В годы большой войны

ГЛАВА ПЕРВАЯ «ОНИ НАПАДУТ НА РАССВЕТЕ…»

На Западе война закончилась молниеносно — победой германских войск. В мае началась, в мае закончилась… Блицкриг в чистом виде! Так оценивали минувшую кампанию в высших сферах германского рейха.

Поверженная Европа томилась теперь под пятой Гитлера — от Бреста до Бреста. Один Брест находился на крайнем западе — порт, стоявший на берегу Атлантического океана, другой — на востоке, рядом с крепостью, на самой границе России — только перешагнуть речку. Древний город на Буге, исконно русский, стоял здесь тысячу лет и тоже назывался Брестом. А между ними — европейские государства, лишенные границ, — нацистская вотчина, где повсюду развевались флаги со свастикой. Теперь Гитлер зарился и на русский Брест.

Война, казалось бы, ушла в прошлое. Многие поселения снова выглядели мирными, задумчиво-лиричными, как сто, двести лет назад. Это те, которых не коснулась война, по которым не прошлись гусеницы тяжелых танков. И даже немецкие солдаты, гулявшие по старинным улочкам, и камуфлированные машины оккупантов, сновавшие по дорогам, не нарушали этого впечатления. Только люди, придавленные свалившейся на них бедой, были понуры и молчаливы. Ни смеха, ни шуток, ни веселости, присущей французам, которые сделались вдруг побежденной нацией… Навеки, навсегда — так говорил Гитлер.

Так же выглядел и Сен-Жермен, парижский пригород с приземистыми домами, которые толщиной стен напоминали крепостные сооружения. Нетронутыми стояли коттеджи под черепичными кровлями, особняки богачей в зеленых садах, трущобы бедноты, парки, аллеи цветущих каштанов. И все же обитатели Сен-Жермена ни на минуту не забывали об оккупации. Ее символом был немецкий штаб. У подъездов, как монументы, расставив ноги, стояли солдаты в касках, с автоматами на груди. Как будто они и не мешали жизни парижского пригорода, но сенжерменцы старались обходить этот квартал стороной.

Война в Европе закончилась. Куда теперь ринется Гитлер? На Британские острова? Скорее всего… Об этом говорили повсюду. Немцы не скрывали этого, даже афишировали свои планы. Кодированное название операции «Морской лев» — вторжение в Англию — не составляло секрета. На северном побережье они открыто накапливали транспортные суда для морского десанта через Ла-Манш, тренировали войска открыто, на глазах у всех. А Гитлер только прикрывался «Морским львом». Он глядел теперь на восток, в сторону русского Бреста.

Первым отбыл на восток фельдмаршал Кессельринг, во главе штаба Второго воздушного флота. За ним потянулись войска пехотных, танковых, артиллерийских соединений… Получил новое назначение и генерал-фельдмаршал Рунштедт, командующий оккупационными войсками во Франции. Старейший генерал кайзеровских времен, недавний герой разгрома англо-французских войск под Дюнкерком, уже передавал дела своему преемнику, когда из Берлина пришла директива — провести в Сен-Жермене штабные учения командующих армиями и корпусами, убывающих на новый театр военных действий.

На штабные занятия прилетел в Сен-Жермен и начальник генерального штаба Гальдер, его заместитель — первый обер-квартирмейстер фон Паулюс, а также начальник разведки сухопутных войск Типпельскирх… Репетиции предстоящих боевых действий придавали большое значение.

В зале совещаний, среди штабных карт с непривычными русскими надписями, полковники и генералы решали стратегические задачи. На картах-простынях, развешанных по стенам, разложенных на широких столах, хвостатые синие стрелы хищно устремлялись на восток, суля успех предстоящей кампании.

Вводную задачу ставил Гальдер. Докладывал поэтапно. Исходные позиции… «День Д», начало наступления… Десятый день… Двадцатый… Сорокового дня операция «Барбаросса» не имела — к этому сроку шестинедельная кампания на Востоке должна закончиться.

Так мыслился восточный поход по штабным картам… По картам!

Свое выступление Гальдер закончил ободряющими словами:

— Русский колосс — как свиной пузырь, его нужно только проткнуть, чтобы он лопнул…

Настроение в аудитории было приподнятое. И все же что-то затаенно-невысказанное теснило сердца многих. Необъятные, таинственно-жуткие просторы России вызывали тревогу. Никому не хотелось покидать Францию, где жилось так вольготно… Теперь надо снова отказаться от плодов добытой победы, снова погрузиться в неудобства, опасности и лишения походной жизни… Да и не только это. Тревожила неясность обстановки на Востоке. Какими силами располагают русские?

Об этом на разборе проведенной военной игры говорил Паулюс. Но и он не смог внести ясность. Первый обер-квартирмейстер генерального штаба, принимавший участие в подготовке плана «Барбаросса», пространно цитировал Гитлера, повторял его слова, произнесенные на секретнейших заседаниях в Берхтесгадене, в имперской канцелярии. Теперь об этом можно было уже говорить:

«Поход в Россию опасности для нас не представляет, ее силы имеют низкую боеспособность…»

«Через три недели после «Дня Д» мы будем в Петербурге…»

«Если противника решительно и правильно атаковать, мы его разобьем быстрее, чем может предполагать весь мир…»

«Просторы России нас не беспокоят, по Европе мы прошли уже не меньше, чем предстоит пройти на Востоке…»

Паулюс взял указку и подошел к карте. Тронул сначала один, затем другой Брест…

— Это расстояние, — сказал он, — значительно больше того, что предстоит нам пройти до Москвы…

Однако все это было «свиным пузырем» Гальдера. Паулюс вступил в противоречие с самим собой, обронив фразу о том, что «силы России представляют собой большую, неизвестную величину».

Потом обер-квартирмейстер назвал цифры: сейчас русские имеют 150 дивизий; после всеобщей мобилизации они могут выставить максимум еще 59 стрелковых дивизий. В сумме это составит 209 слабо обученных, плохо вооруженных дивизий. Вот все, чем может располагать Красная Армия… Прошло всего несколько месяцев после штабных учений в Сен-Жермене. Летом сорок первого года Ставка Верховного Главнокомандования Красной Армии направила на фронт из глубины страны 324 дивизии…

На разборе штабных учений фельдмаршал Рунштедт сидел сосредоточенный, мрачный и словно бы не слушал того, что говорили прибывшие из Берлина руководители вермахта.

Когда закончилось заседание и участники его заторопились в отель «Мажестик», чтобы по старой традиции отметить свой отъезд к новому месту службы, вместе с Гальдером и Паулюсом Рунштедт прошел в свой теперь уже бывший кабинет и раздраженно сказал:

— Имейте в виду, война с Россией — бессмысленная затея!.. На мой взгляд, она не может иметь счастливого конца…

Гальдер и Паулюс испуганно оглянулись на дверь.

— Впрочем, — закончил Рунштедт, — об этом говорить уже поздно… Кости брошены на стол, и надо играть! Да поможет нам бог…

Фельдмаршал Рунштедт, один из столпов германского вермахта, был человеком трезвого ума. Резкий по натуре, он позволял себе говорить такие вещи, за которые любой другой мог не сносить головы. Это он, Рунштедт, назначенный, уже в конце войны, командующим Западным фронтом, позволил себе небезопасный разговор с Берлином. Той ночью англо-американские войска начали вторжение в Северной Франции. Второй фронт! Рунштедт позвонил и попросил соединить его с Гитлером. Фюрер спал, и дежурный адъютант Шмидт отказался его будить. Это вывело из себя Рунштедта, но адъютант был непреклонен.

К телефону подошел фельдмаршал Кейтель, ближайший военный советник фюрера. Рунштедт считал его выскочкой и подхалимом. Кейтель начал расспрашивать — какова обстановка, а под конец взволнованно спросил:

— Но что же нам теперь делать?

— Что делать?.. Заключайте мир, идиоты! И немедленно!.. Что вам еще делать?!

— Что вы сказали? — оторопев, переспросил Кейтель, но Рунштедт уже бросил трубку.

Конечно, Кейтель сообщил об этом разговоре Гитлеру, и Рунштедт был отстранен от командования Западным фронтом.

Но то было в конце войны. А сейчас война только начиналась, и Рунштедт должен был принять командование над группой армий, которой предстояло вести наступление на юге России.

В нескольких кварталах от королевских казарм, в мансарде старого дома, выходившего окнами в грязный и узкий, как дымоходная труба, дворик, жила семья Фрайбергов: Кетрин, Мишель и двое их сыновей. Выходцы из Данцига, они когда-то были цирковыми артистами, но вот уже сколько лет, поселившись в Амстердаме, почти не выступали в цирке и только редко-редко, по особым случаям, возвращались к старой профессии. Кетрин работала секретарем-стенографисткой в отделении ведомства Заукеля, в бюро по вербовке рабочей силы в Германию, а Мишель служил переводчиком в немецкой военно-строительной организации Тодта, занимавшейся последнее время возведением фортификаций «Атлантического вала» на севере европейского побережья.

Кетрин никогда не думала, что она станет циркачкой, до тех пор, пока не познакомилась с Мишелем — там, в Данциге, куда на летний сезон приехал бродячий цирк, выступавший под брезентовым куполом, сооруженным на скорую руку на данцигской площади. Дочь профессора теологии училась в торгово-экономической школе, и вот случайное знакомство с Мишелем…

Мишель был на несколько лет старше Кетрин. Высокий, бесстрашный и ловкий, с прекрасно развитой мускулатурой, он покорял зрителей головоломными трюками на трапециях под куполом цирка. Девчонка Кетрин влюбилась. Порывистая, своевольная, она порвала с семьей и уехала с Мишелем, когда бродячий цирк закончил гастроли в Данциге. Даже брат Генрих, инженер, всегда бывший для нее авторитетом, не смог разубедить Кетрин…

Но девочка действительно словно родилась для роли цирковой актрисы — тонкая, гибкая, с задорным выражением лица, Кетрин быстро постигла премудрости циркового искусства. А Мишель подливал масла в огонь. «Я сделаю из тебя прима-эквилибристку, ты затмишь всех», — говорил он.

Мишель оказался прав. Появились броские афиши с их именами. Ангажементы следовали один за другим. Крупнейшие цирки старались подписать с ними договор. Супруги Фрайберг исколесили всю Европу, побывали в Берлине, Гамбурге, Париже, Лондоне, Вене… И всюду им сопутствовал успех.

Когда родились дети, все стало труднее. Мишель выступал один, а Кетрин перешла на оседлый образ жизни. На арену цирка она вернулась, когда дети подросли. Теперь они выступали всей семьей. В представлениях участвовал даже трехлетний карапуз, младший из сыновей.

Семейную цирковую труппу назвали «Ольдаес», название непонятное, но броское. Коронным их номером была водная пантомима с фейерверком, каскадами брызг, подсвеченных многоцветными огнями, полетами детей над водой на невидимых нитях…

Вернулся успех, и снова начались кочевья по европейским столицам. Из Гамбурга Фрайберги приплыли в Ленинград, переехали в Москву, побывали в Финляндии, в Швейцарии, возвратились в Амстердам, жили в Париже, и только в Германию дорога для них оставалась закрытой, там были наци.

Началась война, и люди перестали ходить в цирк.

Кетрин запомнилась последняя встреча с братом перед войной, когда они всей семьей приехали в Данциг. Гитлер уже стоял у власти. Генрих ушел в подполье и работал шофером на дальних рейсах. Для тайной встречи с сестрой он использовал маршрут, проходящий через Данциг. Вечером оставил тяжело груженную машину перед гостиницей, занял номер, а сам отправился в дом отца…

Проговорили с Кетрин до рассвета. Генрих рассказал, что он антифашист и ненавидит гитлеровскую клику, а Кетрин намекнула, что и она состоит в одной организации, но что делает — не сказала.

Потом связь с родными надолго оборвалась — ни писем, ни вестей. Европу перерезал фронт, а после разгрома Франции Кетрин не решалась поехать в Данциг.

Дома начались размолвки. Сперва мелкие, затем все большие… Совсем недавно произошел тяжелый разговор с мужем. Конечно, Мишеля можно было понять, он мучился, силясь выяснить, что же происходит с Кетрин.

Вечером, когда дети ушли спать, Мишель сказал:

— Кетрин, так больше жить нельзя… Что с тобой происходит? Может, у тебя кто-то есть?

— Нет, но может быть, — отрезала Кетрин. — Я не хочу скрывать.

— Но почему, почему?!. Пусть что угодно, только не уходи, не уходи от меня!.. Я не переживу… Я люблю тебя! — повторял Мишель.

— Ладно. Там будет видно, — ответила она, чтобы прекратить разговор. — Советую тебе снова обратиться к врачу. У тебя сдают нервы… И еще одно — дети не должны знать о наших размолвках… Завтра, не забудь, мы выступаем на вечере вместе с ребятами. Для нас это важно…

— Должны хорошо заплатить? — уже другим тоном спросил Мишель.

— Нет, мы ничего не получим… Разве только поужинаем после концерта.

Кетрин неожиданно получила предложение от амтслейтера, нацистского босса — царя и бога в учреждении, где она работала.

Вечер подготовили для штабных офицеров, в бывших королевских казармах. Их называли бывшими потому, что после капитуляции Голландии в казармах разместился штаб какой-то немецкой воинской части.

Кетрин поблагодарила за предложение. Вот если только не расхвораются дети…

Потом Кетрин еще раз подошла к амтслейтеру и сказала, что согласна — дети, слава богу, здоровы… От гонорара за выступление Кетрин отказалась.

— Я хочу сделать приятное офицерам нашего вермахта. Конечно, если это в моих силах…

Выступление удалось. Отказ от гонорара произвел благоприятное впечатление. В знак признательности все семейство Фрайбергов пригласили после концерта на ужин.

Кетрин переоделась после концерта. Ей шло фиолетовое с черным платье, красиво облегавшее фигуру, и она ловила восторженные взгляды офицеров, обращенные в ее сторону.

Фрайберги сидели в углу, откуда виден был весь ресторанный зал. Напротив, с другой стороны зала, в отдельном кабинете с раздвинутыми стеклянными дверями, расположились за табльдотом генералы с регалиями и несколько штатских. Кто они, эти высокопоставленные особы, Кетрин не знала. Ее внимание привлекал только один человек — Викто́р, как он себя называл. Он несколько раз проходил через зал, возвращался в отдельный кабинет и что-то говорил, почтительно склонившись перед одним из участников генеральского застолья. Вскоре военачальники поднялись, Викто́р проводил их и вернулся в зал. Пробираясь между столиками, он сдержанно поклонился Кетрин и подсел к офицерам, в компании которых сидела немолодая женщина в вызывающе броском наряде. Кетрин еще раньше обратила на нее внимание — когда Викто́р проходил через зал и возвращался к своим генералам, женщина неотрывно провожала его каким-то ищущим взглядом.

«Не та ли это секретарша, о которой рассказывал Викто́р…» — подумала Кетрин. Она так и не поняла, почему у нее испортилось настроение.

Подали сладкое, но Кетрин заторопилась домой, сказав, что сыновьям пора спать. Младший уже давно клевал носом.

— Здесь так накурено, — сказала она Мишелю.

С Викто́ром Кетрин познакомилась несколько месяцев назад через его сестру. Мишель совсем потерял сон, плохо себя чувствовал, и Кетрин решила показать его невропатологу. Ей порекомендовали обратиться в частную клинику мадам Валентины, куда она и отправилась, чтобы предварительно договориться о приеме.

Был конец рабочего дня. Мадам Валентину Кетрин застала уже в пальто. Высокая, светловолосая женщина с удивительно голубыми глазами, извинившись, объяснила, что сейчас ей необходимо покинуть клинику, и предложила пройти к ней домой, там они и поговорят. Это совсем рядом.

Владелица клиники жила в домике с кирпичным крыльцом в глубине парка — тут же, на территории неврологической клиники, расположенной на берегу Зюдерзее, на окраине Амстердама. Весна только приближалась, деревья стояли обнаженные, словно заштрихованные, и сквозь голые ветви просвечивали торцы домов соседней улицы.

Валентину ждал ее брат. Она представила его Кетрин. Викто́р был на голову ниже сестры и совсем не походил на нее — кареглазый брюнет с коротко подстриженной бородкой, уже располневший в свои сорок лет. Но что несомненно усиливало сходство брата и сестры — это улыбка, узкий разрез глаз и еще манера поддерживать иронически шутливый тон в разговоре друг с другом.

Валентина сбросила в прихожей пальто и цветную шаль, поправила волосы. Тугая русая коса венцом лежала на голове.

Сначала женщины разговаривали по делу, ради которого Кетрин приехала в клинику. Она рассказала, что ее тревожит состояние мужа. Валентина внимательно слушала, отвечала на вопросы Кетрин. Да, да, ее мужу, вероятно, можно будет помочь… Ничего страшного… Сначала проведем обследование. Положим на неделю-другую в клинику. Затем решим, что делать дальше… Цены умеренные, но все же это не дешево по нынешним временам…

Потом сидели втроем, говорили о разном. Брат и сестра мило пикировались, не стесняясь присутствия Кетрин. Валентина лукаво подмигнула и воскликнула:

— А знаете, моему Виктору, — она произнесла имя брата по-русски, — грозит большая опасность. Бошам, видите ли, мало оккупации Нидерландов. Теперь их женщины хотят оккупировать голландских женихов…

— Оставь, Валентина, — досадливо отмахнулся Викто́р, — о тебе я тоже могу кое-что рассказать.

— Да, да! — не унималась Валентина. — Это одна секретарша из военного управления, которая освободила Виктора из лагеря и теперь считает, что он ее собственность… Ну, ладно, ладно, — примирительно заговорила Валентина, заметив, что брат насупился и в самом деле начал сердиться. — Не буду, не буду!..

Она что-то сказала брату по-русски. Викто́р поднялся и вышел.

— Вы говорите по-русски? — спросила Кетрин.

— Ну конечно, мы же русские…

В словах Валентины скользнула едва уловимая ирония. В Амстердаме, в других городах Западной Европы жили тысячи старых русских эмигрантов, поселившихся здесь давным-давно — после революции в России.

Вернулся Викто́р. В вытянутых руках он осторожно нес кипящий самовар. Поставил его на стол. Валентина подошла к серванту, достала чайник, чашки, фарфоровую сахарницу нежно-голубого цвета с оранжевыми цветами колокольчиками и отбитой ручкой.

— Когда приходит брат, мы обязательно пьем с ним чай из самовара… Сейчас угостим вас настоящим российским чаем. Ставить самовар — обязанность Виктора. Другого он ничего не умеет. Это наши реликвии — самовар и сахарница с отбитой ручкой. Из приданого матери. Все, что осталось у нас от России…

— А твоя коса? — усмехнулся Викто́р.

— Да, и коса!.. Моя русская гордость! — Валентина одним движением руки вытянула шпильки, и пышная коса упала на грудь. Взмахом головы откинула ее за плечи. — Разве плохо?..

Из квартиры Валентины вышли вместе. Викто́р проводил Кетрин до трамвайной остановки. Кетрин возвращалась домой с таким ощущением, будто она давным-давно знала Викто́ра и Валентину… Только два обстоятельства Кетрин не могла уяснить: пусть шутливо, но в разговоре Валентина назвала себя русской монархисткой, а Викто́р сидел в лагере, в котором содержали интернированных добровольцев, воевавших в республиканской Испании… Непонятно!

Кетрин стала часто бывать у Валентины. Мишеля положили в клинику, и Кетрин каждую субботу, приезжая к нему, заходила к Валентине. И всегда в этот день приходил Викто́р. Кетрин все больше узнавала об их жизни… Осколок российской эмиграции! Но от прежнего у них остались не только реликвии. Отец — военный инженер — в первую войну работал представителем по закупке оружия для царской армии. Он так и остался в Европе после того, как в России произошла революция. Умер он много лет назад, успев дать детям хорошее образование. Валентина стала врачом-невропатологом, а Викто́р пошел по стопам отца — инженером.

Не зная России, почти не помня ее, брат и сестра тянулись к далекой родине, считали себя ее патриотами, преклонялись перед декабристами, но не принимали свершившейся революции — сказывалось неведение, разноперое окружение русских эмигрантов. Но жизнь вносила свои поправки.

Ощутимый поворот в мыслях сестры и брата произошел в начале испанской войны. Вспомнились Байрон, Гарибальди, их самоотверженный порыв, жертвенность, борьба за справедливость. Викто́р уехал добровольцем в Испанию, сражался под Гвадарамой, был ранен, его эвакуировали. Сестра выходила его, поставила на ноги.

В лагерь его засадили сразу же, как только началась война с Германией. Тогда без разбора сажали всех иностранцев. Лагерь наспех оборудовали недалеко от Амстердама. После вторжения гитлеровских войск и капитуляции лагерь передали немцам. Многих заключенных увезли в гестапо, других оставили, в том числе и Викто́ра. Никто не знал, что интернированный иностранец воевал на стороне испанских республиканцев. А вторая мировая война началась через три месяца после поражения испанской республики. Пойди разберись в этой суматохе, кто где воевал! Принцип был один — раз иностранец, в лагерь для интернированных…

Потом в лагерь приехала комиссия во главе с германским инженер-полковником Германом Кранцем. Оккупанты отбирали людей на разные работы. Викто́р знал немецкий язык. Он понравился полковнику, стал работать у него переводчиком и вместе с ним уехал в Амстердам.

Секретарем этой самой комиссии была некая Милда Шольц. Женщина в годах, незамужняя, и потому все называли ее фрейлейн. Секретарша молодилась, скрывала свой возраст, и вот она-то безответно влюбилась в Викто́ра.

Милда работала секретаршей в консульстве, а в последнее время перешла в штаб оккупационных войск, помогло то, что она была племянницей генерала Штумпа, коменданта амстердамского гарнизона.

Вот что узнала о своих новых знакомых бывшая цирковая актриса Кетрин, занимавшая теперь скромную должность стенографистки ведомства по вербовке рабочей силы в Германию.

После концерта в казармах, где выступала Кетрин, у нее произошел важный разговор с Викто́ром. Он позвонил Кетрин на работу и сказал, что очень нужно встретиться. Может быть, у Кетрин найдется часок свободного времени.

Сидели в кафе. Викто́р восторженно отзывался о концерте.

— Я и не подозревал у вас таких талантов, Кетрин!

— Вы не можете без иронии? — возразила она. — Я уже заметила вашу манеру и только поэтому не обижаюсь…

— Нет, нет, что вы?! Говорю серьезно, вы были великолепны! Всем доставили удовольствие, тем более в такой день…

— Спасибо! Но чем же знаменателен был вчерашний день?..

— Ну как же! Офицеры собирались на прощальный ужин перед отъездом. Разве вы не знали? — Викто́р понизил голос: — Отправляются на восток, ближе к советской границе. Там что-то назревает. Боши никогда не перебрасывают войска просто так, от нечего делать.

— Что же это может быть?

— Не знаю… Может быть, война с Россией… Это будет ужасно! Я ничего не могу сделать… А я-то — русский!

Викто́р говорил шепотом, склонившись через столик к Кетрин.

Дальше разговор не клеился. Кетрин отвечала рассеянно, пытаясь унять охватившее ее волнение.

Встреча с Амиго предстояла на следующий день. Она едва дождалась часа встречи. Амиго ждал ее у картинной галереи и пошел за ней следом по бульвару, наблюдая боковым зрением, не следит ли кто за Кетрин. Нагнал и спросил:

— Какие новости?

Она торопливо рассказала о разговоре с Викто́ром. Амиго спросил:

— Кто этот русский, можно ему доверять?

— Пожалуй, да…

— Хорошо… Сообщу Майстеру. Что делать дальше, скажу при следующей встрече… Не забудь — у входа в кино, в шесть вечера… Будь осторожна…

Амиго прошел вперед и затерялся в толпе пешеходов.

При следующей встрече Амиго сказал ей:

— Поинтересуйся-ка своим «испанцем»: может, он станет с нами работать.

— Почему это — мой! — вспыхнула Кетрин.

— Просто к слову… Но прежде мы должны кое-что выяснить. Спроси-ка, где он воевал в Испании. Может, однополчанин… Так сказал Майстер.

Прошло еще немало времени, прежде чем Амиго передал окончательное «добро» — действуй!

К тому времени Мишель уехал лечиться в санаторий, Кетрин продолжала встречаться с Викто́ром, но теперь она редко бывала у Валентины. Обычно сидели где-то в парке на уединенных скамейках либо прогуливались по берегу Амстеля, там, где река впадает в Зюдерзее.

В тот вечер Викто́р как-то сам навел разговор на нужную ей тему. Он рассказал Кетрин, что знакомый немецкий полковник предложил ему поехать в Германию. Есть должность инженера в фирме Хеншеля в Касселе.

— Как вы думаете, Кетрин, стоит мне принять такое предложение?

— Не знаю, Викто́р… Может быть, и не стоит. Здесь вы сможете принести куда бо́льшую пользу.

— Кому?

— Людям, которые ведут борьбу с германскими оккупантами…

— А где их найти? Я готов, но как это сделать?.. Кто они, эти люди?

— Хотя бы я… — улыбнулась Кетрин.

Викто́р удивленно вскинул брови:

— Вы, Кетрин?! Вот это открытие! — Викто́р схватил ее за плечи. — Да вы молодец, просто молодец, Кетрин! Что же я должен делать?

— Прежде всего, отпустите меня… Меня просили сказать, — конечно, если вы согласны, — что вы можете принять участие в борьбе с нацистами.

— Что же я должен делать? — повторил Викто́р.

— Этого я не знаю, — призналась Кетрин. — Я познакомлю вас с человеком, который тоже воевал в Испании…

Потом была встреча втроем. Мужчины разгуливали по дорожкам парка, Кетрин в отдалении шла следом, готовая, в случае чего, подать сигнал об опасности.

Мужчины подождали Кетрин, некоторое время шли молча. Глаза Викто́ра сияли.

— Итак — но пасаран!..

— Посаремос! — в тон ему ответил по-испански Амиго… — Мы победим!..

Оказалось, что они одновременно дрались под Гвадалахарой, только в разных батальонах… Викто́р сам предложил, что, по его мнению, он мог бы для начала сделать. У него есть знакомый инженер Герман Кранц, с ним можно встретиться. Кранц вернулся из Польши, обещал рассказать много интересного.

Амиго согласился. «Содержание беседы передадите через Кетрин», — добавил он.

Инженер Кранц из военно-строительного управления выезжал в служебные командировки и каждый раз, так уж повелось, возвращаясь, приглашал приятелей в ресторан. Обычно собирались немецкие офицеры амстердамского гарнизона. Викто́р не раз бывал в этой компании.

На этот раз собрались в отеле «Роял», что стоит в центре города на Дамраке — длинном проспекте, широком, как поле аэродрома. Предупредительный метрдотель провел компанию через общий зал в отдельный кабинет с тяжелыми портьерами на дверях и высоких окнах, чтобы посторонние шумы не мешали гостям в застольной беседе.

Викто́р и Герман Кранц сидели рядом. Горели свечи. Ужин был сервирован на французский манер, как в старое, довоенное время. Сначала подали устрицы, их запивали сухим и терпким пуйи, таким холодным, что ломило зубы. Викто́р посвящал полковника в особенности французской кухни, рассказывал о разнообразных соусах, тонкостях всевозможных вин, «технологии» изысканных блюд. Герман Кранц слушал внимательно, хотя предпочитал более грубую немецкую пищу, а напитки более крепкие.

Нежно-розовую форель сменил фаршированный омар, доставленный с южного побережья. Он хранил запах моря… И коньяки были отменные. Пили, как принято, из пузатых фужеров с узкими горлышками, согревая стекло ладонями рук и вдыхая пьянящий аромат.

Викто́р наклонился к захмелевшему Кранцу:

— Послушай, Герман, я давно хотел тебя спросить, откуда такое изобилие?

— Какое нам с тобой дело!.. Платят туземцы, — инженер презрительно скривил губы, — голландцы… А мы их оккупанты, хозяева… Остальное тебе понятно… В Германии сейчас не то — карточки…

Когда гости насытились, Кранц наклонился к Викто́ру:

— А я опять ездил на Буг… Там скоро начнутся, скажу тебе, такие горячие дела…

— Война, что ли?.. Ерунда! Пугают только друг друга, — отмахнулся Викто́р. — Смотри, уронишь омара!..

— Не веришь? — не отступал Кранц.

— Да чепуха! Ничего там не будет…

— Хочешь пари? На корзину шампанского… Если там ничего не начнется до конца мая — я плачу!.. Хочешь?

— Давай!

Ударили по рукам. Кранц воскликнул:

— Господа, будьте свидетелями! Мы поспорили с Викто́ром на корзину шампанского. Я утверждаю, что…

— Не нужно, — остановил его Викто́р, — о таких делах громко не говорят.

— Молодец, Викто́р, — заплетающимся языком бормотал Кранц, — умеешь хранить тайны.

О разговоре с немецким инженер-полковником Викто́р рассказал Кетрин, она передала Амиго. Но сообщение требовало дополнительной проверки. Сторожевые заставы, возникшие вокруг нацистской Германии, уже действовали внутри рейха. Бойцы невидимого фронта, группы движения Сопротивления были осведомлены о перевозках по железным дорогам. Тайные посты, раскинутые на узловых станциях и глухих полустанках, пристально следили за германскими поездами. Наблюдения подтверждали — на Восток каждый день уходят эшелоны с войсками и техникой. Вывод один: германские войска сосредоточиваются на Востоке.

В середине июня Викто́р снова встретил Кранца. Шутливо спросил его:

— Ну как? Когда будем пить шампанское?

— Ты считаешь, что я проиграл?

— А как же! Май прошел, войны нет…

— Это верно. Но она просто отложена. Война будет! Готов снова держать пари. Могу удвоить ставку. Разопьем через месяц…

Двадцать первого июня 1941 года Амиго выехал из Амстердама в небольшой городок на юге страны с заданием срочно встретиться с доверенным человеком. Дело было необычайной срочности. При себе — ни одного клочка бумаги, ни единой строчки — все в голове. Амиго под видом крестьянина-винодела возвращался будто бы домой с двумя порожними бутылями-плетенками и дорожной кошелкой.

Бросив вещи в багажной камере, Амиго явился к доверенному человеку. Едва поздоровавшись, взволнованно сказал:

— Прошу срочно передать сообщение — сегодня ночью с рассветом Германия нападет на Советский Союз… Разрешите написать донесение.

— Откуда такие данные?

— Из штаба оккупационных войск.

Донесение было коротким: «Вермахт нападет на Россию этой ночью». Собеседник Амиго засомневался:

— Я передам, но под вашу ответственность… Приму без проверки. За достоверность отвечаете вы…

— К сожалению, все это достоверно…

…Амиго был измотан дорогой, взволнован надвигающимися событиями и едва стоял на ногах. Ночевать пошел в гостиницу. Попросил разбудить его пораньше, чтобы не опоздать к поезду.

Утром его разбудил голос хозяина.

— Господин, господин! — возбужденно кричал он. — Вам пора вставать. Послушайте, что передает радио… Они воюют с Россией!..

— Кто? — Амиго вскочил с постели.

— Боши!.. Я говорю — боши напали на Россию. Сегодня ночью…

Все последние месяцы, начиная с майского наступления германских войск на Западе, Ильза вела столь напряженную работу, что не оставалось времени ни для сна, ни для отдыха. Она осунулась, похудела, начинали сдавать нервы. А тут еще эти налеты английских бомбардировщиков… Авиационное наступление англичан нарастало из месяца в месяц. В городе то там, то здесь появлялись все новые руины… Как часто приходилось Ильзе проводить бессонные ночи в бомбоубежищах, а утром с больной головой начинать трудовой день. И ее болезнь… Острые приступы, разрывавшие тело, посещали все чаще. Но Ильза держалась, и никто из окружавших не замечал, какого напряжения воли стоило ей выглядеть спокойной, общительной и веселой.

Только в одном из писем, адресованных Курту Вольфгангу, прорывается несколько фраз о ее физическом состоянии.

Дальше она писала, что с первого января вынуждена оставить службу в министерстве иностранных дел. Пришел новый руководитель отдела и притащил за собой других сотрудников, и ее уволили. Пришлось стать на учет на бирже труда. Это значит, что в любой момент ее могут заслать куда угодно… Что касается Арийца, то у него дела идут хорошо, он получил назначение в отдел пропаганды — в один из секретнейших отделов министерства иностранных дел.

Как всегда, в письме перемежалось личное с делами, которыми была поглощена Ильза:

Клейст — это фельдмаршал.

Там — это в Стране Советов, куда Ильза непрестанно уносилась в своих мыслях.

Ильза не жаловалась, ее тревожило лишь то, что она может выйти из строя. Но в Центре тоже были обеспокоены состоянием Альты.

Григорий Николаевич Беликов работал теперь в Москве, занимался прежде всего фашистской Германией — наиболее вероятным противником. На службе он ходил в военной форме. С Куртом Вольфгангом встречались теперь гораздо чаще — то в служебном кабинете, то после работы в квартире Беликовых, около Киевского вокзала. Такие вечера они называли «планерками». Грета, уложив детей, присоединялась к мужчинам, варила кофе, гасила верхний свет, и они втроем коротали время за неторопливой беседой. И каждый раз разговор возвращался к Ильзе. Но Вольфганг даже от друзей таил возникавшую грусть, отдаваясь воспоминаниям о прошлом. И еще его тревожило состояние Ильзы, болезнь, о которой она сдержанно писала в письмах.

— Подожди, Курт, — сказал как-то Григорий. — Попробуем выяснить, что можно сделать…

Поручили уточнить, выяснить, в чем нуждается разведчица, каково ее состояние.

Человек, посланный к Альте для связи, передал в Центр:

Ильзе Штёбе предложили, почти приказали лечиться… Она уехала в Карлсбад, но вскоре вернулась обратно. Началось обострение запущенной болезни, и врачи запретили продолжать предписанный ей курс лечения.

О своей поездке Альта писала Вольфгангу:

Ильза продолжала работать. Неимоверными усилиями преодолевала боль. Пила лекарства, но они мало ей помогали. Временами едва поднималась с постели после ночного приступа. А опасная работа требовала напряжения всех сил. Каждая фраза, оброненная случайно в разговоре с людьми, причастными к государственным тайнам, требовала тончайшего анализа, перепроверки, накопления дополнительных сведений, прежде чем можно было отправить по назначению добытую информацию.

Успехи Гитлера во Франции вскружили ему голову. Германия жила в сладком угаре достигнутых побед. «Фюрер все может! Он достигнет всего!» И этот угар делал людей болтливыми.

В первые дни наступления на Западе один из сотрудников военно-инженерного управления бросил фразу о Брюгге — оттуда можно обстрелять Лондон, Значит, у немцев появилось новое оружие… Альта своевременно сообщила об этом. Но слова, неосторожно брошенные военным инженером, привели к новым открытиям, — на острове Пенемюнде существуют подземные заводы, лаборатории, занятые изготовлением сверхдальних снарядов. От Брюгге до Лондона — 240 километров; следовательно, такова минимальная дальность секретного артиллерийского оружия…

Тогда же Ариец сказал:

— Наш ефрейтор закусил удила… Если бы в Бельгии или во Франции этот маньяк столкнулся с настоящим сопротивлением, он не задумываясь применил бы газовые бомбы.

— Не может быть! — воскликнула Ильза, подзадоривая дипломата. — Ведь применение газов запрещено международной конвенцией.

— Не будьте наивны, Ильза!.. В один прекрасный день Геббельс раструбит по всему миру, будто бы англичане или французы сами сбросили над Германией газовые бомбы. Вот и все! Они вынудили фюрера ответить тем же… Старый шулерский прием. Кто станет проверять вымысел Геббельса? Наши военные склады забиты химическими бомбами. Мне говорили об этом сведущие люди…

И снова проверка, снова поиск данных, подтверждающих информацию.

Книжный киоск у Бранденбургских ворот, превращенный в «почтовый ящик», действовал надежно и безотказно. Информация Ильзы Штёбе порой приходила в Москву на второй, третий день…

В это тяжелое для Ильзы время ее разведывательная работа приобрела наиболее широкий размах. С помощью своих друзей ей удалось найти новую службу — она стала заведовать рекламным бюро парфюмерной фирмы в Дрездене. Теперь у нее даже стало больше свободного времени… Она могла ездить по стране, бывала несколько раз за границей: в Бельгии, во Франции, в Италии… Но Ильза с тревогой замечала, что здоровье ее с каждым днем ухудшается.

Альта редко выходила на прямую связь с людьми, которые также работали в подполье. Она не встречала их неделями, иногда месяцами и все же постоянно ощущала поддержку, крепкие руки друзей, работавших где-то рядом. Это придавало ей новые силы. В день своего рождения, 23 декабря, Ильза, как обычно, спустилась в подъезд за почтой. С тихой грустью подумала: сколько поздравлений бывало в прошлые годы. Кто-то вспомнит ее теперь… Ильза открыла ключиком почтовый ящик. Среди газет лежал небольшой сверток, скорее пакетик. Ни адреса, ни почтового штемпеля. Она торопливо раскрыла его и задохнулась, зарделась от счастья! В пакетике лежали три свежие гвоздики… Кто-то помнил о ней. Конечно, это Курт! Только он знал и помнил день ее рождения… Как, через кого смог он прислать эту весточку любви и внимания? На душе стало празднично.

А события становились все более грозными.

Полковник Хойзингер из оперативного отдела генерального штаба в присутствии фельдмаршала Кейтеля докладывал Гитлеру о плане «Барбаросса». Совещались вшестером, чтобы гарантировать сохранение тайны.

В кабинете Гитлера были еще командующий сухопутными войсками Браухич, его начальник штаба Гальдер и военный советник фюрера Иодль. Гитлер одобрил план, приказав сделать только некоторые дополнения. 18 декабря 1940 года план «Барбаросса» был утвержден. Под документом, составлявшим государственную тайну империи, стояли подписи Адольфа Гитлера и фельдмаршала Кейтеля. Гитлер собственноручно дописал распоряжение к плану — «Директиву по дезинформации противника». Суть его сводилась к тому, чтобы сохранить впечатление, будто подготовка к высадке в Англии продолжается, и инсценировать стратегическое развертывание сил для операции «Барбаросса» в виде «величайшего в истории войн дезинформационного маневра с целью отвлечь внимание от последних приготовлений к вторжению в Англию».

Но гитлеровцам не удалось скрыть своих планов. Архивы сохранили до наших дней сообщения мужественных разведчиков, которые предостерегали нашу страну об опасности. Среди этих донесений есть много информации, поступившей из Берлина за подписью «Альта».

В конце февраля 1941 года Ильза Штёбе писала:

В первые дни марта Альта сообщила дополнительные сведения о подготовке к войне.

В апреле Альта вновь подтвердила свою информацию о назревающих военных событиях. Она передала в Москву, что прежние сроки нападения только откладываются в связи с военными действиями на Балканах.

Курту Вольфгангу она писала отдельно:

Последнюю фразу она подчеркнула жирной чертой.

Спустя несколько дней Альта послала в Москву донесение о новой встрече с Рудольфом фон Шелиа.

Как всегда, сведения Рудольфа фон Шелиа были точны. Все его прогнозы были верны: 30 апреля в ставке германского верховного командования установили дату нападения на Советскую Россию — 22 июня 1941 года. Конечно, Ильза Штёбе не могла знать точную дату начала войны, но все говорило о том, что «день Д» неотвратимо приближается.

Седьмого июня Ильза Штёбе передала из Берлина:

И, наконец, 16 июня, за шесть дней до нападения, Ильза передала еще одно шифрованное сообщение:

Шандор Радо продолжал оставаться в тени. Сохраняя законы конспирации, он выходил на связь даже с членами своей группы только в случаях крайней необходимости. Иных Шандор просто никогда не видел, но знал, чего можно ждать от каждого, на что способен тот или иной подпольщик. Для большинства своих людей он оставался неизвестным Альбертом, а псевдонимом Дора пользовался только в переписке с Центром.

Прошло около года с тех пор, как Радо вел самостоятельную работу в Швейцарии. Но за это время Шандор так и не встречался еще с радистом Джимом. Знакомство с ним произошло только после отъезда Сони из Швейцарии.

