В годы большевисткого подполья

Часть вторая

Революция шла на убыль, когда я и мой друг Зайцев приехали в Крым.

Крым встретил нас сияющим солнцем, цветущими садами, всей своей весенней красотой. Мы вышли из вагона в Симферополе.

Очарование весны развеялось, как только мы вступили на улицы города. Нищета так же тяготела над Крымом, как и над всей Россией. Мы на первых же порах встретились с гнетущей безработицей.

Крымский союз РСДРП временно поселил нас на конспиративной квартире в самом глухом углу Симферополя, в Татарской слободке, где уже жили пятеро кавказцев, бежавших из Гори после разгрома революционного движения в Грузии. Чтобы добраться до этой квартиры, надо было пройти по узким извилистым переулочкам, где могли разминуться только два пешехода. Переулочки разветвлялись, вели в тупики, и нужно было обладать хорошей памятью, чтобы не сбиться с пути. Ночью слободка замирала, и на путника, пробиравшегося по темным тесным переулкам, нападала робость. Полиция весьма редко и неохотно сюда заглядывала.

Конспиративная квартира состояла из одной большой комнаты без окон и с двумя выходами. Один из них был хорошо замаскирован и служил запасным — на случай налета полиции. Освещалась комната застекленным отверстием в потолке.

Большой ящик вместо стола, несколько табуреток, мангал (род очага) для варки пищи, закоптелый пузатый чайник, кастрюля, сковорода, цыновки, на которых спали обитатели комнаты, — вот и весь инвентарь конспиративной квартиры.

Наши новые товарищи жили коммуной. Один из них, художник, подолгу сидел во дворике, под тутовым деревом, и рисовал. Но, видимо, симферопольские обыватели мало интересовались произведениями живописи. Работа художника давала очень мало средств в общую кассу коммунаров. Трое товарищей работали на предприятиях: один заготовщиком в обувной мастерской, другой портняжил, третий служил на железной дороге. Пятый наш сожитель был безработным.

Жили коммунары впроголодь. Симферопольская партийная организация располагала очень скудными средствами и не могла ничего уделить нам.

В коммуне мы, приезжие из Питера, пробыли недолго. Зайцев, по профессии наборщик, ушел работать в подпольную типографию. Меня направили в Севастополь.

Сообщая мне севастопольскую явку, связанный с нами член бюро Крымского союза деревообделочников, столяр «товарищ Степан», посоветовал не говорить, что я большевик, — иначе севастопольская организация, руководимая меньшевиками, постарается поскорее отделаться от меня.

— Что же, большевиков там нет? — спросил я Степана.

— Во время восстания почти всех арестовали, — ответил он.

Севастополь только что пережил бурные дни восстания на крейсере «Очаков», закончившегося трагической гибелью лейтенанта Шмидта и его соратников.

Крейсер «Очаков», присоединившись к восстанию флотских экипажей Севастополя, пытался увлечь за собой весь Черноморский флот. Но царские власти, наученные примером «Потемкина», зорко следили за флотом. При первых же мятежных сигналах «Очакова» жестокий огонь крепостной артиллерии прекратил его призывы. В то же время пехота кольцом ружейного и пулеметного огня охватила восставшие флотские экипажи. Восстание на берегу еще не успело развернуться, как мятежный «Очаков» уже погибал в огне под ударами снарядов.

Ноябрьское восстание севастопольцев было так же потоплено в крови, как и восстание кронштадтцев в октябре. Кроме сотен матросов, погибших во время восстания и казненных по суду, 1611 матросов были осуждены и отправлены на каторжные работы в Сибирь.

Приехав в Севастополь, я не послушался совета Степана. Результат сразу же сказался: на следующий день местные руководители-меньшевики предложили мне ехать в Евпаторию, чтобы наладить революционную работу в стоявшей там казачьей сотне. Я пытался возражать:

— Я моряк, знаю матросскую среду, имею опыт работы среди моряков и настаиваю, чтобы меня использовали именно на этой работе.

— Комитет предлагает вам ехать в Евпаторию. В Севастополе работа налажена и работники есть, — ответили мне.

Пришлось ехать. Со мной направили товарища, который должен был связать меня с казаками.

Пароход отходил ночью. В море нас застал шторм. Я стоял на палубе, никого из пассажиров не было. Вспененные брызги летели на палубу, пароход кренило с одного борта на другой. Одежда на мне вся вымокла, но я не уходил с палубы и смотрел на бушующее море. Оно представляло собой грозную, величественную картину. Сквозь черные тучи временами проглядывала луна и, блеснув расплавленным серебром по верхушкам волн, опять скрывалась. Шторм так же внезапно прекратился, как и начался. Небо очистилось, склонявшаяся к закату луна освещала косыми лучами утихающее море.

К Евпатории пароход подошел, когда солнце уже нещадно палило. На пляже видны были купальщики.

Город жил ленивой жизнью. Днем он казался вымершим и оживлялся только по утрам, когда курортники выходили на пляж, а рыбаки сгружали из карбасов камбалу. По вечерам бульвар оглашался нестройной музыкой.

С сотней казаков я провозился больше месяца: организовал кружок из пятнадцати человек, познакомил их с программой и задачами партии, рассказал о значении революции 1905 года, о причинах матросских восстаний в Черноморском флоте. Занимались мы днем, в рощице, недалеко от казарм. Казаки считали, что жаркий полдень — самое безопасное время для нелегальных собраний. Офицеры в это время сидят по своим квартирам, спят или дуются в карты.

Казаки внимательно вслушивались в мои рассказы и задавали мучивший их вопрос:

— Отберут революционеры землю у казаков или не отберут?

— У кого много, у тех отберут, — отвечал я, — и передадут тем, у кого земли нет или мало.

— А говорят, что «иногородним» отдадут нашу землю. Не отдадим! Драться будем с оружием в руках, а не отдадим!..

Долго и упорно пришлось разъяснять казакам политику партии по земельному вопросу.

Работа с казаками отнимала у меня немного времени, и я познакомился с рыбаками. Почти все они наряду с рыболовством занимались контрабандой, ладили с пограничниками и враждовали с полицией, которая их весьма побаивалась.

Долго работать среди рыбаков мне не пришлось. Я получил от Крымского комитета вызов в Симферополь.

Здесь мне сообщили, что по решению комитета я должен отправиться в Керчь, в распоряжение местной партийной организации.

На этот раз я надолго простился с Симферополем. Зайцева я больше никогда не встречал, но слышал, что он был осужден и сослан в Киренск.

Керчь — уютный городок, он мне понравился. Над тихой бухтой высилась скалистая гора Митридат. Дома располагались на ее склоне уступами. Часть города раскинулась по равнине. Там, вдали, за домами, виднелся металлургический завод. Порт придавал городу специфический приморский колорит.

Хозяин явочной квартиры рабочий-металлист Горн встретил меня дружелюбно. Он жил с женой и маленькой дочкой. Жена накормила меня обедом, а сам он пошел сообщить товарищам о моем приезде.

Поместили меня в квартире литейщика Василия Петрова, в одной комнатке с токарем Авивом Михно.

Авив еще до 1905 года отбывал в Архангельске ссылку, а теперь работал на механическом заводе Золотарева. Это был человек лет двадцати восьми, высокого роста, плечистый, с русой небольшой бородкой, такими же шелковистыми усами. Принял он меня хорошо.

Дня через два после моего приезда состоялось решение городского комитета РСДРП направить меня в порт, на землечерпательный караван, где сильно укрепились черносотенцы.

Когда после заседания комитета мы с Авивом шли домой, он сказал мне:

— Нелегкая у тебя будет работа: черносотенцы крепко засели на землечерпалках и среди грузчиков. Особенно трудно будет у грузчиков: там хозяйничает их старшина Бескаравайный, глава здешних черносотенцев. Никто из наших к ним проникнуть до сих пор не мог. Выгоняли, а то и били. Тебе придется держать ухо востро!

Социал-демократическая партия в Керчи была представлена главным образом меньшевиками. Рабочие обоих механических заводов, табачной фабрики Месаксуди, портовые грузчики и значительная часть кустарей находились под их влиянием.

Целыми днями толкался я на пристанях землечерпательного каравана, среди матросов, рабочих землечерпалок и шаланд, среди грузчиков, присматривался к жизни портовиков, прислушивался к их разговорам,

Все погрузочно-разгрузочное дело захватили в свои руки подрядчики, которые были связаны с портовой и судовой администрацией. Подрядчики жестоко эксплуатировали разрозненную массу грузчиков, спаивали их водкой и обсчитывали при расчетах. Опорой подрядчиков был Бескаравайный.

Мои скитания по пристаням и разговоры с рабочими ни у кого не вызывали подозрений: меня принимали за безработного, ищущего работу. И я мог стать грузчиком, но решил пробраться на землечерпательный караван: там было больше квалифицированных рабочих, и оттуда, как мне казалось, будет легче влиять на всех рабочих порта.

Землечерпательная кампания еще не начиналась; на судах шел ремонт. Однажды, слоняясь по пристани, я услышал голос с землечерпалки «Виктор Шумский»:

— Эй ты, парнюга, иди-ка сюда!

Я поднялся на палубу. Меня встретил боцман.

— Ты что, работу ищешь?

— Да. Ищу.

— Что умеешь делать?

— Всю черную работу могу делать.

— За что уволили?

— За выпивку, — ответил я смущенно.

— Ладно. На работу приму, но если будешь прогуливать или пьяный попадешься мне на глаза — прогоню. Эй, Беспалов! Вот тебе помощник, принимай!

Беспалов устанавливал и ремонтировал трубопроводные системы на судах. Работал он вместе с сыном. Был угрюм и молчалив и, видимо, основательно попивал, но работал споро, хорошо, крепко и чисто.

С работой водопроводчика я был знаком и потому оказался помощником сметливым. Это с первых же дней расположило старика в мою пользу. Я таскал трубы, подавал тяжелые цепные ключи и очищал от грязи места, где предполагалось прокладывать новые трубы.

Проработав на землечерпалке несколько дней, я решил осторожно «прощупать» старика, выявить его настроения. Я завел разговор о Государственной думе:

— В газете Пишут, что скоро в думу выбирать будут. Мы что, тоже?

— Не нашего ума дело. Много будешь думать — без головы останешься, — мрачно ответил Беспалов.

— А как же в газете пишут, что рабочим тоже выбирать надо?

— Кому пишут, а кому и пропишут, — проговорил старик многозначительно.

На этом пока наша беседа и закончилась.

Постепенно знакомясь с рабочими, с их экономическим положением, настроениями и отношением к недавним революционным событиям, я пришел к выводу, что работу надо начинать с молодежи.

Кадровые рабочие порта и землечерпательного каравана работали здесь с молодых лет. Они обычно имели свои домики с огородиками, коровенкой или козами. Администрация создала для рабочих сложную градацию служебных степеней. По этой лесенке двигались те, кто были покорны воле хозяев. Семьи наследственных портовиков жили замкнутой узкоцеховой жизнью. Старики держали молодежь «в ежовых рукавицах» и строго относились ко всякому «вольнодумству».

Администрация порта старалась держать себя с рабочей массой «по-родственному». Стариков нередко приглашали на совещания по разным техническим вопросам. Мне было ясно, что со стариков работу начинать нецелесообразно. Я стал тщательно изучать молодежь.

Сын Беспалова, Андрей, учился на вечерних технических курсах и мечтал стать судовым механиком. С ним я скоро сдружился. Мы часто сидели на берегу и беседовали на разные темы.

Я осторожно вводил его в курс политической жизни, рассказывал о революции, о восстаниях во флоте. Андрей спрашивал, зачем существуют тайные партии и почему они идут против царя. В присутствии отца я отвечал на такие вопросы сдержанно и туманно. Старик вставлял свои реплики, вроде: «Кто от нужды, а кто и от жиру в революцию идет… А нам что, была бы работа».

В разговорах с Беспаловыми иногда принимал участие кочегар Данило. Это был украинец, добродушный парень, служил в армии и немного не доехал до Маньчжурии; мир с Японией вернул его в Россию. Захваченный революционной волной в дороге, он был выброшен на берег Черного моря, в Керчь. Веселый, непосредственный, Данило вносил в наши беседы большое оживление. Старик Беспалов ругал его: «Болтун ты! Болтаешь, а сам не знаешь — что к чему».

Во время обеденного перерыва Андрей читал мне и старику местную газету. Стали подсаживаться к нам и другие рабочие. Сообщения о революционных волнениях в той или иной части России увлекали молодежь. Молодые рабочие не всегда правильно улавливали суть событий. Я сам, а иногда и через Андрея помогал им разобраться в том, что происходит в стране.

Так расширялся круг моих связей с молодежью.

Андрей в беседах со мной приобрел кое-какие сведения. Его уже не удовлетворяли разговоры о политике «вообще», он требовал подробностей о революции и о революционерах. Получалось, что чем строже предостерегал его отец от политических разговоров, тем сильнее он стремился к ним.

Однажды я предложил Андрею пригласить несколько наиболее серьезных ребят собраться ночью на горе Митридат и там подробнее поговорить о политике.

Он привел пять человек. Я им рассказал о революции 1905 года: о расстреле рабочих 9 января, о борьбе матросов Черноморского и Балтийского флотов, о всеобщей забастовке и о манифесте царя. В первой беседе я еще ничего не говорил о большевистской партии и о Ленине.

Когда я кончил, ребята долго молчали. Молчал и я.

Потом сразу заговорили все:

— Почему революционеры с нами не ведут бесед?.. Ведь, наверно, в Керчи тоже есть революционеры?

Ребята меня революционером не считали. В их представлении революционер — обязательно студент, а я был такой же рабочий, как и они.

Все же с вопросами о революции, о рабочем движении стали обращаться ко мне. Я отвечал, продолжая, из осторожности, скрывать, что я — революционер-большевик.

Так вокруг меня образовалась группа молодежи. Мы как бы случайно сходились, коротко беседовали и расходились. В течение апреля мои связи с молодежью укрепились настолько, что можно было перейти к регулярным беседам на политические темы.

Мы часто собирались в степи, за городом; я рассказывал яркие эпизоды революционных восстаний. Картины баррикадных боев в Москве и в других городах разжигали воображение моих слушателей.

Однажды во время обеденного перерыва на землечерпалке я рассказал, как рабочие дружными забастовками добиваются сокращения рабочего дня. Данило, сжав кулаки, громко проговорил:

— Эх, наших бы тряхнуть да тоже рабочего денечка сбавить!

— Ну, наших не скоро раскачаешь, — ответил Андрей. — Один мой батя чего стоит.

— Чего там батя! — не унимался Данило. — Не батям, а нам надо действовать!

Подсевшие к нам старики на этот раз промолчали. Однако брошенная Данилой мысль возбудила ребят, и они к этой теме стали все чаще возвращаться.

Так, опыт показал, что избранный мною путь работы с молодежью правилен и что я смело могу опираться на молодежь, а через нее действовать и на всю рабочую массу.

Из молодых рабочих я отобрал наиболее надежных и устойчивых и с согласия комитета ввел их в партийный кружок.

Молодежь землечерпалки «Виктор Шумский» целиком была вовлечена если не в кружки, то в политические беседы.

Однажды после работы мы с Андреем и Данилой стали обдумывать, как нам заняться с молодежью других судов.

— Надо всех собрать после работы на берегу и переговорить с ними, — предложил Данило.

— Это не годится, — отозвался Андрей. — Собери всех, а они сегодня же и разнесут по всему городу.

— Правда, нельзя так, — поддержал я Андрея. — Попасть в лапы к жандармам всегда успеем. Не будем спешить, надо втягивать постепенно, поодиночке, выбирая не болтливых, а устойчивых. Соберем сначала небольшой кружок, а там будем понемногу расширять…

Решили на первых порах выбрать по одному человеку от каждой землечерпалки и шаланды и составить из них особый кружок, с которым начну заниматься. Ответственным организатором кружка поставили Андрея, что весьма его обрадовало.

Так среди рабочих города Керчи мы начали развертывать политическую работу.

В апреле Керченский комитет РСДРП решил организовать предмайскую ночную массовку. Мне было предложено привести как можно больше портовых и караванных рабочих. Я поручил Андрею и Даниле созвать на массовку всю нашу молодежь. Часть молодежи была выделена в патрули — охранять массовку от внезапного налета полиции.

Массовка была многолюдной. Одних только портовых рабочих было более ста человек. Собравшиеся задавали много вопросов. На массовку проникли эсеры; завязалась дискуссия. Эсеры призывали к индивидуальному террору, расхваливали свою партию и ее программу. Однако овладеть массовкой им не удалось.

Массовка кончилась под утро. Полиция знала, что где-то за городом происходит собрание рабочих, но двинуться в степь, в непроглядную тьму, боялась. Полицейские решили дожидаться возвращения участников массовки на окраине города. Но наши ребята провели людей кружными путями к противоположному концу города. Свыше трехсот участников с песнями спустились с горы на центральные улицы. Постовые полицейские тревожно свистели. Обманутый отряд полиции бегом помчался наперерез демонстрации, но никого уже не застал: сеть темных переулков поглотила демонстрантов, и все они благополучно разошлись по домам.

Массовка кончилась под утро.

Массовка и ночная демонстрация с песнями произвели на рабочих и особенно на молодежь огромное впечатление. Несколько дней обсуждалось это небывалое событие. Многие пожилые рабочие, увлеченные на массовку молодежью, переживали внутренний перелом; было видно, что массовка значительно подорвала их консерватизм. Они стали внимательно прислушиваться к политическим разговорам.

