В дороге

Почему бы не остаться дома?

Одни покидают свой дом, отправляясь по делам, другие — желая поправить здоровье. Однако отнюдь не деловые и не больные люди заполняют роскошные отели и набивают деньгами карманы их владельцев. Это делают те, кто путешествует, как говорится, «ради удовольствия». То, что Эпикур, никогда никуда не выезжавший — разве что когда его выслали, — искал в своем саду, наши туристы ищут за границей. Но разве они находят там свое счастье? Люди, которые часто отправляются в путь, волей-неволей задают себе этот вопрос и вынуждены отвечать на него отрицательно. Ведь туристы в большинстве своем с виду очень мрачное племя. Даже на похоронах я видел куда более светлые лица, чем на площади Святого Марка. Многие по-настоящему счастливы, лишь когда встречают своих сограждан и ненадолго представляют себе, будто они дома. Вот и возникает вопрос: что погнало их за границу?

В сущности, совсем немногие путешественники на самом деле любят путешествовать. Если они решаются на неудобства и расходы, связанные с путешествием, то не столько из любопытства, ради забавы или из желания увидеть нечто прекрасное и необычное, сколько из своего рода снобизма. Люди путешествуют по той же причине, по какой коллекционируют произведения искусства: потому что так поступают лучшие. С точки зрения общественного сознания, человеку необходимо посетить определенные точки земного шара: съездив туда, он ощущает свое преимущество перед теми, кто там не бывал. Более того, путешественнику, когда он возвращается домой, легче найти тему для беседы, ведь их не так уж много, и не стоит упускать возможность добавить к своему багажу еще одну-две.

Со временем для оправдания этого снобизма было придумано несколько мифологических серий. Места, куда, как считается, необходимо съездить, для тех, кто в них не бывал, со временем обретают романтический ореол, подобно сказочным Вавилонам и Багдадам. Путешественники же лично заинтересованы в поддержании и распространении существующих мифов. Ведь если Париж и Монте-Карло действительно так хороши, как думают в Брэдфорде или Милуоки, в Томске или Бергене, то и заслуги посетивших их путешественников многократно увеличиваются, отчего путешественники возвышаются над теми, кто не покидал родные места. По указанной причине (а еще потому, что это выгодно для владельцев отелей и пароходных компаний) небылицы эти всячески поддерживаются.

Немного найдется столь же трогательных зрелищ, как начинающие путешественники, взращенные на мифах и отчаянно старающиеся сопоставить их с реальностью. Влекомые этими мифами и, подсознательно, своим снобизмом, они уехали из дома; они не в силах признаться в том, что разочарованы, ибо это значило бы признаться в собственной глупости (нечего было верить в сказки) и умалить значение своего паломничества. Из сотен тысяч англосаксов, которые посещают ночные клубы и дансинги в Париже, несомненно, найдется немало тех, кто искренне любит подобное времяпрепровождение. Но есть и немало таких, которым это не нравится. Втайне, невидимо для других, они скучают и даже возмущаются. Однако их вырастили на вере в мифический «веселый Париж», где все волнует до самозабвения и где единственно возможно познать то, что называется Жизнью. Поэтому, приехав в Париж, они добросовестно веселятся. Вечер за вечером дансинги и бордели наполняются молодыми серьезными почитателями Эмерсона и Мэтью Арнольда, искренне жаждущими познать мир, не прилагая особенных усилий и прибегнув к помощи туманящих голову путеводителей Хайдсьека и Рёдерера.

Еще более отважными и целеустремленными кажутся путешественницы; ведь у них, как правило (если только они не слишком «современны»), нет в помощниках Рёдерера, чтобы оценить парижское веселье. В моей жизни не было зрелища печальнее, чем зал в boite[1] на Монмартре как-то осенью, в пять часов утра. За угловым столиком в полном одиночестве сидели три юные американки, решившие увидеть мир собственными глазами. Перед ними стояли обязательные бутылки шампанского, однако они явно предпочитали — возможно, из принципа — пить лимонад. Монотонно играл джаз-банд; усталый барабанщик почти лежал на своих барабанах, а саксофонист зевал в саксофон. Посетители, пошатываясь, расходились парами, группами. А девицы продолжали сидеть мрачные, упрямые, несмотря на усталость, несмотря на явную скуку, написанную на их хорошеньких простодушных личиках. Они все еще сидели, когда я уходил на рассвете. Интересно, что они расскажут дома! И как же им станут завидовать подруги, не бывавшие в Париже. «Париж просто чудо…»

Парижанам же миф об их городе приносит несколько сотен миллиардов чистой прибыли. Поэтому они не возражают: бизнес есть бизнес. Но если бы у меня был на Монмартре танцевальный салон, я бы непременно приказал официантам поубедительнее изображать веселье. «Господа, — сказал бы я им, — вы должны сделать вид, будто верите в сказку, которая нас кормит. Улыбайтесь, радуйтесь жизни. Хватит выказывать раздражение, не унижайте клиентов, оставьте свою циничную жадность. Настанет день, и нашим посетителям хватит ума обратить на это внимание. Что мы тогда будем делать?»

Однако не только Париж и Монте-Карло притягивают к себе паломников. Еще есть Рим и Флоренция. Там хватает картинных галерей, церквей и руин, так же как магазинов и казино. А ведь снобизм декларирует любовь к Искусству — или, чтобы быть точнее, он требует непременного посещения тех мест, где процветало Искусство. Впрочем, он так же деспотичен, требуя посетить те места, где можно наблюдать Жизнь.

Все мы более или менее интересуемся Жизнью — даже в том ее не очень привлекательном виде, какой можно найти на Монмартре. Ну а вкус к Искусству — во всяком случае, к тому искусству, что представлено в галереях и соборах, — никоим образом не универсален. Поэтому участь несчастных туристов, которые из снобизма едут в Рим или Флоренцию, еще ужаснее участи тех, кто по похожим причинам отправляется в Париж и Монте-Карло. Туристы «посещают» соборы, надевая маску обязательного интереса к Искусству, но какая же апатия, какая усталость в их глазах! И оттого эта усталость еще сильней, оттого она еще мучительнее, что причина ее — в необходимости симулировать живую заинтересованность, даже выражать фальшивый восторг при виде объектов, описанных в бедекере[2]. Но все же в конце концов наступают моменты, когда не остается сил терпеть. Филистерство больше не платит дань общеизвестным шедеврам. Озлобленный и взбунтовавшийся турист богом клянется, что не заглянет ни в один собор, и проводит время в комнате отдыха отеля за чтением континентальной «Дэйли мэйл».

Помнится, один такой мятеж мне пришлось наблюдать в Венеции. Представители компании моторных катеров объявили дневную экскурсию на остров Торчелло. Мы заранее заказали билеты и в компании еще семи-восьми туристов в назначенное время отправились в путь. Романтический в своем уединении, остров раскинулся посреди лагуны. Мы причалили к разрушающейся пристани. Примерно в четверти мили, за полем, стояла церковь. В ней можно было увидеть едва ли не самую красивую в Италии мозаику. Мы вышли на берег — все, кроме одной разумной американской четы, которая, узнав, что предстоит осмотр еще одной церкви, решила спокойно посидеть в катере до нашего возвращения. Мне очень понравились их твердость и честность. Правда, с другой стороны, мне было жаль, что они проделали такой путь и потратили деньги всего лишь ради удовольствия посидеть в катере, привязанном к гниющей пристани. А ведь к тому времени они успели побывать только в Венеции. Их путешествие по Италии едва началось. Прежде чем, достигнув благословенного Неаполя, они получили бы возможность отправиться домой через Атлантику, их еще ждали Падуя, Феррара, Равенна, Болонья, Флоренция, Сиена, Перуджа, Ассизи и Рим с их бесчисленными храмами и картинами. Несчастные рабы, думал я, да еще у такого сурового хозяина!

Подобных людей мы называем путешественниками, потому что им не сидится дома. Но они не настоящие путешественники, в душе они не путешественники. Ведь они путешествуют не ради самого путешествия, а потому что так принято. Они отправляются в путь, воспитанные на мифах и фантастических надеждах, чтобы вернуться — неважно, признаются они в этом или нет — разочарованными. Так как их интерес к реальному и близкому недостаточен, они устремляются за мифами, но сталкиваются с действительностью, которая их разочаровывает, какой бы она ни была любопытной, прекрасной и разнообразной. Только оказываясь, если повезет, в обществе таких же туристов-единомышленников, они обретают оазис в чужой пустыне, испытывают чувство выполненного долга и более или менее весело проводят время, несмотря на то что путешествие их угнетает.

Настоящий же путешественник, напротив, до того интересуется реальными вещами, что ему не нужны мифы. Он отличается ненасытным любопытством, ему нравится все необычное просто своей необычностью, он получает удовольствие от любых проявлений прекрасного. Конечно, было бы нелепостью сказать, что он никогда не скучает. Невозможно путешествовать, вовсе не испытывая скуки. У туриста, как правило, большая часть дня ничем не занята. Начнем с того, что много времени занимают переезды с места на место. Поэтому, когда надоедает глазеть в окно, путешественник ощущает физическую усталость, к тому же ему нечем заняться. Дома, среди повседневных дел, скуки не испытываешь. Скука завладевает человеком главным образом на отдыхе. (Это ли не хроническое заболевание бездельников?) Именно по этой причине настоящий путешественник находит ее скорее приятной, нежели мучительной. В ней символ его свободы — его ничем не ограниченной воли. Поэтому когда его охватывает скука, он принимает ее не просто философски, а почти с удовольствием.

