В годы большой войны

ГЛАВА ПЕРВАЯ ФАЛЬШИВЫЕ БАНКНОТЫ

Полковник немецкого генерального штаба граф Клаус Шенк фон Штауффенберг был человеком трудной военной судьбы.

В юности Клаусу вряд ли кто мог пророчить военную карьеру, хотя в древнем роду Штауффенбергов были и такие полководцы, как Гнейзенау, прославивший свое имя в борьбе с войсками Наполеона. В раннем детстве он рос болезненно слабым, хилым ребенком, столь слабым, что родители вынуждены были взять младшего сына из аристократической гимназии и обучать его дома, в фамильном поместье Лёйтлинген. Поместье это, с руинами старого замка, с крепостной стеной и сторожевой башней, переходило по наследству из рода в род баронов и церковных князей Штауффенбергов.

Домашнее обучение Клауса не вызывало материальных затруднений у родителей. Отец его до самой революции восемнадцатого года состоял обер-гофмаршалом при дворе вюртембергского короля, а мать была придворной дамой королевы, дружила с ней, и в неофициальной обстановке они разговаривали друг с другом на «ты».

Внешним видом, да и складом характера Клаус как будто совсем не подходил для военной профессии. Рос мечтательным, лиричным романтиком, мог часами созерцать окружающую природу, читал стихи, увлекался музыкой и конечно же имел большие склонности к теологии и поэзии, нежели к военному искусству. Может быть, единственной чертой, противоречащей его мягкой натуре, была отчаянная, порой упрямая смелость. Она проявлялась сначала в детских забавах: Клаус всегда первым бросался на лыжах вниз с заснеженных гор, громоздившихся вблизи Лёйтлингена.

Были у Клауса два старших брата — близнецы Александр и Бертольд, родившиеся на два года раньше его. С ними и проводил он детство, раннюю юность. Так и рос Клаус, не зная житейских забот, не выделяясь ничем среди своих аристократических сверстников. И вдруг, в девятнадцать лет, едва сдав выпускные экзамены, Клаус поступил фаненюнкером на военную службу, в рейхсвер, в кавалерийский полк. Через несколько лет он стал лейтенантом.

Почему же так произошло? Почему младший из семьи Штауффенбергов предпочел университетским аудиториям жизнь в казарме, в седле, в конюшне, пропахшей конским потом и сырой кожей? Причина могла быть только одна — политическая обстановка в послевоенной Германии, осложненная социальным разбродом в годы Веймарской республики. Версальский мир, подписанный в Компьенском лесу, поставил кайзеровскую Германию на колени. Унизительный мир, напоминавший постоянно о поражении в мировой войне, как заноза, вызывал боль. Чтобы избавиться от нее, следовало восстановить былую славу великой Германии. Так думал Клаус, так думали многие. Нарастали реваншистские настроения. Их разделял Клаус, так же как и его отец, убежденный сторонник свергнутой монархии. Но что мог сделать стареющий граф, бывший гофмаршал королевского двора в Вюртемберге? В знак протеста против нового строя он, завзятый театрал, отказался ходить в театр, когда узнал, что над главной ложей сняли королевский герб — барельеф орла с распростертыми крыльями.

В душе Клаус иронически отнесся к поступку отца, но сыновние чувства не позволили ему проявить это открыто. Для себя же Клаус избрал иной путь, стал солдатом, усматривая в этом свой патриотический долг.

Но, поступив на военную службу, Клаус предпочитал общество немецких интеллектуалов, тяготясь кругом военных завсегдатаев офицерского казино и пьяных вечеринок.

Он симпатизировал однополчанину Манфреду фон Браухичу, племяннику будущего главкома сухопутных войск. Дружил с театральным критиком из Мюнхена Рудольфом Рёсслером, с которым начинал военную службу. Разочаровавшись в армейской жизни, Рёсслер ушел в отставку, сохранив добрые отношения со многими однополчанами, которые из года в год успешно продвигались по службе.

Ушел из армии и Манфред фон Браухич, который предпочел иную сферу — он стал известным автомобильным гонщиком. А Клаус фон Штауффенберг оставался преданным военной профессии.

Говоря о политических взглядах Штауффенберга в те годы, следует отметить одну характерную для него черту: Клаус без особых симпатий относился к Веймарской республике, но служил ей верой и правдой, соблюдая незыблемую верность военной присяге. К тому же он был уверен, что, состоя на службе немецкого государства, прежде всего служит немецкому народу, всей нации. Какое это государство, какая в нем форма правления — монархия кайзера Вильгельма или буржуазная республика, для него не имело значения. Он соглашался, что военные не должны заниматься политикой, не возражал, что военнослужащие лишены права участвовать в выборах.

Не изменились взгляды Клауса и после того, как к власти пришли нацисты. Ему даже импонировали их взгляды, — они громогласно выступали против версальского договора, требовали его отмены и добивались права Германии воссоздать свою армию. Впрочем, только в этом вопросе точка зрения Клауса фон Штауффенберга сближалась с политическими устремлениями Гитлера, которого Клаус в то же время презирал как выскочку-ефрейтора.

Поздней осенью тридцать третьего года в Лёйтлинген, в поместье Штауффенбергов, приехал Рудольф Рёсслер, чтобы попрощаться с Клаусом перед отъездом. Разговаривали втроем, был еще Роберт Н., давний приятель Клауса, который за последние годы быстро пошел в гору, опередив своих товарищей-сослуживцев. Теперь он был уже майором и занимал должность офицера для особых поручений в баварском военном округе.

Это был высокий, светлый блондин с правильными чертами лица и статной фигурой спортсмена.

Они уединились в комнате Клауса, которая находилась в башне старого замка, — с узкими окнами, приподнятыми высоко над полом, прикрытым большим, мохнатым ковром. Тесным коридором башня соединялась с новым жилым домом, но и новый дом тоже был построен еще в прошлом столетии. Клаус называл свою комнату «средневековой». В ней он провел раннее детство, годы юности, здесь все напоминало ему о прошлом. Клаус в неприкосновенности сохранил свое жилье таким, каким оно было много лет назад. В углу складная железная койка с пуховой периной, под окном тяжелый стол и такие же грубые самодельные стулья. Полка с книгами, платяной шкаф, да вюртембергский герб на стене в темной деревянной раме — золотые львы и рога оленей. Гербом тоже, вероятно, любовались далекие предки Клауса.

— Куда ты собрался? — прежде всего спросил Штауффенберг.

Они сидели за столом и пили из баварских кружек домашний сидр. «Вюртембергский напиток» был предметом гордости хозяев поместья Лёйтлинген.

— Решил эмигрировать из тысячелетнего рейха Гитлера, — с обычным оттенком иронии ответил Рёсслер.

— Но почему?

— Не хочу быть пророком, однако я не намерен стать бараном, которого ведут на убой… Поверьте мне, пройдет немного лет, и все мы окажемся соучастниками преступлений. Я противник нацизма, и мне лучше уехать.

Клаус вспылил:

— Значит, ты намерен стать дезертиром!

— Нет… Французский солдат не может изменить британской королеве. Гитлер приведет Германию к гибели.

Разговор был острый и доверительный. Роберт почти не принимал участия в споре. Он молчаливо потягивал из кружки сидр и только время от времени неторопливо произносил короткие фразы, утверждая собственное мнение.

— Тысячелетие рейха только начинается… Поживем — увидим. Никогда не поздно сказать — нет, если Гитлер станет горячиться в упряжке, — Роберт был уверен, что это они, военные, брали в упряжку Гитлера, а не наоборот.

— Что касается меня, — возразил Клаус, — остаюсь при своем мнении: мы служим нации, кто бы ни стоял во главе государства… Я исповедую все тот же девиз наших вюртембергских предков.

Он кивнул на стену, где висел старый герб. На нем было написано: «Бесстрашие и верность».

Трое друзей остались каждый при своем мнении. Они разошлись поздно, а рано утром, переночевав в Лёйтлингене, разъехались кто куда. Рёсслер в Мюнхен, откуда вскоре переселился в Швейцарию, а офицеры — Клаус и Роберт — отправились в свои гарнизоны, где ждала их повседневная служба.

Ночной разговор в Лёйтлингене, казалось, не произвел на Клауса большого впечатления. Это через много лет он старательно вспоминал — кто о чем говорил в ту ночь, заново переосмысливая сказанное. А тогда у него были другие заботы. Потому и события, происходившие в стране, связанные с утверждением нацизма, не могли его волновать так глубоко… В тот год его увлекало другое — он готовился к свадьбе и вскоре женился на баронессе Нине фон Лёрхенфельд, молодой красавице, унаследовавшей свое обаяние от матери, русской дворянки, жившей где-то в Литве или Курляндии в конце прошлого века.

Клаус фон Штауффенберг продолжал выполнять «солдатский долг», возложенный на него присягой Адольфу Гитлеру. Теперь все военные давали присягу не государству, не народу и отечеству, а лично фюреру. Клаус слово в слово запомнил слова присяги:

Клаус успешно продвигался по службе. За год до большой войны ротмистр фон Штауффенберг закончил с отличием академию генерального штаба и получил назначение на должность начальника оперативного отдела дивизии. Он участвовал в оккупации Чехословакии, воевал в Польше, во Франции. Но, выполняя присягу, Клаус все больше начинал сознавать, что участвует в делах, противоречащих его совести и убеждениям. Возникала и крепла уверенность — Гитлер ведет Германию к гибели. Мысли его возвращались к тому разговору в Лёйтлингене — с Робертом и Рудольфом Рёсслером. Особенно помнилась фраза Рёсслера: «…все мы окажемся соучастниками преступлений…»

У Клауса росли дети — три сына и дочь. Их судьба тоже тревожила. Что-то надо делать. Но присяга довлела, сковывала, вызывала чувство раздвоенности, непреодолимые сомнения. Клаус замкнулся в себе. В разговоре с приятелем бросил опасную фразу о Гитлере: «Этот дурак все же втянул нас в войну!» Клаус сетовал на свою опрометчивость, но все обошлось благополучно. Может быть, приятель тоже думал так, как Клаус…

Когда началась война на Востоке, Штауффенберг уже работал в главном штабе сухопутных войск вермахта. Здесь же находился и Роберт, но встречались они редко, ни тот, ни другой не вспоминали о ночном разговоре. Но как-то раз, когда они шли к проходным воротам в Цоссене, Роберт сказал: «Не пора ли сказать фюреру: нет?»

— Он еще побеждает в войне, — возразил Штауффенберг.

— Ну, не скажи!.. Как бы русские не устроили нам большую мышеловку на Волге…

Роберт, один из приближенных Гальдера, был, несомненно, более информирован, чем Клаус. Разговор происходил в тот день, когда советские войска перешли в наступление под Сталинградом.

На том разговор и закончился, но у Штауффенберга снова сорвалось с языка:

— Неужели в ставке не найдется человека, который прикончил бы его пистолетным выстрелом…

Роберт пристально посмотрел на Штауффенберга, словно изучая, проверяя его.

— Ты неосторожен, Клаус, — проговорил он. — Сказать Гитлеру «нет» можно по-разному…

Объем информации, уходившей в Москву, возрастал из месяца в месяц. Радист Джим и супруги Хаммель часами просиживали каждую ночь у передатчиков и все же не успевали передавать поступавшие донесения. Еще бы! В начале войны они выстукивали на ключе всего несколько десятков радиограмм в месяц, укладывались в расписание и выходили в эфир два-три раза в неделю. Теперь же радиограмм проходило более сотни… И так из месяца в месяц.

А шифровал депеши один Шандор. Иногда ему помогала Елена. Ночи напролет проводили за кропотливой работой шифровальщика, иногда прихватывали часть дня. Кроме того, время отнимали карты, схемы, которыми Шандор должен был заниматься в своем агентстве «Геопресс». Затем текущие дела, встречи, проверка, отбор информации. Шандор почти не спал и все же не мог справиться с потоком донесений.

Радо отбирал первоочередные, наиболее важные сообщения и ставил гриф: «Молния!», «Расшифровать немедленно!» Но что значило в таких условиях срочная? Иной информации не было. Любая радиограмма, задержанная на один-два дня, могла утратить свое значение.

С точки зрения конспирации все это было недопустимо — радисты часами не отходили от передатчиков, заполняя эфир писком выстукиваемых тире и точек. А противник был хорошо оснащен пеленгационными установками, которые из ночи в ночь ползали по улицам и шоссейным дорогам…

Радисты изнемогали, но перебросить в Швейцарию новых не представлялось возможным. Центр предложил найти и подготовить радистов на месте. Но где их взять?

После долгих раздумий и поисков Шандор остановил выбор на молодой, двадцатидвухлетней девушке — Маргарите Болли, дочери итальянского эмигранта, который лет десять назад переселился из Рима в Швейцарию. Итальянский антифашист относился в равной мере враждебно к Муссолини и к Гитлеру. В Базеле он занимал скромную должность служащего торговой фирмы, жил спокойно и тихо, а в душе испытывал угрызение совести, что оказался в стороне от борьбы с фашизмом.

Сначала повели разговоры с отцом. Он охотно помог бы людям, которые борются с нацизмом. Но чем он может быть полезен? Вот, может быть, его дочь — Маргарита… Она разделяет взгляды отца.

Болли-старший сам вызвался поговорить с дочерью. Маргарита без раздумий согласилась.

Она была хороша собой. Смуглая кожа, лучистые глаза, длинные ресницы, упругая походка привлекали внимание окружающих. Качество не особенно подходящее для подпольщицы — хорошо бы найти кого понезаметнее…

Тренировать девушку начал радист Джим. Он приезжал из Лозанны в Базель и сделался завсегдатаем в доме семейства Болли. Поначалу все шло хорошо, в Базель переправили даже новый передатчик, который за это время собрал Хаммель. Теперь в распоряжении группы Радо было три портативных радиостанции.

Пока Маргариту не допускали к самостоятельным передачам. Она изучала азбуку Морзе, день и ночь стучала на телеграфном ключе и делала успехи в новом для нее деле. Радист Джим был доволен своей ученицей.

Иногда Маргариту использовали как курьера. Она передавала Джиму материал от Пюнтера. Теперь девушку называли Розой. Иногда она встречалась с Шандором или Еленой Радо, выступавшими под именами Альберт и Мария, получала от них запечатанные безымянные конверты и передавала все тому же Джиму. Встречи обычно происходили на улицах, в скверах, на маленьких швейцарских станциях. Где жили Альберт и Мария, Роза не знала. В таких поездках и встречах для нее было много романтики. Работа ее увлекала.

Но отец, который сам вовлек дочь в нелегальную работу, все с большей тревогой подумывал о грозящей ей опасности. Он боялся за судьбу семьи, ему стали мерещиться полицейские налеты, аресты и всякие другие беды. Отцу казалось, что дочь Маргарита бравирует опасностью, и попросил перенести передатчик в другое место. Однажды Маргарита вспылила и заявила отцу, что скорее сама уедет из дома, чем прекратит работу, которую отец сам же ей предложил.

Маргарита Болли действительно покинула Базель. Для нее нашли маленькую квартирку в Женеве на улице Анри Мюссар, куда она и переселилась, прихватив с собой передатчик. В доме, где поселилась Роза, она выдавала себя за студентку филологического факультета. К лету сорок второго года новая радистка вполне освоила профессию. Она могла самостоятельно и без ошибок передавать радиограммы, быстро находила в эфире позывные Центра, записывала на слух группы цифр, предназначенные для Радо. В его нелегальной группе Роза стала четвертой радисткой.

Но странное дело, чем глубже входила Роза в курс нелегальных повседневных дел, тем большую неудовлетворенность она ощущала. Розе казалось, что она может сделать куда больше! Ее начинали тяготить и однообразие ночных передач, и скука, одолевавшая днем, когда, отоспавшись, Роза не знала, куда себя деть. Конечно, она никак не проявляла своей неудовлетворенности. Ее работа не вызывала нареканий — исправно выполняла любое задание, была осторожна и сдержанна.

О настроениях радистки Шандор не знал. Настороженность и ощущение тревоги вызвало другое обстоятельство. Однажды, это было ранней весной сорок второго года, к Радо явился человек, назвавшийся Ивом Рамо. Это был Эвальд Цвейг — старый знакомый Радо. Цвейг родился и жил в Германии. В 1933 году бежал во Францию. Шандор вспомнил, что когда-то, еще работая в агентстве «Инпресс», он знал журналиста по фамилии Цвейг, который сотрудничал в бульварных парижских газетах, отличался профессиональной нечистоплотностью и специализировался на всевозможных сенсационно-скандальных темах.

Конечно, дело было не в самом Цвейге. Шандор не сомневался, что Рамо провокатор. Напрашивался вывод — гестаповская агентура интересуется Шандором Радо и его картографической фирмой. Рамо-Аспирант исчез, но ощущение тревоги осталось. Между тем немецкие станции радиоперехвата действительно засекли передатчики, работавшие в Швейцарии.

Гейдрих, занимавший пост протектора Чехословакии, одновременно управлял секретной службой имперского управления безопасности и поручил своему помощнику Гейнцу Паннвицу разобраться, что за радиостанции объявились в нейтральной Швейцарии. Паннвиц выезжал в приграничные районы, во главе пеленгационного отряда колесил по немецким дорогам вдоль швейцарской границы и определил, что на той стороне работают три нелегальные станции — две в районе Женевы, одна в Лозанне. Но открыто проникнуть в Швейцарию пеленгационный отряд не мог.

Паннвиц доложил Гейдриху о поездке.

— Ну вот, — раздраженно пробормотал Гейдрих, — Красная тройка… Поручите это дело нашей агентуре в Швейцарии. Пусть криминальный советник Гиринг доложит мне лично… Надо выбить эти козыри из рук противника.

Но Гиринг не смог доложить Гейдриху. Через несколько дней под Прагой Гейдрих был убит группой чешских парашютистов, прилетевших из Лондона. Паннвиц вылетел в Прагу расследовать дело о смерти Гейдриха. «Красная тройка», как стали называть в гестапо неизвестные радиостанции, продолжала выходить в эфир.

Подготовку к ликвидации радиосети противника в нейтральной Швейцарии поручили теперь Герману Ханслеру, секретному агенту гестапо, который официально работал в германском консульстве в Женеве. Вот тогда и появился на сцене провокатор Рамо-Аспирант, срочно переброшенный в Женеву…

О своих опасениях Шандор сообщил в Центр. Но работа продолжалась. Трое радистов едва управлялись.

В подпольной работе нет мелочей. Разведчики, как саперы, постоянно бродят словно по минному полю: неосторожное движение ведет к катастрофе. Неприметные детали — бугорок на дороге, проволока, торчащая из земли, заломленная ветка, помятая трава на луговине — всюду подстерегают минера, ослабившего хоть на секунду свое внимание. Неосторожно коснулся, неосторожно шагнул, наступил — грянет взрыв…

Отто Пюнтер рассказал как-то Шандору, что в Люцерне живет немецкий эмигрант, обладающий связями в высших сферах нацистской Германии. Этот человек ненавидит фашизм. Было бы неплохо привлечь его к работе, Тейлор иногда пользуется его информацией, но очень неохотно говорит о нем, даже не называет его фамилии.

Шандора заинтересовал рассказ Пюнтера. Но его настораживала опасность дезинформации. Может быть, гестаповские агенты затевают сложную игру? Все это требовало проверки и уточнения. Условились, что Радо и Пюнтер встретятся с Тейлором и вместе обсудят, что делать.

Радо доверял своим помощникам, но тем не менее ни Пакбо, ни Тейлор до сих пор ничего не знали о руководителе нелегальной группы, даже не имели представления, где он живет, как его зовут. Для большинства подпольщиков он оставался Альбертом.

Встречу назначили на воскресенье после обеда, на берегу озера. С Пюнтером Шандор встретился несколько раньше, и они сидели на прогретых солнцем камнях.

— В таком случае, — сказал Шандор, — будем называть человека из Люцерна — Люци… Вы уверены в нем?

— Как в самом себе!.. Я еще не встречал человека, который бы так яростно ненавидел нацизм. Мне кажется, его тяготит то, что он не может проявлять своих настроений в конкретных делах.

— И он знает, кто вы? Чем занимаетесь?

— Может быть, догадывается… Но, разумеется, не подозревает, что мы связаны с Красной Армией.

Тейлор поднялся и неторопливой походкой человека, совершающего послеобеденный моцион, начал спускаться по каменистой тропе к прозрачно-синей воде.

Когда Тейлор ушел, Радо сказал Пюнтеру:

— У меня к вам еще один разговор, Отто… Возьмите на себя шифровку наших радиограмм. Хотя бы часть. Это отнимает у нас уйму времени, и мы не успеваем снабжать радистов зашифрованными депешами. Центр согласен.

— Если нужно, конечно! Передайте, что я благодарен за оказанное мне доверие…

— В таком случае при следующей встрече я передам вам шифр, ключ и скажу, как им пользоваться. Это не такое уж сложное дело, — сказал Шандор.

В конце недели Тейлор позвонил своему приятелю и пригласил приехать к нему пообедать.

— Хочу просто повидать вас, — неопределенно сказал Тейлор. — Давно не видел, хочется поболтать…

Люци пообещал приехать в субботу и в условленное время появился в квартире Тейлора.

Рудольф Рёсслер, владелец небольшого информационного агентства, был человеком ординарной внешности — худощавый, с близорукими глазами, в круглых роговых очках. Большой его рот постоянно кривился в саркастической улыбке, а широкие залысины над висками делали огромным его лоб. Казалось, что он занимает большую часть лица. Говорил Рудольф неторопливо, словно обдумывая каждое слово.

Помятый пиджак, мешковато сидевший на его тщедушной фигуре, и небрежно повязанный галстук показывали, что их владелец безразлично относился к своей внешности.

За обедом говорили на отвлеченные темы. Тейлор расспрашивал о работе агентства Рёсслера, которое, как он знал, влачило жалкое существование.

Когда перешли в курительную комнату и расположились за кофейным столиком, Рёсслер вдруг спросил:

— Скажите-ка прямо, Христиан, зачем вы пригласили меня на этот обед? Разговаривать о пустопорожних вещах, о затруднениях в работе моего издательства? Вряд ли это вас интересует… Вероятно, у вас есть другая тема для разговора. Вы что, не решаетесь се затронуть?

Тейлор громко рассмеялся.

— Да, вас не проведешь! — воскликнул он. — Вы, как берлинская гадалка Анна Краус, умеете читать мысли на расстоянии… Да, я хотел бы поговорить по одному делу, но не знаю, с какого конца начать.

— А по поводу фрау Краус не говорите, — сказал Рёсслер. — Всем теперь приходится заниматься чтением чужих мыслей… Когда-то я хорошо знал ее покойного мужа… О ее способностях можно сказать так: информация — мать интуиции… Так о чем же вы хотели говорить со мной? Вижу, дипломата из вас не получается…

— Я знаю, что вы умеете молчать, — начал Тейлор, — и потому спокоен, что разговор этот останется между нами. Известно — у вас старые счеты с Гитлером, но я не понимаю, почему вы, антифашист Рудольф Рёсслер, остаетесь в стороне от активной борьбы?.. Это первый вопрос, на который я хочу услышать ответ.

Рёсслер бросил на собеседника негодующий взгляд.

— Почему вы думаете, что я ничего не предпринимаю? — возразил он. — Вам же известно, что я использую свои берлинские связи, чтобы информировать швейцарский генеральный штаб о положении в Германии… Не считайте меня самонадеянным, но сейчас я самый осведомленный человек в Швейцарии… Ко мне стекается информация, на основе которой я делаю анализ, даю прогнозы военных событий в Европе… Моя интуиция пока не обманывала меня…

— Верю, — возразил Тейлор. — Но какое отношение это имеет к борьбе с фашизмом?

— То есть как?! — недоумевающе воскликнул Рёсслер. — Я могу на память сказать, где расположена любая немецкая дивизия, будь то Восточный фронт, Франция или сама Германия… Это постоянно сидит у меня вот здесь! — Рёсслер кончиками пальцев постучал по своему лбу. — И после этого вы говорите, что я ничего не делаю для борьбы с фашизмом! Моя информация поступает из надежных источников.

— И все же, — сказал Тейлор, — вы ничего не делаете для того, чтобы помогать борьбе с нацистской Германией… Подождите, подождите, — Тейлор жестом остановил привставшего в кресле собеседника, — дайте договорить… Всю информацию вы передаете швейцарскому генеральному штабу, это верно. Делаете анализы, строите прогнозы. Но зачем? Швейцария — страна нейтральная, она не воюет с Германией, и вся ваша информация мертвым грузом оседает в сейфах швейцарского генерального штаба… Я знаю, вы ненавидите фашизм, который заставил вас покинуть родину, растерять друзей, из которых, вероятно, многие пали или томятся в концлагерях… Но вашей информацией не пользуются те, кто действительно борется с гитлеризмом на полях войны. Разве вы не согласны с этим?!

Христиан Шнейдер, в подполье — Тейлор, давно знал Рёсслера, еще в догитлеровские времена. Знал о нем больше, чем кто другой, и все же — почти ничего. Сведения Тейлора о нем ограничивались некоторыми биографическими данными. Ему сорок пять лет, родился в маленьком древнем баварском городке в семье чиновника лесного ведомства. В первую мировую войну подростком вступил добровольцем в кайзеровскую армию. Ура-патриотический подъем захватил круги немецкой интеллигенции, коснулся и молодого Рёсслера. Но вскоре пришло отрезвление. Рудольф порвал с армией. После войны пробовал силы в журналистике, увлекался театром, редактировал литературный журнал в Мюнхене… К тому времени и относится его знакомство с Тейлором.

После прихода Гитлера к власти Рёсслер покинул Германию. Тейлор потерял его из виду. И вот через несколько лет — новая встреча в Швейцарии… Он остался все тем же нетерпимым противником Гитлера. Таким же нетерпимым остался и Тейлор. Восстановилась их дружба. Но Рёсслер, его старый приятель, всегда чего-то недоговаривал. Уверял, что главное для него — работа в агентстве печати «Вита нова», которым он руководил. Бюллетень, вокруг которого группировались немецкие эмигранты, выходил в Люцерне. В нем печатали статьи, обзоры антинацистского направления. Многие статьи для бюллетеней выходили из-под пера самого Рёсслера. Он печатал их под разными псевдонимами.

Тейлор знал, что издательство не приносило доходов Рёсслеру, во всяком случае оно не могло служить источником существования. Часто он выплачивал гонорары сотрудникам из собственного кармана, ходил в долгах и жил более чем скромно. Тейлор и сам не раз ссужал ему деньги, не надеясь получить их обратно. Как-то раз Рёсслер признался Тейлору, что его издательство держится главным образом на добровольных взносах друзей-антифашистов, в том числе живущих в Германии.

Затем, под большим секретом, Рёсслер признался, что он сотрудничает в швейцарском генеральном штабе. Это помогает ему получать дополнительный материал для своего агентства. Работает он консультантом, и вся информация из Германии проходит через его руки.

Одного нельзя было понять: какими путями и от кого поступают к Рёсслеру тайные сообщения. Курьерская связь исключена. Скорее всего, информация поступает к нему по радио. Но откуда, как? Может быть, через узел связи того же вермахта? Это только предположение, но Тейлор не исключал такой возможности. В таком случае шифровки, предназначенные для Рёсслера, затерявшись среди тысяч военных радиограмм, могли поступать по назначению… Не потому ли Рёсслер так ревностно хранит свои тайны…

Тейлор подробно, почти стенографически изложил Шандору содержание разговора с Люци. Его настоящего имени он не назвал, обошел молчанием все, что касалось самого Рёсслера, — кто он, чем занимается, откуда получает информацию.

Оба с нетерпением ждали ответа Люци.

Через неделю он сам позвонил Тейлору.

— Я согласен, — послышался его глуховатый, словно простуженный голос. — Мое агентство в вашем распоряжении. Условия прежние…

Рёсслер повесил трубку.

В очередной сеанс связи с Москвой доложили Центру о согласии Люци сотрудничать с группой, сообщили о его условии — он отказывается раскрыть источники, которыми будет пользоваться. Полковник Беликов мучительно раздумывал над возникшей проблемой, перебирал возникавшие варианты.

Григорий Беликов работал в советской разведке еще в те годы, когда Центром руководил «Старик» — Ян Карлович Берзин, его Григорий считал своим учителем. Вспомнились его напутствия перед отъездом на зарубежную работу. По своей привычке Ян Карлович расхаживал по тесному кабинету, останавливался перед собеседником и, ударяя кулаком в раскрытую ладонь, говорил:

«В нашем деле главное — объективный анализ… Не медлите и не торопитесь. Понимаете меня? Советуйтесь! Мы не можем, не должны ошибаться… Центр поможет вам. На то мы и «мозговой центр». Но прежде всего прикидывайте сами — как быть, что делать. Счастливого вам пути!»

А теперь Григорий Беликов сам работал в «мозговом центре», сам был обязан анализировать, руководить, готовить решения, направлять действия «сторожевых застав».

Со своими мыслями и предложениями пошел к Директору. Прикидывали и так и эдак. А если это хитрая игра противника, направленная на дезинформацию? И все же пришли к единому мнению — согласиться, привлечь к работе неизвестного Люци. И, конечно, тщательно перепроверять его донесения по другим источникам.

Директор сказал:

— Мы не должны забывать о сложной политической обстановке в нацистской Германии… Против Гитлера выступают не только демократические элементы, но и представители других слоев населения, несогласных с гитлеровским режимом. Эту ситуацию нужно использовать.

Полковник Беликов передал запрос для Люци: сообщить дислокацию резервных немецких дивизий с указанием их номеров и наименований гарнизонов, в которых расположены резервы вермахта.

Шандор понял — Директор намерен проверить достоверность сообщений Люци.

Через три дня Тейлор передал подробный ответ Люци. Он перечислял резервные немецкие дивизии в тылу Восточного фронта. Сообщение начиналось словами: «Получено через Вертера…» Были и другие псевдонимы: Ольга, Тедди, Анна, Фернанд… Каждый из них означал германские учреждения, откуда поступала информация.

Люци начал передавать информацию. Выполняя указания Центра, Шандор никогда не встречался с ним лично.

После второй мировой войны глава стратегической разведки Соединенных Штатов в Европе Аллен Даллес, работавший многие годы в Швейцарии, писал об этом так:

В конце октября 1942 года более ста американских транспортных кораблей, общим водоизмещением около миллиона регистровых тонн, покинули восточное побережье Соединенных Штатов и поплыли через океан в Европу. На военных транспортах плыли тридцать семь тысяч американских солдат, предназначенных для высадки в Северной Африке. Из Часапикского залива корабли отправляли ночью, чтобы сохранить в тайне задуманную операцию. Но сделать это было трудно: в просторах океана транспорты растянулись на сотню миль. Их сопровождали суда военно-морского флота — двести вымпелов — все, что удалось собрать для конвоя морского десанта.

Через несколько дней из Шотландии к берегам Северной Африки ушла другая армада, перевозившая войска — семьдесят две тысячи человек, тоже вооруженных и снабженных всем необходимым для десанта. Как все это сохранить в тайне?!

И все же произошло невероятное — германская разведка не обнаружила кораблей противника, при всем том, что во главе имперской разведки стоял такой опытный человек, как адмирал Канарис…

Утром восьмого ноября десантные войска начали высадку в Касабланке, Оране, Алжире. Французские части, расположенные в Северной Африке, почти не оказывали сопротивления и вскоре перешли на сторону союзных войск. Северная Африка для германо-итальянского командования была потеряна.

Гитлер был в ярости. Абвер и имперское управление безопасности допустили непростительный промах, прозевав вторжение десанта противника. Наверстывая упущенное, Гитлер приказал немедленно оккупировать территорию «свободной зоны». Иначе противник точно так же сможет вторгнуться в Южную Францию…

В течение суток все было закончено: южное побережье, всю территорию «свободной зоны» заняли германские войска. Становился все более жестким оккупационный режим в европейских странах, ранее захваченных Гитлером. Все это еще больше осложняло работу подпольщиков. Команды гестапо рыскали всюду.

Становилось очевидным, что прибывшая из Берлина гестаповская команда напала на след подпольной организации и пытается заманить людей в расставленную ловушку. Анри Дюрер дал распоряжение своим людям не появляться в конторе созданной ими фирмы по торговле колониальными товарами. Там бывала только одна Сюзан да некоторые сотрудники, не имевшие отношения к организации.