Наша связь с рабочими всех судов значительно упрочилась. Мы решили постепенно готовить портовиков и команды землечерпалок к борьбе за сокращение рабочего дня. Наш план сводился к следующему: рабочие судов каравана явочным порядком сокращают рабочий день с одиннадцати с половиной до девяти часов. В назначенный день, как только рабочие будут достаточно подготовлены к этому, они выйдут на работу не в шесть часов утра, а в семь; полчаса отводится на обед, а работу кончат не в пять с половиной, а в четыре с половиной часа вечера. Накануне назначенного дня, перед окончанием работ, на бортах всех судов и на дымовых трубах крупными буквами мелом будет написано, в котором часу на следующий день приступать к работе и когда кончать. Мы собрали ребят из обоих наших кружков и познакомили их с этим планом. План они одобрили. Для руководства кампанией избрали комитет из пяти человек под председательством Андрея. В комитет вошел и Данило.

Когда я доложил партийному комитету о плане проведения борьбы за сокращение рабочего дня, меньшевики меня не поддержали. Они заявили, что это авантюра, а не метод борьбы, что рабочих надо сначала научить «политическим азам», а потом вовлекать в движение. Я ответил членам комитета, что эту кампанию мы все равно будем проводить, что тактика организованных выступлений имеет большое воспитательное значение. Меня поддержали двое рабочих-меньшевиков, Авив и Павел. После этого комитет вынужден был согласиться с нашим планом и разрешил начинать кампанию.

Мы усилили агитацию за сокращение рабочего дня.

Мы собрали в степи наших активистов, еще раз рассказали им о плане борьбы за сокращение рабочего дня и решили спустя двое суток начать действовать.

Подготовка к завоеванию девятичасового рабочего дня шла довольно успешно. На всех судах были организованы группы агитаторов. Особенно активно в работу включились машинные команды.

В назначенный день, перед окончанием работы, на бортах и трубах судов появились крупные белые надписи: «Завтра выходить на работу в семь часов утра». Администрация отнеслась к этим надписям как к озорству. Боцманы, ругаясь, заставляли матросов стирать надписи. Но они были уже прочитаны. Между рабочими шли возбужденные разговоры.

Утром я пришел на пристань раньше назначенного часа. Рабочие уже собрались на берегу, а в порту и на судах не было никого, кроме администрации. На всех судах били склянки, призывающие на работу, но никто не шел.

Данило, подойдя ко мне, возбужденно заговорил:

— Смотри, никто не идет! Вот здорово получилось! Некоторые было пошли, но на них прикрикнули, и они вернулись.

— А кто гудок даст? — спросил я.

— А и верно, упустили!

— Ты сейчас объяви всем, что как только дашь гудок — пусть приступают к работе. Иди на «Шумского».

Данило вскочил на камень и громко, чтобы слышали все, прокричал:

— Слушайте! По гудку на «Шумском» приступайте к работе!

Администрация всех судов с удивлением смотрела на толпу и не понимала, в чем дело. На митинг не похоже, никто никаких речей не произносит, все стоят и словно ждут чего-то. Когда раздался гудок «Шумского», толпа всколыхнулась и начала растекаться по судам. Застучали молотки, заскрежетали напильники, зазвенели цепи, загрохотали лебедки. Рабочий день начался на час позднее, чем обычно.

Перед окончанием работ на трубах и бортах судов опять появились белые надписи, но уже не мелом, а масляной краской: «Кончать работу в четыре с половиной часа». Точно в это время все покинули свои места.

На следующий день повторилось то же самое: рабочие собрались рано, но ждали на берегу гудка, после которого и приступили к работе.

В порту появились жандармы. Но они застали всех за работой, и никаких инцидентов не было. Жандармы ушли. Вечером опять работу кончили раньше обычного.

Этот необычайный прием борьбы был так неожидан, что администрация ничего предпринять не смогла. Более короткий рабочий день был установлен явочным порядком. Капитаны и механики тоже были довольны: их рабочее время также сократилось.

Так мы успешно провели нашу первую атаку. Весь актив был радостно взволнован. Были рады и рабочие.

…На землечерпательных судах приступали к капитальному ремонту электрооборудования, а специалиста найти не могли. Я пошел к капитану «Шумского» и предложил свои услуги.

— Да ты разве с этим делом знаком?

— Да, я электромонтер и могу взяться за переоборудование всей электросистемы на судах.

— А что же ты молчал?

— Чернорабочим я нанялся потому, что другой работы не было. Я могу вам план работ по электрооборудованию представить.

— Вот оно что! Ну давай, попробуй.

— А какая ставка? — спросил я.

— Ставка? Надо посмотреть. Зайдем в каюту… Ставка по ведомости — два рубля в день. Как, устроит это тебя?

— Устроит.

Так я вновь возвратился на свою основную работу.

Победа в борьбе за девятичасовой рабочий день окрылила рабочих, настроение у них значительно изменилось. Политические разговоры и споры стали обычным явлением.

Подъем духа рабочих навел меня на мысль организовать нелегальный профессиональный союз. Рабочие одобрили эту идею.

Мы созвали нелегальное собрание из более надежных рабочих. Избрали профсоюзное правление, которому поручили разработать устав и продумать организацию работы союза.

Создание профсоюза, хотя и нелегального, нашло широкий отклик среди рабочих. В союз мы принимали людей проверенных, устойчивых. Сначала было принято пятьдесят человек. Этим числом мы пока решили ограничиться, чтобы дать молодому союзу окрепнуть.

Мы, активисты, разъясняли членам союза, что перед нами стоят очень сложные задачи — поднимать рабочих на активную борьбу не только за улучшение своего экономического положения, но и на борьбу политическую.

В порту и в землечерпательном караване существовала сложная градация заработной платы, устанавливаемая администрацией произвольно. Когда я подсчитал, какова средняя заработная плата рабочего низкой квалификации, то оказалось, что она со всеми приработками не превышает 18 рублей в месяц. Кроме того, условия работы были чрезвычайно тяжелые: техники безопасности не было; даже кочегары, работа которых считалась каторжной, не имели ни рабочих костюмов, ни рукавиц; медицинская помощь совершенно отсутствовала. Вот на эти вопросы я и решил направить внимание профсоюза.

На собрании членов профсоюза я сделал подробный доклад о положении рабочих каравана, указав, что добиться улучшения экономических условий можно только путем упорной организованной борьбы. Собрание поручило правлению приступить к разработке плана борьбы.

В это время во многих портах Черного моря была объявлена забастовка моряков. На эту забастовку откликнулся и наш профсоюз. Мы собирали средства среди рабочих. Четыреста рублей были посланы на поддержку бастующим. Одновременно было решено начать подготовку к организации забастовки и в нашем порту.

За короткое время количество членов союза достигло уже более ста человек. Правление профсоюза сделало доклад о задачах стачки на общем собрании. Был подготовлен проект требований, содержавший 32 пункта. Решили ознакомить с требованиями всех рабочих порта и каравана и 5 мая предъявить их администрации. Союз вынес также решение призвать рабочих к празднованию Первого мая.

Дня за три до Первого мая я собрал в степи всю нашу организованную молодежь и рассказал ей о значении первомайского праздника. На этом же собрании мы разработали план проведения празднования.

В течение двух дней молодежь вела энергичную агитацию за первомайскую стачку. Это встревожило администрацию. Начальник порта созвал совещание всех капитанов и приказал во что бы то ни стало не допустить прекращения работ. Он сообщил градоначальнику о назревающей стачке.

Подготовка к стачке потребовала хорошо оборудованной подпольной типографии. Нужны были листовки. Наборщик и печатник городской типографии, входившие в партийную организацию, предложили сделать налет на типографию, экспроприировать там маленькую бостонку и шрифт. В одну из темных ночей с помощью Данилы и двух других товарищей мы успешно проделали эту операцию: заполучили бостонку и до восьми пудов шрифта.

«Дерзкий грабеж» типографии всколыхнул полицейские и жандармские власти. Они перевернули вверх дном все «подозрительные» квартиры, но следов похищенного не нашли. Наши «техники» установили типографию.

Партийный комитет выпустил прокламацию с призывом ко всем рабочим прекратить работу в день Первого мая. Прокламация ночью была расклеена на трубах и бортах судов, на стенах порта.

Утром Первого мая все рабочие явились к месту работ. Люди толпились на берегу, но на суда не шли. Начался митинг. Рабочие окружили меня тесным кольцом, и я рассказал им о том, что Первое мая — международный праздник всех трудящихся, что рабочие России в этот день обычно прекращают работу. После митинга часть рабочих двинулась было на суда, но члены профсоюза остались на месте, расселись по камням. Рабочие, разошедшиеся по судам, сидели на палубах и покуривали. Вдруг на «Викторе Шумском» раздался гудок. Его подхватили другие суда. Среди рабочих раздались возгласы:

— На берег! На берег!

Все повалили на берег. Администрация растерялась. Члены профсоюза пошли снимать с работы грузчиков и других рабочих. Я с десятком рабочих пошел на мельницы.

На одной мельнице рабочие тотчас же присоединились к нам. На другой пришлось устроить митинг. Тут же были выработаны требования о сокращении рабочего дня и о повышении заработной платы. Требования были направлены хозяину мельницы, а рабочие присоединились к нам, празднующим Первое мая. Во время митинга мельницу окружила полиция. Полицейские стали подниматься на верхние этажи, но рабочие начали бросать в них мешки с отсевами и сшибали их с лестницы. Полиция отступила и стала ждать внизу окончания митинга.

Вместе со мной на мельнице был матрос Михаил, участник восстания на «Очакове». После восстания его арестовали, но он бежал. Крымский союз РСДРП прислал его в Керчь, а комитет направил в порт. Это был человек, горячо преданный партии и революции. С большим трудом удалось нам устроить его рабочим на шаланду. Я предупреждал его, чтобы он был осторожнее, сдерживал себя и не показывался в городе, где мог нарваться на сыщиков, которые вылавливали матросов, разбежавшихся после черноморских восстаний,

Мы очень скоро сдружились с Михаилом. Часто по вечерам сидели с ним на берегу бухты и беседовали о революции, о судьбе матросов, разбросанных по всей России, по тюрьмам и каторгам.

Михаил накануне Первого мая решительно заявил, что пойдет со мной на мельницы: «Побьют еще тебя там полицейские, а при мне не посмеют». Действительно, с виду это был такой богатырь, что на драку с ним не всякий решился бы. Он командовал «обороной» верхнего этажа мельницы, где мы митинговали, и кидал в полицейских мешки с отрубями.

Когда митинг кончился, мы все спустились вниз. Нас с Михаилом тут же арестовали и отвели во второй участок полиции. Здесь проверили наши паспорта. Пристав Гвоздев отпустил Михаила, а меня задержал. На следующее утро мне было объявлено, что по приказу градоначальника я должен немедленно покинуть Керчь. Я ответил, что так быстро покинуть город не могу, потому что обязан окончить порученный мне ремонт электрооборудования на судах.

— Меня это не касается, — ответил Гвоздев. — Если вы не уедете, мы вас вышлем с жандармом.

Когда я прочитал приказ о высылке и расписался, пристав отпустил меня, сказав:

— Советую вам дольше двадцати четырех часов здесь не задерживаться.

Я все же решил не уезжать, но после «беседы» с приставом сменил квартиру и скрывался у одного рабочего. Полиция в течение трех дней справлялась обо мне у хозяина моей прежней квартиры. Он отвечал, что Малаканов выехал неизвестно куда. Полиция решила, что я покинул город.

Майская стачка прошла весьма успешно. Наша молодежь разошлась по всему городу и останавливала работы в лодочных, парусных, столярных, жестяных и других мастерских. Забастовали работницы табачной фабрики Месаксуди. Бастовали механические заводы Зильгальва и Золотарева.

Некоторые из участников стачки попали в первый полицейский участок к приставу Гольбаху. Там их побили, но на следующий день выпустили.

После первомайского праздника ночью была устроена большая объединенная массовка рабочих всех предприятий. Собрались на горе Митридат. Пришло свыше тысячи человек. Полиция узнала место массовки и решила ее разогнать. Отряды полицейских под руководством пристава Гольбаха двинулись к скалам. Наша боевая дружина и часть вооруженных матросов были искусно расположены вокруг массовки двумя кольцами. Полицейские повели наступление с трех сторон. Первая застава их пропустила, но, как только они подошли ко второй цепи, дружинники открыли огонь из револьверов. Полиция начала отступать. В это время с тыла ее встретила выстрелами первая цепь. Полицейские в панике бросились врассыпную. Дружинники с криками «ура» выскочили из засады. Паника у противника усилилась. Несколько полицейских были разоружены. У помощника пристава отобрали шашку и револьвер. Полиция была разогнана, и массовка закончилась благополучно.

По окончании массовки мы решили итти в город демонстрацией. Боевые дружины ушли своими скрытыми путями, а вся масса пошла по горному хребту. Демонстранты спустились с горы на широкий Воронцовский проспект. Полиция ждала нас и намеревалась атаковать, но, увидев огромную толпу, не решилась.

Успех первомайских выступлений был огромен.

На следующий день после Первого мая правление профсоюза собралось для обсуждения вопроса о подготовке к стачке.

Правление постановило создать нелегальный стачечный комитет в составе пяти человек. Председателем стачечного комитета назначили меня. Назначили и постоянную легальную делегацию, которая должна вручить требования администрации и вести переговоры от имени всех рабочих. Прежде всего мы решили требовать легализации празднования Первого мая и восьмичасового рабочего дня. Кроме того, решили потребовать, чтобы администрация признала постоянно действующий рабочий комитет, который будет вести контроль за увольнением рабочих, и увеличила заработную плату на 30–40 процентов. Делегацию для переговоров с администрацией составили из наиболее стойких рабочих. Меня тоже включили в состав делегации. Для наблюдения за полицией и жандармами, а также для связи с гарнизоном была создана специальная молодежная дружина. Во главе дружины поставили Михаила.

4 мая, по окончании работ, начальнику порта и всем капитанам судов были вручены наши требования.

Вручая их начальнику порта, делегация заявила: «Завтра, к двенадцати часам, должен быть дан ответ. Если все требования не будут удовлетворены, рабочие оставят работу».

Начальник порта заволновался:

— Как же так, без предупреждения? Вы знаете, что иностранные пароходы через неделю подойдут к проливу, а мы задержим очистку канала? Вы думаете, из Петербурга нам спасибо за это скажут?!

— Это зависит всецело от вас, — ответил ему председатель делегации. — Если все требования будут удовлетворены, рабочие продолжат работу.

Делегация ушла.

Ночью был созван митинг всех рабочих. Говорили о том, какие трудности предстоит нам преодолеть во время стачки, о необходимости держаться до конца, если администрация пойдет на частичные уступки. Рабочие твердо решили отстаивать свои требования. «Добились сокращения рабочего дня — добьемся и других улучшений», — говорили выступавшие.

На другой день, утром, капитан судна вызвал меня к себе в каюту и сказал: «По требованию начальника порта я должен вас уволить. Получите расчет». Я ответил, что расчета не возьму, пока мне не скажут, за что увольняют. Ясно было, что администрация считает меня организатором рабочих и решила поскорее отделаться от меня и тем сорвать назревшую стачку. Капитан заявил, что он доложит начальнику порта о моем отказе.

К двенадцати часам — на «Шумский» явился помощник начальника порта, инженер Бойко. Он вызвал делегатов и объявил им, что начальник порта рассмотрит «петицию» и все приемлемые пункты удовлетворит, а рабочим приказывает продолжать работу.

Собравшиеся рабочие громко выражали недовольство. Делегаты заявили, что требования должны быть удовлетворены полностью, что ответ начальника порта неприемлем, работа будет прекращена.

Я подал знак Даниле. Он сейчас же дал продолжительный гудок. Другие суда ответили. В двенадцать часов 5 мая рабочие порта и каравана прекратили работу и сошли на берег. Бойко бессильно разводил руками и растерянно бормотал: «Что происходит?! Что происходит?!.»

Я стоял неподалеку и с радостью смотрел, как рабочие дружно покидали суда.

— Первая победа, господин Бойко, за нами, — сказал я. — Передайте это начальнику порта.

Бойко резко повернулся ко мне.

— Ты кто такой?

— Это электромонтер Малаканов, — торопливо ответил капитан.

— Малаканов? Почему не уволен?

— Он не пожелал взять расчет. Требует законных оснований.

— Уволить немедленно!

— Успеете, господин Бойко, рассчитаемся после стачки. А пока желаю здравствовать! — Я приподнял кепку, слегка поклонился и вместе с толпой рабочих сошел на берег.

Через два дня к начальнику порта пришла наша делегация узнать, намерен ли он удовлетворить наши требования. Начальник порта делегацию не принял, а вместо себя выслал инженера Бойко. Помощник заявил нам, что начальник не считает нужным отвечать на дерзкие требования рабочих. Мы ушли.

У Андрея был на телеграфе приятель, с которым мы установили тесную связь. Он сообщил нам, что из министерства торговли и промышленности поступила телеграмма начальнику порта с запросом — почему не начаты работы по очистке канала пролива.

С весны начиналась кампания вывоза за границу пшеницы из Ростова и азовских портов. Иностранные суда проходили к портам через Керченский пролив. Но пролив за зиму замывало песком, и его необходимо было очищать.

