъ струяхъ Іордана было заразительно до того что не выдержалъ даже Османъ, доселѣ протестовавшій противъ купанья. Раздѣвшись онъ вошелъ въ воду, обмылъ себѣ лицо, а потомъ, стоя по колѣно въ Іорданѣ, началъ поить и обрызгивать нашихъ взмыленныхъ лошадей.

Безъ особенныхъ приключеній я вернулся къ г. Пижо, который привѣтствовалъ меня новымъ взрывомъ хохота и поднесъ мнѣ стаканъ добраго іерусалимскаго вина, оказавшагося не безполезнымъ послѣ всей этой передряги и болѣе чѣмъ двухчасоваго пребыванія въ костюмѣ первобытнаго дикаря.

Было уже довольно поздно когда наконецъ мы успокоились отъ трагикомическаго приключенія, нарушившаго мирную стоянку нашего соединеннаго каравана. Экскурсія къ Іордану имѣла то благое послѣдствіе что привезенъ былъ новый запасъ свѣжей воды, обновленный во всѣхъ посудинахъ. Я заварилъ походный чайникъ и угостилъ русскимъ чаемъ своего собесѣдника и его проводниковъ. Національный напитокъ нашъ до того понравился г. Пижо что мы вскипятили другой чайникъ на кострѣ разложенномъ изъ сучьевъ тарфы, привезенныхъ съ береговъ Іордана.

Темная безлунная ночь не оживляетъ воображенія какъ озаренная трепетнымъ сіяніемъ мѣсяца; та манитъ къ покою и тишинѣ, эта возбуждаетъ воображеніе, будитъ грезы и волнуетъ умъ. «Въ темныя ночи ходитъ грѣхъ надъ землей; убійство, насиліе и грабежъ, все укрываетъ безлунная ночь. Ночи ясныя — тѣ же дни; онѣ созданы для пѣсенъ и любви, онѣ приходятъ для поэтовъ и для влюбленныхъ сердецъ», такъ говоритъ одинъ изъ рапсодовъ Востока, посвящая ночи свои вдохновенныя пѣсни.

Г. Пижо вдругъ приподнялся имолча удалился въ свою палатку; я думалъ что онъ пошелъ спать, но каково было мое удивленіе когда черезъ три минуты онъ вернулся и легъ снова на коверъ, принеся съ собою небольшой, но изящный кларнетъ.

— Я попробую вторить стонамъ земли, говору моря и крикамъ шакаловъ, заговорилъ онъ, приспособляя свой инструментъ. Я попробую оживить звуками Мертвое Море, которое, вѣроятно, еще не слыхало иныхъ пѣсенъ кромѣ говора своихъ волнъ, свиста бури и завыванія гіенъ. Я попробую послать по вѣтру свою пѣсню и посмотрю, не вернется ли она съ неба, какъ говоритъ образно поэтъ.

— Есть арабское преданіе что море любитъ пѣсни и играетъ когда слышитъ звуки мелодіи, отвѣчалъ я. Попробуйте разбудить море, оживить пустыню и заставить говорить скалы. Бедуины Краснаго Моря говорили мнѣ что ихъ флейты волнуютъ воду и заставляютъ звучать скалы, ичто пѣсней красавицы Зюлемы заслушивались и камни, и море, и вѣтеръ, и небо….

Запѣлъ кларнетъ, чудные звуки понеслись въ безмолвіи ночи, полетѣли по долинѣ эл-Гора, покатились по гладкой поверхности моря и поднялись, казалось, къ самому небу вмѣстѣ съ легкимъ бризомъ навѣвавшимъ съ озера Лота. Наши Арабы приподнялись со своего ложа и, поглядѣвъ сонными глазами, опустились снова, закутавшись въ свои шерстяные бурнусы.

— Ла джаибъ Валлахи (это удивительно, клянусь Богомъ)! пробурчалъ себѣ подъ носъ старый Османъ, котораго выходка Француза удивила еще болѣе чѣмъ проводниковъ Пижо, привыкшихъ къ штукамъ своего господина. Поистинѣ глупъ этотъ Франкъ! продолжалъ ворчать мой кавасъ, который не могъ переварить музыки нарушавшей его сладкій покой.

Я оставался недвижимъ, боясь самымъ движеніемъ своимъ нарушить прелесть очарованія, изъ котораго не хотѣлъ выходить. Я уже забывалъ что предо мной пустыня, что у ногъ моихъ плещется Мертвое Море, что дикіе Бедуины быть-можетъ крадутся къ нашему становищу. А чудные звуки все лились и лились, словно изъ невидимой вышины; они летѣли съ дыханіемъ воздуха, бѣжали по землѣ, лепетали во всплескахъ моря и уносились съ вѣтромъ.