В конторе стали появляться подозрительные клиенты в штатском с отличной военной выправкой. Одни выспрашивали — может ли фирма поставить партию цейлонского чая? Сюзан была подготовлена к ответу. «Господа, — разъясняла она, — всюду идет война, и мы уже давно не получаем чай с Цейлона…» Другие вдруг просили добыть им электроды для электросварки, интересовались какими-то станками, путаясь, для чего нужно такое оборудование. Белобрысый субъект с бегающими глазами спросил, нельзя ли повидать коммерческого директора. Сюзан ответила — сегодня никого нет. Но посетитель не уходил, топтался на месте, заглядывал в окно, из которого открывался вид на бульвар.

Обстановка накалялась, и теперь Дюреру приходилось самому чаще бывать в Амстердаме. Однажды хмурым ноябрьским днем он встретился с Граммом. Они прохаживались по набережным реки Амстель.

— Грин арестован, — сказал Анри, — Нужно всем немедленно покинуть город. Тебе тоже…

— Но я же говорил, сначала должен заехать к Лоте, — возразил Грамм. — Она еще в клинике.

Друзья знали, что у Граммов большая радость — родилась дочка! Лота была в клинике в нескольких часах езды от Амстердама. Питер хотел во что бы то ни стало повидать жену и ребенка.

— Не надо этого делать, — убежденно сказал Дюрер. — Через неделю она приедет к тебе в Швейцарию. Документы готовы.

— Не беспокойся, все будет в порядке… О том, что Лота в больнице, никто не знает.

— А Грин?

— Грин знает, он единственный человек…

— В том-то и дело, — перебил его Дюрер. — С гестапо не шутят. Повторяю, ты немедленно должен уехать.

— А ты? — спросил Грамм.

— Уеду, как только закончу дела… Через несколько дней… Перед твоим отъездом встретимся еще раз.

Они все чаще поглядывали в сторону моста, откуда должен был появиться Викто́р. С ним Дюрер назначил встречу несколько позже… Оба, не сговариваясь, взглянули на часы. До прихода Викто́ра оставалось минуты три. Точно в срок Викто́р вышел на набережную.

Он держался спокойно, но тревогу выдавали его глаза, Викто́р принес тяжелую весть: арестовали его сестру Валентину.

Анри сказал Викто́ру то же, что и Питеру Грамму:

— Надо немедленно исчезать.

— Мне это не нужно, — возразил Викто́р. — Для себя я решил: если арестуют, покончу самоубийством.

Нервы Дюрера были напряжены. Он вспылил.

— Вы вправе распоряжаться собственной жизнью, Викто́р, но не следует забывать, что борьба продолжается. Мы остаемся солдатами, товарищ Викто́р. Солдатами! Так вот, с точки зрения солдатских законов… За собой в могилу надо тянуть как можно больше врагов.

Викто́р удивленно взглянул на Анри и вдруг широко улыбнулся:

— Я никогда не предполагал, что, выслушивая нотации, можно получать удовольствие, если при этом тебя называют товарищем! Это же великолепно, черт побери!

Напряжение спало, и Дюрер заговорил спокойно:

— Помните, Викто́р, вы повторили слова генерала Штумпа: «С Гитлером или без него, но с англичанами против Советской России»… Помните? Так вот, уж если дело дойдет до гестапо, надо действовать, как на фронте — биться до последнего, умереть так, чтобы с тобой погибло как можно больше врагов. И еще — принимать на себя то, что знает противник, чего нельзя отрицать.

— Можете на меня рассчитывать, — сказал Грамм.

— И на меня! — воскликнул Викто́р. — Вы не представляете, сколько лет я мечтал о России… И сейчас будто приблизился к своему отечеству… За это спасибо вам. Извините мой патетический тон.

— А теперь давайте расходиться, — завершил разговор Анри. — Тебя, Питер, прошу найти возможность любыми путями передать в Центр сообщение о последних событиях… Я остался без связи.

— Это что — SOS? — усмехнулся Грамм.

— Нет — это сигнал того, что мы продолжаем стоять на посту…

Они разошлись. Дюрер пошел к мосту, Викто́р и Питер — в другую сторону. Снова заговорили об исчезновении Милды, делали всевозможные предположения, но ответа не было.

История ее ареста стала известна через много лет.

Донесения шли в Центр. Радисты абвера перехватывали их, записывали и нерасшифрованными складывали в архив. Некоторые донесения удалось расшифровать только через много месяцев. В одной из депеш, поддавшейся расшифровке, упоминалось германское консульство в Амстердаме. На сотрудника ссылались как на источник информации.

В депеше говорилось о бомбардировке союзной авиацией одного из городов Тюрингии. Англичане передали, что их налет причинил большие разрушения военным предприятиям города. Расшифрованная радиограмма опровергала британское сообщение. Налет причинил лишь незначительный ущерб. При этом ссылались на консульского работника, побывавшего в Тюрингии. Стали выяснять, кто из сотрудников ездил в то время из Амстердама в Тюрингию. Единственным таким человеком оказалась Милда, за ней установили слежку…

Аресты следовали один за другим. В тот день, когда Викто́р и Питер, простившись с Дюрером, шли по бульвару, в контору фирмы ворвались гестаповцы из команды Гиринга. Дверь им открыла Сюзан и лицом к лицу столкнулась с белобрысым посетителем, заходившим на днях в контору. Сейчас он был в эсэсовском мундире и руководил обыском. В конторе переворошили все папки с коммерческими делами, перерыли образцы товаров фирмы и ничего не нашли. У Сюзан спрашивали, где главный. Она ничего не знала… Ее арестовали. Сюзан стояла перед окном, глядела рассеянно на бульвар. Был пасмурный осенний день, моросил дождь, похожий на туман. Влажные, потемневшие ветви тускло блестели внизу.

Лицо Сюзан было спокойно, оно ничем не выдавало охватившего ее волнения. Но вот на противоположной стороне бульвара увидела знакомую фигуру. Шли двое… Питер раскрыл зонт, рядом с ним — незнакомый чернобородый человек с поднятым воротником… Сюзан показалось, что они направляются в контору. Захолонуло сердце…

Вероятно, слишком порывисты были движения Сюзан, когда она с излишней торопливостью сняла с подоконника лампу под зеленым абажуром и поставила ее на стол. Лампа на подоконнике служила сигналом, что все в порядке, опасности нет…

Белобрысый гестаповец обратил внимание на порывистые движения арестованной.

— Поставьте на место лампу! — крикнул он и сам перенес лампу обратно на подоконник.

Сюзан застыла, окаменела. Усилием воли отвела глаза от двух пешеходов, шагавших по мокрому асфальту. Белобрысый отошел к столу, рылся в ее бумагах… Она распахнула окно и с криком бросилась вниз, предупреждая товарищей об опасности, спасая их ценой собственной жизни…

ГЛАВА ВТОРАЯ «ЭВРИКА!»

Вторая мировая война перешагнула свое пятилетие. Был на исходе 1943 год.

В происходящей борьбе уже намечался определенный перевес в сторону союзных антигитлеровских армий, но война продолжалась с неослабевающим накалом и противоборствующие стороны напрягали все силы для достижения решающего стратегического успеха. Войну выигрывает тот, кто побеждает в последней битве… На сухопутных фронтах, на морях и в воздухе каждый род оружия занимал строго отведенное ему место — пехота, артиллерия, танковые войска, морские, военные корабли… И не было здесь ни первых и ни последних в параллелограмме сил, слагающих военный успех.

Разведка вкрапливалась всюду, стремясь раскрыть замыслы, планы врага. Это была война без линии фронта, война незримая, происходившая в глубокой тайне. Разведчики-противники, будто в непроницаемом мраке, ходили с завязанными глазами, порой рядом, не подозревая присутствия один другого. А методы тайной войны были различны у каждой стороны: самоотверженность и героизм сталкивались с подлостью, преданность с жаждой наживы, строгий расчет с авантюризмом… Все зависело от того, в чьих руках находилось это оружие.

Примером, раскрывающим методы нацистской разведки, может служить операция «Цицерон», получившая название по кличке одного из главных ее участников.

Все началось с малого, вовсе неприметного эпизода.

Британский посол в Анкаре Хью Нэтчбулл-Хьюгессен, дипломат старой английской школы, принял к себе на службу нового камердинера Эльяса Базну. Лакей как лакей — молчаливый, услужливый, простоватого вида турок, ранее служивший в других посольствах и зарекомендовавший себя исполнительным кавасом. В Турции кавасами назывались привратники, сторожа, водители машин, лакеи, повара, камердинеры — люди, которые сделали своей профессией службу в иностранных посольствах или у знатных иностранцев, поселившихся в Стамбуле или в других городах Анатолийского полуострова.

Эльяс Базна, человек средних лет, был невысокого роста, широкий в плечах, с большим лбом, который казался еще огромней от образовавшихся с ранних лет залысин. Маленькие черные усы придавали ему фатоватый вид, скрывая постоянную заискивающую улыбку.

Шли годы, а Эльяс все оставался кавасом… Кавас! Самый ничтожный, что ни на есть последний человек — никто и ничто… Мысль об этом иссушала его душу, но где-то в глубине сознания маячила надежда на удачу.

Однажды, тогда он работал кавасом у советника германского посольства Енке, Эльяс привез в деревню свою фотографию — лежит на роскошной тахте, в костюме, с раскрытым иллюстрированным журналом в руках… Родители и соседи ахали, передавали фотографию из рук в руки.

Снимок этот Эльяс сделал сам с помощью самоснимателя, когда хозяина не было дома.

Но можно было обмануть родителей, втереть очки соседям, а себя-то не обмануть…

Эльяс отличался удивительным, каким-то обезьяньим бескорыстным любопытством к чужой жизни. Всюду совал нос — подглядывал, подслушивал: будь то разговор супругов или забытая на столе посольская бумага. До всего ему было дело…

И однажды его осенило. «А что, если стать шпионом!»

Собственно говоря, мысль о шпионаже родилась в голове каваса совсем не случайно. Уже в первые дни камердинерской службы у посла Великобритании Эльяс обратил внимание на одну деталь: каждый вечер секретарша посла, педантичная мисс Люси, приносила в его кабинет два плоских ящичка — черного и красного цвета. В них хранились секретные бумаги. Сэр Хью до глубокой ночи просиживал над ними в тиши кабинета. Прочитанные шифрограммы складывались в красный ящик и хранились в сейфе секретарши посла. В черный ящик попадали наиболее важные секретные бумаги.

Нэтчбулл-Хьюгессен страдал тяжелой бессонницей. Камердинер должен был каждый вечер класть на ночной столик таблетку снотворного, ставить стакан воды, готовить ванну.

Обо всем этом раздумывал кавас Базна, решив сделаться великим шпионом. Надо сделать слепок ключей посла, которые он часто оставляет в спальне, затем приспособить аппарат для фотографирования документов. Но прежде всего договориться с каким-либо посольством, на которое станет работать.

Может быть, германское посольство — оно находится совсем рядом. А главное, там есть знакомый советник Енке, у которого он раньше работал…

Сложнее добыть слепок от ключей посольского сейфа.

Приобрести штатив для фотографирования было проще простого. Сэр Хью обычно перед сном принимал ванну, этим обстоятельством и воспользовался его камердинер. Пока посол плескался в ванне, Эльяс проник в спальню, взял ключи, лежавшие на столике, и сделал слепок.

Выждав удобный вечер, когда посол и его жена были в отъезде, он проник в спальню, открыл сейф, извлек из черной плоской коробки пачку документов, сунул их под полу пиджака и заперся в своей каморке. Эльяс понятия не имел, какой важности документы оказались в его руках. Он видел лишь лиловые штампы на бумагах. «Совершенно секретно!» «Шифром посла!»

Эльяс укладывал под аппаратом очередной документ, нажимал на спуск… фотографировал и считал: тридцать четыре… тридцать пять… тридцать шесть… Тридцать шесть снимков! Перезарядив аппарат, он продолжал считать и фотографировать — всего две кассеты по тридцать шесть кадров!

Камердинер привел все в порядок, убрал аппарат и отнес документы в личный сейф британского посла. Он прикидывал — сколько можно получить за кассеты. Главное — не продешевить!

Вскоре Эльяс побывал в германском посольстве. Ему открыл дверь незнакомый кавас, который, вероятно, сменил его самого на должности камердинера, провел в гостиную и пошел докладывать хозяину. В гостиной за минувшие полгода ничего не изменилось. Он выключил люстру, оставив только настольную лампу, задернул шторы на окнах и уселся в кресло, расположившись так, чтобы лицо его оставалось в тени. Вскоре появился советник Енке в сопровождении супруги — родной сестры немецкого министра иностранных дел Иоахима фон Риббентропа. Эльяс учитывал и это обстоятельство в расчете на успех своего предприятия.

— Очень рад! — воскликнул Енке, здороваясь с бывшим своим камердинером. — Какими судьбами? Где вы теперь?

— У его превосходительства сэра Нэтчбулл-Хьюгессена, — солидно ответил Эльяс.

— Что же вас сюда привело?

Кавас произнес заранее отрепетированную фразу:

— Турция и Германия всегда были друзьями…

— Ну а конкретнее? — спросил Енке.

Эльяс сразу перешел к делу:

— У меня есть возможность фотографировать секретные английские документы. Для начала хочу предложить две пленки. Семьдесят два снимка.

— Что же вы хотите взамен?

— Пока — десять тысяч фунтов за кассету, — выдохнул Эльяс Базна. — Если документы вас заинтересуют, кассета будет стоить пятнадцать тысяч… Только в твердой валюте. Германские марки меня не интересуют.

— Да вы с ума сошли!

— Как хотите… Такие пленки у меня оторвут с руками в любом посольстве… Всякому дорог свой ягненок. — В разговоре Базна любил пользоваться турецкими пословицами, поговорками.

— Пока это гусь в мешке, — в тон Эльясу ответил пословицей Енке. — Сначала надо знать, что это за документы.

— Согласен… Поэтому я и предлагаю пока умеренную цену. Свяжитесь с Берлином. Я могу подождать и позвоню в назначенное время.

— Может быть, лучше поговорить с Мойзишем, — вступила в разговор фрау Енке.

— Это верно, — согласился советник. — Посидите, я приглашу его к нам…

Бывший камердинер семьи Енков знал торгового атташе Леопольда Мойзиша. Впрочем, какой он атташе — разведчик из управления имперской безопасности, оберштурмбаннфюрер, подчиняется непосредственно Риббентропу… Предложение Эльяса — это по его части.

Через несколько минут советник Енке вернулся в сопровождении смуглого человека с настороженными глазами. Супруги Енке покинули гостиную, оставив каваса наедине с Мойзишем.

— Вам рассказали о моем предложении? — спросил Эльяс Базна.

— О чем это? — прикинулся непонимающим Мойзиш.

Кавас все повторил. Мойзиш молча слушал. Но когда Эльяс назвал баснословную сумму вознаграждения, немецкий резидент рассмеялся.

— Вы в своем уме?! — повторил он фразу Енке. — Откуда у нас такие деньги. Мы же не печатаем английские фунты стерлингов… К тому же надо еще знать, что за документы.

Эльяс повторил — готов подождать. Через три дня он позвонит, назовет себя Пьером.

— Приду, если будут деньги, — прощаясь, сказал Эльяс Базна. — Без денег и на кладбище не отвезут…

О кладбище сказал просто так — из пословицы слова не выкинешь. Внутри у каваса все пело — двадцать тысяч фунтов! Неделю назад о таких деньгах он не мог и мечтать!

Деловая встреча произошла в назначенный день. Мойзиш ждал. Пропустил в кабинет, запер дверь.

— Покажите пленку.

— Покажите деньги, — ответил Эльяс.

Они стояли рядом, не доверяя друг другу.

Мойзиш открыл сейф и достал деньги, несколько тугих пачек, перевязанных бечевкой. Он стоял спиной к Эльясу Базне. Вдруг Мойзиш резко повернулся к нему лицом. Резидент боялся Эльяса. Это успокоило каваса.

— Здесь двадцать тысяч фунтов, — сказал Мойзиш и снова запер сейф. — Но сначала я должен проявить пленку и посмотреть.

Эльяс протянул кассеты резиденту. Нескончаемо долго тянулись полчаса! Наконец Мойзиш вернулся. Он широко улыбался. Совсем другим тоном спросил:

— Хотите виски?

— Сначала деньги…

Резидент снова открыл стальную дверцу сейфа и выложил на стол пачки денег. На каждой цифра — две тысячи. Эльяс пересчитал пачки. Все правильно. Рассовал деньги по карманам. Налил виски, разбавил содовой водой. Пальцы его дрожали. Выпил залпом и попрощался. Торг состоялся.

Много позже, уже после войны, бывший германский посол в Турции барон фон Папен писал в своих мемуарах:

Следующая встреча Эльяса с Мойзишем произошла в посольской машине в центре Анкары, все еще многолюдной, несмотря на поздний час. Эльяс юркнул в «опель-адмирал» и уселся на заднем сиденье.

— Пленка с вами? — спросил Мойзиш.

— А деньги?

— Здесь тридцать тысяч, — Мойзиш кивнул на пакет, лежавший на переднем сиденье.

— Почему такая маленькая пачка? — насторожился Эльяс.

— Купюры по пятьсот фунтов, — ответил Мойзиш.

Кавас протянул кассеты и забрал деньги.

— Когда вы решили работать на нас? — спросил немецкий резидент.

— Два года назад, — соврал Базна.

— В Берлине не верят, что один человек может сделать столько снимков.

— Помощники — мои руки, — усмехнулся кавас.

— Вам нужен бы настоящий помощник. Мы можем его подыскать.

«Эге! — подумал кавас. — Сначала помощник, потом — меня в сторону! Не выйдет!»

Вслух он сказал:

— У нас говорят: на одном канате два плясуна не танцуют.

— Как хотите… Мы дадим вам другое имя. Об Эльясе Базне никто не должен знать.

— Какое же?

— Назовем Цицерон.

— А кто это? — не понял кавас.

— Цицерон был консулом, — неопределенно ответил Мойзиш.

Базна снова не понял, откуда ему было знать древние имена, но имя понравилось: Цицерон — звучит.

— А почему вы на нас работаете? — снова спросил Мойзиш.

— Нужны деньги.

— Только?! — Мойзиш глянул на своего спутника. Он ждал другого ответа.

— Если говорить серьезно — ненавижу англичан, — соврал Эльяс. — Они убили моего отца.

— Это дело другое. Но неужели секретные документы так ненадежно хранятся в английском посольстве?

— Конечно, они на полу не валяются… Приходится рисковать.

В общем, Мойзиш был доволен своим новым агентом.

Вальтер фон Шелленберг распорядился выплачивать новому агенту любые деньги.

Каждая встреча с Мойзишем приносила кавасу все новые тысячи фунтов. Еще хорошо, что Мойзиш расплачивался с ним крупными, пятисотфунтовыми банкнотами…

В документах, которые Цицерон так аккуратно поставлял германскому посольству, все чаще повторялось какое-то таинственное слово «Оверлорд».

В одной из радиограмм, выкраденных камердинером из сейфа британского посла, было сказано:

В другом письме, доставленном дипкурьером из Лондона в Анкару, глухо упоминалось о Тегеране, Касабланке… И снова — «Оверлорд», «Оверлорд», «Оверлорд»… И еще кодированное наименование «Эврика».

В ведомстве Вальтера фон Шелленберга, которое занималось иностранной разведкой, накапливались все новые сведения о каком-то событии, связанном с Тегераном, «Оверлордом», «Эврикой»… Постепенно обстановка прояснялась. Начало этому положила информация, поступившая от Цицерона. Сложный ребус, над которым ломали голову сотрудники главного имперского управления безопасности в Берлине, был решен.

Тегеран… Два года назад — в августе сорок первого года — советские и английские войска вступили в Иран, находившийся под влиянием фашистской Германии. Именно через иранскую территорию Гитлер планировал совершить бросок своих войск в Индию, завершить глобальное покорение мира.

В коммюнике, опубликованном в Москве и Лондоне на другой день после вступления союзных войск в Иран, говорилось о мотивах этой совместной акции:

«За последнее время, и особенно с начала вероломного нападения на СССР гитлеровской Германии, враждебная СССР и Ирану деятельность фашистско-германских заговорщицких групп на территории Ирана приняла угрожающий характер… Германские агенты всячески стараются вызвать в Иране беспорядки и смуту, нарушить мирную жизнь иранского народа, восстановить Иран против СССР, вовлечь его в войну с Советским Союзом. Агенты германского фашизма… в настоящее время дошли до крайних пределов в своей подрывной работе по организации диверсионных и террористических групп для переброски в Советский Азербайджан, а прежде всего в главный советский нефтяной район — Баку, и в Советский Туркменистан, с одной стороны, и по подготовке военного переворота в Иране — с другой».

В коммюнике перечислялись конкретные имена нацистских разведчиков и диверсантов, готовивших переворот в Иране и захват его территории.

Нацистская разведывательная служба потерпела в Иране поражение. Гитлер пришел в бешенство, когда узнал о провале тайной германской сети в Иране, грозил снять головы виновникам допущенных просчетов.

А виновников не было… Ведомству Шелленберга так и не удалось выяснить, как советская разведка смогла узнать даже имена главных агентов, работавших в Тегеране.

И вот снова — Тегеран, связанные с ним таинственные слова «Оверлорд», «Эврика»… Безвестный кавас, личный камердинер британского посла в Анкаре, помог раскрыть загадочный смысл этих слов.

Разгромленную сеть немецкой разведки в какой-то мере удалось восстановить. Теперь перед диверсантами стояли другие задачи. По иранским дорогам от Персидского залива в Советское Закавказье шли потоки грузов — вооружение, боеприпасы, продовольствие, военная техника для Советского Союза. Следовало дезорганизовать или хотя бы временно приостановить снабжение. Этим и занималась немецкая секретная агентура. Но теперь перед диверсантами возникли другие задачи. Фон Шелленберг направил резиденту в Тегеран запрос: что происходит в городе, как ведут себя сотрудники иностранных посольств, прежде всего — американцы, русские, англичане.

Вскоре пришел ответ — в посольствах необычное оживление, появились новые лица, здания посольств приводят в порядок, не исключена возможность какой-то встречи представителей держав — противников рейха.

Донесение из Тегерана подтверждало сообщения, полученные через Цицерона.

— Так это же встреча «Большой тройки»!.. — воскликнул фон Шелленберг, прочитав доставленную ему шифровку. — Сначала Касабланка, теперь Тегеран… Даю голову на отсеченье, что это так! Вот мы и накроем их всех троих! Игра стоит свеч!.. Пригласите ко мне Скорцени…

После второй мировой войны была опубликована переписка Сталина, Рузвельта и Черчилля, которые входили в «Большую тройку» руководителей союзных держав. Из переписки стали известны подробности о подготовке Тегеранской конференции.

Еще весной 1943 года американский президент Рузвельт направил в Москву с особой миссией бывшего посла в Советском Союзе мистера Дэвиса. Рузвельт доверял своему посланцу больше, нежели любой тщательно зашифрованной радиограмме, которую мог перехватить противник. Человек преклонного возраста, мистер Дэвис направился в длительное и тяжелое путешествие в Европу, полыхавшую в огне войны, с единственной целью — передать письмо американского президента Сталину.

Рузвельт хотел лично встретиться со Сталиным, чтобы с глазу на глаз обсудить проблемы завершающего этапа мировой войны. Сохраняя секретность, Рузвельт предлагал встретиться в одной из отдаленных точек земного шара — на берегах Берингова пролива. Можно было выбрать и другое место, к примеру Исландию, но «было бы трудно в этом случае, говоря откровенно, не пригласить одновременно Премьер-Министра Черчилля». А президент намерен был разговаривать наедине…

Встреча в Беринговом проливе не состоялась. Сталин не мог покинуть Москву. Рузвельту он ответил:

Затем возник вопрос о встрече в Архангельске, в Астрахани, обсуждались поездки в Фербенкс на Аляске, в Багдад, в Каир… Наконец решили, что самым подходящим местом для встречи «тройки» будет столица Ирана.

Свое послание Черчилль направил в Москву тоже специальным курьером. Требовалось сохранить абсолютную тайну предстоящей встречи.

Но окончательное место встречи «Большой тройки» еще не определили. Рузвельт написал Сталину:

В конце концов «Большая тройка» договорилась о месте встречи именно в Тегеране.

Казалось бы, для безопасности участников конференции, для сохранения тайны Тегерана сделали все возможное. И вот — на тебе! — руководитель иностранной разведки и контрразведки Вальтер фон Шелленберг получил информацию о предстоящей встрече «Большой тройки». А началось все с Цицерона.

Главный диверсант рейха Отто Скорцени, занимавшийся «операцией «Ульм» — подготовкой диверсий на Советском Урале, отложил все дела и переключился на выполнение нового задания.

В иранских делах Скорцени не был новичком. В минувшем году он готовил диверсии на горных трассах Ирана. Но над диверсантами словно навис злой рок: взорвать тоннели не удалось, провалилось и восстание горных племен на юге страны. Это восстание, как и предполагавшийся взрыв тоннелей, должно было нарушить военные перевозки в Советский Союз. Скорцени был уверен, что восстание не состоялось только потому, что англичане заплатили мятежным шейхам гораздо больше того, что предлагали немцы. Теперь это следовало учесть.

— Не надо жалеть денег, — сказал Шелленберг, заканчивая разговор с Отто Скорцени. — Расплачивайтесь щедро английскими фунтами.

Прежде всего для подкрепления действующей сети надо было перебросить в Иран новую диверсионную группу. Отправляли ее из Крыма с прифронтового аэродрома. Скорцени сам полетел в Севастополь, чтобы проводить группу. Отдал приказ — немедленно после высадки десанта радировать о приземлении.

Стояла ясная, холодная ночь. Скорцени продрог даже в своей меховой куртке. Было тихо, только далеко с севера доносились приглушенные расстоянием взрывы. В темноте ночи они, словно сполохи отдаленной грозы, озаряли край горизонта. Там был фронт. Далеко же шагнули русские!

Прождав до рассвета, Скорцени уехал, так и не дождавшись радиограммы. Только на другой день получил он огорчающее известие — в момент приземления десант был окружен и уничтожен противником… Новая неудача! Злой рок!

Примерно за две недели до неудачи, постигшей Отто Скорцени, руководитель одного учреждения пригласил к себе офицера и предупредил, что он должен подготовиться к срочной и ответственной командировке. Куда — не сказал.

— С заданием ознакомитесь перед отлетом… Будьте в готовности номер раз… Постоянно сообщайте дежурному, где вы находитесь.

Прошло еще несколько дней, и генерал снова пригласил офицера.

— Познакомьтесь с этими документами, — сказал он, доставая из сейфа папку с предупреждающей надписью: «Совершенно секретно!»

В папке хранилось несколько радиограмм и справок с такими же лиловыми штампами. Это были последние донесения из разных мест, но по одному и тому же вопросу.

В последней радиограмме было сказано:

Другие документы излагали историю вопроса, оценивалась обстановка, давался анализ происходивших событий. Здесь же — личное дело одного из сотрудников, выполнявшего задание в глубоком тылу противника. На первой странице дела было написано:

«Николай Васильевич Грачев. Партизанский отряд «Победители». Здесь же в скобках поясняющая запись — псевдоним для отряда.

Чуть ниже на той же странице другое имя, другая фамилия:

Пауль Вильгельм Зиберт, лейтенант 230-го пехотного полка 76-й пехотной дивизии германских вооруженных сил.

Сын лесничего в имении князя Шлобиттена (Восточная Пруссия).

Отец — Эрнст Зиберт, погиб в 1915 году на фронте. Мать — Хилда, урожденная Кюннерт, умерла несколько лет назад — перед войной.

До поступления в военное училище Пауль Зиберт служил в том же имении помощником управляющего.

Участник похода во Францию, с начала боевых действий — на Восточном фронте. Награжден двумя орденами «Железный крест» за военные отличия.

После ранения: уполномоченный «Виртшафтскоммандо» — хозяйственного управления вермахта по использованию материальных ресурсов оккупированных областей России…

И снова в скобках — псевдоним.

Здесь же две фотографии, подклеенные рядом: на первой лицо молодого человека, снятого в полупрофиль без головного убора. Правильные черты лица, точно высеченные из мрамора. Ни единой морщинки. Высокий лоб, сосредоточенные глаза, густые брови, сходящиеся над переносицей, крупные губы, густые волосы, зачесанные назад…

На другом снимке вроде то же лицо, как будто тот же человек, но в форме немецкого офицера. Удивительно, как одежда меняет внешность… Суконный китель, узкие погоны, на груди эмблема нацистской армии — орел, распростерший крылья над свастикой. На голове мягкая, тоже суконная «мюце», похожая на пилотку, надвинутая до бровей… А выражение лица совершенно иное — самонадеянное, холодное. Нижняя губа чуть-чуть, самую малость, презрительно выдается вперед… Типичное лицо офицера германского вермахта.

Еще одна фамилия:

Кузнецов Николай Иванович — другая, уже настоящая биография, пометки о прохождении службы.

Родился в деревне Зырянка Свердловской области в семье крестьянина-середняка 27 июля 1911 года… Беспартийный, в комсомоле с 1928 года… Образование: Тюменский сельскохозяйственный, затем лесной техникум… Свердловский заочный индустриальный институт… Трудовой стаж: лесоустроитель земельного управления, Уралмашзавод — бюро технического контроля…

Обычная биография юноши тридцатых годов… Не совсем обычным было другое — знание языков: «отлично владеет немецким, знает польский, украинский…»

Кузнецова призвали в парашютно-десантные войска, внимание привлекло знание им немецкого языка. Перевели в специальную часть, держали в резерве. А Николай Кузнецов бомбардировал руководство просьбами дать ему настоящее дело. Последний рапорт сохранился в личном деле. Тот самый, по которому было поручено одному полковнику побеседовать с нетерпеливым просителем.

Как понятны были эти настроения полковнику.

Беседа с Кузнецовым происходила как раз в то самое время, когда Григорий Николаевич сам рвался на фронт, писал рапорт, говорил с Директором и получил категорический отказ… Но теперь ему самому предстоял разговор, в котором следовало убедить Кузнецова набраться терпения.

Разговаривали по-немецки, и Беликов был поражен чистотой произношения, отсутствием малейшего акцента, легкостью, с которой Кузнецов объяснялся на чужом языке.

— Откуда вы так хорошо знаете немецкий? — спросил он. — Это ваш родной язык?

— Да нет… Занимаюсь с детства. Сначала в школе, была у нас учительница-немка, потом на Уралмашзаводе работало много немецких инженеров, говорили на разных диалектах…

У Кузнецова был, несомненно, врожденный лингвистический талант.

— Учтите, в нашей работе, — сказал Беликов, — знание языка еще далеко не все… Надо знать быт немецкого офицера, его характер, манеру поведения, знать тысячи мелочей, войти в его образ. Для этого нужно время. Теперь все будет зависеть от вас…

Тогда предварительно было уже решено — внедрять лейтенанта Зиберта в немецкую армию.

Беликов доложил свое мнение Директору. Подготовка разведчика продолжалась. На задание его перебросили через несколько месяцев. В личном деле об этом сделана запись:

И вот первые донесения, хранящиеся в личном деле…

Здесь среди донесений было распоряжение, касающееся Зиберта. Как обычно, наиболее секретные указания написаны от руки:

Григорий Беликов перелистывал все новые донесения, искал упоминания фамилии штурмбаннфюрера фон Ортеля, на которого Директор просил обратить особое внимание.

Первоначально разведчик сообщил как бы мимоходом:

Вот эта, последняя шифровка имела прямое отношение к Тегерану.

В отряд Медведева советские газеты приходили редко — от случая к случаю. Только в конце декабря Николай Кузнецов прочитал сообщение о пресс-конференции Рузвельта, которую он провел после возвращения из Тегерана. Там было сказано:

Прошло еще некоторое время, когда Николаю Кузнецову удалось встретиться с девушкой, говорившей ему о персидских коврах, обещанных Ортелем после возвращения из таинственной командировки. Это было в партизанском отряде, расположившемся неподалеку от города Ровно.

— Читай! — весело сказал он. — Впрочем, нет… Такую газету нельзя выпускать из рук, тем более — выносить из отряда.

Кузнецов вслух прочитал корреспонденцию из Лондона, свернул газету, сунул в карман и воскликнул:

— Вот тебе и персидский ковер!.. Значит, мы с тобой недаром служим… Не напрасно послали нас под Ровно…

Девушку звали Майя Микота… Она работала машинисткой в ровенском отделении гестапо… Числилась осведомительницей под номером семнадцать у штурмбаннфюрера фон Ортеля.

— Ясно, товарищ генерал! — сказал полковник, закрывая папку.