Сидели в кафе. По-английски Соня говорила свободно, но с акцентом. Она дала Джиму задание — поехать в Мюнхен, жить там в качестве туриста, изучать немецкий язык. Вручила ему деньги, назначила встречу через три месяца в Лозанне, по сигналу, который он получит почтой.

В это время шла дополнительная проверка Джима. В назначенное время он вернулся в Швейцарию, поселился в Монтрё вместе с приятелем Биллем, которого знал раньше по Интернациональной бригаде.

Втроем — Соня тоже жила в Монтрё — они уходили в горы, где Соня обучала их радиоделу. К весне следующего года Джим хорошо освоил новую профессию и стал обучать этому же делу супругов Хаммель. Он поселился в Женеве под видом зажиточного англичанина, застрявшего в Швейцарии из-за войны.

До самого отъезда Соня помогала обучать будущих радистов, в квартиру Хаммелей перевезли передатчик, и Соня отсюда поддерживала связь с Москвой. К тому времени Эдмон Хаммель собрал новый, более мощный передатчик, который давал устойчивую связь с Центром. Работать на нем стали Хаммели, а Джим, по распоряжению Шандора, переселился в Лозанну. Теперь у Шандора Радо были два передатчика, шифры, расписание связи — все, что требовалось для бесперебойной работы с Москвой.

Шел тысяча девятьсот сорок первый год. Весной Шандор поехал в Лозанну, чтобы познакомиться с радистом Джимом, посмотреть, как он обосновался на новом месте.

Радист Джим поселился на улице Шмен Долонжере на верхнем этаже высокого дома, в маленькой квартире, расположенной в конце длинного коридора. Осмотром жилья радиста Шандор остался доволен. Здесь все было предусмотрено. Длинный коридор имел свое значение: незваные гости не могли внезапно и незаметно подойти к входной двери. Здесь каждый шаг гулко разносился под сводами коридора. Плотная двойная дверь на крепком засове надежно охраняла от вторжения полиции — даже если ее станут ломать, радист успеет сжечь, уничтожить опасные документы.

Джим был предупрежден о встрече, тем не менее дверь не открыл, пока не услышал слов пароля. Загремел засов, радист пропустил Шандора и тотчас снова заперся. Так они познакомились. Первый разговор был недолгий: условились о явках, о передаче радиограмм, предназначенных для Москвы. Радиограммы будет доставлять Ольга Хаммель либо другая подпольщица — Мария. Кто она, откуда, Шандор не сказал. Джим так никогда и не узнал, что разговор шел о Елене — жене Радо.

Прошло пять долгих лет кропотливой работы, и теперь Шандор с удовольствием думал, что его группа может выполнять задания Центра даже в самых сложных условиях. В распоряжении Радо были две радиостанции, три подготовленных радиста, были люди, которые могли доставлять нужную информацию о противнике. Становилось все более ясным, что противником России будет фашистская Германия. Следовало только установить, когда Гитлер намерен напасть на Россию…

В апреле Радо получил новые тревожные сведения из Германии. Их передал швейцарский офицер генерального штаба под псевдонимом «Луиза». Той же ночью Шандор отправил сообщение в Москву:

Из Центра требовали все новую информацию о военных планах Гитлера.

В конце мая, на очередной встрече, Пакбо передал Шандору информацию с указанием даты нападения Германии на Советский Союз. «Они нападут на рассвете двадцать второго июня…» — прочитал Шандор Радо.

— Откуда эта информация? — тревожно спросил он.

— В Международном бюро труда работает переводчиком Христиан Тейлор, эмигрант из Германии, — ответил Пакбо. — Юрист по образованию, антифашист. Я его давно знаю по службе. Оставляет впечатление серьезного человека. У него сохранились связи с Берлином.

— С кем именно? — допытывался Шандор. — Ты представляешь себе, что значит такое сообщение! Центр должен знать точно, от кого исходит эта информация.

— Тейлор отказался назвать источник… Утверждает, что это сообщение у него не вызывает сомнений.

— Хорошо, — в раздумье согласился Радо. — Передадим в Центр, но укажем, что источник неизвестен.

Информация ушла в Москву. В глубине души Шандору хотелось думать, что сообщение не подтвердится. Но сообщение Тейлора подтвердилось.

В воскресенье утром Шандора разбудила взволнованная Елена.

— Слушай, слушай! — голос ее срывался. — Началась война!..

Дверь в спальню была распахнута. Германская станция передавала выступление Гитлера.

В ту ночь Шандор Радо отправил в Москву радиограмму от имени своей группы:

Еще в марте сорокового года от Альты пришла в Центр коротенькая шифровка — в несколько строк:

Он так и остался Иксом — неизвестным человеком, начинавшим работать в германском посольстве в Москве в Леонтьевском переулке. Нацист, успешно продвигавшийся по службе, Икс с помощью Альты, через Рудольфа фон Шелиа получил назначение в Москву.

В немецком посольстве Икс занимал ординарную должность, но по роду своей работы соприкасался с перепиской германского посла в Москве графа фон Шуленбурга. Он поступил в Москве в подчинение Курта Вольфганга, который по заданию Центра должен был поддерживать с ним постоянную связь. Дальше эта связь шла к Григорию Беликову.

Икс позвонил по телефону в назначенный час и через три дня приехал на станцию метро «Аэропорт». Он вышел из головного вагона поезда и уселся на деревянной скамье, положив на колени книгу с торчащей из нее газетой… Прошло несколько минут. Икс рассеянно глядел на пассажиров, толпами выходивших из голубых вагонов, На белые стены, словно испещренные расходящимися лучами прожекторов. Он ждал… Рядом с ним сел на скамью худощавый человек, произнес условленные слова пароля. Икс ответил, и они поднялись наверх, на бульвар, только что освободившийся от снега, и пошли назад, в сторону Белорусского вокзала… Был вечер, на улицах неярко светили фонари, и лица двух пешеходов, шагавших по сырому асфальту, оставались в тени… На мосту у вокзала они расстались.

С тех пор Курт Вольфганг регулярно, правда не часто, встречался с Иксом.

Через несколько месяцев после первой их встречи Икс передал Курту первую информацию. Потом сообщения стали поступать чаще… Весной сорок первого года Икс передал, что граф фон Шуленбург ездил в Берлин и встречался там с Гитлером. Посол заговорил об опасности, которая угрожает Германии в случае войны с Советским Союзом, Гитлер, не дослушав фон Шуленбурга, бросил фразу: «Я не собираюсь воевать с Россией…»

Война началась… В то утро германский посол в Москве граф фон Шуленбург явился в Наркомат иностранных дел на Кузнецкий мост. Предварительно позвонил по телефону, сообщил, что ему безотлагательно надо встретиться с господином Молотовым. Посол фон Шуленбург был подавлен выпавшей ему миссией и, не глядя в глаза, сказал:

— Я выполняю приказание моего правительства… С сегодняшнего дня Германия считает себя в состоянии войны с Советской Россией…

А на западных границах уже несколько часов бушевала война. Германская авиация бомбила советские города…

ГЛАВА ВТОРАЯ БЕРЛИН, 1941 ГОД…

Станция радиоперехвата функ-абвера располагалась в Кранце, на окраине глухого поселка близ Гамбурга. Окна аппаратной были распахнуты, и отсюда, с верхнего этажа, открывался вид на широкие просторы Эльбы. Был виден низкий берег, поросший вереском, рыбачьи хижины, притулившиеся у самой воды… Вверх по Эльбе, преодолевая течение, двигалась самоходная баржа, оставляя позади себя пенистые буруны. Баржа проползла вдоль подоконника и исчезла за правым переплетом оконной рамы. Солнце давно перешло на запад, близился вечер, но июньская жара не спадала, и дежурный радист, изнемогая от духоты, сидел с расстегнутым воротом и засученными рукавами. Он лениво, одним большим пальцем ударял по ребристой поверхности верньера, вращая его то в одну, то в другую сторону, прослушивая свой диапазон. Серебристая стрелка, послушная движению пальца, скользила по шкале аппарата, и магнетический глаз то расширял, то суживал свой зеленый зрачок.

Радист знал на память расположение передающих станций и не нуждался в лежавшем перед ним техническом перечне, определяя на глаз, откуда льются радиоволны. Вот… Гамбург… Берлин… Но что за черт! На обычной волне знакомой станции вдруг зазвучали незнакомые позывные… «Пэ-Тэ-Икс… Пэ-Тэ-Икс… Пэ-Тэ-Икс…» — принял на слух радист. Затем наступила короткая пауза, и следом из эфира донеслась бойкая передача цифр.

Радист поправил наушники, торопливо нажал кнопку звукозаписи, включил пеленгационную установку. Но записать удалось только конец передачи — неизвестный передатчик быстро умолк и больше не появлялся. Дежурный сосредоточенно искал его на соседних волнах, но безрезультатно. Радиопеленгатор указывал, что передача велась откуда-то из района Берлина. Радист доложил о своих наблюдениях начальнику смены, тот его высмеял: как это может быть — в Берлине и вдруг чужой передатчик… Радист, видимо, что-то напутал.

Той же ночью, в другую смену, снова зарегистрировали работу коротковолновиков. Грубая наводка пеленгационной установки определила направление. Передачи шли из Берлина. Доложили в абвер. Но там почему-то не придали этому значения. На другой день была зафиксирована работа еще нескольких передатчиков. В эфире сквозь атмосферные разряды разносились таинственные позывные «Пэ-Тэ-Икс… Пэ-Тэ-Икс… Пэ-Тэ-Икс». Передачи шли главным образом ночью.

Теперь в управлении связи абвера, именуемом функ-абвером, ударили тревогу. На Восточном фронте четвертые сутки велись наступательные бои. Германские войска вторглись на территорию России. Может быть, с этим связана работа коротковолновых станций. Предположение вскоре переросло в уверенность — служба радиоперехвата, несомненно, обнаружила в эфире противника. Отделу дешифровки приказали срочно расшифровать перехваченные радиограммы. Но знатоки ключей, шифров и всевозможных систем тайных передач стали в тупик — группы цифр расшифровке не поддавались.

Пришлось докладывать начальству о неудаче. Но в штабе абвера у адмирала Канариса, так же как и в управлении имперской безопасности, не придали особого значения докладу. Даже если это действительно работает передатчик противника, то русским все равно ничего не поможет — судьба войны решается на фронте, а не в эфире. За две недели боевых действий германские армии заняли Ригу, Псков, Минск, перешагнули Березину, вышли к Днепру. Пройдена половина пути к Москве, война закончится через месяц. Так утверждал и предвидел генерал Гальдер, когда готовил план «Барбаросса».

Какое же значение могут иметь теперь какие-то вражеские разведчики — неизвестные «пианисты», как окрестили радистов-коротковолновиков. А может быть, это вовсе и не русские, а британские агенты? Пусть себе развлекаются…

Третьего июля начальник генерального штаба сухопутных войск Гальдер записал в военном дневнике:

На другой день Гальдер доложил Гитлеру о ходе боевых действий на Восточном фронте и высказал свою точку зрения. Настроение было отличное. День ясный, солнечный, и листва в соседнем Тиргартене просвечивалась солнцем, как зеленые витражи в старинном храме. Гитлер одобрил доклад и заключил:

— Ну что ж, поздравляю! Русские практически проиграли войну! — Он вскочил и в радостном возбуждении зашагал по кабинету. Потом вдруг остановился, вскинул голову и самонадеянно воскликнул: — Я же говорил вам об этом!

Еще через четыре дня о положении на русском фронте Гитлеру докладывал фон Браухич, командующий сухопутными войсками. Для более точных справок, если потребует фюрер, командующий пригласил с собой начальника штаба Гальдера и обер-квартирмейстера фон Типпельскирха, руководившего разведкой в сухопутных войсках. Стояли вокруг большого стола с развернутой картой боевых действий в России. Когда Браухич закончил, Гитлер спросил у Типпельскирха:

— Что можете вы добавить к докладу командующего?

Фон Типпельскирх приблизил к глазам заготовленную справку:

— «Из 164 советских дивизий, известных германской разведке, нашими войсками уничтожено 89. Восемнадцать дивизий противника находятся на второстепенных участках фронта. Боеспособных дивизий, противостоящих нам, всего сорок шесть. По имеющимся данным, противник резервами не располагает».

— А как у нас? — спросил Гитлер, хотя он отлично знал число дивизий, действовавших на Востоке.

— Вместе с войсками союзников мы имеем двести дивизий, мой фюрер! В живой силе имеется четырехкратное превосходство, — отчеканил начальник генерального штаба Гальдер. — Точно так же по артиллерии и танкам…

Браухич добавил:

— Разрешите напомнить, мой фюрер, в развитие стратегического плана «Барбаросса» мной был подписан приказ армейской группе «Центр» — с выходом к Смоленску осуществить поворот на север для соединения с армейской группой фельдмаршала фон Лееба, имея целью уничтожение русских войск в Прибалтике… Этот маневр войска фельдмаршала фон Бока могут осуществить в ближайшие дни…

О потерях немецких войск Гитлер не спрашивал, а командующий фон Браухич и его начальник штаба Гальдер предпочли умолчать. Потери же в войсках были огромными. Русские отступали, но оказывали жестокое сопротивление.

Общий вывод был единодушен: через три недели — к началу августа — Советский Союз развалится.

Прошло еще полторы недели, Гитлер издал новую директиву войскам, в которой, однако, ничего не говорил ни о повороте на север центральной группировки фон Бока, ни о продолжении наступательных операций на Москву. Русские неожиданно усилили сопротивление.

Откуда у них могли взяться резервы? — недоумевал начальник разведывательного управления фон Типпельскирх. Фельдмаршал фон Бок слал панические телеграммы, звонил по телефону, требовал подкреплений.

Тогда Гитлер решил выехать в ставку фон Бока в Борисов, чтобы выяснить обстановку на месте. Его сопровождали генерал-фельдмаршал Кейтель и военный советник Иодль. Главный штаб сухопутных войск представлял полковник Хойзингер, начальник оперативного управления. Ни Браухич, ни Гальдер выехать в Борисов не могли, обстановка на фронте осложнилась, и не следовало оставлять войска без руководства даже на один день.

На совещание в Борисов Гитлер вызвал командующих армиями. Многие высказывались за дальнейшее наступление на Москву, но Гитлер принял иное решение. Командующему южной группой войск фон Рунштедту приказал готовиться к наступлению на Киев, с выходом на Дон и Северный Кавказ. Он объяснил:

— Русские сосредоточили под Москвой свои последние силы, а мы ударим на юге и на севере — займем Петербург. — Гитлер упорно не называл этот город его новым именем — Ленинград, так же как Сталинград, который в немецких штабах именовался Царицыном.

Гитлер добавил — Москва не уйдет, сейчас важнее получить Украину, Кавказ и Петербург, лишить противника угля, нефти, железа, военной промышленности.

Но дело было не только в этом — Гитлера насторожили тяжелые потери в армейской группировке «Центр». Он уже начинал понимать, что блицкриг, разгром советских армий в приграничных районах не получился.

Но время шло. Наступление в России замедлилось. Больше всего раздражали нелегальные радиостанции, работавшие в самом Берлине. Раздражали, как жужжание назойливой мухи, мешающей спать. Тревожила и перспектива, как докладывать об этом Гитлеру. Гиммлер скрепя сердце решился ему об этом сообщить. Фюрер пришел в ярость. Он задыхался от бешенства, грозил разогнать, стереть в порошок тех, кто не способен найти врага, оказавшегося в его собственном доме…

Когда Гитлер остыл и обрел способность слушать, Гиммлер доложил о мерах, намеченных для ликвидации радиоточек. В гестапо создана специальная группа, в которую входят опытные криминалисты, инженеры, знающие технику радиопеленгации, дешифровки, привлечены сотрудники абвера. Военно-исследовательской фирме «Лёве опта радио АГ» дано задание — сконструировать новые системы пеленгаторов с тончайшей наводкой. Операция начнется с Берлина, как только пеленгаторы будут готовы. Гиммлер докладывал, что, кроме того, приняты меры, чтобы лишить противника какой бы то ни было информации. Население предупреждено: болтливость, разглашение служебной, государственной тайны будут караться строго, вплоть до расстрела.

Гитлер одобрительно кивал головой. Гиммлер наблюдал за выражением лица фюрера. Кажется, пронесло! Фюрер забарабанил пальцами по столу. Верный признак, что настроение восстанавливается. Гиммлер кончил доклад, и Гитлер спросил:

— О чем же сообщается в перехваченных телеграммах? Какими сведениями располагает противник?

— Мой фюрер, — тихо и растерянно произнес Гиммлер, — радиотелеграммы, к сожалению, пока не поддаются расшифровке… Мы принимаем меры. — Он умолчал, что перехвачено уже больше сотни донесений и что каждая шифрограмма, по-видимому, написана особым шифром.

Гитлер снова вспылил, потом приказал выполнять намеченный план. Вот когда все забегали!

Конечно, легче всего было выполнить последнюю часть плана — пригрозить болтунам, арестовать десяток-другой, если надо, сотни немцев, не умеющих держать язык за зубами, и отправить их в концлагерь для острастки другим… На стенах, заборах, даже на тротуарах немецких городов появилась намалеванная черной несмываемой краской расплывчатая фигура ссутулившегося человека, приложившего к уху сложенную козыречком ладонь. Под фигурой-тенью надпись: «Тсс!.. Шпион подслушивает!!»

Но легионы намалеванных черных теней не лишили, видимо, противника информации — тайные передачи «пианистов» продолжались. Радиопеленгаторы, установленные на машинах, рыскали по городу, нащупывая подпольные коротковолновые станции. Но «пианисты», словно певчие птицы, все время меняли места, пощелкают где-то, дадут трель, потом исчезнут и щелкают совсем в другой стороне. Только один «пианист» прочно обосновался в районе Матфейкирхеплац, где-то совсем близко от управления абвера. За ним и начали прежде всего охотиться.

Операцию готовили тщательно. Чтобы не спугнуть «пианиста», гестаповцев переодели в форму почтовых работников. Над люками уличных колодцев, ведущих к телефонным подземным кабелям, раскинули брезентовые палатки с почтовой эмблемой — перекрещенные рожки и зубчатые молнии. Гестаповцы делали вид, что ремонтируют линию связи. На задворках стояли наготове машины, набитые вооруженными полицейскими. Площадь Матфейкирхеплац обложили со всех сторон. Теперь-то «пианисту» некуда будет деться. Радист выходил на связь в разное время, но в полдень — в двенадцать тридцать — обязательно вел свои передачи. В ремонтных палатках расположились техники-пеленгаторы, снабженные новыми, только что выпущенными портативными аппаратами. Специалисты считали их чудом современной радиотехники. Настроились, ждали, но… именно в этот день таинственный радист в эфире не появился…

В управлении функ-абвера с нетерпением ждали исхода операции. Захват «пианиста» помог бы раскрыть тайну шифра.

Неудача с поимкой радиста обескуражила руководителей функ-абвера. Начали предполагать самое невероятное: быть может, в какое-то звено немецкой разведки проник агент противника, который предупредил врага? Как иначе все это объяснить? Началась тщательная проверка сотрудников, стали устанавливать, кто, когда, с кем разговаривал в этот день по телефону из управления функ-абвера. Телефонных звонков почти не было. В те часы, когда вокруг площади Матфейкирхеплац готовилась операция, из управления функ-абвера звонил только лейтенант Хайльман, вызывал дважды одного и того же абонента. Первый раз к телефону никто не подошел. Затем, через четверть часа, Хайльман позвонил снова и разговаривал по служебным делам с сотрудником абвера министерства военно-воздушного флота Харро Шульце-Бойзеном. Оба эти человека были, разумеется, вне всяких подозрений…

Шульце-Бойзен, получив предупреждение о нависшей опасности, в самый последний момент предупредил радиста Ганса Коппи.

Да и сам радист в тот день почувствовал что-то неладное. Перед сеансом он выскочил на улицу за сигаретами. Вышел из табачной лавочки, стал закуривать и услышал писк зуммера, который доносился из брезентовой палатки, раскинутой у тротуара. Потом чьи-то голоса:

— Ничего не слышно…

— Подожди, еще рано…

Встревоженный радист вернулся в квартиру. В это время и позвонил ему Шульце-Бойзен.

В тот же вечер, забрав чемодан с передатчиком, Харро отправился на квартиру Оды Шоттмюллер, молодой танцовщицы, которая только несколько дней назад вернулась из гастрольной поездки в действующую армию. Там она выступала перед солдатами, выведенными из боя на отдых. Это была веселая, тонкобровая женщина с худощавым лицом и коротко подстриженными волосами, придающими ей вид мальчишки. Она входила в организацию Харро, и с ней было заранее договорено, что в случае необходимости к ней принесут коротковолновый передатчик. Она жила одна, и это было большим преимуществом.

Она ждала Шульце-Бойзена и открыла дверь тотчас же…

— Я не скомпрометирую тебя, Ода, если останусь до полуночи? — шутливо спросил Харро, опуская чемодан на пол. — Эта штука оттянула мне руки…

— Хочешь сойти за любовника, а приезжаешь без цветов и подарков, — рассмеялась актриса. — Надо бы подумать об этом!

— Обязательно!.. В следующий раз… А сегодня я намереваюсь сделать великолепный подарок ефрейтору. Но вручать его придется ночью. Аппарат недостаточно мощный, к тому же и радист я не очень-то опытный.

Харро раскинул антенну, и Ода Шоттмюллер помогала ему, придерживая провод, пока Шульце-Бойзен прикреплял его под потолком. Потом Ода, покуривая сигарету, рассказывала о поездке на фронт, о настроениях офицеров. В полночь Харро включил передатчик. В комнате мягко застучала морзянка. На связь с Москвой вышел быстро — там ждали эту передачу. Было начало сентября. В ту ночь Харро Шульце-Бойзен передал в Центр:

Харро перешел на прием и начал быстро записывать группы цифр.

Выполняя задания Центра, Харро Шульце-Бойзен передал в Москву:

Передача закончилась. Харро устало поднялся… Ода Шоттмюллер дремала на диване.

— Хочешь кофе? — привстав, спросила она.

— Нет, спасибо! Пойду! Скоро рассвет. Напрасно ты не легла. — Он собрал антенну, закрыл чемодан, перенес его в платяной шкаф. — Спокойной ночи!

— А это?.. — Ода указала на листки с шифрованными записями, лежащие на журнальном столике, где только что стоял передатчик.

Харро свернул бумагу и сунул в нагрудный карман кителя.

— Может быть, лучше уничтожить…

— Ерунда! — отмахнулся Харро. — Дома сожгу. В них не разберется ни один криминалист мира. К тому же я — вне подозрений…

Он поправил перед зеркалом фуражку и вышел. Через несколько дней радиопередатчик переправили к графине Эрике фон Брокдорф в юго-западный район Берлина. В своей квартире Эрика тоже жила одна. Муж ее служил в армии на Восточном фронте. Эрика работала в имперском министерстве труда, и днем ее никогда не бывало дома. Через Шульце-Бойзена радист получил ключи и с утра до вечера мог оставаться в квартире, все время меняя часы передач в Москву.

Охота за «пианистами» продолжалась. Команды радиопеленгаторов сбивались с ног, гоняясь за неуловимыми коротковолновыми передатчиками.

Значительная часть информации шла теперь через Герберта Гольнова, лейтенанта из контрразведки военно-воздушных сил, прилежного ученика Милдрид Харнак. Английский язык легко давался Герберту, произношение стало безупречным. Однажды в конце занятий в комнату зашел Арвид Харнак. Мужчины еще не были знакомы — обычно Гольнов приходил, когда советник уезжал на службу. Лейтенант вскочил, как по команде, и вытянулся у стола.

— Занимайтесь, занимайтесь! — сказал Арвид, протягивая лейтенанту руку. — Садитесь и продолжайте. Я вам не помешаю?

Советник снял очки, протер их кусочком замши, и, открыв какой-то журнал, присел в стороне. Занятия вскоре окончились.

— У вас очень хорошее произношение, — похвалил Харнак. — Вы давно изучаете язык?

— Нет, не очень… Начинал в школе, потом пробовал самостоятельно, а вот теперь с фрау Милдрид. Я очень ей признателен.

Милдрид улыбнулась:

— Господин Гольнов способный ученик, через полгода он будет разговаривать совершенно свободно.

— Где же вы служите? — спросил Харнак.

— Извините, господин Харнак, но я не могу ответить на этот вопрос.

— Почему же, секрет? — добродушно усмехнулся Харнак. — Я государственный советник в министерстве экономики, меня секретами не удивишь. Впрочем, это не существенно…

Перед Гольновом сидел человек с умным, интеллигентным лицом и приветливо улыбался, щуря близорукие глаза. Лейтенанту почему-то стало неловко перед этим человеком. Ответ Харнаку прозвучал, вероятно, бестактно. В самом деле — подумаешь, какой секрет, где он работает.

— Я состою в абвере, — негромко сказал Гольнов. — Но у нас не принято об этом рассказывать…

— Вполне естественно, — согласился Арвид.

Заговорили о положении на фронте, о перспективах войны. Харнак выразил недоумение, почему военные действия, начавшиеся так бурно, вдруг замедлились и наступило затишье.

— Не беспокойтесь, скоро опять все придет в движение, — сказал лейтенант. Он наполнялся все большей симпатией к своему собеседнику. — Обычная перегруппировка сил перед ударом.

— Сомневаюсь, — возразил Харнак. — Если бы готовилось крупное наступление, я, несомненно, был бы в курсе дела. Война и экономика взаимно связаны…

И вдруг Гольнову нестерпимо захотелось блеснуть своей осведомленностью перед этим высокопоставленным сотрудником министерства национальной экономики.

— Ну, в этой-то области более компетентен я, — возразил он. — Это уж по моей части! Операция «Тайфун» решит судьбу Москвы.

— Значит, наши солдаты действительно к рождеству могут быть дома, как утверждал доктор Геббельс?.. Что-то я не особенно этому верю. Там дело куда серьезнее!

В этом отношении лейтенант Гольнов был согласен с господином Харнаком, так же как и с его откровенными высказываниями по поводу неразберихи, царящей в генеральном штабе. Конечно, Гитлеру не нужно бы во все встревать.

На эти темы Гольнов не раз дискутировал и с Милдрид, которая с обаятельной улыбкой высказывала весьма смелые мысли о нацистском строе, об ущемлении свободы личности, о несправедливом отношении к другим народам. Милдрид говорила по-английски, а Герберт должен был переводить беседу на немецкий язык, а потом по-английски отвечать на вопросы. Лейтенант Гольнов во многом соглашался с ней. Эта женщина с лучистыми голубыми глазами умела убеждать…

Как-то раз Гольнов привел к Харнакам своего друга Шульце-Бойзена, познакомил его с Милдрид и Арвидом. Харро сделал вид, будто впервые видит супругов Харнаков. Дальше все пошло проще. Оказалось, что и Харро разделяет мысли Арвида Харнака — режим Гитлера приведет Германию к гибели.

Абвер-офицер Гольнов работал в отделе, занимавшемся планированием диверсионной работы, заброской парашютных десантов в советский тыл. Костяком таких десантов были солдаты из дивизии «Бранденбург-800». Это они обычно начинали войны — переодетые в форму противника, бранденбуржцы проникали в тылы врага накануне внезапного удара, захватывали мосты, сеяли панику… Так было на острове Крит, в Голландии, в Дании, да и в России, когда в ночь перед началом войны группы диверсантов из дивизии «Бранденбург-800» проникли в Брестскую крепость, просочились на советскую территорию в районе Августовских лесов…

Действия диверсионных отрядов продолжались и позже. Но многие из диверсионных групп стали терпеть прямо-таки фатальные неудачи. Казалось, будто русские истребительные отряды специально подстерегают парашютистов именно в том районе, где намечено было приземление десантов… А происходило все потому, что Герберт Гольнов, абвер-офицер министерства военно-воздушных сил, сообщал Шульце-Бойзену или Харнаку о месте выброски парашютистов, о задачах, поставленных перед ними. Он сообщал также о немецких агентах-разведчиках, которых высаживали с германских подводных лодок на берегах Англии или сбрасывали на парашютах безлунными ночами где-то под Лондоном, в Шотландии, на вересковых пустошах Уэльса. Ни один из этих агентов никогда больше не давал о себе знать. Военные союзники — Англия и Россия — обменивались данными военной разведки…

Разведчица Альта работала в Берлине самостоятельно. Она имела прямую связь с Центром, собственный передатчик, своего радиста. До самого последнего мирного дня ей было запрещено пользоваться радиосвязью. Только с началом войны ее до сих пор молчаливый передатчик в первую же военную ночь заговорил в полный голос.

Сначала радист выходил в эфир часто — ночью и днем. Работы было очень много. Но после гестаповской облавы выход в эфир сократили до минимума.

И вдруг связь оборвалась… В функ-абвере это сразу отметили, но решили, что противник просто хитрит. На самом деле было совсем не так.

В условленный день радист не явился на конспиративную квартиру, где его поджидала Альта. Не было его и на запасной явке. Никто не знал, что произошло — арест, несчастный случай… Три дня назад после радиосеанса он ушел, забрав с собой передатчик, и будто провалился сквозь землю. Если радист арестован, не исключено, что он может выдать ее, не выдержав пыток в гестапо. Правда, радист мало что знал об Ильзе Штёбе, только ее кличку.

Со всеми предосторожностями Альта решила выйти на связь с одним из своих товарищей. Но и он был в неведении. Сообщил только, что радист потерял Москву. Он строго по расписанию выходил в эфир, но Москва не отвечала. И радист не слышал Москву. В причинах этого разобрались много позже — радист перепутал схему месячного расписания связи с Центром. Небольшая ошибка оборачивалась трагедией.

Вот когда Ильза Штёбе всем своим существом ощутила полное одиночество. Одна — и никого рядом! Где-то поблизости были друзья, единомышленники, но Ильза не вправе была их разыскивать. Да и как их найдешь…

В эти же дни на плечи Ильзы Штёбе свалилось еще одно горе — погиб ее старший брат, коммунист-подпольщик, захваченный гестапо во время налета на конспиративную квартиру. Его приговорили к смертной казни, и желтые плакаты, расклеенные по всему городу, извещали берлинцев, что приговор приведен в исполнение. Брат Ильзы так и не назвал своего настоящего имени. Палачам-гестаповцам никакими пытками не удалось заставить его говорить… Ильза знала, что это о нем, о ее брате, кричат желтые плакаты. А мать ничего не подозревала и все ждала своего Густава.

Теперь Ильза чаще бывала у матери, иногда оставалась у нее ночевать. Мать вспоминала про отца, много говорила о Густаве, о его детских шалостях и о том, как счастлива была раньше их семья и какие платьица Ильза носила в детстве…

Все это терзало душу Ильзе. Она сдерживалась, как могла, но если мать замечала, что ей не по себе, Ильза объясняла свое состояние приступами боли в почках. Ильза действительно тяжело страдала от болезни, не отступавшей от нее вот уже столько месяцев.

И от Курта тоже больше не было никаких вестей. Последнее письмо она послала ему за неделю перед войной.

Курт Вольфганг писал ей в последний раз:

А в Центре, в Москве, тоже забили тревогу — Берлин перестал отвечать на вызовы.

Вот уже несколько месяцев, с того дня, как началась война, полковник Беликов почти не спал. Это было постоянное, мучительное ощущение. В течение суток удавалось только урывками прилечь на два-три часа, и тогда он будто проваливался в глубокую темную яму… Но едва раздавался звонок или в комнату осторожно входил дежурный с папкой радиограмм, как Григорий вскакивал и, словно умываясь, проводил ладонью по воспаленному лицу, силясь прогнать остатки тяжелого сна.

А служба требовала бодрости, свежести мысли. В голове надо было держать сотни фактов, подробности донесений, поступавших через узел специальной связи из тыла врага. И не только сохранять все в памяти, но анализировать, сопоставлять и, постоянно напрягая мысль, решать, где достоверные сообщения, а где могут быть неточности, если не дезинформация…

С утра Григорий готовил обзор поступивших за ночь донесений для доклада Директору, готовил указания, запросы сотрудникам Центра, боровшимся с противником далеко от Москвы, по ту сторону фронта. Затем приходили новые донесения, которые надо было читать, отбирать, проверять, сопоставлять с другими сообщениями, обсуждать, совещаться… И так без конца. Григорий перестал измерять сутки часами, жил расписаниями связи с корреспондентами… А на душе было мрачно, вести с фронта приходили тяжелые, чуть ли не каждый день открывались новые направления, что вызывало бессильную ярость. Враг наступал, а впереди угадывались его новые удары — Григорий узнавал, что происходит на фронте, получал безотрадную информацию из тыла противника, и все это тяжелым грузом ложилось на сердце… И все казалось, что он, полковник Беликов, работает не в полную силу, не так, как на фронте, где можно отражать удары, изматывая противника.

Особенно сильным такое ощущение было в начале войны, и Григорий написал рапорт Директору, просил направить его на фронт. Это было на втором месяце войны. На рассвете его вызвал Директор. Когда Григорий вошел, Директор сидел за столом, и голова его безвольно опускалась все ниже к развернутой перед ним карте. Григорий кашлянул, Директор непонимающе открыл глаза и, словно извиняясь за минутную слабость, сказал:

— Двое суток не смыкал глаз… Трудно…

Перед ним на столе лежала карта центрального участка фронта. Синие стрелы указывали вероятное направление ударов противника, и все они своим острием были нацелены на Москву. Рядом со стрелами — условные обозначения фашистских дивизий, танковых армий, еще не развернутых резервов противника, номера немецких соединений, присутствие которых удалось определить. А в разных местах, тоже синим карандашом, проставлены знаки вопросов: многое еще следовало выяснить. Могло показаться, что карта доставлена из какого-то большого немецкого штаба… На самом же деле за каждым знаком, за каждой цифрой, датой и обозначением частей стояла напряженнейшая работа советских людей из разведки.

Директор прогнал дремоту, поднял усталое, серое лицо.

— Корпус Манштейна все еще входит в четвертую армию? — спросил он.

Григорий подтвердил, и Директор сделал пометку на карте.

— А потери противника? Есть новые данные?..

— По уточненным сведениям, за три недели боев потери противника составляют более трехсот тысяч человек — около десяти процентов наличного состава, — доложил Беликов.

— Но в прошлый раз вы сообщали другие цифры — сто тысяч. Почему такая разница?

— Вероятно, в сообщении из Берлина речь шла только о безвозвратных потерях — о тяжело раненных и убитых… Новое донесение получили сегодня ночью.

— Что еще нового?

— Сегодня поступили сведения, что с девятнадцатого июля в Борисове находится крупный штаб, возможно штаб командующего фон Бока. К сожалению, информация запоздала, — доложил Григорий.

Разговор в кабинете Директора на этом закончился. Вот тогда Григорий и положил перед ним свой рапорт с просьбой о переводе на фронт.

Директор пробежал глазами рапорт, в нем было всего несколько строк. Лицо его стало холодным и замкнутым, он посмотрел на полковника и долго молчал. Молчал и Григорий.

— Советую вам — возьмите рапорт обратно, и будем считать, что этого разговора не было… — медленно произнес Директор.

— Но поймите меня…

— Я все понимаю, — прервал Директор, и в голосе его зазвучали резкие нотки. — Все это эмоции… Вы думаете, у меня не возникают такие мысли? Вот попрошусь на фронт, дадут дивизию, в крайнем случае полк, и я успокою свою совесть… Но в войне каждого из нас ставят на то место, где он может быть наиболее полезен. И уходить самому… Это похоже на дезертирство! Не будем больше говорить об этом.

Директор протянул полковнику его рапорт…

И снова пошли бессонные ночи, снова днем одолевала нечеловеческая усталость.

В немецком городке, расположенном рядом с швейцарской границей, жил немец, в прошлом рядовой профсоюзный работник. Сын его, красавец с арийской внешностью — высокий, светлоглазый — именно таких отбирали в войска СС, служил в лейб-гвардии, в войсках личной охраны Гитлера при его полевой ставке. До армии он был радиолюбителем, сделал себе коротковолновый передатчик и, уходя на военную службу, пообещал отцу раз в неделю, по субботам, ровно в полночь, подавать родителям сигнал, что жив и здоров. Вести летели из Берлина, из Берхтесгадена, из Восточной Пруссии, отовсюду, где в условленный день размещалась ставка Гитлера.

Во второй половине июля сын передал родителям:

Через несколько дней сообщение об этом поступило в Центр.

И еще одно донесение поступило в те дни от «Деда», из белорусского партизанского отряда:

Разведчики приблизились к тайне, тщательно охраняемой германским командованием.

Для советских войск положение под Москвой складывалось катастрофически. Так думал Гальдер. На сто пятый день войны — четвертого октября сорок первого года — он записал в дневнике:

Начальника генерального штаба тревожили, правда, большие потери, которые несли германские войска на Восточном фронте. К началу операции «Тайфун» они составили пятьсот пятьдесят тысяч человек — больше шестнадцати процентов к численности войск, действовавших в России. Так он и записал в рабочем дневнике.

Еще в июле полковник Беликов по распоряжению Директора подготовил и отправил указания Центра своим «сторожевым заставам».

Вскоре поступил ответ:

Эти сведения относились к началу нового наступления на Москву. Но как обстоит дело теперь? И вот в самый напряженный момент радиосвязь с Берлином вдруг оборвалась…

Проходили день за днем, а связи не было. Тревога все нарастала. Директор распорядился сбросить на парашютах резервных радистов Ганса и Лелю. Выброску провести в Польше, поближе к немецкой границе. Они улетели — молодой радист из немецких антифашистов и девушка из Московского института иностранных языков, в совершенстве знавшая немецкий. Операцию по выброске парашютистов готовил сотрудник Центра Курт Вольфганг. Впрочем, теперь у него была другая фамилия.

Прошло десять тревожных дней, предельный срок, в течение которого резервные парашютисты должны были подать о себе весть. Но они молчали…

Радисты-операторы из ночи в ночь тщетно вызывали Берлин. Рядом с ними часами сидел Григорий Беликов. Берлинский корреспондент на вызов не откликался. В кабинете Директора обсуждали сложившуюся ситуацию. Полковник Беликов предложил: радисту Грину дать предписание, чтобы он выехал в Берлин и восстановил нарушенные контакты с группой Коро и Альтой. Если потребуется, оказать помощь. Иного пути нет. Резервные радисты не отвечают.

— Но это нарушает элементарные основы конспирации, — возразил один из участников совещания.

— Да, но что делать? — спросил Григорий. — Оставаться без информации нельзя. Надо идти на риск…

Директор согласился. Надо подготовить текст, но день-другой подождать. Операция действительно рискованная. Да и на шифр нельзя полагаться безоговорочно…

Москва переживала самые тяжелые дни за всю войну.

Ночью поступил приказ: Центру подготовиться к эвакуации.

Нацистские войска стояли на ближних подступах к столице. Кто скажет, скольким временем можно располагать для эвакуации? Колонны военных грузовиков стояли под погрузкой, выносили тяжелые сейфы. В помещения внесли канистры с бензином, минеры закладывали взрывчатку, ставили детонаторы, тянули провода, чтобы в нужный момент поднять все в воздух — «в случае непосредственной опасности», как говорилось в приказе. Комендант управления раздал офицерам автоматы и неограниченный запас патронов.

А текущая работа продолжалась, радисты сидели в заминированном зале, прижимая наушники, вслушивались в эфир, выстукивали бесконечные точки-тире, торопливо записывали группы цифр, и только оператор, дежуривший на связи с Берлином упрямо и безнадежно повторял одно и то же, одно и то же: «Пэ-Тэ-Икс… Пэ-Тэ-Икс… Как слышите?.. Перехожу на прием…» На его призывы никто не отвечал. Связи с Берлином не было.

Эти дни прошли как в тумане. У полковника Беликова снова произошел тяжелый разговор с Директором, и каждый из них был прав. Григорий не мог понять, что происходит в Берлине, почему не отвечают Альта, Коро… Вот уж недели, как нет никакого сигнала. Что это — провал, технические неполадки? Григорий терялся в догадках. Директору он сказал:

— Разрешите остаться в Москве… Может быть, удастся восстановить связь с Берлином…

— Нет… Отправитесь с эшелоном…

— Но Альта остается без связи… Только я могу…

— Полковник Беликов, вопрос решен! — повысил голос Директор. — Дела передадите своему заместителю. Выполняйте приказ!