Чарующіе звуки вдругъ оборвались, страшное безмолвіе вдругъ воцарилось тамъ гдѣ, казалось, пѣло все вокругъ и вмѣсто дивной мелодіи какъ-то сильнѣе вдругъ послышались и говоръ моря, и шелестъ вѣтра потянувшаго отъ моря.

— Я вызвалъ, кажется, вѣтеръ, проговорилъ послѣ нѣкотораго молчанія Пижо; мой кларнетъ разбудилъ видно Эола, мирно дремавшаго въ дикихъ ущельяхъ Бахръ-эль-Лута; посмотрите какъ тянетъ вѣтеръ, какъ начинаетъ рябиться море, какъ разрастается тучка надъ нами… Арабы, видно, правы говоря что музыка можетъ вызывать какъ и усмирять бури и вѣтры.

Вѣтерокъ въ самомъ дѣлѣ усиливался постепенно; легкій, едва замѣтный съ вечера, онъ становился довольно свѣжимъ и усиливался какъ-то порывами. Мертвое Море начинало уже волноваться вовсей своей массѣ. Свѣжій вѣтеръ разбудилъ море, оживилъ воздухъ, но не тронулъ земли. Она спала попрежнему, не вѣдая пробужденія охватившаго море. Все сильнѣе и сильнѣе расходился вѣтеръ по Іорданской долинѣ и пробуждая къ жизни мертвыя воды Бахръ-эль-Лута. Вотъ ударили съ шумомъ полукаменныя волны о берегъ, загудѣла, застонала земля, отражая нападеніе моря, но не пробудилась дальше береговъ. Глухо разносились удары волнъ по солончаковой почвѣ, еще глуше раздавались они въ воздухѣ пропитанномъ соляными испареніями моря. Цѣлая туча брызгъ и соленаго тумана понеслась внизъ по долинѣ эль-Гора, окатила насъ и улетѣла съ порывомъ южнаго вѣтра.

А вѣтеръ все крѣпчалъ; не довольствуясь тѣмъ что разбудилъ море, онъ заставилъ говорить и окрестныя скалы. Принесясь изъ пустыни съ береговъ Чермнаго Моря, пролетѣвъ надъ горами Петры и Синая, набравшись силы въ узкомъ заливѣ Акабы, этотъ вѣтеръ со страшною силой, какъ бы порывами, все сильнѣе и глубже прорѣзалъ застоявшуюся массу атмосферы переполненной испареніями моря. Отразившись отъ скалъ Бахръ-эль-Лута, пролетѣвъ чрезъ тѣсныя ущелья Іудейскихъ горъ, вѣтеръ несъ уже тысячи звуковъ, стоны скалъ и говоръ пробудившихся горъ съ ревомъ бури и эхомъ грома раскатившагося въ горахъ.

Словно бѣшеный звѣрь заключенный въ оковы, изъ которыхъ онъ не могъ вырваться, билось, ревѣло, волновалось и стонало море. Какимъ-то огромнымъ мрачнымъ чудовищемъ не имѣющимъ формы, лишеннымъ органовъ, но говорящимъ тысячью языковъ, казалось оно, когда подъ напоромъ полуденнаго вѣтра, словно въ безсильномъ отчаяніи, бросалось на берегъ охватывая, сжимая, облизывая его.