Настоящий путешественник обычно считает свое пристрастие к путешествиям пороком. От этого порока, как от всех других, трудно избавиться, какими бы временем, деньгами, силами и житейским комфортом ни пришлось ради него пожертвовать. Он выдвигает свои требования, и настоящий путешественник добровольно, даже поспешно отдает все. Кстати заметим, что многие пороки требуют значительного самопожертвования. Нет большей ошибки, чем предполагать, будто порочная жизнь — сплошная цепь наслаждений. Она почти столь же скучна и тягостна — если, конечно, соблюдать все правила, — как жизнь христианина в «Пути паломника»[3]. Главное же различие между христианином и грешником заключается в том, что христианин извлекает из своих трудностей нечто вроде духовного благополучия, не говоря уж о том, какими благами он будет обласкан в печально неведомом Иерусалиме по другую сторону реки, тогда как человек, придающийся пороку, ничего не получает в результате своих безрассудств, кроме разве что подагры и паралича.

Однако порок путешественника этими двумя болезнями точно не грозит, впрочем, и никакими болезнями вообще, если не стремиться в тропики. Телесных недомоганий не будет вовсе, потому что страсть к путешествиям — порок не плоти (которую он умерщвляет), а разума. Путешествие-ради-путешествия сравнимо с бессистемным чтением, а то и другое суть потворство слабостям.

У читателя и путешественника, подобно всем другим порочным людям, всегда наготове оправдания, при помощи которых защищают себя. Они говорят, что чтение и путешествия расширяют кругозор, стимулируют воображение — следовательно, с их помощью молено получать образование. И так далее. Обманчивые аргументы и, кстати, совсем не убедительные. Даже если для некоторых людей бессистемное чтение и бесцельные вояжи весьма полезны, истинные любители чтения и путешествий потворствуют своим желаниям не по этой причине. Мы читаем и путешествуем не для того, чтобы обогащать свою память, а чтобы провести время с удовольствием. Мы любим читать и путешествовать, потому что это самый приятный из многих заменителей размышлений. Утонченный, изысканный заменитель. Вот почему это развлечение не для всех. Конгениальный читатель или путешественник слишком привередлив, чтобы находить забвение в пари, маджонге, выпивке, гольфе или фокстроте.

Совсем немногие, буквально единицы, путешествуют, а также читают, ставя перед собой некую цель и придерживаясь определенной системы. Это уважаемые, высоконравственные люди. К ним принадлежат те, кто чего-то достиг в жизни. Правда, не всегда. Увы, у человека может быть благородная цель и моральные качества, которые никому в голову не придет оспорить, а вот таланта нет. Кое-кто из наиболее слабых и потакающих своим слабостям людей научился, как извлечь выгоду из порока. Доктор Джонсон грешил бессистемным чтением: он читал все книги, какие только попадались ему под руку, и ни одну не дочитал до конца. Однако добился он многого. Есть и бездумные путешественники типа Бекфорда, которые бродят по миру, удовлетворяя пустое любопытство, и тоже многого добиваются. Добродетель сама по себе награда; а вот не кислит ли виноград, собранный талантливым человеком?

Что касается меня самого, то моя страсть к путешествиям — самый настоящий порок. Искушение поддаться ему для меня неодолимо так же, как страсть к чтению — беспорядочному, бессистемному, случайному. Правда, время от времени я даю себе невыполнимое обещание измениться. Тогда я просматриваю имеющиеся программы полезного серьезного чтения; я стараюсь придать своим шатаниям по миру некую систематичность, скажем, делаю вид, будто изучаю историю искусства и цивилизации. Толку от этого мало. Проходит немного времени, и все возвращается на круги своя. Прискорбная слабость! Остается утешать себя надеждой, что мои пороки могут сослужить мне полезную службу.

Странники

Светловолосые, с непокрытыми головами и почти дочерна загорелыми лицами, они шагают по пыльным дорогам. На них шорты; их тирольские колени коричневого цвета. В тяжелых, подбитых гвоздями башмаках добросовестные Kunstforschers[4], оглушительно цокая, ступают по каменным полам церквей. На спинах у них рюкзаки, в руках — иногда палки, иногда прочные зонты; я видел, как они с ледорубами поднимались по Вьяле деи Колли во Флоренции. Это перелетные птицы, их родина — Германия, о чем совершенно ясно говорит их столь романтическое, без малейшего намека на иронию, шиллеровское прозвище. Многие одолевают весь путь пешком, например через Альпы, от Берлина до Таранто и обратно, практически без денег, питаясь единственно хлебом и водой, ночуя в сараях или на обочине дороги. Храбрые и выносливые юноши! Я самым искренним образом восхищаюсь ими. Даже завидую им, потому что у меня нет ни их энергии, ни выносливости. Но я и не пытаюсь им подражать. Если верить псалмопевцу,

Для меня, признаюсь вам, и поезд-то уже стал слишком неудобным, чтобы им часто пользоваться. Я бы изменил последние две строчки: «О Боже, сделай нас богатыми, чтобы мы следовали за ними в автомобиле». Мольба моя была услышана — по крайней мере, частично: еще вопрос, можно ли назвать автомобилем «ситроен» с мотором в десять лошадиных сил. Владельцы «напьеров», «воксхоллов», «делажей» или «вуазенов» наверняка ответят отрицательно. Не буду спорить. Единственное, что мне нужно от «ситроена» мощностью в десять лошадиных сил — чтобы он работал. Скромно, не красуясь, не торопясь, но постоянно и надежно. Именно в этом автомобиле мы приделали бог знает сколько тысяч миль по дорогам Италии, Франции, Бельгии и Нидерландов, что очень много, особенно если иметь представление об этих дорогах.

Тут, будь я поумнее, я бы прервал свою речь о «ситроенах» и вернулся к более возвышенным предметам. Однако владельцы автомобилей обычно не могут преодолеть искушение говорить о них. До покупки «ситроена» не было ничего, что интересовало бы меня меньше автомобилей, зато теперь они интересуют меня больше всего. Я могу часами обсуждать моторы с другими автомобилистами. И могу безжалостно мучить, неавтомобилиста бесконечным монологом на свою излюбленную тему. Очень много драгоценного времени я теряю, читая газеты для автомобилистов, в волнении изучаю новости с ралли, весьма серьезно отношусь к техническим публикациям, хотя ничего в них не понимаю. Это — безумие, но приятное безумие. Насколько я заметил, наличие автомобиля не облагораживает его владельца. Благодаря моим собственным наблюдениям и разговорам с другими автовладельцами я уяснил, что это отрицательно сказывается на характере. Начать с того, что все автомобилисты — лгуны. Они просто не в состоянии сказать правду о машине. Они врут насчет скорости, потребления бензина, способности машины одолевать подъем. В запальчивости я тоже — и не единожды — преувеличивал достоинства своего автомобиля; но даже в спокойном состоянии, заранее обдумав свои слова, я холодно и продуманно врал. Мою совесть это не слишком отягощает. Не будучи казуистом, я все же считаю, что ложь, в которую никто не верит, простительна. Автомобилист, подобно рыбаку, никогда не рассчитывает на то, что его похвальбу примут всерьез. Что до меня, то я уже давно не верю ни единому слову моих приятелей-автомобилистов. Жалкие остатки доверия исчезли без следа, когда один бельгийский автомобилист сказал мне, будто двух часов вполне достаточно, чтобы добраться из Брюсселя в Остенде; он заявил, что сам постоянно ездит туда и обратно, и ни разу это не заняло больше двух часов. Я поверил ему и не заглянул в карту. А если бы заглянул, то обнаружил бы, что от Брюсселя до Остенде больше семидесяти миль, вся дорога выложена булыжником и выложена неровно, к тому же на пути встречаются три города и около двадцати деревень. Вот и получилось, что мы выехали довольно поздно и в Остенде попали далеко за полночь. Так что теперь, когда водитель сообщает мне, сколько времени нужно, чтобы доехать из одного места в другое, я прибавляю, в зависимости от его характера, от тридцати до шестидесяти процентов к названной цифре. Получается более или менее правильно.

Еще одним ужасным грехом автомобилиста, особенно если он владелец маленького автомобиля, является зависть. Какой горечью наполняется сердце водителя, управляющего десятью лошадиными силами, когда его обгоняют сорок лошадиных сил! С какой страстью он проклинает владельца более мощной машины! Какая зависть овладевает им! На равнине эта зависть не так сильна, как на холмистой местности, потому что по ровной дороге даже маленький автомобиль может ездить, не унижая своего владельца. А вот в горах, например, в Италии, где дорога то поднимается на две или три тысячи футов, то спускается вниз, грех зависти расцветает пышным цветом. Тут маленький автомобиль смиренно признает свою маломощность. Превосходство сорока лошадиных сил над десятью становится совершенно очевидным. На Мон-Сени чаша нашего унижения переполнилась, и нашими душами завладела самая черная зависть. Мы выехали из Турина. Первые тридцать миль дорога шла исключительно ровно. Вот и катили мы по ней с большой скоростью, а ехавшие позади маленькие «фиаты» глотали пыль. Впереди могучей стеной вставали Альпы. В начале длинной долины, что ведет вглубь гор, находится Суза. Стоит миновать город, как неожиданно дорога круто идет вверх. Пятнадцать миль надо подниматься в гору. Вершина находится на шести с половиной тысячах футов над уровнем моря. «Ситроен» на второй скорости медленно, натужно одолевал подъем. Проехав примерно милю, мы услышали шум снизу из долины: можно было подумать, что стреляет сотня автоматов. Шум становился все громче и громче. Не прошло и минуты, как показался огромный красный «альфа-ромео», выглядевший так, словно только что выиграл европейский Гран-при, и с грохотом промчался мимо на скорости никак не меньше пятидесяти миль в час. Несомненно, за рулем сидел гений, потому что, глядя вверх, мы могли наблюдать, как алый монстр одолевает поворот за поворотом на горном серпантине, ничуть не снижая скорость. Еще тридцать секунд — и он исчез за очередным поворотом. Шум его двигателя эхом отдавался в горах и напоминал раскаты грома. Мы продолжали медленно ползти вверх. Еще через полчаса «альфа-ромео» уже летел вниз, игнорируя все законы физики, как и по пути к вершине. Мы были уверены, что больше не встретимся с ним. Однако, стоя в очереди на итальянской границе, пока таможенник проверял наши документы — этот процесс на всех таможнях занимает много времени, — мы услыхали знакомый шум вдали. Через несколько минут шум стал оглушительным. Оставляя позади себя шлейф дыма, «альфа-ромео» мчался вперед будто огромная красная ракета. «Проверяют на подъем», — сказал таможенник. Мы вновь отправились в путь. Таможня стоит на полпути к вершине, так что нам предстояло осилить еще три тысячи футов. Медленно, на второй скорости, мы ехали вверх. Но не успели одолеть и мили, как вновь встретили «альфа-ромео». И опять он исчез, теперь уже внизу, увозя с собой груз ненависти, зависти и всевозможных других недобрых чувств.