Директор кивнул на окно. В холодном воздухе падали хлопья пепла. Как снег, только черного цвета. В котельной жгли архивы. Струи горячего воздуха выносили бумажный пепел в трубу, и он медленно опускался на стылую землю. Легкие порывы ветра гнали его по двору, как поземку, образуя черные, невесомые сугробы…

Григорий молча вышел из кабинета. Той же ночью он отбыл в эвакуацию, передав незаконченные дела майору, своему заместителю по отделу.

Москву объявили на осадном положении. В эти дни в эфир ушла радиограмма с предписанием параллельной группе установить связь, оказать помощь людям, работавшим в столице гитлеровской Германии. В шифровке указывались адреса, фамилии подпольщиков, пароли, необходимые для встречи с ними.

На всякий случай, хотя надежды на связь с Берлином уже не было, из Центра ушла еще одна радиограмма для Шульце-Бойзена. Копию ее отправили Альте.

Но эта радиограмма так и не дошла по назначению. Принять ее не могли. И в то же время станция радиоперехвата в Кранце записала ее. Теперь здесь записывали все подозрительные переговоры, хотя и не знали, что таят эти нагромождения цифр. Новую радиограмму положили в папку с надписью «Подлежит расшифровке», но расшифровать тайну радиопереговоров все не удавалось.

Это были люди одной судьбы, одних устремлений, одного поколения — токарь Роберт Уриг, журналист Йон Зиг, лингвист-историк Вильгельм Гуддорф, профессиональный революционер Антон Зефков… Как и многие другие, они боролись за новую, демократическую Германию, против гитлеровской диктатуры, против войны и фашизма. Они стояли во главе национального Сопротивления, создавая единый Народный фронт борьбы с гитлеризмом. Теперь их нет, — лишь имена павших высечены на каменном обелиске тихого берлинского кладбища… Они ушли из жизни.

Уже шла война с Советской Россией, полчища оболваненных немецких солдат топтали поля России, продвигались в глубину ее территорий. Им казалось, что победа близка — так говорил их фюрер. Но не все немцы были захвачены нацистским военным угаром. Не все так думали. Патриоты-антифашисты продолжали борьбу…

В те дни Йон Зиг написал статью в нелегальную газету «Иннере фронт» («Внутренний фронт»), сравнивая борьбу внутри Германии со вторым фронтом, который еще не был открыт. Газетка была маленькая, печаталась крохотным тиражом, но значение ее было огромно.

Именно эту статью, подготовленную для печати, обсуждали трое подпольщиков, ставших во главе берлинских групп Сопротивления. Йон Зиг отложил листки, исписанные его размашистым почерком, и потянулся за трубкой. На столе были разбросаны игральные карты — для конспирации. Собеседники пришли будто бы скоротать вечер за игрой в скат.

— Ну как? — спросил Зиг.

Курт — это была подпольная кличка Антона Зефкова — сосредоточенно тасовал карточную колоду. Среди троих, сидевших за столом, он последним вырвался из концлагеря — не прошло года. За это время удалось кое-что сделать. Прежде всего, собрать надежных людей. Опорные ячейки существуют уже на многих берлинских промышленных предприятиях, даже на военных заводах. Но он считал, что это только начало их работы. Искали связей с другими городами — в Саксонии, Руре, Гамбурге.

— Думаю, что это правильно, — сказал Курт. — Надо рассказывать о новых формах нелегальной работы, переходить от пропагандистской, разъяснительной деятельности к конкретным делам. Может быть, стоило еще сказать о связи с иностранными рабочими, с лагерями военнопленных. Им нужна наша помощь. К тому же саботаж на предприятиях мало что даст, если мы не привлечем русских, французов, которых пригнали в Германию. Надо трезво смотреть на вещи — пока пропаганда Геббельса, нацистская демагогия застревает в мозгах крепче, чем вся наша разъяснительная работа.

— Это верно, — сказал Роберт Уриг, — но подневольный труд иностранцев, фашистское рабство должны быть темой самостоятельных листовок, статей в нашем журнале. Когда я был в Праге, товарищи из Центра рекомендовали обратить на это особое внимание. С востока каждый день идут десятки эшелонов с советскими людьми. Везут французов, бельгийцев. Содержат их в ужасных условиях. Рабский труд — это еще одно преступление нацистов. Жители трудовых лагерей должны узнать, что в фашистской Германии у них не только враги, есть и друзья, которые тоже борются против нацизма.

— Давайте сделаем так, — предложил Зиг, — часть тиража направим в трудовые лагеря. Журнал и листовки будем печатать на нескольких языках. Ты можешь связаться с Гуддорфом? — Зиг обратился к Уригу. — Конечно, не сам, через связных, хотя бы с помощью Буби.

— Это не сложно… Буби работает отлично. Правда, у нее своя точка зрения на нелегальную работу. Считает, что опасность — только психологический фактор.

— Как, как? — переспросил Курт.

— А вот так… К примеру, распространение листовок, у нее такая теория: она считает, что, если бы это были детские картинки, никто не говорил бы, что опасно расклеивать их по ночам. Значит, опасность — дело условное. Так думает Буби… В то же время девчонка находчивая, отчаянная.

— Буби отлично выполнила задание, когда ходила юнгой в Швецию, — согласился Зиг, — держалась спокойно, уверенно… Она хорошо знает Брауна. Нужно только четко организовать их встречу.

Разговор шел о Вильгельме Гуддорфе, избравшем себе псевдоним Пауль Браун. В подполье его называли полиглотом за удивительную способность к изучению языков. Высокообразованный лингвист владел всеми европейскими языками. А в каторжной тюрьме, где он несколько лет прожил в одной камере с востоковедом Филиппом Шеффером, с его помощью изучил еще арабский, китайский языки… Они установили такое правило — разговаривать поочередно только на изучаемом языке в продолжение определенного времени — месяц, два, иногда больше. Времени хватило с избытком — оба провели в каторжной тюрьме по пять лет. Арабский был двадцать вторым языком, на котором Вильгельм Гуддорф свободно разговаривал.

Подпольщики, отбывавшие заключение в каторжной тюрьме Люкау, шутливо называли себя «обществом тюремной похлебки». Еще там, мечтая о свободе, они договорились о будущих явках, встречах, о совместной работе на воле. Так оно и получилось: бывший редактор международного отдела «Роте фане» Вильгельм Гуддорф, его соратник по тюрьме и редакции востоковед Филипп Шеффер восстановили связь с подпольем, приняли на себя нелегальный журнал «Иннере фронт».

Дела были закончены, но уходить не хотелось — не так часто друзьям удавалось встретиться. И снова разговор возвращался к главному, что составляло смысл сегодняшней жизни.

— Знаете, что я сейчас подумал, — сказал Уриг, — как тюрьму ни кляните, но там хоть можно было поговорить, пошептаться с друзьями… А сейчас — живем, как загнанные волки, в своем подполье.

— Вот проклятые наци! Такие встречи, как сегодня, — редкий праздник…

— Как-то они там, в Люкау… Может, готовят побег!

— В этом им надо бы помочь, — ответил Курт. — Ведь это тоже часть нашей работы. А люди нужны. Ох как нужны нам активные штыки!.. Надо подумать.

— Ты опять за свое! — рассмеялся Зиг. — На этом ты, кажется, провалился?

— Не совсем так… После ареста Тельмана мы собрали деньги для его жены, для Розы. А я, как дурак, сам понес ей эти деньги, меня и сцапали. Дали пять лет каторги…

— А Теди сейчас в Бауцене?

— Да… И никакой связи. Бывает иногда у него только дочь, Муника.

— А через нее?

— Трудно… Эх, если бы удался тогда его побег! Говорили, что все сорвалось из-за капли масла…

— Но ведь так это и было. Вахтман, которого удалось привлечь, смазал замок, чтобы бесшумно отпереть камеру, а масло потекло по двери… Заметили, подняли тревогу… Машина-то стояла рядом с тюрьмой. Еще бы пять минут, и Тельман был бы на воле…

— А в Праге мне говорили, — возразил Уриг, — что в партийном центре оказался предатель. Это его работа. Потом начальник тюрьмы сам распространил версию с каплей масла, чтобы вывести из игры провокатора. Раскрыли его через несколько лет…

…Для Роберта Урига эта встреча с друзьями на конспиративной квартире оказалась последней. Через несколько месяцев, тоже с помощью провокатора, его арестовали. Разгромили всю организацию. Токарю Уригу удалось создать большую антифашистскую группу — сотни людей работали на трех десятках берлинских предприятий. Многих подвергли нечеловеческим пыткам, особенно самого Урига и его товарищей — Ремера, Закса. Двадцать человек не выдержали пыток, умерли во время «следствия». Следствие длилось долго. В гестапо на Принц-Альбрехтштрассе рассчитывали обнаружить и остальных. Не удалось. Тогда всех арестованных расстреляли — сто шестьдесят человек…

Антон Зефков с грустью вспоминал последнюю встречу с Уригом, его слова о помощи Советской Армии в борьбе с вооруженным фашизмом. Тогда он сказал: «Помощь Красной Армии, защита Советской России должна быть высшей формой нашей борьбы с фашизмом. Это борьба за нашу Германию. Пусть враги говорят о нас что угодно, но скажу вам прямо, мы сами искали связи с Советами, чтобы предупредить их о военной угрозе. Не знаю, дошли ли наши сигналы. Буби несколько раз опускала в почтовый ящик советского посольства наши письма».

И еще запомнилась Антону Зефкову улыбка Урига, открытая, добрая. Он так хорошо улыбался, когда говорил с друзьями…

Вместе с другими арестовали Буби. Взяли на улице, когда она шла домой с маленьким чемоданчиком, в котором лежала военная форма парашютиста, прибывшего в Берлин. О листовках, которые Буби называла «переводными картинками», в гестапо не дознались. И юнга Кройзингер, плававший на «Марии-Луизе», тоже остался неизвестен. Выдала форма обер-ефрейтора германской армии, лежавшая в маленьком дорожном чемодане. Чья это одежда, Буби не могла объяснить. Пытали ее жестоко, она ничего не сказала. Ее тоже приговорили к смерти.

Ильза Штёбе терялась в догадках. Было от чего прийти в отчаяние. Уж сколько дней, даже недель она была лишена связи с Москвой. А информация важная, необходимая, особенно сейчас, когда под Москвой разворачивались такие события, лежала мертвым грузом. Немецкое радио с утра и до ночи гремело о близкой победе над большевистской Россией. Передачи перемежались грохотом победных маршей, звуками музыки. Барабанная дробь, визг флейт постоянно стояли в ушах, усугубляя чувство бессилия Альты…

И вот наконец воскресным утром в квартире Альты раздался звонок. Ильза подошла к телефону, но услышала только протяжный гудок, кто-то положил трубку. Затем телефон зазвонил снова, и незнакомый голос произнес долгожданные слова пароля. Сколько ждала она этой минуты! Ильза ответила на пароль и нетерпеливо, радостно стала ждать встречи.

Связной явился к ней через два часа. Снова пароль — и мгновенный ответ Ильзы. В дверях стоял невысокий молодой человек.

— Вы Альта? Здравствуйте, — сказал он. — Что произошло со связью?

Ильза смотрела в лицо посланца и мучительно вспоминала, где могла его видеть. Она, несомненно, где-то встречала этого человека. Крупные приплюснутые губы, выпуклый лоб… И эти оттопыренные уши… Грин! Ну конечно, это он! Перед войной ей передали его фотографию для папаши Хюбнера — для «Банкира». Потом от Хюбнера она получила готовый паспорт, в который была вклеена та же самая фотография. Самого Грина Ильза никогда не встречала.

Курьер, передававший тогда фотографию и все необходимые данные, предупредил Альту: к Эмилю Хюбнеру должна являться только она. Она лично должна и получить паспорт. Никому не передоверяя. А курьером был Пауль, который работал с Куртом Вольфгангом…

С гравером ее познакомил тот же Пауль перед своим отъездом из Берлина. Он несколько раз повторил: с Эмилем Хюбнером поддерживать только личную связь. Он засекречен от всех.

Эмиль Хюбнер, восьмидесятилетний гравер с белой как снег бородой, жил с взрослой дочерью, зятем и внуком в берлинском пригороде, в маленьком домике, стоявшем в глубине захламленного двора. Черный ход из домика вел на соседнюю улицу.

Пауль сказал: «Тебе, Альта, доверяют самую большую тайну — подпольщик Хюбнер делает паспорта и хранит деньги организации. Выходить с ним на связь только по распоряжению Центра…»

Она встречалась с «Банкиром» дважды. Еще бы этого не помнить!

Связной рассказал, что для радиосвязи ей выделен новый радист, знаток своего дела и опытный подпольщик. Кроме того, курьер предупредил, что, если связь с Центром снова нарушится, донесения передавать через курьеров.

Через несколько дней Грин встретился с Харнаком и Шульце-Бойзеном. Они разговаривали втроем, разгуливая по опустевшим дорожкам Тиргартена. Сквозь обнаженные ветви деревьев виднелись каменные изваяния династии Гогенцоллернов, возвышавшиеся на постаментах.

В некотором отдалении от мужчин, взявшись под руку, шли две женщины: строгая Милдрид и всегда оживленная Либертас, готовые каждую секунду предупредить подпольщиков об опасности.

И опять в Берлине заработали тайные передатчики. Но донесений было так много, что радисты не успевали передавать их по назначению. Значительную часть информации пришлось отправлять с надежными курьерами.

В одной из депеш сообщалось:

В этом донесении Шульце-Бойзен впервые упомянул о Сталинграде, раскрывая советскому командованию стратегический замысел германских войск, направление ударов, запланированных на летнюю кампанию сорок второго года. За восемь месяцев до событий!

Сообщение Коро подтвердил Арвид Харнак, который получил эти сведения из других источников — в министерстве экономики. Харнак изучал перспективные обеспечения страны горючим. Сюда включены потребности армии. В разделе «Нефть» внимание советника привлекла одна фраза: «Получение каких-либо новых, крупных источников нефти ожидается не ранее весны, начала лета 1942 года…» Ну конечно, тут подразумевались кавказские месторождения нефти! Значительное наступление на юге России планируется на лето наступающего года!

По этому поводу в Центр ушло новое донесение. Радиосвязь между Москвой и берлинским подпольем, преодолевая все препятствия, поддерживалась уже полгода после начала войны…

Фрау Мирке так и распирало от переполнявших ее чувств, вызванных неожиданным событием — ей предстояло ехать не куда-нибудь, а в Берхтесгаден, в резиденцию самого фюрера… Треволнения хозяйки модного салона передавались и ее сотрудницам — модельершам, закройщицам, портнихам, которые вместе с фрау Мирке озабоченно суетились, делали последние стежки и без конца нашептывали друг другу по секрету все новые подробности предстоящей поездки. Ева Браун, любовница Гитлера, заказала вечернее платье, в котором она намерена появиться на приеме в Москве… Немецкие войска вот-вот вступят в советскую столицу. Фюрер уже назначил день военного парада и большой прием в Кремлевском дворце. Времени осталось совсем немного, и фрау Мирке срочно летит в Берхтесгаден, чтобы сделать последнюю примерку. Платье давно могло быть готово, но не находили французских кружев для его отделки. Посылали специальный самолет в Париж, а кружев-то требовалось всего полметра…

Волнения достигли своей кульминации, когда в день отъезда в ателье явились два дюжих эсэсовца и распорядились при них уложить в чемодан вещи, предназначенные для Евы Браун. Хозяйка, не дыша, укладывала туалеты, тщательно расправляя каждую складочку, а когда все было уложено, эсэсовцы заперли чемоданы и унесли их в «хорьх», стоявший перед входом в заведение фрау Мирке. Разряженная как на праздник, она уселась в машину и в сопровождении эсэсовцев отбыла на Темпельгофский аэродром.

Модный салон высшего класса, называвшийся по имени бывшей владелицы ателье «Анна Мария Кайзер», находился в центре Берлина, на Брюккен-аллее, вблизи Тиргартена. Заказать здесь платье было мечтой каждой берлинской модницы: фрау Мирке обслуживала только привилегированных особ, только сливки, или, как говорили в Берлине, крем высшего общества, во главе с Евой Браун. В ателье «Анна Мария Кайзер» заказывали свои туалеты жены заправил фашистской Германии — рейхсмаршала Геринга, Геббельса, фельдмаршала Кейтеля, министра иностранных дел Риббентропа, фельдмаршала Кессельринга, рейхсфюрера по трудовым резервам Хирля… Ну и, конечно, только у фрау Мирке шили свои костюмы все немецкие кинозвезды.

Здесь, в модном салоне на Брюккен-аллее, работала манекенщицей красивая молодая женщина — Ина Лаутеншлегер. Она не уступала внешностью голливудским актрисам. Ина обслуживала высокопоставленных клиенток, рекомендовала им фасоны, демонстрируя перед ними новинки, только что входившие в моду. Ева Браун, выбирая фасоны платьев, прибегала к услугам изящной манекенщицы и без конца заставляла Ину прохаживаться перед ней в новых и новых нарядах.

«Знатные дамы» в ожидании примерки коротали время за разговорами — обменивались светскими новостями, болтали о нарядах, сплетничали, не таясь от обаятельной и приветливой манекенщицы.

— Вы знаете, — тоном избалованной девочки говорила Браун, — я даже и представить себе не могу, как только люди едят пирожные на маргарине. Я, например…

Дальше шли рассуждения о том, кто что предпочитает, и даже удивлялись, как это люди живут на продовольственные карточки, стоят в очередях за пайком эрзац-продуктов. Но слава богу, все это скоро кончится — с Украины уже идут эшелоны с отличнейшим продовольствием.

Фрау Геббельс привозила двусмысленные анекдоты или рассказывала самые последние новости, почему-то переходя на таинственный шепот: «А вы знаете, у Риббентропов…»

Новость заключалась в том, что министр фон Риббентроп построил для дочери купальный бассейн, но оказалось, что зеленоватый кафель, которым облицевали бассейн, бледнит купальщиц. Решили это проверить. Уже наступила осень, но тем не менее к Риббентропу прислали десяток эсэсовцев, и они в плавках полезли в холодную воду. В бассейне они долго плавали вдот холода, но тель бортов, пока эксперты определяли — бледнит бассейн или не бледнит. Может быть, ола эсэсовцев действительно выглядели бледными. Во всяком случае, облицовку решили сменить.

Среди праздных разговоров и дамских пересудов случалось и так, что дамы разбалтывали услышанные от мужей секреты о предстоящих военных действиях.

Обо всем услышанном в ателье Ина рассказывала своему приятелю Гансу Коппи. Ганс передавал наиболее важную информацию дальше.

На этот раз они встретились на берегу озера в Ленитце. Ганс сел за весла, а Ина негромко рассказывала ему про суету, возникшую в ателье.

— Это важно, — ответил Коппи. — Ну а вы собираетесь ехать?

— Да, по поездку отложили на несколько дней из-за платьев Евы Браун.

Манекенщицы фрау Мирке собирались ехать на модешоу — выставку мод, демонстрировать там новые фасоны наступившего осеннего сезона.

— О вашей поездке я говорил с Харро, он заинтересовался этим и хотел бы с тобой встретиться. Для тебя есть задание.

Ина слышала о Шульце-Бонзене, но никогда с ним не встречалась. В среду после обеда Ганс с Иной зашли в кафе на Лейпцигерштрассе, как раз напротив военно-воздушного министерства. Именно здесь Харро назначил встречу.

— Ты слишком красивая, — шутливо говорил Ганс. — На тебя все обращают внимание. С тобой опасно ходить на явку… Не завидую я твоему Лаутеншлегеру.

Ина засмеялась. Почти следом за ними в кафе вошел Харро. Он был в штатском. Глазами нашел Коппи и подсел к столику. Он показался Ине озабоченным и усталым.

— А вот и наш Петер, — представил Ину Ганс Коппи, знакомя ее с Шульце-Бойзеном; так называли в подполье Ину Лаутеншлегер.

— Ганс мне давно о вас говорил, — сказал Харро. — Говорил много хорошего. Вы не боитесь? Задание опасное.

Ина пожала плечами:

— Об этом следовало бы спрашивать лет шесть назад…

Ганс заранее подготовил Ину, и она уже знала, о чем пойдет речь. Ее хотят послать курьером, чтобы переправить туда донесения. Задание очень важное. Но Коппи умолчал о главном — в Берлине один за другим вышли из строя их передатчики. Связь с Москвой затруднилась, и вся надежда была на то, что удастся переправить донесения со специальным курьером. Выбор пал на Ину Лаутеншлегер. Прежде она уже занималась подобными делами.

— Ну вот и отлично! — воскликнул Харро. — Ваш муж, кажется, в армии?

— Да — на Восточном фронте.

— Я же тебе рассказывал, — напомнил Копии. — Он служит на батарее главного калибра. Такие батареи подчиняются верховному командованию.

— Помню, помню… Ну, а какие вообще новости?

— Наци собираются праздновать победу в Москве, их жены уже готовят туалеты…

Он рассказал о том, что передала ему Ина. Харро помрачнел.

— Наша задача в том и заключается, чтобы не допустить их праздника, — сказал он. — Ваша поездка, — Харро обратился к Ине, — имеет к этому прямое отношение. Коппи передаст вам все, что нужно… Аппарат исправить не удалось? — спросил он у Ганса.

— Нет, ничего не получилось.

— Да, выходит, что вся надежда только на курьерскую связь, — задумчиво сказал Харро.

Сначала из кафе ушел Шульце-Бойзен, следом за ним вышли Коппи и Ина.

Ганс Коппи, Ина и ее муж Лаутеншлегер, Генрих Шелль и другие дружили еще подростками. Мальчики учились в сельскохозяйственной школе в Шарфенберге, которая располагалась на крохотном островке озера Тегельзее на окраине Берлина. Здесь же был интернат, в котором они жили. Ребята собирались работать в деревне, но получилось иначе. Через год после фашистского переворота новые руководители школы объявили, что все ученики должны записаться в гитлерюгенд. Многие отказались. Всех их исключили из шарфенбергской школы.

Старшим среди приятелей был Ганс Коппи, но нему шел тогда всего девятнадцатый год. Ганс уже работал в подпольном берлинском комитете комсомола. Первая листовка, которую они написали, была направлена против угрозы войны. Шел тогда 1933 год…

Вскоре Коппи арестовали, держали в гестапо, но серьезных улик против него не было, и через несколько месяцев Ганса Коппи выпустили на свободу. Выждав какое-то время «в карантине», он снова принялся за свое — разыскал школьных товарищей. Незримыми ручейками разрозненные группы Сопротивления гитлеровскому режиму искали друг друга, сливались воедино, объединяя свои усилия. Позже Ганс Коппи стал радистом подпольной организации.

Бывшие комсомольцы оставались верны своим идеалам — они продолжали борьбу с фашизмом всеми доступными для них средствами. Опору в этой борьбе они видели в Советской России. Когда началась гражданская война в Испании, многие из них мечтали попасть в Интернациональную бригаду, чтобы сражаться на стороне испанских республиканцев. Но далеко не всем удалось это сделать. Генриха Шелля и Лаутеншлегера забрали в вермахт. Ганса Коппи отставили как политически неблагонадежного. Шелль служил в Гатове, недалеко от Потсдама. Здесь комплектовали части экспедиционного корпуса «Кондор» для боевых действий на стороне генерала Франко. Рядовой Шелль работал на вещевом складе, выдавал одежду, обувь и прочую амуницию для солдат, уезжавших в Испанию. У него были списки личного состава с указанием, к какому роду оружия относятся солдаты. Но у некоторых не было таких пометок. Почему? Шелль узнал, что это сотрудники гестапо, которые едут в Испанию для агентурной работы. В Испании воевали многие товарищи Генриха Шелля, и он решил предостеречь их от опасности. Он нашел пути, чтобы переправить в Советский Союз списки гитлеровцев, получивших обмундирование в интендантском складе города Гатова. Это было первое задание, выполненное Шеллем в тайной битве против фашизма.

Что касается Ины, которая также принадлежала к шарфенбергской группе, то она присоединилась к ней значительно позже — уже после того как Ганс Коппи вышел из тюрьмы. Ей шел семнадцатый год, и она была самой молодой комсомолкой в нелегальной организации. В ее внешности было что-то мальчишеское, задорное и озорное. Может быть, поэтому ее и прозвали Петер.

Ина распространяла подпольные листовки, разбрасывала их в кино, опускала в почтовые ящики частных квартир и поддерживала связь между отдельными группами, входившими в комсомольскую организацию.

Жила она с матерью в берлинском пригороде, мать была портнихой и обучила дочь своему ремеслу. Ина обладала отличной спортивной фигурой и привлекательной внешностью. Сначала ей поручили вступить в аристократический яхт-клуб, потом она стала манекенщицей в салоне дамских мод «Анна Мария Кайзер».

И вот теперь Ине предстояло доставить важное донесение.

Перед отъездом Ганс принес ей небольшой пакет, дал пароль, назвал адрес и заставил повторить его несколько раз. Отпросившись у фрау Мирке погулять по городу, нашла эту тихую улицу, нужный дом и позвонила. Дверь открыла черноволосая девушка. Они обменялись паролями, девушка взяла пакет и захлопнула дверь. С легким сердцем Ина вернулась в гостиницу.

…У себя на берлинской квартире она хранила тайный радиопередатчик. Шли опасные будни нелегальной работы привлекательной манекенщицы из модного салона «Анна Мария Кайзер».

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ПРОВАЛ

Карл Гиринг хорошо помнил, как это началось, как он впервые почувствовал у себя внутри что-то неладное…

Такого с ним раньше никогда не бывало. Он ощутил вдруг неимоверную усталость, беспричинное недомогание, которое только потом превратилось в жестокий недуг. Слабость ощущалась везде — в груди, в мускулах, во всем теле. Вскоре она прошла, и криминал-советник не придал этому особого значения. Может ведь человек его возраста просто устать. А может, это была реакция на разговор, который вел с ним начальник криминальной полиции господин группенфюрер Артур Нёбе в своем служебном кабинете. Признаться, тот разговор произвел на Гиринга куда большее впечатление, нежели его собственное, случайное недомогание. Это значительно позже, перебирая в памяти события, Карл Гиринг установил, что его недуг проявился именно в тот день.

Обычно Артур Нёбе вызывал к себе сотрудников в начале дня, чаще с утра — на свежую голову. И сразу же начинал разговор.

— Скажите, вам знакома некая Анна Краус? — спросил группенфюрер у криминального советника, как только тот вошел в его кабинет.

— Гадалка? Составительница гороскопов?

— Совершенно верно!.. Нам нужно получить от нее гороскоп для человека, который должен остаться неизвестным для всех, в том числе и для вас. Что должно быть указано в гороскопе, вам сообщит Гейдрих. Дальнейшие указания получите через него. Он ждет вас… У меня все.

Начальник тайной полиции Гейнгардт Гейдрих принял Гиринга сразу же, как только ему доложили о его приходе. Криминальный советник хорошо знал Гейдриха, одного из приближенных людей фюрера, знал его жестокий нрав, холодный, рассудочный характер, титаническую энергию и умение плести хитроумнейшие интриги. Знал и боялся, хотя Гейдрих относился к Карлу Гирингу весьма дружелюбно, ценя многолетний опыт криминалиста. Но именно это обстоятельство и настораживало Гиринга — двуличие было характерной чертой начальника имперской тайной полиции. Старый криминальный советник хорошо знал о секретном досье Гейдриха, в котором хранились материалы, компрометирующие людей из окружения фюрера, да и самого Гитлера тоже… Гиринг не любил вспоминать об этом, но и он помогал Гейдриху собирать эти сведения.

Гейдрих поднялся из-за стола навстречу криминальному советнику и, улыбаясь, пошел ему навстречу.

— Ну вот, господин криминальный советник, мы снова встретились! На этот раз вам придется выполнить небольшое, но очень нужное поручение.

Встретившись взглядом с серыми и холодными глазами на бесстрастном лице, Гиринг ответил улыбкой, а сам подумал: «Удивительно метко его называют — «Падшим ангелом».

Гейдрих усадил криминального советника в кресло, осведомился о здоровье и заметил, что господин Гиринг что-то неважно выглядит.

— Вам сегодня предстоит поехать в Хохвальд в ставку рейхсфюрера Гиммлера к доктору Керстену, он познакомит вас с астрологом Вульфом, с которым вам и придется работать. Надеюсь видеть вас у себя через несколько дней… Заодно советую обратиться к Керстену, пусть он вас посмотрит. Уверен, что вам следует отдохнуть…

Гиринг чувствовал себя разбитым и утомленным, но он в тот же день улетел в Восточную Пруссию в ставку Гиммлера. Она находилась рядом с «Вольфшанце» — военной резиденцией Гитлера. С началом восточной кампании фюрер проводил там значительную часть времени.

Доктор Керстен, к которому криминальный советник Гиринг отправился выполнять некое деликатное, непонятное пока поручение, был личным врачом и доверенным человеком рейхсфюрера Гиммлера, всесильного руководителя имперского управления безопасности. После фюрера он слыл вторым человеком в Германии. Правда, не только он — каждый из приближенных Гитлера мнил себя самым первым после фюрера — тот же Геринг, Борман или Гесс… Котировка претендентов на первое место, как на бирже, непрестанно менялась, и это служило поводом для всевозможных интриг, возникавших в высших сферах нацистского государства.

В годы своей молодости Керстен жил в России и эмигрировал из Прибалтики сразу же после Октябрьской революции. Потом поселился в Финляндии, сражался добровольцем на стороне белофинской контрреволюции, получив за некие заслуги финское гражданство. Своей профессией Керстен избрал медицину, учился в Берлине у знаменитых немецких хирургов и массажистов. Сблизился с известным в то время китайским врачом Го, который открыл ему тайны тибетской и китайской медицины. Молодой предприимчивый врач быстро пошел в гору. Он лечил немецкую знать, разбогател и вскоре сделался медиком при дворе голландской королевской семьи.

Прошло еще несколько лет, и Керстена снова переманили в Германию. Крупный немецкий промышленник Август Дин, который имел большое влияние на политическую жизнь гитлеровской Германии, предложил ему стать личным врачом рейхсфюрера Гиммлера. Дин при этом сказал: «Вы, доктор, смогли бы оказать нам значительную услугу, согласившись понаблюдать за здоровьем господина Гиммлера. Нам нужно иметь своего человека в его окружении». Дин говорил от имени промышленников, сделавших ставку на Гитлера. Но они не хотели бесконтрольно доверять фюреру и его людям. Сделка состоялась — дипломированный врач Феликс Керстен стал личным врачом рейхсфюрера Гиммлера, доверенным лицом его и соглядатаем…

В ставке Гиммлера кроме главного врача Керстена подвизался целый сонм людей, не имеющих отношения к современной медицине, — астрологи, составители гороскопов, знахари, прорицатели, алхимики, которые также находились под покровительством Феликса Керстена. Суеверный рейхсфюрер, впрочем так же как и многие другие приближенные Гитлера, был убежден в существовании потустороннего мира, верил в переселение души и великое предначертание своей судьбы. Родословную духа Гиммлер вел от саксонского короля Генриха Птицелова, жившего тысячу лет назад. Именно душа саксонского короля, первого завоевателя славянских земель на берегах Эльбы, воплотилась ныне в его тщедушном теле. Гиммлер был убежден в этом, и его уверенность охотно поддерживали окружавшие его мракобесы.

В свите рейхсфюрера наибольшим авторитетом среди прорицателей пользовался проходимец и шарлатан Вульф, специалист по составлению гороскопов. Он стал правой рукой врача и массажиста Керстена. Именно к астрологу Вульфу Гейдрих и направил криминального советника Карла Гиринга. Поручение его не было особенно сложным, но требовало соблюдения тайны операции, задуманной Гейдрихом. С помощью объявившейся гадалки Анны Краус следовало подтвердить прорицания Вульфа. Начальник тайной полиции был, возможно, одним из немногих, относящихся иронически к суеверным бредням своего шефа Гиммлера. Но почему бы не использовать эти бредни в нужных ему целях… До поры до времени Гейдрих оставался в тени. Он предпочитал незаметно воздействовать на события через слабовольного и тщеславного Гиммлера.

Встреча с Вульфом не заняла много времени. Астролог передал криминальному советнику проект гороскопа, который должна была составить Анна Краус. Конец дня и вечер Гиринг провел в обществе Керстена. Говорили на самые различные темы — начали с положения на Восточном фронте, перешли к Гитлеру, обладавшему незаурядными способностями ясновидца. Со слов рейхсфюрера Гиммлера Керстен рассказал, что фюрер может общаться с духами предков. К нему уже трижды являлся дух завоевателя Чингисхана, и фюрер пользовался его дельными советами… Гиринг усомнился: фюрер не знает монгольского языка, как они могли разговаривать!

— В том-то и дело, — возразил Керстен, — покоритель мира никогда не был монголом. Он немец!.. Чистокровный ариец, сын германского курфюрста, похищенный в детстве монгольскими ордами. Он вырос при монгольском дворе, и за острый ум, хитрость и смелость его избрали вождем монгольских племен… Разве вы не знаете, что советником у него был английский рыцарь, тоже попавший в плен… Фюрер об этом сам рассказывал господину Гиммлеру…

После вечернего чая Гиринг заговорил о своем здоровье, и Керстен вызвался его посмотреть. Его упругие, сильные пальцы долго ощупывали дряблые мускулы криминального советника, затем он повел его в рентгеновский кабинет, просвечивал грудную клетку. Диагноз был ясен. Его собеседник долго не проживет — не иначе, рак легких, а возможно, и горла. Операция уже не поможет. Но Карлу Гирингу он сказал:

— Пока не вижу ничего угрожающего, господин Гиринг, сильное переутомление. Единственно, что могу посоветовать, — пейте кофе с коньяком. Дозировка — по вашему усмотрению.

С тех пор криминальный советник постоянно следовал совету Керстена.

В тот вечер доктор Керстен, узнав, что Гиринг уезжает в Бельгию, попросил его об одолжении: не сможет ли господин советник побывать в Амстердаме и сдать на хранение в голландский банк некоторые документы. Он признался Гирингу:

— Это мои личные записи, — сказал он. — Я хочу, чтобы они сохранились… Мало ли какая участь может постигнуть их в Германии…

Керстен достал из сейфа синюю папку, положил в пакет, сделал надпись, поставил личную печать и передал Гирингу.

— Я доверяю вам больше, чем стальному сейфу, — сказал Керстен.

— Гехейме фершлюс захе! — в тон ему ответил криминальный советник. «Тайное дело под замком!» Это был термин, определявший высшую степень секретности в германском государстве.

Но Карл Гиринг не был бы старым криминальным советником, если б мог упустить случай проникнуть в чужие тайны! Возвратившись в Берлин, он в тот же вечер, с присущим ему искусством, вскрыл пакет и погрузился в чтение записей. Перед ним были дневники Керстена, записи его разговоров с Гиммлером, оценки происходивших событий, характеристики людей, с которыми он встречался. Судя по записям, рейхсфюрер доверял своему личному врачу, как духовнику…

Вот запись, посвященная Гейдриху:

Все это было действительно так. Гиммлер продолжал:

Карл Гиринг продолжал читать. Вот страница, попавшая сюда, очевидно, из старых записей доктора Керстена, того времени, когда Рудольф Гесс находился еще в Германии и только собирался лететь в Лондон для тайных переговоров с британским правительством.

Дальше в записках Керстена речь шла о Гитлере. Так же как и все окружавшие его лица, фюрер был суеверен, верил в приметы, в гороскоп, придавал значение расположению звезд, определял судьбу по линии рук. Судя по линиям рук, судьба предвещала ему большие удачи, но линия жизни внезапно обрывалась. Значит, он умрет молодым. И это не давало ему покоя…

Криминального советника все интересовало в записках Керстена, но сохранить для себя он мог немногое — не было времени. Единственное, что мог сделать Гиринг, — переснять на микропленку наиболее важные страницы из дневника. Для этого он отрывался от чтения, выходил в лабораторию рядом со своим кабинетом, делал снимки и снова возвращался к запискам.

Вдруг Гиринга, как несколько дней назад, снова охватила слабость. Он вспомнил совет доктора Керстена — сварил кофе, добавил коньяк и выпил залпом. Через минуту почувствовал себя бодрее. «Помогло! Значит, Керстен прав, — успокоил себя Гиринг. — Просто усталость… Закончим с капеллой, сразу уеду отдыхать».

В комнате было душно, сквозь зашторенные окна не проникал ни воздух, ни свет. Чтобы совсем прийти в себя, Гиринг погасил настольную лампу, потянул штору, которая скользнула вверх, едва он коснулся пружины. Часы на площади светились синим маскировочным светом, стрелка перешла за полночь. В комнату ворвалась волна прохладного воздуха. Гиринг вздохнул глубоко, полной грудью, вздохнул еще раз, немного постоял у окна и опустил штору. Ощупью нашел выключатель. Снова сел за папку Керстена и вдруг прочел такое, чего даже он, старый криминальный советник, не мог себе представить. В дневнике Керстена речь шла о Гитлере.

Через неделю Керстен сделал еще одну запись на ту же тему — о болезни Гитлера:

Карл Гиринг устало откинулся в кресле, закрыл глаза. Если бы сейчас он, криминальный советник, взглянул на себя в зеркало, он ужаснулся бы при виде своего отражения. Но зеркала не было, и он чувствовал лишь непреодолимую усталость. Гиринг налил в чашку остывший кофе, бросил кусок сахара, добавил коньяк. Отличное лекарство прописал доктор Керстен! С удовольствием выпил.

«Выходит, что господин Гейдрих и доктор Керстен гнут в одну сторону! — усмехнулся Гиринг. — Оба обхаживают Гиммлера… Его не трудно уговорить стать новым фюрером…»

Конечно, Гиринг прочитал предсказания гороскопа, подготовленного Вульфом, и пояснения, которые должна сказать гадалка. Все получалось как надо. «Неизвестное лицо», за которым скрывался Гиммлер, имел по гороскопу счастливейшую судьбу. В день его рождения небесные светила расположены так, словно родился царский отпрыск. В подтверждение Вульф приложил гороскоп саксонского короля Генриха Птицелова. И получалось, что гороскопы «неизвестного» и древнего саксонского короля удивительно схожи даже в деталях…

Вульф позаботился о предсказаниях тоже, он расписал все заранее — человек, обладавший таким удивительным гороскопом, призван занять место своего повелителя, дабы приумножить славу его и деяния… А прорицания, которые должна сделать гадалка, сводились к тому, что нельзя испытывать судьбу и нельзя уклоняться от жребия, который по воле провидения пал на «неизвестного венценосца»…

Теперь криминальному советнику Гирингу предстояло найти возможность передать Анне Краус подготовленный для нее текст прорицания и получить его обратно. Для этого требовалась встреча с гадалкой по рекомендации одного из ее проверенных клиентов — ведь официально гадание, составление гороскопов в Германии были запрещены.

Гиринг намеревался еще проявить микропленку, но передумал — уж слишком устал он, и ничего не случится, если сделает это завтра. Он извлек из аппарата заснятую кассету, сунул в алюминиевую ампулу и вместе с записками Керстена положил в несгораемый шкаф. Перед тем он еще подержал кассету в руке, словно грея ее своим теплом, и негромко пробормотал:

«Пригодится!.. Эта пленка погибнет только со мной…»

Криминальный советник еще не знал, что он обречен и дни его сочтены.

Теперь уж самому Гирингу, как и всем окружающим, было ясно, что он страдает тяжелым неизлечимым недугом. Рак горла! Это было видно по его землисто-серому цвету лица с пергаментной, прилипшей к челюстям и скулам кожей, по запавшим горящим сухим блеском глазам. Его острый большой кадык, выпиравший из-под воротника полицейского кителя, когда Гиринг начинал говорить, ходил вверх и вниз, словно поршень, скрытый под дряблой кожей.