— А мне не ясно, — возразил Директор. — Не ясно!.. Откуда противник мог узнать об «Эврике»? Подготовка проходила на самом высоком уровне… Вы полетите с группой… — Генерал назвал фамилию, знакомую Беликову по его работе. — Поступите в его распоряжение… Илье передайте, мы довольны его работой, представляем к правительственной награде. Встречайтесь только с глазу на глаз. Передайте ему… — Генерал дал последние напутствия, инструкции, пожелал счастливого пути. Посмотрел на часы.

— Самолет уходит через час с четвертью… Машина у проходной… Еще раз желаю успеха!

В последних днях ноября члены «Большой тройки» — Сталин, Рузвельт и Черчилль — собрались в Тегеране. Сталин прилетел из Москвы, когда его партнеры по конференции уже расположились в своих посольствах. Группа обеспечения прибыла несколько раньше.

Сталин сразу же стал настоятельно предлагать Рузвельту поселиться в советском посольстве. Он объяснил, что подготовку к конференции не удалось провести в абсолютной тайне. Слухи о ней каким-то образом просочились в германскую разведку. Необходимо усилить меры безопасности.

Руководитель американской секретной службы Майк Рейли, ответственный за безопасность президента, разделял эту точку зрения. В Тегеране среди беженцев, нахлынувших из Европы, могут быть десятки гитлеровских агентов. Советские коллеги Майка Рейли уже информировали его об аресте нескольких агентов, подготовлявших покушение на жизнь «Большой тройки». Короче, необходимо сократить разъезды по городу, усилить меры безопасности.

Но Рузвельт вдруг заупрямился. Вероятно, здесь было дело в престиже президента. Он говорил, что уже отказался от подобного же предложения Черчилля, который считал, что Рузвельту следует поселиться в британском посольстве… Общими усилиями Рузвельта все же убедили переселиться в советское посольство. Президенту отвели особняк, в котором и проходили заседания «Большой тройки».

В продолжение четырех дней главы союзных держав доверительно обсуждали проблемы завершающего этапа большой войны, говорили об «Оверлорде» — открытии второго фронта на Западе, о послевоенной организации мира, о судьбах побежденной нацистской Германии, о единстве целей во всех этих вопросах.

Тегеранская встреча, которая была первой встречей руководителей трех великих держав, подтвердила несостоятельность нацистских расчетов на раскол антигитлеровской коалиции.

У каждого участника были свои взгляды, в речах отражались особенности их характеров, но цель была едина — победить врага.

Открывая конференцию, Рузвельт сказал:

Когда речь зашла об «Оверлорде» — об открытии второго фронта, Сталин произнес только одно слово:

— Когда?

А Черчилль на завершающем заседании конференции, когда возник вопрос о совместной декларации, предложил:

У каждого был свой характер…

В совместной декларации руководители трех союзных держав

За этими решительными, недоговоренными и таинственными фразами стояли планы конкретных совместных действий.

На заседаниях конференции, пожалуй, чаще всего употреблялось слово «Оверлорд». «Большая тройка» окончательно согласовала срок открытия второго фронта — первое мая 1944 года. Чтобы обеспечить высадку союзных войск во Франции, советская делегация обязалась к этому времени организовать большое наступление против немцев в нескольких местах и приковать нацистские дивизии на Восточном фронте.

Это было главным и наиболее секретным решением конференции в Тегеране.

А гитлеровских диверсантов, готовивших покушение на «Большую тройку», обезвредили советские бойцы невидимого фронта.

Цицерон был теперь в фаворе… Шпион века!.. О нем распространяли легенды, шушукались в абвере, в ведомстве Шелленберга, в министерстве иностранных дел, в ставке Гитлера, в генеральном штабе… Но никто, кроме ограниченного круга лиц, не знал, кто скрывается под этим именем. Под именем древнеримского политика Марка Тулия Цицерона, жившего две тысячи лет назад.

О нем говорили разное — крупный английский дипломат, который имеет доступ к секретным документам, сотрудник британского посольства за границей, ловкий шифровальщик, завербованный немецкой разведкой… Неясные слухи достигли Лондона, насторожили британскую службу безопасности. Утечку информации подтвердил и старейший английский разведчик Александр Паттерсон, работавший в немецком генеральном штабе еще в первую мировую войну, но и он не мог раскрыть, кто такой Цицерон.

Для профилактики проверили, как хранят в посольствах секретные документы, личные сейфы послов решили снабдить электрической сигнализацией. Но слухи оставались слухами. Цицерон был неуловим.

Для своего агента немцы не жалели денег. А кавас Базна повторял турецкую пословицу: «Дружба дружбой, а за сыр плати…» За полгода своей работы Базна передал германской разведке около четырехсот секретнейших документов и получил за это триста тысяч английских фунтов — более миллиона долларов…

Германский посол в Турции фон Папен после войны писал в своих мемуарах:

«Оверлорд» — сроки высадки англо-американских экспедиционных войск на севере Франции — все стало известно германской разведке за несколько месяцев до открытия второго фронта…

Беда для каваса Базны пришла нежданно-негаданно… То, чего не мог добиться один из опытнейших британских разведчиков, внедрившийся в Германии в семнадцатилетнем возрасте, который стал майором гитлеровской армии, награжденным высшими немецкими орденами, все это сделала неприметная секретарша резидента Мойзиша из германского посольства в Анкаре. Она разоблачила Цицерона.

Елизабет Капп занималась тем, что принимала дипломатическую почту и передавала корреспонденцию своему шефу.

Британское и немецкое посольства, сосуществовавшие в Анкаре, словно бы обменивались любезностями. У британского посла работал немецкий агент Цицерон, у нацистского резидента Мойзиша была Елизабет Капп, завербованная английской разведкой…

Разбирая корреспонденцию, секретарша обратила внимание на непонятное ей слово «Цицерон», упоминавшееся в переписке. Она сообщила о Цицероне в английское посольство. Этого было достаточно. Эльясу Базне пришлось спешно ретироваться. Захватив чемодан со своими богатствами, он тут же исчез из Анкары.

Но самый тяжелый удар обрушился на посольского камердинера позже.

Закончив свою прибыльную работу, Базна решил купить в Стамбуле гостиницу, чтобы безбедно жить дальше, но, к ужасу своему, обнаружил, что почти все принадлежавшие ему английские фунты стерлингов — фальшивые… За его труд, за секретнейшие документы Вальтер фон Шелленберг расплачивался поддельными банкнотами, которые изготовляли фальшивомонетчики, привлеченные к работе в главном имперском управлении безопасности.

Кавас-неудачник после войны пытался сутяжничать, обращался в суд, писал жалобы Аденауэру, но это не помогло. «Шпион века», носивший громкую кличку Цицерон, занялся с горя садоводством, торговал гладиолусами и умер спустя много лет после войны в бедности… Даже всеведущая когорта репортеров узнала о его смерти только через несколько дней после похорон. На мюнхенском кладбище на могильной плите они прочитали надпись: «Эльяс Базна. 1904—1970 г.»…

Капитан Отто Скорцени проводил воскресенье в обществе старых приятелей. Они и затащили его в отель «Бристоль» пообедать, попросили метрдотеля устроить их в отдельной комнате. Вместе с капитаном Скорцени их было четверо. Собрались одни бранденбуржцы — бывшие сослуживцы по таинственному батальону «Бранденбург-800», давно развернувшемуся в дивизию особого назначения. Скорцени, человек могучего сложения, выше шести футов ростом, возвышался по крайней мере на полголовы над приятелями, хотя каждый из них в свое время проходил отбор в эсэсовские части, а туда, как известно, не берут низкорослых.

Смуглое лицо капитана было иссечено шрамами — следами дуэлей студенческих лет. Они придавали капитану выражение свирепости, которое не исчезало даже в то время, когда Скорцени смеялся.. Из-за этих шрамов он походил на воинственного, размалеванного красками дикаря.

За обедом болтали о пустяках и предавались воспоминаниям.

— Мы словно козыри, — смеясь воскликнул фон Фалькерзам, поднимая бокал, — с нас начинают ходить в первые дни войны. Выпьем за козырей!

Фалькерзам был известен как один из первых офицеров, награжденных рыцарским крестом за войну с Россией. С отрядом бранденбуржцев, переодетый в советскую форму, он накануне войны, проникнув в глубокий советский тыл, устраивал там диверсии. Их перебросили в запломбированных вагонах товарных составов под видом «технического оборудования». Эшелоны с грузами шли в Россию до последнего часа. Бранденбуржцам удалось добраться до Минска, когда началась война.

Рядом с Фалькерзамом сидел Шталь — участник истории с Глейвицкой радиостанцией. Третьим собеседником был Фихте, Эрих Фихте, только что возвратившийся из Крыма. Французскую кампанию он начинал на канале Альберта, переодетым в форму бельгийского пограничника. Они обманули тогда бельгийских солдат, потом перебили их и захватили мост, через который сразу же хлынули германские танки.

Каждый из сидевших бранденбуржцев мог бы многое рассказать. Конечно, если бы разрешалось рассказывать. Но выпитое вино здорово развязывало языки.

Эриха Фихте приятели называли счастливчиком. Шталь сказал про него: он родился даже не в сорочке, а в сапогах и в мундире ефрейтора с Железным крестом на груди… Сумел же Фихте выйти сухим из иранского дела, где люди кончали самоубийством. Фихте был сотрудником капитана Скорцени, а двое других продолжали служить в Бранденбургской дивизии и тяготились затянувшимся бездельем. Посмеиваясь, Фихте рассказывал, что произошло с ним на крымском аэродроме.

Скорцени перебил его:

— А знаете, как мы одурачили Маунбетена?

— Кого? — переспросил Шталь.

— Лорда Маунбетена. Не знаешь такого?.. Лорд Маунбетен занимается группами британских командос. Забрасывает их куда не лень. Организовал школу диверсантов в Шотландии. Мы заимствуем у него опыт и воруем из школы курсантов, как лиса таскает цыплят. Вот смотрите.

Скорцени вытащил из кармана какую-то штуковину, похожую на вечную ручку, нацелил ее в бутылку, стоявшую на столике у двери. Что-то щелкнуло, и бутылка разлетелась вдребезги. Выстрела в ресторанном шуме никто не услышал. Звук разбитого стекла был гораздо громче.

Приятели восторженно принялись разглядывать бесшумный однозарядный пистолет.

— Нам прислали его англичане. Как? Очень просто! Мы захватили несколько британских агентов, добыли ключи к шифрованным передачам и поддерживаем мнимую связь с Лондоном. Когда я узнал об этой игрушке, послал англичанам шифровку от имени «Трезора», был у них такой агент с собачьей кличкой. Просил срочно выслать бесшумный пистолет и еще кое-что. Через три дня англичане сбросили с самолета все, что у них просили. Они и не подозревали, что вместо «Трезора» посылку приняли мои ребята. Ловко?! — Скорцени расхохотался.

Фалькерзам нашел, что сейчас самое удобное время завести разговор, ради которого затеял со Шталем этот обед.

— Послушай, Отто, — подмигнув Фихте, сказал он, — помог бы ты нам выбраться из дыры, в которую мы попали. Возьми нас к себе. Ты знаешь, мы работать умеем.

— Вообще-то это идея. Но почему вам не сидится в полку? — спросил Скорцени.

Откликнулся Шталь:

— Полк «Бранденбург» теперь не то что раньше. Новые войны не начинаются. Вот и сидим без дела. Как ты знаешь, за сидение денег не платят и не дарят…

— Ладно! — Скорцени поднялся, допил бокал. — Пойду-ка позвоню в бюро, спрошу, нет ли чего нового. Вернусь, договорим, работы на всех хватит.

Скорцени вышел, вспомнив, что на службе никому не сказал, куда он уехал. Его охватило беспокойство, нараставшее, пока шел к телефону. Набрал торопливо номер. Так и есть! Секретарша взволнованно сказала, что капитана вот уже два часа разыскивают по всему Берлину. Несколько раз звонил Кальтенбруннер, потом Канарис. Капитана Скорцени ждут в главной ставке. Самолет в Темпельгофе. Пусть капитан немедленно туда едет. Слава богу, что капитан все же нашелся!..

Капитан на минуту забежал к приятелям.

— Я должен покинуть вас. Вызывают в ставку. Говорят, два часа уже рыщут… О работе поговорим, люди нужны. До свиданья!

Фихте сказал после его ухода:

— Про меня говорите — счастливчик. Вот кто счастливчик! Из ставки самолет присылают. Зачем бы это?

Несколько месяцев назад, еще весной, капитана Скорцени вызвал оберштурмбаннфюрер фон Шелленберг. Он по-прежнему возглавлял шестой, иностранный отдел службы имперской безопасности. Моложавый, с сухим аристократическим лицом, фон Шелленберг принял Скорцени весьма любезно.

— Ну что, капитан, надо работать! Иначе вы можете закиснуть, и вам нечем будет платить прачке… Для вас есть одно дело…

Фон Шелленберг пригласил капитана Скорцени к карте. Она висела на стене, прикрытая шторкой от посторонних взоров.

— Это карта Восточной России, — сказал фон Шелленберг, поднимая матерчатую шторку. — Здесь Урал, дальше Сибирь. Знаками отмечены военные предприятия, которые большевикам удалось эвакуировать на восток. Естественно, здесь отмечено только то, что мы знаем, но это далеко не все. И тем не менее даже на основе данных, которыми мы располагаем, приходится сделать один неутешительный вывод — русским удалось сохранить свой военно-экономический потенциал. Как это случилось — непостижимо. Но факт остается фактом. Чтобы выиграть войну, нам надо вывести заводы из строя. Уничтожить их на новом месте… Я подчеркиваю: чтобы выиграть войну на Востоке… Теперь идемте сюда.

Фон Шелленберг возвратился к столу, перелистал папку с надписью «Предприятие «Ульм» и протянул ее капитану.

— Детально вы познакомитесь с материалами после нашей беседы. Прочитайте только вот это место. Здесь сказано о планах промышленного строительства Советского Союза на Урале… Вы, кажется, инженер в прошлом?

— Да, я учился в Вене, — ответил Скорцени.

— Вам тем более должна быть понятна угроза, назревающая для нас в советском тылу. Существует какая-то нераскрытая тайна — откуда у большевиков берутся такие силы? Впрочем, мы, может быть, ее и не раскроем, но нам с вами надо уничтожить плоды их усилий. Копнуть, как муравейник палкой. Для этого создается специальная часть «Ораниенбург», которая должна поднять на воздух советские заводы. Работа не легкая, но я предлагаю вам за нее взяться — стать во главе «Ораниенбурга».

Скорцени погрузился с головой в новое дело. Его авантюристическая натура жаждала деятельности.

Начинать следовало с отбора и подготовки людей, а для этого требовалась специальная школа. Место выбрали под Ораниенбургом в Фридентале. Вокруг охотничьего замка как грибы стали расти бараки, службы, макеты заводов… Дел было много. Не так-то просто разместить и обучить целый батальон диверсантов. Отвлекала от работы и иранская операция. Скорцени начинал жалеть, что согласился на то и на другое.

Все же Скорцени удалось почти целиком заняться «предприятием «Ульм». Для заброски диверсантов в Советский Союз Скорцени предложил использовать не только немцев. Почему бы для этого не завербовать тех же русских, предположим власовцев. Можно завербовать и надежных французов среди бывших кагуляров. Подойдут и другие.

Филиал школы капитан Скорцени открыл в Голландии. Там не бросается в глаза разноликая, разноплеменная орава «миссионеров», как называл он курсантов диверсионной школы.

Из Голландии сподручней было черпать британский опыт. Там всегда был под руками нужный материал — английские агенты, пачками вылавливаемые то там, то здесь. Лорд Маунбетен, возглавлявший диверсионные отряды в Англии, и не предполагал, какую услугу оказывает он соединению «Ораниенбург». Подготовка «предприятия «Ульм», организации диверсий на советских заводах в Сибири, находилась в полном разгаре, когда капитана Скорцени неожиданно вызвали в главную ставку. Он ехал на аэродром, раздумывая, что бы это могло означать — плохо или хорошо. В Темпельгофе его встретил адъютант, тоже сбившийся с ног в поисках капитана.

В Восточной Пруссии приземлились на озере Летцен и сразу же пересели в машину. Она уже ждала капитана. Через несколько минут Скорцени вошел в подземный блиндаж с мощными бетонными потолками и стальными дверями. Здесь, в ставке Гитлера, расположенной среди озер и лесов Восточной Пруссии, капитана ждал Гиммлер.

Гиммлер недовольно взглянул на часы.

— Я вызывал вас с утра… Где вы были?.. Фюрер приказал поручить вам новое задание. К исполнению приступить немедленно…

То, что произошло с честолюбивым камердинером британского посла в Анкаре, алчным кавасом, которого главари фашистской разведки обвели вокруг пальца, — только крохотный штрих, отразивший методы нацистской секретной службы. В истории второй мировой войны эпизод со стремительным взлетом и таким же внезапным падением Цицерона мог бы и затеряться, если бы он не имел знаменательной предыстории…

На Нюрнбергском процессе была зафиксирована точная дата: 18 мая 1941 года у президента германского имперского банка Вальтера Функа состоялось закрытое совещание, на котором немецкие финансисты обсуждали вопрос об изготовлении фальшивых советских денег для распространения их в России. Было это за месяц с небольшим до нападения Гитлера на Советский Союз. Апостолы делового мира загодя готовили крапленые карты для большой игры. Председатель имперского банка становился главным фальшивомонетчиком, уголовным преступником.

Начальник гестапо Рейнгард Гейдрих пригласил к себе надежного сотрудника, старого нациста Науйокса, и поручил ему заняться этим деликатным делом.

Тайный убийца, опытный провокатор, связанный с преступным миром, был, конечно, весьма подходящим человеком для такого задания. В его послужном списке числились и политические убийства, и провокация в Глейвице, положившая начало нападения на Польшу. Науйокс командовал группой уголовников, одетых в польскую форму, которые напали на немецкую радиостанцию. За это обещали освобождение из тюрьмы. Уголовники осуществили провокацию, а после этого их всех уничтожили…

Гестаповец отобрал в тюрьмах известных граверов-фальшивомонетчиков, которые полгода трудились над изготовлением матриц для печатания фальшивых денег. Матрицы получились удачные — английские фунты стерлингов, французские франки выглядели совсем настоящими.

Для проверки готовых денег фальшивые кредитные билеты отправили через подставных лиц в швейцарский банк на экспертизу. Банковские специалисты признали их настоящими, но выпуск фальшивых денег для западных стран приостановили — близилось выполнение плана «Барбаросса» — нападения на Россию. Прежде всего требовались фальшивые рубли для России. Вот тогда и состоялось заседание в имперском банке под председательством его президента Вальтера Функа.

Позже выпуск фальшивых денег поручили управлению Вальтера фон Шелленберга, занимался этим особый экономический отдел, входивший в ведомство Шелленберга. Практические дела вел гауптштурмфюрер СС Бернгард Крюгер, именем которого и стала называться эта фальшивовалютная «операция Бернгард».

Недалеко от Берлина стоял уединенный замок Фриденталь, построенный в средневековом стиле. Во время войны у въезда в замок появилась табличка-вывеска: «Химико-графическое предприятие». Под такой «визитной карточкой» эсэсовец Крюгер и открыл свое заведение. Охраняли замок люди Отто Скорцени. Не было в фашистской Германии ни одной провокации, ни одной международной диверсии, к которой не имел бы касательства «человек со шрамом» австриец Скорцени.

В замке Фриденталь, расположенном вблизи страшного концлагеря Заксенхаузен, работали фальшивомонетчики, собранные со всей оккупированной нацистами Европы. Граверы, художники, литографы делали матрицы. Специальная бумажная фабрика поставляла бумагу. Здесь налаживали печатные станки, выверяя каждую мелочь. В сорок втором году в одном из блоков концлагеря Заксенхаузен оборудовали «монетный двор». Печатниками тоже были заключенные, работавшие под наблюдением опытных фальшивомонетчиков.

Блок № 18/19 напоминал гигантскую мышеловку или вольеру для зверей в зоопарке — плотная металлическая сетка из сталистой проволоки огораживала не только внутренний двор барака, но и нависала над его крышей. Здесь жили в бараке и работали на печатных машинах квалифицированные полиграфисты — сначала тридцать, затем полторы сотни смертников-заключенных. Степень секретности была такова, что узникам не дозволяли ни при каких обстоятельствах выходить с территории «монетного двора». Даже в медчасть. Больных уводили и расстреливали по пути в лазарет…

Первые фальшивые банкноты, главным образом английские фунты и американские доллары, изготовили в конце сорок второго года. Вскоре продукция «Химико-графического предприятия» наводнила многие страны мира — она появилась в Соединенных Штатах, в Англии, Южной Америке, Швейцарии, Турции… В нейтральные страны фальшивые банкноты в опломбированных брезентовых мешках направляли в адрес торговых атташе. В Турции таким атташе значился Леопольд Мойзиш. На территорию держав, воюющих с Германией, банкноты доставляли с помощью подставных лиц — через нейтральные государства или другими тайными путями.

Масштабы финансовой диверсии можно представить себе только в сравнениях. К примеру, за два последних года мировой войны нацистские фальшивомонетчики отпечатали почти сто тридцать пять миллионов английских фунтов стерлингов, а весь золотой запас, хранившийся в британских банках, был лишь на два миллиона больше.

Нечто похожее происходило и с фальшивыми американскими долларами — первая партия банкнотов, изготовленная «Химико-графическим предприятием», составила полмиллиарда долларов…

Такие вот ничего не стоящие деньги и всучили Цицерону под видом полноценной твердой валюты.

Фашистская диверсия напоминала о себе и после войны. Английскому эмиссионному банку пришлось изъять из обращения все десятифунтовые купюры.

А Вальтер фон Шелленберг, занимавшийся разведкой, диверсиями и контрразведкой за границей, написал в своих мемуарах:

Специальным тайным финансовым агентам, маклерам выплачивали одну треть барышей, полученных при обмене фальшивой валюты. Экономический отдел имперского управления безопасности приобрел даже собственную парусную флотилию для транспортировки фальшивых денег в Северную Африку, где в это время находились англо-американские войска.

На доходы, поступавшие от «операции Бернгард», скупали золото, земельные участки, драгоценные камни, недвижимое имущество — промышленные предприятия, отели и прочие реальные ценности. Скупали во всех странах, вносили колоссальные суммы в иностранные банки на имя подставных лиц.

Мировая война близилась к концу. Теперь всем было ясно, что фашистская Германия повержена. Нацистские преступники, фальшивомонетчики, авантюристы лихорадочно торопились, ставили последние ставки в большой игре — а вдруг повезет! Даже в агонии уповали на будущее, рассчитывали отсидеться до того времени, когда союзники по антигитлеровской коалиции перессорятся, начнут воевать между собой. Тогда снова придет успех.

В южной части Европы, на стыке границ Австрии, Чехословакии, Баварии и Северной Италии, есть безлюдный район, именуемый Мертвыми горами. Унылый, словно лунный пейзаж. Тесные долины, окруженные непроходимыми скалистыми горами. Здесь, в труднодоступном районе Зальцкамергут, площадью всего в несколько десятков квадратных километров, решено было создать неприступную «Альпийскую крепость», с круговой обороной, мощными фортификациями, скрытыми ходами сообщений. Подготовка началась еще с осени сорок четвертого. Комендантом будущей крепости назначили Кальтенбруннера. Отто Скорцени (снова Скорцени!) занялся снабжением «Альпийской крепости» оружием, боеприпасами, продовольствием, рассчитывая на длительную, может быть многолетнюю, оборону. Он стал во главе специального охранного корпуса «Альпенланд». А прожженного авантюриста эсэсовца Швенда, занимавшегося сбытом фальшивых банкнотов, прочили на пост министра финансов, точнее — начфина крепости…

По узким горным проходам в «Альпийскую крепость» потянулись колонны грузовых машин. В этом последнем прибежище германского фашизма закладывали тайники с награбленными сокровищами. В соляных шахтах прятали секретные архивы, немецкие атомщики-ученые, не успевшие создать атомную бомбу, отгружали в «Альпийскую крепость» тяжелую воду, сырье для тайного оружия, чертежи, документы.

Не забыли прихватить с собой и «Химико-графическое предприятие» для печатания фальшивых денег. В феврале сорок пятого года из концлагеря Заксенхаузен вывезли тайный «монетный двор» с запасом специальной бумаги, неиспользованными банкнотами, печатными машинами, матрицами, специалистами-фальшивомонетчиками.

Несколько позже с этой техникой произошла большая накладка — перед самым концом войны тяжелогруженые машины застряли где-то в пути. Ящики с банкнотами, со станками, печатающими фальшивые деньги, пришлось затопить в глубоком высокогорном озере Топлицзее. Но тайна рейха все же всплыла не в переносном, а в буквальном смысле этого слова — через несколько лет фальшивые купюры поднялись на поверхность озера…

А секретные архивы нацистского государства обнаружили в замурованных штольнях соляных копей. Их доставили в Нюрнберг, и они легли в основу обвинений, предъявленных главным виновникам второй мировой войны.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ ОПЕРАЦИЯ «ЦИТАДЕЛЬ»

Беда не приходит одна… В группе Радо тоже не все было благополучно. Еще появление провокатора Аспиранта-Цвейга насторожило Центр — противник выходит на след швейцарских подпольщиков. Затем новое известие: арестован радист Хаммель. Шандор Радо извещал, что уликой против Хаммеля служит передатчик, обнаруженный у него на квартире. Правда, не тот, на котором они работали с Ольгой. Хаммель собирал новую рацию и не успел закончить. Радо не мог объяснить, откуда веет холодный ветер возможного провала. Григорий Беликов подготовил распоряжение: оборвать связи с семьей Хаммеля и подготовиться к переходу на нелегальное положение. Но Григорий знал, что значит перейти на нелегальное положение: порвать старые связи, псевдонимы, жилье, явочные квартиры, места расположения тайных радиостанций…

К счастью, тревога оказалась ложной… Через несколько дней радиста Хаммеля освободили. Главную улику удалось отвести — в аппарате, который собирал радист, не было ни наушников, ни телеграфного ключа. Он походил на осциллятор — высокочастотный медицинский аппарат, применяемый для облучения кварцевой лампой. Хаммель так и заявил в полиции на первом допросе — страдает невралгией, должен пройти курс облучения. Купить такой аппарат невозможно, а пользоваться услугами частного врача — не по карману…

Действующий передатчик, донесения Ольга успела убрать. Радиограммы бросила в печь, а передатчик отнесла в подвал и спрятала в тайнике. Успела это сделать, пока полицейские ломились в дверь…

Эдмона Хаммеля отпустили. Ну, а если это только игра, которую затеяли швейцарские полицейские? Вдруг за ними стоят агенты гестапо?

Но работа должна была продолжаться. Для радистов арендовали отдельный домик на шоссе Флориссан близ Женевы, рядом с большим старым парком. Эдмон Хаммель и его жена Ольга снова начали выходить в эфир.

Приходилось сознательно пренебрегать опасностью. Обстановка на фронте вновь обострилась. Гитлеровские войска подступали к Сталинграду, вышли к предгорьям Северного Кавказа, пал Майкоп. Казалось, вот-вот осуществятся планы германского командования — падет Сталинград, будет захвачен советский нефтяной центр в районе Грозного… И никто не знал, что в генеральном штабе Красной Армии готовится контрудар под Сталинградом. Центр непрестанно требовал ответа на новые и новые вопросы.

Еще в августе Радо передал в Центр:

В начале ноября сорок второго года Радо передал информацию, полученную от Люци, которая снова исходила от Вертера, то есть из кругов германского верховного командования. В ней было сказано:

Через несколько дней поступил запрос из Центра:

Люци ответил и на эти вопросы. Советское командование принимало окончательное решение, определяло направление главных ударов для окружения немецкой армии под Сталинградом.

Конечно, сообщение требовало проверки и уточнения. Войсковая разведка, так же как и другие источники, подтвердила полученные донесения.

Девятнадцатого ноября советские войска начали контрнаступление. Левый фланг Сталинградского фронта наносил удар именно со стороны калмыцких степей, от озер Сарпа и Бармацак в пустынных и необитаемых землях…

После тяжелых четырехдневных боев окружение немецкой группировки под Сталинградом было завершено. А источники из Швейцарии продолжали информировать Центр о планах командующего шестой германской армией фон Паулюса. Вертер передавал, что фон Паулюс намерен вывести свои дивизии из Сталинграда, прорвать фронт окружения и соединиться с главными силами немецких войск, действовавших на Восточном фронте.

Позже стало известно, что Гитлер не разрешил Паулюсу осуществить предложенный им план. Началась битва за ликвидацию трехсоттысячной немецкой группировки, окруженной под Сталинградом.

Вскоре германские войска были отброшены от предгорий Северного Кавказа.

Работа группы Радо вызывала все большее беспокойство германской контрразведки. В руки дешифровщиков функ-абвера попал шифр, с помощью которого «Красная тройка» передавала в Москву оперативные донесения. Правда, из множества радиограмм, уходивших каждую ночь в эфир, удалось прочитать всего несколько десятков депеш. Оказалось, что разведчики пользовались особым ключом, секрет которого раскрыть не удавалось. На станции радиоперехвата в Кранце определили, что только за последний месяц из Женевы и Лозанны ушло по меньшей мере четыре сотни пространных радиограмм, исчисляемых тысячами и тысячами цифровых групп…

Но и то немногое, что удалось расшифровать, снова повергло в трепет руководителей немецкой контрразведки. Решили до поры до времени Гитлеру ничего не сообщать.

Вальтер фон Шелленберг взялся за дело сам. Иначе и ему не сносить головы… Придумав хитроумный план, он начал действовать обходными путями: договорился с командованием вооруженных сил о том, что войска генерала Дитла, стоящие вблизи швейцарской границы, проведут перегруппировку и сосредоточатся на исходных позициях, будто бы для удара по швейцарской армии. О тайном приказе знали очень немногие.

Германские приграничные войска пришли в движение, а к этому времени Шелленберг выразил желание встретиться для разговора с главнокомандующим швейцарской армией генералом Гизаном и его начальником разведывательной службы Роже Массоном. Свидание наметили на германской территории неподалеку от Берна.

Деревенскую гостиницу «Беренн», окруженную переодетыми гестаповцами из команды Гиринга, очистили от посторонних, выпроводив даже хозяина и его семью. За стойкой стоял коротконогий толстяк Берг, он же Хюгель, который подавал гостям пиво в тяжелых баварских кружках в оловянной оправе.

Потом Гизан, Шелленберг и Массон уединились в соседней комнате, плотно закрыли дверь, приказав никого к ним не пускать.

Вальтер фон Шелленберг играл в откровенность.

— Я бы хотел, — доверительно начал он, — чтобы встреча наша сохранялась в тайне… Фюрер опасается возможных обстоятельств, при которых Швейцария не сможет сохранить нейтралитет. Наши противники могут оккупировать вашу страну, и тогда фронт придвинется к жизненным центрам Германии. Фюрер, как всегда, остается сторонником решительных мер, но мне не хотелось бы доводить дело до оккупации Швейцарии германскими войсками… Давайте поговорим о гарантиях, которые дали бы вам возможности сохранить нейтралитет.

Генерал Гизан заверил фон Шелленберга, что швейцарская армия станет решительно защищать свою территорию и готова вступить в вооруженную борьбу с любым европейским государством, которое решится нарушить ее нейтралитет.

Шелленберг попросил Гизана дать письменные гарантии, которые подкрепили бы его слова. Генерал отказался — он не вправе это делать без ведома правительства. Единственное, на что согласился командующий швейцарскими войсками, — подписать свое газетное интервью на эту самую тему, которое только что появилось в швейцарской печати.

На том и согласились. Вальтер фон Шелленберг был удовлетворен состоявшейся беседой. Но это было только началом задуманного им плана.

— Остальное мы обсудим с господином Массоном… Поверьте, я полностью разделяю вашу точку зрения, — сказал он Гизану.

Вот тогда Массон, который почти не принимал участия в разговоре, спросил Шелленберга — верно ли, что дивизии генерала Дитла уже сосредоточены для нападения на Швейцарию?

Вопрос был на руку шефу германской секретной службы. Значит, шантаж подействовал! Но как Массон мог узнать о перегруппировке войск генерала Дитла?.. Неужели иностранные разведчики так глубоко проникли в высшие сферы германского командования?..

О передвижении, сосредоточении германских войск на швейцарской границе знали только несколько высших офицеров командования вермахта. Это надо учесть!

Конечно, руководитель швейцарской разведки бригадный полковник Массон опрометчивым вопросом выдал свою осведомленность в секретных военных делах вермахта. Откуда, как?.. Все это крайне озадачило Вальтера фон Шелленберга.