При дальнейших переговорах с администрацией мы решили использовать это обстоятельство как средство нажима. На следующий день после получения телеграммы начальник пригласил нашу делегацию. Мы решили послать одного делегата — узнать, зачем вызывают делегацию. Посланный вернулся и доложил, что начальник порта желает переговорить о требованиях. Мы пошли.

Начальник пригласил нас в кабинет.

— Ну, давайте поговорим. Я изучил ваши требования. Часть их я могу удовлетворить, но многие требования неприемлемы и не могут быть удовлетворены.

Я сейчас же ответил:

— Подумайте, господин начальник, мы подождем. Начальник побагровел, но, сдерживаясь, спросил: — С какого вы судна?

— С «Виктора Шумского», — ответил я.

— Как ваша фамилия?

— Малаканов.

Начальник вспылил:

— Ты уволен! Я с тобой разговаривать не желаю!

Но председатель делегации спокойно заметил:

— Малаканов расчета не получил и числится на работе. Кроме того, он избран делегатом всеми рабочими порта и каравана. Если вы не будете с ним говорить, мы откажемся вести переговоры.

Начальник порта больше не поднимал вопроса о моих полномочиях. Переговоры начались.

Начальник заявил, что он готов удовлетворить большинство наших требований. Делегация ответила, что она уполномочена говорить только об удовлетворении всех требований. Начальник попытался втянуть нас в дискуссию, но мы уклонились, еще раз повторили наши требования и ушли. Уходя, мы услышали, как Бойко раздраженно говорил начальнику:

— Казаков бы на них!

Когда мы вышли из конторы, я спросил делегатов:

— Слышали насчет казаков?

— Пугает. Казаков в городе нет, — спокойно ответил председатель делегации Васюков.

— Все же надо иметь в виду эту угрозу, — предупредил я. — Нет казаков, есть солдаты. Как бы провокацию какую-нибудь не устроили!

Наша разведка сообщила, что начальник порта подал градоначальнику просьбу вмешаться и прекратить стачку. Но градоначальник ответил, что пока нет бесчинств, он вмешиваться не считает возможным. Начальник порта обращался и к начальнику гарнизона, но тот тоже отказал, заявив, что у него самого в гарнизоне неспокойно.

Нерешительность городской и военной администрации укрепляла дух рабочих.

Все землечерпательные машины и шаланды стояли неподвижные. На баках землечерпалок молча сидели одинокие рабочие — наблюдатели. Задачей их было сообщать о действиях администрации, предупреждать о возможном появлении штрейкбрехеров.

Нас сильно беспокоила большая землечерпалка «Лисовский», стоявшая в проливе. Были основания опасаться, что ее команда, поддавшись уговорам администрации, может начать работу ночью, тайком.

Делегация решила поехать на эту землечерпалку и привести судно к берегу. Катер начальника порта стоял у пристани под парами. Мы решили воспользоваться им. Но находившийся там инженер Бойко категорически отказался дать нам катер. Когда мы попытались захватить его силой, машинист пустил машину, и катер отошел от пристани.

— Айда на гребном! — предложил Михаил.

Мы сели в баркас, и три пары весел быстро погнали нас к «Лисовскому».

Бойко, заметив это, круто свернул к стоявшей на рейде военной брандвахте. Этот маневр нас встревожил: если Бойко уговорит командира брандвахты, последний может не допустить нас к «Лисовскому». Я сказал об этом председателю.

— Держим на брандвахту! — решил он.

Вслед за Бойко на брандвахту поднялись мы. У трапа нас встретил командир судна.

— Что за необычайные визитеры сегодня! — весело сказал он, здороваясь с нами.

Мы объяснили, что хотим пришвартовать к пристани землечерпалку, которая стоит в проливе, а господин Бойко хочет нам помешать.

— Да, он просил меня воспрепятствовать, но я не имею права этого делать без приказа моего начальства. Я могу вмешаться только в том случае, если на «Лисовском» будет учинено насилие.

— Ну, какое там насилие! «Лисовский» все равно бастует. Он только рискует, стоя без дела, врыться в ил, а мы не хотим этого допустить.

Командир брандвахты обратился к Бойко:

— Я должен извиниться перед вами, но вмешиваться в это дело я не могу.

Обескураженный черносотенец спустился в свой катер и уехал в порт. Мы направились к «Лисовскому».

После наших переговоров с командой и капитаном землечерпалка снялась с якорей и ее отбуксировали к пристани. Рабочие на берегу встретили «Лисовского» рукоплесканиями.

С телеграфа поступили новые вести. Министр торговли и промышленности запросил, почему не приступают к землечерпательным работам. Начальник порта ответил, что рабочие устроили политическую забастовку. Мы решили передать министру по телеграфу наши требования, настаивая на полном их удовлетворений.

Забастовка продолжалась уже восемь дней. У бастующих стала ощущаться нехватка денег. Рабочим угрожал голод. Наступил самый опасный момент забастовки. Еще в самом начале стачки мы послали профсоюзам черноморских и азовских портов письма с просьбой материально поддержать нас. Из Одессы и Большого Токмака к нам приехали представители профсоюзов и привезли около пяти тысяч рублей.

Эта поддержка окрылила нас. На общем собрании рабочих единодушно решили продолжать стачку до полной победы.

Из Одессы от Правления союза моряков мы получили телеграмму, что в Керчь вышел одесский землечерпательный караван в составе четырех черпалок и восьми шаланд. Нависла угроза срыва стачки. Созвали общее собрание бастующих и решили уговорить одесских моряков примкнуть к нашей стачке. Для встречи и переговоров с прибывающими избрали особую делегацию. Ночью захватили паровой катер и поехали навстречу одесскому каравану.

Одесские моряки устроили на своих судах собрания и решили примкнуть к стачке. Караван вошел в бухту, и все суда стали в стройном порядке на якоря.

На объединенном собрании наших и одесских моряков было решено, что одесские суда не уйдут из керченской бухты, пока не кончится забастовка.

Из Одессы пришел приказ каравану вернуться обратно. Однако команды заявили, что они снимутся с якоря только тогда, когда кончится стачка. Таким образом силы бастующих увеличились.

Из Мариуполя также выслали было две землечерпалки, но, узнав, что одесские моряки примкнули к стачке, командиры повернули суда обратно.

В это время к Керченскому проливу начали подходить иностранные пароходы. Они становились на якоря у входа в пролив, ожидая, когда их проведут в Азовское море. К двенадцатому дню стачки у пролива скопилось восемь пароходов.

Капитаны иностранных судов требовали пропуска и компенсации за простои. К министру летели телеграммы и протесты консулов. От министра пришла третья телеграмма начальнику порта с приказом срочно урегулировать конфликт с рабочими и приступить к очистке пролива. Начальник порта метался, не зная, что делать. Инженер Бойко не показывался. Чувствовалось, что начальство теряет почву под ногами. На берегу возле порта появился полицейский поет, на пристанях показались жандармы. Однако арестов не было.

Шел пятнадцатый день стачки. Утром наш связной с телеграфа принес мне телеграмму. Читаю: «…начальнику порта. Копия — Малаканову. Распоряжению министра приказываю основе требований ликвидировать конфликт и приступить к работам. По распоряжению министра управляющий делами».

Быстро собрали делегацию, правление и стачечный комитет. Телеграмма вызвала у всех нас ликование. Мы победили!

Нам сообщили, что начальник порта желает с нами говорить. Мы пошли. Начальник был в кабинете один.

— Поговорим серьезно. Пора эту глупую стачку кончать. Садитесь, пожалуйста, — сказал он.

Сели. Начальник вынул из ящика стола наши требования.

— Выясним, какие требования я не могу выполнить. Вот «Первое мая»: это вопрос политический, и он не входит в мою компетенцию. Восьмичасовой рабочий день — тоже не могу. Рабочий комитет — это ведь вмешательство в дела управления. Я думаю, вы и сами настаивать на нем не будете.

— Нет, будем! — резко ответил я.

Начальник поморщился, но по всем пунктам уступил, за исключением трех.

На узаконении празднования Первого мая мы не настаивали, но на восьмичасовом рабочем дне для кочегаров и признании прав рабочего комитета настаивали упорно. К соглашению не пришли.

Когда мы вышли, некоторые из делегатов заявили:

— Надо согласиться. Ведь начальник почти все наши требования удовлетворил. Давайте уступим насчет комитета.

Мне с большим трудом удалось доказать делегатам, что от комитета нам отказываться никак нельзя, что без комитета все завоеванное нами будет отобрано и многих рабочих уволят с работы.

Делегаты с этими доводами согласились. Надо было собрать общее собрание бастующих и получить их санкцию на продолжение стачки. Решили сначала провести подготовительную работу, доказать необходимость добиться признания рабочего комитета.

Я созвал молодежь и поручил ей провести агитационную работу главным образом среди наиболее авторитетных стариков. Молодежь энергично принялась за дело. Ночью созвали общее собрание. Прения были горячие. Некоторые рабочие настаивали на принятии предложения начальника порта:

— Ведь мы уже добились удовлетворения почти всех наших требований. Насчет комитета можно и уступить.

После долгой дискуссии большинством голосов решили продолжать стачку, пока администрация не согласится на создание рабочего комитета.

Начальник порта снова пригласил делегацию к себе.

— Ну, ваша взяла, согласен, — сказал он.

— С чем «согласен»? — спросил я.

— На комитет согласен, чорт с вами!

— А восьмичасовой рабочий день для кочегаров?

— Тоже согласен. Становитесь завтра на работу.

— Нет. Надо сначала подписать наши требования, которые вы приняли. Подпишите два экземпляра.

Председатель вынул заготовленные экземпляры условий и положил на стол.

— Что же, вы не верите моему слову? — наигранно возмутился начальник.

— Все-таки лучше подпишите. Крепче будет.

Начальник взял оба экземпляра, внимательно прочел их и спросил:

— А кто будет подписывать от вас?

— Председатель комитета.

Начальник подписал оба экземпляра. После него подписался председатель комитета Васюков. Один экземпляр он взял себе, а второй подал начальнику, сказав:

— Господин начальник, все вопросы, связанные с проведением принятых условий, вам придется разрешать с председателем рабочего комитета. Прошу внимательно выслушать пункт о рабочем комитете: «Рабочие каравана и порта избирают рабочий комитет из своей среды, которому предоставляется право контроля над увольнением рабочих с судов каравана и порта. В случае возражения комитета администрация воздерживается от увольнения рабочего. Если комитет найдет необходимым кого-либо из рабочих удалить с работы, администрация обязуется согласиться с предложением комитета. Комитет следит за выполнением соглашения рабочих с администрацией, достигнутого в результате стачки». Имейте в виду, господин начальник, — продолжал Васюков, — что общее собрание рабочих дало полномочия комитету в случае нарушения администрацией подписанного соглашения в любое время объявить стачку.

Утром Первого мая всё рабочие явились к месту работ… Начался митинг.

Начальник смотрел на бумагу и молча кивал головой. Обратившись ко мне, он сказал:

— Надеюсь, Малаканов, вы не подходите под это соглашение. Увольнение мы вам предъявили до стачки.

— Я не настаиваю, тем более, что я обещал принять расчет после стачки.

Вечером мы уже открыто собрались на берегу у пристаней. Стачечный комитет дал полный отчет в том, как протекала борьба.

Показали всем рабочим требования, подписанные начальником порта. Я указал на великое значение пролетарской солидарности, приведя в пример одесских моряков. Выступали и их представители. Они говорили о стойкости и дисциплинированности керченцев.

Стачечный комитет сложил свои полномочия. Собрание единогласно преобразовало его в рабочий комитет. Вынесли постановление: «В случае нарушения пункта о рабочем комитете администрацией комитет немедленно объявляет стачку и приказу комитета все обязаны подчиняться».

Утром я пошел за расчетом. Работа на всех судах кипела. Порт и караван после семнадцатидневного бездействия ожили, и «Лисовский», медленно развернувшись, пополз в пролив. За ним потянулись шаланды. На одесском караване гремели якорные цепи, раздавалась команда: суда собирались в поход.

Расчет мне дали быстро. Попрощавшись с друзьями, я пошел по мосткам на берег. Ко мне подбежали наши разведчики.

— Уходи в степь. Жандармы ищут тебя!

Я ушел в степь, испытывая радостное чувство завершения большой работы. В условленном месте я ждал своих ребят. Скоро они пришли и сообщили, что жандармы искали меня на «Шумском». Капитан ответил им, что Малаканов уволен.

В партийном комитете решили, что мое дальнейшее пребывание в Керчи небезопасно, и предложили мне выехать в Симферополь, в распоряжение Крымского союза РСДРП. Я все же с отъездом не спешил: мне хотелось посмотреть, как будет вести себя администрация порта, и убедиться, что рабочие удержат свои завоевания.

Подошел срок выборов городского партийного комитета. К этому времени в партийную организацию влилось значительное количество рабочих порта и каравана. Они принесли с собою большевистские настроения. Многие рабочие-меньшевики все более склонялись к большевистской тактике борьбы.

Партийные собрания проходили теперь не так спокойно, как раньше. Рабочие, настроенные по-боевому, требовали выпуска прокламаций, устройства более частых массовок и широкого освещения событий перед рабочими массами, вовлечения их в политическую борьбу. Меньшевики, верховодившие комитетом, понимали, что все эти выступления направляются мной, и стремились как можно скорее избавиться от меня.

Отчетно-выборное партийное собрание было многолюдно и шумно. Прения по докладу комитета развернулись горячие. Рядовые рабочие выступали с острой критикой соглашательской политики комитета, его бездеятельности в дни стачки рабочих.

Тайным голосованием были произведены выборы нового состава комитета. Был избран и я. Вообще состав комитета значительно обновился. Старые комитетчики говорили, что «отношения в комитете теперь осложнятся и с былым спокойствием придется проститься».

Принять участие в работе комитета мне не пришлось. Через неделю я выехал из Керчи.

Перед отъездом я собрал правление профсоюза и рабочий комитет. Договорились об их дальнейших действиях.

В Симферополь ехать я отказался и взял явку на Мелитополь, рассчитывая затем пробраться в родную Сибирь.

В Мелитополе меня приняли хорошо и сейчас же Предложили поехать на машиностроительный завод и выступить перед рабочими: там назревала стачка.

Меня встретил молодой рабочий — большевик, руководивший движением рабочих на заводе. Узнав, что я руководил стачкой в керченском порту, он предложил мне рассказать рабочим о том, как проходила эта стачка. «Это их подбодрит, а то многие колеблются», — говорил он.

По окончании работы закрыли заводские ворота. Рабочие собрались в сборочном цехе. Я сделал сначала общий обзор политического положения в стране, рассказал о развитии стачечного движения, о крестьянских и солдатских восстаниях, а затем перешел к керченской стачке, подробно осветив ход событий. Рабочие завода задавали много вопросов. Собрание затянулось.

Стоявшие за воротами завода наблюдатели сообщили, что из города едет хозяин с приставом и стражниками. Видимо, они узнали, что на заводе появился агитатор. Я вместе со встретившим меня молодым рабочим вышел через калитку на пустырь, а оттуда полями пробрался в город.

В Мелитополе я и выехавший вместе со мною из Керчи Виктор Элерт, участник восстания на «Очакове», пробыли весь следующий день. Потом, получив явку в Харьков, прошли на ближайший разъезд и с первым же поездом уехали. В Харькове мы получили немного денег на дорогу и явку в Самару. Нам посоветовали по железной дороге не ехать, а отправиться пешком и по пути посетить ряд мельниц и побеседовать с рабочими.

Был конец мая, погода стояла теплая, кругом все цвело. Вещей у нас никаких не было, только узелок с хлебом.

Шли мы не спеша. Вокруг зеленели поля. Женщины в цветных платьях пололи озимые. Мы зашли на первую же мельницу. Рабочие пили чай на открытом воздухе, угостили и нас. Разговорились. От них мы узнали, что работают они в две смены, по двенадцати часов в сутки: «От шести до шести так и отбухиваем. А насчет платы — в долгу, как в шелку!»

Хотя по внешнему виду мы походили на безработных и так себя и рекомендовали, рабочие все же поняли, что от нас можно кое-что узнать. Разговоры о политике заводили издалека:

— Стражники вот у нас появились — ингуши. С чего бы это?

— Неспокойно, — отвечали мы равнодушно. — Бастуют рабочие…

— Бастуют? С чего бы бастовать-то?

— С чего? Заработка нехватает, работа тяжелая… Двенадцать-то часов не всякий вытянет. Вот и бастуют. Ну, для страху стражников и ставят.

— Тяжело, что и говорить… От шести до шести ломим, аж спина трещит, а заработков-то, верно, нехватка: то ли самому «проесть, то ли семье послать…

— У вас как тут? — спрашивали мы. — Думаете что-нибудь предпринять?

— Что же думать-то: дело ясное, на пятнадцать рублей не проживешь. Посмотрим, как на других мельницах… А мы что же, хоть сейчас, не отстанем…

— Ну, всего вам хорошего, хлопцы. Нам двигаться пора… А двенадцать-то часов работы многовато. Если, того… двинете — сбавят Ну, прощайте!

— Счастливо вам. Петуховскую мельницу обогните, не заходите туда. А если завернете на мельницу Песочникова, там Федора спросите — парень добрый.