Сначала он был ошеломлен приговором судьбы, потом не то чтоб успокоился, но смирился, рассудив философски, что он все же пережил многих из своих сверстников. На доктора Керстена он тоже не был в обиде: конечно, тот сразу определил болезнь, но пощадил и ничего не сказал.

Гиринг был приговорен врачами к смерти — старший криминальный советник, служивший в полиции еще при кайзере, потом во времена Веймарской республики и теперь доживающий свой век при нацистском режиме, Гиринг знал свой приговор и все же продолжал работать с каким-то неистовым ожесточением, словно находил удовлетворение в том, что может послать свои жертвы в могилу прежде, чем уйдет сам…

Гиринг говорил уже сиплым, надорванным голосом, и единственным лекарством, которое он признавал, по-прежнему были коньяк и крепкий кофе, неизменно стоявшие на его столе.

Именно ему, Карлу Гирингу, крупнейшему криминалисту Германии, поручили возглавить оперативную группу, которая должна была обезвредить неуловимую организацию подпольщиков, действующих в тылу Германии.

Помощником Гиринга сделали Вилли Берга, тоже старого криминалиста, перешедшего на работу в гестапо. Настоящая его фамилия была Хюгель. В отличие от своего долговязого шефа, Берг был коротконогим здоровяком с округлыми мясистыми руками. В группу входили еще криминальный советник Копкоф, специалист по различным подпольным организациям, представители абвера, специалисты по дешифровке и пеленгации — всего человек двадцать пять — тридцать.

Группа криминального советника Гиринга подчинялась начальнику имперской службы безопасности Гейдриху, ближайшему советнику Гитлера по всем делам, связанным с работой антифашистского подполья.

Консультировался Гиринг с Гейнцем Паннвицем, тоже криминальным советником, который состоял при Гиммлере сотрудником для особых поручений. Гиринг недолюбливал этого преуспевающего, разбитного гестаповца. Он будто родился с серебряной ложкой во рту. Все у него ладилось, за что б ни брался. Гиринг завидовал его удачливости, здоровью и даже немного ревновал к своей профессии. Что говорить, Паннвиц был человеком широких масштабов. Его успеху способствовали настойчивость, склонность к авантюризму и безграничная самонадеянность. Был он под стать своему шефу Гейдриху.

Когда в Германии воцарился нацизм, Гейнцу Паннвицу было всего двадцать два года. Тогда он не интересовался политикой, изучал теологию, готовясь стать священнослужителем католической церкви. Но вскоре Паннвиц изменил духовным устремлениям, поступил в тайную государственную полицию, где и проявил недюжинные способности. В начале войны служил в дивизии «Бранденбург», был на Восточном фронте, занимался диверсиями в советском тылу. Там и произошло событие, которое едва не стоило жизни преуспевающему гестаповцу. Десант бранденбуржцев выбросили на парашютах в расположение советских войск, но русские откуда-то прознали о секретнейшей операции и встретили приземлявшихся парашютистов дружным огнем. Многие были убиты, остальных взяли в плен. Паннвиц так и не знал, почему это произошло. К своему счастью, он не участвовал в десанте. На аэродроме его почему-то сняли с задания, и он не полетел. Паннвиц после этого хвастался, что родился под счастливой звездой. Сейчас ему было тридцать два года, но он так преуспел, что Гирингу такое не снилось и в пятьдесят.

Последний раз Карл Гиринг вместе с Паннвицем выполнял задание Гейдриха — ездил к берлинской гадалке Анне Краус. Тот и раздобыл нужные рекомендации через своего знакомого абверовца Герберта Гольнова. Сказал ему, что вместе с криминальным советником Гирингом хотел бы побывать по одному делу у Анны Краус.

В квартире гадалки окна были зашторены, и в прихожей, так же как в комнате ожидания, предназначенной для посетителей, горел неяркий красный свет. Становилось не по себе от ритуальных темных масок, развешанных по стенам, и большой звездной карты, расписанной тусклым золотом. На полках — толстые, затрепанные книги в кожаных переплетах, человеческий череп, амулеты, жаровня непонятного назначения с погасшими углями, индейский скальп с длинными черными волосами.

В комнате ожидания никого не было — Анна Краус ревниво следила за тем, чтобы незнакомые люди не встречались в ее квартире. Для посетителей существовало строгое расписание.

Высокая дверь, прикрытая тяжелой шторой, вела в другую комнату, откуда доносился резкий приглушенный женский голос и негромкое бормотание, вероятно клиента гадалки. Гейнц Паннвиц неслышно подступил к двери и немного отодвинул портьеру.

— О себе вы можете мне не рассказывать, — отчетливо услышал он слова гадалки. — Вам сорок четыре года, у вас жена по имени Матильда и двое детей… Вы полковник, приехали с фронта, хотя и пришли сюда в пиджаке и при галстуке.

Гадалка умолкла и вдруг громко воскликнула:

— Опустите портьеру!.. Я сама расскажу вам, что вас интересует!..

Гиринг и Паннвиц отошли, тихо присели к столу. Через несколько минут гадалка появилась сама — высокая, с худым лицом и копной волос. На плечах — зеленая кашмирская шаль до пола. В полумраке голова ее словно дымилась в багровом тумане.

— Я Анна Краус. Одному из вас придется подождать…

— Мы по одному делу, — сказал Паннвиц.

— Я уже все сказала… Идите вы, — гадалка кивнула на Гиринга.

В комнате, куда гадалка ввела Гиринга, стоял такой же полумрак. Краус села на высокий деревянный стул с резной спинкой и предложила криминальному советнику сесть напротив.

— Вы пришли ко мне по делу, которое лично вас не касается, — сказала гадалка. — Вы сами силитесь раскрыть чужие судьбы… А что было бы, если б все люди обрели дар предвиденья, знали бы, какие горести и несчастья ждут их впереди, знали бы, когда за ними придет смерть… Люди не захотят тогда жить в ожидании неизбежных событий. Превратятся в умалишенных… Скажите это вашему спутнику. Я не стану с ним разговаривать. Что вы от меня хотите?

Гиринг был потрясен. Откуда она все знает, эта ведьма с багровыми волосами! Он торопливо изложил просьбу — нужен гороскоп для лица, которое он не может назвать.

— Он уже составлен другим астрологом, но его нужно подтвердить, — сказал Гиринг.

— Оставьте, я посмотрю… Но если он не совпадает с моими книгами, лгать не стану… Мне это может дорого стоить.

Анна Краус вывела Гиринга в другую дверь, и он встретился с Паннвицем на лестничной площадке. Гадалка и в самом деле отказалась с ним разговаривать.

Гейнц стал расспрашивать о разговоре, Гиринг отмахнулся:

— Это совершенно непостижимо… Ей бы работать в криминальной полиции, — пробормотал он.

В назначенный гадалкой день Гиринг приехал к ней снова. Она отдала гороскоп, сказав, что согласна с астрологом. Расположение планет в день рождения неизвестного лица подтверждает его судьбу и его будущее…

В Берлине неуловимые передатчики то появлялись в эфире, то надолго исчезали.

Действовали передатчики в Амстердаме… Гиринг и решил направить усилия своих людей прежде всего на оккупированные страны. Там где-то действовали по меньшей мере три коротковолновые станции. Установить точно, где они находятся, не удавалось. Вскоре выяснилось одно досадное обстоятельство: новые пеленгаторы, только что изготовленные на фирме «Лёве опта радио», считавшиеся чудом современной радиотехники, врали в своих показаниях, давали отклонение пеленгационного луча на несколько градусов.

Обнаружить дефект удалось случайно — аппараты навели на радиостанцию, и приборы показали, что станция, которая была видна отовсюду, расположена будто бы в другом квартале…

А произошло это совсем не случайно. По меньшей мере трое сотрудников экспериментальной военной исследовательской фирмы «Лёве опта радио» были связаны с группой Харро Шульце-Бойзена… Среди них находился сорокалетний дипломированный инженер, доктор технических наук Ганс Генрих Кумеров, работавший в бюро военных изобретений этой фирмы. Еще в предвоенные годы он связал свою судьбу с Советской Россией. Убежденный противник нацизма, он направлял свои усилия, чтобы способствовать освобождению Германии от фашизма. При конструировании пеленгаторов достаточно было знатоку пораскинуть умом, и неприметный дефект давал такое отклонение луча, которое сводило на нет кропотливую работу команды Гиринга.

Аппараты отправили обратно в Берлин для регулировки. А время шло… В поисках неизвестной станции использовали даже разведывательный самолет «шторх», который летал над городом, снабженный исправленным пеленгатором. Но и эти полеты не дали результатов. Передатчик, как заколдованный, продолжал работать. На след таинственного «пианиста» группу Гиринга опять же вывела чистая случайность.

На прямой и пустынной улице, что проходит вблизи городского бульвара, стоял дом, в котором жили две одинокие молодые девушки. Обе француженки. Их соседи — чопорные богомольные фламандцы — стали замечать, что к девушкам часто наведываются мужчины. Быть может, у них под боком притон разврата? — подумали ханжествующие святоши. Если так, пусть девчонки переселяются на Базарную улицу, там это разрешено полицией. На Базарной в каждом окне за книжкой или вязанием сидят этакие размалеванные красавицы легкого поведения. Нужно только, чтоб на окне висела хоть легонькая занавеска. Остальное полиции не касается. Но на такой благопристойной улице… Как можно?!

Сосед-фламандец, по настоянию жены, пришел в полицию, чтобы все это высказать. Полицейский инспектор взял на заметку слова фламандца и решил проверить, чем это там занимаются молодые француженки. Во время этого разговора в полиции сидели два гестаповца из группы Гиринга. А почему бы, придравшись к такому случаю, не осмотреть весь дом? Ведь где-то здесь работает злополучный передатчик…

Ночной налет произвел впечатление грома среди ясного неба. «Француженки» — Софи Познаньска и Рита Арнульд — уже спали, когда нагрянула полиция. Комната Познаньской не вызывала подозрений — скромная студенческая комната, книги, разложенные на столе. Такое же жилье у Арнульд, только без книг… Но на втором этаже, открыв тяжелую дверь, гестаповцы увидели широкоплечего молодого парня, который торопливо рвал какие-то бумаги. Чиркнув спичкой, он поджег их прямо на полу. Гестаповцы бросились к бумагам, затоптали огонь, сгрудились посреди комнаты. Воспользовавшись возникшей сумятицей, человек попытался бежать. Его настигли на улице. Завязалась борьба, здоровяк отбивался, расшвыривал полицейских, но борьба была слишком неравной. Его схватили, заковали в наручники и отправили в управление гестапо. Это был Камиль.

Софья Познаньска, невысокая черноволосая девушка, держала себя спокойно, а Рита Арнульд, исполнявшая здесь обязанности домашней хозяйки, была перепугана насмерть. Она дрожала и громко плакала. Когда ее повели наверх, она сказала сопровождавшему ее гестаповцу:

— Я так и знала, что все этим кончится… Я не хотела! Они втянули меня в организацию…

В какую организацию? На этот вопрос Арнульд не могла ответить. Она ничего не знала. Занималась только тем, что прибирала квартиру да иногда готовила обед. Но Камиль — Рита не знала его настоящей фамилии — каждый день появлялся в их доме, иногда оставался ночевать и часами просиживал у радиоаппарата. Иногда он приходил с другим радистом, которого звали Карлос — Карлос Амиго. Вот и все, что она знает.

— Это все? — спросил сотрудник гестапо.

— Нет, не все, — шепотом ответила Рита Арнульд. — Поищите в стене за постелью Познаньской… Вы кое-что найдете…

У задержанных стали проверять документы. Софи Познаньска показала свой паспорт — француженка из Бордо. Но когда она заговорила, гестаповцы поняли, что это не так…

— Какая же ты француженка! — бросил ей полицейский. — Не можешь связать двух слов…

Тогда Познаньска вообще перестала отвечать на вопросы, стояла с окаменевшим лицом. Во время обыска она только раз порывисто метнулась вперед, когда полицейский, отодвинув ее кровать, принялся выстукивать стену. В стене обнаружили тайник. Узенькая дверца, замаскированная под деревянную панель, вела в каморку, заставленную склянками с химическими препаратами. Горел красный свет, как в фотолаборатории, где проявляют пленку, печатают фотографии. Здесь нашли несколько бланков для паспортов да еще фотокарточки для удостоверений. На одной был представительный мужчина с надменно вскинутой головой, на другой человек помоложе, с большим ртом и оттопыренными ушами.

— Кто это? — Гиринг показал фотографии Познаньской. Девушек допрашивали порознь.

— Не знаю…

Арнульд сказала:

— Это наш шеф, он редко здесь бывает, и я никогда не слыхала его имени… А это Грин, он приходит чаще. У него есть подружка — высокая, красивая блондинка, — Арнульд подробно и торопливо отвечала на вопросы.

Софи Познаньской было двадцать пять лет. Из Польши она уехала несколько лет назад после смерти родителей. Во Франции ее нашел дядя, брат матери, — единственный родственник, одинокий старик. Он упрашивал Софи остаться жить у него, стать его приемной дочерью. Он богат, очень богат, и все это достанется ей. Софи отказалась. Комфортабельной жизни в собственной вилле на Лазурном берегу предпочла работу, полную опасностей, и тревог. Она хотела помогать Советской России, которую тоже, как и другие подпольщики, считала своей второй родиной.

И вот Познаньску арестовали…

Женщин отправили в тюрьму. Гиринг приказал устроить в квартире засаду. Велел задерживать всех подозрительных, которые будут заходить в дом. В случае нужды звонить в гестапо, он будет там.

Захватив обгоревшие листки, испещренные колонками цифр, фотографии и паспорта, криминальный советник покинул дом после гестаповского налета. Близилось утро. В декабре светает поздно, и на улице было совсем темно.

Рано утром в дом, где устроили гестаповскую засаду, кто-то позвонил. Посетителю открыли входную дверь, и один из гестаповцев сразу встал позади него, чтобы отрезать пути отступления. Но это оказался хозяин дома, который пришел напомнить жильцам, что пора платить арендную плату. На слово не поверили, хозяина задержали, проверили документы, и один из сотрудников Гиринга пошел с ним в дом, где он жил. Все подтвердилось, и перепуганного фламандца отпустили, приказали держать язык за зубами.

Почти следом явился разносчик, сказал — из соседней продуктовой лавочки, — с большой корзиной, нагруженной съестными припасами. Уверял, что ему нужно видеть хозяйку, она заказала кроликов и свежую рыбу. Гестаповец объяснил — жильцов нет дома. Разносчик, этакий простоватый парень, стал допытываться, куда могла уйти хозяйка в такую рань.

— Сеньора сказала, что обязательно будет дома. Я прихожу каждый вторник — куда мне теперь девать кроликов…

Разносчик по-немецки говорил плохо, назвался Карлос Амиго из Уругвая. Сюда приехал на работу, да вот застрял…

Опять не то!.. Уругвайца отвели к хозяину дома, тот подтвердил — действительно работает в соседней лавке, разносит продукты…

Амиго выскользнул на улицу. Было холодно, а может быть, это нервный озноб от пережитого напряжения… Опасность миновала. Как удачно выскользнул он из западни! Но гестаповцы могут спохватиться, вернуть его назад… Амиго дошел до угла и остановился. Он не мог сейчас покинуть эту злополучную улицу — с минуты на минуту должен появиться Сименс. Хозе — как его называют. Амиго знал — ради него сюда приезжает Дюрер, он должен свести их… И вдруг за перекрестком улиц Амиго увидел самого Дюрера!.. Он шел к дому, из которого только что вырвался «разносчик продуктов». На какие-то мгновения Анри потерялся, его заслонил двинувшийся поток машин. Вот он появился снова. Амиго нагнал Дюрера и негромко сказал:

— Тревога! Там гестапо. Я жду Сименса… Уходи!

Десяток шагов они прошли рядом — два незнакомых пешехода, шагавших в одном направлении.

— Где встреча?

— Здесь, на перекрестке, через несколько минут…

— Грин знает?

— Вероятно, нет.

— Уходи сам… Позвони ему. Через час буду его ждать на Гранплац, в кафе. Он знает…

Они разошлись, Дюрер зашел в табачный магазин, купил сигареты и вышел. Бессознательно поглядывал на часы и ждал. Он стоял в нескольких десятках метров от конспиративной квартиры, захваченной гестапо, и не мог уйти.

В жизни бывают мгновения, которые решают все… Так было и сейчас.

Дюрер стоял под светофором и не сводил глаз с противоположной стороны улицы. Вот он увидел Хозе, неторопливо шагавшего фланирующей походкой. Анри пошел навстречу и, поравнявшись, отрывисто бросил:

— Иди за мной. Опасность!

Хозе постоял на углу, лениво разглядывая вывеску, потом, словно передумав, зашагал следом.

Так они прошли несколько кварталов. Дюрер замедлил шаги, Хозе нагнал его.

— Произошел провал, — сказал Анри. — Не знаю, как это случилось. Дай сигнал — всем исчезнуть. Передачи отставить… А ты возьми на себя библиотеку. Забери из квартиры все книги. Понял? Все до единой… Не сразу — сейчас там засада.

Анри говорил о книгах, служивших ключом для шифровки радиограмм.

— Привез, что обещал? — спросил он уже другим тоном.

— Конечно… Базы германских подводных лодок. Расположение, число кораблей… Как обещал. Данные точные — проверял сам, облазил все побережье. — Сименс вытащил из кармана пачку листков с записями, карандашными набросками, схемами.

— И с такой взрывчаткой тебя могли взять на явке! — проворчал Дюрер. — Не размахивай листками хотя бы на улице…

— На, положи их в карман. У тебя будет надежнее. В одну воронку два снаряда не падают, — пошутил Сименс. Его никогда не покидало невозмутимое спокойствие и чувство юмора.

Когда Хозе исчез за поворотом, Анри вошел в ближайшую телефонную будку и позвонил Грину — на всякий случай. Он не был уверен, что Амиго успел это сделать. Условной фразой предупредил об опасности. Но Грин уже знал…

— В курсе… Будем вдвоем, — сказал Грин и повесил трубку.

Вдвоем?.. Это осложняло обстановку. Впрочем, как же сделать иначе? Грин должен покинуть квартиру, — значит, вместе с Инессой… Не оставит же он ее одну. Ну, а если квартира уже под надзором гестапо? Придется рисковать! Но как вести разговор при Инессе, которая ничего не знает об их работе…

По легенде Грин — сын зажиточных родителей, приехал в Европу изучать торговое дело. В подполье он выполнял отдельные поручения, имел специальность радиста, но вскоре начал тяготиться технической работой и часто говорил, что ему по плечу что-то и посложнее. Вот тогда Грина и сделали новым акционером торговой фирмы, а затем и директором вместо мосье де Круа.

С Инессой Грин познакомился около года назад. Чешка по национальности, из аристократической семьи, она до войны жила в Белграде, вышла там замуж за пожилого богатого предпринимателя и уехала с ним. Муж умер за несколько месяцев до оккупации. В первые дни настоящей войны, когда начались бомбежки, Инесса каждый раз укрывалась в бомбоубежище. Здесь и познакомилась она с молодым коммерсантом Грином. В бомбоубежище Инесса появилась с тяжелым портативным чемоданом. Как-то, после отбоя, Грин помог Инессе донести ее чемодан до квартиры…

Товарищей по подполью Грин поставил перед совершившимся фактом, представив Инессу как свою жену. Вообще-то такое не принято было в среде подпольщиков. Грин проявил недисциплинированность, не посвятив никого в свои личные дела. Но в конце концов все обернулось к лучшему — торговлей колониальными товарами управляет человек, женатый на блистательной женщине из высшего света…

Начинало смеркаться. Погода испортилась. Падал мокрый снег с дождем. Прежде чем войти в кафе, Анри остановился под крышей соседнего подъезда, будто пережидая холодный дождь. В условленное время увидел приближавшихся Грина и его спутницу — высокую блондинку в нарядной шубе и меховой шапочке, какие только входили в моду, несмотря на войну.

Встретились в гардеробе. Инесса заботливо отряхнула шапочку от налипшего снега. Вместе вошли в зал.

— Что произошло? — пододвигая стул для Инессы и усаживаясь сам, спросил Грин.

— Ничего особенного… Наша последняя операция на черном рынке стала известна полиции.

Инесса не была посвящена в их дела. Потому Анри и завел разговор о «коммерческих делах» фирмы. Она не знала настоящего имени Грина. Муж был для нее начинающим коммерсантом, сыном богатых родителей.

Грин понял и начал расспрашивать о неудачной сделке.

— В своем доме вам нельзя появляться… Неизвестно, как обернется дело.

Дюрер должен был успеть на вечерний поезд. До начала комендантского часа надо было еще кое-что сделать. Расплатились с кельнером.

Поехали на вокзал, но поезд только что ушел. Следующий и последний отправлялся через полтора часа. Амри решил проверить — дознались ли в гестапо о квартире Грина. Вблизи дома стояли машины с погашенными фарами, на улице в темноте прохаживались какие-то люди. Грин зашел в кафе и позвонил домой. Мужской голос ответил по-немецки. Грин опустил трубку — в квартире гестаповцы.

Грин и Инесса укрылись в подпольной квартире. Анри вернулся на вокзал и вошел в вагон перед самым отходом поезда.

Ночь он провел без сна. Думал, прикидывал, перебирал под стук колес разные варианты.

Тревожило поведение Грина. Можно ли на него положиться?.. Вероятно, он, Анри, допустил ошибку, не оборвав в свое время его связь с Инессой. Но теперь думать об этом поздно. Решение, вероятно, правильное — отправить обоих в другое место.

Конечно, Анри предвидел возможность провала и принял некоторые меры — запретил выходить в эфир двум передатчикам из трех. И все же предотвратить провал не удалось. Теперь все зависело от того, как поведут себя арестованные… Главное — Софи: она шифровальщица, в ее руках судьба организации. И еще Камиль, он тоже знает шифр, знает, где скрыт резервный передатчик. Арнульд не вызывает опасения, она не повредит, даже если ее вынудят говорить. Она просто ничего не знает. Опаснее всего арест Познаньской. Выдержит ли она допросы в гестапо? Слабая, хрупкая, незащищенная. Как поведет себя?..

«Странно как все получается, — думал он. — Работа в подполье и положение на фронте стоят будто на разных сторонах невидимой амплитуды. Там успехи, здесь — осложнения». Шестнадцатого октября обозначился успех «сторожевой заставы», но оказалось, что именно в этот день Москва переживала самые тяжелые дни — немцы прорвались к ее стенам… Гитлер назначил день парада на Красной площади… Стояли наготове эйнзацкоманды, банды карателей, чтобы вступить вслед за войсками в поверженный город… Об этих командах Дюрер информировал тогда Центр… Сейчас гитлеровские войска отступают. Успех, радость первой победы! А здесь такие неудачи, провал группы!.. Не нужно строить иллюзий — опасность велика. Главное теперь — отвести угрозу от остальных. Не дать гестапо взять правильный след… Но как же все это случилось?

Дюрер задремал только под утро. Ему казалось, что он совсем не спал. Разбудил голос проводника. Он предупреждал, что пассажирам надо подготовиться к выходу.

Анри напряженно ждал развития событий… Прошла неделя, вторая, третья… Удалось найти подходы к тюремной охране. В тюрьме надзирателями работали фламандцы. Не все они продались немцам…

Потом сообщили тяжелую весть: Софи Познаньска покончила с собой… Побоялась, что не выдержит пыток. Шифровальщица Софи слишком много знала, чтобы рисковать, и предпочла смерть…

Она умерла… Первая жертва за полгода тяжелой, невидимой войны на невидимом фронте. Умерла, не выдав, не сказав ничего.

Молчал и Камиль, подвергнутый жестоким пыткам.

Беда не приходит одна… Команда Гиринга с помощью пеленгаторов раскрыла подпольную радиостанцию. Радистов пытали, но не заставили их говорить. Палачам удалось выведать только их подпольные клички, но они ничего не дали гестаповцам. Анри Дюрер узнал об этих допросах, о стойкости подпольщиков.

Попал в облаву и Карлос Амиго, «уругваец», который никогда не бывал в Латинской Америке. Он был русским парнем из Подмосковья, прожившим большую часть своей жизни на берегах Клязьмы…

«Сторожевые заставы» несли потери на войне, как на войне, но борьба продолжалась.

Генерал-лейтенант артиллерии фон Штумп, участник подписания перемирия с поверженной Францией, был, что называется, на короткой ноге с Отто Штюльпнагелем, командующим оккупационными войсками. Старых кайзеровских генералов связывали давние узы фронтовой дружбы еще с первой мировой войны. Теперь судьба свела их снова в штабах германских оккупационных войск. Генерал-лейтенант был уже в преклонном возрасте, и Берлин предпочел оставить его на более спокойной службе — в оккупированной Голландии.

Естественно, прожив рядом долгую жизнь, они не имели друг от друга ни личных, ни служебных тайн. Потому, воспользовавшись приездом Штюльпнагеля в Амстердам, фон Штумп пригласил к себе приятеля, чтобы посоветоваться по одному деликатному вопросу, который с некоторых пор тревожил старого артиллериста.

В гарнизонном штабе близился конец рабочего дня, многие офицеры под разными предлогами уже разошлись из королевских казарм, в отделах остались только дежурные. Фон Штумп избрал для встречи именно этот час, чтобы никто не помешал доверительному разговору.

Дело касалось родственницы генерала, племянницы по материнской линии, — Милды Шольц, которую фон Штумп пристроил в своем штабе, пообещав сестре опекать ее в этом большом, полном соблазнов городе. Милда была уже не молода, но в семье не принято было говорить о ее возрасте. И вот, надо же такому случиться, девчонка — фон Штумп по-старому так называл свою сорокалетнюю племянницу, — девчонка воспылала страстью к русскому эмигранту. Влюбилась так, что потеряла голову… Вообще-то Викто́р и Милда могли бы составить вовсе неплохую пару. Но, судя по всему, в их отношениях нет никакой ясности, невозможно понять, есть ли у Викто́ра вообще какие-либо серьезные намерения в отношении Милды… Больше всего он, генерал Штумп, опасался, как бы в штабе не пошли всякие сплетни, которые могут скомпрометировать его самого…

— Да, ты прав, — проговорил искушенный в житейских делах Штюльпнагель. — Нельзя рисковать собственной репутацией. Все знают, что ты для Милды не посторонний… Скажи, а человек-то он стоящий?

— Еще бы!.. Из старой аристократической семьи, инженер… Ума не приложу, что делать, — огорченно продолжал фон Штумп. — Не могу же я обратиться к нему с вопросом о его намерениях! Вероятно, он дал повод Милде на что-то надеяться. Если он порядочный человек, должен сам внести в их отношения ясность.

— Разумеется, — согласился командующий, — Милда должна поговорить с ним начистоту.

— А я уж подумывал, не вызвать ли сюда ее мать. Женщины лучше разбираются в таких делах…

Пожилые генералы сидели за столом, тянули из бокалов вино и много курили…

Через несколько дней Викто́р встретился с Граммом и рассказал, в каком затруднительном положении он очутился. Дядюшка Милды недоволен неопределенностью их отношений, опасается за ее репутацию.

— Да, надо жениться! — воскликнул Грамм. В глазах его загорелись веселые огоньки, хотя говорил он, по сути, о серьезных, очень серьезных вещах. — Игра стоит свеч! Такой источник, как Милда, сразу не отыщешь.

— Это верно, — теребя свою густую бороду, согласился Викто́р, — Милда и теперь запросто передает мне копии бумаг, которые уходят в Берлин… Все это я понимаю! Но жениться… Нет, это невозможно…

— Так что же будем делать?

— В крайнем случае, может быть, объявить помолвку, — предложил Викто́р.

— А что, это идея! — согласился Грамм. — Это мне нравится. Посмотрим, что скажет Майстер…

Разговор этот происходил еще до ареста Амиго. Через него Грамм и передал согласие Дюрера. Когда Кетрин встретилась с Викто́ром, она шутливо сказала:

— Поздравляю, Викто́р… Я привезла тебе согласие на помолвку…

Кетрин улыбалась, но настроение у нее было совсем не веселое. Викто́р почувствовал это.

— Ну зачем же так!.. Ты же все понимаешь!..

Конечно, Кетрин понимала… Но сердцу-то не прикажешь! Все это было так сложно…

Викто́р стал популярной фигурой среди немецких штабных офицеров. Его уже считали родственником генерала фон Штумпа, коменданта амстердамского гарнизона. И генерал явно благоволил к жениху племянницы Милды. В присутствии Викто́ра велись теперь самые откровенные, доверительные разговоры.

Вскоре после помолвки в квартире фон Штумпа по какому-то поводу собралась избранная компания военных. После ужина мужчины перешли в курительную комнату, и генерал завел разговор о положении на германо-советском фронте. Война на Востоке шла второй год, и многое не оправдывалось в расчетах генерального штаба… Старые генералы — военная элита Германии — были недовольны ходом кампании и, не высказывая этого вслух, объясняли неудачи самонадеянным поведением Гитлера. Фон Штумп осторожно затронул эту тему, избегая ставить все точки над «i».

— Мы не можем и не должны воевать на два фронта, — говорил генерал, раскуривая вечернюю сигару. — От этого предостерегал нас еще Бисмарк. Мы не можем покончить с большевиками, пока не прекратим ненужной войны с англо-американцами… На Россию надо бросить все силы и смять ее серией решительных ударов…

Викто́р спросил:

— Вы считаете, генерал, что на Западе нужно заключить мир?

— Вне всякого сомнения!

— А мнение фюрера… Он двинулся на Восток, не закончив войны с англичанами. Как он относится к такой идее?

— Это должно быть сделано вместе с фюрером или без него! — резко бросил генерал Штумп.

Фраза, оброненная монархистски настроенным генералом фон Штумпом, говорила о многом. Было известно, что комендант амстердамского гарнизона разделяет мысли Штюльпнагеля, командующего германскими оккупационными войсками на Западе. Разведчики интуитивно чувствовали оппозиционные настроения военных по отношению к Гитлеру. Ходили разговоры о том, что надо заключить сепаратный мир с американцами, англичанами и вместе с ними создать единый фронт против Советской России. Теперь об этом открыто сказал генерал фон Штумп, личный друг и единомышленник Штюльпнагеля.

Перед тем как броситься в поток авантюр, Гитлер поучал своих единомышленников-генералов:

Развязанная Гитлером война в конечном итоге вовлекла в свою орбиту более шестидесяти государств мира с населением в миллиард семьсот миллионов человек — четыре пятых всего человечества. Первые полтора года войны приносили Гитлеру только победы. Польша, Норвегия, Дания, Греция, Франция, Голландия, Бельгия… Вся Центральная Европа с ее громадным военно-экономическим потенциалом оказалась под пятой германского фашизма. Над Европой нависла мрачная ночь фашистского бесправия и угнетения. В нацистских штабах немецкие генералы отводили шесть недель наступательных операций для покорения России. Шесть недель!.. А потом наступит эра тысячелетнего господства над миром, эра великой империи, именуемой германским рейхом… Через шесть недель мечты станут реальностью…

Вторжение в Россию произошло в самую короткую ночь 1941 года — 22 июня.

По-разному встретили эту весть в оккупированной Европе — с тревогой и надеждой. С тревогой за судьбу России — выстоит ли она, или с ней произойдет то же, что с Польшей, Францией, с другими оккупированными государствами… А надежда — теперь Россия придет на помощь… Надо бороться!

К тому времени жители порабощенной Европы, подавленные внезапностью фашистского вторжения, начинали приходить в себя, пробуждаясь от пережитого массового шока, от первой растерянности и обреченности. Жизнь в фашистской неволе казалась чудовищным сном. Борьба начиналась, захватывая все слои населения. А во главе Сопротивления вставали коммунисты оккупированных стран, для которых только одна принадлежность к пролетарской партии служила приговором к смерти.

Командующий оккупационными войсками на Западе генерал Штюльпнагель подписал извещение:

Подобные извещения-приговоры появились во всех оккупированных странах. Их печатали в газетах, расклеивали на стенах домов, передавали по радио.

Во Франции компартию «распустил» престарелый маршал Петен, перешедший в услужение к нацистам. Перефразируя слова о том, что нельзя быть святее римского папы, о нем говорили: маршал-предатель стремится быть страшнее Вельзевула.

Зарождавшаяся борьба несла первые жертвы, были аресты, казни, списки обреченных заложников. Одним из первых расстрелянных был коммунист Габриэль Пери… Первой французской женщиной, приговоренной к смерти, была Мари Дюбуа, погибшая под ножом гильотины… Но борьба продолжалась. Антифашистское движение возглавили Морис Торез, Жак Дюкло, ушедшие в глубокое подполье…

У подпольщиков группы Дюрера годы подготовительной работы — медленной, осторожной и кропотливой — с началом войны стали давать результаты. Так тропическое алоэ годами накапливает жизненные силы и вдруг стремительно выбрасывает громадный стебель, соцветие которого вскоре превращается в плоды.

У подпольщиков-антифашистов не было недостатка в добровольных помощниках. Люди были разные, разных взглядов и убеждений. Объединяла их одна цель — сопротивление фашизму. Чистота помыслов, самоотверженность заменяли им порой опыт подпольной борьбы. Именно это обстоятельство все больше тревожило Анри Дюрера. Дюрер был профессиональным разведчиком и отлично понимал, что основой работы «сторожевых застав» должна быть дисциплина и конспирация. К тому же между многих сотен, тысяч убежденных антифашистов могли оказаться люди случайные, слабые духом, могли быть и предатели, завербованные гестапо…

Да, об этом все чаще задумывался Анри, и его раздумья разделяли в Центре.

В эти дни в центре города декабрьским вечером на улице был убит германский офицер. Его подобрал военный патруль, доставил в больницу, он умер, не приходя в сознание… На другой день по всему городу были расклеены объявления — городская фельдкомендатура извещала, что в связи с террористическим актом арестовано шестьдесят заложников, которые будут расстреляны через неделю, если за это время террорист не явится сам или не будет обнаружен.

Ровно через неделю, в восемь часов вечера по среднеевропейскому времени, — 15 декабря сорок первого года — заложники должны быть расстреляны. Именно в восемь вечера, когда был убит германский полковник. Германские оккупанты любили порядок и точность. В Голландии, во Франции, в Бельгии с тревогой ждали приближения четверга, когда истекал срок ультиматума амстердамской комендатуры.

Об этих событиях Кетрин узнала от Валентины, сестры Викто́ра, с которой Кетрин время от времени продолжала встречаться. Покушение совершила женщина, молодая, невысокого роста, в берете и сером демисезонном пальто… Но откуда Валентина могла все это знать?

А в четверг, за два часа до срока ультиматума, произошло новое покушение на другого немецкого офицера. Еще один нацистский офицер был убит…

Покушение совершила все та же молодая женщина в берете и сером пальто. Ее задержали. Она назвала себя фламандкой русского происхождения. Когда ее доставили в комендатуру, женщина призналась во всем, назвала свою фамилию и потребовала, чтобы приказ о расстреле заложников был отменен — она признает себя виновной в этих убийствах…

Марину Шаврову гильотинировали через две недели… Казнь заложников отменили. Своей гибелью Марина спасла им жизнь.

Значительно позже Валентина рассказала Кетрин, что Марина Шаврова когда-то была ее подругой. У нее два сына, она пожертвовала всем ради того, чтобы спасти заложников…

Произошло это в те дни, когда под Москвой Красная Армия нанесла гитлеровцам первый сокрушающий удар. Валентина была уверена, что это событие предрешило жертвенный поступок Марины — она не могла оставаться в стороне, когда на ее далекой родине нацисты проливали русскую кровь…

— Я хорошо понимаю ее, — говорила Валентина. — Помню, когда началась революция, я была девчонкой. Мы все боялись, что в наш дом придут красногвардейцы. При каждом звонке хватала топор и пряталась за дверью, чтобы рубить красных… Это была дань воспитанию — отец по убеждению был монархистом и считал себя патриотом России. Только через десятилетия, в эмиграции, я и Виктор поняли, как заблуждался отец, поняли, как много для России сделали красные… Поверь мне, если бы я очутилась на месте Марины, я сделала бы то же самое…

Викто́р так и не посвятил сестру в дела подполья, к которому он принадлежал. Но ее характер требовал выхода, действий. В ней жило что-то анархистски-бунтарское, и она сама искала себе дело, место в борьбе, оставаясь в то же время детски наивной, неопытной в реальной жизни.

Вскоре после гибели Марины Шавровой произошло событие, которое могло дорого стоить Кетрин. Не только Кетрин…

У Валентины была еще одна близкая подруга — Эвелин. Отец ее, известный историк, любил молодежь, и для него не было приятнее времяпровождения, чем разговоры, споры, веселые шутки, которыми он обменивался с приятелями его дочерей — Ирен и Эвелин. Однажды Валентина затащила с собой Кетрин в дом профессора. К большому счастью, Кетрин бывала там редко, и ее посещения, вероятно, прошли незамеченными.

И вот, как разрыв бомбы, — весть об аресте многих из тех, кто посещал дом профессора… Гестаповцы арестовали их всех в одну ночь. Среди них был Борис Вильде, муж Ирен — младшей сестры Эвелин. Кетрин хорошо знала этого остроумного молодого ученого, избравшего своей специальностью этнографию. Кетрин почему-то запомнила одно из шутливых его размышлений:

«Для современной этнографии остается загадкой — как мог фашизм протащить из раннего средневековья дубинку дикарей, которой он размахивает теперь среди современных цивилизованных народов Европы… Я обязательно докопаюсь до этого!»

Борис Вильде руководил «Музеем человека». Ему не довелось «раскопать» истоки средневекового варварства нацистов, он занимался другим — вместе с друзьями выпускал подпольную газету Сопротивления.

Нацистский военный суд приговорил семерых подпольщиков к смерти, остальных к пожизненной каторге. Кетрин узнала об этом от Валентины. Она встретилась с Эвелин. Подруги сидели и плакали. Ирен сидела рядом, устремив невидящие глаза в одну точку. Эвелин боялась за ее рассудок. Эвелин показала письмо Бориса к сестре. Борис написал его перед самым расстрелом. Оказалось, что Ирен получила свидание с мужем за несколько часов до казни. Об этом Борис ей ничего не сказал. Но он уже знал, что в тот день его расстреляют.

Письмо было на двух листках бумаги, которые Ирен вырвала из тетради и, уходя, оставила Борису…

После того как арестовали Амиго, Питер Грамм сам выходил на встречи с Кетрин. Он был потрясен, обеспокоен тем, что произошло. Кетрин рассказала все подробно. Питер ощутил, что у него перехватило дыхание.

— Ну, а после расстрела ты была в семье Вильде?

— Нет, была Валентина… Она встретилась только с Эвелин.

— Какая разница?!. Конечно, гестапо следит за всеми родственниками Бориса… И там еще была Ирен?

— Да… Но я уверена, что обо мне никто ничего не знает…

— И тем не менее ты должна оборвать связи с Викто́ром и его сестрой… Полностью! На наши встречи выходи, как условлено. Но первой не подходи. Я или кто другой найдем тебя… Все это очень серьезно, Кетрин…

Охваченный тяжелым предчувствием, Грамм расстался с Кетрин. Конечно, он передал Дюреру о том, что произошло. Дюрера тоже встревожил рассказ Грамма.

После того как Амиго попал в руки гестапо, Дюрер на всякий случай сменил квартиру, оставив старое жилье под наблюдением своих людей. После провала Амиго прошло несколько недель, и ничего подозрительного не происходило. Амиго молчал. Вероятно, Дюрер мог считать себя в безопасности, но… И это «но» его настораживало…

С Граммом они разговаривали на вокзале, прохаживаясь в толпе пассажиров.

— Давай договоримся так, — сказал Анри. — Прежде чем встретиться, обрати внимание на стену возле багажной камеры… Предположим, вот здесь. Любой знак карандашом будет означать опасность.

Дюрер остановился у багажной камеры, закурил и погасшей спичкой указал на затененный выступ стены. Потом бросил спичку в урну, и они отошли.

— Сделай так, чтобы Кетрин больше не встречалась ни с кем…

В ту встречу Питер посвятил Дюрера в свои семейные дела, которые радовали и тревожили, — у Лоты будет ребенок.

— Надо подумать, куда бы ее теперь отправить… Мы столько лет ждали этого события… И вот — самое неподходящее время.