После встречи в глухой баварской деревушке фон Шелленберг зачастил в Швейцарию. Недели через две он снова встретился с руководителем швейцарской разведки бригадным полковником Массоном и приоткрыл ему свои карты. Только приоткрыл!

— Вы, вероятно, знаете, — сказал он, — что в наших военных кругах существует недовольство Гитлером. Мы крайне озабочены таким обстоятельством. Говорю это совершенно доверительно — некоторые генералы недовольны тем, как фюрер руководит военными операциями. Я отлично понимаю тревогу военных, вызванную нашими неудачами на Восточном фронте. Но такие настроения могут получить самое неожиданное развитие. Мало ли что взбредет в горячие головы… Безопасность фюрера — вот что меня заботит. Скажу больше, шеф гестапо Мюллер заканчивает следствие, накапливает доказательства. В ближайшее время последуют аресты. Судьба этих людей мне тоже не безразлична, поймите меня правильно, господин Массон… Известно, что вы пользуетесь источниками информации из нашего генерального штаба. Назовите их настоящие имена, чтобы я мог предупредить этих людей о грозящей опасности… Даю вам честное слово джентльмена — все останется между нами. За услугу я гарантирую полную неприкосновенность Швейцарии… Ну и, конечно, вам надо убрать русских разведчиков. Их присутствие — недружелюбный акт с вашей стороны…

Полковник Массон понял игру Шелленберга, она показалась ему наивной. Сослался на свою неосведомленность. Что касается русских разведчиков, о которых фон Шелленберг заговорил как бы вскользь, надо посмотреть, выяснить… Если такая группа существует, он примет меры… Само собой, в обмен на гарантию швейцарской неприкосновенности…

Торг был заключен. Но Вальтер фон Шелленберг мало надеялся на своего собеседника. Пусть хоть не мешает. Надо рассчитывать на собственные силы!

Для группы Радо наступили трудные времена…

Однажды, просматривая свежие газеты, Шандор обратил внимание на короткую заметку, в которой сообщалось, что на берегу Женевского озера немецкие передвижные пеленгаторы ищут какую-то подпольную радиостанцию. Шандор еще раз перечитал информацию. А что, если немцы интересуются работой его передатчиков? Его особенно беспокоила судьба радиста Хаммеля, который поселился в уединенной вилле на шоссе Флориссан в километре от французской границы. Гестаповские агенты могли совершить налет, уничтожить передатчик, похитить радистов… О своих опасениях Шандор сообщил в Центр.

Из предосторожности Радо предлагал перейти на другое расписание связи и возобновить передачи со старой квартиры Хаммелей. Прошло уже полгода после ареста Эдмона.

Ответ пришел вскоре. Центр согласился с переменой расписания, но пользоваться старой квартирой Хаммелей запретил. Резервный передатчик, хранившийся там, рекомендовали переправить в другое, безопасное место.

Директор призывал к осторожности, требовал соблюдать конспирацию, не зная о том, что противнику известно уже содержание его радиограмм.

Последние две депеши тоже были расшифрованы в германском функ-абвере…

А Шандор Радо был уверен, что его шифр недоступен противнику. Правда, были другие симптомы, говорившие о том, что гестаповская агентура стремится проникнуть в подпольную организацию. В начале все того же переполненного событиями сорок второго года поступило распоряжение — поручить Джиму встретиться с курьером, который должен прибыть в Швейцарию. С курьером следовало установить связь и передать ему деньги. Зачем, кому — не сообщалось. Директор предупреждал, чтобы Радо держал себя с максимальной осторожностью и сам ни при каких обстоятельствах не выходил на встречу с курьером.

Дальнейшие события развивались трагически.

В назначенный день и час Джим приехал в Берн, вышел на перрон вокзала к прибывающему поезду дальнего следования. Пассажиры волной заполнили платформу, перрон опустел снова, но к Джиму никто не подошел.

Джим подождал еще с четверть часа, курьер не появлялся.

Через несколько дней Джим снова отправился на свидание. Встречу назначили в том же Берне, но рядом с вокзалом, на площади.

Из толпы прохожих вынырнул плотный, чернявый человек, соответствующий описанию внешности курьера, спортивный пиджак, темный галстук, бриджи, гетры, желтые туристские башмаки… Все сходилось. По инструкции при первой встрече Джим должен был передать ему деньги, но прибывший и не заводил об этом разговор. Он оказался говорливым субъектом. Тараторил без умолку. Когда Джим протянул конверт с деньгами, курьер словно бы растерялся…

Агентство «Геопресс» пребывало в стесненных финансовых обстоятельствах. Радо собрал все, что мог, и Джим сказал, что остальную сумму передаст при следующей встрече. К удивлению Джима, курьер выболтал, что ниоткуда он не приезжал, а живет постоянно в Швейцарии. Следующую встречу предложил осуществить на другой день. Лучше за городом, чтобы не привлекать внимания тайной полиции.

Поведение курьера насторожило Джима. Сославшись на неотложные дела, он сказал, что встреча может состояться только через неделю.

В довершение ко всему, человек в броском спортивном костюме извлек вдруг из портфеля большой оранжевый пакет и сказал, что в книге, которая находится здесь, есть два донесения. Их надо срочно передать в Центр.

«Кто же передает донесения в таком виде! — подумалось Джиму. — Прежде всего надо избавиться от оранжевого пакета…»

Джим сунул его под полу пиджака, взял такси, выбросил пакет, а книжку запрятал в карман.

Шандора озаботил рассказ Джима.

— Где вы назначили следующую встречу? — спросил он.

Джим назвал местечко, расположенное неподалеку от Женевы.

— Так… — задумчиво протянул Шандор. — Ведь это рядом с французской границей! Там проще простого похитить человека… Что-то здесь очень неладно.

О встрече с подозрительным курьером Шандор доложил в Центр. Джим той же ночью передал шифровку в Москву и получил ответ:

Нет, Шандор Радо далеко не был уверен в безопасности своих людей. Теперь повседневную работу приходилось выполнять в обстановке особой настороженности. К этому были серьезные основания. То раздавался какой-то странный телефонный звонок и неизвестный говорил от имени Джима, то снова появлялся на горизонте Аспирант-Цвейг, который неизвестными путями узнал адрес Радо… Ранним утром он явился к нему собственной персоной на правах старого знакомого…

Шандор работал в кабинете, подготавливал для газет карту боевых действий в России. Елена только что вышла на встречу с Розой, и в квартире, кроме Шандора, была только мать Елены.

Шандор не обратил внимания на звонок в прихожей. В это время обычно являлся разносчик продуктов из соседней лавочки… Радо был погружен в работу, когда вдруг услышал за спиной голос:

— Мосье Радо! Вы так увлечены, что не замечаете даже старых друзей! Узнаете? Эвальд Рамо-Цвейг. Неужели я так изменился?.. Называйте меня, как прежде, — Ив…

Радо был ошеломлен этим неожиданным вторжением. Провокатор Цвейг, грязный подонок, — у него дома!.. Но он тут же овладел собой и выразил на лице приятное изумление.

Перед ним стоял невысокий, толстый господин с ухоженным лицом, с напомаженными волосами, в отлично сшитом костюме.

— Ив, откуда вы взялись? — радушно воскликнул Радо. Мысль напряженно работала: откуда он взялся, где взял адрес?..

— Мир тесен! — широко улыбнулся Цвейг. Радостная улыбка не сходила с его широкого лица. — Помните агентство «Инпресс»… Трудное, но какое чудное было время…

Шандор помнил — последние предвоенные годы Ив Цвейг работал в скандальной порнографической газетенке «Пари секс апил»…

Развязный, приторно слащавый Цвейг развалился в кресле и продолжал болтать. Наконец он перешел к цели своего визита.

— Вы моя единственная надежда, дорогой мосье Радо! — воскликнул вдруг Ив. — Мне нужна ваша помощь…

Он таинственно сообщил, что ему надо передать одну очень важную информацию союзникам — безразлично кому, русским или англичанам. Сведения касаются военных планов Германии. Понизив голос, сказал, что раньше был связан с советской разведкой, но сейчас связи оборвались.

Шандор выразил удивление — почему Цвейг пришел с этим к нему? Он ни с кем не поддерживает подобных связей. Единственно, чем занимается, — снабжает редакции актуальными картами через агентство «Геопресс»…

Рамо-Аспирант ушел, ничего не добившись. Но вскоре объявился снова и опять ушел несолоно хлебавши. На третий раз Радо грубо выпроводил провокатора из квартиры, пригрозив, что сообщит о нем в полицию.

Появлялись и другие темные личности — какие-то белогвардейцы, утверждавшие, что и они будто работали когда-то в советской разведке. От них за версту несло их грязной профессией филеров.

Радо постоянно информировал Центр о положении группы, о том, что происходит вокруг. Директор требовал держать его в курсе событий. Требовалась поистине «кошачья походка», чтобы не оступиться, не насторожить противника. Когда Шандор сообщил о визите Цвейга, он получил распоряжение Директора, которое готовил полковник Беликов.

Шандор Радо пребывал в постоянной тревоге, он все больше ощущал, что группа его живет и работает под дамокловым мечом, но требовалось не созерцать опасность, а действовать…

Вскоре Джиму пришлось выехать из Люцерна, а когда он вернулся, консьержка сказала — без него приходила какая-то пара и настойчиво расспрашивала, чем занимается живущий у них англичанин. Рассказали какую-то путаную историю: Джим ухаживал за их родственницей и исчез. Вот теперь они хотят встретиться с англичанином, чтобы узнать о его намерениях…

Было ясно, что за Джимом установлена слежка… Когда Шандор сообщил об этом в Центр, пришло указание — Джиму немедленно сменить квартиру.

Директор предписывал Джиму на несколько месяцев покинуть Лозанну, не выходить в эфир и убрать из квартиры радиопередатчик.

Указания Центра выполнили. Джим уехал на курорт в Тессин, населенный богатыми эмигрантами, пережидавшими в Швейцарии войну.

Но вскоре Джим должен был возвратиться к своим делам. Радисты — Маргарита Болли и супруги Хаммель — не справлялись с работой. Донесения задерживались, утрачивая свою ценность. Джим принял на себя большую часть работы.

Его возвращение было одним из счастливейших обстоятельств в работе группы. Радо об этом стало известно по гестаповским архивам после войны: две женевские радиостанции работали на одном и том же шифре, шифр стал известен гестапо, и только один передатчик Джима посылал в эфир шифрограммы, содержание которых так и осталось недоступным противнику…

Гитлер все еще верил в свою полководческую звезду… Брать и не отдавать — было его жизненным принципом.

Тяжелые поражения под Москвой, Сталинградом, в предгорьях Кавказа требовали реванша — он во что бы то ни стало должен отыграться. Но война затягивалась. Давно минули те шесть недель, в течение которых Гитлер рассчитывал поставить на колени Россию.

Успехи на полях сражений давались ценой невосполнимых потерь. Иссякли, казалось бы, неисчерпаемые силы великой Германии. После двух лет войны немецкая армия была далеко не такой, как в сорок первом году. Гитлер понимал это. Тогда на его стороне были не только внезапность нападения, но и отлично обученные оснащенные современной техникой войска, одержавшие блистательные победы. Такой армии быстро не восстановить, солдат, погибших в России, в строй не поставить… Правда, живую силу можно заменить техникой, внезапно обрушить ее на врага, как тот первый удар в первые дни войны. В запасе новые танки — «тигры», «пантеры», самоходные артиллерийские установки «фердинанды» — стальные крепости с броней, неуязвимой для врага… В резерве — ракетные снаряды, рожденные в цехах подземных заводов на острове Пенемюнде… Впереди большая игра — дипломатическая война, которая разрушит единство противостоящих ему воюющих стран Европы, Америки, большевистской России… Неудачи под Москвой и Сталинградом, в Северной Африке — только эпизоды, думал Гитлер. Успех войны решают последние завершающие битвы…

Германское верховное командование искало ответа на вопросы — где, когда, на каком участке Восточного фронта советские войска могут начать новое наступление. От этого зависели планы летней кампании, выбор направления для удара. Тщательный анализ давал основание полагать, что русские готовят наступление в северной части Центрального фронта. Авиационная разведка подтверждала такой вывод — в угрожаемых районах происходила концентрация войск, по железным дорогам в этом направлении шли военные эшелоны. Ожидали активных действий русских в Крыму, в районе Керчи.

Чтобы упредить действия противника, решили возвести мощные полевые укрепления, названные «Восточным валом». Но фортификационные работы не удалось сохранить в тайне. В конце марта сорок третьего года Люци передал новое сообщение. Джим своим шифром направил его в Центр.

В Москву поступала нужная информация. Центр посылал в Женеву всё новые запросы для проверки, уточнения ранее полученных донесений из других источников.

Центр интересовался германским «Восточным валом», о котором упоминалось в первых сообщениях с «передовых застав». Но не так-то просто было получить такие сведения. Материалы по «Восточному валу» хранились в особых сейфах верховного командования, доступ к которым был закрыт. Сначала пришло сообщение от Тедди: «Изъять и скопировать документы из сейфа пока невозможно…» Риск был слишком велик. Затем новое сообщение — информация об укреплении стратегических рубежей будет передана. Сооружения планируются вдоль Восточного фронта от Прибалтики до Черного моря…

Прошло две недели, и радист Джим передал:

Источник Тедди перечислял рубежи, по которым шла линия обороны.

На запрос о технических данных новых германских танков источник Тедди передал, что новый немецкий танк «Б-1», названный «Тигром», по шоссе и на дорогах с твердым покрытием может развивать скорость до 36 километров в час. Толщина брони от восьмидесяти восьми до ста миллиметров.

Пришло подтверждение и от Вертера — производство танков разных типов рассчитывают довести до девятисот машин в месяц, заводы начали выпускать тяжелые танки «Тигр» и «Пантера», предназначенные для летнего наступления германских войск.

По поводу танка «Пантера» сообщалось дополнительно, что немецкие инженеры и конструкторы закончили работу над новым танком «Пантера», он имеет бо́льшую маневренность и лучшую броню по сравнению с танками «Тигр». Обе машины запущены в производство.

О новом немецком оружии, которое готовили для летнего наступления сорок третьего года, советскому командованию стало известно еще до того, как танки поступили в массовое производство на военных заводах… Теперь эти сведения подтверждал и Люци.

Информация из Женевы говорила о перегруппировке войск, о больших резервах в тылах центрального участка фронта. Это указывало, что германское верховное командование именно здесь намерено осуществить удар по советским войскам — в районе Курской дуги. Все отчетливее вырисовывался стратегический замысел противника. Но полной ясности пока не было.

Курский выступ, глубоко вклинившийся в позиции германских войск, в одинаковой степени интересовал обе воюющие стороны. Для советских армий Курский плацдарм мог служить базой для наступления в направлении Днепра. Германской же стороне удар с юга и севера под основание Курской дуги сулил грандиозный успех — окружение, разгром по меньшей мере двух советских фронтов, а дальше — выход на стратегический простор, Наступление на Москву, завершающая победа на Востоке.

Начальник Генерального штаба Красной Армии дал задание выяснить наличие и расположение резервов в глубине войск противника, ход перегруппировок и сосредоточение войск, перебрасываемых из Франции, Германии и других стран.

Ночью задание передали в Женеву.

Второго и третьего апреля в ставке Гитлера проходило совещание, на котором обсуждали планы на весну, лето и осень 1943 года, а также распределяли резервы.

После совещания последовала директива Гитлера: начало операции под Курском — «Цитадель» — осуществить в первых числах мая.

Через две недели стало известно, что срок немецкого наступления под Курском, намеченный на первую неделю мая, отложен.

Даты наступления на Восточном фронте менялись еще несколько раз. Гитлер хотел действовать только наверняка. Он понимал: удар под Курском — его последний шанс выиграть войну на полях сражений. Он накапливал силы, требовал ускорить формирование резервных дивизий, производство новых танков. Без этого нельзя начинать наступление, а время шло…

На пятнадцатое апреля в резерве германского командования находилось более сорока свежих дивизий.

Перед советским руководством возникла задача сложная: отбить удар противника, перемолоть в оборонительных боях силы врага, чтобы затем перейти в наступление не только под Курском, но и на других участках фронта. Все было предусмотрено, выверено, рассчитано. Позади, в трехстах километрах, возник резервный — Степной фронт. Войска насытили противотанковой артиллерией для борьбы с новыми вражескими танками… Сформировали танковые армии, создали артиллерийские резервы Главного командования… Глубина полосы обороны, которую должен был прогрызать противник, практически составляла несколько сот километров — вплоть до переднего края Степного фронта.

В ставке Гитлера решающим условием успеха летнего наступления считали тайну его подготовки. Но тайны такой давно не было.

К началу июля на Курской дуге сосредоточились мощные группировки противоборствующих противников. По обе стороны фронта всего насчитывалось более двух миллионов человек. Каждая из сторон ждала, что противник начнет наступление первым.

За сутки до начавшейся битвы на Курской дуге еще одна «сторожевая застава» подтвердила донесение Вертера:

Позже этот приказ стал трофейным документом, он попал в руки наступающих советских войск. В ночь перед наступлением Гитлер обратился к немецким солдатам и офицерам:

Казалось бы, верховное германское командование имело все основания верить в успех предстоящего наступления. Целью его было окружение советских армий, насчитывающих до миллиона человек. А следующий этап — захват советской столицы, завершающий поход на Россию.

Для подготовки операции, казалось бы, сделано все возможное: две трети германских танков, сосредоточенных на Восточном фронте, были собраны в районе Курской дуги. Одна треть пехоты — семьдесят дивизий — тоже сосредоточилась в этих местах. Сделали все возможное, за исключением одного — не удалось раскрыть планы советского командования, а самим сохранить в тайне подготовку своего летнего наступления.

В директиве по выполнению операции «Цитадель» Гитлер потребовал

Но сохранить тайну не удалось! Из самых разных источников советское командование знало о масштабах и сроках предстоящего наступления фашистских войск. За три дня Ставка предупредила командующих фронтами о том, что наступление противника может начаться между третьим и шестым июля сорок третьего года. Позже стал известен даже час предстоящего удара.

В ночь на пятое июля представителю Ставки маршалу Жукову позвонил командующий Центральным фронтом Рокоссовский и сказал: взят в плен немецкий сапер-перебежчик, он подтвердил, что немецкое наступление начнется сегодня перед рассветом — около трех часов.

Войскам уже объявили приказ Гитлера о наступлении.

Шел третий час ночи, начинало светать. Представитель Ставки приказал открыть огонь из всех орудийных стволов, как предусмотрено планом операции. В два часа двадцать минут начался артиллерийский обстрел позиций противника — за сорок минут до наступления немцев. Боевые порядки атакующих частей были нарушены. Противник начал боевые действия только в пять тридцать — с опозданием на два с половиной часа. Советское командование противопоставило нацистским замыслам тактику преднамеренной обороны, чтобы, перемолов силы атакующего противника, перейти в контрнаступление.

Жесточайшие оборонительные бои длились неделю. В первый день советские войска отразили пять атак. В битве с обеих сторон участвовали тысячи танков, самолетов, орудий.

К исходу недели напор противника стал ослабевать. Тринадцатого июля Гитлер отдал приказ отвести войска на исходные рубежи. Советские армии перешли в контрнаступление. В пятидесятидневных непрерывных боях германская армия потеряла более полумиллиона солдат. Операция «Цитадель» провалилась. Наступил решающий перелом в Великой Отечественной войне в пользу Советского Союза.

Через много лет маршал Жуков, прославленный полководец, четырежды Герой Советского Союза, рассматривая в своих мемуарах ход битвы на Курской дуге, писал так:

Эвакуировавшись из Москвы в тяжелые дни октября сорок первого года, Грета Беликова через несколько месяцев вернулась домой в остуженную, заброшенную квартиру за Киевским вокзалом. За это время Григорий раза три-четыре заглядывал сюда ненадолго и только перед самым приездом жены попытался навести хоть какой-то порядок. Грета приехала утром. Завтракали за голым, покрытым газетой столом, а через час Григорий ушел на службу и только на третьи сутки появился снова.

Оставшись одна, Грета принялась за уборку — скребла, мыла, стирала, восстанавливая былой уют. Григорий в изумлении застыл в дверях, увидев, как преобразилась квартира. Но дней через десять Грета взбунтовалась. Ее тяготило одиночество, глодала тоска по детям, оставшимся в эвакуации.

— Я долго так не выдержу, хочу работать, — сказала она Григорию. — Иначе незачем было возвращаться…

Весной Грета начала работать в группе Курта Вольфганга. Жила в общежитии, иногда электричкой приезжала в Москву, виделась с Григорием лишь урывками. Но, занятая настоящими делами, она стала куда спокойнее.

Так прошел год, насыщенный событиями на фронте, которыми жила страна. Тяжело переживали прорыв германских войск к Сталинграду, Северному Кавказу, радовались окружению армии Паулюса. Успехи, неудачи, снова победы…

Успехи и неудачи на фронте не всегда совпадали с обстановкой на тайном фронте, с деятельностью «сторожевых застав» в глубоких тылах противника. Успех битвы на Курской дуге совпал с тревогой за судьбу одной из «застав» в Южной Германии. Там требовалось пополнение, и вскоре после Сталинградской битвы туда переправили двух парашютистов-разведчиков, снабженных коротковолновыми передатчиками. Это были Инга и Франц. Грета готовила им экипировку, обдумывая все, вплоть до пуговиц на белье, чтобы ничто не вызвало подозрений в случае, если они попадут в сложное положение.

В общежитии койки Инги и Греты стояли рядом. Инга была моложе. Это не мешало их дружбе. Черноглазая веселая Инга делилась с Гретой девичьими тайнами. По паспорту Инга была теперь Анной Вебер. Грета придирчиво разглядывала паспорт, но огрехов никаких не нашла.

И вот Инга исчезла…

В маленьком городке на стыке трех границ — Швейцарии, Франции и Германии — жила одинокая пожилая женщина Анна Мюллер. Сбором информации она не занималась, тем не менее ее всячески оберегали и на связь с ней выходили только с разрешения Центра. Подобно Банкиру в Берлине, Анна Мюллер занималась паспортами и переброской подпольщиков через границу. Именно к ее брату Гансу, жившему рядом — по ту сторону границы, Инга и должна была явиться после своего приземления. Затем с его помощью Инга переедет в Мюнхен, свяжется с разведчицей Микки, устроится там на работу и только после этого установит радиосвязь с Центром.

Летчики, возвратившиеся с задания, доложили, что линию фронта пересекли благополучно и сбросили парашютистов в точно указанном квадрате. Но злоключения Инги начались сразу же, как только она глубокой ночью опустилась на землю. Ее спутника Франца, который направлялся в другой город, отнесло ветром далеко в сторону, и Инга потеряла его из виду. Приземлившись, девушка не обнаружила своего чемодана с вмонтированной в него радиостанцией. Еще в воздухе он соскользнул с карабина и упал вниз… Близился рассвет, разыскать чемодан в потемках не удалось. Ждать, когда рассветет, рискованно. Закопав парашют, Инга направилась к ближайшей железнодорожной станции.

Девушка благополучно добралась до Фрайбурга, разыскала Ганса Мюллера и вскоре уехала в Мюнхен, попросив Ганса известить его сестру обо всем, что с ней случилось.

Прошло немало дней, прежде чем радист передал в Центр депешу, касающуюся разведчицы Инги. Вскоре Григорий Беликов подготовил ответную радиограмму:

Пришло сообщение и от Микки:

После этого в продолжение многих недель известий о судьбе Инги не поступало. Микки тоже не отвечала на вызов.

И еще в эфир ушла радиограмма:

Запросы о судьбе разведчиков уходили с грифом «Молния!» — наряду с наиболее важными депешами.

Полковник Беликов был мрачен, озабоченный исчезновением Инги, молчанием Микки, нарушением связи с группой, имеющей большое значение, особенно после провала берлинских подпольщиков-антифашистов. Следовало послать новых парашютистов, но куда? Над этим неразрешимым вопросом он и ломал голову, прежде чем доложить Директору.

После многих недель непрестанной работы Григорий получил наконец свободный день — всего несколько часов. Был день рождения Греты, и они ужинали втроем, пригласив на семейное торжество Курта. И снова заговорили об исчезновении Инги.

— Надо посылать человека, который знает Анну, — сказал Курт.

— Надо-то надо, — согласился Григорий, — но где его взять? Паролей нет, Анну предупредить невозможно…

— Но почему вы не думали, что таким человеком могу быть я? — воскликнула Грета. — Я помню Анну по Берлину, знаю давно, с тех пор, когда она работала прислугой у фон Мека. Даже раньше — когда была ткачихой на фабрике в Трептове. Надеюсь, фрау Мюллер тоже меня не забыла.

Мужчины молча уставились на Грету. Одинаковые мысли встревожили того и другого.

— У тебя дети, — возразил Курт. — А это не загородная прогулка.

— Тебе нельзя, Грета, — тихо произнес Григорий. — В Германии тебя может знать не только Анна Мюллер. С гестапо не шутят.

Но Грета настаивала. Вероятно, она давно думала над тем, что высказала сейчас вслух.

— В гестапо обо мне давно забыли, прошло десять лет, — спокойно возразила Грета. Только порозовевшие щеки выдавали ее волнение.

— Нет, нет, тебе нельзя, — повторил Григорий.

— Потому, что я твоя жена? Потому, что это касается твоих детей? — вскипела Грета. — Тогда почему же ты писал рапорт, просился на фронт? Разве тогда у нас не было детей? Где логика — почему тебе можно, а мне нельзя… Ведь идет война!.. Война!

Грета порывисто вышла из комнаты и вскоре вернулась с кипящим чайником.

— Давайте пить чай, — спокойно сказала она. — Для себя я решила. Дело за вами!

Григорий долго молча курил.

— Ты молодец, Грета, — вдруг сказал он. — И, вероятно, права. Но как трудно с этим согласиться. Легче сто раз самому…

Ох, как трудно было Григорию докладывать о том, что кандидатура для заброски в тыл подобрана…

В начале августа, как раз в ту ночь, когда в Москве прозвучал первый артиллерийский салют в честь победителей на Курской дуге, освободивших Белгород и Орел, Грета вылетела на задание. От нее долго не было вестей. Только месяца через полтора прислала радисту письмо, в котором между строк симпатическими чернилами был написан ее отчет. Грете удалось выяснить: Анну Мюллер заманили в Германию, будто по вызову брата, и там арестовали. Арестована в Мюнхене Микки, почти одновременно с Ингой. Грета просила сообщить ей дальнейшие указания Центра.

Распоряжение пришло за подписью Директора — Грете покинуть Германию. Но выполнить это было уже невозможно. Только через полгода Грете удалось прилететь в Москву.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ НОВЫЕ ПРОВОКАЦИИ

Личный врач, массажист и душеприказчик Генриха Гиммлера доктор Керстен продолжал вести тайный дневник… Через своего шефа он был посвящен в планы Гитлера и его окружения. Через много лет записки Керстена стали канвой, по которой можно было восстановить многие события. В голове Гитлера и его советчиков годами зрели хитроумные планы провокаций, заговоров, которые должны были привести к главной цели — покорению мира, утверждению господства над большими и малыми народами, населявшими планету Земля. А исполнение политических акций, тайных и фантастических, осуществляли подчас не дипломаты, не государственные политики, а разведчики-диверсанты, авантюристы. Именно они на лету подхватывали самые вероломные, подчас бредовые идеи главарей фашистского рейха, стремясь превратить их в конкретные дела.

После сталинградской катастрофы, постигшей нацистскую армию на Восточном фронте, в ставке Гитлера, в дебрях Мазурских болот, произошел разговор фюрера с руководителем имперского управления безопасности Гиммлером. В минуту откровенности Гиммлер рассказал своему массажисту доктору Керстену о встрече с Гитлером. В тот же вечер Керстен записал высказывания фюрера:

Гиммлер спросил Гитлера, почему же он объявил, что война скоро кончится. Гитлер ответил, что нервы немецкого народа недостаточно крепки, чтобы выдержать такое известие. Поэтому он обращается с ним, как врач, который говорит пациенту, что ему скоро будет лучше, хотя сам знает, что для спасения потребуется длительное время.

Гитлер добавил:

Вот в эти-то самые дни Вальтер фон Шелленберг и предложил Гиммлеру свой план диверсионно-политической борьбы с противником. Он будто чуял, что нужно Гитлеру.

Разговаривали с глазу на глаз, и Шелленберг осторожно, как всегда глядя на собеседника исподлобья, сказал:

— Нам необходим компромиссный сепаратный мир с западными державами… Такой мир создаст реальную основу, с помощью которой мы сможем противостоять Востоку…

К тому времени команде Гиринга удалось захватить группу опасных подпольщиков, и Вальтер фон Шелленберг на свой страх и риск предпринял некоторые шаги, чтобы использовать успехи криминального советника Гиринга для более крупной игры. Неудачи на Восточном фронте заставляли искать новые пути для выхода из угрожающего военного положения. Шелленберг тоже слышал слова Гитлера, которые записал в своем дневнике доктор Керстен.

Но в военных кругах уже зрела генеральская оппозиция, которая тоже стремилась к сепаратному миру… «С Гитлером или без него», как сказал об этом в Париже генерал Штумп.

Рейхсфюрер Гиммлер после долгих терзаний согласился наконец стать преемником Гитлера на посту главы государства, если обстоятельства сложатся так, что Адольф Гитлер должен будет уйти. Тщеславие Гиммлера победило безраздельную преданность Адольфу Гитлеру. Об этом и позаботился Вальтер фон Шелленберг. Берлинской гадалки Анны Краус теперь не было, ее арестовали и приговорили к смерти, и фон Шелленберг послал доверенного человека в Гамбург к астрологам, которые составили новый гороскоп для «неизвестного лица». Гороскоп еще раз подтвердил, что данному лицу предначертано свыше повторить деяния его великого предка…

Архивные материалы, свидетельства очевидцев раскрывают подробности минувших событий… Стали известны и обстоятельства ареста подпольщиков. Питера Грамма арестовали так.

У него все было подготовлено к отъезду — паспорт, деньги, явки на случай нелегального перехода границы, но он по пути решил заехать в клинику, чтобы повидать новорожденную дочь, попрощаться с женой, которая вскоре должна была уехать следом за ним. Питера арестовали на вокзале, когда он выходил из вагона. Кто-то окликнул его сзади:

— Мосье Грамм? — Он оглянулся и в этот момент ощутил на запястьях защелкивающиеся наручники. Его посадили в черный гестаповский «ситроен» и повезли обратно в Амстердам, в тюрьму.

Криминальный советник все же ухватился за тонкую нить, которая привела его команду в Сен-Дье. Несколько раньше удалось захватить Грина. Его арестовали вместе с Инессой. Первый разговор был коротким. Дюжий эсэсовец сбил его с ног ударом в солнечное сплетение. Грину приказали подняться, и новый удар в лицо свалил его снова. Окровавленный, он стоял перед Гирингом, и в это время ввели Инессу. Допрос еще не начинался, но Гиринг свирепо закричал:

— Если ваш муж не будет говорить, мы его расстреляем!.. Можете попрощаться… И с вами будет то же!..

У Инессы началась истерика… Женщину увели.

— Имейте в виду, — спокойным голосом сказал Гиринг, — если вы станете молчать и откажетесь нам помочь, произойдет то, о чем я предупреждал, — мы уничтожим вас и вашу жену… Решайте!

Эсэсовец снова ударил. Грин устоял, но был уже сломлен.

— Но я же не возражаю… Чего вы от меня хотите? — жалобно спросил он.

— Вот так-то лучше… Снимите с него наручники, пусть вытрет лицо.

Спрашивали о людях, их именах, псевдонимах… Грин выкладывал все, что знал. Но знал-то он не так уж много. Зашел разговор о неизвестном Майстере. Грин ответил — настоящего имени его не знает, никогда с ним не встречался. А по поводу Грамма так, между прочим, сказал, что жена его Лота сейчас лежит в женской клинике, кажется в Сен-Дье. То ли родила, то ли ждет ребенка — точно не знает.

Для Гиринга этого было достаточно. Роженицу нашли, арестовали и увезли с ребенком в Амстердам.

Питер Грамм не послушал Дюрера, попал в западню, и теперь Гиринг пытался применить к нему тот же метод, с помощью которого заставил говорить Грина.

— Будешь молчать, — угрожал ему Гиринг, — я сам застрелю жену и ребенка… Они в наших руках. Не веришь?!