Так по проселкам, по полевым межам пробирались мы с Виктором. Побывали на многих мельницах. Заводили разговоры о революции, о забастовках, о тяжести жизни. Иногда натыкались на управляющих мельницами. Эти косились на нас, а мы по-простецки спрашивали у них: «Нельзя ли подработать?» Чаще всего нам отвечали: «Проваливайте, нечего тут шарить!»

На одной мельнице мы остановились на ночь. Долго беседовали с рабочими, слушали их жалобы, отвечали на вопросы.

— Далеко бредете?

— До первой работенки. Как наткнемся, так и остановимся.

— Кусается она, работенка-то. Ищешь — не найдешь, а найдешь — бросить хочется.

— Не прибыльно, что ли?

— Как не прибыльно! Спину понатужишь и мозоли натрешь, вот и прибыль.

— Добиваться надо — будет легче. Под лежачий камень вода не течет…

Было тепло. В иссиня-черном небе помаргивали звезды. Мельница глухо гудела тяжелыми вальцами. Из высокой трубы вместе с дымом вылетали искры. В темноте маячили огоньки самокруток. За мельницей играла гармошка, слышалась песня, раздавался девичий смех. Часть рабочих уже спала на земле под открытым небом. Улеглись спать и мы.

Глубокой ночью, сквозь сон, я почувствовал, что кто-то слегка постегивает меня по спине. Я открыл глаза: стражники-ингуши. Закрыл глаза и повернулся на другой бок. Слышу:

— Вставай!

Мы поднялись.

— Что вам надо? — спросил Виктор.

— Ничаво ни нада. Зачем спать? Пойдем к начальнику. Прямо! — один из ингушей махнул нагайкой по направлению железной дороги.

Мы, не торопясь, зашагали по пыльному проселку. Ингуши ехали по бокам. До железной дороги было километра полтора. Подошли к сторожевой будке, Вокруг нее на привязях стояли кони. Рассветало. Перед будкой сидели стражники и пили чай.

— A-а, где забрали? На мельнице?

Ингуш мотнул головой, шлепнул нагайкой по голенищу.

— На мельнице спал.

— Чего по мельницам шляетесь? — спросил русский коренастый унтер.

— А где же нам, по вашим казармам, что ли, шляться? Работы, чай, не дадите, — смело вступил в пререкания Виктор. Я отмалчивался.

— Знаем мы вас, работничков! Павло, прими их да пошарь, нет ли чего.

Павло нас тщательно обшарил и заглянул в узелок.

— Что там? — спросил унтер.

— Сподники да хлеб… — Он отпихнул узелок ногой. — Забирай!

Я взял узелок. Ждем, что будет дальше.

— Павло, — сказал унтер, — отведи их на станцию. Там сдашь жандарму.

Поднялось солнце. Под конвоем двух стражников и Павло мы тащились вдоль насыпи. Шли долго. Во рту пересохло, губы потрескались, налитые свинщхм ноги еле передвигались. Отдыхать не давали. К полудню мы добрели до станции. Нас заперли в арестантской комнате. Через некоторое время дверь открылась, и жандарм пропустил к нам торговку, которая поставила на стол молоко и хлеб.

— Поснидайте, хлопцы.

— От добрая душа! — воскликнул Виктор. — Сколько это, бабуня, стоит?

Сторговались, поели хлеба, запили молоком. Когда покончили с едой, жандарм выпроводил торговку и сел за стол.

— Ну, давайте ваши документы, — сказал он, — и говорите, зачем вы были на мельнице.

— Ясно, зачем: не хлеб молоть завозили, — ответил я.

— Знаю, что не хлеб, потому и спрашиваю.

— Работу ищем.

Жандарм постучал в стенку. Вошел другой жандарм.

— Что, поймал?

— Стражники привели. Таскают кого попало. Ты, Василий Иванович, довези их до Курска, а там пусти на все четыре стороны. А если еще появятся в нашем районе — упрячем.

Через полчаса подошел поезд. Подхватив узелок, мы в сопровождении жандарма вошли в вагон и удобно разместились в служебном купе. Жандарм сейчас же забрался на верхнюю полку и лег спать, а мы устроились внизу.

В Курске мы сошли с поезда. Денег осталось всего два рубля. Ехать надо было через Воронеж. Решили опять двигаться пешком, а где удастся — на товарных поездах.

Однажды мы залезли в пустой товарный вагон, закрыли дверь и улеглись спать. Проснулись ночью. Поезд замедлял ход. Открыли дверь. Вдали сверкало много огней.

— Кажется, Воронеж, — сказал я.

— Похоже, как будто мы не вперед, а назад едем, — заметил Виктор.

— Это тебе со сна кажется…

Наконец подъехали к станции. Вагоны тихо прокатились мимо перрона.

— Саратов! Вот те фунт! — воскликнул Виктор.

В Саратове мы прочно сели на мель. Деньги кончались. Явки не было. Стали раздумывать, как нам добраться до Самары. Решили продать мое пальто. Пошли на барахолку. Там нас встретил высокий блондин с русой шевелюрой и огромным носом, должно быть пропившийся барин.

— Эй вы, иностранцы, сколько за хламиду?

— Не хламида, а пальто. Пятнадцать рублей.

— А трешку не хочешь?

— Не берешь — не вяжись!

— Пятерку получай — и катись с толчка!

— Десятку, — уступил я.

Мы еще походили по базару, но никто не хотел покупать мое пальто. Продали мы его все-таки тому же «барину» за шесть рублей.

Я шел с толчка и ругался. Жалко было пальто, почти даром отдали.

— Не удивляйся, Петр, ведь это Саратов. Тут, брат, под липку разделывают, — говорил Виктор.

Пошли на пристань. Решили ехать на пароходе. Хотя медленнее, зато дешевле.

— Сколько стоит билет до Самары?

Кассир посмотрел на нас через очки и как бы нехотя ответил:

— Четыре восемьдесят.

Нехватит наших денег. Пошли к капитану, может, уступит.

Я поднялся на мостик парохода.

— Здравствуйте, господин капитан!

Капитан посмотрел на меня и ничего не ответил.

— Мы к вам с просьбой, — продолжал я. — Мы безработные, денег у нас семь рублей. Нужно доехать до Самары. Сделайте скидку.

— Нельзя!

— Мы поможем работать в пути.

— Работать? А что вы умеете?

— Я — электромонтер, а товарищ — слесарь.

— Электромонтер? Электрическое освещение поправить можешь?

— Могу.

— А мы всю ночь шли без огня. Монтера не найду никак. А ну, посмотри и скажи. Можешь исправить — обоих даром довезу и обед дам.

Я осмотрел динамомашину и проводку. Провозившись часа полтора, я нашел и исправил повреждение.

— Вот молодцы! — воскликнул капитан. — Вот хорошо! Кок, накорми ребят! Боцман, отходим!

Поплыли. Медленно уходили назад низкие берега С приволжских лугов тянуло прохладой. Волга мерно катила свои воды в далекий Каспий. Пароходные колеса глухо ударяли по воде. Гудки эхом разносились по окрестным берегам.

Мы благополучно прибыли в Самару.

Самарская организация ушла в глубокое подполье. Через Самару недавно проехала карательная экспедиция Меллера-Закомельского и произвела некоторые

опустошения в рядах социал-демократов, особенно среди железнодорожников. Меня попытались устроить в железнодорожное депо, но не удалось: слишком строга была проверка. Таким образом, осесть в Самаре нам не пришлось.

В Самаре в то время организовалось Средневолжское бюро РСДРП; по его решению нас направили в распоряжение уфимского комитета.

Получили явки и поехали в Уфу. Начиная от Самары, чувствовались следы кровавой расправы царских опричников с участниками революции. Рабочие держались замкнуто и необщительно. В Кинели каратели расстреляли большевиков, руководивших движением рабочих. На всех крупных станциях стояли эшелоны с солдатами. Это были отряды «усмирителей».

В Уфе нас приняли с радостью.

— У нас так «выскребли», что на уральские заводы послать некого, а там сейчас брожение среди рабочих. Отдохните немного — и на Урал!

Три дня мы отдыхали в Уфе. Катались вечерами в лодке по Дёме, тихой, но глубокой речонке, окаймленной густой растительностью — яблонями, черемухой, ивой. В комитете заготовили для нас литературу, дали нам явки и немного денег. Мы уложили литературу в котомки и покинули гостеприимную Уфу.

Путь наш лежал на Усть-Катав, а оттуда — пешком на Катав-Ивановские заводы, где мы должны были обосноваться.

Усть-Катав — небольшая станция. Хотя вблизи и находился крупный завод, но карателей здесь не было. Вся охрана станции состояла из пяти жандармов, да у станового пристава было столько же стражников.

Это обстоятельство нас обрадовало.

Осмотревшись на станции, мы спустились к речке Катав и расположились завтракать. Солнце пекло. На пригорке лениво валялись стражники, не обращая на нас внимания. Мы позавтракали, выкупались, выстирали белье, растянули его на траве для просушки, положили под головы котомки и заснули. Сквозь сон я почувствовал, что кто-то тычет меня в бок. Открыл глаза: надо мной стоял стражник.

— Чего вы тут нагишом развалились! Проваливай отсюда. Шляются тут…

Стражник еще что-то пробурчал себе под нос и ушел. Я разбудил Виктора.

— Вставай, братуха, «дух» прилетел. Неприлично, говорит, нагишом в таком месте обретаться. Приказал проваливать.

Мы оделись, вскинули за плечи котомки и пошли по берегу речки. Итти было прохладно и легко. Уральские горы, покрытые щетиной ельника, тянулись хребтами на север.

К заводу мы подходили уже под вечер. Из поселка навстречу нам выехал отряд стражников. От неожиданности мы растерялись. Виктор выкрикнул:.

— И здесь «духи»! Сколько же этой нечисти развелось на Руси!

— Кажется, сели, — невесело ответил я.

Шли, однако, не останавливаясь.

Стражники подъехали и окружили нас.

— Предъявите документы. Зачем на завод прете? — спросил старший.

— Зачем? Работы ищем.

Старший вернул нам паспорта, скомандовал, и стражники поскакали обратно к заводу.

— Кажется, пронесло, — с облегчением проговорил я. — И как это мы, идиоты, не спрятали наши тюки в лесу… Смотри!

Один стражник ехал к нам. Подъехал и скомандовал:

— Идем за мной! Старший велел доставить вас в канцелярию.

Под конвоем стражника мы шествовали мимо завода. Рабочие, только что окончившие работу, выходили и с любопытством рассматривали нас.

Пришли в канцелярию. За столом сидел урядник. Он внимательно посмотрел на нас:

— Откуда, пташки?

— Из Самары.

— Зачем сюда пришли?

— Работы ищем.

— Документы смотрел? — обратился он к старшему стражнику.

— Смотрел. В порядке, кажись.

— Давайте.

Мы подали наши документы. Он внимательно просмотрел их и вернул нам обратно.

— Что в котомках?

— Известно что — хлеб, бельишко.

— А ну, посмотрите, — обратился он к стражникам.

Стражники запустили в котомки свои лапищи. Один извлек пачку прокламаций, а другой — книжки. Литературу свалили на пол. Урядник глядел на нее, вытаращив глаза.

— Вот так бельишко! — воскликнул он и стремительно выскочил из-за стола. Нагнувшись над пачками, он с азартом начал в них рыться.

— Смотри, прокламации! — он поднял руку и потряс пачкой прокламаций. — Во-от они! Попались, голубчики! Пахомов! Две тройки, живо!

Один из стражников опрометью выскочил из канцелярии. Урядник, казалось, совсем забыл о нас. Он выбирал из кучи листовки, брошюры и внимательно их рассматривал.

— Запрещенные, запрещенные все! А вот еще прокламации, еще… «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» и восклицательный знак… Что же это такое? Забастовочку на заводе хотели устроить? Так, что ли?

— Зачем забастовочку? Мы этими книжечками торгуем, — ответил Виктор.

— Торгуете? Где это видано, чтобы прокламациями торговали? Городишь, парень.

— Чего, городишь? Торгуем, и все. Разве мало книгонош с книжками да листовками разными ходит?

— Книгоноши? Так те евангелия да молитвенные листки продают, а вы что?

Я с трудом сдерживался от смеха. Урядник, наконец, уразумел, что над ним издеваются.

— Ты, тово, не городи мне! Книгоноша нашелся…

— Готово, ваше благородие, — доложил вошедший стражник.

К канцелярии подкатили две тройки, запряженные в тарантасы. Стражники сложили в котомки всю нашу литературу, связали нам за спину руки и усадили в тарантасы. Со мной сел урядник, а с Виктором — стражник. Двенадцать конных стражников окружили нас кольцом, и мы помчались прямиком, через горы.

В Усть-Катаве нас сдали приставу. Стражник, поставленный караулить нас, спросил, есть ли у нас деньги, и предложил купить что-нибудь поесть. Мы дали ему денег. Он принес нам хлеба и колбасы, оставив у себя сдачу. Поев, мы улеглись на нарах. Виктор вдруг расхохотался.

— Ну и везет же нам: по Волге везли бесплатно, а здесь на тройках катают!

— Посмотрим, куда нас дальше повезут. Хорошо, что карателей близко нет, а то, пожалуй, недалеко бы уехали…

Вошел пристав.

— Здравствуйте, господа агитаторы!

Мы молча ждали.

— Я вас допрашивать не буду. Завтра сдаю новому становому приставу. Вам с ним придется иметь дело, — проговорил он как бы с сожалением.

На следующий день, к вечеру, нас вызвал становой пристав и стал задавать вопросы. Но мы сразу же заявили ему, что, собственно, спрашивать нас ему не о чем.

— Да, да… По вашему багажу и так ясно, что тут говорить.

Пристав медленно перебирал прокламации и брошюры и искоса поглядывал на нас.

Мы сидели молча и ждали, что будет дальше. Наконец пристав заговорил:

— Я только что вступил в управление станом, и мне не хотелось бы омрачать первый день моей службы. Поэтому я не посажу вас в тюрьму, а вышлю из пределов моего стана, за границу Урала, в Сибирь. А чтобы вы меня не обманули, вас до Кургана проводит мой стражник.

Мы не возражали.

Через полчаса, в сопровождении не одного, а Двух стражников, мы ехали в поезде по направлению к Сибири. Отъехав немного, стражники вышли и больше не возвращались… Мы уже одни доехали до Кургана. Решили, что Виктор вернется в Уфу, расскажет все, получит явки, а я буду ждать его в Кургане. Через три дня Виктор вернулся, привез явку в Красноярск, в Сибирский союз РСДРП. Туда мы и направились.

В Сибирском союзе нам предложили поехать в Нижнеудинск — восстановить там партийную организацию, разгромленную Меллером-Закомельским, и наладить работу среди солдат артиллерийской части.

Получив явки, мы поехали в Нижнеудинск. Там мы нашли остатки организации: всего несколько человек. На станции стоял эшелон солдат карательного отряда… Настроение рабочих было подавленное: много товарищей было повешено и расстреляно. На соседней станции Тайшет незадолго до нашего приезда расстреляли несколько человек. Мы собрали группу партийцев, решили выяснить сначала настроения рабочих мастерских и депо, а потом уже наметить план действий, созвать наиболее революционно настроенных и надежных рабочих и поговорить с ними.

Собрались в лесу, недалеко от станции. Сошлось сюда довольно много народа, человек шестьдесят. Это меня обрадовало. Настроение хотя и было подавленное, но рабочие заявили, что железнодорожников можно расшевелить.

Это было необычное собрание. Просто и задушевно говорили мы о тяжелом положении рабочих и о мерах, какие надо принять, чтобы не допустить общего упадка духа. Беседовали до зари.

На партийной группе обсудили, кого из участвовавших в собрании можно привлечь в ряды партии. Наметили человек восемнадцать. Поручили партийцам переговорить с ними. Все рабочие выразили желание вступить в партию и заявили, что надо спешить с созданием активной партийной организации. На первом же партийном собрании избрали комитет и разработали план работы. С партийной группой стал заниматься я.

Чтобы втянуть рабочих в политическую жизнь, мы начали систематически устраивать массовки. Тайга скрывала нас надежно.

Нашим активным помощником была дочь местного дьякона, Аня, к которой у нас была явка. Она некоторое время просидела в тюрьме, но была освобождена на поруки отца. Мы с Аней изготовили гектограф, на нем отпечатали прокламацию с призывом к рабочим не пасовать перед карателями и продолжать борьбу против самодержавия. Печатню мы устроили у студента Томского университета, который жил со старушкой-матерью. По ночам он печатал прокламации.

Появление прокламаций от имени комитета РСДРП вызвало среди рабочих оживление и всполошило жандармов. Власти были уверены, что революционная организация в Нижнеудинске разгромлена. Откуда же взялась эта прокламация? Произвели несколько обысков, но следов не нашли.

Наладив работу среди железнодорожных рабочих, мы занялись солдатами. В Нижнеудинске стояли четыре горные батареи. С помощью Ани мы организовали за городом, на берегу реки Уды, солдатский митинг. На этом митинге группа солдат поставила вопрос о систематических занятиях с артиллеристами. Мы решили создать из этой группы кружок.

Так началась моя работа среди солдат-артиллеристов.