— Посели ее в каком-нибудь женском пансионате, — предложил Дюрер. — Где-то в глуши, подальше от города.

— Вероятно, так и придется сделать, — согласился Грамм.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ ДОНЕСЕНИЯ ИЗ ТЫЛА ВРАГА

Это была радость — большая и тихая… Советские войска под Москвой разгромили германскую армию! Оказывается, всю неделю там шли ожесточенные бои, а Москва не торопилась сообщать о победе. Ждали, когда прочно определится успех. И вот сообщение от Советского Информбюро:

Угнетенное состояние духа, тревога, лежавшая камнем на сердце все эти месяцы, сменились неуемной, хотя и молчаливой, радостью. Шандор боялся выдать свою взволнованность перед чертежником из «Геопресс», которому он поручил подготовить карту Подмосковья, где развернулась битва. Давно ученый картограф Шандор Радо не работал с таким упоением, как в этот зимний декабрьский день. Он сам вычертил карту Подмосковья, написал незнакомые русские названия городов, освобожденных наступающей Красной Армией, — Дмитров, Малоярославец, Можайск, Калинин… Карту передал чертежнику для работы, торопил его, чтобы вовремя отправить в редакции газет, которые пользовались услугами агентства «Геопресс». Он с гордостью ощущал собственную причастность к победе, одержанной там, за тысячу километров от швейцарской границы.

В эти дни Пюнтер передал Шандору поздравление от Лонга и извинения за высказанные когда-то сомнения. Лонг — французский журналист, в прошлом сотрудник французского генерального штаба, много лет работал корреспондентом в Берлине. После разгрома Франции эмигрировал в Швейцарию, ждал случая, чтобы вступить в борьбу с фашизмом. Лонг без колебаний согласился сотрудничать в группе Радо. Используя старые связи, он добывал важнейшую информацию.

С новым сотрудником Шандор поддерживал связь через Пюнтера, и французский патриот не знал Шандора Радо, только слышал краем уха об Альберте. Но однажды — в пору тяжелого отступления Красной Армии — Лонг сам сказал Пюнтеру, что ему надо встретиться с руководителем советской разведки в Швейцарии.

— Зачем? — удивился Пюнтер.

— Меня одолевают сомнения… Советская Армия на краю гибели, Гитлер рвется к Москве. Он назначил уже день парада на Красной площади… Какой смысл заниматься разведкой, когда все решает грубая военная сила. И сила эта на стороне Гитлера… Я хочу быть честным и, прежде чем уйти, должен поговорить с главным… С Альбертом.

Пюнтер передал Радо просьбу Лонга. Шандор задумался. Выходить на встречу с Лонгом не следует. Но, с другой стороны, нельзя потерять такого человека, как Лонг. И Шандор решился.

Они встретились в Берне. Лонг — широкоплечий человек лет пятидесяти, с приятным, интеллигентным лицом — повторил Шандору то же, что говорил Пюнтеру. Но он начал с другого.

— Я знаю, — сказал он, — вы такой же Альберт, как я Лонг… Но оба мы — антифашисты. Я вижу вас впервые и, быть может, никогда больше не увижу, поэтому хочу говорить откровенно, как наедине с собой в бессонные ночи.

— Вы собираетесь уйти? — без обиняков спросил Радо, вглядываясь в лицо сидящего перед ним француза.

— Да!.. Уважающий себя человек в безвыходном положении кончает самоубийством… Я знаю — поражение России разрушит надежды на освобождение Европы… Помогать вам я стал ради моей страны, ради ее свободы.

— Я верю вам… Но люди бывают разные… Крысы первыми бегут с корабля. То, о чем говорите, называется дезертирством, — жестко сказал Радо.

Лонг вскочил, побледнел, затем лицо его стало багровым.

— Я никогда не был дезертиром! — негодуя воскликнул он. — Я — французский офицер, и слова ваши не имеют ко мне отношения…

— Извините меня, Лонг, — перебил его Шандор, — я не хотел вас обидеть или оскорбить… Но вы сами предложили быть до конца откровенным, и ваше намерение выйти из борьбы, мне кажется, вызвано утратой веры в успех. В войне одинаково опасны как самонадеянность, так и растерянность, потеря воли к сопротивлению. Этим я объясняю и поражение Франции.

Потом Шандор заговорил о России. Вспомнил первую свою поездку в Страну Советов.

— Я увидел тогда молодую республику, разрушенную, нищую, но с яростью отбивавшуюся от нашествия четырнадцати стран, не считая к тому же армии белых. Когда мы ехали в поезде, нам пришлось самим рубить дрова, носить их на паровоз, потому что в России не было угля… И хлеба не было. Но Россия выстояла. Такие там люди. Почему же мы должны сомневаться сейчас в ее силах, при всех неудачах, при всех потерях, которые она несет. Скажите, какая еще страна оказала Гитлеру такое сопротивление, как Россия?

Разговор в квартире Пакбо затянулся за полночь.

В конце разговора Лонг сказал:

— Не скажу, что вы полностью меня убедили, но дезертировать я не стану… Желаю вам успеха, Альберт. Можете рассчитывать на мою помощь.

И вот — поздравление от Лонга. Его извинения по поводу той мимолетной слабости.

Лонг не только поставлял информацию, касавшуюся военного положения Германии, ее планов в войне, дислокации войск, но и привлекал к работе новых людей. Люди по своим убеждениям и политическим взглядам были разные, но едины в главном: фашизм — смертельная опасность для всего человечества.

Одним из новых людей, привлеченных Лонгом, был его приятель Эрнст Леммер, немецкий журналист, который работал в Берлине корреспондентом венгерской газеты. В Германии, так же как и в Венгрии, он считался пронацистским человеком, не вызывающим подозрений. Он был на короткой ноге с министром иностранных дел Риббентропом и черпал информацию в высших сферах нацистского рейха. В переписке с Центром Леммер значился под псевдонимом «Агнесса».

И еще один источник информации появился у Радо с помощью все того же Лонга. Это был австрийский аристократ, ненавидевший Гитлера. Когда-то граф занимал видное положение в политических кругах Австрии, но после аншлюса эмигрировал в Швейцарию. Он не скрывал неприязни к нацизму и мечтал о восстановлении монархии Габсбургов в Австрии. Однако это не мешало ему передавать Лонгу сведения, которые он получал от друзей. Австрийского монархиста-аристократа Шандор назвал Грау. Граф, вероятно, так никогда и не узнал, что в советской разведке он значился под таким псевдонимом…

Разгром тридцати восьми нацистских дивизий под Москвой силами Красной Армии, по утверждению немецкой разведки давно обескровленной, поверг верховное командование Гитлера в состояние шока. Начальник штаба Гальдер, отмечавший, как летописец, события в стране, записал на сто пятьдесят четвертый день войны:

Это было написано в ноябре. Германские войска напрягали последние силы. Вскоре в дневнике Гальдера появилась другая запись:

А дальше, день за днем, торопливые, лаконичные записи в дневнике Гальдера:

В те дни Шандор Радо передал радиограмму в Центр:

Вскоре в Женеве узнали, что Гитлер снял с поста главнокомандующего сухопутными войсками фон Браухича. Отстранены от командования фельдмаршалы фон Бок, фон Клюге, фон Фанкельхорст, фон Лееб, генерал Гудериан… Командующий четвертой танковой армией генерал-полковник Геппнер снят с поста и разжалован, лишен орденов и отличий… Генерал Шпонек приговорен к смертной казни…

На своих постах не уцелел ни один командующий армиями, с которыми Гитлер начинал поход на Восток. Вместе с опальными командующими отстранен от должности генерал-лейтенант фон Типпельскирх — начальник разведывательного управления сухопутных войск. Ему вменили в вину то, что немецкая разведка не могла установить истинные силы Красной Армии, не знала о таких новинках в ее вооружении, как танк «Т-34» или реактивные минометы, называемые «Катюшей». Они явились неожиданностью для верховного германского командования.

Отныне Гитлер принял на себя командование сухопутными войсками германского вермахта.

Шандор Радо составил и зашифровал радиограмму, а Елена отвезла ее в Лозанну радисту Джиму.

Но победа советских войск под Москвой была только первым успехом. Германия оставалась сильным противником. Гитлер уверял: в наступившем году Россия будет разгромлена. Чтобы осуществить это, требовал напрячь усилия своей страны и усилия союзников.

Первую радиограмму по этому поводу Радо отправил в Москву, когда советское контрнаступление еще продолжалось. Через немецкого офицера связи из верховного командования, который приехал в Швейцарию, Лонг установил, что в Германии решено подготовить до семисот тысяч молодых солдат, призванных в армию. Их используют для летнего наступления на Восточном фронте. К весне в Германии должно стоять под ружьем не менее шести миллионов человек.

В донесениях все чаще упоминалось о предстоящем летнем наступлении нацистских войск в России, которое хотят осуществить значительно большими силами, чем даже в прошлом году. Конечно, разведчики не могли определить до конца силы и планы немецкого командования. Лонг шутил: для этого надо завербовать самого фюрера…

Никто не знал о директиве Гитлера, подписанной в апреле сорок второго года, в которой он ставил новую задачу своим войскам.

Однако становилось все яснее, что удар готовят на юге России — в направлении Кавказа и нижнего течения Волги.

Радо передавал, что танковые силы противника возросли почти на одну треть в сравнении с минувшим годом. В подтверждение он радировал:

И снова настораживающие строки: формирование должно быть закончено к маю 1942 года.

В апреле сотрудник швейцарского генерального штаба передал важную информацию, и Радо в ту же ночь переправил ее в Центр.

Вновь нарастала тревога, и «сторожевая застава», расположенная в Швейцарии, делала все, чтобы предупредить руководство Советской Армии о новой угрозе. На этот раз на южном участке фронта.

Такие же сведения поступали в Центр с других «сторожевых застав».

Германские войска сосредоточились на исходных позициях перед наступлением. Все было подготовлено для удара. Но вдруг советские войска, упредив противника, сами перешли в наступление…

И все же ночной налет оказался только ударом хлыста по воде…

Гауптштурмфюрер Карл Гиринг долго не понимал, кого же в конце концов удалось ему захватить. Кто знает, на кого работали эти люди. На англичан? На французское Сопротивление? Или на русских? Можно было думать по-всякому. Девчонка Софи Познаньска, которая, вероятно, знала больше других, покончила в тюрьме самоубийством. Она вскрыла вены куском стекла, боясь, что не выдержит пыток. Да, она слишком много знала, чтобы рисковать, и предпочла смерть…

Радист Камиль не произнес под пытками ни слова. Даже кличку его узнали только через Риту Арнульд. Она была единственной из арестованных, которая готова была отвечать на любой вопрос. Но Арнульд действительно ничего не знала. Она только готовила обеды, подметала полы, мыла посуду. Ни в какие дела ее не посвящали.

Настоящей фамилии арестованного Камиля так никто и не узнал. И умер он под фамилией русского лейтенанта Давыдова, хотя в Советском Союзе никогда не бывал. Только жил когда-то в Западной Белоруссии. Он назвал себя так, чтобы в гестапо не знали, кто он такой. Откуда было знать Гирингу, что Камиль избрал себе кличку по имени большевика-подпольщика Камо, про которого так много слышал и который стал для него примером стойкости и отваги. А фамилию лейтенанта Давыдова взял для того, чтобы играть роль советского человека — самоотверженного, преданного идее. Именно такими он представлял русских.

В тюрьме Камиль распевал советские песни, на допросах твердил, что честь советского офицера не позволяет ему нарушить воинскую присягу. О себе Камиль сказал только, что прибыл из Москвы, жил на конспиративной квартире, но участия в разведывательной работе не принимал — находился в резерве. На другие вопросы отвечать отказался. Его избивали, пытали, он стоял на своем — к арестованным людям он, Давыдов, отношения не имеет…

От Камиля Гиринг так ничего и не добился. Правда, чтобы набить себе цену, Гиринг распространил версию, будто его люди запеленговали коротковолновую станцию, захватили ее и разгромили антигитлеровское подполье. Теперь не работает ни один передатчик.

Сначала могло показаться, что криминальный советник прав, утверждая, будто с «пианистами» покончено. Станция радиоперехвата в Кранце нигде больше не отмечала работы коротковолновой станции с позывными «Пэ-Тэ-Икс». Разве эти сообщения из Кранца не подтвердили, что Карл Гиринг добился цели?..

Но торжество Гиринга продолжалось недолго. Передатчики вновь стали появляться то в одном, то в другом месте. Они работали на разных частотах, имели различные позывные, которые менялись чуть не каждый день, так же как и длина волн, на которых шли передачи.

Антифашистское подполье Берлина продолжало работать. А через несколько месяцев вдруг снова заговорила подпольная станция. Пришлось все начинать сначала.

Снова вернулись к полуобгорелым листкам шифрограмм с группами цифр. Дешифровщики из функ-абвера заподозрили, что «пианисты» пользовались в качестве ключа какими-то книгами. Но где найти эти книги? Гиринг долго ломал голову и снова начал расспрашивать Риту Арнульд. Она подтвердила родившуюся догадку. Познаньска постоянно читала какие-то книги. Они обычно лежали на ее рабочем столе. Когда Познаньска садилась за книги, она запиралась в своей комнате, делала какие-то записи. Но что за книги она читала — Рита не знала. Одну из них хотела однажды взять почитать, но Познаньска не разрешила. Называлась книга «Чудо профессора…». Фамилию этого профессора Арнульд не могла припомнить. Вот если бы она увидела эту книгу, она бы сразу ее узнала.

Гиринг послал своих людей, приказал собрать все книги, оставшиеся в доме. Его ждало еще одно разочарование: никаких книг не оказалось.

Засаду в доме держали несколько дней. В квартиру больше никто не приходил, и оставлять дольше западню не имело смысла. Домовладелец рассказал, что недели через две, после того как опустела квартира, к нему пришли двое неизвестных в рабочей одежде и сказали, что им приказано забрать из квартиры все книги. Хозяин сам проводил их в дом. Рабочие погрузили книги на тачку и увезли. Кто они, хозяин не спросил. Если бы они брали какие-то ценные вещи, другое дело. А то — старые книги… Кому они нужны!..

След, на который вышли гестаповцы, снова был потерян.

Война на Востоке достигла наивысшего накала. Германские войска, невзирая на серьезное поражение минувшей зимой в Подмосковье, вновь начали теснить советские армии, рвались в направлении Сталинграда, Северного Кавказа, Воронежа. Значительная часть Европейской России была оккупирована. Еще не было успеха Сталинградской битвы, еще не наступил великий перелом, который зрел под стенами Сталинграда и в глубоких тылах трудовой России. Еще только зрела далекая победа советского народа на фронте, в партизанских отрядах Белоруссии, в Брянских лесах и степях Украины. Но уже одно то, что Советская Россия, истекая кровью, отражала натиск фашистских полчищ, одно это вселяло надежду в сердца людей оккупированных стран Европы. Именно Россия теперь стала центром сосредоточения антифашистских сил мира, она активизировала борьбу человечества против средневекового варварства, против фашизма. Рождалась антифашистская коалиция государств и народов, которая объединяла усилия в защиту справедливости, человеческого достоинства и гуманизма, попранных главарями фашистского рейха.

В этой великой борьбе нашли свое место и антифашисты Германии. Для немецких патриотов, ненавидевших гитлеровский режим, связь с Россией была высшей формой антифашистской борьбы.

В берлинском пригороде Рудов, на Вокзальной улице, под номером восемнадцать стоял маленький дачный домик, принадлежавший братьям Грабовски. Зимой в нем обычно никто не оставался. Но перед войной в домике поселился дальний родственник братьев — наборщик Грассе. Он безвыездно жил в поселке Рудов зимой и летом, жил замкнуто, с соседями не общался. Иногда только к нему наведывались знакомые. Чаще всего это были Йон Зиг и Вильгельм Гуддорф, два подпольщика, дружившие также с Харро Шульце-Бойзеном. Харро все больше тянулся к сторонникам левых взглядов, усматривая в них наиболее последовательных и активных борцов с фашизмом.

Вильгельм Гуддорф, журналист-международник, знал многие европейские языки. Вместе с Зигом, в прошлом одним из редакторов коммунистической газеты «Ди роте фане», Гуддорф организовал подпольную типографию, в которой печатали нелегальные листовки, брошюры и даже двухнедельный журнал «Иннере фронт». Журнал переводили на пять языков и распространяли среди иностранных рабочих, угнанных на работу в Германию.

Пожалуй, точнее всего руководители антифашистского подполья высказали свои взгляды в маленькой брошюрке, отпечатанной на Вокзальной улице в Рудове и распространенной по всей Германии. В ней было сказано:

В подпольных изданиях выступали многие. Тот же Йон Зиг писал о доктринах Клаузевица, связывая их с обстановкой на фронте. Харнак излагал свои взгляды о нацизме, Шульце-Бойзен писал об уроках вторжения Наполеона в Россию, поэт Адам Кукхоф обращался с воззванием к немецкой интеллигенции, с посланием, которое начиналось словами:

Они защищали Россию от клеветы, видя в ней страну надежды, борющуюся против германского фашизма.

Летом сорок второго года в Люстгартене, в центре Берлина, министерство пропаганды Геббельса устроило крикливую выставку под названием «Советский рай». Организаторы выставки делали все, чтобы подтвердить измышления Геббельса о России. Газеты рекламировали выставку, много шумели о ней, но через несколько дней Берлин заговорил о другом: в разных районах города появились нелегальные листовки. Стены домов запестрели надписями:

В гестапо на Принц-Альбрехтштрассе листовки эти вызвали недоумение, ярость. Откуда они берутся?! Вслед за этим пришло новое сообщение — той же ночью неизвестные хотели поджечь выставку в Люстгартене… Виновных не обнаружили. В гестапо пока еще не знали, что листовки, так же как и попытка сжечь выставку, имели отношение к таинственным радиограммам, уходившим каждую ночь в эфир. Авторы листовок и радиограмм были одни и те же люди.

Накануне того дня, когда в тайной полиции поднялся переполох, пачки нелегальных листовок доставили тайно в Берлин. Той же ночью группы подпольщиков вышли на улицы с тюбиками клея и бумажными свертками. Среди них был и Харро Шульце-Бойзен, одетый в форму летчика военно-воздушных сил. С пистолетом в руке он расхаживал по ночным улицам, охраняя товарищей, которые торопливо расклеивали на стенах плакаты.

А поджог выставки готовил студент Герберт Баум, взяв себе в помощь нескольких товарищей из Берлинского университета.

Шел уже второй год войны на Востоке. Через линию фронта в Москву продолжали лететь донесения, предназначенные для советского военного командования. В Москве разбирали сложные, запутанные, как древние письмена, группы цифр и раскрывали содержание депеш, направленных из Берлина. Они словно распечатывали секретные пакеты, прошитые и снабженные сургучными печатями. Только вместо печатей был шифр, который содержал государственные тайны противника. Но и расшифрованные телеграммы сохранялись в тайне, чтобы в Берлине в контрразведке абвера не заподозрили, что их военные тайны уже раскрыты.

За минувший год из Берлина поступили сотни различных донесений. Среди них были сообщения о подготовке германского командования к химической войне, о составе новых отравляющих веществ, над которыми в секретных лабораториях колдовали современные немецкие алхимики смерти. Сообщали даже формулы боевых отравляющих веществ… Коротковолновые станции передавали о германских кораблях, выходивших в море для перехвата северных караванов союзников — они везли в Мурманск военные грузы, предназначаемые для Советского Союза.

В шифровках говорилось о расположении немецких полевых аэродромов, военных штабов, фронтовых складов, о перебросках германских войск, об истинных потерях на Восточном фронте, о производстве искусственного бензина, разногласиях среди гитлеровских генералов, первых сомнениях в исходе войны с Советским Союзом…

Через фронт уходила информация, касавшаяся различных сторон войны, политики, экономического положения гитлеровской Германии:

Операция «Бляу» — наступление на юге России, — которая готовилась еще с прошлого года, не могла начаться в мае, как это планировали в штабе верховного командования вермахта.

Но и отложенное летнее наступление находилось под неустанным наблюдением тайных «сторожевых застав». Все они продолжали работать в одном направлении, старались заранее раскрыть стратегические планы противника.

План летнего наступления на Восточном фронте был точно рассчитан: первый молниеносный удар наносит танковая армия генерал-фельдмаршала Гота из района Щигры в направлении на Воронеж, затем она круто поворачивает на юг и вместе с другими армиями продвигается по берегам Дона. Наступающие войска захватывают Донбасс, выходят к Сталинграду и Северному Кавказу, окружают и уничтожают русские армии в громадном котле…

Летнее наступление приведет к разгрому Советской России.

Так замышляли в генеральном штабе немецких сухопутных войск, командование которыми принял на себя Гитлер. За несколько дней до наступления Гитлер сказал:

И вдруг — снова неожиданное…

Летом сорок второго года, перед самым наступлением, из Франции на Восточный фронт прибыла немецкая 23-я танковая дивизия, которая носила название «Эйфель-турм» — Эйфелева башня. Форму танкистов украшала эмблема — силуэт знаменитой башни. Такие же эмблемы были выведены на бортах машины. Дивизию предназначали для наступления на воронежском участке фронта. Но едва дивизия заняла исходное положение, как той же ночью танкисты услышали ошеломившую их радиопередачу. Мощные громкоговорящие установки русских гремели в ночи:

В ночь перед наступлением Гитлер долго не спал. Это было в его полевой ставке. Под утро, за несколько часов до наступления, ему доложили о русских радиопередачах на участке двадцать третьей танковой дивизии, которая должна была первой наносить удар. Противник откуда-то узнал о наступлении.

Гитлер, как всегда, пришел в истерическую ярость.

— Русские знают о наступлении?!! Откуда?..

Как могло это произойти? Вероятно, русские узнали о наступлении из документов, захваченных у майора Райхеля. Офицер связи Райхель на днях вместо штаба танковой дивизии попал в плен к русским… Он летел на «шторхе», и его сбили над передним краем. Войскам приказали немедленно отбить упавший самолет, но ничего не получилось… Вероятнее всего, русские захватили документы майора Райхеля…

Майора действительно захватили в плен, действительно забрали у него документы. Но документы только подтверждали донесения «сторожевых застав», расположенных по ту сторону фронта…

…Гауптштурмфюрер Карл Гиринг снова выехал из Берлина. Поехал, как на охоту, во главе полицейских ищеек.

Перед тем Гирингу пришлось заниматься совершенно другими делами. После покушения на Гейдриха все наличные силы имперского управления безопасности бросили в Прагу. Гиринг считал это пустой затеей — сплошная толкотня. Убили так убили. Расследовать дело могли бы два-три хороших криминалиста. А в Прагу нагнали несколько сот криминалистов — человек триста наверняка… В облавах по селам и городам чешского протектората участвовала армия в полмиллиона солдат… Прочесывали леса и болота. Надо же такое придумать!

Расследованием убийства Гейдриха руководил Гейнц Паннвиц, назначенный теперь главным следователем управления гестапо. Этот ловкач во всем находил для себя выгоду…

Конечно же Карл Гиринг никого не посвящал в свои мысли. Он умел держать язык за зубами. Для себя же сделал вывод: Гейдрих должен был умереть, об этом и позаботились друзья адмирала. Когда такая мысль пришла в голову, Гиринг похолодел, но чем больше думал, прикидывал, сопоставлял, все больше утверждался в том, что так оно и есть.

Криминальный советник вспомнил мимолетный разговор с Гансом Гизевиусом, тоже криминальным работником, который крутился в управлении уголовной полиции рядом с шефом Артуром Нёбе… Гизевиус тогда намекнул: Гейдрих копает под адмирала Канариса, как бы ему не сломать голову…

Само собой, Гизевиус не говорил так открыто, но Гиринг умеет читать между строк и понимать то, что недосказано. А события в Праге подтвердили умозаключения криминального советника… После покушения чешских парашютистов обнаружили в подвале церкви, рядом с Карловым мостом. Гиринг и сам принимал участие в этой операции. Живыми захватить их не удалось, они бились до последнего патрона, а последние приберегли для себя… Теперь концы ушли в воду, но Гиринг-то знает, что к чему: адмирал Канарис, как пить дать, связан с этим дельцем, хотя он и начальник немецкого абвера… Это еще одна тайна, которой владеет Гиринг. Какая разница — одной больше, одной меньше, — Гиринг умеет молчать…

Особая группа гестапо отбыла на задание в двадцатых числах июня. Время отъезда выбрали не случайно — перед большим наступлением. Впрочем, Карлу Гирингу об этом ничего не было известно.

Криминального советника вызвал рейхсфюрер Гиммлер и сказал:

— До конца месяца с «пианистами» должно быть покончено. Иначе… — Гиммлер холодно посмотрел сквозь пенсне на Гиринга. — Иначе, — добавил он, — всю команду ожидает концлагерь. Так сказал фюрер. Передайте это своим подчиненным.

Гиммлер знал, почему он должен так говорить. На Восточном фронте не сегодня завтра начнется операция «Бляу». На южном участке — от Таганрога до Курска — сосредоточено восемь армий, укомплектованных по штатам военного времени и оснащенных новой техникой. Из них было пять германских, а три принадлежали союзникам — Италии, Румынии, Венгрии. Всего насчитывалось девяносто дивизий по 14—15 тысяч штыков… Такой насыщенности театра военных действий людьми и техникой не было даже в начале войны, когда наносили первый удар.

Русские не должны знать ничего. Гитлер приказал передавать оперативные приказы только устно. За нарушение приказа — смертная казнь! Гестапо и абвер головой отвечают за сохранение тайны. Тыл надо очистить от разведчиков противника. Поэтому и отправили Гиринга в Брюссель, чтобы покончить там с «пианистами».

Но над южным участком Восточного фронта будто тяготел злой рок…

Подпольные коротковолновые станции напоминали Гирингу сверчков — хаусгрилле. Стукнешь рядом — умолкнут, потом тут же начинают снова точить мозги, раздражающе стрекочут морзянкой среди ночи. Пока Гирингу удалось установить только одно: «пианисты» работают на Советы. Это точно!

Машины с пеленгационными установками две ночи подряд ездили по ночным улицам города. Наконец засекли — основной передатчик находится за Рюпель-каналом. Включили пеленгаторы, но, как назло, рядом проходила электрическая железная дорога. Разряды создавали неустранимые помехи, поиск отложили еще на сутки.

Наконец-то удалось выяснить — передатчик скрыт в доме, что стоит рядом с дровяным складом. С другой стороны особняка находилась продуктовая лавчонка. Операцию назначили на следующую ночь.

Гиринг предусмотрел все, вплоть до шерстяных фламандских носков, которые он приказал натянуть полицейским поверх сапог, чтобы не было слышно топота на мостовой и тротуарах. К выполнению операции привлекли курсантов-летчиков из соседней авиашколы. Район оцепили. Отряд гестаповцев укрылся в дровяном складе.

Ночь была лунная, и это тоже тревожило криминального советника. Было за полночь, когда несколько жандармов проникли в дом и заняли первый этаж. Жильцов нижней квартиры держали под арестом. Ждали еще часа полтора. Потом одновременно поднялись на лестничные площадки и начали обыск в квартирах. Ничего подозрительного не обнаружили. Тут кто-то крикнул с чердака:

— Он здесь, он здесь!.. Идите сюда!

Все бросились наверх. Гиринг, тяжело задыхаясь, поднялся следом. На чердаке под самой крышей стоял передатчик. Вокруг разбросаны бумаги, почтовые открытки, с передатчиком рядом — башмаки радиста, но его самого не было.

— Проворонили! — зло сказал Гиринг и выглянул из люка, выходившего на крышу. Раздался выстрел. Пуля разбила черепицу и впилась в балку. Началась погоня. Человек с револьвером в руке уходил по коньку, при луне он был хорошо виден. С улицы в него начали стрелять. Гиринг истошно закричал:

— Не стрелять! Не стрелять!.. Его надо взять только живым!

Человек, отстреливаясь, добежал до конца крыши и куда-то исчез. Переворошили весь дом. Наконец радиста обнаружили в подвале соседнего подъезда, скрутили ему руки. Арестованного отправили в тюрьму, а криминал-советник Гиринг, забрав все документы, поехал в гестапо. Он был так измучен бессонной ночью, что едва стоял на ногах. Гиринг тут же связался с Берлином, просил уточнить личность арестованного. Через полчаса с Принц-Альбрехтштрассе ему позвонили. Там уже успели по картотеке навести справки. Оказалось, что у него с гестапо есть давние счеты. Под кличкой «Профессор» скрывался старый коммунист-подпольщик, специалист по радиосвязи. Из Берлина приказали срочно доставить арестованного в главное управление имперской безопасности. Спросили о документах, Гиринг пока ничего не мог сказать — только начинает в них разбираться. Несмотря на смертельную усталость, Гиринг принялся за документы.

То, что увидел криминальный советник, повергло его в трепет. Среди страниц, исписанных колонками цифр, среди почтовых открыток, полученных из разных городов, вероятно тоже хранивших какие-то секретные данные, лежали две незашифрованные радиограммы… Гиринг ужаснулся прочитанному и решил немедленно ехать в Берлин. В депеше излагался подробный план «Бляу» — операции по захвату Кавказа и Сталинграда…

Перед отъездом Гиринг еще раз позвонил в Берлин, сообщил, что арестованный отправлен под надежной охраной, и доложил о находке. Ему не поверили — этого не может быть! Гиринг сказал, что немедленно выезжает сам в управление для личного доклада.

Всю дорогу он поторапливал шофера и не выпускал из рук папку с захваченными документами. Позади в машине сидели два вооруженных гестаповца, взятых Гирингом для охраны. Во второй половине дня, совершив почти тысячекилометровое путешествие, криминал-советник Карл Гиринг прибыл в Берлин и приказал шоферу сразу ехать на Крипицштрассе в управление абвера.

Дежурный офицер спросил, по какому вопросу прибыл господин гауптштурмфюрер. Гиринг ответил, что об этом может доложить только лично полковнику фон Бентивеньи. После коротких пререканий офицер все же доложил начальнику, и криминальный советник вошел в кабинет начальника контрразведки абвера. Он раскрыл перед полковником папку и доложил:

— Эта депеша захвачена сегодня ночью при аресте советского радиста.

Начальник имперской контрразведки полковник Франц фон Бентивеньи, нахмурившись, принялся читать незашифрованную радиограмму. Вдруг он вскочил, побледнел, будучи не в силах побороть волнение.

— Этого не может быть! — воскликнул он. — Это бедствие!

Карл Гиринг уже не первый раз слышал сегодня такую фразу: не может быть! Но это было, есть — листок бумаги, исписанный неровным, торопливым почерком и очень ясными короткими фразами. Листок подтверждал, что разведчики противника проникли в самые сокровенные тайны высшего командования. Генерал закрыл дрожащими руками папку и угасшим голосом произнес:

— Идите со мной… Я немедленно доложу фельдмаршалу Кейтелю.

Начальник штаба верховного командования Кейтель, прочитав незашифрованную депешу, тоже был поражен как ударом молнии. В депеше излагался план кавказской операции, хотя она только что начиналась. Было от чего остолбенеть! В другой радиограмме говорилось о состоянии германской военной промышленности, о выпуске танков и самолетов, содержались другие совершенно секретные военные сведения…

«Не может быть! — подумал Кейтель. — Как теперь докладывать фюреру?!.»

— Можете быть свободны, — бросил он стоявшему перед ним высокому гауптштурмфюреру со страшным лицом покойника и хриплым голосом — такому только и докладывать о постигших несчастьях. — Папку я оставлю у себя, вы ее получите позже…

Захваченные документы вызывали тревогу за успех летнего наступления на Восточном фронте. Русским известны стратегические планы верховного командования. Фельдмаршал Кейтель склонялся к тому, чтобы отложить наступление, изменить направление удара и тем самым сбить с толку русских. Командующий 6-й армией фон Паулюс, недавний заместитель начальника генштаба, решительно возражал: наступление уже началось, русские не успеют ничего предпринять. Доложили Гитлеру. Он долго смотрел остановившимися глазами на Кейтеля, затем вскочил, ударил по столу кулаком, забегал по кабинету, задыхаясь в неистовстве. Его предали! Что делает абвер, имперская безопасность? Где контрразведка?! Припадок ярости продолжался недолго, Гитлер остывал так же быстро, как и взрывался. Остановился посреди кабинета, резко повернулся к Кейтелю:

— Наступление продолжать! Не давать русским опомниться! И немедленно доложить, что, в конце концов, происходит!..

Потом он вернулся на свое место, положил на стол локти, стиснул рукой подбородок.

— Большевики превосходят нас в одном, — сказал он, — в разведке. Это последнее, что у них осталось. Примите меры. Если обычные военные трибуналы неспособны бороться с предательством, я найду средство воздействовать другим оружием. Я не потерплю, — Гитлер снова сорвался на визг, — чтобы мне мешали победоносно закончить войну с большевиками! О действиях противника в нашем тылу докладывать мне, как о выполнении военных операций…

Через несколько лет, уже после войны, начальник шестого управления имперской безопасности Вальтер фон Шелленберг писал в своих мемуарах:

Криминальный советник Гиринг не знал о событиях, разыгравшихся в ставке Гитлера после того, как Кейтель получил папку с захваченными документами. Гиринг не знал об истерических криках Гитлера и растерянных оправданиях Гиммлера, об услужливом поддакивании Кейтеля… Но все это отразилось на криминальном советнике. Гиммлер снова вызвал его для доклада, снова грозил концлагерем, если тот не примет надлежащих мер, если то, если другое…

В душе Гиринга сливались два чувства — тщеславие и страх. Его бросало то в жар, то в холод. Криминальный советник считал, что сделал большое дело, захватив документы «пианиста». За это его похвалили, обещали награды… Он был счастлив и горд, а теперь ему снова грозят концлагерем. Казалось бы, чего робеть человеку, приговоренному к неизбежному концу тяжелым и прогрессирующим недугом. Но Гиринг боялся. Кто-кто, а он-то знал, что жить в концлагере куда страшнее, чем умирать от иссушающей болезни…

Оперативную группу по расследованию антифашистских действий подкрепили новыми людьми, привлекли новых специалистов. Это были, прежде всего, криминальные советники полиции Копкоф, Панцигер и Паннвиц, люди многоопытные, не уступавшие в искусстве гауптштурмфюреру Гирингу. Для общего руководства Гитлер приказал создать особый штаб, облеченный неограниченной властью. В него вошли начальник абвера адмирал Канарис, начальник его контрразведки генерал фон Бентивеньи, генерал Тиле, руководитель отдела дешифровки из функ-абвера, начальник гестапо Мюллер и еще Вальтер фон Шелленберг, который возглавлял иностранную разведку в управлении имперской безопасности. В орбиту деятельности объединенного штаба входили собственно Германия, оккупированные и союзные страны Европы, а также нейтральная Швейцария, работа в которой была осложнена многими обстоятельствами.

Контроль, наблюдение, а стало быть, и полную ответственность за исполнение приказа Гитлер возложил на рейхсфюрера Гиммлера. В борьбу вступала тяжелая артиллерия главных калибров нацистской Германии…

Теперь центр тяжести операции по борьбе с советскими разведчиками переместился в функ-абвер, в отдел дешифровки перехваченных радиограмм. Над непонятными радиограммами трудились десятки специалистов, привлекали математиков, филологов, знавших в совершенстве иностранные языки. Они корпели часами, работали до головной боли, и все без толку. Шифры не поддавались.

Выяснилось, что каждый имел свой шифр, совсем не похожий на те, которыми пользовались другие «пианисты». Они постоянно меняли позывные — в эфир выходили то «Пэ-Тэ-Икс», то «Ка-Эл-Эс», то слышались какие-то иные трехзначные сочетания букв, которыми радисты пользовались тоже по определенной и нераскрываемой системе.

Полицейский криминалист Карл Гиринг ходил будто по острию ножа, не зная, где судьба вознесет его, где сбросит в пропасть. Он понятия не имел о принципах дешифровки, но чувствовал, что надо делать. Прежде всего нужно собрать вместе все, что удалось подслушать и записать станциям перехвата. Начал это делать по собственной инициативе и пришел в ужас, когда узнал, что радиограммы, перехваченные еще год назад… уничтожены. Их долго хранили, а потом выбросили как ненужный хлам, как макулатуру. Этого еще недоставало!

А генерал Тиле из функ-абвера уже сам требовал доставить ему старые радиоперехваты. Для него они были сырьем, может быть, даже пустой породой, из которой его ученые-старатели попробуют добывать золотые крупицы. Он начинал покрикивать на криминального советника, будто Карл Гиринг сам занимался радиоперехватами. Но что он мог сделать? Куда Гиринг ни посылал своих людей, те возвращались с пустыми руками, а на станциях радиоперехвата архивы хранили тоже всего-навсего три месяца… Только случайно в Гетеборге обнаружили двенадцать радиограмм, остальные использовали на обертку или превратили в туалетную бумагу… На острове Лангеланн в Дании вообще ничего не оказалось. Кто-то вспомнил, что старые копии отправили в Штутгарт в школу дешифровальщиков для практики курсантам, для демонстрации радиограмм, недоступных расшифровке. Конечно, бросились в Штутгарт и там нашли еще несколько листков, испещренных пятизначными группами цифр.

В Ганновере вообще ничего не нашли, и только на станции радиоперехвата в Кранце гестаповцам сопутствовала хоть какая-то удача. Начальник станции сказал, что в подвале среди мешков с бумажной макулатурой, возможно, кое-что сохранилось. Агенты гестапо копались в мешках, как мусорщики. После долгих поисков они все же нашли около трехсот нерасшифрованных депеш. Конечно, это была малая доля того, что когда-то было записано при радиоперехвате, но триста телеграмм уже что-то значили…

Добычу привезли в Берлин. Оказалось, что из трехсот радиограмм десятка два депеш было зашифровано с помощью книги, про которую говорила Рита Арнульд, — «Чудо профессора Вольмара». Книгу удалось найти. Она оказалась редкой, никогда не поступавшей в продажу, ее напечатали как приложение к журналу, давно прекратившему свое существование. Находка книги послужила тонкой и непрочной нитью в дальнейших поисках. Как узнать, какими страницами, строчками детективного романа пользовались разведчики? Гестаповцам так и не удалось дознаться, что книга «Чудо профессора Вольмара» была далеко не единственная, служившая ключом к шифру. Одни радиограммы шифровали с помощью романа Бальзака «Тридцатилетняя женщина», для других пользовались пьесой Адама Кукхофа о Тиле Уленшпигеле… Ламме Гудзак и очаровательная француженка Жюлли Д’Эглемон — герои классических произведений — сохранили тайны радистов.

В попытках раскрыть тайну шифрованных донесений участвовали не только ученые мужи, знатоки теории средних чисел, лингвисты — криптографы, языковеды. Им помогали другие «специалисты» — мастера пыток, умевшие выколачивать признания от людей, попавших к ним в руки. «У меня заговорит камень, если его покалить на огне», — хвастливо говорил один. Другой вторил ему: «Семьдесят килограммов живого мяса, прошедшие через мои руки, — это уже не человек, он не соображает, что рассказывает мне правду…»

Через шесть недель непрестанных пыток арестованный радист превратился в такой кусок окровавленного мяса, хотя его кличка в первый же день ареста была известна в гестапо из полицейских архивов. Для следователя было важно другое — арестованный заговорил. Казалось, он сломлен и готов делать все, что ему прикажут. Радист согласился даже передать фальшивое донесение в Москву под диктовку агентов гестапо. Но он знал только свой шифр, с которым начал работать не так давно.

Сломленного пытками радиста поселили в той же квартире, где жил, дали тот же передатчик и заставили послать в эфир ложную радиограмму. Радиоперехват фальшивой шифровки сверили с оригиналом — все было правильно. Из Центра даже пришел ответ — в Москве интересовались, почему радист так долго молчал, не откликался на вызов. Но опытнейший радист, профессор своего дела, обучивший многих «пианистов», нашел возможность в первой же радиограмме передать условный сигнал тревоги. В Центре сигнал приняли и сделали вид, что игру немецкой разведки принимают за чистую монету.

Это продолжалось долго, многие месяцы. «Профессор» вошел в доверие, он продолжал играть роль сломленного человека.