Грамм молчал. Он и в самом деле не верил словам гестаповца. Этого не может быть! Лота в безопасности…

Гиринг дал сигнал, и в комнату ввели Лоту с ребенком на руках! Грамм впервые и, может, в последний раз увидел дочь, которую так ждал, о которой мечтал. Увидел в гестапо во время допроса…

Но Грамм нашел силы даже не повернуть головы.

— Стреляйте!.. Я больше ничего не знаю. Шифрами я не занимался, вел только коммерческие дела. Меня не допускали к шифрам…

— А кто такой Майстер? — спросил Гиринг.

— Майстер?.. Такого не знаю. Иногда Майстером называли меня. В природе его, вероятно, не существует. Это мифическое лицо… Другого ничего не могу сказать.

Гиринг ликовал. Победа!.. Полная победа! Наконец-то судьба улыбнулась криминальному советнику.

После ареста подпольщиков он позвонил в Берлин, попросил соединить его с имперской канцелярией. Доложил дежурному адъютанту, тот сообщил фюреру, и Гитлер сам взял трубку. Поздравил Гиринга, выразил благодарность за службу. Гиринг был на вершине счастья.

Рейхсфюрер Гиммлер тоже с радостью воспринял известие, переданное из Амстердама хриплым голосом криминального советника Гиринга.

— А теперь, — сказал Гиммлер, — запрячьте их в самое глубокое подземелье. Закуйте в цепи! Следите за ними — они нужны нам живыми… И чтобы никто не знал, что они в наших руках…

Начальник гестапо Мюллер реагировал на сообщение несколько иначе: после звонка решил лететь в Голландию. Мюллер предупредил криминального советника: допрос арестованных без него не начинать.

Хитроумная игра с русскими близилась к своему завершению. Теперь все зависело от того, как поведут себя арестованные. План зрел давно: успехи советской разведки надо превратить в ее проигрыш, обернуть стратегической победой рейха.

— Кукушка подкладывает яйца в чужие гнезда, — говорил Гитлеру Гиммлер, потирая свои маленькие ручки. — Мы подложим кукушкины яйца в гнезда Москвы, Лондона, Вашингтона… Пусть они сами выведут наших птенцов!.. Радист уже согласился работать на нас, мои люди убедили его передавать донесения в Москву под нашу диктовку…

Гиммлер говорил о «Профессоре», упорство которого сломили трехнедельные пытки на Принц-Альбрехтштрассе. Победа над радистом подкрепляла уверенность рейхсфюрера: человек, превращенный в семьдесят килограммов кровоточащего мяса, уже не человек, у него не может быть воли к сопротивлению…

— Теперь надо разжигать разногласия среди противников, вбивать между ними клинья, вызывать у них взаимное недоверие, — добавил Гиммлер.

Рейхсфюрер считал, что наилучший способ вселить недоверие — использовать донесения самих агентов противника. Конечно, никто не должен знать, что подпольщики — в руках гестапо. «Пианисты», как прежде, станут посылать свою информацию, но под диктовку абвера. В Москву пойдут сообщения, разумеется, от подставных лиц…

Все планы задуманной игры принадлежали Вальтеру фон Шелленбергу, но Гиммлер выдавал их за свои.

Смысл игры заключался в том, чтобы вынудить противников начать переговоры о сепаратном мире с Германией, причем каждый из союзников должен делать это самостоятельно.

И еще одно — проникнуть в руководство Сопротивления, обезглавить и уничтожить его. Успех и того и другого зависел от одного условия: русские не должны знать, что их подпольная сеть разгромлена.

Одною не могли предвидеть гестаповцы — радист «Профессор», согласившись под пытками продолжать передачи в Москву, в первый же сеанс дал сигнал о своем провале, что значило — его информация передается под диктовку противника…

Но Питер Грамм об этом ничего не знал. Ни о планах противника, ни о том, что произошло с радистом, захваченным командой Гиринга.

Питера привезли в тюрьму, обыскали, прощупали по сантиметру его одежду — искали ампулы с ядом, чтобы предупредить самоубийство. При арестованном ничего не нашли — ни яда, ни оружия. Вел он себя спокойно, и это настораживало Гиринга. Но под невозмутимым спокойствием в душе Грамма таилась тревога. Что делать? Питер не мог понять одного — почему гестаповцы вели себя так осторожно? Он перебирал в мыслях события последних недель и все больше убеждался: это неспроста. Викто́р рассказывал, что перед арестом его сестры подосланные к ней подозрительные субъекты убеждали Анну познакомить их с коммерсантами… А эта история с техническими алмазами!.. Почему и сейчас так сдержанно ведут себя гестаповцы, тот же Гиринг, когда подпольщики уже в его руках? Даже на допросе в тюрьме Гиринг предложил ему кофе с коньяком, пытаясь вызвать на доверительные разговоры о каких-то сущих пустяках. Пока он ни словом не обмолвился о деле… Что бы это могло значить?.. Что они затевают? Несомненно, команде Гиринга удалось захватить многих подпольщиков, но об этом не говорят. В Берлине аресты начались две недели назад. Почему? Питера продолжали терзать эти неотвязные мысли.

Все стало понятнее, когда арестованного увезли из тюрьмы и доставили в отделение гестапо. Его провели на четвертый этаж. Здесь помещалась команда Гиринга. Питер не знал, что сюда на допросы прилетел начальник имперского управления гестапо Мюллер. Был здесь и начальник главного следственного отдела гестапо, розовощекий и круглолицый Гейнц Паннвиц, тоже из Берлина.

Допрос вел Гиринг. Питер отлично понимал, что начинается разговор, от которого будет зависеть многое. Надо сделать так, чтобы побольше говорил этот человек с лицом покойника, выиграть время и слушать.

Гиринг прочитал список арестованных подпольщиков, но многих здесь не было, в том числе и Дюрера, — значит, гестаповцы не смогли уничтожить подполье, а может быть, о других и не знают… Карл Гиринг будто прочитал мысли Питера.

— Это те, кто уже арестован, — сказал Гиринг. — Остальных можем взять в любую минуту… Как видите, — продолжал криминальный советник, — мы не нуждаемся в ваших показаниях, чтобы ликвидировать вашу сеть. Управимся и без вас. Нас это не интересует… Скажу больше — ваши передатчики, шифр и радисты теперь работают на нас.

— Что же вы от меня хотите? — как можно равнодушнее спросил Питер. Он ждал — сейчас раскроется главное…

— То, ради чего мы вас пригласили, одинаково важно для нас и для вас… Речь идет о том, чтобы добиться мира между Германией и Россией. Надо положить конец этой войне… Вы должны знать — мы устанавливаем контакты с Москвой и пока дело идет успешно. Но вы могли бы содействовать заключению мира между нашими странами…

«Эге!.. Наконец-то кое-что проясняется!.. С каких пор гестапо стало заниматься дипломатическими делами», — подумал Питер. Он молчал, и сидевшие за столом ждали его ответа.

Молчание затягивалось…

Питер так и не ответил на предложение Гиринга. Не сказал ни «да», ни «нет»…

— Это так неожиданно, — произнес он. — Надо подумать…

Гиринг не стал добиваться немедленного согласия. Пусть думает. Важно, что сразу не отказался. Его можно будет обломать…

Был четвертый час ночи, когда закончили допрос Грамма. Ему снова надели наручники и посадили в отдельную комнату с тяжелой дверью, обшитой листами железа.

Начальник имперской тайной полиции Мюллер на другой день вернулся в Берлин. В отчете о поездке Мюллер писал:

Другой чиновник гестапо, который участвовал в допросах, писал после войны:

Начальник гестапо Мюллер писал служебный отчет для Гиммлера, стараясь не пропустить ни одной детали, а смертельно усталый Питер свалился на койку и сделал вид, что мгновенно заснул. Но он не спал, думал… Грамм все же не знал, кто арестован.

Из Берлина шли телеграммы, раздавались телефонные звонки — запрашивали, как ведут себя арестованные. Гиринг не мог ответить ничего вразумительного — тянут время, ведут разговоры на отвлеченные темы.

Однажды Гиринг спросил: верно ли, что советская разведка проникла в штаб оккупационных войск Голландии и связалась там с высшими офицерами? В кабинете криминального советника окна предусмотрительно затянуты проволочной сеткой. На рабочем столе Гиринга стоял большой кофейник и бутылка с коньяком, из которой он непрестанно подливал себе в кофе. Угощал Грамма, надеясь, что спиртное расположит его к откровенной беседе. Питер задумался и, словно колеблясь, ответил:

— Я согласен помочь вам прекратить эту действительно бессмысленную войну… Но то, о чем вы спрашиваете, больше относится к войне, чем к миру… А впрочем, скажу — да! Мы использовали настроения некоторых офицеров, недовольных тем, как руководит войной Гитлер.

— Они давали вам секретную информацию? — Питер заметил, как насторожился его собеседник.

— Не всегда, но бывало и так, — уклончиво ответил он.

В письменном столе Гиринга к этому времени лежал протокол допроса Викто́ра. Он называл фамилии штабных офицеров. Вот это и следовало проверить.

— И среди них был генерал фон Штумп? — спросил Гиринг.

Фамилия немецкого генерала служила для Грамма как бы меченым атомом — Викто́р дает показания, как условились на последней встрече с Дюрером…

— Ну, если вам известно о генерале Штумпе, я должен это подтвердить… Именно Штумп и настаивал, что надо заключить мир с Западом, покончить с Россией. С фюрером или без него.

— Генерал Штумп произнес именно эту фразу?

— Да… Так говорил не один он. — Питер назвал еще несколько фамилий. Он знал, что здесь, в застенках гестапо, выносит сейчас смертный приговор своим врагам!

Гиринг записал фамилии.

— Скажите, — спросил он, — вы могли бы подтвердить показания на очной ставке с другими арестованными по этому делу?

— Если уж я сказал вам об этом, зачем же мне отказываться от своих слов…

Гиринг свел двух арестованных на очную ставку. Их показания сходились. Викто́р выглядел осунувшимся и усталым. Он постарел за эти две недели. Но угасшие его глаза загорелись, когда он услышал подтверждающие слова Грамма. Их договор оставался в силе!.. Если боец падает в пропасть, он должен потянуть за собой возможно больше врагов… Так говорил Дюрер.

Когда уполномоченный гестапо при штабе оккупационных войск штандартенфюрер Крозиг узнал о показаниях арестованных, он в ярости воскликнул: «Ну, теперь я собственными руками буду рубить головы врагам фюрера!»

Через некоторое время, уже после ареста подпольщиков, произошло событие, огорчившее гестаповцев-контрразведчиков. Сбежал радист, согласившийся работать на гестапо. «Профессор», как его называли в подполье. Он много недель послушно выполнял указания, под диктовку передавал в Центр информацию, составленную в абвере. И вот — дерзкий побег.

Радиста к началу сеанса обычно отводили в ту же квартиру, где он когда-то работал. Его сопровождал эсэсовец, вооруженный автоматом, и радиоспециалист из функ-абвера, наблюдавший за передачами. Так продолжалось из недели в неделю. К безотказному послушанию «Профессора» вскоре привыкли. Он выглядел человеком сломленным, но радист в первой же передаче под диктовку абвера сумел подать сигнал тревоги и не оставлял мысли о побеге. «Профессор» обратил внимание на одну деталь: когда его вводили в комнату, сопровождающий сам отпирал дверь, оставляя ключи в замке с наружной стороны. Последним в комнату заходил охранник. Он подпирал дверь стулом и усаживался, придерживая автомат на коленях. «Профессор» настраивал передатчик, начинал радиосеанс. Часовому надоедало сидеть на стуле, он время от времени вставал, подходил к окну, разминая ноги, затем снова возвращался к двери. Иногда задерживался у окна, со скучающим видом разглядывал улицу.

Радист рассчитал все до секунды. Когда часовой неторопливо подошел к окну, он вдруг сорвался со своего места, распахнул дверь, захлопнул ее и повернул ключ в замочной скважине. Сопровождающие его оказались в западне. Пока они ломились в дверь, пытались выбить замок, «Профессор» успел скрыться.

Ставить к передатчику другого радиста было рискованно: в Москве сразу обнаружат подмену — у каждого радиста свой «почерк». Из действующих коротковолновых станций, которыми можно было пользоваться для радиоигры с Москвой, оставался только передатчик Грина. Следовало искать другие возможности связи с Москвой. Арестованным, конечно, не сказали, что произошло. Но Гиринг все чаще предлагал установить связь со штабом Сопротивления. Там есть свои передатчики, с их помощью можно было кое-что передавать в Москву… Одним выстрелом Гиринг намеревался убить двух зайцев — получить новую линию связи и выйти на след участников Сопротивления.

Почти никто в команде Гиринга не сомневался, что арестованных удалось сломить, перетянуть на свою сторону. Теперь из них можно вить веревки! Только гауптштурмфюрер Райзер, второй заместитель Гиринга, относился к арестованным враждебно, глядел на них колючими, настороженными глазами и убеждал всех, что они себе на уме, хитрят, только и думают, как бы сбежать. Когда ему возражали, Райзер запальчиво отвечал:

— Этим людям я вот на столько не верю! — Он показывал кончик своего мизинца с коротким, обкусанным ногтем. — Моя бы воля, я им… Артисты! Нет, нет, попомните мое слово…

Гиринг не вытерпел и сказал ему:

— Ты что, Райзер, всех нас дураками считаешь?.. Один ты умный… Не мешай работать!

Криминальный советник решил, что Райзера нельзя допускать к арестованным — испортит игру.

Многоопытный полицейский следователь Гиринг, напичканный инструкциями, снова завел разговор с арестованными: пора активнее включиться в работу. Но среди узников один только Грин проявлял такую «активность». Гестаповцы нашли к нему свой подход — пообещали не трогать арестованную Инессу или… Вот это «или» заставило Грина работать на гестапо — он выдал все, что знал, шифровал радиограммы, передавал их в эфир.

Конечно, Гиринга прежде всего интересовал второй шифр, которым подпольщики пользовались для связи с Москвой. Снова и снова он задавал этот вопрос Питеру Грамму.

— Не знаю, не знаю… Меня не допускали к шифрам, я занимался только коммерческими делами, — повторял Грамм.

Викто́р подтвердил слова Грамма. Получить второй шифр гестаповцам не удалось. Пользовались только шифром, которым располагал Грин. Но ответа на его радиограммы не поступало.

Прошло еще много времени, прежде чем радиограмма, принятая наконец Грином, восстановила настроение криминального советника. Директор передавал новое задание, просил уточнить некоторые сведения. В конце радиограммы благодарил разведчиков за работу, желал им успеха.

Гиринг не скрывал радости.

— Вот теперь давайте работать! — воскликнул он, протягивая Питеру радиограмму. — Нам всем осточертела война. Вы сделаете большое дело, если поможете заключить мир…

— А что я вам говорил! — в тон ему ответил Грамм. — Но имейте в виду — не вздумайте посылать в Москву вымышленные сообщения. Там в этом хорошо разбираются.

Конечно, Гиринг сообщил Мюллеру о своем успехе. Мюллер доложил Гиммлеру, Гиммлер полетел в ставку информировать Гитлера… В Берлине уверились: Москва ничего не знает об арестах, там приняли за чистую монету сфабрикованные донесения.

Ради этого русским можно подкидывать иной раз и настоящую информацию. Игра стоит свеч! Пусть в Москве думают, что их подполье продолжает работать. Заместитель Гитлера Мартин Борман сам просматривал информацию, направляемую через предателя Грина. Борман считал, что сообщения должны соответствовать истине, конечно в определенных рамках. Фельдмаршал Кейтель приходил в ужас от того, какие сведения приходилось сообщать русским даже в таком, урезанном виде. Но… игра стоила свеч!

Настало время, когда, по всем расчетам, можно было подбросить русским то, ради чего, собственно, затеяли радиоигру. В Центр передали сообщение, будто подпольщикам удалось вступить в контакт с оппозиционной группой военных, настроенных против Гитлера. Для достоверности сослались на старое донесение по поводу настроений генерала Штумпа — сепаратный мир может быть заключен вопреки воле фюрера. «С фюрером или без него», — повторили в донесении слова Штумпа.

От имени германского дипломата, казненного несколько месяцев назад, сфабриковали донесение о письме какого-то представителя нейтральной страны, будто бы посетившего Лондон. Подобное письмо действительно существовало. Автор его — дипломат нейтральной страны — и в самом деле побывал в британской столице. Немецкая разведка перехватила его донесение. Но в том-то и дело, что в письме ничего не говорилось о каких-либо сепаратных действиях. Достаточно было дописать несколько строк, и письмо приобретало совершенно иной смысл, оно подтверждало, что на Западе существуют настроения в пользу сепаратного мира…

А здоровье Гиринга все ухудшалось. Прогрессирующий рак горла съедал организм Карла Гиринга. Он совсем потерял голос, все больше худел, невыносимая слабость все чаще валила его с ног во время работы. Ему советовали повысить дозы коньяка, но ни спиртное, ни кофе не помогали. Летом Гиринг слег в больницу. Его отправили в военный госпиталь в Ландсберге, где он вскоре умер, так и не узнав, что его план давным-давно известен советской разведке.

На место Гиринга в Голландию приехал другой криминальный советник — Гейнц Паннвиц.

После убийства Гейдриха Паннвиц вынашивал идею покушения на Черчилля. Паннвиц предлагал сбросить под Лондоном двоих сумасшедших, лучше англичан, одержимых бредовой идеей — убить британского премьера. Гиммлер одобрил фантастический план. Нацистские врачи-психиатры даже подобрали подходящих душевнобольных, начали внушать им, что виной всех бед в мире был и остается Черчилль… Но замысел Паннвица не осуществился. Гестаповца-авантюриста назначили на место Гиринга.

И вот Паннвиц появился в своей команде. На первом же совещании он самонадеянно сказал людям, с которыми ему предстояло работать:

— Вы занимаетесь здесь чепухой… Я покажу вам, как надо делать большую политику. — Паннвиц сидел за столом на месте своего предшественника — полная противоположность Гирингу — молодой цветущий здоровяк!

Когда Гиммлер посвятил Паннвица в планы, напутствуя его перед отъездом, тот пришел в восторг и сразу же загорелся новой идеей: надо создать хотя бы видимость переговоров с Москвой… Одной радиосвязи мало. Вот если бы к русским послать для переговоров немецкого эмиссара…

Гиммлер не согласился — слишком рискованно.

— Тогда вытащим кого-нибудь к нам, — предложил Паннвиц. — Сами переговоры не имеют значения. Важен факт. Если русские не подозревают о нашем замысле, они пойдут на то, чтобы узнать, как серьезны настроения в пользу сепаратного мира в Германии… Сообщение о переговорах подкинем Черчиллю и Рузвельту. Можно и тому и другому… Это усилит их взаимные подозрения.

— Такой вариант мне нравится, — сказал Гиммлер.

С этого и начал Паннвиц свои разговоры с арестованным Граммом, спросил — возможны ли, в принципе, прямые переговоры с Москвой?

— А почему бы и нет? — согласился Питер. — В принципе это возможно.

Тот же вопрос Паннвиц задал Грину. Тот ответил: такого случая он не знает…

Паннвиц снова обратился к Грамму.

— Ну что вы хотите! — разведя руками, сказал Питер. — Подобные дела проходят обычно на высоком уровне. Откуда ему это знать?

Через Грина запросили Центр — не считает ли Директор возможным направить человека для встречи с представителями германской оппозиции… Предложили даже место встречи.

Центр все поддерживал связь с Грином, давал задания, благодарил за работу, но на предложение это не отвечал, а Паннвиц плел свою паутину.

В имперском управлении безопасности рейхсфюрер получил доклад из министерства пропаганды от Геббельса о настроениях среди немецкого населения. Доклад был пространный, на десятке страниц. В министерстве делали два вывода. Первый: в Германии все еще верят в победу на Восточном фронте, хотя поражение под Сталинградом вызвало тревогу. И второй: появились настроения, что в случае неудач на Востоке заключить сепаратный мир с Западом и остановить Красную Армию перед германской границей. Содержание доклада решили передать русским. Пусть убедятся, что в Германии все больше склоняются к сепаратному миру с англичанами и американцами.

Сфабриковали еще фальшивку о настроениях пленных англо-американских летчиков. Для этого взяли госпиталь военнопленных, где находились летчики, сбитые над Западной Европой. Фамилии, адреса пленных были настоящие, но отношение их к войне придумали сами… В донесении все выглядело так, будто рядовые англичане и американцы устали от войны, их одолевают сомнения — надо ли ее продолжать. Получалось, что большинство раненых летчиков задают один и тот же вопрос: не пора ли кончать войну и заключить сепаратный мир с Германией. Если русские хотят продолжать, пусть воюют сами…

Отправили еще донесение об «Атлантическом вале» — об укреплениях на северном побережье. Сообщение было расплывчатым, и Центр запросил более точные сведения. На это Паннвиц и рассчитывал. Подготовили другую информацию — в городе Кале охрану несут немецкие жандармы, вооруженные автоматами «Стен», изготовленными на английских военных заводах.

Из Центра запросили — откуда вермахт получил английское вооружение?

Паннвиц сообщил о своей удаче в Берлин. Теперь можно передать сообщение, ради которого Паннвиц затеял историю с «Атлантическим валом». В фальшивом донесении говорилось:

Получалось, что англичане сами укрепляют «Атлантический вал», по-видимому не собираясь открывать второй фронт.

Главари рейха все еще не знали, что радиоигра известна Москве.

В рейхе, которому Гитлер сулил тысячелетнее существование, нарастало глухое брожение, росло недовольство в самых разных слоях немецкого общества. Многие, хотя еще далеко не все, немцы начинали ощущать, что «новый порядок», насаждаемый нацистами, оборачивается против национальных, социальных интересов самой Германии. Мотивы нараставших оппозиционных настроений были различны — от крайне правых, реакционных до последовательно демократических взглядов, исповедуемых коммунистами, левыми социал-демократами и примыкавшими к ним антифашистскими группами.

«Партия расстрелянных», как называли партию коммунистов, которая под ударами гитлеровского террора потеряла половину своих людей — сто пятьдесят тысяч убитых и брошенных в концлагеря, — продолжала в подполье неравную борьбу с нацизмом.

Это были пророческие слова.

Нарастала оппозиция к Гитлеру и со стороны военных. Такие настроения среди генералов усилились особенно после разгрома советскими войсками трехсоттысячной армии Паулюса под Сталинградом, после гнетущей катастрофы под Курском, не говоря уж о неудавшемся наступлении на Москву в первые месяцы войны на Востоке. Во всех просчетах виноват Гитлер!

И даже промышленные магнаты — Круппы, Маннесманы, Сименсы, Флики и другие апостолы монополистического германского капитала — уже с тревогой взирали на авантюризм Гитлера, опасались за судьбу своих капиталов. Бывший лейпцигский обер-бургомистр Карл Гёрделер возглавлял эту тайную оппозицию.

К недовольным генералам Клаус фон Штауффенберг примкнул еще в середине войны. Но его продолжали терзать мучительные сомнения, раздумья по поводу военной присяги, которую он давал Адольфу Гитлеру. Вправе ли он нарушить клятву, слово офицера германской армии?..

И цели заговора были для него неприемлемы, он все больше убеждался, что дело не столько в Гитлере, сколько в фашистском режиме. На этот счет у него возникли резкие разногласия с Гёрделером, когда они впервые встретились у него дома, в Лейпциге. Клаус был потрясен откровенным цинизмом Гёрделера.

— В борьбе против Гитлера мы опираемся на наших противников с Запада… Запад поддержит, и мы завершим победой войну с Россией. В этом направлении мы уже предпринимаем некоторые шаги… Но пока это праздные разговоры. Будем ждать, когда англо-американские войска откроют второй фронт, тогда они станут реальной силой, на которую мы сможем опереться… Надо ждать подходящую ситуацию.

Так говорил Гёрделер в тишине своего кабинета.

Клаус фон Штауффенберг заговорил о неприемлемом для него нацистском режиме, о том, что опираться следует на более широкие слои немецкого населения.

Гёрделер снисходительно улыбнулся и заметил уклончиво:

— Прежде всего устраним Гитлера, потом разберемся… Но пока Европа не подготовлена к внезапному миру. От свержения Гитлера выиграют только русские, угроза большевизма усилится. Мы не хотим этого. Будем ждать второго фронта, — повторил бывший обер-бургомистр Лейпцига.

— А пока немецкие солдаты будут бессмысленно проливать кровь на Восточном фронте! — воскликнул фон Штауффенберг.

— Отложим этот разговор до новой встречи, — закончил разговор Гёрделер, — у нас еще будет время…

Однако новая встреча не состоялась. В одной из групп, примыкавшей к антигитлеровской оппозиции, — Штауффенберг поддерживал с ней связь — произошел провал. Гестаповский агент-провокатор втерся в доверие, и несколько человек было арестовано. Опасались новых арестов. Брат Клауса — Бертольд фон Штауффенберг посоветовал Клаусу исчезнуть, хотя бы на время. Он так и сделал. Подвернулся удачный повод: в штабе ему предложили поехать на стажировку в действующую армию. В высших командных кругах вермахта Клаус фон Штауффенберг был на хорошем счету, его кандидатуру даже называли в качестве будущего начальника генерального штаба. Предложенную стажировку связывали с его передвижением на более высокий пост. В начале сорок третьего года Штауффенберг отбыл в штаб танковой дивизии, воевавшей в Северной Африке. Но воевать долго ему не пришлось. В боях под Маретом его машину атаковали на бреющем полете британские штурмовики. Штауффенберг был тяжело ранен — потерял глаз, правую руку, а на другой руке ему оторвало два пальца.

В реве моторов, в грохоте выстрелов Клаус далее не успел ощутить боли, только удар по плечу — как показалось ему, тяжелым и гибким шлангом — и потерял сознание.

Клаус очнулся душной ночью в пустыне. Через распахнутые двери штабной машины светила луна. Он же увидел расплывшееся светлое пятно.

Машину подбросило, и раненый застонал. Над ним склонилась сестра милосердия, поднесла флягу к пересохшим губам. Он сделал глоток. Вода потекла по лицу, на грудь.

— Жив… — кому-то сказала сестра.

«Буду жить, — пронеслось в его голове. — Буду жить…» Клаус снова погрузился в забытье. Его доставили в Карфаген, затем переправили в Мюнхен.

Почти полгода Штауффенберг пробыл в госпитале. Раны заживали медленно. За это время Клауса словно кто подменил. Еще в дивизии, среди штабных офицеров, он почти не скрывал своего отношения к Гитлеру, не афишируя, конечно, свои намерения. И удивительное дело — ему мало кто возражал, большинство молчаливо соглашались или боязливо уходили от разговора. А в госпитале было много времени для раздумий. К нему приезжали друзья, с которыми он вел опасные разговоры.

Приехал в госпиталь и новый начальник генерального штаба Цейтцлер, привез нагрудный золотой знак за ранение. В палату вошел в сопровождении свиты, вскинул руку в нацистском приветствии, сам приколол знак к пижамной куртке Клауса и сообщил, что фон Штауффенбергу присвоено звание полковника. В генеральном штабе Штауффенберг становился заметной фигурой, его высоко ценили, иначе зачем бы приезжать Цейтцлеру в госпиталь.

— Теперь вы вправе, господин полковник, оставить службу в армии, — сказал Цейтцлер. — Вы достаточно проявили свою преданность фюреру…

Но у Штауффенберга были другие планы.

Осенью Клаус выписался из госпиталя. В полковничьей форме с пустым рукавом, с забинтованной уцелевшей рукой, с черной повязкой, пересекавшей лицо, и боевыми наградами на груди, он стал появляться в обществе.

Клаус фон Штауффенберг остался в кадрах вермахта. Преодолев колебания, Клаус упорно шел к намеченной цели. Все беды германской нации исходят от Гитлера, Гитлер должен быть уничтожен, это освободит армию от сковывающей присяги, думал он.

И снова Клаус встретился с Гёрделером, на этот раз в присутствии генерал-полковника Бека, бывшего начальника генерального штаба. Перед ним сидели главные, но не самые решительные инициаторы заговора. Клаус фон Штауффенберг настроен был агрессивно.

— Теперь-то наконец можно подавать сигнал к выступлению — второй фронт существует! — воскликнул он, выведенный из себя неуверенностью собеседников. — Или у вас нет человека, который решился бы совершить эту акцию? Если не осмеливаются генералы, поручите полковникам… Я готов это сделать. Мои пальцы остались не только для того, чтобы молиться… Но я по-прежнему уверен, что опираться надо на более широкие силы нации…

Клаус сложил уцелевшие пальцы, поднял руку, словно намереваясь осенить себя знамением Христа.

Бравада помогала Штауффенбергу скрывать ощущение горечи от своей физической неполноценности.

Когда фон Штауффенберг ушел, Гёрделер ожидающе посмотрел на генерал-полковника:

— Ну и что будем делать?

— Не нужно сдерживать этого молодого горячего кавалериста, — ответил Бек. — Но с пистолетом он не управится, ему нужна бомба…

Создавалась парадоксальная ситуация. Во главе заговора стояли люди реакционных взглядов, согласные устранить Гитлера, но не больше, а подготовка к государственному перевороту все больше переходила к группе Клауса фон Штауффенберга и его единомышленников. Прежде всего это были генерал Ольбрихт из штаба армии резерва сухопутных войск, генерал фон Тресков, занимавший пост в штабе армейской группы «Центр» на Восточном фронте, и еще несколько военных, настроенных самым решительным образом.

Полковник фон Штауффенберг не придавал большого значения настроениям Гёрделера, главное — стереть с лица земли Гитлера, остальное решится позже. Тем не менее Клаус принимал меры к тому, чтобы расширить социальную базу участников переворота. Он осторожно искал контакты с прогрессивными левыми силами страны, в том числе с коммунистическим подпольем и социал-демократами. Но сам Клаус не мог выходить на такие встречи — уж слишком приметен был однорукий полковник с перевязанным глазом… Заприметить его мог любой филер из тайной полиции.

Двадцать второго июня сорок четвертого года, в годовщину войны с Советской Россией, друг Штауффенберга, Юлиус Лебер, примыкавший к левым социал-демократам, встретился с Антоном Зефковом, Куртом, как его называли в подполье. После разгрома группы Урига Зефков возглавлял наиболее крупную подпольную организацию немецких коммунистов. Встретились в квартире терапевта, под видом пациентов, пришедших на прием.

Лебер вернулся взволнованный, окрыленный встречей.

— Какие люди, какие люди! — восторженно повторял Лебер, приехав на берлинскую квартиру Штауффенберга в Ванзее. — Вот что прежде всего просил тебе передать Зефков. — Лебер извлек из портфеля газету, запрятанную в папке с деловыми бумагами. Это был номер нелегальной газеты «Свободная Германия». Она выходила в России и неведомыми путями распространялась в Германии. Издавал ее национальный комитет «Свободная Германия», который объединял больше четырех тысяч офицеров и свыше пятидесяти генералов. А всего насчитывалось около десяти тысяч военнопленных, стоявших на антифашистских позициях. Президентом комитета был генерал Вальтер фон Зейдлиц, Штауффенберг был с ним когда-то знаком.

В газете — обращение руководства Коммунистической партии Германии.

Фон Штауффенберг прочитал фразы, отчеркнутые Лебером:

Клаус усмехнулся, сказал с присущей ему иронией:

— За отсутствием руки, ответить на рукопожатие не могу… — Потом добавил уже совершенно серьезно: — Это то, что надо! Чтобы убрать ефрейтора, должна объединиться вся нация…

Лебер подхватил:

— Знаешь, что сказал Зефков? Успех будет обеспечен, если удастся создать Народный фронт, внутреннюю антигитлеровскую коалицию… По примеру государств, воюющих против Гитлера. При всей противоречивости их взглядов, они движутся к единой цели.

— Удачно сказано — внутренняя антигитлеровская коалиция, — сказал Штауффенберг. — Ну, а что говорили о будущем — после переворота?

— Немедленный мир на Западе и на Востоке! Только так. И конечно, демократическая Германия. Теперь тебе самому надо выходить на встречу с Куртом.

— Ну что ж, — заключил Штауффенберг, — значит, у нас нет расхождений с левыми… Честное слово, позиции твоих собеседников нам ближе, чем взгляды того же Гёрделера, который намерен стать канцлером после Гитлера. Он уже делит шкуру неубитого медведя…

Группа Штауффенберга предпринимала некоторые шаги к тому, чтобы установить контакты с Москвой. Заручились согласием Вернера фон Шуленбурга, бывшего германского посла в Москве. Он не возражал стать парламентером для переговоров. Все упиралось в проблему — как переправить посланца через линию фронта. Искали надежного летчика. Договорились, что фон Шуленбург перелетит фронт на самолете. Обеспечить полет взялся генерал фон Тресков, но сделать это не удалось. Не удалась и другая попытка связаться с Москвой — через советское посольство в Швеции. Участник оппозиции Тротт цу Зольц даже ездил в Стокгольм, но встретиться с Александрой Коллонтай ему не пришлось. Стокгольмская встреча не состоялась. Коллонтай была в отъезде, а с другими сотрудниками посольства Тротт цу Зольц говорить не решился.