После поверок в батареях офицеры расходились по своим квартирам или отправлялись в клуб играть в карты. Я одевался в солдатскую форму и шел к солдатам. Собирались в сарае группой человек в тридцать. Зажигали огарок свечи. Слушатели усаживались вокруг меня. Говорил я главным образом о земле, о том, чего добивается наша партия в земельном вопросе. Во время одного из таких занятий я стал замечать, что мои слушатели один за другим исчезают: они словно таяли в темноте сарая. Оглянулся — позади меня стоит офицер и слушает. Я было испугался. Но, видя, что некоторые не уходят, я продолжал беседу. Во время беседы я несколько раз снимал фуражку.

Когда я кончил, офицер подошел ко мне и спросил:

— Какой вы батареи?

— Шестой, — ответил я неуверенно.

— А что же, у вас в шестой батарее у всех такие длинные волосы?

«Пропал», — мелькнуло у меня в голове. Я огляделся. Большинство солдат исчезло, оставшиеся плотно сгрудились вокруг меня и тревожно посматривали на офицера.

Он помолчал немного, потом сказал солдатам, чтобы они шли спать. Солдаты, однако, не пошли. Офицер с удивлением поглядел на них, но ничего больше не сказал и обратился ко мне:

— Вы слишком неосторожны, можете сами попасть и подвести солдат. Вы идите, — обратился он к солдатам, — а мне нужно поговорить с рядовым шестой батареи.

Солдаты переглянулись. Один из них сказал, что останется со мной. Все ушли, и мы остались втроем.

— Я уже давно наблюдаю за вашей группой и, как видите, накрыл вас… Я мог бы сообщить начальству, но я ограничусь только предостережением и советом прекратить политические занятия. И вам, молодой человек, советую бросить рискованное дело. Не всякий поверит, что вы солдат шестой батареи, тем более, что у нас такой и нет.

Офицер повернулся и ушел.

— Что теперь будет? — спросил я солдата.

— Не беспокойтесь. Он не донесет.

Но занятия мы все же перенесли за пределы батареи.

Однажды рабочие депо сообщили, что из России будут провозить группу женщин — политических каторжанок. Рабочие мастерских и депо решили устроить им встречу. Сделали большой букет цветов с красной лентой. Артиллеристы тоже хотели участвовать во встрече. Но в день проезда каторжанок артиллеристов отвели из города на учение. Рабочие с утра бросили работу и ждали. Телеграфисты сообщили, что арестантский вагон отцеплен на соседней станции и поезд идет без него. Поезд прошел. Через час на станцию на всех парах влетел паровоз с одним вагоном. Рабочие набросали на путь шпал, остановили паровоз, бросились к вагону. Один рабочий проник в вагон и вручил каторжанкам букет. Солдаты карательного отряда начали разгонять рабочих прикладами. Рабочие отбивались палками, камнями. У нескольких солдат отняли винтовки и разбили их о рельсы. Солдаты открыли стрельбу. Несколько рабочих было ранено. Паровоз двинулся. Рабочие вывели из депо другой паровоз, прицепили два вагона и устремились за ушедшим поездом. Вдогонку им выехали каратели. На следующей станции рабочие устроили митинг. Каторжанки говорили из окон вагона. Подъехавшие солдаты арестовали всех рабочих, посадили в вагоны и привезли в Нижнеудинск. Артиллеристы, услыхав стрельбу на станции, бросили учение и, кто на лошадях, кто пешком, бросились на вокзал. Но там уже все кончилось. Узнав, что каратели атаковали рабочих, артиллеристы заявили: «Карателей из Нижнеудинска выживем».

Во время стычки на станции несколько рабочих было ранено, но не тяжело. Убитых не было. Рабочие уговаривали артиллеристов пока ничего не предпринимать. Солдаты послушались и вернулись в казармы.

Рабочие приостановили работы и ожидали возвращения товарищей. Каратели привезли рабочих, но из-под ареста их не освобождали. Рабочие заявили начальству, что депо и мастерские не приступят к работе до тех пор, пока не освободят арестованных. Через несколько часов арестованных отпустили.

Это событие встряхнуло рабочих. Они опять почувствовали свою силу. Артиллеристы по своей инициативе устроили митинг и потребовали увести карателей из Нижнеудинска. Мы выпустили прокламацию по поводу действий карательного отряда.

На следующий день были обнаружены двое убитых солдат-карателей. Начальство приказало усилить патрули. Но ночью из засады были убиты трое солдат из патруля. Начальство струсило. Карательный отряд был передвинут из Нижнеудинска на следующую большую станцию. Артиллеристы сдержали слово: выжили из Нижнеудинска карателей.

Партийная организация постепенно укрепилась, политическая работа среди рабочих и солдат наладилась. Мы с Виктором решили, что нам дольше оставаться здесь не следует. Я послал в Красноярск полный отчет и просил разрешения выехать в Иркутск. Там жил мой брат. К нему я и направил Виктора. Из Красноярска мне прислали явку и денег.

Я выехал в Иркутск. Повидав брата, я не стал задерживаться здесь. Владелец электростанции Поляков, у которого я когда-то работал, предложил мне поехать в Читу на установку городской электростанции. Я согласился, и мы с Виктором выехали с явкой в читинскую организацию.

В Чите я пробыл четыре месяца. Жил на квартире у вдовы Криворучко, причастной к революционному движению, партийную работу вел в ремесленном училище, где организовал кружок молодежи, который собирался в доме Криворучко.

В Керчь я послал письмо Андрею, просил написать, как идут дела. Андрей ответил мне, что развернулось движение среди грузчиков порта, что партийная группа настаивает на немедленном моем приезде в Керчь.

Читинская организация разрешила мне и Виктору выехать.

Проезжая через Иркутск, я решил заехать в родное село повидать своих стариков. Мать и отец, оба уже дряхлые, доживали свои дни в покосившейся хатенке. Грустно было глядеть на опустевший двор: ни коровы, ни лошади, ни птицы, только старый подслеповатый пес вяло тявкнул на нас с Виктором. Старики плакали от радости.

— А мы уж не надеялись и увидать-то тебя!.. Слухи разные, что повесили тебя, расстреляли. Мы не знали, чему и верить, а сами ждем, всё ждем: может, еще жив и приедет. Вот и дождались!..

Говорила больше мать. Отец молчал, не спуская с меня глаз.

Мать уговаривала меня «остепениться», жениться. Отец махал рукой:

— Ну-ну, старуха, не надо. Пусть живет, как ему положено. Спасибо, что не забыл нас.

Простившись со стариками, мы уехали.

В Харькове мы с Виктором расстались: он отправился в Киев к матери. Больше мы с ним не встречались.

Я приехал в Керчь. Партийный комитет за это время не переизбирался, и я вновь включился в его работу.

В центре нашего внимания по-прежнему стояли грузчики. Большевики из землечерпательного каравана уже проделали среди них значительную работу, организуя артели и ведя борьбу против подрядчиков.

Мы созвали общее собрание членов профсоюза, на котором было переизбрано правление союза, так как оно не справилось со своими задачами. Вновь избранное правление предложило пароходным обществам заключить коллективный договор с профсоюзом и ликвидировать систему подрядчиков. Пароходные общества отказались. Тогда грузчики прекратили работу и вышли на демонстрацию. Это подействовало. Пароходные компании сдались.

Керченская полиция, узнав меня на демонстрации грузчиков, стала выслеживать. Но я редко показывался в людных местах, и ей долго не удавалось установить место моего пребывания.

Несмотря на мою осторожность, меня в се-таки арестовали. Я шел по Воронцовской улице среди гуляющих. Незаметно меня окружили четыре шпика; один шел впереди, другой — позади, а двое схватили меня за руки и доставили в полицейский участок, к приставу Гольбаху. В тюрьму меня не отправили, а «в порядке установления личности» держали в участке. (Гольбаховский участок представлял собою и местное отделение охранки.) В течение месяца наводили справки. Волости, в которой выдан был мой паспорт, вообще не существовало, и меня могли судить за бродяжничество.

За принадлежность к партии судить меня было трудно, потому что никаких документов при мне не обнаружили.

Чтобы установить мою личность, охранка решила поприжать кое-кого из лиц, общавшихся со мной. Вызвали на допрос Василия Петрова, у которого я раньше жил. В участке его били, и он умер во время допроса. Официально было объявлено, что Петров скончался от разрыва сердца.

В знак протеста против расправы с Петровым рабочие Керчи устроили массовую забастовку и демонстрацию во время похорон Петрова. Полиция пыталась разогнать демонстрантов и открыла стрельбу.

В ту же ночь были произведены массовые аресты. Участки переполнились. В мою камеру посадили несколько человек. Прошел слух, что грузчики хотят разгромить участок и освободить нас. Один из полицейских сообщил мне по секрету, что ночью меня переведут в тюрьму. Я решил немедленно бежать. Среди арестованных — оказался староста грузчиков. Парень он был сильный, высокого роста. Он согласился мне помочь, и мы условились о наших действиях.

Как только нас вывели во двор, мы направились к сараю, я вскочил на плечи моего товарища, а оттуда — на крышу сарая и на стену. Во дворе стояли трое часовых. Они так растерялись, что открыли стрельбу не сразу. Я благополучно спрыгнул с высокой ограды и промчался по узким переулкам к окраине города. Здесь я спрятался среди зелени, на огороде. Солнце уже скрылось. Лопухи прикрывали меня своими широкими листьями, как зонтами. Я прижался к теплой земле, сердце радостно билось.

Послышался конский топот. Полиция галопом пронеслась по улице. Я не шелохнулся, пока топот не замер вдали. Ночь по-южному внезапно опустилась на землю. Небо засверкало яркими звездами. В кустах засвистал соловей. Я осторожно поднял голову и огляделся. Было тихо, но мне все чудилась близкая опасность. Я опять лег, успокоился и пополз по борозде, не поднимая головы. У низкого каменного забора осторожно приподнялся, прислушиваясь. Стоял, не двигаясь, минут десять, потом перелез через забор и, прижимаясь к стенам, пошел к центру города. Скоро я достиг квартиры студента Васильева, члена нашей партийной организации. Постучал в окно. Старушка, мать Васильева, увидев меня, тихо вскрикнула и побежала открывать дверь. Она уже знала о моем побеге, дала мне чистую одежду и хотела уложить спать.

— Вы усните, а я вас постерегу.

Я отказался и решил дождаться прихода ее сына. Васильев скоро пришел и, увидев меня, обрадовался.

— Вот здорово ты их обставил! — воскликнул он. — Всё вверх ногами переворачивают. Идут обыски, облавы. А ты вон, оказывается, где!

— Раз полиция пошла облавой по подозрительным квартирам, значит и у тебя скоро будут, — ответил я. — Надо уходить.

— Пожалуй, верно. Надо тебе перекочевать на окраину, в Еникале. Там наших мало, и полиция едва ли туда скоро бросится.

Васильев повел меня в Еникале и устроил там у одного рабочего. В ту же ночь полиция нагрянула к Васильевым. При обыске была обнаружена выпачканная в земле одежда. Хотя это прямым доказательством не могло служить, все же полицейские насторожились и весьма тщательно допрашивали старушку и ее сына.

В течение двух недель я скрывался, переходя из одной части города в другую.

Наконец сговорились с грузчиками-грузинами; они взялись переправить меня на пароход и отвезти в Новороссийск. Пришел седой старик, немного говоривший по-русски. Он принес мне рабочее грузинское платье и сказал, что я с грузом пройду на пароход, а там есть свои люди — они укроют. До Новороссийска поедет провожатый, который передаст меня новороссийским грузчикам, и они выведут меня на берег.

Пароход уходил в тот же день, и старик торопил меня. Я переоделся, и мы отправились на пристань. Старик подмазал мне лицо мукой, дал мне револьвер, попросив тут же заплатить двадцать копеек, что меня весьма удивило. Оказывается, дарить оружие по кавказским обычаям нельзя, можно только продавать.

Грузчики грузили на пароход муку.

— Как, сила есть? — спросил старик.

— Силы хватит.

Старик кивнул головой рабочим. На голову мне накинули мешок, который закрыл мне часть лица, и ловко подали на спину куль муки. Я пошел в цепочке грузчиков на пароход. За мной, тоже с кулем муки, шел старик. На пристани стояли помощник пристава и агент, мирно беседуя в ожидании, когда на пароход пойдут пассажиры. На грузчиков они не обращали внимания.

Я прошел мимо. На пароходе, сбросив мешок, я оглянулся. Старик стоял на палубе. Он кивнул мне, я пошел за ним. Мы спустились к кочегарам. Один из них подошел к нам. Грузин познакомил нас и сказав мне:

— Ты будешь кочегаром.

Пожал мне руку и ушел. Кочегар пригласил меня в кубрик и дал парусиновый костюм. Я переоделся и взял в руки лопату.

Когда посадка пассажиров закончилась, я пошел в кубрик и стал смотреть на пристань в иллюминатор, наблюдая за помощником пристава и сыщиком. Пароход дал свисток и отчалил.

Когда прибыли в Новороссийск, кочегар предупредил меня:

— Жди, я скоро приду.

Через несколько минут он вернулся в кубрик с двумя грузчиками. Я переоделся в мою старую одежду, и мы пошли в трюм. На меня взвалили тюк с шерстью, и я вместе с грузчиками сошел с парохода. Из склада меня проводили в казарму грузчиков, где я пробыл до вечера. Вечером ушел на явочную квартиру, тепло простившись с грузчиками. Так я благополучно вырвался из рук керченской полиции.

Из Новороссийска я поехал в Тифлис. Тифлисский комитет направил меня в распоряжение Бакинского комитета. В Баку я приехал в последних числах апреля 1907 года.

Меня поместили на конспиративной квартире и поручили обучать дружинников обращению с различного рода оружием.

На конспиративной квартире я прожил долгое время. Наконец меня устроили электромонтером на механический завод Бекендорфа в Балаханах.

Жил я в Баку под фамилией Бориса Сапунова, под кличкой «Борис»

Завод Бекендорфа обслуживал нефтяные промыслы, снабжая их трубами. Клепка труб сдавалась подрядчикам, которые набирали по дешевке рабочих в горных аулах. Подрядчики сговаривались сначала с муллами, а те уже вербовали рабочих. Работали у подрядчиков главным образом лезгины; их было около двухсот человек. Они жили в особых бараках вместе со своим муллой и были совершенно изолированы от остальных рабочих.

Никто из лезгинов по-русски не говорил, и завязать с ними знакомство никак не удавалось.

Со мной вместе работал слесарь Миша, мы жили с ним в одной комнате. Миша разыскал где-то знакомого грузина, тоже слесаря, знавшего лезгинский язык. С помощью этого товарища нам удалось установить, что лезгины получают только 50 процентов стоимости работ, остальное присваивают подрядчики и мулла.

Я, Миша и его товарищ, грузин, решили заняться лезгинами. Больших трудов нам стоило завоевать доверие этих забитых людей. До сих пор в политической работе я опирался на молодежь, но здесь приходилось начинать со стариков, так как молодежь целиком подчинялась их воле.

Мы подолгу беседовали со стариками через переводчика. Они интересовались, действительно ли мы принадлежим к той партии, которая защищает бедных людей.

Наш переводчик убеждал стариков, что мы именно из этой партии. Он привел их к нам на квартиру, мы их угостили чаем. Потом они пришли с муллой. Оказалось, что он очень хорошо говорил по-русски.

— Наши почтенные люди передали мне, что вы советуете нам отказаться от подрядчика и устроить артель? Как это можно сделать? — спросил мулла.

Я подробно разъяснил ему, сколько получает за трубы подрядчик и сколько он кладет себе в карман, сколько будут получать рабочие, если они образуют артель и отделаются от подрядчика.

— Скажите, какая вам выгода от того, что будет артель, а не подрядчик? — спросил мулла.

— Мы такие же рабочие, как и они, — показал я на стариков, — мы боремся против своих подрядчиков везде, где можно. Мы не хотим, чтобы подрядчик грабил рабочих-лезгин.

Мулла о чем-то заговорил со стариками. Слышались слова «подрядчик» и «рус». Мулла задал нам еще несколько вопросов, потом старики поклонились и ушли вместе с муллой.

— Беги, Миша, за нашим переводчиком, у них что-то неладное происходит! — посоветовал я.

Наш переводчик пошел к лезгинам один. Он долго не возвращался, потом пришел с теми же стариками и передал разговор с ними.

— Мулла их пугал, что русские хотят обмануть лезгин, что они хотят убрать подрядчика, чтобы самим захватить работу. Но старики возражали: «Как два человека могут захватить работу двухсот человек?» Мулла увернулся от прямого ответа, выдвинув новый довод: «Раз они хотят зла подрядчику, значит хотят и нам того же». Старики ему в ответ: «Подряд-чик-то русский; они — против подрядчика, а не против нас: значит, они хорошие люди…»

Старики сидели на цыновке, поджав под себя ноги. Старший из них, погладив бороду, сказал:

— Мы решили послушать вашего совета и отказаться работать у подрядчика.

Мы тут же составили требование из двух пунктов: устранить подрядчика, работу передать артели.

Старикам же посоветовали избрать артельного старосту, что они тут же и сделали.

— А муллу к делу близко не подпускайте, — говорил я старикам. Они в знак согласия закивали головами.

Наш переводчик пошел с ними к управляющему заводом и предъявил ему требование артели. Тот возражать не стал. Работы передали артели.

Лезгины, не имевшие понятия о том, как грабил их подрядчик, были удивлены, получив денег вдвое больше, чем при подрядчике. С тех пор мы с лезгинами стали неразлучными друзьями.