А специалисты из функ-абвера, криптографы, изучавшие десятилетиями систему тайнописи, медленно, шаг за шагом приближались к поставленной цели. Они торжествовали, наткнувшись на давнюю радиограмму с неясным намеком на какие-то адреса, какие-то фамилии. В депеше, несомненно, речь шла о Берлине — упоминалась улица Виляндштрассе, может быть, Воленштрасее, и удалось расшифровать часть фамилии, которая, правда, могла звучать по-разному. А на другой радиограмме открытым текстом стояла подпись «Коро». Это могла быть кличка, возможно, имя или, может быть, какое-то кодированное слово. Но кто же своим настоящим именем станет подписывать шифрованную радиограмму! Сотрудники функ-абвера стояли рядом с еще не разгаданной тайной.

ГЛАВА ПЯТАЯ В ТЕНИ БОЛЬШОЙ ВОЙНЫ

Были утраты, потери, как в любой воинской части. А борьба продолжалась. Она приносила успех, оплаченный тяжелыми потерями. А до победы было еще далеко. Говорят — война требует жертв! Рассудком это можно понять, а сердцем?

Каждая смерть отрывала в душе что-то невозвратимо-свое, близкое… Казалось: легче руку отдать на отсечение, частицу собственного сердца, лишь бы не испытывать боли утрат. Потери товарищей, как застаревшие раны, ноют при любой погоде, болят, едва прикоснешься к ним в памяти… С фронта, из госпиталей приезжали с нашивками за ранения: золотистая нашивка — тяжелая рана, красная — полегче… А гибель друзей? Чем отметить, сколько уже ушло? Казалось, в работе, в повседневных делах боль забывалась, но это только казалось.

Григорий Николаевич Беликов вернулся из эвакуации месяца через два после выезда из Москвы, после того как провалился германский «Тайфун» и советские армии отогнали врага от столицы. Когда вернулся, ему все казалось, что восстановление связи с берлинской группой провели не совсем так, как надо было… Но что теперь говорить об этом — враг-то стоял в Подмосковье. В мирное время дача была дальше, чем в войну — передний край. Григорий без конца раздумывал — почему, как мог произойти провал в берлинской группе? Каковы его масштабы, кто уцелел?

Первый сигнал об аварии на электростанции поступает мгновенно — гаснет свет, замирают станки — ток перестает течь по проводам… То же с берлинским подпольем — информация оборвалась. Ни Альта, ни Коро, ни другие источники не отвечали на вызов. Что же случилось? Что? Это оставалось задачей со многими неизвестными.

Правда, как ни пыталась германская контрразведка сохранить в тайне массовые аресты, скрыть этого не удалось. В сентябре с другой «сторожевой заставы» пришло тревожное сообщение:

В следующий радиосеанс туда ушло распоряжение:

Ответа на телеграмму не было — нового ничего не узнали.

Григорий не сразу посвятил Курта Вольфганга в печальные события. Молчал об угрозе, нависшей над Альтой. Хотелось повременить, может, все обойдется. Ведь прошлой осенью связь тоже обрывалась. Ее удалось восстановить…

Только после того как пришла радиограмма, Григорий сказал Вольфгангу:

— В Берлине происходит что-то непонятное, — и показал радиограмму.

Вольфганг нахмурился. Стиснул рукой подбородок, как всегда это делал в большом раздумье. Хотелось сразу узнать об Альте, но он сдержался. Только спросил:

— Ариец тоже не дает о себе знать?

— Нет…

— А другие группы?

— Не отвечают…

— Я предлагаю послать туда Альберта Хёсслера. Иного пути не вижу…

Альберта отправили одного, снабдив передатчиком. Парашютиста сбросили в Восточной Пруссии в районе Остерроде. Полагали, что оттуда легче пересечь старую немецкую границу, тем более с таким огнеопасным грузом, как передатчик. Задание одно — установить связь с Альтой. Если не удастся — выйти на Рудольфа фон Шелиа и вместо Альты передавать его информацию…

Альберт Хёсслер, участник испанской войны в прошлом, подпольщик-антифашист, был тяжело ранен в боях под Мадридом. Его удалось эвакуировать. Он долго лечился в Челябинске, потом работал на тракторном заводе, женился, но, едва началась большая война, уехал в Москву. Просил направить на любую работу, поближе к фронту… Сказали — ждите!

Курт Вольфганг знал Альберта. Когда возник вопрос о посылке связного в Германию, Курт сразу назвал Альберта: он хорошо знает Германию, человек опытный, умеющий ориентироваться в любой обстановке. Хёсслер улетел в форме немецкого ефрейтора, под видом фронтовика, получившего отпуск после ранения. Старые раны, полученные в Испании, могли подтвердить эту версию. До этого он носил форму советского офицера.

До наших дней сохранились письма Альберта к его жене Клавдии, молодому хирургу. Она в это время тоже была на фронте. В письмах слова любви перемежались с глубокими раздумьями о причастности своей к судьбам мира.

И последние строки, торопливо написанные перед отлетом:

Альберт Хёсслер улетел на боевое задание в тыл врага. С задания он не вернулся.

Единственная радиограмма, поступившая от Хёсслера, подтверждала, что приземление парашютиста прошло нормально, удалось установить первые связи в ближайшие дни приступает к выполнению основного задания…

Радиограмма Хёсслера внушила надежду. Затем снова возникла тревога — больше известий от парашютиста не поступало.

Курт всячески отбрасывал мрачные мысли об Альте. Но они возвращались. Почему-то вспоминалась поездка в Вернигероде, посещение камеры пыток в подвалах средневекового замка… В памяти сохранилось лицо Ильзы, передернувшееся при виде орудий пыток, остывшие угли в очаге палача. Дрогнувший голос Ильзы: «Пойдем отсюда, Курт… Это так страшно…»

Они вышли из мрака подвала. Сияло солнце, с высоты холма открывались просторные дали, но потрясенная Ильза долго не могла успокоиться… И может быть, сейчас… Нет, это чудовищно страшно!..

Вольфганг изнурял себя напряженной работой, старался забыться, но по ночам видел один и тот же сон — подвал в средневековом замке, безликий палач, освещенный пылающими углями, слышал голос Ильзы: «Как там, милый, дышится на нашей земле?.. Желаю тебе счастья!»

Так писала ему Ильза в последнем письме…

Григорий понимал своего друга, но чем он мог помочь?

Берлин жил эрзацами — заменителями продуктов, одежды, предметов хозяйственного обихода… Эрзац-жиры, эрзац-сосиски, эрзац-хлеб, эрзац-сигареты, изготовленные из тонко наструганной папиросной бумаги, пропитанной никотином. Эрзацы, эрзацы, эрзацы…

Хозяйки клали синтетические порошки в тесто, придававшие ему запах сдобного хлеба. Только запах. Были заменители кожи, были «хольцштоф» — «деревянные ткани», из которых шили тяжеленные пальто, костюмы, которые впитывали в себя влагу, как губка. Все это выдавали по карточкам в гомеопатических дозах, и только эрзац-новости Геббельса извергались потоками, без всяких ограничений. Геббельс утверждал — ложь должна быть так велика, чтобы ей верили.

На обеденных столах берлинских обывателей появились муляжи тортов, печенья, ватрушек… Не для еды — для украшения. Их делали из папье-маше, продавали в магазинах игрушек или у «Цауберкениг» на Фридрихштрассе. «Цауберкениг» — волшебный король — продавал всевозможные атрибуты для наивных домашних фокусов — игральные карты с пятью тузами, ларцы с откидным дном, смешные маски. Теперь к этим товарам добавились муляжи, покрытые нетускнеющим лаком. Они долго сохраняли вид свежих, только что испеченных изделий.

Вместе с завоеванием «лебенсраума» — жизненного пространства — Гитлер обещал изобилие на немецких столах. Все будет, все! Это «все» началось с лозунга — пушки вместо масла. Теперь было много пушек и не было масла. Из оккупированных стран Европы вывозили все, что возможно, грабили Украину… Но обещанные блага текли мимо ртов обывателей. Всё поглощала армия.

По этому поводу одни молчаливо сопели, не смея вслух критиковать гитлеровские порядки, другие продолжали истошно кричать «Хайль Гитлер!», уверяя, что затруднения — дело временное. Вот падет Сталинград, откроется через Кавказ дорога в Индию… Большевики сложат оружие. Вот тогда заживем!.. Но были люди, которые едко иронизировали по поводу муляжей и всяких эрзацев, посмеивались над несусветными выдумками Геббельса…

Гюнтер Вайзенборн, писатель и драматург, работал в берлинском радиоцентре. Шел первый год войны на Востоке, и Геббельс упражнялся в фантастических измышлениях по поводу потерь Красной Армии. Однажды, просматривая материалы для последних известий, Вайзенборн прочитал нелепую информацию, доставленную из министерства пропаганды. В ней было всего несколько строк. Как всегда ссылаясь на «достоверные источники», ведомство Геббельса сообщало, что с начала военных действий на Восточном фронте погибло… тридцать две тысячи советских врачей, Красная Армия осталась без медицинского персонала, раненых лечить некому, в военных госпиталях катастрофическое положение…

«Какая нелепая и абсурдная выдумка! Тридцать две тысячи! Три дивизии погибших врачей. Вот чушь-то!» — усмехнулся Вайзенборн. Он улыбнулся собственной озорной мысли, которая пришла ему в голову. А почему бы не поддержать доктора Геббельса в его лжи?.. И вот вместо тридцати двух тысяч появилась другая цифра — триста двадцать тысяч! Добавился всего один ноль… Пусть будет не три, а тридцать три дивизии советских врачей, уничтоженных на Востоке. Врать так врать, как учит доктор Геббельс!

Гюнтер продиктовал информацию, и она ушла в эфир. Скандал разразился в тот же день. Даже самые тупые немецкие обыватели поняли, что им втирают очки. А московское и британское радио не преминули использовать возможность поиздеваться над Геббельсом.

Гюнтеру Вайзенборну его проделка сошла благополучно — списали, сославшись на чью-то невнимательность, оригинал информации он предусмотрительно уничтожил.

Именно об этой смешной истории зашла речь в веселой компании, собравшейся душным июльским вечером на Альтенбург-аллее в особняке Шульце-Бойзенов. Было еще светло, и гости расположились на открытой веранде, выходившей окнами в фруктовый сад. Компания выглядела странно — будто на маскараде. Женщины сидели, как на пляже, в купальных костюмах, мужчины — в шортах и галстуках, повязанных на голое тело, другие, невзирая на духоту, изнемогали в тяжелых пиджаках, сшитых из жестких синтетических тканей.

Некоторые натянули одни рукава, отпоротые от крахмальных сорочек… И стол был сервирован под стать обстановке вечера — на бумажной скатерти стояли муляжи фруктов, тортов, гости пили эрзац-кофе из суррогатов…

Идея вечера принадлежала веселой выдумщице Либертас. Она и предложила устроить встречу друзей под знаком «четырнадцати пунктов» — талонов промтоварных карточек. Ее поддержали, вечер так и назвали: «Праздник четырнадцати пунктов».

С началом войны на промтоварные карточки, введенные Гитлером, получали ограниченное количество товаров — четырнадцать талонов в год. К примеру, на каждый талон можно было приобрести один мужской воротничок. Дамские перчатки стоили три единицы. Женская косынка — шесть. Чтобы купить купальный костюм, требовалась годовая норма промтоварных карточек. Либертас придумала: это будет почти маскарад! Пусть каждый из гостей придет в том, что может иметь рядовой берлинец на четырнадцать товарных талонов… Получилось действительно смешно. Женщины всячески изощрялись, чтобы выглядеть хоть мало-мальски прилично. Мужчины тоже оказались в затруднительном положении. Исключение составлял один Харро Шульце-Бойзен. Как всегда, он был одет в полную офицерскую форму. Харро посмеивался: «Мне это не стоит ни одного талона… Меня одевает фюрер».

Когда стемнело, гости перешли в дом, задрапировали окна, чтобы свет не просачивался наружу. Ночные патрули, бродившие по улицам, строго следили за комендантским приказом о затемнении города. Британские самолеты теперь постоянно совершали налеты на германскую столицу.

На месте разрушенных зданий в Берлине все чаще появлялись маскировочные глухие заборы с надписями: «Строительные работы». По этому поводу Хорст Хайльман, самый молодой из компании, собравшейся в доме на Альтенбург-аллее, сказал:

— А вы знаете, что я сегодня видел?! На Унтер-ден-Линден, рядом с университетом, загородили новые развалины и на заборе сделали надпись: «Ведутся строительные работы»… Кто-то дописал большими буквами: «Производитель работ Уинстон Черчилль»… Настоящее эрзац-строительство!

Все рассмеялись.

Позже, улучив удобную минуту, Хорст сказал Шульце-Бойзену:

— У нас в функ-абвере горячая пора. Нашли какие-то шифрованные радиограммы. Весь отдел с утра до вечера занимается их расшифровкой.

— Ну и что? — спросил Харро.

— Не знаю… Пока результатов не видно.

— Им придется расшифровывать до конца войны, — беззаботно ответил Шульце-Бойзен. — Но все же скажи, если будут какие-то новости.

Среди гостей, собравшихся в тот вечер на Альтенбург-аллее, было много участников берлинского подполья. Ради того они и собрались на веселый маскарадный вечер, чтобы кое о чем поговорить.

Именно этот вечер и попытался позже использовать прокурор Редер, чтобы ханжески обвинить подпольщиков в «аморальности» и прочих смертных грехах.

Гости и сам хозяин не могли себе представить, какая угроза нависла над ними в тот вечер. Неизвестно за кем из гостей увязался «хвост» — гестаповские ищейки. Под видом ночного патруля, наблюдавшего за светомаскировкой, агенты гестапо разгуливали по улице, не упуская из вида дом, который привлек их внимание. Они крутились вблизи, заглядывали во дворы, в сады, окружавшие грюневальдские особняки.

В одиннадцать часов вечера начальник такого «патруля» позвонил криминал-советнику Панцингеру, который в тот вечер дежурил по управлению. Осведомитель доложил, что человек, за которым велось наблюдение, пришел на Альтенбург-аллее в квартиру офицера военно-воздушных сил Харро Шульце-Бойзена. Это установлено точно. В доме собралось много гостей, и, если нужно установить за ними слежку, требуется подкрепление. Панцингер распорядился продолжать наблюдение и просил еще раз позвонить ему через полчаса.

За это время Панцингер хотел познакомиться с секретным досье на Харро Шульце-Бойзена, если такое существует в архиве гестапо. Сыскное дело в германском рейхе было поставлено на широкую ногу. Осведомительная картотека содержала сотни и сотни тысяч фамилий «подозрительных» немцев. Через несколько минут Ганс Панцингер держал в руках карточку на Харро Шульце-Бойзена. Он даже присвистнул от удивления. С одной стороны, в карточке значилось, что Харро Шульце-Бойзен потомок знаменитого адмирала фон Тирпица, что ему протежирует сам рейхсмаршал Геринг, но несколькими строками ниже было сказано, что десять лет назад Шульце-Бойзен был арестован гестапо по обвинению в антинацистской деятельности. Освободили его по распоряжению все того же Геринга. Здесь было над чем призадуматься… Вступать в конфликт с рейхсмаршалом Панцингер никак не хотел, можно свернуть себе шею, но… И криминальный советник решил пойти на риск. Он даст указание понаблюдать за всеми, кто собрался в особняке Шульце-Бойзена. Если надзор не даст результатов, такой приказ можно сохранить в тайне, господин Геринг ничего не узнает.

Когда осведомитель снова позвонил, Панцингер передал ему, что группа секретных агентов уже выехала. Они вскоре должны прибыть на место.

Через несколько дней после вечеринки на Альтенбург-аллее сотрудник функ-абвера Хорст Хайльман узнал, какая опасность грозит его другу Харро — расшифрованные радиограммы касались работы группы Шульце-Бойзена! Хайльман позвонил по телефону Харро, но не застал его дома. К телефону подошла экономка. Хорст оставил телефон и попросил, чтобы Харро немедленно позвонил ему на работу.

Звонка не последовало. В тот вечер Шульце-Бойзен поздно вернулся домой. Экономка запамятовала фамилию Хайльмана, она записала только номер его телефона. Харро позвонил утром следующего дня.

— Говорит Шульце-Бойзен, — сказал он. — Меня просили позвонить по этому телефону.

Фаук сидел над опостылевшей радиограммой, обалдевший, утомленный бессонными ночами. Для подпольщиков в тот день все складывалось до нелепости трагично. Накануне отдел, где работал Хайльман, переселился на другой этаж. Поэтому работал только один телефон, другие не успели еще подключить. Трубку взял начальник группы доктор математических наук Фаук. После бессонной ночи он сразу не сообразил, кто это звонит, почему Шульце-Бойзен? В расшифровке радиограмм он применял сложнейшие расчеты, и все мысли его были сосредоточены на этой фамилии. И вдруг — звонок! Подчиняясь все еще своим мыслям, Фаук спросил:

— Как правильно пишется ваша фамилия, через игрек или просто «и»… Скажите по буквам…

— Ну конечно, через игрек… Шульце-Бойзен, — раздельно произнес Харро и повесил трубку. Он тоже не понял — кто, зачем вызывал его по телефону, почему говоривший с ним человек заинтересовался написанием его фамилии.

А Фаук, поняв, какую оплошность он допустил, сразу позвонил в управление имперской безопасности.

Харро Шульце-Бойзена арестовали 30 августа в министерстве военно-воздушного флота. Вызвали к коменданту здания полковнику Вокельбергу. Секретарша сказала, что его кто-то ожидает внизу. Харро спустился в холл, прошел в кабинет коменданта. Там ждал его сотрудник тайной полиции Копкоф, он и доставил его на Принц-Альбрехтштрассе.

Хорст Хайльман не находил себе места. Он тщетно искал повсюду Харро и наконец решился поехать к нему домой. На Альтенбург-аллее его встретила ничего не подозревавшая Либертас. Хорст показал ей копию расшифрованной радиограммы, которую ему удалось раздобыть в функ-абвере.

— Этого не может быть! — воскликнула Либертас. — Харро звонил мне утром, он на работе…

Она еще раз набрала номер служебного телефона мужа и услышала незнакомый голос:

— Господин обер-лейтенант уехал в командировку…

Либертас бессильно опустила телефонную трубку. Подтверждались худшие предположения: Харро, видимо, арестовали. Хайльман сказал:

— Надо предупредить всех, кому грозит арест… И прежде всего убрать компрометирующие материалы… Вам нужно срочно покинуть Берлин, Либертас.

Они торопливо начали собирать рукописи, оригиналы донесений, листовок — все, что могло послужить уликой против подпольщиков. Здесь же была и рукопись Хайльмана «Крестовый поход против Москвы» — курсовая работа в университете, которую помогали ему писать Харро и Либертас.

Все сложили в чемодан, и Хайльман собрался уходить.

— Вам надо немедленно уехать, — повторил Хорст.

— А вы, Хайльман? Вам тоже нужно исчезнуть…

— Да, да. Я это сделаю, как только предупрежу остальных.

Но предупредить почти никого не удалось.

Через несколько дней арестовали Либертас. Гестаповцы выследили ее, когда она садилась в поезд, уходивший в Стокгольм.

Супругов Харнак взяли на побережье Балтийского моря, в рыбачьем поселке, где они проводили отпуск. Арестовали Хайльмана, Гольнова, Эрику фон Брокдорф, Кукхофа, Ганса Коппи, а потом и его жену… Люди исчезали внезапно и незаметно. О каждом распространяли слухи — уехал в служебную командировку, заболел, вызвали к больной матери, поехал отдыхать… О Шульце-Бойзене сообщили, что он перешел на другую работу и выполняет секретное задание. В министерстве экономики Арвиду Харнаку продолжали выписывать жалованье, он числился в длительной командировке.

Ильза Штёбе возвращалась домой после встречи с фон Шелиа. Было уже поздно, но она решила немного пройтись. Ильза не обратила внимания на патруль — двух солдат из противовоздушной обороны, шагавших ей навстречу. Она не ответила на плоскую шутку солдата-балагура по поводу ее позднего появления на улице. Ночь была чудесная, теплая, и молодая женщина долго шла пешком, перед тем как села в ночной трамвай. В ее сумочке лежала краткая, одной ей понятная запись того, что Альте рассказал фон Шелиа, — сведения касались наступления германской армии на юге России. Это донесение она завтра же переправит радисту.

Ночной трамвай был почти пуст. Под потолком тускло синела электрическая лампа. В синем мраке все выглядело, как под водой, — расплывчато и неясно. Это сравнение пришло на ум, вызванное далеким воспоминанием. Они отдыхали с Куртом на горном озере. Ильза бросилась со скалы в глубокую синеву, и солнечный свет вдруг померк в толще воды… Когда она вынырнула, Курт встревоженно искал ее глазами, готовый броситься на помощь. Где он сейчас, Курт? Как долго нет от него вестей — больше года, с начала войны… Почему-то мысли перекинулись на Рудольфа фон Шелиа, последнее время дипломат чем-то озабочен, нервничает. Так много сил приходится тратить на то, чтобы его успокоить, убедить, что все в порядке и нет никаких оснований для тревоги.

Погруженная в свои мысли, Ильза не заметила, что, как только трамвай тронулся, его обогнала машина с погашенными фарами. Впрочем, она и не могла этого видеть — в синих отсветах не разглядеть, что происходит на улице… Машина прошла вперед и замедлила ход у следующей трамвайной остановки. Потом двинулась дальше… На Виляндштрассе, там, где Ильза сошла с трамвая, из машины выскользнул человек и в отдалении пошел следом по другой стороне улицы.

Утром на столе начальника следственного отдела гестапо лежало донесение осведомителя об Ильзе Штёбе. Сообщалось, что она работает в рекламном бюро дрезденской парфюмерной фабрики, живет на улице Виляндштрассе. За этим домом установлено наблюдение.

Еще через несколько дней осведомитель сообщил: Ильза Штёбе встречается с дипломатом, сотрудником министерства иностранных дел Рудольфом фон Шелиа…

У Панцингера пока еще не было доказательств или хотя бы обоснованных подозрений, касавшихся Ильзы Штёбе. Мало ли кто к кому ходит в гости. Но криминал-советник продолжал ломать голову. Со своими раздумьями пошел к Карлу Гирингу. Рангом Панцингер был выше Гиринга, но признавал его старый полицейский опыт.

— Послушай, — хрипло сказал Гиринг, — напомни-ка мне неясные имена из радиоперехвата. Кажется, там упоминались какие-то адреса.

Хитрый Гиринг сделал вид, будто запамятовал эту историю. Он долил в кофе коньяк, выпил. Голос зазвучал чище. Это обрадовало криминал-советника — может, врачи ошибаются. Он цеплялся за самую крохотную надежду.

Панцингер принес папку. Ну так и есть! Стиве… Штиве… А почему не Штёбе? И название улицы сходится. Почти сходится…

Карл Гиринг торжествующе посмотрел на Панцингера:

— Ну что? Может быть, мы добрались…

Предположение перешло в уверенность, когда установили, что такие сведения, содержащиеся в расшифрованной радиограмме, могли быть известны только трем лицам из министерства военно-воздушного флота — рейхсмаршалу Герингу, его заместителю и офицеру службы абвера Харро Шульце-Бойзену…

…Во время этих событий Гитлер был на Украине в полевой ставке под Винницей. Летнее наступление на Сталинград и Кавказ было в разгаре. И тем не менее, когда ему доложили об арестах, Гитлер бросил все дела и полетел в Берлин. Здесь его ждали другие ошеломляющие вести: арестована большая группа, расследование продолжается и предстоят новые аресты. Организация, связанная с Москвой, проникла в самые высокие инстанции государственного, экономического, военного аппарата… Арестованные отказываются давать показания — это больше всего выводило из себя Гитлера. Он отдал приказ: аресты держать в тайне, ни единого слова в печати или по радио. Нахт унд небель — мрак и туман — должны окружать все, что происходит в гестапо. За разглашение любых материалов следствия может быть только одно наказание — смертная казнь. Арестованных заставить говорить. Как это сделать — пусть думает Гиммлер…

Во исполнение указаний Гитлера глава имперского управления безопасности Генрих Гиммлер подписал приказ: арестованных подвергать пыткам, даже если это приведет к их смерти… Но заключенные молчат, молчат почти все…

Вальтер фон Шелленберг записал в своем дневнике:

Весь аппарат гестапо, имперское управление безопасности, военную контрразведку абвера, отдел иностранной разведки — всех мобилизовали для борьбы.

Двенадцатого сентября арестовали Ильзу Штёбе. За дипломатом Рудольфом фон Шелиа продолжали наблюдение. Раскрывались ошеломляющие масштабы работы, шли аресты, а где-то в эфире тайные передатчики продолжали работать. Значит — информация все еще поступает к противнику… Есть от чего прийти в неистовое бешенство!

Одна за другой выяснялись все новые подробности. Раскрыли подпольную типографию под Берлином… Значит, казалось бы, разгромленная компартия продолжает существовать…

Слежка привела гестапо к старому граверу Эмилю Хюбнеру. Полицейские архивы подтвердили — Хюбнер еще сорок лет назад участвовал в революционной работе. Еще в кайзеровские времена! Среди ночи в дом Хюбнера ворвался отряд тайной полиции. Обыском руководил Панцингер. Осмотрели все, что возможно, все перевернули вверх дном и не нашли ничего. Но Панцингер будто чуял — здесь должно что-то быть! И на этот раз нюх ищейки не изменил Панцингеру. Уж слишком спокойно вели себя жильцы ветхого домика, поднятые с постелей. Их настороженные глаза говорили Панцингеру многое. «Я их заставлю поволноваться!» — злорадно подумал криминальный советник. Панцингер догадывался, но еще не был уверен, что Хюбнер и «Банкир» — одно и то же лицо. Уж не белобородый ли этот старик скрывается под такой кличкой? Что она означает? От старика вряд ли чего можно добиться. Свое внимание криминал-советник остановил на его дочери. Теперь она Везолек, Фрида Везолек. У нее сын Иоганнес и муж Станислав. Все они стоят перед ним. Женщина должна заговорить, если ее припугнуть. Для самки детеныш дороже жизни…

Панцингер вытащил из кобуры пистолет.

— Вот что, — сказал он с подчеркнутой решимостью и неумолимо свирепым лицом. — Не хотите говорить, пеняйте на себя. Ты слышишь? — Панцингер посмотрел на женщину, стоявшую у стены в ночном халатике. — Слышишь меня? Если будешь молчать, на твоих глазах застрелю мальчишку. — Панцингер вскинул пистолет и навел его на подростка. — Молчишь?.. Говори, где все это спрятано?

Женщина молчала. Смертельная бледность покрыла ее лицо. Вот-вот грянет выстрел… Панцингер опустил пистолет, и все же криминальный советник не считал себя побежденным.

— Ищите! — приказал он своим подчиненным. — Развалите всю эту конуру, но ищите!..

Обыск продолжался. Обратили внимание на картину, висевшую на стене. Картину сорвали, вытащили из рамы. Там между полотном и картоном лежали деньги. Много денег — марки, доллары, английские фунты, но больше всего немецких марок.

— Так вот почему ты Банкир! — торжествующе воскликнул Панцингер.

Но это было еще не все: в тайнике лежали чистые бланки правительственных учреждений, заготовленные справки, иностранные паспорта…

Криминал-советник приказал заново начать обыск. Гестаповцы срывали обои, вскрывали полы, сдирали обивку с диванов, стульев, выворачивали массивные ножки стола, в которых тоже обнаружились выдолбленные тайники. Полицейские складывали в кучу все новые трофеи — бланки государственных учреждений, образцы подписей, поддельные печати, штампы, фотографии, всевозможные инструменты, разные приспособления для изготовления паспортов и других документов.

Семья Хюбнера — отец, дочь, зять, внук — снабжала паспортами всех, кто приходил в их жилище и произносил определенный пароль. Их посетителями были подпольщики, солдаты, бежавшие из армии, евреи, скрывавшиеся от нацистского разгула, иностранные рабочие, советские военнопленные, беглецы из концентрационных и трудовых лагерей. Эмиль Хюбнер давал им деньги, продовольственные карточки, ничем не отличавшиеся от настоящих, готовил для них маршрутные карты, отпечатанные на платках, чтобы беглецам не сбиться с пути… Теперь эти вещественные доказательства лежали навалом в углу комнаты, на столе, в кухне, повсюду. Полицейские агенты складывали добычу в мешки, чтобы отправить ее на Принц-Альбрехтштрассе.

Замыкалось кольцо и вокруг дипломата Рудольфа фон Шелиа. Он оставался еще на свободе, работал в министерстве иностранных дел в секретном «Бюро Риббентропа», но его обложили со всех сторон и следили за каждым шагом.

Ильзу Штёбе допрашивали каждый день, и следователь, как бы невзначай, возвращался к связям Ильзы с фон Шелиа. Он, как в пасьянсе, раскладывал перед ней десятки фотокарточек, настойчиво выспрашивал, кого она знает из этих людей. Здесь было много незнакомых, но были и те, кого Ильза знала.

Фотография дипломата особенно тревожила Ильзу Штёбе. Фон Шелиа ни с кем не был связан, кроме нее, но почему же его фотография находится здесь? Как попали к следователю фотографии Харро, Арвида? Неужели они раскрыты и арестованы?

Ильза чувствовала, что у следователя нет прямых улик против нее. Иначе он вел бы себя по-иному. Ильза отрицала вину, не признавалась ни в чем. Фотографии, которые лежали на столе следователя, ей в большинстве не известны. Отрицать свое знакомство со всеми она не хотела. Надо признавать то, что они уже знают… Да. Рудольфа фон Шелиа она знает. Это его фотография. Познакомилась с ним в Варшаве. Позже встречалась в министерстве иностранных дел. Интересный собеседник. Но какое отношение это имеет к ее аресту?

Следователь сказал:

— Пока здесь я задаю вопросы… Потрудитесь на них отвечать.

Расспрашивали ее о других.

Нет, Ильза больше никого не знает, лица на фотографиях ей не знакомы. Близорукого человека в очках не узнает. Может быть, и встречалась где-то, но не знакома с ним. Бородатого старика тоже не знает…

Так продолжалось неделями. Тянулись изнурительные допросы. Ильза Штёбе стояла на своем: она ничего не знает, с ее арестом произошла какая-то ошибка. Она ни в чем, ни в чем не виновата…

Рудольфа фон Шелиа арестовали в конце октября. Перед его арестом Панцингеру пришлось изрядно поволноваться. Все это едва не стоило ему головы.

Осведомители изо дня в день сообщали, что дипломат фон Шелиа ведет себя спокойно. Он не подозревает, что за ним ведут наблюдение. И вдруг фон Шелиа неожиданно уехал в Женеву, воспользовавшись постоянным служебным паспортом. Исчез! У Панцингера захолонуло сердце. Пришлось докладывать о происшествии Гиммлеру, Но Панцингер сделал вид, что он давно знал о предстоящем отъезде дипломата в Швейцарию.

— Вы уверены, что он не сбежит? — спросил рейхсфюрер. — Может быть, он что-то уже почувствовал?

— Надо полагать, нет… Его поездка раскроет нам его связи в Швейцарии. Установлено, что там работает другая нелегальная группа, связанная с Москвой. Ее кодовое название «Дора». Функ-абвер постоянно перехватывает радиограммы, уходящие из Женевы. Там другой шифр, раскрыть его пока не удалось.

— Ну а если он нас одурачит и не вернется из-за границы? — спросил Гиммлер.

— Этого не может быть… — Панцингер внутренне похолодел от страха. А что, если и в самом деле Шелиа перехитрил его! Криминал-советник думал только о том, чтобы не выдать своего волнения. Он сказал: — Шелиа не подозревает, что за ним наблюдают.

— Хорошо… Если вы так уверены… Но имейте в виду — побег дипломата будет стоить вам головы…

Проходили дни, а фон Шелиа не возвращался. Панцингер не находил себе места. Он сам выехал на швейцарскую границу, торчал в Базеле на вокзале и, теряя надежду, начинал подумывать — не скрыться ли самому на ту сторону, чтобы избежать расправы.

И вдруг Рудольф фон Шелиа объявился. Элегантный, самоуверенный, он вышел из вагона, чтобы купить немецкие газеты… Его арестовали на перроне немецкой стороны базельского вокзала. К этому времени тайная полиция уже имела неопровержимые доказательства связи Рудольфа фон Шелиа с Ильзой Штёбе.

После ареста Ильзы на ее квартире в Шарлоттенбурге устроили засаду, засаду необычную — без вооруженной полиции. В квартире поселилась сотрудница гестапо Гертруда Брайер. Это была идея хитрого Карла Гиринга, человека-мумии. Он исходил из предположения, что аресты все же удалось осуществить в тайне. Если это так, то через какое-то время подпольщики захотят восстановить связь с Ильзой Штёбе. Вот тогда подставная Штёбе и должна сыграть свою роль… Как подсадная утка на охоте.

Гестаповка-провокатор никуда не выходила из квартиры, ждала. Иногда раздавались телефонные звонки, но она не брала трубку. Это тоже предусмотрел Гиринг — Штёбе могут позвонить родственники, предположим мать, и тогда все раскроется. Если же мать сама явится к дочери, можно сказать, что Ильза уехала из города, скоро вернется, а в квартире поселилась ее подруга…

Карл Гиринг был чертовски терпелив. Прошел весь сентябрь, был на исходе октябрь, но в ловушку, расставленную опытным кайзеровским полицейским, никто не лез. Только через полтора месяца, под вечер, кто-то позвонил в дверь. Брайер открыла. Перед ней стоял человек средних лет, неопределенной наружности.

— Мне нужно увидеть Альту, — сказал он.

— Проходите, это я.

По инструкции гестапо Гертруде Брайер следовало как можно дольше задержать посетителя, чтобы полицейские агенты, дежурившие в доме напротив, успели спуститься на улицу и начать слежку. Но этого не получилось.

— Это вам, — сказал неизвестный человек и протянул записку. — Здесь все сказано. — Он исчез, не заходя в квартиру.

В записке было всего несколько слов:

Конечно, о появлении курьера стало тут же известно криминал-советнику Гирингу. Он торжествовал и не стал даже отчитывать полицейских за медлительность. Дело оборачивалось как нельзя лучше. Гиринг продолжал терпеливо ждать… Но прошло двадцатое, двадцать первое октября… В квартире на Виляндштрассе никто не появлялся. И вот из контрразведки министерства военно-воздушного флота пришло сообщение:

Гиринг прочитал разведсводку. «Не связано ли это с недавней запиской?» — прикинул он. Гиринг приказал усилить пост наблюдения на Виляндштрассе. Проверил расписание поездов, прибывающих в Берлин из Восточной Пруссии. У криминал-советника был звериный нюх на людей, за которыми он охотился.

На другой день ему доложили с поста наблюдения: в дом 37 прошел человек в солдатской форме, с рюкзаком и чемоданом. Через пять минут он вышел из подъезда без чемодана. Наблюдение установлено.

Вскоре позвонила и Гертруда Брайер.

— Кестер прибыл, — сказала она. — Оставил чемодан с передатчиком. Как приказано, встречу с Арийцем назначила ему в кафе «Адлер» на Виттенбергплац…

Человека, скрывавшегося под фамилией Кестер, арестовали вечером того же дня в кафе «Адлер».

Карл Гиринг, криминал-советник, гибнущий от рака гортани, удовлетворенно потирал руки. Ему сопутствует удача! Из жизненного опыта старый полицейский вывел одно неизменное правило: промах и неудачи в работе подобны бездомным сиротам, у них не бывает родителей. Иное дело успех — тут каждый норовит стать его прямым и ближайшим родственником… Так получилось и на этот раз. Прежде всего заслугу разоблачения Рудольфа фон Шелиа приписал себе Гиммлер. Именно так он докладывал Гитлеру, упирая на то, что арестованный дипломат являлся ближайшим, доверенным сотрудником фон Риббентропа. Вот ведь что происходит в его министерстве! Теперь дело только в том, раздумывал Гиммлер, чтобы раздуть пожар, вызвать неприязнь фюрера к фон Риббентропу. Министр иностранных дел — давний и недружелюбный соперник Гиммлера — попал в трудное положение. Так и надо! Это он наговаривал Гитлеру, что имперское управление безопасности будто бы неспособно обнаружить подпольных радистов.

Перед Гиммлером раскрылась возможность свести также счеты с Германом Герингом. В его Люфтминистериум оказалась целая обойма противников режима. Но Геринг поумнее фон Риббентропа, с ним надо быть осторожнее…

В окружении Гитлера плели самые хитроумные взаимные интриги, замышляли взаимные козни. Каждый стремился выслужиться перед Гитлером и утопить соперника. Гиммлер был мастером в таких делах, и он не прет минул использовать ситуацию, чтобы отпихнуть своих недоброжелателей. Он приказал своим людям не стесняться с дальнейшими арестами. Чем больше, тем лучше — надо показать фюреру, от какой опасности он избавил правительство, государство.

В ноябре 1942 года арестовали свыше шестисот человек. Берлинские тюрьмы были переполнены, но многие заключенные не имели никакого отношения к организации Харнака и Шульце-Бойзена.

На совещании в управлении безопасности Гиммлер сказал:

— Я хотел бы отметить, что дело Ильзы Штёбе особенно удачно проведено следователем Хабеккером. Оно является одним из наиболее важных среди дел, которыми последнее время занималось гестапо.

Ободренный словами рейхсфюрера, Хабеккер чувствовал себя на седьмом небе. Он тоже считал себя родителем успеха, выпавшего на его долю. Снова вызвал Ильзу Штёбе в свой кабинет для допроса.

— Ну, что вы теперь скажете, Альта? Вас ведь так называли в подполье?! Не отпирайтесь, вам это не поможет.

Следователь рассчитывал ошеломить заключенную. «Откуда они это знают?» — мгновенно пронеслось в голове Ильзы. Но она продолжала молчать.

На этот раз следователь был благодушно настроен и даже предложил ей сесть. Обычно в продолжение многочасовых допросов Ильза должна была стоять, только стоять, перед столом криминального комиссара Хабеккера.

— Давайте договоримся с вами так, — продолжал следователь, перекатывая между пальцами остро зачиненный карандаш. — Больше я не стану задавать вам никаких вопросов. Мы всё знаем. Узнали, минуя вас… Я должен сделать вам комплимент, вы отлично себя держали на допросах. Вы умная и мужественная женщина. Но дальше вести себя так просто бессмысленно. Вот Рудольф фон Шелиа сразу это понял — молчать на допросах невыгодно. Не верите?.. Его кличка была Ариец, ваша — Альта. Правильно?

Следователь наслаждался успехом, победой, которую он одержал над этой упорной женщиной. С ней можно не играть больше в прятки. Надо сломить ее, убедить, что игра проиграна, заставить говорить о других…

Ильза думала о том же самом. Чего добивается следователь? Почему этот сухой и жестокий человек, который хвалится, что за десять лет у него не было случая, чтобы он не добился своего на допросах, почему он сейчас так откровенен и почти доброжелателен? Что кроется за его снисходительной улыбкой? Ильза молчала. Так лучше — может быть, следователь болтнет что-то лишнее.

— Послушайте меня, Ильза Штёбе. Мне хочется помочь вам. Хотите, я расскажу, что мы знали и чего не знали о вас? Так вот, некоторое время назад мы арестовали радиста, который поддерживал связь с Москвой. Сначала он молчал, как вы, но его заставили говорить… С его помощью расшифровали некоторые радиограммы. В одной из них упоминается ваше имя… Сначала в наших руках это была единственная улика против вас. Мы даже не были уверены, что связь с Рудольфом фон Шелиа идет через вас. Мы бродили где-то рядом, в том числе я, брели в потемках. А вы полтора месяца говорили неправду, делали это так искусно, что и я начинал верить… С точки зрения собственной защиты вы вели себя великолепно. Поверьте мне, опытному следователю! Но вы недоучли одного: кроме вас в организации были другие люди. Они начали искать Ильзу Штёбе, чтобы установить с ней связь. Психологически это понятно. Курьер пришел на Виляндштрассе, встретился с «Альтой». Но то была не настоящая Альта, а наш человек, игравший роль Ильзы Штёбе… Остальное, надеюсь, вам понятно? Курьера мы арестовали, так же как и дипломата Рудольфа фон Шелиа. Вот и все. Как видите, я откровенен с вами.