После разговора с Лебером Курт и Франц Якоб как бы случайно встретились в Тиргартене. До недавнего времени Якоб работал в Гамбурге, руководил нелегальной группой, но должен был переселиться в Берлин, чтобы не попасть в руки гестапо. Оба они принадлежали к руководству берлинского подполья. Беседе с Лебером они придавали большое значение. Следовало все обстоятельно взвесить, принять решение.

— Ну и что ты об этом думаешь? — спросил Курт.

— Прежде всего, не может ли здесь быть провокации?

— Это исключено… Лебера знаю давно, он тянется к нам. Смущает Гёрделер. Помнишь его встречу с представителями комитета «Свободной Германии»? Он решительно отказался сотрудничать с коммунистами. Для него главное — убрать Гитлера и сохранить фашизм.

— Так же как для генералов, вступивших в оппозицию, — добавил Якоб. — Им нужен другой фюрер, чтобы добиться победы в России. Они идут на все, лишь бы не допустить советские войска в Германию. Гёрделер и не скрывает этого: убрать Гитлера, подписать сепаратный мир с Западом — такова схема. Спасают капиталы немецких монополистов. Гёрделер — финансист, совладелец концерна «Роберт Бош», у него давние связи с Лондоном. Все ясно…

— В том-то и дело! Слыхал? — они формируют будущее правительство. Сплошная реакция — прочат генерала Бека, Гёрделера, гестаповца Гизевиуса. Заигрывают с Гиммлером… На этом фоне группа Штауффенберга явление прогрессивное. Он против войны вообще — и на Западе и на Востоке. Ради этого стоит рискнуть, встретиться лично…

Ганс Гизевиус, о котором упомянул Курт, был членом генеральской оппозиции. После убийства Гитлера Гизевиуса прочили в комиссары политической безопасности для борьбы с анархией и беспорядками. Новый Гиммлер! Это все, что знали о нем два подпольщика-антифашиста, разгуливающие по аллеям Тиргартена.

Ганс Гизевиус обладал внешностью, которая менялась в зависимости от обстоятельств. Он то напускал на себя респектабельный, сановный вид, то становился вдруг этаким подобострастным, услужливым. Все зависело от того, с кем он общался, с кем имел дело.

В ту самую пору, когда Штауффенберг искал контакты с прогрессивными кругами антигитлеровского подполья, Гизевиус уехал в Швейцарию, как бы по делам службы. Но дело было в том, что он опасался провала. В абвере арестовали несколько офицеров, примыкавших к военной оппозиции. Адмирал Канарис, шеф разведки, посоветовал Гизевиусу покинуть Германию. Нашелся удобный повод — проверить консульскую службу в Берне, точнее, бернскую разведгруппу абвера в Швейцарии.

Но в день приезда Гизевиус прежде всего отправился на Херренгассе, в особняк, занимаемый рядовым сотрудником американского консульства Алленом Даллесом — европейским резидентом разведки Соединенных Штатов. О встрече договорились по телефону, в назначенное время Гизевиуса ждал в своем кабинете приземистый человек с низким лбом и неандертальскими надбровными дугами. В зубах он держал короткую, прямую трубку.

Когда Ганс Гизевиус появился в кабинете, шеф разведки пригласил своего референта по Германии — американца немецкого происхождения фон Геверница. И сразу, только появившись в этом особняке, Гизевиус как-то сник, опустил плечи. Всем своим видом он напоминал приказчика, стоявшего перед строгим хозяином.

Сидели за курительным столиком, и Даллес по ходу разговора делал какие-то записи. Гизевиус доложил о том, что происходит в Берлине, об арестах, произведенных гестапо, о приказе Гиммлера взять, пока в превентивных целях, и самого Гёрделера.

Даллес спрашивал, уточнял, записывал, давал указания. Он, видимо, был озабочен тем обстоятельством, что покушение на Гитлера, судя по всему, затягивается. Ганс Гизевиус как-то вскользь упомянул о переговорах Лебера с левыми группами, о предстоящей встрече Зефкова с Штауффенбергом, Даллес насторожился, потребовал рассказать подробнее. Он бросил фразу:

— Это надо пресечь… И немедленно.

На вопрос Гизевиуса, как это сделать, удивленно взглянул на собеседника, пожал плечами.

— Я вас не понимаю, господин Гизевиус, — сказал он. — Вы же работали в гестапо, в криминальной полиции… Придумайте! Встреча со Штауффенбергом не должна состояться. Дайте команду отсюда, из Берна. Скажите Гёрделеру лично. Учитывая обстановку, вам надо возвращаться в Берлин. Время не ждет.

— Но…

Гизевиус хотел что-то сказать, взглянул на Даллеса и умолк. Подумал об опасности, которая ждет его в Берлине, может быть, его там уже ищут.

Даллес холодно посмотрел на Гизевиуса, повторил ту же фразу:

— Учитывая обстановку, вам надо возвращаться в Берлин.

Здесь, на Херренгассе, в кабинете американского резидента, решалась судьба заговора против Гитлера. А немецкие генералы, участники оппозиции, и не представляли себе, что они только марионетки в руках этого приземистого человека с ледяными глазами.

После встречи с Гизевиусом Аллен Даллес отправил тревожное донесение в Вашингтон:

Встречу Зефкова и Якоба с Штауффенбергом назначили на четвертое июля. В условленный час собрались на конспиративной квартире. Полковник Штауффенберг в тот день не смог участвовать в этой встрече. Явились только Лебер и Рейхвейн — представители руководства группы левых социал-демократов. Но едва началось совещание, ворвались агенты гестапо. Все были арестованы…

За три недели до покушения полковник Штауффенберг получил новое назначение, он стал начальником штаба армий резерва. Это обстоятельство облегчало задачу участников заговора — полковник Штауффенберг должен был присутствовать на военных совещаниях, которые проводил Гитлер.

Неведомыми путями заполучили бомбы замедленного действия английского производства. Дважды Клаус фон Штауффенберг брал с собой бомбы, но первый раз на совещании не было Гиммлера и Геринга, а решено было одним взрывом ликвидировать всю руководящую тройку нацистского рейха. Не состоялась и вторая акция — Гитлер неожиданно и раньше времени покинул совещание.

Наступило двадцатое июля. Накануне Клаус ночевал в квартире старшего брата, Бертольда. Бертольд был посвящен в детали заговора, одобрял его и служил постоянным советчиком Клаусу. А перед тем Клаус заехал к семье. Жена с детьми жила в Бамберге в доме своих родителей. Нина фон Штауффенберг, носившая русское имя своей матери, знала многое о тайных делах своего мужа. Но Клаус не посвящал ее в детали заговора. Жене он сказал: «Тебе не нужно многое знать, один из нас должен жить для детей…» У них росли три сына и дочь, и они ждали пятого ребенка. Клаус попрощался с детьми, поцеловал жену, ничем не выдав, что это могла быть их последняя встреча…

В семье Штауффенбергов поднимались рано. Было около шести часов утра, когда братья вышли из дома и поехали в центр города. Здесь они попрощались, а на место Бертольда в машину сел адъютант Штауффенберга — старший лейтенант фон Хефтен. Близкий родственник фельдмаршала Браухича, молодой Вальтер фон Хефтен был беспредельно предан Штауффенбергу, разделял его взгляды, и Клаус именно его избрал своим помощником в предстоящей акции.

На аэродроме Рангсдорф их ждал самолет «Хейнкель-111». Они тотчас поднялись в воздух. До Растенбурга, где в глуши Мазурских болот находилась ставка Гитлера, было около шестисот километров — немного больше трех часов лёта. В начале одиннадцатого приземлились вблизи «Вольфшанце» — «Волчьего логова», как называли ставку, засекреченную от всего мира. У Штауффенберга и его спутника в портфелях лежали две мощные бомбы английского производства.

Пока все шло в соответствии с разработанным планом. В то утро Штауффенберг завтракал с фельдмаршалом Кейтелем, обсуждали, советовались о предстоящем докладе Клауса и за несколько минут до совещания отправились вместе в картографический кабинет. Но по пути Штауффенберг сказал Кейтелю, что хотел бы освежить лицо, умыться и сменить взмокшую от пота сорочку. День был знойный, и отлучка Штауффенберга не вызвала подозрений у Кейтеля. В комнате ждал Хефтен, чтобы помочь однорукому полковнику. Они уединились в спальне и стали перекладывать бомбы в один портфель. Снарядили первую, включили химический взрыватель. Снарядить вторую не удалось. От Кейтеля прибежал посыльный, просил поторопиться, фельдмаршал нервничал — фюрер уже прибыл на совещание. Хефтен торопливо сунул бомбу в свой портфель, так и не успев передать ее Штауффенбергу. В этом и была одна из причин неудачи подготовленного покушения.

Но главное заключалось в другом. День выдался знойный, в бункере, набитом участниками совещания, было бы душно, и Гитлер распорядился перенести заседание в более прохладное помещение, в картографический кабинет, оборудованный в здании легкого барачного типа. А бомба замедленного действия была рассчитана на взрыв именно в закрытом помещении, в блиндаже с мощными стенами и железобетонными сводами. В этом случае взрывная волна уничтожила бы всех до единого участников совещания. Так было рассчитано, но в самый последний момент Гитлер перенес заседание в прохладный картографический кабинет с облегченными стенами и просторными окнами… Надо же было такому случиться!

Штауффенберг вошел в картографический кабинет, когда совещание уже началось. Полковник прислонил портфель к громадному штабному столу, перед которым стоял Гитлер, поздоровался с фюрером и тут же вышел, — как было условлено, его срочно вызвали к телефону.

Хефтен ждал Клауса, и они вместе направились к автомобильной стоянке. Дело было сделано. Они приближались к проходной, когда позади услышали сильный взрыв, словно разорвался тяжелый артиллерийский снаряд. Из окон картографического кабинета взметнулось багровое пламя, слабо различимое в ярком дневном свете. Вместе с огненным вихрем вывалилась стена, полетели оконные рамы. Взрывной волной выбросило какого-то человека…

— Свершилось! — воскликнул Штауффенберг.

Благополучно выбравшись с территории ставки, они сели в машину и поехали на аэродром. По дороге Хефтен разрядил неиспользованную бомбу и на мосту выбросил ее в воду.

Свершилось… Но кто же мог предположить, что в акцию с покушением вторгся случай, трагический и нелепый. После того как Штауффенберг покинул картографический кабинет, кто-то из участников совещания споткнулся о портфель, отставил его в сторону, чтобы не мешал на дороге. Гитлер склонился над массивным дубовым столом, и это спасло его. Взрывом было убито несколько человек, многие ранены, но Гитлер остался жив. Его только опалило, контузило, но он вскоре пришел в себя.

А Клаус фон Штауффенберг с Хефтеном летели в Берлин, уверенные, что покушение удалось. Около четырех часов дня Штауффенберг появился на Бендлерштрассе в штабе армий резерва, который стал центром предстоящего переворота. Но здесь царила растерянность — из ставки сообщили, что на Гитлера совершено покушение, но фюрер остался жив.

Той же ночью четверо заговорщиков были расстреляны во дворе штаба, среди них и полковник Штауффенберг. Генерал Бек покончил самоубийством. Начался жесточайший террор. По всей Германии было арестовано несколько тысяч человек, что говорило о масштабах неудавшегося заговора. Из-за нелепой случайности, растерянности и неуверенных действий заговорщиков в первые часы после покушения Штауффенберга переворот в нацистской Германии не состоялся.

Генрих Гиммлер и Вальтер фон Шелленберг, приложившие так много усилий, чтобы раскрыть назревавший заговор, теперь могли быть довольны. Кровавая волна террора очистила рейх. Оппозиция разгромлена. Среди повешенных, гильотинированных заговорщиков, правых и виноватых, было тридцать шесть генералов и один фельдмаршал. Сорок девять генералов, замешанных в событиях двадцатого июля, покончили с собой, и еще более сорока таинственно погибли в результате «несчастных случаев». Кто-кто, а Шелленберг знал, как это произошло. Третья часть всех фельдмаршалов, занимавших высшие посты в германской армии, уволены были в отставку…

И все же внутренняя «антигитлеровская коалиция» в стране продолжала существовать. В глубоком подполье действовала «партия расстрелянных» — коммунисты. Среди десяти миллионов иностранных рабочих, угнанных в фашистское рабство, существовали подпольные группы. В концлагерях, среди политических заключенных, существовали, действовали антифашистские организации.

Главари нацистского рейха могли думать, что противники внутри Германии, да и в оккупированных странах Европы, теперь обезврежены. Но оказалось, что вражеские «музыканты» — радисты — продолжают посылать в эфир свои таинственные донесения. Разгром оппозиции словно бы и не отразился на их работе.

Всеведущему Шелленбергу так и не удалось дознаться, что во время чистки в том же штабе сухопутных войск на руководящую работу выдвинули Роберта Н., того самого Роберта Н., который продолжал посылать информацию на одну из «сторожевых застав»… Не он ли фигурировал в донесениях Рёсслера под псевдонимом «Ольга», сам того не зная, что на «сторожевой заставе» ему присвоили это женское имя? А был еще «Вертер», были «Тедди», «Анна» и другие немецкие патриоты, истинные имена которых так и остались неизвестны даже через десятки лет после второй мировой войны…

ГЛАВА ПЯТАЯ ПРОИГРАННАЯ ИГРА

Шеф германской секретной службы Вальтер фон Шелленберг все же добился своего от бригадного полковника Массона. Шантаж заставил полковника стать тайным союзником Шелленберга. Вопреки тому, что такое содружество могло отрицательно сказаться на карьере руководителя тайной швейцарской полиции, бригадный полковник согласился помогать немцам. Решиться на такой шаг — не просто. Гитлеровские войска стояли на границе. Стоило Гитлеру только шевельнуть пальцем, и они будут в Швейцарии. Угроза оккупации, страх, навеянный встречами с Шелленбергом, сломили Массона.

С другой стороны, военная обстановка складывалась уже не в пользу Германии. После Курской битвы это стало яснее ясного. Может быть, теперь-то Гитлер не осмелился напасть на Швейцарию…

Разумеется, бригадный полковник не хотел давать в обиду своих людей. Так думал Массон. Главное — обезопасить себя. Малые страны, подобные Швейцарии, должны, как рыбы-лоцманы, лавировать среди рифов. В этом Массон был твердо уверен. К тому же бригадный полковник полагал, что игру с Шелленбергом удастся сохранить в тайне.

Когда Массон ближе познакомился с делом, в которое его вовлек Шелленберг, ему стало ясно, что немцы не сидели сложа руки все это время. Правда, знали они многое, но далеко не все. Их контрразведкой в Швейцарии руководил Ганс Майснер, прикрываясь официальной должностью генерального консула в Женеве. Его агенты смогли установить имена людей из «Красной тройки», адреса, расположение подпольных радиостанций. В списке, который Майснер передал Массону, значились имена Пюнтера, супругов Хаммель, радистки Розы. Были даже фотографии некоторых других сотрудников «Красной тройки». Правда, оставалось неясным, кому из них принадлежали псевдонимы, упоминавшиеся в радиограммах. Теперь обе контрразведки — швейцарская и немецкая — действовали заодно.

Прежде всего надо было установить, кто же скрывается под именем Розы, «пианистки» второй женевской радиостанции. Она из ночи в ночь выходит в эфир. Обнаружить это помогло одно обстоятельство.

В Женеве, недалеко от главного вокзала Корнавен, на углу оживленной улицы стояла дамская парикмахерская. Там работал молодой немец Ганс Петерс — голубоглазый блондин с привлекательной внешностью. Слыл он отличным мастером, а кроме того, был тайным сотрудником германского резидента в Женеве. По его заданию Петерс и устроился на работу в дамский салон.

Иногда в парикмахерскую приходила миловидная девушка, по виду итальянка, которая делала маникюр, укладывала волосы. Она охотно садилась в кресло, за которым работал Ганс. Студентка, изучавшая французский язык, Маргарита Болли, появлялась часто в сопровождении тети, которая ждала племянницу в холле, после чего они вместе покидали дамский салон. Однажды Ганс заметил, что спутница Маргариты передала ей какой-то конверт и тут же покинула салон. То же самое повторилось через неделю.

О своих наблюдениях Петерс доложил шефу и получил задание понаблюдать за своей новой знакомой.

Молодые люди познакомились ближе, стали встречаться не только в парикмахерской. Маргарита влюбилась в красивого, обходительного немца… Парикмахер зачастил в уютную квартирку Болли.

Под большим секретом Ганс рассказал подружке, что он антифашист, участник Сопротивления, связан с немецкими эмигрантами и выполняет их задания. Какие задания, он не может сказать даже ей.

Встречались они обычно во второй половине дня. Бывало так, что проводили время и в квартире Ганса на улице Картера. Но, удивительное дело, Маргарита никогда не засиживалась допоздна, а у себя дома тоже выпроваживала Ганса, как только время приближалось к двенадцати.

О тетке своей Маргарита говорила неохотно, назвала только имя — Мария.

Однажды, когда Маргарита ушла в кухню готовить кофе, Ганс заглянул в книгу, лежавшую на этажерке. Из нее выпал листок, испещренный столбцами цифр. Ганс услышал шаги Маргариты и торопливо сунул листок в карман…

Резидент, которому Петерс доставил листок, удовлетворенно потер руки.

— Молодец! — воскликнул он. — Такой бумажки нам и не хватало!

То был шифр, которым пользовались радисты двух женевских подпольных станций. Резидент проверил показания пеленгаторов — все сходилось. Один из передатчиков «Красной тройки» был в доме, где живет подружка Петерса.

Девушка никому не говорила о своих отношениях с Гансом, даже Марии, с которой была дружна. Но в последнее время Роза стала ощущать какую-то тревогу — около ее дома появлялись одни и те же подозрительные субъекты. Уж не ведут ли за ней слежку? Она сказала Марии, что ей надо поговорить с Альбертом. Елена передала Шандору просьбу радистки.

Встретились в маленьком кафе, и Роза поделилась своими опасениями. Рассказала, что вчера приходил какой-то электрик, выяснял — в порядке ли освещение, электроприборы. А Роза никого не вызывала… О пропаже шифровки Роза ничего не сказала. Обычно оригиналы шифровок сжигала сразу после сеанса. Вероятно, сожгла и эту, а потом просто забыла…

Шандору передалось беспокойство девушки. Он поручил своим людям понаблюдать за домом, в котором жила радистка. Опасения подтвердились — за Розой, несомненно, установили полицейский надзор.

Радо известил Центр и вскоре получил распоряжение — Розе немедленно покинуть Женеву.

Решили, что Роза уедет на время к родителям в Базель, а дальше будет видно.

Вечером того же дня Хаммель с большим пустым чемоданом отправился на улицу Анри Мюссара. Эдмон вошел в подъезд, поднялся в квартиру Розы, запаковал передатчик, благополучно вышел из дома и спрятал аппарат в тайнике, оборудованном в радиомастерской.

Роза ночным поездом уезжала в Базель. Но перед самым отъездом она встретилась с Гансом. Роза никакие могла покинуть Женеву, не попрощавшись с ним. Для Петерса ее отъезд оказался внезапным, он стал убеждать: зачем куда-то уезжать, если можно остаться у него дома. Ганс надежно укроет ее от любой полиции. А это время они проведут вместе… Соблазн был велик. Роза осталась. Гестаповский агент отлично сыграл свою роль. Из радиопередачи немецкому резиденту стало известно, что радистке Розе предложено покинуть Женеву. Гансу Петерсу поручили не спускать с нее глаз…

Слежка гестаповцев и швейцарской тайной полиции продолжалась. Наступил октябрь сорок третьего года с холодными пасмурными днями. В распоряжении Шандора Радо остались две действующие рации. Радисты — супруги Хаммель и Джим — едва справлялись с информацией, поступавшей к Радо из разных источников. В довершение всего серьезно заболела Елена. Она не вставала с постели, и Шандору самому приходилось выполнять обязанности курьера, чтобы передать радистам подготовленные радиограммы.

Во второй половине дня, прикинув, что Эдмон и Ольга Хаммель уже отоспались после бессонной ночи, проведенной у передатчика, Радо отправился на улицу Каруж, чтобы повидать радистов. В его кармане лежало несколько депеш, полученных от Люци, с ними он провозился до утра, занимаясь сокращением и шифровкой. Люци сообщал о дислокации нацистских войск под Смоленском, где советские армии вели наступательные бои.

Немецкое командование предполагает, говорилось в донесении, что ударная группировка русских войск наступает вдоль железной дороги Смоленск — Витебск. На этом направлении сосредоточены основные силы, имеющие задачу остановить противника. В самом Смоленске хорошо укрепленные позиции имеются только в северо-восточной части города, на участках Сураж и Городок.

Естественно, что такую информацию следовало передать незамедлительно. После падения Смоленска она никому не будет нужна.

Каменный двухэтажный домик Хаммеля мало чем отличался от других строений рабочего квартала Плэнпале. Шандор прошел мимо дома, заглянул в окно мастерской Эдмона Хаммеля, прикрытое железными жалюзи. Никаких знаков, предупреждающих об опасности. Дорога свободна. Но дверь магазина была заперта. Шандор перешел на другую сторону улицы и посмотрел на окно второго этажа. Шторы закрыты. Это насторожило.

Шандор вышел на площадь Плэнпале, позвонил из телефонной будки. Никакого ответа. Встревоженный, он вернулся домой, рассказал о своей неудаче Елене. Раздумывая, что же могло случиться, Шандор спустился в подъезд, вынул из почтового ящика вечернюю газету, и тут же стало ясно: на первой странице было напечатано, что федеральная полиция сегодня ночью арестовала в Женеве группу иностранных агентов…

Шандор позвонил Джиму в Лозанну, предупредил его об опасности.

— Эдмон заболел, — говорил он, — вероятно, серьезно, его отправили в больницу…

Вскоре позвонил Пюнтер, спросил, как чувствует себя Елена, и сказал, что книгу, которую искал Шандор, он достал и может ее передать… Это означало, что нужна срочная встреча.

Радо тотчас поехал на вокзал, где по расписанию была назначена встреча.

Пюнтер был уже в курсе событий. Через «Луизу», офицера генерального штаба, он узнал, что радисты Мауд и Эдмон арестованы во время сеанса в их вилле на шоссе Флориссан. В налете участвовало больше семидесяти полицейских. Они окружили виллу и, как только пеленгатор показал, что передатчик начал работать, ворвались в дом. Перед тем полицейские бесшумно отперли замок, клещами перекусили дверную цепочку. Радисты не успели даже уничтожить шифровки, выключить передатчик… Тайная полиция произвела обыск в женевской квартире Хаммелей и обнаружила резервную рацию, которую Эдмон вынес из квартиры Розы.

Пюнтер еще добавил: в ту же ночь тайная полиция задержала радистку Розу на квартире какого-то парикмахера, которого тоже арестовали.

Провал был неожиданный и тяжелый… В Центре тоже встревожились. Джим получил запрос: выяснить, почему не отвечает на вызовы женевская рация. Через день, в ответ на донесение, поступила новая радиограмма — на имя Джима:

Через неделю удалось установить связь с арестованным Эдмоном Хаммелем, который сидел в одиночной камере тюрьмы Сент-Антуан. Помог тюремный надзиратель, дежурный по этажу.

Эдмона привезли в тюрьму, и надзиратель повел арестованного в одиночку.

— За что к нам пожаловал? — спросил он.

— Воевал с бошами…

Надзиратель был пожилой человек, участвовал в первой мировой войне и помнил, что тогда бошами называли немцев.

— То есть как это с бошами?

— А вот так…

— И за это тебя посадили?.. Это же свинство, если говоришь правду…

— Проверь… Если сможешь, помоги мне.

— Ну, я человек маленький.

— С фашистами борются большие люди и маленькие… Они наши враги.

На том разговор оборвался. В следующее дежурство надзиратель зашел в камеру Хаммеля.

— Выходит, ты прав… Как же получается? Человек делает нужное дело, а его посадила какая-то полицейская свинья… Чем могу тебе помочь?

— Если не продашь, позвони брату…

Надзиратель обиделся:

— В нашем роду Иуды не было…

Конечно, Эдмон рисковал, но он написал записку соседу, которого знал с детства. Кружными путями записка дошла до Радо.

Эдмон сообщил, что на допросах ему показывали фотографию Альберта, следователь почему-то называл его то Радо, то Дорой, допытывался — знает ли Хаммель такого человека… В мастерской Эдмона полиция обнаружила тайник и захватила документы. Среди них несколько радиограмм. Взяли передатчик. У Розы тоже нашли материалы. Эдмон в спешке не смог захватить их вместе с передатчиком.

Супруги Хаммель и Роза хорошо держались на допросах. Следователи Массона не узнали от них ничего нового. Маргарита Болли не могла только понять, каким образом ее арестовали на квартире Ганса Петерса. Она верила Гансу и собиралась выйти за него замуж. Вот только освободится из тюрьмы… А провокатор давно уже разгуливал на свободе.

О предательстве возлюбленного Маргарита узнала только после освобождения — в конце войны. Весть эта потрясла девушку. Что может быть страшнее — узнать о предательстве человека, которого любишь, которому безгранично веришь…

Кольцо вокруг группы Радо сжималось все туже… Шандор каждый день видел из окна квартиры, что перед домом появляются и исчезают одни и те же люди в штатском. Но «передовая застава» действовала, оставалась в строю. В распоряжении Радо остался единственный передатчик Джима, который принял на себя тройную нагрузку.

Подпольная группа напоминала военный корабль в морском бою. Многие отсеки, пробитые снарядами, уже затоплены, но корабль остается на плаву, продолжает вести бой с противником.

Приказ из Центра — перейти на нелегальное положение — Радо не мог выполнить сразу. Следовало изменить линии связи подпольщиков, установить новые явки. Но каждый новый день грозил ему и Елене арестом. Надо было действовать срочно.

Решили, что Елена ляжет в больницу, а затем переберется на конспиративную квартиру. Младшего сына отправили в пансионат, расположенный в горах. Старший остался, чтобы помочь отцу обмануть бдительность сыщиков. Ему шел восемнадцатый год.

Каждый вечер Шандор выходил в соседний парк, прогуливал овчарку и вскоре возвращался обратно. Агенты тайной полиции, дежурившие перед домом, знали о его вечерних прогулках, к ним привыкли и не обращали на них внимания. Этим обстоятельством Радо и решил воспользоваться.

Вечером сын поехал на велосипеде к тоннелю железной дороги, проходившей неподалеку. Через несколько минут вышел Шандор с собакой. Вечер был холодный, но Шандор умышленно не надел шляпы. Сыщики видели его, но никто из них не пошел следом. Радо спустил овчарку с поводка и медленно пошел к тоннелю. Здесь он взял у сына свое пальто, шляпу, Шандор передал ему собаку, сел на велосипед и уехал…

Об исчезновении разведчика агенты тайной полиции узнали только через несколько дней. Радо поселился в старой части города и продолжал руководить работой. О тайной квартире знали только Джим и Пюнтер. В эфир уходили шифровки за подписью «Дора».

Но дней через десять передатчик Джима закончил свое существование. Агенты полиции ворвались к нему в полночь, когда он сидел за передатчиком. Шум, треск взламываемой двери… Джим понял, что это значит. В его распоряжении были мгновения. Все зависело от прочности запоров. Радист успел передать в Центр сигнал тревоги, сгреб шифровки, лежавшие перед ним, и зажег их в большой металлической пепельнице, давно припасенной на такой случай. Потом он отключил передатчик, поднял его над головой и с силой ударил об пол…

Толпа полицейских ворвалась в квартиру. В пепельнице догорали листки бумаги, на полу — разбитый передатчик.

Шандор и Елена Радо укрылись в квартире швейцарского доктора-антифашиста, который предложил им убежище — маленькую, полутемную кладовку-чулан, похожий на тюремный карцер. В нем хватило места лишь для того, чтобы втиснуть раскладную кровать… Жили здесь месяцами, не смея покинуть тесное свое убежище, и только поздней ночью выходили подышать немного воздухом на балконе, размяться, сделать хоть несколько шагов, чтобы не разучиться ходить…

Так продолжалось без малого год.

Доктор же вел обычный образ жизни — у него бывали посетители, вечером заходили приятели поиграть в бридж, каждый день с утра появлялась служанка, покидавшая квартиру только вечером после работы. И ни единая душа не знала, что совсем рядом, здесь за стеной, в кладовке, постоянно запертой на ключ, скрываются двое, которых тщетно искала швейцарская полиция.

Конечно, в мучительно-тесном одиночестве самым невыносимым было то, что приходилось часами и часами сидеть неподвижно, а каждый мускул, каждый сустав требовал движений и во всем теле накапливалась тупая боль.

Раз в неделю в тайном убежище появлялся Пакбо, пожалуй единственный человек, знавший, где скрываются Шандор и его жена. Он приносил нерадостные вести. Случилось так, что тайной полиции с помощью гестапо удалось захватить всех радистов — Джима, Розу, Эдмона и Ольгу Хаммелей. Информация продолжала поступать, но ее некому было передавать в Центр. Пакбо принимал донесения, прятал их в тайник.

А время шло — бессмысленно и бесплодно. Все это вызывало дополнительные переживания, не менее мучительные, чем физические страдания.

Затем арестовали Рудольфа Рёсслера, кого-то еще.-Но арестованные держались стойко, доказывали, что их нелегальная работа не была направлена против государственных интересов Швейцарии. Через несколько месяцев узников освободили из лозаннской тюрьмы Буа-Мермэ под залог, взяв подписку, что никто из них не покинет территории Швейцарии.

К тому времени открылся второй фронт, англо-американские войска вторглись в Северную Францию, был освобожден Париж, фронт отодвинулся на восток, Удалось связаться с надежными людьми, которые и помогли Радо и его жене перебраться во Францию.

Перед рассветом к дому на глухой улочке подошла машина с погашенными фарами. Елена и Шандор впервые за столько месяцев вышли на улицу. Были они так слабы, что без посторонней помощи не могли пройти несколько шагов и сесть в машину. Их подвезли к железнодорожному тоннелю у пограничной станции, посадили на тендер маневрового паровоза, и машинист, разогнав локомотив, промчался мимо пограничной станции. Вслед паровозу раздались выстрелы, просвистели пули, но все обошлось благополучно…

Шандору Радо так и не довелось встретиться с Рудольфом Рёсслером. Рёсслер остался верен себе: он не раскрыл имена людей, посылавших ему секретную информацию из нацистской Германии. Только после войны Люци посвятил в тайну сына своего давнего друга. Рёсслер разрешил снять запрет с тайны только через двадцать лет после своей смерти. Но сын приятеля Рёсслера погиб при весьма странной автомобильной катастрофе, больше похожей на преднамеренное убийство. Вскоре умер и Рудольф Рёсслер.

Он унес с собой в могилу одну из нераскрытых тайн второй мировой войны…

Когда в судьбе человека сильной воли назревают или происходят, казалось бы, неотвратимо катастрофические события, он продолжает хранить в душе уверенность и надежду на благоприятный исход… Это — как искра в угасающем костре, как последняя спичка сапера, поджигающего заряд в тылу врага, как слабый огонек на ветру, из которого может еще разгореться пламя… Отблески надежды, пусть даже призрачные, придают ему новые силы, не позволяют опускать руки, зовут к борьбе, обостряют мысль…

Именно такое ощущение испытывал Дюрер, когда начались провалы. Теперь Дюреру приходилось чаще бывать в Амстердаме, чтобы самому в водовороте событий узнавать о них сразу и принимать немедленные решения. Делать это становилось все труднее. Многие связи с людьми были уже оборваны. Он ждал указаний Центра, а их все не было.

Поезд подходил к его станции. Он уже мог различать крышу своего дома.

Коттедж, в котором жил Дюрер, выходил фасадом к железной дороге. Проходящие поезда замедляли здесь ход. Анри рассеянно глядел из окна вагона на унылый осенний пейзаж.

Моросил холодный дождь со снегом, и капли, сбегавшие по запотевшему стеклу, казались матово-тусклыми.

«А дома уже зима…» — подумал Дюрер. Мысль эта мелькнула и исчезла. Ее заслонила тревога… Грамм не вышел на явку… Вот уже неделю о нем ничего не слышно.