В середине июня 1907 года после V Лондонского съезда РСДРП в Баку приехал товарищ Сталин. Рабочие Баку хорошо знали и любили вождя закавказских большевиков, непоколебимого ленинца. В декабре 1904 года товарищ Сталин руководил исторической стачкой рабочих-нефтяников, в результате которой пролетариат Баку одержал крупную победу— был заключен первый в России коллективный договор рабочих с предпринимателями.

По приезде в Баку И. В. Сталин лично возглавлял бакинскую большевистскую организацию и повел ее в наступление против меньшевиков.

Выступления товарища Сталина с разоблачением и критикой гнусного поведения лжесоциалистов — меньшевиков — пользовались огромным успехом и дали обильные плоды, сплачивая рабочие массы вокруг большевиков.

Под руководством товарища Сталина бакинские большевики провели широкую кампанию по выборам в III Государственную думу, которую партия считала необходимым использовать как трибуну для разоблачения самодержавия и мобилизации широких масс рабочих и крестьян на революционную борьбу.

Товарищ Сталин направил политическую и экономическую борьбу бакинских рабочих.

И. В. Сталин сорвал попытку меньшевиков завлечь рабочих на совещание с нефтепромышленниками, которые стремились при помощи такого совещания отвлечь внимание рабочих от забастовок, разложить и разъединить рабочих.

Большевики во главе с товарищем Сталиным повели за собой основную массу рабочих.

Все мы, рядовые большевики-рабочие, помогали Бакинскому комитету в проведении бойкота совещания нефтепромышленников.

Однажды в Сураханы, где я работал на установке нефтяного двигателя, прибежал мой товарищ по комнате. Он сообщил, что полиция произвела у нас обыск и ждет меня.

Стало ясно, что охранка напала на мой след. Сказав Мише, чтобы он наблюдал за полицией, я переоделся и уехал в Баку. В комитете мне дали явку в Красноводск, но предупредили, что эта явка общая с меньшевиками и в Красноводске надо быть осторожным. Уехал я с большой досадой, что пришлось бросить большую и интересную работу.

Из Баку я выехал на пароходе. Осенние ветры сильно разволновали Каспий. Старый пароходик, как в испуге, кидался из стороны в сторону.

Как «дешевый» пассажир, я ехал на верхней палубе, и скудное мое одеяние плохо защищало от холода.

Целые сутки мы болтались по волнам, пока не увидели вдали сначала горы, а затем и песчаную косу.

В Красноводске я попытался использовать явку и пошел по данному мне адресу. Со всеми предосторожностями я подошел к дому. Вижу — дом как дом, ничего подозрительного. Перешел на другую сторону улицы, прошелся немного, сел на скамейку и стал наблюдать. В доме открылось окно, выглянула девочка. «Должно быть, все благополучно, засады нет, — подумал я, — иначе девочке не позволили бы выглядывать». Все же я не сразу пошел в этот дом, а подошел к соседнему и прочел на дощечке: «Дом Веретенникова». Запомнив эту фамилию, я постучал в ворота дома, где была явочная квартира. Никто не ответил. Я постучал еще раз. Открылась калитка, и передо мной оказался полицейский.

— Кого надо?

— Веретенников дома?

— Рядом, дальше! Лезут тут…

Я быстро ретировался, а калитка захлопнулась. Проплутав по улицам, я вышел к вокзалу.

Жара в Красноводске была страшная. Сначала, после холодной ночи на пароходе, я весьма обрадовался теплу, но скоро почувствовал, что буквально жарюсь.

Пока на станции составлялся поезд и пассажиры томились на перроне, я, не вылезая, сидел в прозрачной воде бухты. Наконец поезд подали и открыли кассу. Пассажиры взяли билеты, и поезд двинулся по пустыне, которая начиналась сразу же за городом. Горячий ветер поднимал облака раскаленной пыли. Она проникала во все щели вагонов. Во рту пересохло. Воду из баков сразу же всю выпили.

Поезд шел быстро. Я сел на подножку вагона, но и здесь было душно от горячего ветра. Горы тонули в мареве, уходили назад. Но вот впереди показались густые зеленые рощи и заблестела вода. Все обрадовались и закричали: «Вода, вода!» Но сколько мы ни ехали, доехать до воды не могли.

Это был мираж. Призрак воды в тенистой роще только увеличивал страдания. На редких станциях воды давали по кружке на человека. Вдали виднелись караваны верблюдов. Казалось, что они плывут по воздуху, а не шагают по земле.

Но вот Ашхабад. Город утопает в густой зелени. Поезд остановился. Люди, как безумные, набросились на воду, на дыни, на виноград.

В Ташкент мы ехали уже в лучших условиях: частые оазисы смягчали жару, на станциях можно было получить воду и купить виноград. Все же к концу пути я совсем изнемог и в Ташкенте с трудом добрался до постоялого двора. Узбек отвел мне место на циновке под тенистым карагачем. Я лег и сейчас же потерял сознание.

Когда я очнулся, узбек радостно закивал мне и побежал к калитке, зовя кого-то. В калитку вошел полицейский. «Ну, — думаю, — пропал!»

Полицейский приблизился ко мне.

— Ага, проснулся! Солнышко-то, оно здесь того, сердитое!

Я не понимал, в чем дело, и с удивлением смотрел на полицейского.

— Чего ты, как чумной смотришь? Удар с тобой был солнечный, вот что. На, смотри, все ли деньги

Полицейский подал мне кошелек, где было рубля полтора денег, и паспорт, за судьбу которого я особенно боялся.

— Чайханщик сказал, что ты очумел, и сдал мне твой бумажник. Три дня ты валялся. Часто здесь это бывает. Иные не выдерживают, в больницу увозим. А ты выдержал. Голова, значит, крепкая. Из Красноводска, что ли?

— Из Красноводска.

Я дал полицейскому двадцать копеек, поблагодарил его. Он ушел на свой пост. Я попросил у хозяина чаю. Молодой узбек быстро принес мне чайник, пиалу и круглую лепешку.

Я с удовольствием выпил весь чай и съел лепешку. Попросил узбека оставить за мной место под карагачем, а сам пошел осматривать Ташкент и искать работу. Ташкент поражал меня своими контрастами. Новый, город — с его особняками и дворцом и Старый город — с дувалами и минаретами, чадрами, тюрбанами и верблюдами. Старый город — древний, таинственный, настороженный. В нем — узкие переулочки, кривые, извилистые, как тропы в лесу; глухие заборы и дома без окон на улицу. На крышах домов, как привидения, появляются женщины в чадрах и смотрят на вас сквозь черные волосяные сетки.

Пробродив безрезультатно по Ташкенту несколько дней, я зашел на хлопкоочистительный завод Юсуфа Давыдова, затерявшийся в узких улочках Старого города. Тут я поступил на сборку только что полученных новых хлопкоочистительных машин. Проработал я у Юсуфа до рождества. За это время мне удалось установить связь с ташкентской партийной организацией. Был два раза на собраниях у железнодорожников.

Я заработал немного денег и решил перебраться в Самару, чтобы там прочно осесть. Перед самым отъездом, когда я был в городе, в моей квартире произвели обыск. Меня предупредила об этом дочь рабочего, с которым мы вместе жили. Расчет я уже получил и, не медля ни минуты, пошел в комитет, где мне дали явку в Самару, и отправился прямо на вокзал, не купив даже необходимой одежонки. Поехал, в чем был на работе: в летних чувяках, засаленных брюках и таком же засаленном пиджаке. Хотя был уже конец декабря, но в Ташкенте зимы совсем не чувствовалось.

Когда мы подъехали к Аральску, я понял, какую совершил ошибку, не купив себе одежды.

В Самаре я слез с поезда и пошел на явочную квартиру. Мороз обжигал меня, как огонь. Прохожие с поднятыми, покрытыми инеем воротниками удивленно оглядывались на меня.

Хозяйка явочной квартиры сначала испугалась меня, потом принялась отогревать. Особенно пострадали мои уши и ноги. Ноги пришлось оттирать снегом.

Самарцы приодели меня и устроили на работу в техническую контору по установке электромоторов. Народу в конторе было немного. Мы с пожилым монтером работали на установке лифта в гостинице. Работать в одиночку, без связи с массой рабочих, мне не хотелось. Товарищи попытались устроить меня в железнодорожные мастерские, но, как ни старались, ничего не вышло: не могли достать справки о благонадежности. Меня опять потянуло в Крым, к грузчикам и портовым рабочим.

На мою радость было получено от Центрального Комитета партии указание направить работников в Севастополь. Мне предложили поехать в распоряжение Крымского комитета РСДРП. Я с радостью согласился.

В Симферополе меня устроили на электростанцию Шахвердова, поручив вести работу среди местных рабочих.

В Крымском комитете я встретил новых, незнакомых мне людей. Здесь было уже два провала. Были обнаружены склады оружия, раскрыта типография. Всех прежних членов комитета арестовали. Организация только начала восстанавливаться.

Однако в Симферополе я долго не продержался, хотя работу среди городских рабочих уже немного наладил. Однажды я был неожиданно схвачен на улице. Квартиры, а также места моей работы охранка не выследила. Меня настиг агент керченской охранки, знавший меня в лицо. При допросе я не указал ни моей квартиры, ни места работы. Паспорт находился в конторе электростанции, и я назвался по-старому Петром Малакановым. Под этой фамилией я не был прописан, и квартиру мою обнаружить не удалось. Меня сейчас же перевели в симферопольскую тюрьму и заковали в кандалы. Я спросил начальника тюрьмы, почему меня заковывают.

— Вы бежали из места заключения. Заковываем вас по предписанию прокурора.

Так впервые я оказался в цепях.

Я был заключен в подвальную одиночку. Окно с толстой решеткой — высоко под потолком, наравне с землей. Я видел ноги прогуливающихся арестантов.

Кто-то заглянул в окно и спросил:

— Как ваша фамилия?

— Малаканов, — ответил я.

Так у меня завязались связи с заключенными.

Через две недели меня вызвали в контору, передали военному конвою и с партией арестантов отправили в Керчь. Путь наш лежал через Феодосию. В феодосийской тюрьме нас встретили сурово. Перед нашим прибытием был совершен из этой тюрьмы побег, причем было убито шестнадцать человек тюремной стражи.

Когда мы пришли в тюрьму, с моря дул сильный ветер, шел мокрый снег. Во дворе тюрьмы всех нас раздели догола и держали голых и босых на обледенелой земле. Потом стали по одному направлять в помещение тюрьмы. Я вошел первый, согнувшись и поддерживая цепь рукой. Как только я перешагнул порог тюрьмы, на меня посыпались удары прикладами. Сбили с ног. Я поднялся — меня опять начали бить. По лестнице в верхний этаж меня волокли, как куль с мукой, и втолкнули в камеру.

Так одного за другим «обработали» всех, приведенных в тюрьму вместе со мною. Все были в крови. У меня шла кровь носом и горлом, из ссадин на голове сочилась кровь. На ногах кандалами была содрана кожа.

Я с трудом поднялся и лег на голые нары.

Вскоре принесли нашу одежду и бросили в камеру. Одеваться никто не мог, все лежали. Попросили пить. Арестанты, раньше нас запертые в этой камере, дали нам воды.

— Ну и разделали же вас!.. — проговорил кто-то из арестантов.

В феодосийской тюрьме мы пробыли две недели. Били нас за это время два раза.

Наконец меня вызвали с вещами в контору, и я отбыл в пароходном трюме из «гостеприимной» Феодосии к месту своего назначения, в керченскую тюрьму.

В керченской тюрьме меня встретил ее начальник Вольский, старик с седой раздвоенной бородой. Он прочел открытый лист, где предписывалось держать меня в одиночном заключении.

— Ну вот, извольте, куда я вас дену? У меня вся тюрьма забита. Вы, что же, и от меня будете убегать?

— Не сейчас, отдохну немного.

— Ну нет, от меня не удерете. Пахомов! Освободить камеру номер первый и поместить в нее Малаканова!

Новый 1908 год я встречал в тюрьме. Наступление реакции после подавления первой русской революции усиливалось. Тысячи революционных рабочих и крестьян были расстреляны и повешены. Особенно жестоким преследованиям подвергались большевики. Царские ищейки искали Ленина, который жил тайно в Финляндии. Они хотели расправиться с вождем революции. Ленину с опасностью для жизни удалось перебраться за границу в декабре 1907 года. А через три месяца в Баку был арестован товарищ Сталин и отправлен в ссылку.

Большевики ушли в глубокое подполье, занялись перестройкой своих рядов и определением тактических задач, диктуемых новыми условиями борьбы. Перед большевиками встала практическая задача пересмотра методов революционной работы в тягчайших условиях победившей реакции и при возросшем политическом сознании широких народных масс.

Большевики, направляемые Лениным и Сталиным, уверенно шли по революционному пути, по пути организации, подготовки широких масс рабочих и крестьян к новой революции.

Одиночка, куда меня, закованного «в кандалы, поселили в керченской тюрьме, оказалась мрачнее симферопольского подземелья. Пол камеры был асфальтовый, стены на высоту человеческого роста выкрашены черной краской, потолок сводчатый, под потолком — небольшое окно с толстой решеткой, дверь снаружи и изнутри обита железом, железная койка прибита к стене, деревянный стол, табуретка и неизменная параша в углу — вот все «убранство» моего нового жилья. Коридорный надзиратель перенес к моей одиночке свой столик и табурет. Тюремный страж свирепо набрасывался на арестантов, пытавшихся заглянуть в «волчок» моей камеры.

По соседству со мной сидели какие-то молодые люди, по три человека в камере. Кто они и за что арестованы, мне долго не удавалось узнать. Надзиратель на мой вопрос ответил: «подследственные».

Прожить в одиночке мне, по-видимому, предстояло продолжительное время. Поэтому к установленному для меня режиму я отнесся с философским спокойствием, занявшись продумыванием пройденного мной революционного пути.

На второй день заключения меня посетил прокурор. Он рассеянным взглядом осмотрел одиночку и пробурчал: «Имеете ли претензии?» Эта формула вводила в заблуждение многих, полагавших, что прокурор всерьез интересуется претензиями. Я ничего не ответил.

Перед поверкой вошел надзиратель, поставил на стол табуретку, взобрался на нее и начал колотить тяжелым молотком по решетке.

— Зачем вы это делаете? — спросил я.

— Для порядка, чтобы в исправности была.

После поверки надзиратель крикнул на весь коридор:

— На молитву-у-у!

Камеры притихли. Высокая фистула прорезала тишину, и тюрьма нестройными голосами затянула «отче наш». Пели врастяжку, не торопясь; кто-то пустил причудливую игривую трель, и в «отче наш» зазвучали совсем не молитвенные нотки.

Я лежал на койке и слушал. Надзиратель открыл «волчок», посмотрел на меня, но ничего не сказал. Молитва кончилась. Надзиратель подошел к одной из уголовных камер и строго проговорил:

— Психа, опять трели пускаешь! В карцер захотел?

— Глядеть мне на тебя тошно, — задорно ответил «психа».

Камера загоготала. Надзиратель плюнул и отошел.

Уголовные с любопытством спрашивали меня:

— За что сидишь?

— За бродяжничество, — отвечал я.

— Политика, должно быть, — не верили они.

Появление в тюрьме каждого нового человека вносило некоторое оживление. Интерес к новому обитателю не угасал, пока тюрьма не узнавала всю его подноготную.

С тех пор мы с лезгинами стали неразлучными друзьями.

К стр. 199

Ко мне интерес был повышенный. Я был закован, изолирован — значит, за мною числилось что-то особенное. Некоторые арестанты пытались поговорить со мной через «волчок», но надзиратель пресекал эти попытки.

Начальник тюрьмы особого рвения к службе не проявлял. Наиболее живым и деятельным из тюремного начальства был старший надзиратель. Ловкий плут, он сумел забрать в свои руки всю хозяйственную часть и распоряжался ею бесконтрольно. Коридорных надзирателей в нашем коридоре было двое. Они дежурили по очереди. Оба — люди старые, много послужившие в различных тюрьмах России. Одному из них, Арутяну, было лет семьдесят пять. Начальника он не боялся. Уголовные хорошо изучили Арутяна и использовали его в своих интересах.

Второй надзиратель был украинец — жирный, трусливый и злой. Прозвище ему дали — Галушка. Этого прозвища он терпеть не мог.

Галушка со всем тюремным населением был в постоянной ссоре. Уголовные досаждали ему:

— Галушка, за что ты всю жизнь в тюрьме просидел?

Молчит Галушка.

— Это он от семейного счастья. Жена у него такая благодать, что ему в тюрьме лучше…

— Геть вы, подлюги, позатыкай глотки!

Жена — это было самое «больное место» Галушки. Он выпивал, и она за это ему житья не давала. Когда он приходил домой пьяный, она его била. Уголовные это знали и подтрунивали над ним. В таких случаях Галушка неподвижно сидел на своем табурете, и никакие мольбы и ругань уголовных, никакие просьбы пустить в уборную не помогали.

Лениво текла тюремная жизнь, еле двигались ожиревшие надзиратели.

Наступила весна. Деревья во дворе тюрьмы покрылись зеленью, зацвела акация. Приближался май. Я думал о том, как мы в тюрьме отметим первомайский праздник. Утром Первого мая, как только началась общая поверка, я запел:

Вихри враждебные веют над нами…

Песню подхватили голоса из соседних одиночек. Старший надзиратель растерянно заметался от одной одиночки к другой.