Перед Ильзой Штёбе точно разверзлась бездна… Где правда, где ложь в словах Хабеккера? Впрочем, какое это имеет значение, они знают о ней все… Об Альте, но о других — нет. Так вот в чем дело! Им нужны показания о других… Значит, надо менять тактику, принимать всю вину только на себя, спасать остальных… Ильза попробовала вести старую игру.

— Боже мой, боже мой! — воскликнула она. — Господин криминальный комиссар, но я уже много раз говорила, что произошла какая-то трагическая ошибка… Я ни в чем не виновата!

Улыбка сошла с лица Хабеккера. Он яростно взглянул на женщину и вдруг неистово, раскрытой ладонью ударил по столу. Ильза вздрогнула от неожиданности.

— Встать! — закричал он. Ильза поднялась со стула. — Ты идиотка и ничего не понимаешь! Ты признаешь свою кличку Альта?

— Да, признаю…

Ильза хорошо знала, что это признание для нее смертный приговор, но она не могла поступить иначе. А следователю показалось, что ему удалось сломить заключенную.

— Где твой радист?

— У меня не было радиста.

— То есть как не было?

— Я передавала в Москву сама.

— Ложь! Это тебе будет дорого стоить.

— Я говорю так, как есть… Я была радисткой фон Шелиа.

— А передатчик?.. Где передатчик, шифры?

— Не знаю. Все оставалось на Виляндштрассе. Теперь, вероятно, у вас…

— Откуда велись передачи?

— Я же сказала, с Виляндштрассе. Там был передатчик.

— Не крути мне голову! — Хабеккер снова повысил голос. Он начал понимать, что арестованная опять говорит неправду. — На Виляндштрассе не было передатчиков. В районе Виляндштрассе пеленгаторы не отмечали работы коротковолновой станции. Говори правду!

— Напрасно вы не сказали мне раньше о пеленгаторах, я бы не призналась, что передачи велись из моей квартиры… — ответила Ильза.

Она говорила спокойно, тихо, с едва уловимым оттенком иронии. Но следователь уловил это. Снова вспылил, прекратил допрос… Вызвал вахтмана, стоявшего за дверью.

— Увести! — раздраженно крикнул он. — Завтра ты заговоришь у меня иначе!..

После ареста группы Шульце-Бойзена — Харнака в окружении Гитлера не утихала тревога. Казалось бы, с ней покончено, столько людей арестовано, но тайные передатчики продолжали заполнять эфир шифрованными передачами. Действительно, хаусгрилле — неуловимые сверчки — прочно поселились в германском доме.

Даже в Гааге снова объявилась кочующая «музыкальная шкатулка». Так на полицейском жаргоне называли в гестапо коротковолновые передатчики.

Заговорила подпольная радиостанция в Амстердаме, не говоря уже о Швейцарии, которая оставалась недоступной для команды Гиринга.

Одну из подпольных радиоточек удалось обнаружить довольно быстро. Помог завербованный провокатор. Арестовали радиста — голландского моряка — и его помощника, которого сбросили на парашюте в пригороде Амстердама. Под пытками они ничего не сказали. Да они и в самом деле ничего не знали, — каждое звено организации, за которой охотились люди Гиринга, было изолировано одно от другого. Каждый раз поиски приходилось начинать сызнова.

Гиринга вызвали в Берлин на Принц-Альбрехтштрассе, на совещание. Оно проходило в кабинете Гиммлера. Рейхсфюрер подвел итоги: «В Германии подпольную группу удалось ликвидировать. Следствие закончено, и дело, которое составляет больше тридцати томов, передают на рассмотрение военных трибуналов». Не доверяя обычным судам, Гитлер приказал создать особые трибуналы, которые должны действовать с быстротой и беспощадностью гильотины.

И главное, чего требовал Гитлер, — сохранять абсолютную тайну. Он подтвердил приказ — карать смертью любого, кто хоть единым словом проболтается об арестах, материалах следствия, именах заключенных… Гиммлер предупредил: приказ фюрера распространяется и на дальнейшие поиски. Их надо вести так, чтобы никто этого не заподозрил. Никто!

Деятельность особой команды Гиринга перенесли в Амстердам.

Расследованию придавали большое значение. Сюда выезжал сам начальник абвера адмирал Канарис. Одновременно с группой Гиринга действовали другие отряды, сформированные из агентов гестапо и офицеров имперской контрразведки. Возглавлял все Вальтер фон Шелленберг. После арестов в Берлине перед ними стояла задача ликвидировать подполье, действующее в оккупированных странах Западной Европы.

Служба радиоперехвата в Кранце передавала, что снова обнаружено несколько коротковолновых станций противника. Пока не установлено, работают ли они на русских, на англичан или принадлежат отрядам Сопротивления. А может быть, работают и на тех, и на других, и на третьих…

Ради этой операции, носившей кодированное название «Штраус», и выезжал из Берлина глава немецкого абвера адмирал Канарис.

После того как началась война с Россией, когда советские «пианисты» заявили о своем существовании, прошло много времени, а главных руководителей подполья обнаружить не удавалось.

Можно было предполагать, что они вращаются в кругу деловых людей — коммерсантов и предпринимателей. В оккупированной Европе существовали торговые фирмы, деятельность которых поощряли германские власти. Представители коммерческих предприятий, пожелавшие сотрудничать с немцами, заключали торговые сделки, а некоторые становились поставщиками военного интендантства, поддерживали связи с тыловыми учреждениями германского вермахта. Одна из таких фирм привлекла внимание Гиринга. Тем более что она имела какое-то отношение к Амстердаму. Через торговую палату Гирингу удалось получить нужные сведения об этой фирме. В контору фирмы Гиринг послал своего помощника Вилли Берга.

Контора фирмы помещалась в амстердамском торговом центре. Нижний этаж дома занимал магазин антикварных вещей, а над ним на пятом этаже была дирекция фирмы. Помощник Гиринга явился в контору под видом интендантского офицера, желавшего купить партию канцелярских принадлежностей для немецких оккупационных частей. Вилли Берга принял коммерческий директор фирмы. Он выразил сожаление, что не может выполнить просьбу господина офицера, но сказал, что если дело не срочное, то недели через две постарается все устроить. Офицер интендантского ведомства не торопился уходить, и он спросил:

— Если я не ошибаюсь, в прошлом году мне приходилось иметь дело с другим директором.

— Да, да! Это верно. Старый директор сейчас переехал, работает в другом месте.

Вежливый и предупредительный коммерсант, с которым разговаривал Берг, не вызывал подозрений, тем не менее гауптштурмфюрер покинул контору настороженный смутными воспоминаниями.

— Господин криминальный советник, — заговорил он сразу, как только вошел к Гирингу, — мне кажется, что я вспомнил человека, которого мы ищем.

Гиринг варил на спиртовке кофе. Он вопросительно поднял глаза на помощника.

— Ну и что же ты вспомнил? — хриплым, осевшим голосом спросил Гиринг.

— В прошлом году, когда мне поручили создать сеть осведомителей, я не захотел устраивать свой кабинет в отделении гестапо, предпочел нанять частную квартиру. Фирма, где я только что был, находится в том же доме, на той же лестничной площадке. Там я часто встречал господина, который входил или выходил из своей конторы. Мы раскланивались с ним, хотя и не были знакомы. Моя квартира была рядом с конторой, дверь к двери… Покажите-ка мне еще раз фотографию…

Гиринг снял со спиртовки кофе, перелил в чашку. Он поднес было ее ко рту, но тут же, не глотнув, опустил на блюдце и потянулся за папкой. Рассказ помощника его насторожил.

— Ну конечно, это он! — Вилли Берг то подносил фотографию близко к глазам, то рассматривал на расстоянии… — Тогда он ходил в серой шляпе, зеленом макинтоше… Ну конечно же это он!..

Криминал-советник отпил кофе, в который бросил кусочек сахара и подлил коньяку.

— Запомни этот день, — сказал он. — Если все действительно так, как ты говоришь, — они будут у нас в руках… Распорядись, чтобы подключились к телефону фирмы! Записывайте все разговоры!

Возникшие подозрения Гиринг решил проверить у военного коменданта города. Поехал к нему сам. Комендант подтвердил — фирма действительно занимается поставками для вермахта, а ее сотрудники разъезжают повсюду.

На вопрос, не вызывает ли фирма каких-либо подозрений, комендант даже замахал руками:

— Что вы! Что вы!.. Это такие люди! Фирма избавляет нас от всех забот, выполняет любой заказ. Деловые, предприимчивые коммерсанты. Даю голову на отсечение, что их ни в чем нельзя заподозрить…

Гиринг показал коменданту фотографию.

— Он самый! Чудеснейший человек!..

Криминал-советник не стал разубеждать коменданта. Гиринг был уверен, что напал на верный след.

Группа Гиринга прибыла в Амстердам разными поездами, в разное время и собралась в здании, принадлежавшем ранее голландской контрразведке. В распоряжение команды передали весь четвертый этаж, в других этажах размещалось гестапо.

В предстоящих поисках Гиринг прежде всего возлагал надежды на некоего Ван-Миля, маленького расторопного человечка, связанного с фирмой, которая интересовала криминального советника. Арестовали его тайно по обвинению в мелких спекуляциях, переправили к Гирингу, припугнули, и он согласился работать на гестапо. Его заставили с утра и до вечера бродить по улицам, посещать всевозможные конторы, в надежде, что шпику удастся встретить кого-то из знакомых коммерсантов. Следом за Ван-Милем бродил длинный хвост секретных агентов. Но все это походило на поиск монеты, оброненной на песчаном пляже. Многодневные блуждания по городским улицам не дали результатов.

Тогда Гиринг пустил ищеек по другому следу. В торговой палате работала секретаршей Сесиль Глостер. Она занималась перепиской с клиентами из других городов. По утверждению того же Ван-Миля, Глостер могла знать коммерсантов, которые интересовали Гиринга.

Конечно, проще всего было бы провести одновременный налет на подозрительные фирмы, процедить арестованных и накрыть всех сразу. Но где гарантия, размышлял Гиринг, что такой налет не спугнет главарей, людей, вероятно, опытных и осторожных. Уйдут из-под носа… Вот уж тогда никому не сносить головы! Карл Гиринг осторожно, не торопясь начал расставлять капканы.

Криминал-советник решился на рискованный шаг — использовать связи мадам Глостер. В деловой переписке между торговыми палатами разных городов, в грудах служебных пакетов нередко мелькали письма, касавшиеся фирм, взятых под наблюдение. Служба безопасности тщательно просматривала эти письма. В них иногда проскальзывали какие-то странные дополнения к служебной переписке, впечатанные на машинке в деловой текст.

С вокзала Глостер позвонила из автомата своей приятельнице. Поговорив о пустяках, сказала, что хотела бы встретиться с ней завтра в обычном месте. Встретиться с подругой — означало встречу с Питером Граммом. Приятельница тут же позвонила Грамму и передала содержание только что состоявшегося разговора. Звонок не вызвал подозрений. Обычно Грамм посылал на такие встречи Амиго либо приходил сам. Встречались они в один и тот же час в небольшом уединенном кафе.

Глостер и Ван-Миль пришли в кафе несколько раньше условленного времени и расположились за столиком у окна, которое выходило на улицу. Легкие шторы были наполовину приспущены, и в кафе стоял розоватый сумрак. В раскрытые окна веяло прохладой. Близилась осень, и деревья на бульваре начинали желтеть.

Посетителей в кафе было мало, и кельнеры в безделье толпились у стойки бармена. Все было спокойно, но Глостер вдруг ощутила какую-то неосознанную тревогу. Может быть, ей передалась скрытая нервозность спутника, который сидел напротив, то и дело поглядывая на входную дверь. В общем-то что-то насторожило Глостер и заставило ее внимательно осмотреться вокруг. Она заметила, что кафе заполнилось какими-то странными, здоровенными парнями, не похожими на фламандцев. За столиком рядом уселись двое и заказали пиво, разговаривали они по-немецки. Сесиль в зеркало увидела человека, который пристально наблюдал за ней и Ван-Милем, стоя у противоположной стены…

Она поняла — надвигается беда… Может быть, ее завлекли в ловушку? Может, эти здоровяки за столами — переодетые полицейские? Пронеслась в голове и другая мысль: ее-то искать незачем, ловят Грамма… Почему так напряжен Ван-Миль?.. С минуты на минуту должен появиться Питер. Он всегда точен… Да вот он идет по той стороне улицы! Прошел мимо кафе, возвратился и по диагонали пересекает улицу… Что делать?

Сесиль метнула ненавидящий взгляд на Ван-Миля. Лицо ее побледнело. Ван-Миль что-то говорил, но голос доносился будто издалека… Боже мой, что же делать! Что делать? Остались секунды… Надо, чтобы Питер сюда не заходил…

— О, мне так плохо! — прижимая ладони к вискам, вскрикнула вдруг Глостер. — Идемте скорее отсюда. Идемте!.. У меня начинается припадок… — Она вскочила из-за стола. Раздался ее истерический крик: — Куда мы пришли?!. Я не хочу здесь оставаться. Мне душно! — Глостер выкрикивала что-то бессвязное, плакала, стучала но столу кулаками. Люди бросились к ней, окружили ее, принесли воду, стали искать врача…

Сесиль Глостер великолепно симулировала припадок истерии. В кафе поднялась суматоха; как всегда в таких случаях, вокруг собрались любопытные. Питер Грамм увидел все это в окно и… прошел мимо. Он понял. Глостер следила за ним боковым зрением. Она стала медленно успокаиваться. Зубы колотились о край стакана, из которого она пила воду. Но это уже не наигранно.

В кафе восстановилась гудящая тишина. Прошло полчаса. Никто не приходил. Ждать больше нечего… Ван-Миль и Сесиль Глостер поднялись и ушли. Следом за ними разошлись и переодетые полицейские, агенты гестапо.

Криминального советника штурмбаннфюрера Гиринга после удачно выполненной операции повысили в звании. Но какое это имело значение, если на него снова посыпался град неудач! Это удручало его. Гиммлер не прощал промахов.

Правда, у штурмбаннфюрера остался еще один ход: в Берлине с Вилли Бергом они отправились в организацию Тодт. Здесь назвали себя вымышленными именами, представились владельцами германской промышленной фирмы и сказали, что у них есть дело к гауптштурмфюреру Николаи — офицеру связи между гестапо и военно-строительной организацией.

— По какому вопросу? — спросил их чиновник, ведавший приемом посетителей.

«Промышленники» уклонились от прямого ответа — есть одно деликатное дело… Нужно получить некоторые разъяснения. Посетители вели себя осторожно…

Дежурный по приему заполнил анкеты посетителей — кто они и по какому делу приехали. В анкетах получились одни прочерки. Чиновник пообещал доложить господину гауптштурмфюреру, а пока попросил обождать.

Гестаповцы, непривычные к роли просителей, уселись на жесткие деревянные скамейки, ждали долго и терпелива. В коридорах, в зале ожидания толпились посетители — фламандцы и несколько немцев. Все курили, и это было особенно неприятно Гирингу. Посетители вполголоса разговаривали о делах, спорили, что-то предлагали друг другу — настоящая биржа.

Так прошло часа полтора, и Гирингу стало не по себе. Ему не хватало кофе с коньяком, а густые клубы табачного дыма словно застревали у него в горле. Терпение иссякло, он вышел на воздух, отдышался и снова вернулся в сизую духоту зала. Наконец чиновник бесстрастно сообщил им, что господин гауптштурмфюрер сегодня занят и никого не может принять… Чертыхаясь в душе на бюрократические порядки, гестаповцы ушли, чтобы на другой день, снова с утра, толкаться в приемной военно-строительной организации.

Но теперь в кармане Гиринга лежало письмо коменданта города генерал-лейтенанта фон Штумпа с предписанием — предъявителям настоящего письма оказывать содействие… Чиновник снова заполнил анкету, снова, просил их подождать, но «промышленники» потребовали, чтобы он немедленно о них доложил. Чиновник неуверенно пошел к кабинету гауптштурмфюрера. Гиринг и Берг двинулись за ним следом. В дверях кабинета грубовато оттеснили чиновника. Берг успел поставить ногу перед неприкрытой дверью, и все трое ввалились в комнату офицера связи.

Хозяин кабинета был одет в эсэсовскую форму со свастикой на красной нарукавной повязке. Он грубо закричал на вошедших, требуя, чтобы незваные посетители оставили кабинет. Тут Гиринг самодовольно отчеканил свое звание и протянул предписание. В мгновение ока все изменилось. Николаи стал предупредительно вежлив. Метнув сердитый взгляд на чиновника, он предложил гостям кресла.

Гиринг начал с того, что потребовал от Николаи слова, что все сказанное здесь гауптштурмфюрер сохранит в тайне. Потом он показал фотографию и спросил — знает ли он этого человека.

— Да это мосье Грамм!.. Знаю! — воскликнул Николаи.

Криминал-советник попросил дать ему подробную характеристику Грамма.

— С мосье Граммом мы поддерживаем уже целый год деловые отношения. Повторяю — чудеснейший человек. Лояльно работает с оккупационными войсками…

— Мы хотели бы с ним встретиться, — сказал Гиринг. — Можно это устроить?

— Почему же нет?! Это очень просто! Как раз на днях кончается его пропуск в закрытую зону северного побережья. Он должен у меня быть.

Условились, что Николаи сообщит Гирингу, когда состоится встреча. Криминал-советник оставил телефон, и гестаповцы покинули управление.

Но гауптштурмфюрер Николаи допустил оплошность. Он сам позвонил на фирму и попросил передать мосье Грамму, что срок пропусков на днях истекает и ему следует заехать, чтобы обменять документы.

Грамм не приехал и не давал о себе знать…

А Гиммлер требовал, чтобы ему доносили, как идут дела. Гиринг ломал голову, как бы похитрее составить донесение в Берлин, чтобы не вызвать гнев всемогущего начальника имперского управления безопасности. Гиринг чувствовал, что подпольщики ускользают из рук, как кусок влажного мыла.

«Может быть, надо проникнуть в контору фирмы, — раздумывал Гиринг, — заинтересовать их какой-то сделкой. Встретиться и накрыть…» Снова пошли к Николаи и сообща разработали новый план. На этот раз Гиринг и Берг представятся владельцами немецкого завода твердых сплавов, которые хотят купить партию промышленных алмазов. Николаи подсказал: в их управлении работает женщина с очень странной фамилией — мадам Хихонэ. Она связана с фирмой, и все заказы обычно идут через нее.

Искатели промышленных алмазов встретились с мадам Хихонэ, объяснили, что речь идет о крупном заказе.

— Наша фирма намерена вложить в эту операцию большие средства, — сказал Берг. — Если мы потеряем деньги, нам грозит банкротство. Поэтому мы должны иметь гарантию, что наш заказ будет выполнен. Пусть контракт подпишет директор. Второстепенные лица нас не устроят… Что касается вас, мадам Хихонэ, — добавил Берг, — вы получите куртаж со всей суммы. На это мы денег не пожалеем. К тому же, — Берг наклонился к мадам Хихонэ и добавил шепотом: — Значительную часть денег мы можем выплатить в твердой валюте — в фунтах стерлингов…

Мадам заинтересовалась предложением немецких промышленников и обещала связаться с фирмой.

Отношения с фирмой поставщица заказов поддерживала через секретаршу Сюзан Бельвю, которая была облечена большими правами и занималась не только техническими делами.

До войны она жила в Безансоне, близ швейцарской границы, гордилась своим земляком Виктором Гюго, часовыми мастерами, не уступающими в искусстве прославленным швейцарцам, была неистовой патриоткой и уважала превыше всего свой трехцветный национальный флаг. Сюзан воспитывалась в семье отставного генерала, преклонявшегося перед Наполеоном Бонапартом, и на многое смотрела глазами отца. Еще в то время, когда шла «странная война», отец метал громы и молнии по поводу нерешительности командования во главе с Гамеленом. «Чего они ждут? — раздраженно вопрошал стареющий генерал. — Предатели! Дождутся, что проклятые боши первыми нападут на нас… Если немцы придут в Безансон, я запрусь в своем доме и скорее взорву себя и детей, нежели сдамся!..»

Отставной генерал оказался пророком. Немцы пришли в Безансон, но генералу не пришлось запираться в доме-крепости, чтобы защищать семью. Противник занял город без боя. Страна капитулировала. В то время Сюзан жила с отцом, занималась музыкой. В семье разразилась драма — дочь не скрывала своих взглядов, решительно осуждала индифферентное поведение обывателей, эту «самодовольную часть французского народа», как определял их ее великий земляк Гюго. Сюзан никогда не была коммунисткой, но, внимая их призывам начать борьбу с оккупантами, вступила в группу Сопротивления на соседнем заводе. Там произошел провал, и она переселилась в Голландию.

После разговора с Сюзан Хихонэ сообщила «промышленникам», что фирма, вероятно, сможет выполнить заказ на промышленные алмазы, но директор фирмы сам подписать контракт сейчас не может. Он уехал лечиться, вернется через две недели. Слова Хихонэ подтвердил Николаи: мосье Грамм действительно страдает болезнью сердца и время от времени уезжает на курорт.

«Может быть, поэтому никто и не явился за пропуском, — думал Гиринг. — Не все еще потеряно! На курорте его лучше всего и накрыть». Криминал-советник отрядил целую военную экспедицию. Команда гестапо обшарила весь курорт, где предположительно мог быть директор фирмы, но все напрасно…

«Промышленники» снова пришли к Хихонэ, предупредили, что ждать не могут и вынуждены обратиться к другой фирме. Она просила их повременить хотя бы один день.

— Все в порядке, господа, — сказала она на другой день веселым голосом. — Послезавтра директор может приехать в Амстердам и там подпишет контракт. Это даже удобнее. Алмазы находятся в Антверпене — здесь всего час езды. В тот же день вы сможете получить заказ. — Хихонэ назвала даже гранильную фабрику, через которую можно получить алмазную крошку.

Вот когда поднялась суматоха! Четвертый этаж, где разместилась команда Гиринга, сотрясался от топота ног. Вооружились так, будто механизированный батальон готовился к атаке. Часть команды отправили на машинах, другие поехали поездом, в том числе и Карл Гиринг, хотя, как обычно, чувствовал он себя отвратительно.

Брать коммерсанта решено было на амстердамском вокзале, как только он выйдет из вагона. Поезд приходил рано утром. К этому времени члены команды заняли свои места. В помощь команде мобилизовали гестаповцев из местного отделения и отряд местной полиции. Все улицы вокруг вокзала были оцеплены, а на перроне разместились люди Гиринга. Одни были с цветами, будто кого-то встречали, другие надели железнодорожную форму… Часть гестаповцев расположилась на путях под видом ремонтных рабочих. Все были вооружены. Атмосфера накалилась, когда локомотив, замедляя ход, подошел к перрону вокзала. Даже невозмутимый Гиринг не мог устоять на месте. Он с Бергом должны были играть главную роль — встречать коммерсанта у выхода из вагона и в нужный момент дать сигнал приступить к операции.

Поезд остановился, но… из вагона вышла Хихонэ в сопровождении Сюзан Бельвю. Она, мило улыбаясь, сказала, что мосье директор приехать не смог и поручил подписать контракт своей сотруднице. Хихонэ представила «промышленникам» свою спутницу. Господа ничем не рискуют. Партию алмазов она передаст им сегодня же. Заказ уже готов. Их ждут.

Что мог ответить Гиринг? Под благовидным предлогом «клиенты» отказались от сделки. Операция на амстердамском вокзале не состоялась…

И опять надо было начинать все сызнова.

ГЛАВА ШЕСТАЯ В ЗАСТЕНКАХ ГЕСТАПО

Аресты в Берлине вызвали в окружении Гитлера злорадное удовлетворение: наконец-то сверчки-музыканты попались! Раздражение, накипавшее месяцами, искало выхода в расправе с теми, кто сидел теперь в камерах внутренней тюрьмы гестапо на Принц-Альбрехтштрассе.

Гиммлер полетел в Берхтесгаден, доложил фюреру об успехах. Он хотел это сделать один, но рейхсмаршал Геринг раскусил маневр Гиммлера и тоже поспешил в резиденцию фюрера в предгорьях Баварских Альп. Иоахим фон Риббентроп тоже хотел приехать в Берхтесгаден, но раздраженный фюрер передал через адъютанта: сейчас в такой встрече нет никакого смысла…

Гитлер был раздражен тем, что именно в министерстве иностранных дел оказался человек, который посвящал русских в дипломатические тайны рейха. А Гиммлер постарался всю вину свалить на беспечность фон Риббентропа. С Герингом было труднее, берлинские аресты обострили внутреннюю борьбу среди приближенных Гитлера. Интриги нарастали и ширились. Набивая себе цену, Гиммлер всячески раздувал масштабы раскрытой организации. Гиммлер доложил Гитлеру: органы тайной полиции арестовали больше шестисот человек.

Разговор в резиденции Гитлера вели вчетвером, если не считать адъютанта, который стенографировал беседу: в рейхе существовало правило записывать каждое слово, произнесенное фюрером. Кроме рейхсмаршала Геринга, Гиммлера был еще фельдмаршал Кейтель из верховного командования вооруженных сил рейха. Гитлер был раздражен сообщением Гиммлера, но после первой вспышки заговорил спокойнее. Он все еще был уверен в благополучном исходе восточной кампании. Геринг поддакивал фюреру.

Расположились в круглой чайной комнате, венчавшей «Адлерсхорст» — «Орлиное гнездо». Замок был построен на вершине угрюмой и недоступной скалы в средневековом стиле. Построили его перед самой войной специально для фюрера. Отсюда Адольф Гитлер намеревался управлять миром. Из окон чайной комнаты на все четыре стороны открывались необъятные горные дали. Погода стояла ясная — ни дымки, ни облаков. С высоты «Адлерсхорста» видны были австрийские, итальянские, швейцарские Альпы. Утверждали, что в особо ясную погоду отсюда можно увидеть и французские Альпы. Собеседникам уже мерещилось, что весь мир лежит у их ног.

— Сталину уже ничто не поможет! Россия скоро перестанет существовать. Скоро некому будет слушать зашифрованные радиограммы. Их заглушат звуки фанфар, которые возвестят миру о нашей победе. Да, да! Обещаю в этом году поставить Россию на колени. Наши войска у берегов Волги, в предгорьях Кавказа. И тем не менее надо уничтожить всех, кто осмелился поднять нож, чтобы ударить в спину великой Германии…

Гитлер потребовал судить арестованных в военно-полевых судах. Действовать надо быстро и беспощадно. Обычные суды не годятся. К тому же следствие нужно вести в тайне. Признания арестованных добывать любыми мерами… Здесь Геринг и ввернул предложение, ради которого прилетел в Берхтесгаден. Поддакивая фюреру, он сказал:

— Мой фюрер, поручите это дело военным трибуналам военно-воздушных сил. Главным обвинителем мог бы стать старший прокурор Манфред Редер. Я уверен, он оправдает ваше доверие…

Гитлер согласился и приказал докладывать ему о ходе следствия каждый вечер, независимо от того, где он будет находиться — в Берлине, в Берхтесгадене или в главной ставке «Вольфшанце» среди Мазурских озер.

— Я надеюсь на тебя, Герман, — сказал он и, обращаясь к другим, добавил: — Не забывайте: где начинается гестапо — кончается гуманность… Мужчин вешать, для женщин оставить гильотину. С жизнью должен распрощаться каждый, на которого упадет хотя бы тень подозрения.

Гитлер вскочил, наэлектризованный собственными словами, и быстро заходил по круглой комнате. Остальные, не отрывая глаз, следили за каждым его движением.

На допросах заключенные подвергались самым изощренным пыткам. Как ни следили за арестованными, Йон Зиг, веселый, неунывающий Зиг, каким его знали всегда, нашел момент покончить самоубийством. Так же как и Герберт Грассе. Их нашли в камерах мертвыми.

Многие стремились уйти из жизни, предпочитая смерть мучениям средневековых пыток. Вальтера Хуземана, твердившего одно «не знаю», избивали в продолжение долгих часов. Криминальный комиссар прервал допрос. «Подумайте, — сказал он, — минуту-другую, может быть, вспомните и назовете соучастников. Иначе все начнется сначала…»

Следователь знал: ожидание пыток действует куда сильнее, чем сами пытки. Утомленный допросом криминальный комиссар отошел к окну. В этот момент Хуземан бросился к следователю, схватил его и вместе с ним пытался выброситься из окна. Ударом плеча он выбил стекло, осколки брызгами разлетелись в стороны. Разверзлась спасительная бездна, еще мгновение, и он утянет туда своего мучителя. Криминальный комиссар закричал, вырываясь из железных объятий узника. И вдруг Хуземан потерял силы — осколок, торчавший из рамы, впился в плечо, повредил нерв, рука безжизненно повисла. Вбежавшие охранники успели схватить заключенного.

Трижды пытался покончить с собой доктор Кумеров, тот, что работал инженером в научно-исследовательском институте «Лёве опта радио», и трижды это ему не удавалось сделать. Сначала он разбил очки, пытался проглотить стеклянное крошево. Ему сделали промывание и спасли. Ради чего? В слове «спасли» звучала жестокая ирония. Потом он пробовал вскрыть вены концом иголки. Тоже заметили. А мысль заключенного упорно работала, он перетянул ниткой пальцы на ногах, чтобы вызвать гангрену.

Его «спасли» в третий раз, чтобы продолжать пытки.

Но вдруг, без видимых причин, пытки на Принц-Альбрехтштрассе прекратились.

Следствие по делу Шульце-Бойзена вели два криминальных советника: сотрудник следственного отдела гестапо оберштурмбаннфюрер СС Панцингер и его помощник Копкоф, специалист по коммунистическим подпольным организациям. Как ни строга была охрана, заключенным все же удавалось обмениваться тюремными новостями. Харро Шульце-Бойзена пытали особенно жестоко — зажимали руки в тиски, применяли «испанские сапоги» времен инквизиции, обжигали глаза ультрафиолетовыми лучами, сочетая средневековую и современную технику пыток. Харро молчал, и было ясно, что он ничего не скажет. Но вдруг на одном из допросов Харро заговорил. Следователь Копкоф записал в протокол его показания:

«О каких документах вы говорите? — спросил обеспокоенный следователь. — У кого они находятся?»

Шульце-Бойзен отказался отвечать на вопросы Копкофа. Он объяснил, что копии документов остаются единственным средством защитить арестованных от произвола гестапо. Харро добавил, и Копкоф тоже записал это в протокол допроса:

Конечно, следователь Копкоф немедленно доложил обо всем своему прямому начальнику Панцингеру. Ошеломляющее известие тут же стало известно начальнику гестапо Мюллеру, от него — Гиммлеру, дальше Герингу и в тот же день было доложено Гитлеру.

«Возможно, это умный шантаж, Шульце-Бойзен хочет избавиться от неприятных допросов», — предположил Гиммлер, когда Геринг позвонил ему в управление безопасности.

«А если он действительно располагает секретными документами и способен осуществить угрозу? — спросил Геринг. — От него всего можно ожидать! Не решив этого вопроса, мы не можем начинать судебный процесс!»

Рейхсмаршал Геринг больше других опасался разоблачений. Его сейфы хранили такие тайны, из которых любая могла стать в руках противника бомбой замедленного действия. Ярость и тревога охватили рейхсмаршала.

«Я предлагаю нещадно сечь этого мальчишку! Бить до тех пор, пока он не скажет, где документы. Бить, бить и никаких условий!» — гремел он.

Гиммлер согласился. Харро Шульце-Бойзена повели в подвал, сорвали с него куртку, бросили на скамью и принялись сечь плетью из бегемотовой кожи. Когда экзекуция прекратилась, он с трудом поднялся со скамьи и, прислонившись к стене, сказал:

«Этим вы ничего не добьетесь… Но имейте в виду — Гитлер рискует многим. Так и скажите ему. Это говорит Харро Шульце-Бойзен…»

Узника били плетью еще несколько раз. Он твердил свое: «Берегитесь, даже из ваших застенков я имею возможность передать на волю сигнал, по которому раскроются самые грязные дела фашистской Германии…»

О какой же тайне тайн гитлеровской Германии могла идти речь, если так разволновались ее правители? Их было много: поджог рейхстага, истребление евреев, расстрелы военнопленных, лагеря смерти… Возможно, главарей рейха пугало разоблачение другой тайны, которую прознал Шульце-Бойзен и к которой был причастен рейхсмаршал Герман Геринг.

Это случилось на рассвете десятого мая сорокового года. Немецкие бомбардировщики 51-й эскадрильи специального назначения, именовавшейся «Эдельвейс», поднялись по приказу Геринга в воздух и разбомбили свой, немецкий город Фрейбург, расположенный в Северной Германии. В тот же час германские войска перешли в наступление — Гитлеру требовался повод для того, чтобы начать боевые действия на Западе. В налете на Фрейбург обвинили англичан. В жертву принесли собственный город и его жителей. В тот же день берлинское радио опубликовало сообщение о налете британской авиации на Фрейбург, клеймило вероломных англичан, диктор призывал к возмездию и сообщил о начале боевых действий на Западе.

Нацистских провокаций было много, и у Геринга были все основания опасаться разоблачений Харро Шульце-Бойзена.

Нападению на Польшу предшествовала провокация в приграничном городке Глейвице, когда немецкие уголовники, одетые в форму польских солдат, напали на германскую радиостанцию, а затем их всех отравили, чтобы не осталось свидетелей…

Перед вторжением в Чехословакию секретная германская служба готовила убийство немецкого посла в Праге…

В день нападения на Советский Союз немецкие самолеты с русскими опознавательными знаками бомбили город Кошице…

О которой из этих провокаций мог знать Шульце-Бойзен? Закованный в кандалы, брошенный в гестаповскую тюрьму на Принц-Альбрехтштрассе, он владел какими-то мрачными тайнами нацистской империи.

Пытками ничего не достигли, и криминал-советник Панцингер предложил иной способ «размягчить» Шульце-Бойзена. Он предложил использовать для этого отца Харро, морского офицера Эриха Шульце, который давно добивался встречи с сыном.

Но сын и отец Бойзены встретились снова. Упорство Харро сломить не удалось. Гиммлер приказал своим людям: «Дайте ему любое обещание. А там будет видно, когда возьмем документы…»

Но Шульце-Бойзен требовал гарантий. Он согласен сказать правду. Пусть только начальник следственного отдела даст клятвенное обещание, что условие будет соблюдено — приговоренных к смерти не казнят раньше сорок четвертого года. Пусть в новогоднюю ночь, но сорок четвертого года!.. Харро верил в победу, он стремился отвести смерть от друзей, отсрочить ее хотя бы на год, убежденный, что к тому времени фашистская Германия проиграет войну. Советские войска начали большое сражение под Сталинградом, на берегах Волги. Слухи об этом проникли даже сквозь тюремные стены, озарив надеждой души людей, брошенных в одиночные камеры.

Шульце-Бойзен сказал: «Я потомок адмирала фон Тирпица, основателя германского военно-морского флота, он был моим крестным отцом. Так пусть господин Панцингер подтвердит обещание в присутствии офицера флота, созданного моим дедом. Я говорю о моем отце — Эрихе Шульце, капитане второго ранга…»

Пошли и на это, надеясь вырвать тайну у строптивого заключенного.

Церемония клятвенного обещания произошла в той же комнате, где Эрих Шульце встречался с сыном в первый раз. Он написал в своих воспоминаниях:

Растерянность и удивление, вызванные словами Харро, были неописуемы.

Когда Панцингер пришел в себя, он объявил, что условия соглашения считаются выполненными, с этого момента они вступают в силу. Несомненно, Харро был твердо убежден, что война за этот год кончится и Гитлер будет устранен.

Однако честное слово гестаповцев сразу же было нарушено. Когда Гитлер, Геринг и Гиммлер узнали, какую злую шутку сыграл с ними Шульце-Бойзен, они снова пришли в ярость. Как он смел! Геринг требовал жестоко наказать его, как следует проучить… Но дважды нельзя было приговорить Харро к смерти! К тому же следствие закончилось, и тридцать томов с допросами, уликами, донесениями лежали в сейфах следственного отдела гестапо. После того как отпала угроза разоблачения, дело немедля можно было передавать в военно-полевой суд.

К ответу привлекли многих людей. Из них отобрали человек семьдесят — главных виновников, которых должны были судить в первую очередь. Но и этих заранее обреченных людей Гитлер приказал разделить на более мелкие группы и судить каждую отдельно, чтобы ускорить процессы.

Дело сотрудника министерства иностранных дел Рудольфа фон Шелиа и журналистки Ильзы Штёбе передали на рассмотрение особого военного трибунала. В зале заседаний, кроме судей, усиленной охраны и двух обвиняемых на скамье подсудимых, никого не было.

Поддерживал обвинение на всех процессах главный советник, военный прокурор доктор Манфред Редер.

Следствие было закончено. Но следователям гестапо так и не удалось добиться признаний, а тем более раскаяния от арестованных членов подпольной организации.

Единственным исключением в какой-то степени была жена Харро Шульце-Бойзена Либертас. Гестаповцы сыграли с ней злую шутку.

Еще на воле, в разгар подпольной работы, Либертас как-то сказала Адаму Кукхофу:

— Послушайте, Адам, что я хочу вам сказать. Может случиться всякое. Я мучительно боюсь, что не выдержу допросов в гестапо. То, что мог выдержать Харро, мне никогда не вынести. Я просто боюсь, что подведу других…

— Но откуда у вас такие сомнения, Либертас? Почему вы думаете, что нас раскроет гестапо?

— Не знаю, Адам, не знаю… Это так ужасно, когда люди теряют сознание от физической боли.

Адам Кукхоф старался успокоить молодую женщину, но в ближайшую встречу с Харнаком и Шульце-Бойзеном рассказал им о разговоре с Либертас.

Харро был мрачен и молчалив. Говорил Арвид.

— Но что же нам делать? Либертас — одна из немногих, кто может проникать в высшие круги. Мы не можем отстранять ее от работы. Заменить ее некем. Как ни рискованно, она должна оставаться на месте.

На том и решили.

И вот Либертас Шульце-Бойзен в тюрьме. Она боялась смерти, боялась пыток. И не с кем перемолвиться словом, не у кого попросить совета. В камере появилась еще одна узница — рыжеволосая Гертруда Брайер. Откуда Либертас могла знать, что ее соседка по камере — та самая секретарь-машинистка гестапо, умевшая втираться в доверие к людям. После ареста Ильзы Штёбе именно она, Брайер, поселилась в ее квартире и выдавала себя за Ильзу.

Началось с того, что Гертруда со слезами на глазах бросилась на шею к Либертас и стала рассказывать о себе, умоляя ее не проговориться гестаповцам. И Либертас поверила. Гертруда сказала, что она уже полгода в тюрьме, ей грозила смертная казнь, но удалось кое-что сделать, и опасность, кажется, миновала. Брайер давала Либертас советы. Если потребуется, она может передать на волю письмо. Но делать это надо осторожно, чтобы не подвести нужных людей. Либертас написала матери и действительно вскоре получила ответ. Снова написала, и мать ей снова ответила.

Конечно, эти письма сфотографировали, и следователь держал их в ящике своего стола. Наивная узница делилась с матерью сведениями, которые тотчас же становились известны следователям, гестапо.

— Имейте в виду, — говорил ей начальник следственного отдела гестапо, — мы знаем все. Многие уже признались. Не стройте из себя героиню, подумайте лучше, как сохранить себе жизнь.

В Подтверждение он приводил ей факты, вычитанные из ее писем к матери.

Первый закрытый процесс начался 14 декабря 1942 года. В здании имперского военного суда в Берлине судили Ильзу Штёбе и Рудольфа фон Шелиа. Сквозь окна и двери не проникало ни звука — ни единого слова подсудимых или обвинителей. Но в пустом зале, где находились только судьи, охрана и подсудимые, продолжалась борьба, исход которой был известен заранее — только смерть.