Ведь казалось, все было продумано… Может, он уже уехал, не дав о себе знать. Это вполне вероятно — обо всем договорено. Хотелось думать, что тревога напрасна… И все же она не проходила.

Дюрер снял с полки дорожный саквояж, готовясь к выходу. Пассажиры уже продвигались по коридору, толпились у тамбура. Анри глянул еще раз сквозь пелену дождя и застыл… В правом окне на втором этаже его коттеджа штора была отодвинута… Сигнал опасности!.. Перед отъездом он сам, как обычно, задернул штору. В стороне от дома стоял черный «ситроен», тускло поблескивая влажным бортом… Дюрер хорошо знал эти машины агентов гестапо.

Анри опустил саквояж на скамью и уселся на свое место… Вошли новые пассажиры. Кто-то спросил: свободно ли место. Дюрер поставил саквояж на пол и прикрыл глаза, будто дремлет. Поезд тронулся… Решил проехать дальше, в город, где он работал в лаборатории.

«Что делать? — напряженно сверлила мозг одна и та же мысль. — Что делать?..» И еще: «Там должно проясниться…» «Там» — это в городе, куда он ехал… Должна же быть какая-то ясность! А пока такой ясности не было… «Что делать? Как же это произошло?..»

О нем самом, о его существовании знали очень немногие: Грамм, Амиго, а в последнее время — Кетрин и Викто́р… Но, кроме Амиго и Грамма, никто не знал, где он живет… И фамилию свою он никому не называл, прикрывался именем мифического Майстера. Майстер — главный, а он только помощник… Конечно, больше других знал Стефан, но это не в счет. Знали они друг друга не один год, вместе приехали из Швейцарии, теперь жили под одной крышей, Стефан под видом садовника-сторожа… Что с ним сейчас? Судя по тому, что он успел откинуть штору, Стефана не захватили врасплох. Может быть, об этом знают в городе. Может, что-то он передал… А возможно, все связано с Грином и его Инессой? Но он-то почти ничего не знает, с ним были только случайные встречи. Указания ему передавались все от того же Майстера. Только вот там, в кафе… Возможно, тогда и была допущена ошибка, но тогда другого решения быть не могло…

Мысли теснились в голове, не давая ответа… Прошло четверть часа. Пора выходить!

На перроне ничто не вызвало подозрений Дюрера. Побродив по улицам, зашел в кафе, где кельнером работал его человек. Заказал у бармена стакан горячего вина, не торопясь пил, зябко потирая руки, грелся и ждал. Прошло около часа. Кельнер не появлялся. Тоже странно — сегодня он должен бы быть на месте. Еще раз взглянул на часы — уже за полдень. Надо уходить. Но куда? Лучше всего возвратиться в Амстердам. Если началась слежка, там легче затеряться, укрыться от гестапо. Посмотрел расписание — поезд уходил через полчаса.

Уже смеркалось, когда Дюрер снова был в Амстердаме. Вместе с толпой вышел на вокзальную площадь. Просто так, на всякий случай, прошел мимо табачной лавочки, где встречался с Граммом. Там его не было, да и не могло быть… Сел в автобус, проехал несколько остановок, пересел в трамвай. Выработанная годами осторожность не позволила ему войти сразу в дом, где он обычно останавливался в Амстердаме. Позвонил по телефону. Никто не ответил. Тоже странно…

Много месяцев назад, приехав в Голландию, Анри жил на квартире в маленьком и уютном пансионе. Хозяйкой его была пожилая фламандка, мадам Рише, не знавшая его настоящей фамилии. Может быть, поехать туда?

Конечно, Дюрер шел на риск, поднимаясь по лестнице старинного особняка. Об этой квартире мог знать только Грин. Он знал район, где находится пансион, хотя сам никогда здесь не бывал.

Дюрер позвонил, и дверь открыла мадам Рише.

— Мосье Дебуа?! — воскликнула она. — Какими судьбами! А я уж думала, что вы совсем уехали…

Она проводила гостя в крохотную гостиную, заставленную старинной мебелью, усадила за стол, покрытый тяжелой бархатной скатертью под цвет темно-зеленых гардин. Анри погрузился в патриархальную обстановку пансиона мадам Рише. Хозяйка без конца удивлялась появлению неожиданного гостя.

— А ваш чемодан сохранился, мосье Дебуа!.. И ваши туалетные принадлежности — мыло, бритва, зубная щетка. Вы так внезапно исчезли и так долго не давали о себе знать.

Только сейчас Дюрер почувствовал, как он устал… Рассеянно слушал, и слова мадам Рише доносились до него будто издалека.

— А я только недавно вспоминала о вас, мосье Дебуа, — продолжала мадам Рише. — Мне кто-то позвонил и спросил о вас, не знаю ли я, где вы сейчас живете…

— Когда это было? Кто звонил? — насторожился Анри.

— На днях… Какой-то мужчина. Себя не назвал, но, вероятно, иностранец. Плохо говорил по-французски…

— Вероятно, кто-нибудь из моих приятелей… Но я очень бы вас попросил не говорить никому о моем появлении… Зайду к вам через несколько дней… Может быть, вы снова меня приютите…

— Ну конечно, мосье Дебуа… Я всегда рада что-то сделать для вас…

Дюрер решил не задерживаться у мадам Рише. Убежище ненадежное. Несомненно: его ищет гестапо. Он попрощался с мадам Рише и вышел на опустевшую вечернюю улицу. Идти было некуда…

Ночь провел на улице, опасаясь больше всего, как бы не попасть в случайную полицейскую облаву. Какое-то время просидел в притворе храма, стараясь укрыться от пронизывающего ветра. Он продрог и едва дождался рассвета, чтобы зайти в кафе обогреться и выпить горячего кофе.

Весь день провел на ногах. Была у него еще одна, совершенно закрытая линия связи, но явка по расписанию должна состояться только через несколько дней.

Следующую ночь решил провести на вокзале, хотя это тоже было опасно. Дождавшись темноты, он нанял велорикшу, уселся в его коляску, как на Востоке — где-то в Калькутте, Шанхае, Батавии. Теперь велорикши заменяли и такси и пролетки, заполнявшие улицы города до войны. Ехал и дремал. Велосипедист это заметил.

— Не спал? — спросил он.

— Негде, — ответил Дюрер.

— Поедем ко мне. Только сделаю еще один рейс, мало сегодня заработал.

Переночевал в рабочем пригороде в убогой квартирке хозяина велокабриолета, а с утра, неприкаянный, снова бродил по улицам. Смертельно хотелось спать. Еще ночь провел у одинокой женщины, может быть проститутки, которая повстречала его на улице, привела в каморку на чердаке большого дома у городского рынка. Анри сел в кресло и мгновенно заснул.

Женщина развязала ему шнурки, стала снимать ботинки. Анри приоткрыл глаза.

— Спи, спи, не бойся, — женщина, видимо, что-то поняла. — Не бойся! — повторила она.

Дюрер снова забылся в тяжелом сне. Так и проспал остаток ночи, в пальто, в нахлобученной на лоб шапке.

Утром, когда было еще темно, женщина вскипятила чайник, поставила на стол тарелку — два бутерброда с маргарином. Один себе, другой странному гостю. Она осторожно прикоснулась к его плечу, и Анри мгновенно вскочил, не соображая еще, где находится.

— Тебе пора уходить, — сказала она. — Выпей чай и уходи…

И снова Анри оказался на улице. Он знал: долго ему так не продержаться. Надо что-то придумывать.

Прошло еще несколько напряженных дней и еще более тяжелых ночей. И вдруг, совсем уж неожиданно, Дюрер встретил на улице… Кетрин Фрайберг. Нет, не встретил — увидел на противоположной стороне бульвара. Она шла среди загустевшей толпы пешеходов. Близился вечер, был конец рабочего дня, и служащие возвращались с работы. Сначала Дюрер приметил вишневый шарф до колен, перекинутый через плечо. Первым порывом было нагнать, остановить Кетрин. Она могла бы помочь… Дюрер сделал шаг, чтобы пересечь бульвар, но тут же остановился. А если следят?

Анри зашагал по другой стороне бульвара, не теряя из виду вишневый шарф. Подумал: как можно носить такой броский шарф — виден за полквартала…

Около площади, ближе к картинной галерее, Кетрин замедлила шаг, остановилась. К ней подошел бородатый Викто́р, в куртке с откинутым капюшоном. Взял Кетрин под руку, и они повернули обратно. Дюрер отвернулся к витрине и следил за ними в отражении зеркального стекла…

Значит, они на воле… Может, и Питер Грамм избежал ареста… Надо искать его… Кетрин и Викто́р были рядом. Как они были нужны ему, а Дюрер не мог, не имел права подойти, хотя бы подать сигнал, что он тоже здесь, на свободе…

Так бывает в открытом море после кораблекрушения. Человек, оказавшийся за бортом, на утлом плотике или в полузатопленной шлюпке, видит дымок, контуры корабля, который, ничего не замечая, проходит мимо, обрекая его на гибель, на одиночество….

Но может быть, еще удастся подать сигнал… Дюрер зашагал назад, не теряя из виду вишневый шарф Кетрин. Профессиональная осторожность спасла его. Боковым зрением он увидел: какой-то прохожий остановился перед ними, очевидно спрашивая дорогу. Викто́р протянул руку, указывая в сторону канала. В этот момент из-за угла вынырнул черный «ситроен», резко затормозил, и двое в штатском, непонятно откуда взявшиеся на тротуаре, затолкнули Кетрин и Викто́ра в машину. Все это произошло в одно мгновение…

Арестованы!..

Дюрер прошел к трамвайной остановке, выбрал наиболее отдаленный маршрут, вошел в вагон. Ему повезло, оказалось свободное место. Анри сел и закрыл глаза. Ему нужно было хоть четверть часа подремать, чтобы немного набраться сил.

В тот день Дюреру предстояла встреча со знакомым. О таких встречах никто не знал, даже Питер Грамм. Еще раньше договорились, что они будут встречаться два раза в месяц в назначенное время, в определенном месте. Все строго по расписанию. Но это было давно. Две последние встречи не состоялись. А как сейчас? Выбора не было, и Анри решил выйти на явку.

Была темная сырая ночь, когда Дюрер подошел к церковной ограде. Высокие стены храма заслоняли лиловый свет уличных фонарей. Мелькнула неясная тень человека, стоявшего под аркой. В темноте Анри не узнал его. Спросил — нет ли огня, забыл спички… Связной ответил на пароль и полез в карман. Теперь он узнал его по голосу. Прикуривать не стали.

— Прежде всего, Этьен, что случилось? Провал?

— Нет… Случайные аресты. Захватили рацию, но шифр не обнаружили.

— Но моя квартира под карантином…

— Не знаю… Может, это что-то другое. Попробуем выяснить. Где вы теперь?

— Не знаю… Тоже в карантине. Трое суток не спал.

— Запомните адрес… Это недалеко. Квартира пока надежная. Пароль: «Извините, я сегодня опоздал… Меня прислал Мариан». Хозяйку зовут Анжела… Там я найду тебя сам… На всякий случай — по расписанию у моста.

Перед уходом Анри спросил:

— Скажи, у тебя есть аспирин?

Аспирином или таблетками от головной боли называли ампулы с цианистым калием.

— Есть, но ведь это на крайний случай.

— Для этого и прошу…

— Возьми, но только…

— Знаю, знаю, но я не хочу попасть в гестапо.

Дюрер протянул руку и ощутил на ладони два крохотных, скользких цилиндрика, таких маленьких, что сунь за щеку — и никто не заметит.

Этьен пришел через три дня. Рассказал о новостях. Вести были нерадостные. Команда гестапо провела аресты. Какая это организация, Этьен не знал. Брали людей, не имевших отношения к Сопротивлению. Дюрер понял: команде гестапо удалось раскрыть «сторожевую заставу».

Этьен предложил Дюреру поселиться в доме для престарелых, есть такой пансион на окраине. Сопровождать его будет Анжела, под видом сестры милосердия. В случае надобности станет поддерживать связь. Когда активность гестапо поутихнет, Анри перебросят в другое место. Там есть горные районы, полностью захваченные партизанами. Переселиться в дом престарелых надо сегодня.

Анжела заперла квартиру и, передав консьержке ключи, сказала ей, что на неделю-другую уезжает в деревню к племяннице.

На правах больного Анри не покидал дома престарелых. Анжела поселилась в комнатке рядом, облачилась в одежду медицинской сестры и снимала белый халат, косынку только на то время, когда отправлялась в город выполнить поручения Дюрера. Сам Дюрер только раз в неделю выходил в город на связь с Этьеном. Он с нетерпением ждал ответа на последнее свое сообщение о создавшемся положении. Наконец пришел ответ, Этьен изложил содержание депеши: Директор предлагал оборвать все старые связи, не устанавливать новых, перейти в глубокое подполье до получения дополнительных распоряжений.

Анри Дюрер перешел в «карантин». Наступила зима. Дюрер переехал. В горах уже плотно лежал снег, а в долинах было тепло, легкий морозец сменялся по-весеннему теплыми днями. Дюрер, заросший бородой, одетый в поношенную форму железнодорожника, ехал по семейным делам. В соседнем купе ехала Анжела «с племянником» — крепким и сильным молодым парнем, который тайно сопровождал пожилого железнодорожника, по паспорту Симона Вернэ, помощника машиниста, получившего отпуск по семейным делам…

«Карантин» все еще длился. Шли недели, месяцы… Пережили тяжелую зиму: мерзли, голодали, добывали оружие, продовольствие. Выжидали. Ждал и Анри. Томясь вынужденным бездельем, брался за любую работу в отряде, опасаясь только одного: как бы не раскрыть своего инкогнито. Этьен не давал о себе знать. Когда же, когда?!.

В отряде, куда переправили Дюрера, он выдавал себя за советского военнопленного, бежавшего из лагерей и присоединившегося к партизанам. Версия звучала правдоподобно — таких было много. Из советских военнопленных, бежавших к партизанам, создали даже русский отряд, который назвали «Родина». Анри подружился с бывшим лейтенантом-пограничником Владимиром Изотовым. Первый бой с гитлеровцами Изотов принял на заставе в начале войны, был тяжело ранен, выжил, бежал из лагеря, ночами шел на восток… Захватили его в прифронтовой полосе. Снова лагерь, и снова побег… За спиной Изотова было четыре побега, и вот — пятый побег. Он словно ожил, получив в руки оружие… Его сделали командиром отряда «Родина». Сначала в отряде было человек двадцать, к весне стало за пятьдесят.

Анри Дюрер (в отряде — Сергей Некрасов) продумал и заучил легенду — жил под Москвой, работал на химическом лакокрасочном заводе. Тоже был ранен. Угнали на завод «И. Г. Фарбен» под Франкфуртом-на-Майне, получил отравление при аварии, сбежал из больницы. Отравление все еще дает себя чувствовать, потому Сергей и не может в полную силу работать в отряде.

Но в середине зимы у Анри произошла встреча, которая чуть не раскрыла его инкогнито. Штаб отряда помещался в бывшей сыроварне. В ней было тепло и не так сыро, как в землянках, вырытых на скорую руку под обрывом у берега обмелевшей за зиму речки. В сыроварню собирались, как в клуб. А Дюрер приходил сюда, чтобы записать вести с фронта — сводки Совинформбюро. Это было одной из обязанностей рядового партизана Сергея Некрасова…

Приладившись у оконца, где посветлее, он торопливо записывал сводку. Вести были добрые, Красная Армия продолжала наступление, громила фашистов.

Дюрер оторвался от работы, поднял голову и встретился взглядом с мужчиной, глядевшим на него с пристальным вниманием. Что-то знакомое мелькнуло в этом взгляде… Но человек тут же исчез, оттесненный другими партизанами. Все ждали, сгрудившись вокруг приемника, когда Дюрер закончил принимать сводку.

— Наступление Красной Армии продолжается! — крикнул он. — Освобождена Старая Русса, много населенных пунктов…

Здесь мало кто знал или хотя бы слышал о Старой Руссе, тем более о селениях, занятых под этим городом. Но сообщение Сергея Некрасова вызвало взрыв радостного оживления. Продолжается наступление!.. К Дюреру протиснулся Изотов.

— Старая Русса?! Ура!.. Скажи ребятам, что это мой родной город…

Анри перевел. Теперь все повернулись к Изотову. Его поздравляли, обнимали, кричали «Ура!».

Человек, пристально разглядывавший Дюрера, придвинулся к нему совсем близко. Анри узнал его.

— Хозе!.. Фернанд!.. — одновременно прошептали они, обнимаясь.

— Какими судьбами?

— А ты откуда?!

— Помнишь Гвадалахару?

— Еще бы!..

На них никто не обращал внимания… Оба они когда-то были в Интернациональной бригаде, дружили, потеряли друг друга и вот снова встретились через столько лет. Да где!

Вышли вместе из сыроварни и пошли к землянкам, у реки.

— Ну, рассказывай… Вот радость! — воскликнул Фернанд.

— Прошу тебя, — предупредил Анри, — никому не говори здесь, что я был в Испании.

— Ты тоже… Гестаповцы чуть меня не накрыли. Теперь меня зовут Терни.

— Смотри-ка, а меня называй Сергеем Некрасовым, — шутливо представился Анри. Оба рассмеялись.

Друг друга они называли испанскими именами. Фернанд жил уже второй месяц в соседнем отряде и приехал сегодня по каким-то делам в штаб. Ходили и вспоминали, условились, что обязательно встретятся еще раз. Как только представится возможность.

…И вот наконец появился Этьен… Ушли с ним на берег реки, выбирая укромное место, где можно было бы поговорить без свидетелей.

Снег был плотный, липкий, напитанный влагой. На пригорках появились проталины, а на реке — темные пятна талой воды. И воздух был такой прозрачно-чистый, что горные вершины словно приблизились сюда, к долине, приблизились каждой складкой, склонами, поросшими лесом.

— Прежде всего, для тебя сообщение, — Этьен на мгновение умолк, напрягая память, чтобы слово в слово передать текст радиограммы. — Противник стремится проникнуть к руководству Сопротивлением. Возвращайтесь обратно, примите участие в обеспечении безопасности. Известному вам лицу сообщено о вашей гибели. Категорически избегайте с ним встреч… Так вот, — продолжал Этьен, — приехал за тобой. Завтра можем тронуться, Захватим еще одного товарища.

— Терни? — спросил Дюрер.

— Откуда ты его знаешь?

— Так вот, встретились…

Ехали одним поездом, но в разных вагонах. Добрались благополучно, и Этьен привел товарищей на какую-то глухую улочку. Через подвал они проникли в угольный склад, оттуда по тесной лестнице спустились вниз, в катакомбы. Потом еще долго шагали по лабиринту, похожему на каменоломни. Этьен великолепно ориентировался в подземелье, освещенном тусклыми электрическими лампами. Да и Хозе не был новичком в катакомбах, только иногда пользовался карманным фонарем. Остановились перед массивной железной дверью. Этьен нажал кнопку звонка, дверь открылась, и они очутились в помещении, похожем на заводскую контору. Низкий потолок, несколько столов, стулья да постели-нары в соседней комнате.

— Вот здесь пока мы и поселимся, — сказал Этьен. — Я должен покинуть вас. Чай в термосе… Располагайтесь!

Терни расстелил на столе газету, поставил термос, фаянсовые кружки. Нашлась и еда.

— Ну вот, теперь, кажется, мы сможем поговорить… Не хватает только хорошей бутылки вина для встречи… — сказал Хозе. — Здесь самое спокойное место в мире. Да, да! Земной шар напоминает мне рулетку — вращается с такой же скоростью. И все играют, ставят на разные номера. Ты со мной не согласен?.. Помнишь, как мы ворвались в казино в тылу Франко, когда попали в засаду. Едва унесли ноги… А мы разве не играем, не стараемся обыграть противника?.. Такова жизнь!

Да! Играли… Играл и Уинстон Черчилль, игрок расчетливый и жестокий. Он не скупился на любую ставку, если это сулило выигрыш. Многое стало известно после войны. Однажды, когда нацистская Германия была повержена, в кругу друзей у британского премьера спросили — как будущие историки расценят его военную и политическую деятельность во время мировой войны. С усмешкой Черчилль ответил:

Да, здесь можно вспомнить хотя бы налет британской авиации на Нюрнберг весной 1944 года. Английские военно-воздушные силы потеряли тогда сто шестьдесят самолетов. Погибло 129 английских летчиков — больше, чем за все предыдущие месяцы в воздушных боях за Англию. Налет этот провели за шестьдесят шесть дней до высадки англо-американских войск на севере Франции — перед открытием второго фронта. Потери немецкой авиации составили пять самолетов.

В старой лондонской крепости сидел тогда немецкий агент Гарбо, приговоренный к смерти за шпионаж. Гарбо купил себе жизнь согласием работать на англичан. Налет проходил по личному указанию Черчилля. За шесть часов до вылета завербованный агент Гарбо передал по радио в Берлин обо всех деталях подготавливаемого налета на Нюрнберг — маршруты, точное время, число самолетов.

Это была ставка в игре британского премьера. В Берлине должны были увериться в достоверности дальнейшей информации перевербованного нацистского агента.

Всю войну в распоряжении Черчилля находился сверхсекретный код и шифровальная машина, именуемая «Загадка». С помощью такой же машины шифровали личные приказы Гитлера. В продолжение всех шести лет мировой войны британское командование постоянно было осведомлено о самых секретных планах вермахта. Но советскому командованию Черчилль об этом так и не сообщил. История вероломной «Загадки» Черчилля, или «операции Ультра», стала известна только через тридцать лет после войны, уже после смерти британского премьера.

Долгие годы все хранилось в глубочайшей тайне — сначала в тени большой войны, потом три десятилетия история этой «Загадки» лежала в сейфах самых секретных архивов.

Зловещие ночные птицы так и не смогли положить свои яйца в чужие гнезда…

Близился конец второй мировой войны. Советские войска вышли к границам нацистской Германии. Во Франции англо-американские войска высадились на континент. Италия, Финляндия, Венгрия, Румыния, Болгария вышли из войны. Нацистская Германия осталась без сателлитов. Был на исходе 1944 год.

Однако, напрягая последние силы, противник продолжал сопротивление. Враг еще способен был наносить внезапные удары. В Арденнах, на Западном фронте, германские войска даже перешли в контрнаступление, которое вызвало тревогу в Лондоне, Париже и Вашингтоне.

Черчилль отправил Сталину тревожное послание. Он взывал о помощи — немецкое наступление грозило разгромом англо-американских дивизий, высадившихся во Франции. Советские войска, выполняя союзнические обязательства, перешли в наступление по всему Восточному фронту.

Антигитлеровская коалиция продолжала существовать вопреки усилиям ее противников, вопреки возникавшим противоречиям, реальным и мнимым. Ведь антигитлеровская коалиция объединяла не только правительства стран, воевавших с гитлеровской Германией, но и народы государств, которые защищали свое национальное существование.

Это было широкое общедемократическое движение, в котором коммунисты сплачивали антифашистские, патриотические силы страны, играли ведущую роль. В самой Германии лучшие сыны немецкого народа под руководством коммунистов в условиях подполья и жестокого террора вели упорную борьбу против гитлеровцев.

А Гитлер все еще не терял надежды взорвать лагерь своих противников, стремясь вероломными хитросплетениями посеять среди них раздор. Он все разложил по полочкам и, перебирая в памяти минувшие события, пришел к выводу, что противоречия среди противников — объединившихся против него стран — можно обернуть в свою пользу. Теперь это было его решающим оружием. Вот уже сколько лет использует он угрозы, шантаж, давнюю вражду правителей западных государств к большевистской России, пугая их «угрозой коммунизма» для того, чтобы осуществить собственные цели…

Анри Дюрер с помощью своего друга Терни переселился на конспиративную квартиру. Он отпустил усы, изменил походку — ходил, опираясь на трость с резиновым наконечником, словно человек, пораженный недугом. Анри выдавал себя за беженца, семья которого погибла во время бомбардировки. Жил у одного холостяка, который был уверен, что его постоялец — один из многих обездоленных тяжелыми военными годами.

Большую часть времени Анри проводил в своей комнате, редко выбирался из дома, подышать воздухом или, в темноте, проскользнуть на обусловленную явку. Встречался иногда с Терни. Человек недюжинной храбрости, Хозе в годы испанской войны был подрывником-диверсантом, бродил со своей группой по тылам франкистской Испании, взрывал поезда и мосты, нападал на штабы мятежников, уничтожал немецкую военную технику.

У Дюрера была еще одна линия связи — через Изотова, командира русской партизанской группы. Как-то раз Хозе сказал:

— В Париже скрывается много советских военнопленных, действуют они в одиночку. Как бы нам их организовать…

Анри назвал Владимира Изотова. Его отозвали, и он стал заниматься этой работой. Изотова сделали болгарином, устроили в отдел городской очистки — в тот же район, где жил Дюрер.

Домой к Дюреру никто не заходил, только раз, нарушая конспиративные каноны, Хозе ворвался в квартиру Дюрера. Днем Анри обычно оставался один. Хозяин-холостяк уходил на работу. Лицо Терни сияло. Он порывисто обнял Дюрера.

— Ты только послушай, что происходит! Сегодня передавали из Лондона песню о черноглазой красавице… Значит, начинается!.. Вива!

Дюрера охватила такая же бурная радость. Песенка о юной красавице была сигналом всем группам — быть в боевой готовности. Это связывали с открытием второго фронта.

— Извини, что нарушил порядок, но я не мог дожидаться нашей встречи… Будем готовить восстание против бошей!

Высадка англо-американских войск в Нормандии началась на другой день. В состав экспедиционных войск входила бронетанковая французская дивизия генерала Леклерка. Но до восстания в Париже было еще далеко.

Генерал де Голль обратился с призывом к сражающейся Франции: напрячь силы для освобождения страны. Но силы народа давно были напряжены. Сейчас требовалось оружие, но его недоставало. В тылах германских войск вспыхнула партизанская борьба. В ней участвовали французы, иностранные рабочие, бывшие военнопленные, бежавшие из лагерей. Антигитлеровская коалиция европейских народов!

Шли недели. Всем казалось, что боевые действия развиваются слишком медленно. Союзные войска приблизились к Парижу только к середине августа. Разведка, высланная в направлении французской столицы, доложила, что весь район до самого Парижа свободен от противника. Но план командующего объединенными войсками генерала Эйзенхауэра оставался прежним — обойти Париж, взять его в клещи, вытеснить врага, чтобы самому не застрять в затяжных боях при осаде огромного города. Казалось бы — все логично. Казалось…

Американский генерал Бредли позже писал:

А в Париже, названном в мемуарах Бредли «только чернильным пятном» на оперативной карте, жили три с половиной миллиона французов, свободолюбивых, непокоренных… Париж — жемчужину европейских столиц, город мировой культуры — зодчества, архитектуры, искусства — фашисты обрекли на уничтожение. В слепой ярости Гитлер приказал коменданту Большого Парижа генералу фон Хольтицу заминировать французскую столицу, уничтожить ее, если начнется восстание и невозможно будет отстоять город. Гитлер назначил для этого нового, надежного коменданта — за две недели до назревавших событий. Вызвал в ставку и приказал: Париж должен быть разрушен, как Карфаген.

Специалисты-подрывники, присланные из Берлина, закладывали по всему городу тяжелые авиационные торпеды, морские мины, заряды взрывчатки, тянули провода, бикфордовы шнуры к дворцам, предприятиям и жилым кварталам, к памятникам и музеям, телефонным станциям, водопроводным магистралям, к мостам через Сену… Безвестный обер-ефрейтор берлинец Дунст заправлял минированием Плас де ля Конкорд — площади Согласия — со стороны Бурбонского дворца… Все должно превратиться в прах.

В такой сложнейшей обстановке вспыхнуло восстание парижан. Началось с забастовки железнодорожников. К ним присоединились люди других профессий. Забастовка стала всеобщей. Она изолировала двадцатитысячный немецкий гарнизон от германских вооруженных сил, находившихся за пределами Большого Парижа. Наступил решающий момент: командующий германскими войсками Западного фронта маршал фон Клюге передал коменданту фон Хольтицу приказ:

А Гитлер нетерпеливо запрашивал — горит ли Париж?

Но было поздно. Восставшие парижане опередили врага. Это произошло на 1503-й день гитлеровской оккупации Парижа. Рано утром на стенах зданий появились первые листовки, призывавшие к вооруженному восстанию:

Под призывом к восстанию стояли подписи членов Парижского комитета Освобождения. Живых и павших в борьбе с фашизмом. Рядом с фамилиями Жака Дюкло, Мориса Тореза стояли имена расстрелянных Габриэля Пери, Люсьена Сампэ…

На улицах Парижа строили баррикады. Мостовые были перекопаны рвами, загорожены мусорными ящиками, старыми бочками, разбитыми машинами… Как бывало испокон веков в народных восстаниях, на баррикады тянули все, что годами валялось на чердаках, во дворах и подвалах…

Рядом с отелем «Мажестик» разгорелся бой. Восставшие атаковали нацистский штаб. Осажденные сопротивлялись, стреляли из окон. Появились первые раненые. В подъезде за углом лежали ящики с трофейными гранатами, запалами. Кто-то поставил их сюда перед боем. В окна полетели гранаты, атакующие ворвались в холл отеля «Мажестик», бросились на верхние этажи.

Вооружившись немецкими автоматами, двинулись дальше. Париж сражался. Группа была уже в особняке гестаповской команды, но гестаповцы успели бежать. Камеры, в которых держали заключенных, были пусты… Всюду следы поспешного бегства: распахнутые двери, опрокинутая мебель, раскиданные бумаги, папки, в каминах груды пепла. Паннвиц и члены его команды, переселившиеся из Амстердама в Париж, поторопились сжечь бумаги, протоколы допросов — уничтожили следы своих преступлений.

На верхнем этаже, в следственном отделе команды, — никого. Только следы крови на стенах. Ванная комната, превращена в камеру пыток, разбросаны инструменты, которыми пользовались палачи…

Подавленные, вышли на улицу… Город кипел, отовсюду доносилась стрельба.

Бои в Париже продолжались несколько дней. Только через неделю, когда город был в руках восставшего народа, в Париж вступила бронетанковая дивизия Леклерка. Французских танкистов встречали толпы ликующих парижан. 25 августа комендант фон Хольтиц подписал акт о капитуляции и приказал остаткам своих войск прекратить сопротивление.

К осени 1944 года из Франции, Голландии, Бельгии были изгнаны последние вооруженные германские части. В освободительных боях вместе с англо-американскими войсками сражались бойцы французского Сопротивления. Но не только французы, здесь были испанцы, поляки, немецкие антифашисты, итальянцы, русские военнопленные, бежавшие из концентрационных и трудовых лагерей… Полк, сформированный в Безансоне из советских добровольцев, насчитывал более тысячи человек. Он участвовал в освобождении многих селений и городов, расположенных в Центральной Франции.

По всей Франции были разбросаны части франтиреров, которые давали своим отрядам имена русских городов: «Сталинград», «Москва», «Ленинград», «Каховка»… Были отряды имени Котовского, Чапаева, Ковпака, «Родина», «Свобода», «Донбасс»… Они дрались за французские города Тулон, Ниццу, Авиньон, Гренобль… Большой отряд советских партизан самостоятельно захватил один из крупнейших французских портов и город Сен-Назер и удержал его до подхода частей французского Сопротивления.

И каждый советский участник Сопротивления, вступая в отряды франтиреров, давал клятву:

Советские патриоты выполняли интернациональный долг. Это было одно из проявлений совместной вооруженной борьбы с нацизмом, борьбы народов Европы, объединившихся в антигитлеровской коалиции. Так было не только во Франции. Антифашисты Европы отвлекали больше германских вооруженных сил, чем второй фронт, открывшийся в конце мировой войны…

Достаточно вспомнить забытый эпизод войны — восстание жителей острова Корсики. Им руководил бывший комиссар Интернациональной бригады в Испании Франсуа Витторио. Без чьей-либо помощи восставшие корсиканцы разгромили на острове несколько дивизий противника. Итало-германские войска потеряли в этих боях сто пятнадцать тысяч убитыми, ранеными и взятыми в плен.

Здесь следует вернуться к старым, но не забытым архивам, к папкам с надписями, предупреждающими нас и наших потомков: «Хранить вечно!»

В личном деле Николая Кузнецова — он же Пауль Вильгельм Зиберт, — ставшего к тому времени «капитаном» германского вермахта, есть лаконичная запись из его донесения, касавшаяся судьбы нацистского контрразведчика штандартенфюрера СС Ортеля.

После неудачи, постигшей его в Тегеране, Ортель возвратился в Ровно.