А дорога все еще шла вверх. Внизу остался сосновый лес. Теперь склоны были голые; между ближайшими вершинами, по другую сторону долины кое-где виднелся снег. Несмотря на лето, холод был изрядный. Дул ветер; в тени едва не подмораживало. Однако это не мешало нашему мотору перегреваться.

Отели на Мон-Сени располагаются на маленьком плато вокруг озера: чудо горизонтального пространства среди сплошных вертикалей. В сторону Италии плато круто обрывается. Последние четыреста-пятьсот футов дорога идет по краю горы и еще круче поднимается вверх. Мы проехали примерно половину последнего участка серпантина, как из-за поворота послышался громкий шум двигателя и в нижней точке того подъема, который мы мучительно одолевали, вновь показался алый «альфа-ромео». Он мчался за нами, словно дикий зверь, с ревом преследующий свою добычу. Едва мы достигли плато, как чудовище догнало нас, вырвалось вперед и помчалось дальше. Такого унижения мы еще не знали. Зависть и досада кипели в наших сердцах, как вода в радиаторе нашего несчастного маленького автомобиля. «Если бы у нас, — сказали мы, — если бы у нас была настоящая машина…» Мы страстно желали сменить грех зависти на такие же пагубные и нехристианские грехи гордости и презрения, то есть мы жаждали быть теми, кто обгоняет, а не теми, кого обгоняют. Увы, в сердцах сыновей человеческих рождаются злые помыслы; заблуждение живет в сердцах их, пока они живы, и с ним они умирают. Когда мы подъехали к отелю, «альфа-ромео» уже развернулся и готовился в третий раз спускаться с горы. «Какая уродливая машина!» — заявили мы.

Таковы нравственные последствия того, что вы однажды обзавелись маленьким автомобилем. Однако мы попытались урезонить себя. «В конце концов, — говорили мы, — этот малыш верно служит нам. Он одолел множество дорог, поднимался на высокие горы и спускался с них, на нем мы объехали не одну чужую страну. Наш автомобиль не только помогал нам путешествовать в пространстве, по земному шару, но и во времени — из эпохи в эпоху — благодаря искусствам, языкам, обычаям, филологии и антропологии. Наш «ситроен» доставлял нам разнообразные удовольствия. Он недорого стоил, отлично себя вел, и его привычки были такими же постоянными, как у Иммануила Канта. А благодаря своей непритязательности он вполне может называться образцом добродетели». Мы говорили это и еще много чего и в конце концов утешились. Однако в глубине души все равно таились зависть и досада, подобно змеям, свернувшимся в клубок и готовым поднять голову в тот самый момент, когда сорок лошадей вновь решат обогнать нас на горной дороге.

Можно возразить, что не только владелец маленького автомобиля грешит завистью. Пешие туристы проходят четыре мили в час, обливаются потом, поднимаясь в пыли на гору, и им-то уж не миновать зависти и к десяти и к сорока лошадиным силам. Воистину, наверняка кое-кто из них завидует. Однако не надо забывать, что они идут пешком, потому что действительно предпочитают ходить пешком, а не ездить в машине, сохраняя силы. В юности я тоже делал вид, будто предпочитаю пеший туризм. Но вскоре понял, что это не так. Недолго я пробыл лицемерным любителем пеших походов (а их тьма-тьмущая), из тех, что бродяжничают и пьют эль в маленьких пабах, потому что так принято. Я вынужден был признаться самому себе и всем остальным, что не принадлежу к любителям ходить пешком, не люблю физические нагрузки и неудобства и больше не хочу делать вид, будто все это мне нравится. Однако до сих пор я испытываю искреннее уважение к тем, кто путешествует пешком, и полагаю, что они принадлежат к немногочисленной высшей расе, не похожей на остальное человечество, ленивое и любящее комфорт. Одним из величайших чудес технического прогресса стало то, что он позволяет нам все делать быстро, без усилий и с удобствами. Это очень приятно; но сомневаюсь, что это полезно для нашей нравственности. Как, впрочем, и для телесного здоровья. Именно в цивилизованных странах, где у людей вволю еды и минимум физических нагрузок, очень распространен рак. И болезнь захватывает все новые рубежи по мере появления новых заводов Генри Форда.

И все же я предпочитаю путешествовать в автомобиле. А перед теми, кто путешествует пешком и кого мы обгоняем на дороге, я снимаю шляпу. В знак моего искреннего уважения. Правда, мысленно я повторяю слова аббата из «Кентерберийских рассказов»: «Пускай он для себя тяжелый труд прибережет».

Точка зрения путешественника

Я мог бы привести множество достойных доводов в пользу своей нелюбви к приемам, суаре, собраниям, раутам, научным конференциям и балам. Жизнь не такая уж длинная, чтобы тратить понапрасну драгоценное время; игра не стоит свеч. Случайная встреча среди толпы людей — как обычная попойка: она взбадривает, но не дает пищи для раздумий. И так далее. На мои утверждения стоит обратить внимание, тем более что они соответствуют истине. По крайней мере, они не легковесны. Однако решающий аргумент против многолюдных собраний и в пользу одиночества, или, по крайней мере, собраний в узком кругу, — исключительно личный. К нему апеллирует не столько разум, сколько мое тщеславие. Дело в том, что я не умею блистать в большом собрании; собственно, я вообще не умею блистать. А быть в тени, да еще сознавать, что ты в тени, унизительно.

Неспособностью же блистать в компании я обязан своему непомерному любопытству. У меня не получается слушать собеседника, а тем более отвечать ему, так как мне непременно нужно прислушиваться ко всем разговорам, что ведутся в пределах досягаемости. Например, собеседник высказывает что-нибудь весьма умное по поводу Генри Джеймса и, естественно, ожидает, что я тоже буду на высоте. Однако слева две женщины делятся друг с другом скандальными историями о человеке, которого я знаю. По другую сторону мужчина громко сравнивает достоинства разных автомобилей. Возле камина некий ученый рассуждает о квантовой физике. Известный ирландский адвокат в неподражаемой профессиональной манере рассказывает анекдоты. За моей спиной юноша и девушка обмениваются мнениями о любви, а из дальнего угла до меня доносится случайная фраза, и я понимаю, что там говорят о политике. Мной овладевает неодолимое любопытство, я хочу слышать все, что говорят кругом. Скандалы, машины, кванты, ирландцы, любовь, политика кажутся мне куда интереснее Генри Джеймса; причем отдельно взятая беседа интересней всех остальных вместе. Мое любопытство кидает меня то в одну, то в другую сторону, я бьюсь, как птичка в стеклянной клетке. А в результате не слышу, что мне говорит собеседник, поэтому отвечаю невпопад и, наверное, кажусь ему полным идиотом, к тому же, я не в силах удовлетворить свое любопытство, так как никого не слушаю внимательно.

Однако это непомерное и беспорядочное любопытство, губительное для того, кто желает примкнуть к какому-либо обществу, — очень ценное свойство для человека, который на все смотрит со стороны, не принимая участия в деятельности других людей.

Для путешественника, вынужденного — нравится ему это или нет — быть сторонним наблюдателем, любопытство — насущная необходимость. Скука, говорит Бодлер, есть «fruit de la morne incuriosite»[5]. Если турист страдает отсутствием любопытства, он обречен на скуку.

Немного найдется более приятных занятий, чем сидеть в кафе или в ресторанах, или в вагонах третьего класса, наблюдать за соседями и прислушиваться (не пытаясь включиться в беседу) к обрывкам разговоров, которые до вас долетают. По внешности человека, по тому, что он говорит, можно представить себе его характер и даже его жизнь. Нужна всего одна косточка, чтобы восстановить ископаемое животное. Какая увлекательная игра! Однако играть в нее надо осторожно. Никому не нравится откровенное любопытство. Следует смотреть и слушать, делая вид, будто ничего не замечаешь. Если в игре заняты два человека, то замечания надо делать не на том языке, на котором говорят в стране, где вы играете. Однако, полагаю, прежде всего надо помнить одно правило: оно запрещает (за исключением особых случаев) делать хоть малейшую попытку что-либо разузнать об объектах вашего любопытства.

Увы, едва вы сводите знакомство с объектами вашего любопытства, как обнаруживается, что они не стоят дальнейшего внимания. На расстоянии вполне возможно загореться любопытством по отношению к владельцу сезонного билета из Сурбитона. У него сверкающая лысина и смешные набриолиненные усы; он багровеет, стоит ему заговорить с приятелями о социалистах, и заливается громким неприятным смехом, когда кто-то при нем рассказывает грязный анекдот; когда жарко, он сильно потеет; со знанием дела рассуждает о розах; у него сестра в Бирмингеме; его сын совсем недавно стал первым по математике в школе. Издалека все это захватывает, возбуждает воображение. Кто-то любит этого человечка; он потрясающий, очаровательный — типаж из реальной жизни. Но знакомиться с ним… Придется потом ездить в другом вагоне.