Материалов этого процесса в архивах гестапо не сохранилось. Ничего! Ни единого документа — ни приговора, ни судебного протокола. Все было уничтожено. До нас дошли только обрывки трагических событий, происходивших в те дни в судебном зале и в тюрьме на Принц-Альбрехтштрассе.

За два дня до процесса Ильзе Штёбе разрешили свидание с младшим братом и матерью. Последнее свидание. Ильза утешала мать и разговаривала с братом о том главном, что было для нее выше жизни. Тихим, как дыхание, голосом она назвала пароль и адрес, по которому нужно пойти и сказать, что Ильза никого не выдала, ничего не рассказала. Пусть будут спокойны. Через брата Ильза восстанавливала разорванную связь между звеньями ее подпольной группы. Группа должна работать! Как эстафету, как факел, зажженный от пылающего сердца, Ильза передавала брату завет — продолжать борьбу. Эрвин принял наказ сестры, выполнил все, что она просила. Он стал работать в подполье. Через полтора года его тоже арестовали и приговорили к смерти. Это было в конце сорок четвертого года, когда фашизм вместе с Гитлером доживал последние месяцы…

До нас дошли слова Альты, сказанные в тюрьме соседке по камере Клерхен Тухола. Избитая, в кровоподтеках возвращалась она с допросов, на лицо ее нельзя было смотреть без содрогания. Но она находила в себе силы улыбнуться коммунистке Клерхен Тухола: «Сегодня они опять ничего от меня не добились».

Несколько раньше, когда Ильза услышала от соседки, что там, на Восточном фронте, Красная Армия окружила под Сталинградом гитлеровское трехсоттысячное войско, глаза ее засветились радостным светом. Она сжала руку Тухолы и прошептала: «Значит, и наша работа не прошла даром…»

Вероятно, военно-полевой суд длился всего один день. Вечером четырнадцатого декабря — Клерхен Тухола хорошо запомнила этот мрачный, пасмурный зимний день — Альта вечером пришла в камеру, легла ничком на тюремную койку и долго лежала, стиснув ладонями голову. Потом встала и сказала соседке: «Ну вот и все кончено — меня приговорили к смерти…» И снова умолкла. Тухола ни о чем ее не расспрашивала. Помолчав, Ильза заговорила снова: «В последнем слове я им сказала: «Я не совершила ничего несправедливого… Вы незаконно приговариваете меня к смерти…»

Еще она сказала: «Я выдержала, Клерхен!.. Теперь можно сказать, что выдержала, — все позади… Своим молчанием я спасла жизнь по меньшей мере трем мужчинам и одной женщине…»

Одним из троих мужчин, о которых говорила Ильза Штёбе, был человек, работавший в Москве, в германском посольстве. Он работал рядом с ее Куртом, Куртом Вольфгангом, которому только в мыслях могла послать Ильза последнее слово привета.

Через несколько дней начался следующий процесс, тоже закрытый, но о нем удалось узнать больше — из гестаповских донесений, которые вошли в обвинительное заключение. В одном из них давалась общая оценка организации. Это было секретное донесение в ставку Гитлера из отдела контрразведки имперского управления безопасности.

Один перечень донесений, переданных в Москву с помощью тайных коротковолновых передатчиков, занимал в обвинительном заключении две страницы. Но это была только часть донесений, которые удалось расшифровать службе дешифровки функ-абвера. Общее число донесений исчислялось сотнями.

Второй процесс начался сразу же, как только Ильзу Штёбе и Рудольфа фон Шелиа приговорили к смерти. Он происходил в том же доме на Шарлоттенбургштрассе, в том же зале с двойными звуконепроницаемыми дверями, и обвинение поддерживал все тот же прокурор Манфред Редер. Он буйствовал и кричал на подсудимых, и его голос, похожий на крик ночной птицы, переходивший вдруг на визгливые ноты, разносился в мрачной тишине зала.

Он обвинял людей в предательстве, в измене фюреру и народу, называл их действия ударом ножа в спину доблестным солдатам, которые осуществляют миссию борьбы с большевиками…

— Кто они, эти люди, сидящие на скамье подсудимых? — патетически вопрошал Редер, обводя злым взглядом сидящих перед ним подсудимых. Манфред Редер изощрялся в непристойных инсинуациях, обливал подсудимых грязью, называл людьми аморальными. Он бессовестно клеветал на них, потому что таковы были указания Геринга — представить дело так, будто побуждающими мотивами их поступков были низменные чувства.

— Что он там говорит, этот человек?!. Вы только послушайте! — Арвид Харнак возмущенно повернулся в сторону, где сидел Харро. Но полицейский приказал замолчать — подсудимым не полагается разговаривать.

На скамье подсудимых было двенадцать человек. Среди них три супружеские пары — Шульце-Бойзены, Харнаки и Шумахеры. Из женщин была еще Эрика фон Брокдорф. Она сидела на передней скамье, вызывающе глядя на прокурора, порой улыбалась и бросала ему иронические реплики. Это была уничтожающая, разящая улыбка, в ней сквозило пренебрежение, гадливость, насмешка над прокурором — мелким и ничтожным человечишкой, злым, как скорпион. Подсудимая Эрика фон Брокдорф выводила Редера из себя своей улыбкой.

Когда прокурор заговорил о сборищах, подразумевая вечер четырнадцати пунктов, Эрика бросила ему со скамьи подсудимых:

— Господин прокурор, но мы были одеты так, как приказал фюрер… Надели на себя все, что полагается по годичной норме, разве это преступление — выполнять указ фюрера, господин прокурор! — Она смотрела на Редера все так же вызывающе.

Манфред Редер потерял самообладание.

— Чего вы улыбаетесь?! — зло выкрикнул он Эрике фон Брокдорф. — Чего улыбаетесь? Скоро вам будет не до смеха!..

— Я буду смеяться, пока вижу вас, господин прокурор! — Эрика вскинула голову и снова рассмеялась.

Обвиняемую фон Брокдорф удалили из зала заседаний суда за оскорбление прокурора. Она шла под охраной двух полицейских, и на ее лице не гасла улыбка.

Арвид Харнак тоном профессора, читающего студентам лекции, говорил в последнем слове о побуждающих мотивах своих поступков, о своем отношении к нацистской государственной системе.

— Да, — говорил он тихим, усталым голосом, — я признаю себя противником национал-социалистской системы Германии и не раскаиваюсь, что вел борьбу с этой системой всеми доступными мне средствами… Борьба с гитлеровским режимом и сейчас остается главной целью моей жизни. Я считаю, что только идеалы Советского Союза могут спасти мир, я не отказываюсь от своих взглядов…

Этими словами Арвид Харнак закончил свою защитительную речь.

Харро Шульце-Бойзену не позволили закончить его последнее слово. Но он успел высказать сожаление, что слишком поздно понял, как близки ему идеи коммунистов, сказал, что сейчас он с полной убежденностью признает и подтверждает свои коммунистические убеждения… Затем он заговорил о Гитлере, о бездонной пропасти, в которую он толкает Германию. На этом судья Крелль и оборвал подсудимого, Харро продолжал что-то говорить, но полицейские по сигналу судьи поволокли его из зала.

После Харро Шульце-Бойзена говорил Хорст Хайльман, почти мальчик. Он волновался и очень хотел, чтобы его поняли.

— Если меня приговорят к смерти, я бы хотел умереть вместе с Харро, — сказал он. — И пусть меня похоронят с ним рядом… Я сожалею, что Харро не слышит этих моих последних слов… Благодарю судьбу, которая свела меня с таким прекрасным, самоотверженным человеком…

С юношеской непосредственностью Хорст Хайльман до последнего дыхания оставался верен и предан своему наставнику.

Суд удалился на совещание, и вскоре председатель доктор Крелль, в сопровождении Муссхофа и вице-адмирала Арндса — членов военно-полевого суда — возвратился в зал заседаний. Доктор Крелль предупредил, что он огласит только заключительную часть приговора. Что касается полного текста, обвиняемые получат его позже. Председатель Крелль стоял в судейской мантии на возвышении, заслоняя своей фигурой высокое резное судейское кресло с изображением орла и свастики. Оглашение приговора заняло всего две-три минуты:

Либертас, услышав о смертном приговоре, вскочила с расширенными глазами, пытаясь что-то произнести, и упала, потеряв сознание… Остальные выслушали приговор молча. Только Ганс Коппи, радист, громко сказал:

— Больше всего я огорчен тем, что мне запретили служить в армии фюрера…

А Эрика фон Брокдорф, графиня Брокдорф, вскочила со скамьи, тряхнула головой и задорно, по-баварски грубо, выкрикнула:

— Ну, такой срок я отсижу половиной задницы…

В эту фразу она вложила всю ярость, все свое презрение к судьям, сидевшим за высоким столом. Неукротимая, экспансивная Эрика осталась верна себе даже здесь — ведь она была дочерью простого баварского почтальона, воспитывалась в баварской крестьянской семье, где острое словцо было в чести, его не считали нарушением великосветского этикета.

В зале послышался смех.

Доктор Крелль растерянно повернулся к коменданту суда:

— Очистить зал от осужденных… Приговор вынесен!

Сразу после заседания доктор Крелль, как было приказано, поехал к рейхсмаршалу Герингу. Рейхсмаршал нетерпеливо ждал исхода процесса и встретил доктора Крелля возгласом:

— Где это вы так долго пропадали?.. Ну как?..

Председатель суда положил на стол перед Герингом приговор.

— Это все? — спросил Геринг.

— Пока все… Я огласил только приговор военно-полевого суда, все обоснования будут даны позже… Приказано было поторопиться.

— В общем-то сейчас это не так уж важно, — согласился Геринг и принялся читать приговор. Вдруг он вскочил: — Что такое?! Жен преступников не приговорили к смерти!.. Имейте в виду, фюрер не утвердит такой приговор.

— Не было достаточных оснований, господин рейхсмаршал…

— Какие вам нужны основания!.. Фюрер ясно сказал — каждый должен умереть, если на него ляжет хотя бы тень подозрения… Будете расхлебывать сами…

Доктор Крелль уехал огорченный.

Приговор отправили в имперскую канцелярию, и адъютант Гитлера полетел в Регенсбург, в ставку фюрера, чтобы доложить об исходе процесса. Геринг был прав — Гитлер отказался утвердить приговор, касавшийся Милдрид Харнак и Эрики фон Брокдорф. Он вызвал секретаршу и продиктовал свое решение, оно звучало как оперативный военный приказ.

В немецких архивах удалось найти и сам приговор военно-полевого суда по делу группы подпольщиков-антифашистов во главе с Харро Шульце-Бойзеном и Арвидом Харнаком. Судя по дате, он был оформлен и подписан только 5 января 1943 года — через две недели после казни осужденных по этому приговору. Палачи торопились. Сначала казнили, потом оформили приговор. Он был отпечатан всего в пяти экземплярах. Один из них и сохранился до наших дней.

Вот что было записано в приговоре военного суда:

В тот день, когда на Шарлоттенбургштрассе только начались заседания военно-полевого суда, в тюрьме Плетцензее стали готовиться к казням. Участь подсудимых была уже предрешена, твердо и бесповоротно. Суд являлся только юридической формальностью. Но в Плетцензее никому, даже начальнику тюрьмы, не было известно — для кого ведутся эти мрачные, поспешные приготовления.

Во дворе тюрьмы, между главным зданием и высокими коваными воротами, выходившими на улицу, стоял одноэтажный кирпичный дом, предназначавшийся когда-то для спортивных занятий солдат тюремной охраны. Здесь и оборудовали место казни.

Когда Геринг восстановил в Германии средневековые способы казни и осужденным стали рубить топором головы, ввели еще одно новшество — гильотину. «Новшество», взятое из времен позапрошлого века! Казнь под ножом гильотины происходила молниеносно — в одиннадцать секунд. Но такая смерть Адольфу Гитлеру показалась слишком легкой карой. Осужденные должны погибать на виселице. Фюрер приказал сделать исключение только для женщин — им рубить головы на гильотине…

Исполняя секретный приказ, начальник тюрьмы Плетцензее распорядился оборудовать в спортивном зале все, что необходимо для казни. Делал это обстоятельно и деловито. В тюрьму доставили рабочих с инструментами, с бутербродами, завернутыми в бумагу, чтобы в обед они не отрывались надолго от работы. Привезли материалы — длинный рельс, крючья, болты, скобы, сделанные строго по чертежам. Доставили тес, рулоны черной бумаги… Мастеровые закрепили рельс под потолком, приладили крючья, как в мясной лавке, — восемь крюков, каждый в центре кабины, сколоченной из струганых тесин, повесили черные шторы, отделяющие кабины от зала, в центре которого стояла гильотина. Через три дня все было готово. Мастеровые аккуратно замели мусор и покинули флигель…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ РЕКВИЕМ

Давным-давно, вскоре после войны, когда мы еще очень мало знали о подпольщиках группы Шульце-Бойзена, судьба свела меня с тюремным священником Гарольдом Пельхау. Вероятно, он был единственным доступным свидетелем последних часов жизни этих людей, приговоренных к смерти.

Я пришел в дом священника, недалеко от тюрьмы Плетцензее. Ждать его пришлось довольно долго. Женщина, которая встретила меня у входа, сказала, что священник ушел куда-то по делам и скоро должен вернуться. Она предложила пройти в комнаты или посидеть в саду. Я предпочел побыть на воздухе, чтобы собраться с мыслями, подготовиться к разговору, который так меня волновал.

Священник Пельхау встретил меня радушно, пригласил подняться в его кабинет, заставленный полками с очень старыми книгами в кожаных тисненых переплетах. У Гарольда Пельхау были добрые печальные глаза, тихий голос, и он как-то сразу располагал к себе собеседника. Мы говорили с ним долго. Чтобы не нарушать течения беседы, не отвлекать его внимания, я почти не вел записи. Сделал это позже, вернувшись домой. Просидев до рассвета, восстанавливал детали рассказа священника Гарольда Пельхау. Вот что рассказал мне тогда тюремный священник из Плетцензее.

«Я хорошо помню тот мрачный, холодный день перед рождеством Христовым, когда в тюрьме Плетцензее начались первые казни приговоренных к смерти… После этого было еще много таких же процессов, военно-полевые суды в продолжение долгих месяцев разбирали дела подпольщиков, а смертные приговоры приводились в исполнение до самого конца 1943 года. Последний суд, если мне не изменяет память, происходил в октябре. Сейчас никто не может сказать точно, сколько несчастных погибло под ножом гильотины, сколько было повешено, сколько покончило жизнь самоубийством. Законы христианской морали осуждают самоубийц, нарушивших единовластное право всевышнего распоряжаться человеческой жизнью. Но я не вправе их строго судить земными законами за то, что они ускорили неминуемый приговор, чтобы избавиться от адских мучений или из боязни ослабеть духом и сделать признания, которые не должны были услышать их судьи. Потому я причисляю и этих несчастных к осужденным на смерть.

По моим сведениям, по главным процессам казнено больше семидесяти человек. Но какая разница между главными и второстепенными военно-полевыми судами? И там и здесь людей приговаривали к смерти. Я знаю одно, и могу свидетельствовать перед богом, что берлинские тюрьмы были переполнены. Потом заключенных оставалось все меньше. Может быть, не всех уводили на казнь, может быть, иных посылали в концентрационные лагеря, но и оттуда мало кто возвращался в семьи, к своим очагам.

В моей памяти сохранилось много тяжелого, я проводил с обреченными последние часы их жизни и по зову собственной совести, по своему долгу священнослужителя обязан написать книгу о величии человеческого духа, которую назову «Последние часы». А сейчас я расскажу вам то, что глубже всего запало в мою память.

Перед рождеством 1942 года в Плетцензее казнили одиннадцать человек, среди них было три женщины. Предстоящая казнь была окружена непроницаемой тайной. Власти не предупредили даже меня, тюремного священника, которому надлежит выполнить христианский долг и напутствовать уходящих из жизни. Я случайно узнал о предстоящем печальном событии и поспешил в тюрьму Плетцензее. Был пасмурный, унылый день, дул холодный ветер, и на улицах мела поземка. Я подошел к зданию тюрьмы, окруженному высокими стенами, и увидел, как осужденных выводили из машин и под охраной вели в камеры смертников. Было около двух часов дня. С этого времени и до момента казни, в продолжение почти семи часов, я был с обреченными.

Их провели в третье отделение тюрьмы и каждого поместили в одиночную камеру смертника. На улице было так сумрачно, что в коридоре и камерах раньше времени зажгли свет. Двери камер оставались распахнутыми, чтобы охране легче было наблюдать за осужденными. Каждому разрешили написать последнее перед смертью письмо, раздали бумагу — тюремные бланки, принесли чернила. Я ходил из камеры в камеру, тихо здоровался, спрашивал, чем могу быть полезен, не хотят ли узники сообщить что-то своим родным. Мой духовный сан позволял мне оставаться с ними наедине, и я стремился влить в их души смирение и бодрость перед ожидавшим их испытанием. Но мои слова оказались ненужными. Осужденные держались спокойно, вступив уже в состояние отрешенности, готовые перешагнуть границу между жизнью и смертью.

Может быть, единственное исключение составляла Либертас Шульце-Бойзен, которая, не находя себе места, беззвучно рыдала. Ее я посетил первой. Мои слова долго не достигали ее слуха. Либертас что-то шептала, принималась писать письмо, потом снова начинала рыдать, уронив голову на руки. Потом она стала прислушиваться к моим словам и вдруг заговорила сама… Кроме близости смерти, ее угнетало еще что-то другое. В порыве отчаяния она призналась мне, что тревожило ее душу. В состоянии глубокой прострации она шептала: «Кому, кому можно верить?!. Сегодня мне сказали, что Гертруда Брайер, с которой я подружилась, которой доверилась в тюрьме, — сотрудница гестапо… Зачем они сказали мне об этом! Мне нет прощения!»

Да, это было жестоко — сказать Либертас перед смертью, что ее тюремная подруга сознательно продавала ее все это время, сказать, чтобы окончательно добить, поразить ее в самое сердце. Об этом она написала матери в предсмертном письме и дала прочитать мне. Позже мне удалось собрать почти все письма, написанные осужденными в тот беспросветный декабрьский день…»

Священник Пельхау достал из кармана ключ, отпер ящик письменного стола, достал из него пачку писем и нашел среди них письмо Либертас. Позже, с разрешения тюремного священника, я переписал многое из писем.

«В моих воспоминаниях, — говорил священник Пельхау, — доктор Арвид Харнак встает как живой. С ним, как и со многими другими узниками, я встречался раньше, еще в то время, когда он находился под следствием, и поэтому нам легче было разговаривать в его последнем пристанище, в камере смертника. Он встретил меня мягкой задумчивой улыбкой, как доброго знакомого. Доктор Харнак начал с того, что попросил меня прочитать ему стихи Гёте. «Лучше из «Фауста», сказал он, из посвящения, если вы помните…» Я помнил начало:

Потом я вспомнил другие строки и прочитал ему:

«В тот день, когда ты появился на свет, солнце поднялось, приветствуя планету…»

Арвид Харнак задумчиво слушал, и на его лице блуждала улыбка далеких воспоминаний… Он сказал мне, что всегда был готов умереть за свои убеждения, но, к сожалению, этой жертвой Германия не будет спасена, режим не будет сломлен. Он считал, что душа немецкого народа опустошена Гитлером и его приспешниками… Он сказал, что последнюю книгу, которую еще утром читал в тюрьме, была книга Платона «Защита Сократа». До последнего часа Арвид Харнак оставался ученым, исследователем. Он просил меня позаботиться о судьбе его записок, которые делал в тюрьме. Они были посвящены проблемам плановой экономики.

Затем он понизил свой голос до едва слышного шепота и попросил оказать ему последнюю услугу.

«Во время допросов, — сказал он, — меня часто спрашивали о моем брате Эрнсте. Я прошу вас, передайте ему, что жизнь его находится под угрозой, посоветуйте ему скрыться за границей, если он знает за собой какую-то вину».

Позже я выполнил просьбу доктора Харнака. Эрнст не был связан с процессом «Красной капеллы» и не послушался совета брата. Это было его роковой ошибкой. Через полтора года Эрнста Харнака тоже арестовали, и его постигла та же участь, что и Арвида Харнака и его жену Милдрид.

Я покинул камеру Харнака, чтобы оставить его наедине с письмом, которое она начал писать родным. В этом письме он повторил мысли, которыми делился со мной в ту последнюю встречу. Он писал:

К Харро Шульце-Бойзену я вошел в тот момент, когда он заканчивал письмо к родным. Несомненно, он был вдохновителем «Красной капеллы», ее страстным руководителем. У меня сложилось впечатление, что в последние часы своей жизни он не думал ни о помиловании, ни об отмене приговора. Он держался удивительно спокойно, но чувствовалось по всему, что внутренне был крайне ожесточен тем, что его самого и то движение, которое он возглавлял, постигла такая судьба. Харро сдержанно рассказал, что свое последнее слово на суде он начал резким протестом против методов допроса, применявшихся по отношению к нему и его товарищам. За это его лишили слова, и он не смог сказать судьям того, что он о них думал. Свои последние мысли, свою необычайную стойкость Харро выразил в своем письме, написанном на тюремном бланке.

До конца дней своих, — продолжал священник, — я не перестану поражаться величию духа людей, с которыми я провел последние часы их жизни в тюрьме Плетцензее. В то утро Харро Шульце-Бойзен написал стихи и спрятал их в камере перед тем, как его увезли на казнь. Он завещал их соседу по камере, который, уходя на казнь, передал их другому узнику. Последний узник, знавший о стихах Шульце-Бойзена, вернулся после войны в Берлин и среди развалин тюрьмы на Принц-Альбрехтштрассе нашел стихи — завещание Шульце-Бойзена.

Вот несколько строф из его предсмертных стихов:

Если мне не изменяет память, рядом с камерой Харро Шульце-Бойзена ждала своей участи Ильза Штёбе. Я хорошо ее помню. Это была красивая, умная молодая женщина, умевшая логически мыслить. К сожалению, ее предсмертное письмо не сохранилось полностью. Ильза Штёбе писала матери, которую, в наказание за дела дочери, послали в Равенсбрюк, в концентрационный лагерь. Там письмо затерялось, остался только обрывок, который дошел до нас. Письмо ее тоже датировано последним днем жизни — 22 декабря 1942 года.

Ганса Коппи я почти не помню, но он тоже был среди приговоренных к смерти. У меня осталось больше впечатлений о его жене Хильде, которую также приговорили к смерти. В тюрьме у нее родился ребенок, и ей разрешили его кормить, потом тоже казнили. Она умерла через полгода после смерти мужа.

Хильду Коппи арестовали, когда она ждала ребенка. Ее содержали в женской тюрьме на Барнимштрассе, и в ноябре 1942 года у нее родился сын, она назвала его по имени отца — Гансом. Я часто навещал ее в тюрьме и хорошо знал ее жизнь. Два раза в месяц супруги могли обмениваться письмами, как это предусмотрено тюремными правилами, но Ганс Коппи написал всего три письма. Что касается Хильды, то она писала чаще, писала мужу, когда его уже не было в живых. Ей ничего не сказали о смерти мужа. У меня сохранилось несколько ее писем, полных трагических переживаний за свою судьбу, судьбу сына, и мужа, которого она считала живым. Вот что написал Ганс Коппи вскоре после своего ареста:

Хильда знала, что она должна умереть, но перед смертью ей предстояло дать жизнь другому существу, она должна была родить здорового ребенка. Одно сознание этого поднимало мужа и жену над тягостным и мучительным настоящим. «Разве не следует нам воспользоваться мгновениями счастья, которое нам подарила судьба», — написал Ганс Коппи. Это было последнее его письмо, последние минуты счастья в жизни, когда он узнал о рождении своего ребенка. Через десять дней он предстал перед военно-полевым судом, и еще через несколько дней, в канун рождества, приговор был приведен в исполнение.

А Хильда с нетерпением считала дни, ждала часа, когда сможет сесть за письмо к любимому человеку. 20 января 1943 года Хильду вызвали в военно-полевой суд и приговорили к смерти. А женщину тревожило, что заседание суда затягивается и она не может вовремя покормить сына… Возвратившись в тюремную камеру, она написала мужу:

Она подала ходатайство о помиловании, ждала, что в судьях заговорит человечность, но этого не случилось — казнь ей была только отсрочена. Но и такое известие Хильда восприняла как дар неба. Она вся была поглощена заботами о ребенке. В марте ее постиг еще один удар — ей сообщили, что мужа уже давно казнили. Теперь она пишет матери, тревожится за судьбу сына. Мать написала, что гестапо по приговору суда конфисковало их маленький домик в Боршигвальде.

Родные узницы заботились о ребенке, присылали ей детскую одежду, но дар неба — отсрочка казни подходила к концу.

А вот последнее ее письмо:

Хильду Коппи казнили летним, солнечным днем, в Плетцензее, и я сопровождал ее до места казни, стремясь помочь ей сохранить мужество души. Она умерла спокойно и гордо…»

Задумавшись, помолчав, Гарольд Пельхау продолжал:

«Но вернемся к тому холодному декабрьскому дню… Мне запали еще две прощальные встречи в камерах смертников. Двери, как я говорил, были во всех камерах распахнуты, но я стучал костяшками пальцев о косяк, прежде чем войти в камеру. Точно так же я вошел к художнику Курту Шумахеру, высокому блондину с приятным открытым лицом. Он всегда производил на меня впечатление своим жизнелюбием и чувством юмора, которое, казалось, никогда его не покидало. Он не терпел насилия над своим духовным «я» и отказался писать последнее письмо, не желая, чтобы оно попало в руки людей, которых он презирал. Но письмо свое он написал и спрятал в камере на Принц-Альбрехтштрассе в гестаповской тюрьме. Оно сохранилось и тоже дошло до наших дней.

Так писал солдат Курт Шумахер, который в казарме и тюрьме носил солдатскую куртку и в приговоре назывался солдатом. Призванный в армию, он продолжал бороться против варварства войны… И арестован он был в военной казарме. У него были свои убеждения, с которыми я не соглашался, но я не вступал с ним в споры — я был только тюремным священником. Но я уважал его мысли, уважал мысли всех, кто страдал, кто уходил на казнь во имя идеи. Я вспоминал Христа, Голгофу, крест, который он нес на своих плечах… Курт Шумахер до службы в армии был резчиком по дереву, скульптором — талантливым или второстепенным, сказать не могу, но вылепленный им собственный духовный образ представляется мне совершенством человеческой красоты. Так я думаю…

Его жена Элизабет Шумахер, к которой он обращает последние слова любви в своем предсмертном письме, зная, что она не прочтет этого письма, хотя Элизабет находилась рядом, в нескольких шагах от мужа, в соседней камере, но их уже разделяла вечность.

А часы неумолимо отсчитывали время. Служители тюрьмы начали готовить их в последний путь. Мужчинам постригли волосы, переодели в холщовую одежду, в которой они должны были предстать перед Всевышним. Приехал прокурор Манфред Редер — глашатай смерти. Я спросил его, почему меня не известили о предстоящей казни, он ответил холодно и равнодушно: «Участие священника не предусмотрено».

За два дня до казни ко мне тайно обратился Ганс фон Остен из министерства иностранных дел и спросил, не знаю ли я, где находится старший государственный советник Рудольф фон Шелиа. Я этого не знал. Теперь фон Шелиа был среди осужденных в тюрьме Плетцензее. Вероятно, слух о предстоящей казни все же дошел до его друзей. Вечером в тюрьму явился незнакомый мне человек из министерства иностранных дел. Он спросил у прокурора, что известно ему по поводу отсрочки казни Рудольфа фон Шелиа. Редер пожал плечами — ему ничего не известно. Чиновник из министерства стал убеждать прокурора, что фон Шелиа обязан передать числящиеся за ним служебные дела и поэтому следует отсрочить казнь. «Закон есть закон», — ответил Редер и отвернулся.

Я не знаю, кем был посланец из министерства, может быть другом Рудольфа Шелиа, но возможно, что этот человек был послан фон Риббентропом, который пытался спасти жизнь ненавистного ему сотрудника, чтобы не допустить компрометации своего министерства казнью ведущего дипломата. Не знаю, могло быть по-всякому…

Прежде чем закончить рассказ о событиях тех дней в тюрьме Плетцензее, я хочу сказать несколько слов о других людях из группы. Суды и казни, как мне казалось, шли бесконечно. Осужденные писали строки последних писем и печальной чередой уходили на казнь. Один за другим, один за другим… Умирающие не лгут, они молчат или говорят правду. Эрику фон Брокдорф, приговор которой не утвердил Гитлер, судили снова через две недели и на этот раз приговорили к смерти. Она старалась не дрогнуть перед казнью, не проявить слабости. В последний час своей жизни она написала:

Милдрид Харнак вторично судили вместе с Эрикой фон Брокдорф, и в один час они погибли под ножом гильотины. За пять месяцев до казни Милдрид привели в тюрьму цветущую, полную жизни. Последний путь она прошла седой, согбенной женщиной. Что пережила она за эти месяцы, никто никогда не узнает.

Мне запомнились ее густые, светлые волосы, которые она зачесывала назад. Она вела скромную трудовую жизнь. Харнаки не имели детей, и вся ее привязанность была обращена к мужу. Она глубоко верила в его ум и способности. Сначала Милдрид оставалась только спутницей в борьбе, которую вел Арвид. Она разделяла его треволнения, в страхе ждала его по ночам или бежала ему навстречу по темным улицам. Она вела себя так, как поступают женщины, стараясь сохранить свое счастье. Но по мере того как Германия все больше погружалась во мрак, возрастали ее воля, мужество, стремление к истине. Милдрид стала активной участницей Сопротивления.

Милдрид прожила в Германии пятнадцать лет, с того дня, когда Арвид привез ее из Соединенных Штатов и назвал своей женой. Милдрид полюбила свою вторую родину, хотя оставалась американской подданной. Перед казнью я долго разговаривал с ней в ее камере. Последние слова ее были: «Я так любила Германию…» Утром, в день смерти, она перевела на английский язык стихотворение Гёте. У нее не было бумаги, и она написала стихи на полях книги.

Адам Кукхоф, поэт и драматург, был самым старшим в руководящей группе, ему шел пятьдесят шестой год. Я мысленно вижу последнюю встречу с ним. Он сидел за столом, повернувшись спиной к раскрытой двери тюремной камеры. У него были широкие крестьянские плечи и большая голова мыслителя. Склонившись над листком бумаги, он дописывал последние строки прощального письма. Я подождал, пока он закончит письмо. Он положил на него свою широкую ладонь и сказал: «Ну вот, теперь все расчеты с жизнью покончены…»

С Кукхофом мы встречались не раз. Он относился ко мне с доверием, и мы часто говорили с ним о литературе, поэзии, в которую Адам был влюблен с непостижимой юношеской страстностью. Даже в тюрьме, со скованными руками, он писал заметки о диалектической эстетике. Записи его тоже не сохранились, как и экономические труды его друга Арвида Харнака.

Письмо свое Кукхоф адресовал пятилетнему сыну. Имя мальчика было Уле, родители назвали его так в честь Уленшпигеля, о котором поэт написал пьесу. Адам дал мне ее прочитать. Позже я узнал, что его книга служила шифром для секретных радиопередач.

Покидая камеру, он написал еще несколько стихотворных строк сыну: «Уле, мой дорогой сын, ты громадное мое позднее счастье, и я оставляю тебя сиротой. Но весь народ, нет — все человечество будет отныне твоим отцом!»

Я понимаю, что мои воспоминания далеко не полны. Я не мог встретиться со всеми участниками «Красной капеллы», их было так много — называли шестьсот человек. К тому же я далеко не всегда знал, что узники, которых мне приходилось посещать в тюрьмах, принадлежали к одной организации. Они никогда не говорили об этом и были правы.

Среди подсудимых находились представители разных слоев немецкого общества, люди разных профессий и разного возраста. Их объединяло Сопротивление фашистскому режиму. Старый, как патриарх, Эмиль Хюбнер погиб в один день со своей дочерью и ее мужем. Это произошло в августе 1943 года. Вместе с семьей восьмидесятилетнего Хюбнера были обезглавлены студентки Урзула Гетце и Ева Мария Бух. Обе умерли, как святые. Перед смертью, пытаясь спасти других, они обвиняли во всем себя, только себя. Но их жертвенный порыв уже не имел значения — казнили всех приговоренных к смерти.

Святым праведником умер и Риттмайстер, Йон Риттмайстер, образованнейший человек, родом из Гамбурга. Я хорошо его знал еще задолго до ареста. Он был психиатром-невропатологом, его называли фанатиком правды и справедливости. В тюремной камере он продолжал вести научные исследования, изучал философию, и мне казалось, что одержимость наукой захватывала его так, что он меньше других страдал от тюремных невзгод и лишений. В своей отрешенности он просто их не замечал.

В прощальном письме Риттмайстера проявился его характер, его нравственный облик, как и у всех других.

Вы обратили внимание? Даже судя только по письмам, можно понять, что осужденные были высокоинтеллектуальными людьми, любили литературу, поэзию, в которой, как в роднике, черпали силы.

Трудно забыть предсмертное послание Ганса Генриха Кумерова — талантливого инженера и человека прекрасной, чистой души. Его казнили одним из последних, спустя много месяцев после того как Харнак, Шульце-Бойзен и многие другие уже лежали в могиле. Инженер Кумеров пережил и жену свою Ингу, которая умерла раньше его. Он писал свое письмо долго — с рассвета до вечера, хотя у него оставалось так мало времени… Письмо Кумерова озарило для меня особым светом истинные цели, ради которых эти люди шли на смерть.

Сейчас нет нужды подробно говорить о содержании послания Ганса Генриха Кумерова, полного раздумий над жизнью и стремления рассказать правду о себе и своих единомышленниках. И невольно думается: два немецких инженера — Ганс Генрих Кумеров и ракетчик Вернер фон Браун — были людьми одного возраста, работали тогда в одной области военных изобретений, но пути их резко разошлись. Один служил агрессии, вооружал армию Гитлера, другой противодействовал агрессии. Я мало что понимаю в технике, но знаю, что Кумеров был чрезвычайно разносторонним и образованным человеком. Он читал лекции в высшей технической школе, в институте физической химии, работал в бюро изобретений экспериментальной фирмы «Лёве опта радио» и испытывал горячий интерес к тому, что потом получило название «русского чуда».

Вот что он написал матери, когда были уже покончены все расчеты с жизнью:

Мне осталось, — сказал далее Пельхау, — рассказать вам о самом трагическом часе предрождественского дня… В коридоре третьего блока тюрьмы тускло горел свет, поблескивала зеленая линолеумовая дорожка, на которую заключенные не смели ступать. Всюду была казарменная чистота, все выглядело безрадостно и печально. В тюрьме царила гнетущая тишина склепа… Осужденных по одному уводили из камер во флигель. У дверей, прислоненные к стене, стояли одиннадцать черных гробов, заполненных древесными стружками… Посреди большой комнаты, перегороженной черным занавесом, стоял старый стол, за который уселся прокурор Редер.

Напротив него выстроились в ряд три палача. Старший был в цилиндре, в белых перчатках и в долгополом рединготе, как факельщик на похоронной процессии. Два его помощника тоже были одеты в черные траурные костюмы.

Первым ввели Харро Шульце-Бойзена.

«Вы Харро Шульце-Бойзен?» — спросил его прокурор.

«Да», — прозвучал его голос в невыносимейшей тишине.

«Я передаю вас палачу для выполнения приговора…»

Руки осужденного были связаны за спиной. На обнаженные плечи накинута тюремная куртка. Палачи сбросили куртку, взяли его под руки. Харро сделал нетерпеливое движение плечом, которое могло означать одно — я пойду сам. Он шагнул к боксу, где над табуретом с железного крюка свисала веревочная петля. В тишине раздались его последние слова:

«Я умираю как коммунист…»

Он сам встал на табурет, и за ним задернулась черная штора. Через минуту рука в белой перчатке отодвинула штору. Главный палач в цилиндре и рединготе показал всем повешенного и опять задернул штору. Прокурор встал из-за стола и произнес:

«Приговор приведен в исполнение». При этом он вскинул руку в нацистском приветствии.

Тюремный врач деловито распорядился: «Не вынимать из петли двадцать минут, чтобы я мог констатировать смерть…»

Следующим был доктор Арвид Харнак, затем остальные. Ритуал казни повторялся стереотипно: вопрос прокурора, ответ обреченного и вскинутая рука Редера в нацистском приветствии…

После казни мужчин гильотинировали женщин.

Никто из осужденных больше не произнес ни одного слова, кроме лаконичного «да». Все они умерли молча и смело.

Все было кончено… Палачи и представители власти покинули место казни. Я прошел в тюремный блок, откуда только что увели живых узников. Служители, гремя ключами, запирали камеры, щелкали выключателями. Стало совсем темно.

Выполняя последнюю волю Харро Шульце-Бойзена, я посетил его мать, чтобы рассказать ей о нашей последней встрече.

Она была убита горем, внимательно выслушала меня, потом сама начала рассказывать о своем посещении прокурора Редера. Она пошла к нему сразу после рождества, когда сына уже не было в живых. Вот ее рассказ, который я записал сразу же после посещения семьи Шульце-Бойзенов.

«Я очень скромно изложила прокурору свою просьбу, — рассказывала мать Харро, — просьба заключалась в том, чтобы он разрешил передать рождественскую посылку сыну. На это прокурор Редер ответил:

«Я должен сообщить вам, что в отношении вашего сына и его жены вынесен смертный приговор и в соответствии со специальным приказом фюрера от 22 декабря приговор приведен в исполнение. В связи с особо тяжким характером преступления фюрер заменил расстрел повешением».

Я вскочила и воскликнула:

«Этого не может быть! Вы не должны были этого делать!»

Редер ответил: «Вы так возбуждены, что я не считаю возможным разговаривать с вами…»

После нескольких минут молчания я сказала:

«В гестапо заверили меня, что не будут приводить приговор в исполнение до конца следующего года. Как же можно было нарушать данное слово?»

«На этом процессе, — возразил Редер, — так много лгали, что одной ложью больше, одной меньше — это не так уж страшно».

Я попросила Редера о выдаче тела Харро и его жены, но прокурор отказался сделать это. Мы не могли также получить что-либо из вещей на память о Харро.

«Его имя должно быть вычеркнуто из памяти людей на все времена, — заявил мне прокурор Редер. — Это дополнительное наказание».

Всячески понося и оскорбляя его имя, он пытался оболгать образ Харро, который мы носили в сердце. Когда я попыталась энергично возразить против его утверждений, Редер угрожающе прикрикнул:

«Я обращаю ваше внимание на то, что вы находитесь перед одним из высших чинов имперского военного суда и будете полностью нести ответственность за нанесение оскорбления».

Когда мой племянник, пришедший со мной, попытался выступить в роли посредника, Редер очень грубо обрушился на него, повторив, что его слова никто не может подвергнуть сомнению.

Затем я спросила, есть ли последнее письмо от Харро. Редер ничего не ответил, но другой присутствовавший при разговоре чиновник, видимо проявляя ко мне сочувствие, молча протянул запечатанный конверт, в котором был последний привет от Харро.

Затем Редер заставил меня и моего племянника подписать заявление, обязывающее нас хранить абсолютное молчание о смерти наших детей и всех этих делах. Нас предупредили, что в противном случае мы будем сурово наказаны. А когда я сказала, что смерть осужденных не удастся долго скрывать, спросила, что мне отвечать, если кто-то меня спросит о Харро, Редер ответил:

«Скажите, что ваш сын умер для вас…»

Но он не умер для нас, он остался таким же честным и благородным, каким был при жизни».

Вот что рассказала мне мать Харро Шульце-Бойзена. Прощаясь, она показала мне книгу рассказов Максима Горького, которую Харро подарил сестре, написав на титульном листе посвящение. Эта книга стала семейной реликвией. Харро писал:

Вот таким был Харро Шульце-Бойзен».

Чтобы завершить рассказ о последних днях немецких героев-подпольщиков, павших в борьбе с фашизмом, следует вернуться к поискам Леонарда Крума — адвоката из Франкфурта-на-Майне. Вот что он написал через много лет после трагических событий. Оказалось, что он тоже встречался с Гарольдом Пельхау.