— Нельзя петь! Замолчите! Начальник может услышать!.. Эй, ты, корова! Что смотришь?

Галушка, испуганный окриком старшего надзирателя, тоже засуетился, но бестолку. Вольные песни неслись по тюрьме. Это была чудесная демонстрация молодых, непокоренных сил, запертых в каменных клетках, закованных в цепи и окруженных злобными врагами.

Запыхавшись, прибежал начальник тюрьмы. Открылась дверь моей одиночки.

— Малаканов, что вы орете? Будоражите тюрьму! Встаньте! Как вы смеете лежать, когда перед вами начальник?

Не обращая внимания на волновавшегося начальника, я продолжал петь. Начальник беспомощно развел руками, выскочил из одиночки и начал метаться по соседним камерам.

— Замолчите! Всех в карцер засажу! Зови надзирателей!

Прибежали надзиратели. В камерах началась возня. Пение продолжалось с прежней силой. Я тоже пел, прислушиваясь, не начинается ли избиение, готовый крушить окна и двери.

С одной камерой надзиратели справились: уволокли двоих в карцер. Мы продолжали петь. Начальник кричал на Галушку:

— Шляпа ты, а не надзиратель! Кто первый начал петь?

Растерявшийся Галушка только сопел.

— Кто начал, спрашиваю?

— В первой камере начали, ваше благородие.

В мою камеру ввалилась толпа надзирателей.

— Встать! — крикнул начальник.

Я продолжал лежать и петь.

— Тащи его!

Надзиратели бросились на меня. Я вскочил с койки и стряхнул с себя двоих надзирателей. Несколько раз пытались они навалиться на меня, но я отбрасывал их. Наконец Галушка бросился мне под ноги. Меня свалили, скрутили руки и поволокли в карцер. Он был уже заполнен. Меня решили посадить в другой. Старший побежал в контору за ключом, а меня положили на землю посредине дворика. Я продолжал петь.

Приволокли еще двоих. Старший надзиратель принес ключ, и нас всех заперли в тесной грязной клетушке. Мы снова запели дружным хором. Песню подхватило несколько женских голосов из камер, расположенных рядом с карцерами.

В карцере нас троих продержали три часа. За это время я хорошо познакомился со своими молодыми товарищами.

Мы недоумевали, почему нас так быстро освободили. Потом узнали, что начальнику влетело от прокурора за то, что он соединил арестованных вместе, нарушив режим следственной изоляции. Напуганный начальник приказал вернуть нас на свои места.

Группа меньшевиков и эсеров, сидевшая в «политическом дворике», не поддержала нас Первого мая. Оттуда не раздалось ни одной революционной песни. Наша демонстрация вызвала среди них раздражение. Начальник указывал на меньшевиков и эсеров как на пример «разумных людей».

Однажды, проснувшись утром, я обнаружил на своем столе маленький букет полевых цветов. Я был удивлен и обрадован. Цветы, видимо, недавно были брошены в камеру через окно. Я знал, что рано утром на наш двор выводят гулять женщин. «Должно быть, они и бросили», — подумал я. Развернув букетик, я обнаружил в нем маленькую записочку: «Петр, привет тебе от «Молодой гвардии», а цветы — от меня. Мы видели вашу майскую демонстрацию, и все восхищены. Мы также пели, когда вы пели в карцере. Серафима».

Это была сестра двух школьниц, состоявших в молодежной организации «Молодая гвардия», когда я работал на керченском землечерпательном караване.

Вскоре, в августе 1908 года, надо мной нависла грозная опасность. В Крыму был убит начальник крымской охранки — жандармский полковник. Стрелявший в жандарма был ранен в ногу, но сумел скрыться. Крымская охранка в убийстве полковника почему-то заподозрила меня. В керченскую тюрьму приехала специальная комиссия, которая, не учиняя мне никакого допроса, произвела тщательный осмотр моего тела. Внимание комиссии привлекли два пятна на моей ноге ниже колена.

— Несомненно, была рана, но, видимо, очень давно, — доложил комиссии врач, осматривавший меня.

О причинах этого расследования комиссия мне ничего не сообщила. Только один из членов комиссии, как бы невзначай, спросил:

— Как ваша фамилия?

— Малаканов, — ответил я.

Больше ничего не спросив, комиссия уехала.

— Скажите, пожалуйста, что это за люди и что им от меня нужно? — спросил я начальника тюрьмы.

— Это эксперты. Подозревают, что вы убили жандармского полковника. Завтра будет предписание отправить вас в Севастополь. На ноге у вас обнаружены признаки ранения.

Я задумался. Ясно, что если я не дам удовлетворительного объяснения, откуда появились пятна на моей ноге, меня вздернут за милую душу, особенно при моем «бродяжническом» положении.

На следующий день начальник тюрьмы объявил мне, что я с ближайшей партией буду отправлен в Севастополь. Вдруг у меня блеснула мысль. Я обратился к начальнику:

— Скажите, пожалуйста, когда произошло убийство жандармского полковника?

Начальник, подумав, ответил:

— Это, по-моему, было в феврале…

— В феврале? Так ведь я в это время уже сидел у вас в тюрьме.

— Надо проверить…

Начальник пошел в контору и через несколько минут вызвал меня.

— Действительно, убийство произошло в феврале, а вы в то время находились в моей тюрьме.

Отправку в Севастополь отменили. Опасность для меня миновала.

Следствие по моему делу тянулось медленно. Следователь, молодой, видимо, только что со студенческой скамьи, не спешил.

— Как ваша настоящая фамилия? —спрашивал он.

— Малаканов.

— Но из дела видно, что это не настоящая ваша фамилия.

— У меня другой нет.

— Вы назвали село, которое не существует.

— А вы поищите, может быть, окажется.

Следователь ушел.

Через несколько дней я получил с воли записку: «Найди родных, могут послать на опознание». Подписи не было. Я понял, что кто-то из нашей партийной организации связался со следователем и ищет путей моего освобождения. Возможность пойти на опознание была соблазнительной, и я решил попробовать.

Я начал переговоры с товарищами. Решено было использовать родственные связи рабочего севастопольского порта Мишустина, близкого товарища и односельчанина одного из заключенных. Мишустин уже несколько лет не был в родных местах. Родственники не знали, жив ли он. Говорили, что я на него похож, и если послать фотографию, то родные могут принять меня за него. Мои товарищи составили подробное письмо с поклонами всем родным и знакомым. Я переписал это письмо и стал ждать ответа.

Время тянулось медленно. Опять приехал следователь и учинил мне допрос, более настойчивый, чем в первый раз.

— Ну что, надумали?

— Ничего не надумал. Думать вам поручено, вы и думайте.

— Придется вам в арестантских ротах четыре года попариться.

— Ну что ж, теперь много народу, по вашей милости, по российским тюрьмам парится.

Следователь, подумав немного, сказал:

— Вы все же открыли бы родных-то…

— Злы они на меня, не признают…

Следователь, подавляя улыбку, проговорил:

— А вы попробуйте.

На этом допрос окончился. Из поведения следователя я убедился, что через него с воли тянется ко мне невидимая нить. _;

Скоро пришло письмо от «родных». Старики подробно описывали, какую радость доставило им письмо, и горевали, что сын их попал в тюрьму. Это письмо взволновало меня, как будто оно действительно было от родных. Эту ночь я не спал. Картины воли, новой работы волновали меня до утра. Необходимо было изучить состав всей моей «родни». Товарищи прислали мне список вместе с подробным описанием села. Прошло немало времени, пока я все это усвоил.

Тогда я послал начальнику тюрьмы заявление, что хочу видеть следователя. Дня через три он приехал.

— Здравствуйте. Что скажете нового?

— Хочу открыть вам мою фамилию.

— Да? Слушаю.

— Моя фамилия — Мишустин. Зовут меня Иваном.

Следователь вынул из папки бланк протокола.

Я подробно ответил ему на вопросы о моей родословной. Следователь с удовлетворением закончил протокол и дал мне подписать. Ничего больше не сказав, он ушел. Я не особенно верил в возможность освобождения и не волновался.

Весна кончилась, наступил июнь.

Хороши в Крыму летние ночи! Небо темное, бездонное, природа безмолвна, и это безмолвие так торжественно и величаво, что вслушиваешься в него, ждешь чего-то необычайного.

В одну из таких ночей я стоял на столе у окна камеры и через решетку всматривался в темное небо. Голубоватые звезды шевелили своими короткими лучами. Тишина стояла необычайная, лишь изредка нарушала ее наводящая тоску перекличка часовых: «Слу-у-у-ша-ай!»

Вдруг кто-то негромко и грустно запел:

Как дело измены, как совесть тирана, Осенняя ночка темна.

Темней этой ночи встает из тумана Видением мрачным тюрьма.

Кругом часовые шагают лениво;

В ночной тишине то и знай,

Как стон, раздается протяжно, тоскливо: «Слу-у-у-ша-а-ай!»

Раздался хриплый голос надзирателя:

— Эй, ты! Довольно! Распелся там!

Песня внезапно оборвалась.

Очарование было нарушено. Я лег на жесткую койку.

Прошел месяц. Меня опять вызвал следователь.

— Вашу фотографию родные признали. Необходимо выяснить еще некоторые вопросы. Вы прошлый раз не указали, что у вас есть дядя. Как его зовут?

«Э-э! Чтоб он провалился, этот самый дядя! Чорт его знает, как его зовут!»

Надо было, однако, что-то ответить.

— Есть один дядя, которого я с малых лет не видел и почти не знаю его, а зовут дядю Александром, кажется…

— Андреем, — пробурчал следователь себе под нос.

Он равнодушно перелистывал дело. Я стоял, как провинившийся школьник, и ждал, в какой ядовитой формуле следователь выразит мой провал.

Но он неожиданно заявил:

— Вашу личность можно считать установленной. Еще одна формальность, и обвинение вас в бродяжничестве будет снято, вы будете переданы политическому следствию.

— Какая еще формальность? — спросил я.

— По закону мы должны предъявить вас вашим родным для личного опознания. Для этого надо послать вас на родину. Заявлений у вас ко мне не имеется?

— Нет, не имеется.

Следователь ушел. Меня отвели в одиночку, а на следующий день вызвали к старшему надзирателю.

— Ну, бродяга, давай расковываться, — сказал он.

Кандалы были сняты. Когда я пошел, то почувствовал неудобство: мускулы ног, привыкшие поднимать тяжесть кандалов, действовали с той же силой, и когда я делал шаг, ногу как будто подбрасывало. Но я ликовал: «Нет цепей!» Сняли с меня и арестантскую одежду, выдали мое заплесневевшее на складе одеяние. Я почувствовал себя почти на свободе. Начальник тюрьмы предложил мне перейти в «политический дворик», но я попросил до отсылки оставить меня в одиночке. Мне не хотелось расставаться с молодежью. Теперь я имел возможность общаться с нею свободно. Надзиратель мне не препятствовал.

С воли прислали мне явку в Харьков и три рубля.

В конце сентября я был отправлен с очередной партией арестантов в тульскую тюрьму, так как «мое» село находилось в Тульской губернии. В открытом листе значилось: «Следует для удостоверения личности». Приписки «склонен к побегу» уже не было. Это сильно облегчало мое положение.

Во дворе феодосийской тюрьмы нас встретила толпа надзирателей. Началась «приемка». Раздевали догола, прощупывали все швы одежды. Старший надзиратель спросил:

— Куда идешь?

— Домой, для удостоверения личности.

— За что был арестован?

— Паспорт потерял. Арестовали на облаве.

— Кучко, принимай!

Я начал было одеваться, но сейчас же получил затрещину и свалился на землю.

— Иди так… в камере оденешься!

Я схватил свое барахлишко. Не утерпел, оглянулся на старшего и бросил:

— Зверье!

Ударами меня свалили на землю. Надзиратели били меня сапогами. Но я, сжав зубы, молчал и лежал, не двигаясь.

— Тащи его! — крикнул старший.

Меня схватили за руки, поволокли вверх по лестнице и впихнули в пересыльную камеру. Вслед за мной бросили и мою одежонку. Я встал, оделся, вымыл холодной водой окровавленное лицо. На боках было несколько кровоподтеков, на виске — кровавая рана.

— Жив, значит по-божески били, — встретили меня арестанты.

— Действительно, «по-божески» — на ногах стою.

После первого «приема» меня больше не трогали. На пересыльных обращали мало внимания.

Время тянулось медленно и нудно. Тюрьма была придавлена жестоким режимом. Через две недели меня вызвали «с вещами» и передали в числе других арестантов конвою. Партия состояла человек из тридцати. Большинство шло на каторгу; некоторые были закованы не только в ножные, но и в ручные цепи. Нас разместили в вагоне и объявили, чтобы никто без разрешения часового не вставал со скамьи: можно было только сидеть или лежать.

На третий день мы приехали в Тулу. Меня и еще двоих арестантов вывели из вагона и передали местному конвою. Нас водворили в огромную старинную тюрьму. Пересыльная камера была очень большая, с цементным полом. Никакой постели не полагалось. Люди спали прямо на цементе. Мне пришлось особенно плохо: подостлать было нечего. Вшей столько, что было даже видно, как они ползали по полу.

Политических в камере было четыре человека: двое шли в административную ссылку, а третий, как и я, — на родину.

Наконец меня извлекли из тульской тюрьмы и передали уездному исправнику. Из Тулы, под конвоем трех стражников, на подводе, меня отправили в Богородицкий уезд. Там присоединили к партии в пять человек и под конвоем пяти стражников отправили дальше. Шли по безлесным полям, ночевали в волостной каталажке. Через два дня, к вечеру, мы подошли к густо заросшей лесом глубокой балке. Все изрядно устали. Конвойные, закинув за плечи винтовки, лениво покачивались в седлах. Присмотревшись к балке, я решил, что лучшего случая не представится и подготовился к прыжку.

Как только мы поровнялись с балкой, я шмыгнул мимо конвойных, в мгновение ока пробежал отделявшее меня от балки расстояние и нырнул в лес. Стражники, как я и предполагал, растерялись. Пока они сдергивали с плеч винтовки, пока открыли огонь, я уже был далеко. Быстро отыскал я ложбинку, заваленную листьями, и зарылся в них.

По окраине балки затопали копыта лошадей. Стражники проскакали по окраине лесной чащобы, сделав несколько выстрелов. Посовещались немного и отправились дальше. В яме я пролежал, пока не стало темнеть. Не слыша больше топота копыт и никакого подозрительного шума, я вылез из ямы. Вышел на лесную полянку и с удовольствием растянулся на сухой тепловатой земле. Потянуло ко сну. Но я решительно вскочил и, выйдя на опушку леса, направился прочь от балки. Ночь была темная.

Я шел все прямо. Куда выйду — не знал.

Шел всю ночь. Пересекал перелески, овраги, балки, далеко обходил деревни. Послышался свисток паровоза. Тускло мелькнули огни разъезда. Я обрадовался и прибавил шагу. На разъезде стоял воинский поезд.

— Ребята, куда едете? — спросил я в открытую дверь теплушки.

— В Тулу. А тебе куда надо?

— Тоже в Тулу. Подвезете?

— На бутылку давай, подвезем.

Я влез в теплушку, вынул свою заветную трешницу и передал солдату. Он дал мне сдачи. В одном конце вагона стояли лошади и, пофыркивая, жевали сено.

Я забрался туда и улегся на душистом сене. Солдаты пили водку и разговаривали, лошади постукивали копытами. Вскоре я крепко заснул.

Разбудили меня в Туле. Я решил пройти по тульским улицам в надежде случайно натолкнуться на кого-либо из своих. Случая не представилось; я вернулся к вокзалу. Здесь без паспорта было опасно. Я вышел за семафор, уселся на шпалы и стал раздумывать, куда направить свои стопы. Ехать в Харьков?

Меня предупредили, что явка там сомнительная. В лучшем случае зря время потеряю, а в худшем — могу провалиться. Надо пробираться на север, где меня не знают. Но там придется жить без связей… Надо попробовать. Начну работать сам, а там, может быть, и связь удастся установить. «Айда, Петруха, на север!» — решил я и зашагал по направлению к Москве.

Шагал бодро до самого утра, пропуская попутные поезда. «Эх, чорт вас побери, счастливцы!» — завидовал я пассажирам.

Так я шагал, отлеживаясь ночами под копнами сена или под звездным шатром.

Копейки мои таяли, я туже подтягивал пояс. Однажды на разъезде застал товарный поезд. В одном из вагонов, свесив ноги наружу, сидел татарин.

— Довези, друг, до Москвы.

— Подвезем. Влезай и прячься за мешки.

Я влез в вагон, наполовину заполненный корзинами с яблоками и мешками с сушеными вишнями. Татарин оказался приказчиком фруктовой фирмы. Ехать ему было скучно, и он охотно согласился подвезти меня до Москвы.

— Сиди там и кушай яблоки. Когда поезд пойдет, здесь сядешь. Надо, чтобы кондуктор не знал.

Когда поезд двигался, мы сидели в дверях и мирно беседовали. Когда он подходил к станции, я опять прятался. Татарин с увлечением рассказывал, какие в Крыму сады, какой виноград… «А вино — аллах в раю не пьет такого!»

— Ты много пил такого вина?

— О, нет! Хозяин пил.