До чего же необычными, фантастически интересными могут быть люди — на расстоянии! Меня самого удивляет, сколько удивительных личностей обоего пола мне не довелось узнать поближе (я лишь видел их и немного слышал). Я помню сотни таких людей. Если не ошибаюсь, самыми примечательными мне показались почтовые служащие, мужчины и женщины, которые жили en pension[6] в маленьком отеле в Амберьё, где я когда-то провел неделю, дописывая книгу. Они совершенно пленили меня. Там был пожилой господин, который постоянно ходил в шляпе и опаздывал к обеду, — мрачный неразговорчивый субъект; еще был юноша, не мрачный, но стеснительный и оттого слишком молчаливый; был также очень подвижный, яркий южный господин, он постоянно шутил и бойко флиртовал с юными дамами; еще я помню трех молодых особ: одну уродливую, но довольно веселую, другую — симпатичную, но вялую и бледную, зато третья казалась настолько живой и привлекательной, что ее нельзя было не признать хорошенькой — с такими выразительными черными глазами, с такой улыбкой, с таким голосом, с таким остроумием! Стеснительный юноша не сводил с нее преданного взгляда, краснел, стоило ей посмотреть в его сторону, глупо улыбался, когда она заговаривала с ним, и часто забывал об обеде. В ее присутствии оттаивал мрачный пожилой мужчина, а южанин становился еще оживленнее. Кстати, ее превосходство было настолько очевидным, что уродливая и бледная девушки боготворили ее и даже не помышляли о зависти. Что толку завидовать богам!

До чего же мне нравилась эта компания! С каким неподдельным интересом я наблюдал за ними, сидя за своим столиком в небольшом обеденном зале! Как внимательно прислушивался к их разговорам! Мне стало известно, где они обычно проводят свои отпуска, кто из них побывал в Париже, где живут их родственники, что они думают о почтальоне в Амберьё и о многом другом, в высшей степени интересном и волнующем. Но за все блага мира я не стал бы с ними знакомиться. Хозяйка отеля предложила представить меня, но я отказался от этой чести. Боюсь, она сочла меня снобом, ведь она очень гордилась своими постояльцами. Мне не хватило бы слов объяснить ей, что мое нежелание знакомиться связано с тем, как сильно я полюбил этих людей, возможно, сильнее, чем она. А познакомившись с ними, я все испорчу. Из замечательных и таинственных незнакомцев они мгновенно станут довольно скучными и жалкими наемными служащими, обреченными на унылую жизнь в провинциальных городишках.

А еще были миллионеры в Падуе. До чего же мы радовались им! Это официант поведал нам, что они плутократы. В ресторане отеля «Сторионе» в Падуе, как оказалось, есть особый столик исключительно для миллионеров. Четверо или пятеро из них приходили постоянно, каждый день, к ланчу, пока мы жили в отеле. Потрясающие люди, и выглядели они в точности как миллионеры из итальянских фильмов. В американских фильмах этот типаж — совсем иной. Голливудский миллионер обязательно сильный, молчаливый, гладко выбритый, лицо у него напоминает либо резак, либо сырое тесто. Эти же, напротив, были бородаты, словоохотливы, вызывающе дорого одевались, носили белые перчатки и чем-то напоминали Синюю Бороду.

Еще мне навсегда запомнилась сирена, встреченная нами в ресторане «Чентрале» в Генуе. Она сидела за соседним столиком с четырьмя мужчинами, из которых все четверо были отчаянно влюблены в нее, болтала, и по тому, как они слушали ее и смеялись, ясно было, что она воплотила в себе всех героинь Конгрива. Один из обожателей был турок, которому приходилось время от времени обращаться к переводчику, без чьей помощи разноязыкое большинство, обедавшее в ресторане, не могло бы заказать свои макароны. Другой — старик, плативший за обед, — наверняка, был ее мужем или любовником. Бедняга временами хмурился, когда дама особенно кокетливо болтала с турком, своей главной жертвой — или одной из жертв. Но она изредка дарила старика улыбкой и взглядом серо-голубых глаз, и того опять переполняло счастье. Ну, не совсем так: счастье — слишком сильное слово. Думаю, он словно пьянел, это вернее. С виду, может быть, он и казался безумно счастливым, но внутри был бесконечно несчастен. Тогда мы дали волю своей фантазии. Не знаю уж, что бы открылось нам, если бы мы познакомились — и не хочу знать.

Самый неинтересный вблизи человек в глазах зрителя с богатой фантазией и твердым желанием постигнуть окружающую его жизнь может обрести колдовское очарование, стать загадочным и волнующим. Можно испытывать глубокие чувства по отношению к незнакомцам, но стоит только познакомиться с этими людьми, как чувства безвозвратно исчезают, потому что возникает понимание, а следом — искренняя приязнь или неприязнь.

Некоторые писатели — сознательно или бессознательно — эксплуатируют это волнение наблюдателя в присутствии актеров. Например, Джозеф Конрад. Загадочное, волнующее очарование его персонажей, особенно женских, рождается оттого, что он совершенно ничего о них не знает. Он словно сидит в отдалении, наблюдает за их действиями и удивляется, на протяжении сотен страниц повествования Марлоу, он всерьез удивляется, какого черта они ведут себя так, а не иначе, что они чувствуют, о чем думают. Всевидящий взор романиста-творца, который точно знает или делает вид, будто знает, что происходит в душе и мыслях его персонажей, заменяется взглядом путешественника, взглядом незнакомца, который начинает писать, ничего не ведая о своих актерах, и только по жестам может представить, что у них на уме. Конрад, надо признать, умудряется не слишком вдаваться в подробности; у него нет палеонтологического воображения и плохо получается по жесту реконструировать мысль. В конце романа его героини так же призрачны, как в начале. Они совершают какие-то поступки, и Конрад постоянно удивляется, — не доискиваясь до сути, — почему они ведут себя именно так. Его удивление заразительно: читатель так же, как автор, безнадежно озадачен и считает персонажей необычайно загадочными. Тайна всегда доставляет удовольствие и будоражит кровь; однако глупо слишком восхищаться ею. Загадочно то, чего мы попросту не знаем. Всегда будут тайны, потому что всегда будут непознанное и непознаваемое. Но лучше все-таки знать то, что можно узнать. Некоторые литераторы, например, искренне гордятся тем, что не разбираются в науках, выставляя себя самонадеянными неучами. Если персонажи Конрада загадочны, то это не потому, что они сложные, непонятные или слишком утонченные, а потому что автор не понимает их; он не знает, какие они, что-то предполагает наугад и в конце концов расписывается в своей неспособности их понять. Честность, с какой он признается в своем неведение, достойна похвалы — но не само неведение. Персонажи великих романистов типа Достоевского и Толстого совсем не загадочны; их нетрудно понять, потому что они соответствующим образом выписаны. Такие писатели живут со своими персонажами. А Конрад лишь наблюдает, оставаясь на расстоянии, не давая себе труда никого понять и не пытаясь вообразить хоть какую-то приемлемую гипотезу.

В этом смысле он полная противоположность мисс Кэтрин Мэнсфилд, еще одной писательницы, которая смотрит на людей со стороны. Но у мисс Мэнсфилд живое воображение. Подобно Конраду, она наблюдает за своими персонажами, словно сидя за соседним столиком в кафе: она слышит обрывки их бесед об их душевном состоянии, о тетушках в Баттерси, о коллекциях марок, и ее герои ей необычайно интересны: такими не бывают реальные, знакомые люди, — странными и невероятно притягательными. Она считает, что именно они, ее герои, представляют реальную Жизнь — прекрасную фантастическую Жизнь. Очень редко она выходит за рамки пусть продолжительного, но дальнего знакомства со своими персонажами, редко чувствует себя как дома в их повседневной жизни. Но там, где Конрад лишь изумляется, мисс Мэнсфилд пускает в ход воображение. Она придумывает подходящие истории для загадочных персонажей «из кафе». И всегда эти истории волнуют до глубины души! Они волнуют, но именно поэтому не особенно убеждают. Изыскания мисс Мэнсфилд, касающиеся внутренней жизни персонажей, всегда похожи на великолепные палеонтологические реконструкции, какие можно найти в научно-популярных изданиях — ихтиозавры в родной морской стихии, птеродактили с гигантскими крыльями в прохладном третичном небе; несмотря на реалистичность ее персонажей, они слишком романтичны, чтобы существовать на самом деле. Ее персонажи воссозданы с потрясающим блеском и точностью, как некая компания в освещенной гостиной, куда можно заглянуть вечером сквозь незавешенное окно, — на одном из загадочных и значительных Приемов в Гостиных, о которых мы читаем в «Питере Белле»:

Они как мимолетное видение в ореоле значительности. Они кажутся неправдоподобными (но не для тех, кто находится вместе с ними в комнате и знает все об их реальной жизни). Стоит проникнуть за окно, и эти люди исчезают. Каждый рассказ мисс Мэнсфилд — это окно освещенной комнаты. Потрясающе интересно подглядывать за людьми, пьющими чай или пунш. Но расставаясь с ними, знаешь о них не больше чем прежде. Вот почему, как бы ни было занятно чтение ее рассказов в первый раз, перечитывать их нет желания. А вот Чехова читаешь и перечитываешь; но он и жил со своими персонажами, и подсматривал за ними в окно. Видеть персонажей со стороны недостаточно. Можно провести жизнь в поездах и ресторанах и ничего не знать о людях. Чтобы знать, надо быть одновременно и актером, и наблюдателем. Надо обедать не только в ресторанах, но и дома, надо бросить приятную игру и перестать подглядывать в окна за незнакомцами, надо жить тихо, спокойно, однообразно. Однако эта игра, если относиться к ней как к развлечению, а не серьезному делу всей жизни, очень полезна. И в путешествии это самая стоящая игра.