Надо видѣть и испытать всю страшную силу волнъ Мертваго Моря чтобы судить о томъ дѣйствіи какое онѣ могутъ производить даже на дикій камень, не говоря уже о нептуническихъ образованіяхъ. Если давленіе воды океановъ, содержащей не болѣе 4 % минеральныхъ солей, можетъ достигать страшной силы до 173пудовъ на одинъ квадратный футъ, а на тѣло человѣка, имѣющее въ среднемъ до 15.378 кв. сант., силы превышающей 2,800 пуд., то при содержаніи почти 25 %соли въ водѣ Мертваго Моря давленіе ея даже при незначительномъ волненіи можетъ развивать такую силу при которой не устоять даже крѣпкому камню. Немудрено поэтому что берега Бахръ-эль-Лута страшно изъѣдены и подточены волнами и что часть ихъ уже обрушилась въ море, заполнивъ обломками его побережья. Понятно также что ни одинъ, даже желѣзный корабль, не выдержалъ бы долго ударовъ полукаменныхъ волнъ и что при этихъ условіяхъ невозможно судоходство по водамъ Мертваго Моря. Еще при началѣ бури, когда на поверхности его ходили еще неволны, а небольшая рябь, уже начавшая набѣгать и плескаться о берега, я попробовалъ испытать на себѣ силу соленой воды выведенной изъ состоянія равновѣсія. Полураздѣвшись я вошелъ въ море, отошелъ отъ берега сажени полторы или двѣ, не чувствуя ничего кромѣ особенной свѣжести воды, какъ вдругъ сильный толчокъ въ мои ноги еле не опрокинулъ меня; я думалъ вначалѣ что я споткнулся или какой-нибудь камень заставилъ меня покачнуться, какъ второй толчокъ (произведенный очевидно ничтожною по высотѣ, но значительною по длинѣ волной) показалъ виновннка нарушенія моего равновѣсія. Силу удара набѣжавшей воды можно сравнить въ самомъ дѣлѣ съ толчкомъ произведеннымъ невидимою рукой. Въ продолженіе своей скитальческой жизни я купался во многихъ моряхъ, озерахъ и быстрыхъ рѣкахъ; я хорошо знакомъ съ тѣмъ ощущеніемъ какое порождаетъ прибой океанской волны. Мнѣ нравится это широкое, сильное и вмѣстѣ съ тѣмъ ровное гладкое давленіе; съ нимъ еще можно бороться, можно осиливать его, прорѣзать. Не осиливъ прибоя, съ нимъ можно опрокинуться, упасть и понестись на волнѣ подхватившей пловца. Можно ринуться со скалы въ самый разгаръ бури, въ самый водоворотъ бушующихъ волнъ, можно сразиться съ ними, и на ихъ же гребняхъ вынырнуть на поверхность, съ ихъ же помощью выбраться на берегъ неразбитымъ отъ удара волны. Дикари Полинезіи продѣлываютъ ежедневно этотъ опытъ на глазахъ Европейца, Арабы на берегахъ Іемена любятъ тоже бросаться во время бури въ самыя кипящія волны, наслаждаясь этою борьбой со стихіей. Съ водой Мертваго Моря этого продѣлать нельзя. Ринуться въ нее даже съ небольшой высоты — значитъ разбиться о ея неупругую поверхность; попытаться бороться съ ея волнами даже въ самомъ началѣ бури — такъ же невозможно какъ и прати противъ рожна. Небольшой по величинѣ, часто еще не несущій пѣны на гребнѣ, валъ Мертваго Моря собьетъ съ ногъ самаго сильнаго человѣка; ударъ его не будетъ такъ ровенъ и гладокъ какъ ударъ океанской волны: нѣтъ, онъ коротокъ, силенъ, ударяетъ какъ бы въ одну точку, заставляя быстро терять равновѣсіе. Онъ похожъ дѣйствительно на ударъ который можно сравнить съ быстрымъ, короткимъ толчкомъ, не дающимъ возможности сопротивляться. Когда я, немного разгоряченный сопротивленіемъ моря, задумалъ произвести новое купанье, зажмуривъ глаза и заткнувъ уши и носъ, все это я испыталъ на самомъ себѣ. Не отошелъ еще я пяти-шести саженъ отъ берега, какъ небольшія, короткія волны сбили меня съ ногъ, опрокинули, раздавили; я попытался встать и бороться снова, онѣ опрокинули меня вновь; съ закрытыми глазами я ринулся грудью на встрѣчу волны, надѣясь прорѣзать ее руками сложенными для нырянія… но, одно мгновеніе… и я былъ уже безсиленъ, уничтоженъ, побѣжденъ…. Меня хлестнуло что-то похожее на куль упругой муки, опрокинуло сразу и понесло назадъ съ такою силой что будь на берегу камень, я былъ бы разбитъ до смерти. Чрезъ нѣсколько мгновеній послѣ того какъ я вступилъ въ борьбу съ волной, я уже былъ выброшенъ на берегъ, выброшенъ буквально какъ щепка или сучокъ. Я очутился на солончаковой окраинѣ, лежа на спинѣ, съ разбитою грудью, какъ бы съ изломанными конечностями, не имѣя возможности шевельнуться, хотя набѣгавшіе авангарды волнъ продолжали еще хлестать о мои наболѣвшіе бока.

Когда я очнулся, Пижо стоялъ надо мною, приподнимая меня за руки вмѣстѣ съ Османомъ, который былъ сильно перепуганъ происшествіемъ случившимся съ его неблагоразумнымъ господиномъ. Увидя своихъ, я приподнялся и пошелъ къ палаткѣ, еле двигаясь, словно разбитый параличемъ или едва оправившійся послѣ тяжкой болѣзни. Глотка два-три крѣпкаго вина и теплое одѣяло въ которое завернулъ меня Пижо скоро вернули мои силы, но я чувствовалъ такую сильную боль въ груди иоконечностяхъ что первые полчаса не хотѣлось шевельнуться. Еще два-три дня послѣ этого купанья я чувствовалъ тупую, по временамъ ноющую боль въ груди, замѣтную особенно при глубокомъ вздохѣ. Верхнія конечности ныли первое время словно отъ непосильной работы, тогда какъ нижнія оправились скоро. Таковы были послѣдствія моего втораго купанья и попытки бороться съ волнами Мертваго Моря.