Ночь спускалась на землю. Поезд медленно проходил мимо какого-то большого села. На западе чуть белела полоска угасающей зари. Татарин курил. Огонек цыгарки то вспыхивал, то погасал. Колеса вагонов мерно постукивали на стыках. Мы сидели молча. Вдруг где-то близко молодой чистый голос затянул:

Песню подхватил стройный хор. Пели по-деревенски, с растяжкой и вариациями. Удаль песни сочеталась с грустью. Получалось сильно и волнующе. Я долго находился под впечатлением песни и уснул только под утро.

Татарин разбудил меня.

— Вставай, друг. Подъезжаем к Москве.

На последнем разъезде я слез и пошел пешком. Скоро я был в Москве. На оставшиеся деньги купил у лоточника две лепешки. Одну тут же съел, а другую положил в карман.

Куда итти? Постоял у Красных ворот, огляделся по сторонам, увидел городового и подался к Николаевскому вокзалу. Станционные пути были обнесены деревянным забором. Я долго прилаживался, где бы перемахнуть и не наткнуться на стражу. Наконец благополучно перебрался и, выйдя за семафор, зашагал в сторону Петербурга. Съел вторую лепешку. Храбро шагая, все туже и туже стягивал свой пояс.

К вечеру стало невмоготу. Я зашел в железнодорожную будку. За столом сидела женщина, окруженная малышами. Все ели окрошку из кваса с хлебом. Бедность глядела из всех углов. Я не решился попросить хлеба, слова застряли в горле. Женщина взглянула на меня и спокойно сказала:

— Хлебушка, небось?

— Да, тетя, с утра ничего не ел…

— И-и, сколько ноне народу ходит! Всё идут и идут. Жить стало тесно, что ли?

— Не тесно, а душно стало жить, тетя.

Женщина достала с полки каравай и отрезала небольшой кусок.

— Душно, говоришь? — она задумалась. — Невдомек чего-то. На, подкрепись.

Хлеб она круто посолила.

— Не взыщи, больше дать не могу. Видишь, сколько у меня едоков-то.

Я поблагодарил, вышел на крыльцо и стал с жадностью уплетать посоленный хлеб. Потом пошел к колодцу, напился холодной воды. Отдохнул немного и отправился дальше. Заморосил мелкий дождь. Ночь я провел под копной сена.

Так день за днем шагал я то по шпалам, то по тропинкам, ночуя под копнами и раз в день выпрашивая у будочниц хлеба. Однажды я не мог найти копны сена, а под дождем изрядно промок. Спросил у будочника, где бы укрыться на ночь. Сторож показал мне тропинку через густой лес. Тропинка вела в деревню. Лес шумел и обдавал меня холодными каплями. Через полчаса я добрался до деревни. Собаки встретили меня остервенелым лаем. Было темно, в избах светились огни. Из крайней избы вышел крестьянин.

— Дядя, пусти переночевать!

— Иди в волость, там приютят.

— А где она, волость-то?

— Иди прямо по улице, за церковью сразу и будет волость.

В волостное правление я, понятно, не пошел. Заметил в стороне клуню. Забрался в нее. Она оказалась пустой. Земляной пол был гол и холоден. Осмотрелся кругом. Невдалеке от клуни увидел кучу соломы, забрался под нее и, кое-как согревшись, заснул.

Утром сквозь сон слышу — кто-то возится возле соломы. Высунул голову из копны, вижу: крестьянин вилами начал разворачивать кучу.

— Что ты, дядя! Человек спит, а ты вилами — проколоть можешь.

Мужик отскочил в сторону.

— Ты кто?

— Кто… Не видишь — человек.

— Да это ты, никак, непером ночевать просился?

— Ну, я.

— Чего же в волость-то не пошел?

— Собаки не пустили.

— Экой ты! Так в мокре и валялся?

— Нет, на печке.

— Ну, вылазь да уходи, а то еще солому спалишь.

— Мокрую-то?

Я был зол на мужика и на сырую погоду.

— Проваливай! Проваливай! — сердито прикрикнул мужик.

Я отряхнул с себя солому и направился по тропинке к железной дороге.

Так пешком, а кое-где на товарном поезде или на ступеньке пассажирского вагона добрался я до Рыбинска. Здесь решил во что бы то ни стало добиться какой-нибудь связи с рабочими. Подошел к железнодорожным мастерским, сел и стал ждать. Из мастерских выходили рабочие, входили обратно, но я не решался ни с одним из них заговорить. Наконец выскочил мальчик-ученик. Я подозвал его к себе.

— Позови ко мне кого-нибудь из ребят.

Мальчик посмотрел на меня, подумал и спросил:

— Тебе, наверно, Алексея надо?

— Да, его самого, позови.

Я тревожно смотрел на калитку. Скоро вышел мальчик, а за ним рабочий в синей блузе. Мальчик указал на меня, а сам куда-то убежал.

Рабочий подошел ко мне.

— Вы меня звали? — спросил он.

— Да. Мне нужна ваша помощь.

— А почему вы именно меня вызвали? Разве вы меня знаете?

— Нет. Я попросил мальчика, чтобы он вызвал кого-нибудь, и он вызвал вас.

— Какой помощи вы от меня хотите?

— Я бежал из тюрьмы. Иду пятый день без хлеба, без паспорта, и, как видите, одежда моя тоже кончается. Прошу только одного: дайте немного денег, чтобы я мог добраться до Костромы. И, если можно, что-нибудь поесть.

Рабочий внимательно присматривался ко мне. Потом решительно сказал:

— Обождите здесь, я сейчас вернусь.

Я ждал спокойно. Была уверенность, что помощь получу. Рабочий скоро вернулся. Он шел, вытирая ветошкой руки.

— Идемте в трактир. Скоро у нас перерыв на обед. Подойдут ребята, пообедаем и поговорим там.

По дороге в трактир я сказал рабочему, что я социал-демократ — большевик, и повторил, что бежал из тюрьмы, что иду пятый день от Москвы. Где был совершен побег, я не сказал. Да он меня и не спрашивал.

В трактире он заказал обед. В первый раз после тульской тюрьмы я ел горячую пищу. Подошли еще двое рабочих и сели к нашему — столу. Рабочий рассказал им о моем положении. Оба сейчас же ушли.

— У вас есть связи в Костроме? — спросил рабочий, приведший меня.

— Нет. Я в этих местах никогда не бывал и иду туда потому, что там меня никто не знает.

Рабочий задумался.

— Трудное дело. Паспорта мы вам дать не можем, связей тоже…

— Я это понимаю. Благодарю и за то, что вы мне верите и оказываете помощь. А связаться с партией я надеюсь, работая на производстве.

— У меня в Костроме есть знакомый ткач. Пожилой человек, беспартийный. Запишите его адрес, а на словах передайте, что Николай Григорьевич просит помочь вам найти работу. Он поможет.

Скоро вернулись те, что уходили. Они принесли мне пиджак и семнадцать рублей.

— До Ярославля устроим вас на паровозе, а дальше возьмете билет.

Через час я мчался на паровозе в Ярославль, относительно прилично одетый и с деньгами. В Ярославле я взял билет и поехал дальше.

В Костроме я пошел по указанному мне адресу. Старик-рабочий жил одиноко. Он предложил мне временно остановиться у него. «А с паспортом как-нибудь наладится: среди грузчиков есть добрые знакомые», — сказал он.

Пока я отлеживался у старика, проживая полученные в Рыбинске деньги, он добыл мне паспорт.

— Это, дружок, паспорт настоящий. Владелец одолжил его мне. Поехал на барже в Нижний, ему паспорт и не нужен. Живи пока по нему.

С устройством на работу дело затянулось. Старик попытался определить меня слесарем на текстильную фабрику, но из этого ничего не получилось: очень уж много безработных ждало случая поступить туда.

После долгих поисков мне удалось, наконец, устроиться в кинотеатр демонстратором.

Проекционные аппараты были тогда фирм «Патэ» и «Гомон». Я был знаком с аппаратом «Патэ» и стал работать. Моторов у аппаратов в то время не было, и надо было приводить их в действие вручную.

Больше недели я крутил ручку аппарата. За эту неделю я заработал восемнадцать рублей. Положение мое улучшилось. Но вот началась демонстрация новой картины «Жизнь и страдания Иисуса Христа». Картина производила на верующих потрясающее впечатление: в зале истерики, плач. «Вот те раз! — думаю. — Выходит, религиозной пропагандой занялся. Не годится, надо что-нибудь другое придумать».

Я решил бросить службу в кинематографе. Посоветовался с моим квартирным хозяином, стариком. Он одобрил мое намерение и раздобыл мне полугодовой паспорт. С этим документом я, уйдя с работы, перебрался в Нижний Новгород.

Здесь мне повезло. Я поступил на городскую электростанцию и заработал тридцать рублей. Теперь я мог двинуться дальше. Но надо было связаться с партией. Это я мог сделать только в Крыму, куда и направил свои стопы.

В Крымском комитете мне сказали:

— В Крыму вам, товарищ Петр, едва ли удастся удержаться. Необходимо перекочевать туда, где вас не знают.

Симферополь — не промышленный город, и особого интереса оставаться в нем у меня не было. Я сказал, что хотел бы устроиться где-либо на заводе, например в Мелитополе. С моим предложением согласились и дали мне явку в Мелитополь.

Перед отъездом я решил зайти на электростанцию, где работал до ареста. Станция принадлежала инженеру Шахвердову. Мое появление было для него таким же неожиданным, как и исчезновение.

— Да вы, оказывается, живы?

— Как видите, жив и здоров.

— Но куда вы тогда исчезли?

— Болел туберкулезом. Кровь горлом пошла, увезли в туберкулезную больницу.

— А мы с женой ломали голову, куда мог деться наш монтер? Я уже хотел ваш паспорт в полицию отнести, да все откладывал, а потом и забыл. Он так и лежит у меня. А болели вы что-то уж очень долго, — сказал он подозрительно. — Опять работать у меня останетесь?

— Что же, можно и у вас, только лучше в отъезд куда-нибудь.

— Что так? Разве здесь не нравится?

— Отдохнуть хочется после болезни на более легкой работе.

— Ну что ж, можно и в отъезд. В Большом Ток-маке надо поставить небольшую электростанцию и оборудовать кинематограф. Работы месяца на три будет.

— Там, кажется, заводы есть?

— Есть завод сельскохозяйственных машин Фукса.

В Большом Токмаке, кроме завода Фукса, работала большая вальцовая мельница, на которой мне и предстояло ставить станцию и оборудовать кино.

Работа отнимала у меня весь день. Вечерами я занимался партийными делами. На заводе была небольшая партийная организация. Во время стачек 1906 и 1907 годов она потерпела значительный урон: большинство старых партийцев было арестовано. Оставшиеся не проявляли активности. Их набралось человек семь. С ними я и начал политическую работу.

Велась на заводе и профсоюзная работа. Она сосредоточивалась вокруг страховой кассы.

Задачей своей я на первых порах поставил оживление профсоюзной работы, вовлечение в профсоюз возможно большего числа рабочих, ознакомление их с нашей партийной программой.

В это время меньшевики-ликвидаторы подняли кампанию за создание легальной рабочей партии и созыв «рабочего съезда». Ленин поставил перед большевиками задачу не дать меньшевикам повести рабочий класс по пути соглашения с буржуазией и царизмом, не позволить сделать рабочих орудием буржуазной политики, не допустить проникновения в среду пролетариата духа либерализма и оппортунизма. Большевики должны были овладеть профессиональным движением и возбудить в рабочих дух непримиримой борьбы против эксплуататоров, настойчиво прививать им идеи революционного социализма.

Когда на партийной группе был поставлен вопрос о характере работы в профсоюзах, нашелся только один член РСДРП, который заявил, что вовлечение рабочего класса в политическую борьбу потерпело окончательное поражение в революции 1905 года. Рабочие не поддержали его. Мы, как и все большевики, повели упорную кампанию против создания легальной рабочей партии и созыва «рабочего съезда». И большевики в этой борьбе победили, сохранив пролетарскую революционную партию, которая привела рабочий класс к победе.

Как ни старались мы соблюсти конспирацию, наша работа все же привлекла внимание полиции. Правда, полиция не добралась до партийной группы, но допросила двух профсоюзных активистов.

— Вы что это там за собрания устраиваете?

— Мы никаких собраний не устраиваем, только иногда собираемся по делам нашей страховой кассы.

— Знаем мы эту кассу… Кассиры какие нашлись! Смотрите, заметим что — скрутим.

Никаких последствий этот полицейский допрос за собой не повлек, и наша партийная работа продолжалась по-прежнему. Мы только стали осторожнее.

В апреле, когда я уже закончил установку киноаппаратуры и потешал непритязательных обывателей Большого Токмака обрывками старых картин, кино посетил один из помощников пристава. После окончания сеанса он ушел вместе с хозяином. Меня немного встревожил этот визит. Я связал его с недавним допросом наших профсоюзных активистов. «Значит, полиция не успокоилась», — подумал я.

Нужно сказать, что к тому времени наша партийная работа значительно развернулась, группа окрепла. Шла подготовка рабочих к предъявлению администрации завода требований о заключении коллективного договора.

Когда я закончил следующий сеанс, у выхода из кино меня встретил хозяин. Он сказал, что помощник пристава подробно расспрашивал обо мне и взял у него мой паспорт.

Я сделал вид, что меня мало трогают заботы полиции о моем паспорте, а сам подумал о том, как бы получить хоть немного денег.

— Вы дайте мне денег, я хочу одежонку кое-какую купить.

— Сколько за мной накопилось?

— Рублей тридцать, кажется.

— Вот вам пока двадцать рублей.

Оповестив товарищей о создавшемся положении, я в ту же ночь покинул Большой Токмак, оставив полиции фальшивый паспорт. В Симферополе я сделал доклад о проведенной работе, получил явку и отбыл в Одессу, надеясь закрепиться там на более или менее длительное время.

Паспорт, который мне дали в Симферополе, не был надежным, о чем симферопольцы меня предупредили. Это значило, что я должен вести себя так, чтобы не попасть в руки полиции при первой же прописке.,

На явочной квартире в Одессе мне сказали:

— Товарищ, если у вас с паспортом не все в порядке, не вздумайте прописываться. Проверка приезжающих идет тщательная.

Значит, нечего было и думать осесть в Одессе.

Поселили меня у двух девиц, посещавших фельдшерские курсы. Здесь я пробыл недолго. Девицам померещилось, что за их домом ведется наблюдение, и они всполошились. Тогда меня поместили на одну из землечерпалок: «Народ там свой, прописки не требуется, может, и на работу устроишься».

Одесская организация РСДРП была разгромлена, и большевики напрягали все усилия, чтобы наладить партийную работу. Большевики еще держались на Пересыпи, но в порту были разгромлены. Этим воспользовались меньшевики и начали закреплять там свои позиции.

Большевики решили восстановить свое положение в Одессе и провести в правление союза портовых рабочих своего представителя. Вопрос о выборах правления союза обсуждался на партийном собрании городского района. Меньшевики на этом собрании преобладали. Мы выставили большевистскую кандидатуру. Меньшевики стали возражать. Нас поддержала группа рабочих-грузин. Но меньшевики все же были в большинстве и провели своего представителя. Но зато мы обнаружили в Одессе большевистскую грузинскую группу, усилив таким образом свои силы.

На одной из землечерпалок я, к моей великой радости, встретил двух рабочих с керченского землечерпательного каравана, активно участвовавших в забастовке. Они меня сразу узнали.

— Малаканов! Откуда?

— Здравствуйте! — ответил я. — Да не кричите, пожалуйста!

Оба спохватились:

— Экие мы остолопы… Забылись с радости-то! Ну, ничего, никто не слышал. Как тебя кликать-то?

— Кудрявцев. А вы как очутились здесь?

Товарищи отвели меня на бак землечерпалки и рассказали обо всем, что произошло в Керчи в мое отсутствие.

Рабочий комитет керченских портовиков просуществовал, оказывается, два года. Администрация не раз пыталась разогнать комитет, но рабочие горой стояли за него, грозили забастовкой.

— Но вот провели мы в комитет одного из активнейших ребят — Ткаченко. Да ты, верно, помнишь его: он часто выступал. А как попал Ткаченко в комитет, так и пошла разноголосица. Работа ослабла. Администрация узнала, что у нас согласия нет, и начала помаленьку увольнять то того, то другого. Так и до нас двоих добрались. Комитет распался… Провокатором, что ли, Ткаченко был; так мы его и не раскусили…

Вынужденные покинуть Керчь, оба машиниста переехали в Одессу и поступили на землечерпалку.

— Вы в партии? — спросил я.

— А как же!.. С того времени, как ты ввел нас, мы и состоим в партии. Все поручения выполняем. Нам и тебя поручили устроить, только мы не знали, что это ты. Живи теперь у нас…

Целый месяц я пробыл в Одессе и не смог никуда поступить на работу. Одесские большевики всячески старались помочь мне найти заработок, но тщетно. В конце концов решили, что оставаться в этом городе мне не следует. Я уехал из Одессы.

В бесплодных поисках работы я побывал в Екатеринославе, в Ростове-на-Дону, но устроиться там не удалось. Жесточайший экономический кризис того времени парализовал всю экономику страны. Попасть на заводы, выбрасывающие рабочих сотнями на улицу, было почти невозможно.

Ростовский комитет РСДРП решил направить меня в Царицын. Дали мне явку, купили билет. Я простился с товарищами, прошел пешком до ближайшего разъезда, сел на поезд и уехал.

Дорогой я думал: «Если не удастся осесть в Царицыне, поеду в Сибирь, в родные места».