Путеводители

Для любого путешественника, следующего собственному вкусу, единственно полезным путеводителем может быть тот, который составит он сам. Все остальные вызывают только раздражение. В них отмечены произведения искусства, оставляющие его равнодушным, и не указаны те, что ему нравятся. Они заставляют его преодолевать многие мили ради лицезрения кучи обломков и взахлеб восторгаются любым старьем. В них, как правило, дается устаревшая информация. Да и отели они рекомендуют плохие, а хорошие именуют «скромными». Короче говоря, читать их невыносимо.

Сколько раз я проклинал бедекер Бэрона за то, что он гоняет меня по пыльным дорогам ради тошнотворного Содомы[7] или уныло респектабельного Андреа дель Сарто! До чего же я злился на него за то, что он рекламирует старье только потому, что это старье! До чего ненавидел за то, что он валит все в одну кучу! У него есть правило писать без разбора обо всем, что создано в некий период времени, будто это все представляет одинаковую ценность. Например, о витражах Санса в путеводителях говорится так, словно они ничем не отличаются от всех остальных витражей четырнадцатого столетия, тогда как на самом деле они уникальны по своей смелости и красоте. В Сансе великий художник создал серию иллюстраций к Библии. А наш Бэрон в тех же выражениях описывает добротную работу ремесленников в Шартре и Кентербери.

В точности то же самое происходит с памятниками в церкви в Бру и хорами в Шартре: Бэрон присуждает им столько же звезд, сколько гробнице Иларии дель Карретто в Лукке или барельефу делла Робии в Опера дель Дуомо во Флоренции. Все они относятся к эпохе Ренессанса. Но между ними одна маленькая разница: итальянские памятники — настоящие шедевры, а французские — обыкновенные варваризмы. В Бру — нечто совершенно вульгарное, в Шартре — нечто благонамеренное, неплохо выполненное, но очень скучное. Такое же отсутствие вкуса Бэрон выказывает, награждая одинаковым количеством звезд церковь в Бру и собор в Бурже, с одинаковым энтузиазмом рекомендуя очевидный архитектурный кошмар и самое грандиозное, странное и сказочно прекрасное здание в Европе.

Дурак! Образованный и, увы, непроходимый дурак. И никуда не денешься: все мы обречены путешествовать в его обществе — во всяком случае, в первый раз. Лишь не единожды выполнив указания бедекера и обнаружив у Бэрона отсутствие вкуса, художественную предубежденность и антикварный снобизм, турист может составить собственный путеводитель и впредь руководствоваться только им. Если бы такой путеводитель был у него в его первом путешествии! Но, увы, если не составляет труда увлечь других людей описанием мест, которые никогда в глаза не видел, себя самого увлечь не удастся. Собственный путеводитель создается горьким личным опытом.

Единственной удовлетворительной заменой собственному путеводителю может быть только путеводитель с большим количеством иллюстраций. Увидеть изображение почти то же самое, что увидеть сам памятник. Иллюстрации дают представление о том, что предлагает Бэрон. Например, благодаря им можно отнять звезды у приторных Содом. А несколько фотографий надгробий в Тарквинии наверняка убедят многих, что лучше взглянуть на них, чем на Форум. Посмотрев на церковь в Бру, многие решат не ездить в этот город. Лучшим иллюстрированным путеводителем, как мне кажется, может считаться «Путеводитель по Тоскане» Пампалони. В нем собрана и кратко изложена обычная информация, указано, как добраться из одного места в другое, и имеются изображения всех названных памятников.

Кое-кому, насколько мне известно, Пампалони кажется суховатым. Той болтовни, что заполняет бедекер, в нем нет вовсе, остались лишь телеграфное изложение фактов да фотографии. Лично мне досужая болтовня не требуется (если только это не болтовня гения), поэтому мне нравится Пампалони. Однако есть туристы, которые предпочитают путеводители с литературной начинкой. Им нравятся чувствительные описания, высокопарные рассуждения о состоянии души, когда смотришь лунной ночью на Колизей, и т. п. Мне тоже нравятся, но не те, что выходят из-под пера болтливых гидов. По мне, так даже у Бэрона временами слишком много лирических отступлений. Мне хочется, чтобы в моих путеводителях было поменьше восторгов, побольше информации и свежих практических рекомендаций — чего в бедекере Бэрона не сыщешь (возможно, потому, что из патриотических соображений он не пожелал признать факт последней войны). Если мне будет недоставать изысканных описаний, то я найду лучшего стилиста, нежели Бэрон или его словоохотливые последователи.

Если мне и доставляют удовольствие литературные путеводители, то самые плохие — настолько плохие, насколько это возможно: скажем так, они делают полный круг и порой превосходят сами себя. Обычные литературные путеводители не бывают до такой степени плохими. Они всегда благопристойны, подробны и посредственны, а потому не заслуживают доброго слова. Лишь в безвестных местных путеводителях можно отыскать какую-нибудь возвышенную нелепость. В любом городе имеет смысл попытаться найти местный путеводитель. Если посчастливится, то можно вместо слова «поезд» прочитать «любимое дитя Стивенсона». Такое, признаюсь, случается не часто (гении не каждый день рождаются); но поиском все же стоит заняться. Мне самому попалось несколько замечательных пассажей в местных итальянских путеводителях. Вот одно из самых сочных описаний третьесортной «Венеры, выходящей из моря»:

«Venere, abbigliata di una calda nuditd, surge dalle rude… E una sedu-centefigum di donna, palpitante, voluttuosa. Sembra che sotto Vepidermide pulsino le vene frementi e scorre tepido il sangue. E occhio languidopare inviti a una dolce tregenda»[8]. Сам д'Аннунцио не мог бы написать лучше. Однако самый выдающийся образец этого стиля мне попался в одном французском путеводителе. Это описание Дижона. «Comme unejoliefemme dont une maturite savoureuse armndit les formes plus pleines, la capitak de laBourgogne a fait, engrandissant, eclater la tunique etroite de ses vieilles murailles; elk a revetu la robe plus moderne etplus comfortable des larges boulevards, des places spacieuses, des faubourgs s'egrenanl dans les jardins; maiselleagarde le corps auxlignespures, auxcharmants de tails que des siecles epris d'art avaient amoureusement orne»[9]. Шляпы долой перед Францией! По этому случаю я с готовностью присоединяюсь к лорду Ротермиру.

Нет лучше чтения в дороге, чем старые путеводители, утратившие актуальность и потому уже превратившиеся в исторические документы. Настоящее сокровище — ранний Мюррей. В самом деле, любое издание о путешествиях по Европе, каким бы скучным оно ни было, представляет интерес, потому что было написано до эры железных дорог и Рёскина. Почему бы не почитать о впечатлениях туристов, путешествовавших сто лет назад, еще в каретах, и об эстетических предрассудках минувшей эпохи, особенно если речь идет о тех местах, которые посещаете вы сами? Путешествие перестало быть только перемещением в пространстве; теперь можно путешествовать во времени и в мыслях. Чтение старых путеводителей полезно и с точки зрения морали: с их помощью осознаешь абсолютную случайность наших вкусов, как, впрочем, и устоявшихся понятий и убеждений. Для нас, например, является аксиомой то, что Джотто великий художник, а вот Гете, когда посетил Ассизи, даже не потрудился взглянуть на фрески в церкви. Для него единственно достойным внимания был портик римского храма. Что касается нас, то мы не получаем удовольствия от Гверчино, хотя Стендаль приходил от него в восторг. Канову мы считаем «милым» и иногда, глядя, например, на скульптурное изображение Полины Боргезе, по-настоящему очаровательным, когда он ненавязчиво передает чувственность (даже подушка, на которую она откинулась, кажется чувственной; вспоминаются совершенно неприличные облака, с которых ангелы Корреджо смотрят на нас с купола в Парме). Однако трудно полностью согласиться с Байроном, когда он говорит: «Подобен великим мастерам прошлого сегодняшний Канова». Тем не менее, ни Гете, ни Стендаль, ни Байрон не были дураками. Но их так воспитали, и они не могли думать иначе. Мы бы тоже так думали, если бы жили сто лет назад. Новые стандарты и, в целом, большая терпимость — результат лучшего знания искусства разных народов и разных времен, что в первую очередь связано с фотографией. Подавляющая часть всемирного искусства не реалистическая; мы знаем всемирное искусство, как не могли его знать наши предки; следовательно, мы должны с большим почтением относиться к нереалистическому искусству и не так бурно восторгаться реализмом, каким восторгались люди, воспитанные почти исключительно на греческих, римских и современных реалистических образцах. Старые путеводители избавляют нас от невежества и самоуверенности в суждениях. Мы тоже будем выглядеть дураками — в свой черед.

Старых путеводителей много, и все они характерны для своих эпох, так что их можно почти наугад брать с библиотечной полки, не сомневаясь, что чтение будет занимательным и полезным. Если судить по моему опыту, то в путешествиях по Италии самый приятный попутчик — Стендаль. Его «Прогулки по Риму» сопровождали меня во многих моих прогулках по этому городу и ни разу не подвели. Совсем неплохо почитать в Риме и почему-то оказавшегося не в чести Вейо. Не буду утверждать, что Вейо великий писатель. В сущности, его очарование и очевидная оригинальность заключены в том, что он привез в Италию не те предрассудки, которые свойственны большинству туристов. Мы настолько привыкли слышать, будто церковная власть была очевидным злом и священники стали причиной деградации Италии, что человек, посмевший сказать обратное, кажется нам в высшей степени оригинальным. Начитавшись разоблачительных сочинений протестантов и свободолюбцев, мы с особым удовольствием берем в руки книгу Вейо, тем более что она вполне пристойно написана (ее автор был первоклассным журналистом). (Таким же образом неожиданная точка зрения Бальзака в «Крестьянах» делает этот роман еще более замечательным, чем он есть на самом деле. Мы привыкли читать романы, где скромные добродетели крестьянина возносятся до небес, где показывают его тяжелую жизнь и развенчивают тиранию землевладельца. Бальзак же сразу начинает с предположения, что крестьянин — настоящий бандит, и требует от нас сочувствия к землевладельцу, который незаслуженно терпит бесконечные страдания из-за преследований крестьян. Вероятно, Бальзак неправильно представляет историю общества; однако от его романа веет свежестью, в отличие от многих других, написанных на ту же тему.) Книга «Запахи Рима», как и «Крестьяне», имеет то преимущество, что представляет неожиданную точку зрения. Вейо путешествует по Папской области с намерением увидеть земной рай. И преуспевает в этом. У Его Святейшества все подданные счастливы. Не принадлежат к этой благословенной пастве дикие звери — Кавур, Маццини, Гарибальди и остальные; обязанностью каждого благомыслящего человека является не допустить их в свое сообщество. Это его главная тема, и во всем, что он видит, он находит подтверждения своей правоты. Книга «Запахи Рима» написана свежим языком пристрастности. Подобно Цимми, Вейо был:

Кроме того, он был умен и достаточно храбр, чтобы иметь собственные убеждения. Восхитительно, например, его отрицание всего языческого искусства по той причине, что оно не христианское! Когда весь остальной мир простирается ниц перед греками и римлянами, Вейо как ультрамонтанист[10] принципиально и с раздражением осуждает и их, и все их творения. Великолепно!

Из других спутников прежних времен, с которыми мне было приятно путешествовать, я могу назвать совсем немногих. Шарль де Бросс[11] — неистощимый источник информации. В Италию лучше всего ехать с ним. Наш Янг почти ничем не хуже во Франции. Очень хороши путевые дневники мисс Берри. У леди Мэри Монтегью тоже сыщется немало интересного. Бекфорд — великолепный дилетант. А вот Борроу, продавец Библий, известен тем, что первым оценил Эль Греко.

Если живопись вас не очень интересует, есть изумительный доктор Берни, чьи «Музыкальные путешествия» и содержат полезные сведения, и хорошо написаны. Его итальянские книги высоко ценятся, помимо всего прочего, еще и потому, что заставляют понять, куда девались в восемнадцатом веке те невероятно одаренные люди, которые в прошлом писали картины, ваяли статуи и строили храмы. Они все подались в музыку. Даже уличные музыканты в совершенстве владели контрапунктом; крестьяне божественно пели (послушали бы вы, как они поют сегодня!), в каждой церкви был потрясающий хор, который постоянно разучивал новые мессы, песнопения и оратории; почти все дамы и господа были первоклассными исполнителями-любителями; а сколько в Италии давали концертов! Доктор Берни обрел там музыкальный рай. Что же случилось потом? Существует этот рай или его давно нет?

Он все еще, как я думаю, существует, правда, перестал быть музыкальным или живописным потому что итальянцы занялись политикой, а потом производством, коммерцией и техническим творчеством. Первые две трети девятнадцатого столетия были почти полностью отданы борьбе за независимость и объединение. Потом шестьдесят лет итальянцы эксплуатировали природные ресурсы; а та энергия, которая еще оставалась, шла в политику. В один прекрасный день, когда они перестанут оснащать современным оборудованием старые дома, когда выгонят шумных слуг и вместо них наймут спокойную честную домоправительницу, — в один прекрасный день, возможно, итальянцы вновь отдадут свою энергию и свой талант на благо искусствам. Будем надеяться, что так и случится.

Очки

Я никогда не отправляюсь в путь, не захватив с собой внушительный набор оптики. Пара очков для чтения, пара очков для дальних расстояний и пара моноклей на всякий случай — их я всегда беру с собой. Чтобы все это разбить, потребовалось бы землетрясение или железнодорожная катастрофа. Чтобы все сразу потерять, надо быть полным идиотом. Кстати, когда знаешь, что очки есть, чувствуешь себя спокойно, ведь все не так просто, как объясняют нам ученые мужи, и трудно противостоять проделкам дьявола. Одни очки могут разбиться или потеряться, когда они больше всего нужны или когда меньше всего этого ждешь. Неодушевленные предметы, назовем их так, совсем не дураки; когда очки знают, что в карманах и чемодане у вас лежит еще парочка, они понимают, что безнадежно проиграли, и не предпринимают попыток сломаться или исчезнуть, более того, стараются быть на глазах.

Выбрав время между весенним равноденствием и осенью, я отправляюсь на юг, поближе к солнышку, мои запасы пополняются тремя парами солнцезащитных очков — очками со стеклами светлого и темного зеленого цвета, а еще черными очками. Больно и даже опасно смотреть на сверкающую пыльную дорогу, белые стены, отливающие металлическим блеском, голубые жаркие небеса. В зависимости от приближения или удаления лета, от того, начинается день или заканчивается, я водружаю на нос светло-зеленые, темно-зеленые или черные очки. Таким образом мне удается снижать освещенность до терпимых пределов.

Но даже если бы я совсем не страдал от избытка света и мог бы, проявляя героизм, не моргать, подобно орлу — или сварщику, то и тогда я брал бы с собой в путешествия по южным странам солнцезащитные очки. Ведь они имеют не только практическое, но и эстетическое предназначение. Защищая глаза, они одновременно улучшают окружающий мир.

Когда подъезжаешь к великим пустыням, которые на расстоянии в несколько тысяч миль опоясывают землю по эту сторону тропика Рака, пейзаж перестает меняться, что нам, жителям севера, кажется переменой к худшему. Он теряет роскошный зеленый цвет. К югу от Лиона (кроме как в горах и на болотах) нет ни единой травинки, достойной так называться. Лиственные деревья тут плохо приживаются и уступают место черным кипарисам и соснам, темно-зеленым лаврам и светло-серым оливам. Зеленый цвет в итальянском пейзаже или светлый и пыльный, или темный, блестящий. Только поднявшись на две тысячи футов — и только так — можно увидеть нечто, напоминающее великолепный, светящийся зеленый пейзаж Англии. Типичный пейзаж Северной Италии — гористый: внизу растут оливы, а наверху, где не возделывают никакие культуры, голо и черно. Все же такой пейзаж — не совсем удачный компромисс между северным и южным пейзажами. Английская природа богата и приятна благодаря обилию цветов и влажно поблескивающим травам и листьям. Их земную роскошь несколько умеряет и романтизирует туманная дымка, препятствующая ясному видению. А вот южный средиземноморский пейзаж, который впервые возникает перед нами в Террачине, поражает своей обнаженностью, резкими линиями и суровой красотой. Небо необыкновенно чистое, и кажется, что земля вдалеке — не земля вовсе, а окрашенный в разные цвета воздух. Северная Италия — это не север и не юг, она не чистая и сияющая и не округлая, мягкая, роскошно зеленая.

Как раз тут, где солнце не сжигает все подряд и пейзаж не отличается предельным аскетизмом, здравомыслящий турист надевает зеленые очки. И тотчас происходит чудо. Пропыленная трава вдруг обретает сочность и наполняется жизнью. Если в серой листве олив осталось хоть немного зелени, она являет себя глазам с необыкновенной силой. Иссушенные леса воскресают. Виноград и пшеничные колосья как будто глотнули живительного дождя. Словно к пейзажу прибавилось то, чего ему не хватало, чтобы стать идеально прекрасным. В зеленых очках можно любоваться и северным пейзажем, однако созданным искусственно и более величественным — более ярким, более благородным, более театральным и романтическим.

Полезно надевать зеленые очки на побережье северного Средиземноморья. На юге голубое море становится темно-синим, как ляпис-лазурь. Это темное, как вино, древнее море контрастирует с залитой солнцем землей и становится более, чем всегда, воздушным, чистым и прозрачным. Однако к северу от Рима синий цвет обретает большую глубину; это фарфоровая, а не лазурная синева. У моря в Монако и Генуе, Специи и Чивита-Веккии голубой стеклянный блеск, как у кукольных глаз, — и их взгляд очень скоро покажется вам злым, такой он пустой и блестящий. Однако наденьте зеленые очки, и этот пустой взгляд тотчас обретет глубину, загадочность и засияет между кипарисами подобно водоемам в садах виллы д'Эсте в Тиволи. Мгновение назад бессмысленный, он теперь манит, как сирена, а нависающие над морем бесплодные горы мгновенно зеленеют, словно под легкой стопой Весны.

Или, если вам так больше нравится, можете надеть черные очки и таким образом придать цвету глубину, чтобы он стал винно-темным, как Средиземное море в Греции, в Magna Graecia[12] и вокруг островов. Однако черные очки не украшают землю. Рядом с темным морем южные берега словно сотканы из сверкающего воздуха. Если смотреть через черные очки, то море на севере становится темнее; но и земля делается как будто тяжелее и тверже. Увы, еще не придуманы очки, которые делают мир чище, яснее и прозрачнее, благодаря которым серый пейзаж начинает сверкать, как на солнце, и север кажется югом.

Сельская местность

Забавно и необъяснимо то, что желание жить вне города и любовь к природе сильнее всего проявляется в тех европейских странах, где хуже всего климат и где поиски красивого пейзажа сопряжены с наибольшими неудобствами. Поклонение природе увеличивается прямо пропорционально увеличению расстояния до Средиземного моря. Итальянцам и испанцам природа как таковая не интересна. Французы испытывают некоторую любовь к сельской местности, но не достаточную, чтобы жить там, если есть возможность жить в городе. Южные немцы и швейцарцы — исключение из правила. Они ближе к Средиземноморью, чем парижане, и все же природу любят больше. Исключение исключением, но если учесть удаленность от океана и горную местность, эти люди большую часть года живут в холоде. В Англии, где климат ужасный, мы до того любим природу, что ради привилегии жить за городом готовы вставать и летом, и зимой в семь часов утра, в дождь и жару ехать на велосипеде к станции, расположенной довольно далеко, а потом целый час трястись в поезде, добираясь до места работы. В свободное время мы совершаем пешие прогулки и считаем удовольствием проводить отпуск в путешествиях. В Нидерландах климат намного хуже, чем в Англии, следовательно, голландцы должны еще больше любить природу. Но если в Нидерландах, Бельгии и Люксембурге земля не очень-то годится для строительства дома, то она достаточно тверда, чтобы выдержать палатки. Не имея возможности жить в деревне, голландцы как никто умеют разбивать лагерь. Когда бедный дядюшка Тоби поставил палатку в тех местах и обнаружил, что совсем промок, ему пришлось жечь отличный бренди. Но ведь дядюшка Тоби всего лишь англичанин, и климат, в котором он вырос, в сравнении с голландским можно назвать целительным. Более стойкие голландцы живут в палатках ради удовольствия. О Северной Германии достаточно сказать, что она родина пешего туризма. Что же до Скандинавии, то вряд ли сыщется другое такое место на земле, за исключением тропиков, где бы люди с такой готовностью избавлялись от нелишней, казалось бы, одежды? Шведская страсть к природе настолько сильна, что ее можно адекватно выразить только на природе. «Подобно бестелесным душам, — говорит Донн, — тела, сбросившие одежды, должны вкусить все радости». Благородные, обнаженные и куда более современные, чем все остальные европейцы, шведы купаются в ледяной воде Балтийского моря и бродят голыми по девственным лесам. Кстати, осторожные итальянцы купаются в своем теплом море всего два месяца в году; у них всегда под рубашкой нательная фуфайка и они никогда не выезжают из города, если есть такая возможность, разве что летом, в самое пекло, но ненадолго, да осенью, когда делают вино.

Странно и необъяснимо! Может быть, шведы, живя под холодными небесами, стараются уверить себя, будто они в Эдеме? Неужели они настолько любят природу, что готовы поверить, будто в сырости и во тьме она так же прекрасна, как в лучах солнца? Неужели они храбро справляются с трудностями северной жизни, чтобы иметь право сказать тем, кто живет в более благоприятных условиях: «Смотрите, наша земля не хуже вашей, это доказано тем, что мы здесь живем!»

Как бы там ни было, трудно поспорить с фактом, что чем дальше люди от солнца, тем истовее они поклоняются природе. Бесполезно искать причины, но небезынтересно поразмышлять о результатах. Итак, наша англосаксонская любовь к природе является результатом того, что страна превратилась в один огромный город, однако без тех удобств, которые делают городскую жизнь сносной. Мы так любим природу, что готовы жить за городом хотя бы ночью, когда не работаем. Мы строим коттеджи, покупаем сезонные билеты и на велосипедах добираемся до вокзалов. А тем временем природа гибнет. Когда я был мальчишкой, в Сарри оставалось еще много не освоенной человеком земли. А сегодня Хиндхэд не отличим от площади «Слон и Замок». Мистер Ллойд Джордж построил там коттедж (замечу, довольно удачный) у подножия Девилз-Джампс, чтобы приезжать на уик-энд, и несколько тысяч человек тотчас последовали его примеру. Теперь тропинки превратились в улицы. Люди ездят туда и обратно. Природы больше нет, во всяком случае, в радиусе пятидесяти миль от Лондона. Наша любовь убила ее.

Во всякое другое время, кроме лета, когда слишком жарко, чтобы оставаться в городе, французы и, особенно, итальянцы предпочитают не выезжать из города. В результате у них еще сохранилась природа, которую они не любят. Безлюдные места встречаются едва ли не у самых ворот Парижа. (У Парижа, имейте в виду, до сих пор есть ворота. Подъезжаете к ним в пригородном поезде, выходите из вагона и оказываетесь в пяти минутах ходьбы от центра.) А в Риме, буквально в миле от памятника Виктору-Эммануилу, тоже стоит тишина, и ее нарушает разве что чуть слышная музыка призраков.

Во Франции и Италии вне города живут исключительно селяне. К сельскому труду они относятся серьезно: фермы там до сих пор фермы, а не коттеджи для отдыха на уик-энд, да и хлеб все еще растет на земле, которую в Англии обязательно забрали бы под строительство домов.

В Италии, где образованные жители любят природу даже еще меньше, чем французы, совершенно безлюдных мест не так много, потому что здесь больше настоящих селян, которых совсем мало осталось во Франции! Поездка от бельгийской границы к Средиземному морю оживляет и наполняет смыслом научные статистические данные, из которых ясно, что Франция испытывает недостаток населения. Приходится долго катить по безлюдной местности, прежде чем попадешь из одного города в другой.

Даже деревень немного, и находятся они на большом расстоянии друг от друга. Видя на склонах итальянских гор бесчисленные фермы, которые сверкают окнами среди оливковых деревьев, турист обращает взор на Францию. Проезжая по плодородным равнинам Центральной Франции, редко встретишь жилой дом. И, кстати, какие леса до сих пор растут на французской земле! Там, на огромных зеленых пространствах не встретишь ни единого горожанина, приехавшего на уик-энд, и ни единого пешего туриста.

Мне лично такое положение вещей нравится, потому что я люблю природу, радуюсь одиночеству и совершенно не интересуюсь политическим будущим Франции. Однако у французского патриота, думается мне, поездка по его родной стране может вызвать неприятные ощущения. Большое количество людей, на чьих лицах за четверть мили можно увидеть следы чрезмерного чадолюбия, появляются по другую сторону едва ли не всех границ. Неспешно, но постоянно плодятся немцы и итальянцы, словно хлебы и рыбы. Каждые три года миллион новых тевтонцев переплывают Рейн, а миллион итальянцев размышляет о том, где бы им найти местечко в своей стране. А новых французов нет. Ну, еще двадцать лет, а дальше что? Французское правительство предлагает деньги тем семьям, в которых много детей. Напрасно. Все знают, как предохраняться, и даже наименее образованные слои населения уже избавились от предрассудков и не желают плодиться и размножаться. Темнокожие орды хорошо подготовлены и вооружены, однако в долгой перспективе они не помогут в борьбе против множащихся европейцев. Рано или поздно почти безлюдные французские земли будут колонизированы. Вероятно, это произойдет без кровопролития, а может, не обойдется без войны; будем надеяться на мир, согласие и на приглашение от самих французов. Франция уже теперь каждый год импортирует не помню сколько иностранных рабочих. Со временем, несомненно, иностранцы начнут там оседать: итальянцы — на юге, немцы — на востоке, бельгийцы — на севере, не исключено, что и десяток-другой англичан поселятся на западе Франции.

Наверное, французам это не понравится; однако до тех пор, пока все европейцы не начнут так же заботиться о контроле рождаемости, это лучшее, что можно вообразить.

Португальцы в конце шестнадцатого и в семнадцатом веке тоже страдали от невысокого прироста населения (половина взрослых мужчин эмигрировала в колонии, где они погибали в войнах или от тропических болезней, а оставшиеся дома периодически умирали от голода, так как из колоний везли золото, а не хлеб), и они решили свои проблемы за счет негритянских рабов, которых заставляли работать на разоренных полях. Негры осели на новых местах, стали заключать браки с местными жителями. Сменились два-три поколения, народ, завоевавший полмира, исчез, и в Португалии, за исключением небольшой территории на севере, стали жить евро-африканцы. Французам повезет, если, избежав войны, они смогут заселить свои пустующие земли цивилизованными белыми людьми.

А тем временем эти самые французские земли радуют всех, кто любит природу и уединение. И все же в Италии, где сплошь фермы, фермеры и фермерские дети, любитель природы чувствует себя намного счастливее, чем на гораздо менее заселенных пространствах своих стран. Ведь фермы и крестьяне — естественный продукт земли, такой же родной для нее, как деревья и злаки, и столь же безобидный. Английскую природу погубил горожанин. Ни он сам, ни его дом не являются ее частью. В Италии же по-другому. Когда горожанин выбирается на природу, то встречается с селянами. Природа густо заселена, но не истреблена. Ее не сгубила смертоносная доброта тех, кто, подобно мне, по природе своей городской житель.

Однако, боюсь, недалеко то время, когда вся Европа — даже Испания — будет освоена городскими любителями природы. Кажется, совсем недавно Эвелин пришел в ужас, увидев скалы в Клифтоне. До конца восемнадцатого столетия все здравомыслящие люди, будь то в Англии или Швеции, боялись и ненавидели горы. Современная любовь к дикой природе появилась недавно и началась — вместе с изменением отношения к зверям, индустриализацией и развитием железных дорог — с англичан. (Наверное, не удивительно, что народ, первым сделавший свои города непригодными для жизни из-за грязи, шума и дыма, стал первым, который полюбил природу.) Эта любовь с помощью современного транспорта распространилась дальше. Весь мир радостно приветствовал изобретение парового двигателя, однако любовь к природе расцвела только на севере. Между тем, налицо явные признаки того, что она уже начала заражать латинян. Во Франции и Италии девственная природа — гораздо меньше, чем в Англии, — стала объектом снобистского отношения. В этих странах стало модным любить природу. Повторяю: еще несколько лет, и все будут обожать ее. Даже на севере те, кто ни в коей мере не любит природу, теперь думают, будто любят ее, потому что им это искусно внушают те, кому это выгодно. Ни один современный человек, даже ненавидящий природу, не в силах устоять перед напором рекламы железных дорог, автомобилей, термосов, спортивной одежды, недвижимости и всего остального, что создает благополучие людей, зависящих от туризма. Пока еще в романских странах искусство рекламы на очень низком уровне. Но и там оно не стоит на месте. Прогресс нельзя остановить. «Фиату» и железным дорогам стоит лишь нанять американских рекламщиков — и итальянцы пополнят ряды тех, кто проводит уик-энды на природе и покупает сезонные билеты. Уже в пригородах Рима появилась «Читта Джардино»; Остия развивается как приморский пригород, застроенный частными домами; недавно проложенная автомобильная дорога отдала озера на милость миланцев. Могу сказать заранее, что мои внуки будут отдыхать в Центральной Азии.

Книги для путешествий

Все туристы тешат себя иллюзией, от которой их не может полностью излечить даже богатый опыт странствий; они полагают, будто в путешествии найдется время читать книжки. Им представляется, как в конце дня после экскурсий и переездов или в вагоне поезда они будут прилежно изучать объемистые и серьезные труды, на которые у них в обычной жизни не хватает времени. В двухнедельный тур по Франции они берут с собой «Критику чистого разума», полное собрание сочинений Данте и «Золотую ветвь». Потом они возвращаются домой и обнаруживают, что прочитали меньше главы «Золотой ветви» и первые страниц пятьдесят «Божественной комедии». Однако это не мешает им в следующий раз прихватить в путешествие примерно столько же книг.

Должен сказать, что я в конце концов уменьшил количество томов в моей дорожной библиотеке. Но и теперь порой проявляю излишний оптимизм в оценке своих читательских возможностей во время путешествия. Вместе с книгами, которые удается читать в дороге, я продолжаю складывать в чемодан увесистые тома, уповая на то, что как-нибудь сумею их одолеть. Толстые книги пропутешествовали со мной тысячи километров по всей Европе и возвратились домой, так и не открыв мне свои тайны. Но если прежде я брал с собой только объемистые книги в большом количестве, то теперь беру одну или две, а кроме них — те, что, по моему опыту, легко читаются в номере отеля после целого дня экскурсий.

Хорошие книги для дорожной библиотеки должны обладать несколькими свойствами. Такую книгу можно открыть на любом месте и найти там что-то интересное, целостное и, по возможности, короткое. В путешествие бесполезно брать книгу, требующую сосредоточенного внимания и длительных умственных усилий: путешествие обычно продолжается недолго и предполагает физическую усталость, так что бывает трудно собраться с мыслями.

Вряд ли можно найти что-нибудь лучше поэтической антологии, где каждая страница содержит нечто целостное и завершенное. Короткие паузы в самозабвенном познании мира приятно заполнить чтением стихотворений, как правило, легко запоминающихся, ибо мозг туриста, отказываясь от логических экзерсисов, не прочь получить удовольствие и, не прилагая труда, запомнить несколько мелодичных стихов.

В выборе поэтической антологии каждый путешественник должен следовать своему вкусу. Моей любимой стала «Книга избранных стихотворений и песен, предназначенных для отдыха и прогулок» Эдварда Томаса. Томас был человеком широкого кругозора и отличного вкуса, удивительно одаренным. Из многочисленного племени современных версификаторов, которые бормочут что-то невнятное о зеленых лугах, Томас — один из немногих, едва ли не единственный, кто является настоящим «певцом природы» (выражение не самое подходящее, но другого у меня нет) по праву рождения и умению добиться симпатии и понимания. Не все, кричащие «Господи! Господи!», войдут в царствие небесное; тем более немногие, кричащие «Ку-ку! Ку-ку!», допускаются в компанию «певцов природы». В качестве доказательства я советую моим читателям обратиться к любому из многочисленных томов поэзии георгианской эпохи.

Но, помимо поэзии, я рекомендовал бы путешественникам сборники афоризмов или максим. Если они хороши — а они должны быть по-настоящему хороши, так как нет ничего отвратительнее «Великой Мысли», принадлежащей автору, у которого нет и намека на величие, — то лучшего чтения и желать нельзя. Максима читается за несколько секунд, зато на нескольких часов дает богатую пищу для размышлений. И тут никто не сравнится с Ларошфуко. Что касается меня, то я всегда оставляю левый нагрудный карман для малоформатного издания «Максим». Эта книга бездонна и бесконечна. Пройдя целый месяц из своего жизненного пути и приобретя новые знания, читатель обязательно найдет в ней для себя что-то большее. Ларошфуко знал о человеческой душе почти все, так что практически каждое открытие человек может делать, обращаясь к помощи Ларошфуко, который имел величайший дар коротко и элегантно формулировать свои умозаключения. Повторяю, Ларошфуко «почти» все знал о человеческой душе, потому что очевидно, что он не мог знать все. Ему было известно все о душе смертного как общественного субъекта. Однако ему ничего или почти ничего не известно о человеке, когда тот остается один на один с самим собой — когда его не интересуют общественные радости и успехи, столь важные для Ларошфуко. Если же нам захочется узнать что-нибудь о человеке, оставшемся наедине с самим собой, о его отношениях не с другими людьми, а с Богом, то придется обращаться к другим источникам — например, к Евангелиям или романам Достоевского. А вот человек как существо общественное никогда не был описан детальнее, никогда не был проанализирован лучше, чем в «Максимах» Ларошфуко. Естественно, и у него афоризмы бывают разные, однако лучшие — и таких на удивление много — глубоки и основательны. В них заложен богатый жизненный опыт автора. В одной фразе Ларошфуко так много материала, что другому его хватило бы на целый роман. Кстати, меня не удивило бы, если бы я узнал, что многие романисты обращаются к «Максимам» в поисках сюжета и персонажей. Невозможно, например, читать Пруста и не вспомнить о «Максимах» или читать «Максимы», не вспомнив о Прусте. «Le plaisir de Vamour est d'aimer, et Von estplus heureux par la passion que Von a quepar celle que Von donne». «Ily a des gens si remplis d'eux-meme, que, lorsqu 'ils sont amoureux, ils trouvent moyen d' etre occupes de leur passion sans Vetre de la personne qu'ils aiment»[13]. Что собой представляют все любовные истории «В поисках утраченного времени», как не многословное воспроизведение известных афоризмов? Пруст — это Ларошфуко, увеличенный в десять тысяч раз.

По-моему, для путешествий также подходят афористические произведения Ницше. У фраз Ницше много общего с максимами Ларошфуко; они так же основательны и откровенны. Его лучшие афоризмы — это размышления, спрессованные в одну фразу. Над ними можно размышлять часами, потому что они многое подразумевают. Этим хорошие афоризмы отличаются от простеньких эпиграмм, интересных лишь своей меткостью. Мы удивляемся, читая эпиграмму, и получаем удовольствие, но проходит минутное удивление, и интерес к эпиграмме остывает. Во второй раз та же шутка уже не звучит. А вот афоризм — плод не одного только остроумия. Его эффект не столь мимолетен, более того, чем дольше мы о нем размышляем, тем значительнее он нам представляется.

Еще одна замечательная книга для путешественников — в ней много афоризмов и анекдотов — «Жизнь Сэмюэла Джонсона», написанная Босуэллом, ее выпустило издательство «Оксфорд Пресс» в одном томике на китайской бумаге форматом в шестьдесят четвертую долю листа. (Все путешественники, кстати, в долгу у Генри Фрауда из «Оксфорд Пресс», того самого, кто изобрел, вернее, ввел в обиход европейцев шершавую тонкую бумагу, к которой добавлены минералы, чтобы она стала непрозрачной, и которую мы называем китайской.) Китайская бумага по сравнению с громоздкими изданиями прошлых времен — то же, что афоризм по сравнению с философским трактатом. Весь Шекспир, великолепно читаемый, укладывается в один том, не толще, например, романа позднего Чарлза Гарвиса. Весь Пипса, во всяком случае все, что может прочитать британская публика, теперь вполне уместился бы в трех книгах карманного формата. Да и Библия нынче издается книгой в дюйм толщиной, и, боюсь, она теперь не сможет остановить пулю, как случалось — если не в жизни, то в романах. Благодаря Генри Фрауду теперь можно положить в рюкзак миллион слов и не почувствовать их тяжести. Китайская бумага и фотография сделали возможным включить в дорожную библиотеку то, что, по моему мнению, является самой лучшей книгой путешественника — том (любой из тридцати двух) двенадцатого, уменьшенного вдвое издания «Британской энциклопедии». Он занимает совсем мало места (восемь с половиной дюймов на шесть с половиной), а содержит примерно тысячу страниц и бесчисленное количество любопытного и невероятного фактического материала. Его можно сунуть куда угодно; статьи в нем довольно короткие. Для путешественника, если иметь в виду, что у него есть лишь полчаса, это замечательная книга, более того, как заядлый путешественник могу сказать, что она подходит и тем ленивым читателям, которые не склонны к систематичности и к которым, если не иметь в виду практические цели, эта энциклопедия в первую очередь обращается. Не проходит и дня вне дома, чтобы я не имел при себе один из этих томов. Это книга книг. Перелистывая страницы, знакомясь с огромным количеством самых разных фактов, лишь благодаря прихоти алфавита оказавшихся по соседству друг от друга, я буквально тону в обилии информации. Выбранный наудачу том «Британики» похож на мозг образованного безумца, где собрано множество правильных, но отрывочных идей, связанных только тем, что все они начинаются, скажем, на букву «В»; или после статьи об «orach» (лебеда) сразу же идет статья «oracles» (оракулы). Человек не сходит с ума от такого чтения и не становится свалкой бесполезной и не связанной между собой информации лишь благодаря способности забывать. К счастью, мозг обладает этой способностью. Иначе в хаосе ненужной информации потерялось бы нужное и полезное. В реальности мы берем беспорядочные данные, производим их обобщение и уже тогда над ними работаем. Если бы все запоминалось одинаково хорошо, было бы невозможно сосредоточиться; перед нашим мысленным взором мелькали бы разрозненные образы — четкие, но бессвязные. Не будучи невеждами, мы не могли бы обобщать. Слава Богу, что нам дано умение забывать. Если вспомнить «Британику», оказывается, что эта способность очень сильна. Мозг запоминает только то, что нам нужно. Обычный человек, то есть не ботаник и не повар, прочитав о лебеде, через пять минут уже начисто забывает о ней. Если читать для развлечения, то энциклопедия отвлекает минут на пять, она не учит, не дает ничего такого, что должно остаться в памяти. С ней легко убивать время и в то же время давать пищу мыслям. В путешествиях я читаю ее лишь ради развлечения, и мне было бы стыдно впустую тратить на нее время дома, когда наступает черед серьезных дел.