Разведчик Кузнецов оказался прав. Штандартенфюрер был жив… Он только изменил фамилию, внешность, отказался от эсэсовской формы, ходил в штатской одежде и пребывал в замке Фриденталь под Берлином, в штабе дивизии «Бранденбург-800», находившейся под эгидой Отто Скорцени.

Любимец фюрера, «похититель премьеров» Скорцени устремил теперь свое внимание на Восток, в сторону Советской России. Он носился с идеей крупных диверсий на уральских заводах, готовил высадку парашютистов-головорезов в глубоком советском тылу для проведения террористических актов… Да мало ли о чем мечтал тогда обер-диверсант Гитлера! Ему постоянно требовались новые, надежные люди. Одним из таких людей стал фанатично преданный фюреру Ортель, которому следовало искупить вину за тегеранскую неудачу.

В замке Фриденталь штаб Скорцени сами диверсанты называли «хексенкюхе» — ведьмина кухня. Кухня эта продолжала стряпать заговоры, диверсии, покушения… Военные неудачи нацистской Германии, казалось, не влияли на варево адской кухни. Больше того — неудачи на фронтах войны только подогревали деятельность фашистской разведки и контрразведки.

Теперь уже невозможно определить, кому первому пришла на ум идея новой большой провокации, названной «операцией века». Несомненно одно: в планы предстоящего заговора были посвящены только главные апостолы нацистских диверсий и провокаций. Это были Вальтер фон Шелленберг, его давний соперник — шеф тайной полиции Мюллер, рейхсфюрер Гиммлер, подручный Гиммлера, человек с колунообразным лицом Эрнст Кальтенбруннер, Отто Скорцени и еще несколько исполнителей в ранге не ниже штурмбаннфюрера — майора эсэсовских войск.

А началось все с личной аудиенции, которую фюрер на исходе большой войны дал своему приближенному Вальтеру фон Шелленбергу в Берхтесгадене, в главной ставке рейха, заброшенной в глухих альпийских горах.

Как обычно, фюрер говорил больше сам. Он раздумывал вслух — как перессорить противников, развалить антигитлеровскую коалицию, выгадать время и заключить на Западе сепаратный мир.

— Время!.. Время!.. Время! — повторял Гитлер, в такт словам ударяя концами пальцев по ребру громадного письменного стола. — Чтобы добиться победы, нужно только время. Победа близка. Дайте мне только время!..

— А если убрать кого-то из наших главных противников? — осторожно спросил Шелленберг.

— Убрать?.. Кого?.. — Гитлер нахмурился. — Вы уже обещали сделать это в Тегеране… Кого убрать?

— Ну, хотя бы Верховного главнокомандующего Советской Армией.

— Сталина! — выдохнул Гитлер. Глаза его вспыхнули.

— Да.

На лице Шелленберга блуждала улыбка. Он изложил план операции, разработанной в главном управлении имперской безопасности.

Прежде всего надо подобрать надежного перебежчика из русских, сознательно и убежденно принявших доктрину рейха. Внедрить его в Москве, снабдить тайным оружием, предоставить мобильный транспорт… В русский тыл агента можно перебросить на самолете «Арадо-332», приспособленном для таких целей. Машина надежная, недавно прошла заводские испытания у Мессершмитта. Создана по заказу имперского управления безопасности…

— А если не найдете такого человека? — спросил Гитлер.

— Тогда придумаем другое…

В поисках выхода из войны Гитлер хватался за любую соломинку… Фюрер поднялся из-за стола, взволнованно заходил по кабинету, все более загораясь идеей Шелленберга. Потом шагнул к нему, приблизился вплотную и выпалил:

— Ты гений, Вальтер!.. Пусть поможет нам провидение! Действуйте! Только не так, как в Тегеране, — добавил он.

Вот тогда Вальтер фон Шелленберг позвонил в Ровно, вызвал штурмбаннфюрера Ортеля и приказал ему немедленно прибыть в Берлин. Выехать так, чтобы об этом никто не знал.

К Шелленбергу Ортель явился на другой день.

— Вам надо покончить самоубийством, дорогой Ортель, — улыбаясь, сказал Шелленберг. Но, взглянув в изменившееся лицо Ортеля, поспешно добавил: — Конечно, символически… Пусть все думают, что вы покончили самоубийством, что вас больше не существует. Вы переходите в распоряжение Отто Скорцени.

В общих чертах он познакомил Ортеля с планом предстоящей акции. Только в общих чертах. Шелленберг относился к той категории людей, которые не раскрывают до конца своих планов. Перед тем у него был разговор с Отто Скорцени. Шелленберг сказал ему:

— Фюрер одобрил наш план… Прежде всего ищите надежного русского перебежчика, но обязательно человека, внешне похожего на кого-то из ваших людей, проявивших себя в «хексенкюхе»… На всякий случай… Об этом должны знать только мы с вами…

Начальник управления заграничной разведки назвал три фамилии эсэсовских офицеров из Бранденбургской дивизии, в том числе Ортеля. Вальтер фон Шелленберг оставался верен себе — готовил запасные варианты в хитроумных, жестоких и вероломных заданиях. Делал это с мягкой, располагающей улыбкой.

Сначала остановились на Михаиле Шатове, по кличке «Опричник», начальнике личной охраны главы РОА — так называемой российской освободительной армии генерала Власова. У Шатова, казалось бы, все соответствовало требованиям, которые предъявлялись исполнителю предстоящей акции: зоологическая ненависть ко всему советскому, собачья преданность генералу Власову и умение без промаха стрелять навскидку в любого, в кого прикажут…

Кандидатуру Шатова предложил штандартенфюрер Грайфе, начальник восточного отдела имперской безопасности. Он был одним из немногих, посвященных в детали задуманной операции, кроме одной — исполнитель должен обязательно внешне походить на одного из трех бранденбуржцев, упомянутых Шелленбергом в разговоре с Отто Скорцени. Грайфе пришел в полное недоумение, когда Скорцени без объяснений отвел власовца Шатова, едва взглянув на его фотографию.

Поиски продолжались долго, и наконец подходящего нашли. Это был добровольный сотрудник гестапо в Вене. Хваткий, исполнительный, лет тридцати пяти, по фамилии Таврин. Он работал в венской тюрьме, где его использовали как провокатора «на подсадке» — перед допросами арестованных военнопленных и других советских людей, отправленных на работу в Германию. Зарекомендовал себя и в Прибалтике в группе «Абверштелле III», занимавшейся борьбой с партизанами, коммунистами.

У Петра Таврина до войны была другая фамилия. Недоучившийся юрист Таврин выдавал себя за сына царского полковника, воевавшего в деникинских войсках против советской власти и расстрелянного красными в гражданскую войну.

Сам он перед Отечественной войной сидел в тюрьме за подлоги, бежал из заключения, сменил много фамилий, потом по фальшивым документам поступил в армию с расчетом — при первом же удобном случае перебежать к противнику. Случай такой представился в начале сорок второго года. Таврин служил на Северо-Западном фронте, командовал взводом войсковой разведки под Демянском, где советские войска вели тяжелые бои с окруженной здесь шестнадцатой немецкой армией генерала фон Буша. Перебежал он не сразу, выждал, когда у фон Буша обозначились успехи. Германские войска пробили горловину в кольце окружения и через «Рамушевский коридор» восстановили связь Демянского котла с немецкими частями, действовавшими на фронте.

В ночном поиске, предав товарищей, с которыми ушел на боевое задание, младший лейтенант Таврин сдался в плен.

Обо всем этом, о своей жизни и злоключениях, он чистосердечно рассказал на первом же допросе в полевой жандармерии, утаив только одно обстоятельство — уголовные свои дела выдал за политическое несогласие с советской властью. С тех пор верой и правдой служил новым хозяевам, стремясь завоевать полное их доверие. Будучи по натуре карьеристом, Таврин упорно шагал к своей жизненной цели — к личному обогащению — и выполнял любые поручения, как бы грязны, кровавы они ни были. Угрызения совести никогда не обременяли предателя.

Что особенно привлекло Скорцени в Таврине, это удивительное внешнее сходство его с Ортелем. Таврин был лишь несколько шире в плечах, имел более крупные черты лица, но всем другим — цветом глаз, волос, очертаниями губ и тяжелыми подбородками — они очень походили один на другого.

Скорцени остался доволен. То, что надо!

Штандартенфюрер Грайфе познакомил Таврина с Ортелем, назвав его Леонидом Шиловым, русским, который отныне будет его наставником в подготовке к заданию в советском тылу. Какое задание, Грайфе не сказал, но Таврин согласился без колебаний. Отказываться нельзя, иначе пришьют! Сказал: сделает все, что будет приказано. Еще раз заверил всех в своей преданности фюреру, которому теперь служит.

Грайфе не скупился на обещания — высокое звание после возвращения, награды, деньги, безбедное существование до конца жизни.

В беседе с Ортелем Скорцени сказал:

— Прежде всего ваша задача заключается в том, чтобы войти в доверие к Таврину, подготовить его психологически. Находитесь при нем неотлучно, изучайте его характер, выясняйте самые сокровенные его мысли. Вы головой отвечаете за его подготовку.

Дальше началась многомесячная подготовка диверсанта для полета в советский тыл, его экипировка, оснащение специальной техникой, необходимой для выполнения задания.

Они жили вместе — наставник и его подопечный. Вместе проводили свободное время. Впрочем, свободного времени у них почти не было.

Специалисты-пиротехники обучали их пользованию специальным оружием, и прежде всего «панцер-кнакке» — реактивной бронебойно-фугасной гранатой, способной на расстоянии трехсот метров пробивать четырехсантиметровую броню. Это было новшеством в секретной военной технике, прообразом будущих реактивных «фаустпатронов», которые нашли применение в конце войны против советских танков. Но «панцер-кнакке» отличались от «фаустпатронов» тем, что ствол с электрическим запалом можно было укрепить на руке и неприметно держать в рукаве куртки или шинели. С одного попадания граната «панцер-кнакке» могла разрушить легковую машину, превратить ее в груду металлического лома.

В арсенале диверсанта было и другое оружие — портативная магнитная мина огромной разрушительной силы, взрывавшаяся с помощью радиосигналов. Были многозарядные крупнокалиберные автоматические пистолеты с отравленными и разрывными пулями. Все это требовалось освоить. Для тренировок выезжали на пустынные, закрытые полигоны, недоступные ни единому постороннему глазу.

В радиоклассе занимались техникой связи, часами просиживали над радиопередатчиками, изучали азбуку Морзе, шифры и все прочее.

Ранней весной Ортель и Таврин вылетели в Псков, потом в Ригу — знакомились на месте с обстановкой, с маршрутами фронтовых дорог. Сидели, обложившись полевыми картами, отмечали дорожные приметы, чтобы не заблудиться на пути к Москве. Начало войны Таврин провел в этих местах, бывал здесь и позже, после того как перебежал к немцам. Его цепкая память хранила расположение населенных пунктов, мостов, проселков, шоссейных магистралей.

Тем временем опытные граверы, фальшивых дел мастера, готовили подложные документы на имя Таврина, уроженца Черниговской области. Он получил медицинскую справку о тяжелом ранении, удостоверение личности заместителя начальника армейской контрразведки 1-го Прибалтийского фронта, орденскую книжку с перечислением наград, удостоверение Героя Советского Союза… Кроме того, печати, штампы, чистые бланки, пригодные на все случаи жизни, вплоть до партийных билетов, с которых были тщательно смыты имена их бывших владельцев… Изготовили даже именные бланки Председателя Президиума Верховного Совета СССР с оттиснутой подписью-факсимиле руководителя Советского государства. Каждый бланк заранее был скреплен круглой правительственной печатью…

Подложные документы готовили не только для Таврина. Одновременно с ним должна была выехать спутница-радистка, свободно говорившая по-русски. В документах она значилась тоже Тавриной, Лидией Яковлевной, направлявшейся с фронта в Москву в краткосрочный отпуск по семейным обстоятельствам.

Все было рассчитано и предусмотрено. Кальтенбруннер, правая рука Гиммлера, самолично изучил и утвердил разработанную легенду. По этой легенде, десантировавшись в советском тылу где-то между Ржевом и Вязьмой, Таврин, сотрудник контрразведки «Смерш», везет в Москву секретный пакет для начальника главного управления «Смерш», который должен лично передать пакет адресату. Это — для контрольно-пропускных пунктов, которые, несомненно, встретятся по дороге.

Майор Таврин следует в столицу на мотоцикле с коляской. Вместе с ним едет его жена, младший лейтенант, секретарь-машинистка, тоже из отдела «Смерш», где работает ее муж.

Прорвавшись в Москву, оба они должны были поселиться здесь и ждать удобного момента для покушения на Верховного Главнокомандующего Красной Армией. Предположительно «акция века» должна была состояться в годовщину Октябрьской революции на Красной площади либо на торжественном заседании в Большом театре.

Отношения Таврина с Леонидом Шиловым сложились как нельзя лучше. Таврин все больше доверял своему наставнику, делился с ним самыми сокровенными мыслями. Однажды он сказал:

— Послушай, Леонид! Я тебе верю, и есть у меня тайна… Когда работал в Прибалтике, набрал я кое-какие ценности про черный день — золотишко, драгоценные камни. По мелочам собирал у евреев — на тот свет они все равно ничего бы с собой не взяли… Держу в кисете. Брать кисет ни к чему — пропадет… Что, если я оставлю его у тебя до возвращения?.. Потом поделимся. Я тебе верю…

Леонид согласился. Больше у них об этом разговоров не возникало.

Подготовка к «операции века» близилась к завершению, а Таврин все еще не знал, что же такое, в конце концов, должен он совершить в Москве.

Лето было в разгаре. Таврин и Шилов в сопровождении Грайфе готовились отправиться на тренировочный полет на самолете «Арадо-332». Его совсем недавно вывели из ангара самолетостроительного завода. Машина и диверсанты заканчивали последние испытания.

На аэродроме под непроницаемым брезентовым чехлом стояла машина, подготовленная для полета. Брезент скрывал ее контуры. У подножия брезентового холма стояли четыре летчика в теплых комбинезонах и шлемах, хотя душный июньский вечер хранил еще не остывший зной летнего дня. На значительном отдалении от самолета растянулись цепочкой солдаты-эсэсовцы в полевых касках, вооруженные автоматами.

Едва автомобиль с прибывшими пассажирами остановился у трапа, летчики ловко сбросили чехлы, обнажив гигантские семнадцатиметровые крылья — плоскости, выкрашенные в матово-черный цвет, с могучими пропеллерами, по четыре лопасти каждый… Так в одно мгновение падает покрывало с памятника перед его торжественным открытием.

Под самолетом вместо обычного шасси в два ряда протянулись небольшие упругие колеса, похожие на гусеницы танков.

Уже смеркалось, в небе догорал багровый закат, и в призрачном свете «Арадо-332», ощетинившийся стволами крупнокалиберных пулеметов, выглядел фантастической хищной и настороженной птицей, готовой метнуться на какую-то, еще невидимую жертву…

По высокому крутому трапу летчики и пассажиры поднялись внутрь самолета. Бортинженер включил моторы. Они загудели неожиданно мягко, почти бесшумно. Командир корабля, выжидая наступления темноты, предупредительно-сдержанно рассказывал о конструкции самолета. Об этом его попросил штурмбаннфюрер Грайфе. Бросив привычное: «Яволь!» — летчик стал перечислять достоинства специальной машины. Полетный вес — шестнадцать тонн. Дальность — четыре тысячи километров… Четыре мотора… Посадочная скорость всего семьдесят пять километров в час… Может приземляться и взлетать практически с любого грунта… Вместо шасси имеет двадцать пневматических колес повышенной проходимости… В задней стенке фюзеляжа для быстроты разгрузки оборудован люк с лебедками и другими подъемными механизмами… Вооружение — десять крупнокалиберных скорострельных пулеметов… Машина «Арадо-332» надежна во всех отношениях. Она предназначена для ночных полетов специального назначения. Для маскировки снабжена глушителями и пламегасителями.

Командир, извинившись, ушел в кабину пилотов. Грайфе самодовольно сказал, обращаясь к Таврину:

— Ваша экспедиция стоит нам уже пять миллионов марок… Не считая самолета… Полная гарантия успеха. Возвратитесь на том же самолете… Видите, какой техникой мы располагаем…

Таврин хотел спросите — какое же задание ему предстоит выполнить. Но удержался — всему свое время.

В дверях салона появился бортинженер. Предупредил:

— Подъем!

Освещая свой путь двумя вспыхнувшими прожекторами, «Арадо» вырулил на старт и взмыл в воздух.

Через полчаса облет закончился. Самолет возвратился на аэродром. Пассажиры сели в ожидавшую их машину.

Заброска Таврина в советский тыл намечалась на конец июля. Одиночки-парашютисты, сброшенные в районах предполагаемой посадки самолета, передали по радио нужные координаты. Десантирование решили провести в одном из районов Смоленской или Калининской области в тылу, за пределами фронтовой зоны.

Но подготовленную «операцию века» едва не отменили. 20 июля 1944 года произошло покушение на Гитлера. Новый сигнал приступить к выполнению задания поступил только в августе. Пришло время посвятить Таврина в суть предстоящего ему задания.

К тому времени в автомобильной катастрофе погиб Грайфе. Его заменил штурмбаннфюрер Хенгельгаупт. Он и проводил заключительную проверку готовности диверсанта Таврина. Экзамен прошел успешно. Последнюю беседу взял на себя Отто Скорцени. В его кабинете в замке Фриденталь кроме Таврина были Ортель и Хенгельгаупт.

— Так вот, — сказал Скорцени, — могу сообщить предстоящее вам задание. Кандидатура ваша утверждена, подготовка признана удовлетворительной… В Москве вам предстоит совершить покушение на Верховного Главнокомандующего Красной Армией…

— На Сталина?..

— Да… Поздравляю вас, господин Таврин!

Лицо Таврина покрылось испариной, побледнело и тут же пошло розовыми пятнами, будто по лицу хлестнули крапивой… В мозгу промелькнула одна-единственная, до удивления нелепая мысль: как же с кисетом? Пропадет!.. Оттуда возврата нет… Там верная смерть…

Под пальцами совершенно отчетливо, так реально он ощутил золотые коронки, серьги, обручальные кольца…

Таврин сумел овладеть собой.

Он поднялся с кресла и твердо сказал:

— Я готов… Ради фюрера готов выполнить любое задание… Хайль Гитлер!

— Вот и отлично!.. Сегодня решим, когда состоится полет.

Из Фриденталя все трое поехали в Берлин, в главное управление имперской безопасности. Шелленберг ждал их.

— Ну, рассказывайте!.. — радушно улыбаясь, говорил он. — Хотите чаю, кофе?.. Впрочем, нет, — перебил он себя. — Идемте сразу к обергруппенфюреру… Только захвачу папочку для памяти…

К Кальтенбруннеру Шелленберг вошел без доклада, без стука. Первым говорил Отто Скорцени, высказал свои впечатления о встрече с Тавриным.

«Операция века» была подготовлена… В ночь на пятое сентября 1944 года с рижского аэродрома поднялся специальный самолет «Арадо-332». Провожал его только Хенгельгаупт. Он пожал руки Таврину и его «супруге», пожелал успеха, счастливого возвращения, хотя штурмбаннфюрер знал, что возвращения не предвидится…

Самолет взял курс на юго-восток — к Подмосковью. Через несколько часов «арадо» должен был возвратиться обратно.

Но там, в прифронтовой полосе, «таинственный самолет» уже ожидали сотни вооруженных людей, жители недавно освобожденного района, простиравшегося на многие десятки километров вокруг точки ожидаемого приземления диверсионного самолета «Арадо-332».

В то время, когда в замке Фриденталь под Берлином, в «хексенкюхе», в дивизии «Бранденбург-800» шла напряженная подготовка к диверсионной «операции века», сигнал Пауля Зиберта — Николая Кузнецова дал основу для размышлений, насторожил бойцов невидимого фронта. Затем поступило донесение из берлинского источника. Вместо подписи под донесением стояла трехзначная цифра с прописной буквой… В Смоленской области, затем под Ржевом удалось захватить вражеских лазутчиков-парашютистов… Анализ разрозненных фактов позволял предполагать, что противник готовит серьезную диверсию… Стали известны и замыслы диверсантов, их имена, вероятные координаты приземления ночного самолета… Все это были звенья одной цепи.

Самолет «Арадо-332» шел на большой высоте и уже долго находился в воздухе. Перелетая линию фронта, он попал под огонь зениток, но снаряды рвались в стороне. Обстрел вреда не причинил. Снова наступила тишина, нарушаемая приглушенным гулом моторов. Штурман делал последние расчеты, сказал, что можно готовить самолет к посадке.

Машина вывалилась из облаков. Близился рассвет. Внизу неясно замелькали верхушки деревьев… луговина, слева тускло блеснуло болотце… Машина, подскакивая, покатилась по земле, и вдруг перед пилотом в угрожающей близости возникла одинокая береза… Летчик едва успел выключить газ… Удар… Еще удар… Толчок и — мертвая тишина…

Стремительно распахнув герметическую дверь, все бросились вниз, отбежали в сторону, упали на сырую землю, опасаясь взрыва.

Первым поднялся Таврин. Приказал срочно выгрузить мотоцикл. Летчики подчинялись беспрекословно. Главное теперь — быть возможно дальше от места аварийной посадки…

Общими усилиями вытянули мотоцикл на сухое место, и «советский майор» Таврин, подтолкнув спутницу в коляску, вскочил за руль и дал газ…

Глухой тропой выехали на проселочную дорогу. Через четверть часа подъехали к пустынной, сонной деревне. Уже рассвело. На единственной улице — ни единой души. Только у околицы увидели запоздавшую пару — парень и девушка. Мотоциклист притормозил, спросил, как выехать на Ржевское шоссе. Назвал село, которое могло служить ему надежным ориентиром.

Парень неторопливо подошел к военному в плащ-палатке, мельком взглянул на женщину и так же неторопливо стал подробно объяснять, как лучше выехать на шоссе.

— Как мост переедешь, там две дороги. Езжай по левой, так и паняй вдоль речки, так и паняй… Не обмишулься только, так и держи по левой руке…

Не дослушав объяснений словоохотливого парня, включил мотор. По разбитому проселку выбрались наконец на шоссе… Отсюда, по словам парня, до села было километров десять, не больше. Но скользкая после дождя шоссейная дорога была не лучше проселка. Мотоцикл, способный давать сто двадцать километров в час, тянулся от ухаба к ухабу со скоростью пешехода.

Дождь перестал. Таврин сбросил плащ-палатку, чтобы видны были погоны.

А тем временем в штаб поиска уже поступили сообщения: в таком-то квадрате обнаружен самолет неизвестной марки, потерпевший аварию. Экипаж — четыре фашистских летчика взяты без сопротивления… На подходах к шоссейной дороге отмечен мотоцикл с коляской… Двое пассажиров — мужчина и женщина, военнослужащие, спрашивали дорогу на Ржев…

У въезда в село Таврин увидел закрытый шлагбаум, солдата с красной нарукавной повязкой. Над крыльцом избы надпись на куске фанеры: «Контрольно-пропускной пункт».

Не поднимая шлагбаума, солдат попросил документы, путевой лист. Майор сказал, что торопится, везет срочный пакет. Просил побыстрее проверить документы. Солдат будто пропустил мимо ушей слова майора. Попросил документы и у его спутницы. Читал внимательно, долго.

— У вас документы неправильно оформлены, товарищ майор… С сегодняшнего дня другой литер. Намаетесь вы по дороге. Зайдите на КПП, исправим…

Таврин, войдя в избу, мгновенно оказался на полу с вывернутыми назад руками. Его обезоружили. Майор пробовал протестовать, но сразу умолк, когда два солдата ввели его спутницу, а еще двое внесли передатчик, набор пистолетов, гранаты «панцер-кнакке» — все снаряжение диверсантов, хранившееся в коляске мотоцикла… Таврин понял: это начало его конца…

Через несколько лет после Победы в «Истории Великой Отечественной войны» можно было прочитать такие строки:

Одно из таких поражений бойцы невидимого фронта нанесли врагам под Ржевом в прифронтовом тылу осенью сорок четвертого года, обезвредив фашистскую провокацию, диверсию «операция века»…

Органам безопасности помогали рядовые советские люди, сотни и сотни жителей прифронтовой полосы, вышедшие на поиски диверсантов.

Именно в то самое время советский разведчик, носивший имя Анри Дюрера, получил распоряжение Центра немедленно встретиться с известным ему лицом и не вступать ни с кем в другие контакты. Ни псевдонимов, ни других деталей в приказе не было. Только пароль, место явки да время, в которое должна произойти встреча.

Каково же было изумление Дюрера, когда в назначенное время он встретился в сутолоке женевского вокзала с давним своим другом Стефаном… И все же они обменялись паролями.

— Есть задание, — сказал Стефан. — Поедем в Берн, вот твой билет. — Стефан посмотрел на часы. — Поезд уходит через двадцать минут.

Они разошлись и в разных вагонах уехали в Берн.

Только позже Стефан рассказал о своих злоключениях в маленьком городке, в котором жили под одной крышей сторож-садовник и научный сотрудник из лаборатории прикладной химии.

В тот день, когда перед их коттеджем остановился черный «ситроен», Стефану чудом удалось избежать встречи с гестаповцами. Он успел только отдернуть штору на верхнем окне, выходившем на улицу, — сигнал Дюреру об опасности.

Все рушилось… Вооруженные силы антигитлеровской коалиции неудержимо теснили противника с востока и запада, сжимали его, а Гитлер с непостижимым упрямством все еще ждал, когда развалится лагерь его врагов… Гитлер продолжал играть. Правда, цели большой игры изменились — о победе рейха нечего было и думать. Но не все еще потеряно!.. Надо хотя бы избежать безоговорочной капитуляции. Добиться ничейного результата в войне. Сохранить рейх, армию, укрыться в альпийской крепости — в горах и ущельях, пережить невзгоды судьбы, а там…

Гитлером продолжала владеть маниакальная идея собственного величия, непогрешимости его идей и решений…

Отсидевшись в горной альпийской крепости, столкнув Запад с Востоком, он покажет, кто победитель! Кто станет властвовать в мире!.. А пока… Пока надо провести еще одну игру…

Те, кто встречался с Гитлером в первые недели наступившего сорок пятого года, были удивлены происшедшей в нем перемене. Он перестал шаркать по-стариковски ногами, довольно бодро расхаживал в просторном кабинете новой имперской канцелярии. С лица исчез болезненно-землистый оттенок. В глазах снова вспыхивали ледяные огоньки, и контуженная рука словно меньше дрожала… Все его помыслы были направлены сейчас на затеянную им новую крупную игру.

Шестого февраля Гитлер пригласил к себе Гиммлера и его начальника личного штаба Карла Вольфа — связного офицера между ведомством Гиммлера и главной ставкой. Был здесь еще фон Риббентроп, министр иностранных дел и главный советник фюрера по внешнеполитическим вопросам. Обдумывали последнюю ставку в большой игре.

Теперь Гиммлер готов был на все. С Гитлером или без него — лишь бы сохранить рейх. Не последнюю роль в принятом решении играли предсказания гороскопа, которые подкидывали ему сначала Гейдрих, потом Вальтер фон Шелленберг. Он еще раз послал в теперь уже разбитый Гамбург личного врача рейхсфюрера к прославленному астрологу и заручился еще одним гороскопом, говорившим о том, что именно ему, Гиммлеру, предначертана судьба стать преемником Гитлера.

Рассчитывать на прямые контакты с государственными деятелями западных держав не было ни смысла, ни времени. Лучше действовать через такого человека, как Аллен Даллес — он не дипломат — американский разведчик, ненавидящий русских большевиков.

Судьбу рейха снова передавали в руки матерых шпионов — своих и англо-американских.

— Я раскрою вам свои глобальные планы, в соответствии с которыми вы должны действовать, — напутствовал Гитлер Карла Вольфа. — В самой Германии мы создадим три плацдарма: один в центре, под моим личным командованием, другой — на севере, в Шлезвиг-Гольштейне, и еще один на юге, включая в него альпийский редут… Взгляните сюда, — Гитлер подошел к карте и указал пальцем на расположение будущих плацдармов. — Мы отойдем в труднодосягаемые районы, оставив для встречи западных армий с русскими открытую, равнинную местность. Их торжество превратится в вооруженную потасовку. Вот тогда мы будем хозяевами положения… Понятно?! Ведите переговоры, тяните время, не допускайте безоговорочной капитуляции… Для полного успеха мне нужно шесть, максимум восемь недель. Действуйте!.. И имейте в виду: если ваша миссия провалится, я откажусь от вас так же, как отказался когда-то от Рудольфа Гесса…

В глазах Гитлера мелькнули угрожающие искры. Вскинув голову, он вышел из кабинета.

Генерал Вольф тайно уехал в Швейцарию. Но прошло около месяца, прежде чем ему удалось установить нужные связи. Два разведчика — Даллес и Вольф — долго шли навстречу друг другу. В игру были втянуты многие. В подготовке предстоящей встречи принимал участие даже представитель Ватикана — барон Луиджи Парилли, итальянский промышленник и коммерсант, состоящий в личных камердинерах римского папы Пия Двенадцатого.

В канун очередной встречи Даллес сидел за работой, и настольная лампа освещала его сосредоточенное, неподвижное лицо. Его тень, падавшая на стену, усиливала выступы надбровных дуг, и казалось, что на стене вычерчен профиль пещерного человека — низкий лоб, тяжелые скулы и лохматые, как у гориллы, брови.

Не доверяя никому тайны, которой он обладал, Даллес сам готовил донесение в Вашингтон. Писал и думал: донесение надо составить так, чтобы предстоящая операция не вызвала в Вашингтоне в последний момент каких-либо возражений.

И вот они встретились — Аллен Даллес и Карл Вольф — в Цюрихе на конспиративной квартире. Начавшиеся переговоры назвали операцией «Кроссворд».

Начальник личного штаба Гиммлера выдвинул заманчивые предложения. Разговор шел о сепаратном мире, о прекращении боевых действий на итальянском фронте. В результате этого англо-американские войска могли бы свободно продвигаться в Италии, Австрии, на Балканах, в самой Германии. Немецкие войска не станут этому препятствовать… Для себя германские представители выпрашивали только одно — позволить немецким войскам отступить в Юго-Западную Германию. Там они станут ждать дальнейшего развития событий, не вмешиваясь в боевые действия англо-американских вооруженных сил.

Капитуляцию можно осуществить через командующего войсками на итальянском фронте фельдмаршала Кессельринга, который сейчас (совсем не случайно!) назначен командующим всем Западным фронтом.

Переговоры Карла Вольфа вскоре дали конкретные результаты. Большое наступление англо-американских войск в Италии было отложено, а пока шли переговоры, германская ставка смогла перебросить из Италии на Восточный фронт три полнокровные дивизии… Все это вселяло надежды на успех большой игры.

Аллен Даллес держал в курсе дела командующего объединенными войсками фельдмаршала Александера, а тот сообщал о новостях в Лондон штабу англо-американских войск. В одном из сообщений Александер докладывал:

Даллес не таил своих мыслей в служебных донесениях.

Все это будто бы шло как по писаному. Настораживало только одно — почему Вольф тянет с подписанием акта? И вдруг секретнейшая радиограмма из Вашингтона:

Сепаратные переговоры велись втайне, за спиной Советского Союза. Гитлер, казалось, добился цели — расколол единство своих противников. Но выяснилось, что содержание переговоров германского эмиссара Вольфа с Алленом Даллесом каким-то образом стало известно Москве.

Советское правительство заявило протест по поводу сепаратных переговоров в Швейцарии и потребовало, чтобы в переговорах принимали участие представители советского командования.

Опубликованная после войны переписка Сталина с Рузвельтом и Черчиллем раскрыла многие детали операции «Кроссворд».

25 марта 1945 года в Москву поступило послание Рузвельта:

Письмо это поступило в Москву на другой день после смерти американского президента…

Вскоре фельдмаршал Александер и другие представители объединенного командования союзных армий, да и руководитель американской стратегической разведки в Европе Даллес, который осуществлял здесь главную роль, поняли, что немецкая сторона имела свои особые цели в операции «Кроссворд». Представители нацистского Берлина сознательно тянули время, стремясь обвести вокруг пальца своих противников. На итальянском фронте англо-американские войска перешли в наступление, и новый германский командующий Витингоф вскоре согласился на безоговорочную капитуляцию. На этот раз переговоры происходили в присутствии советского наблюдателя.

Германские войска в Италии сложили оружие.

А Гитлер все еще на что-то надеялся… Он запрется с войсками в альпийской крепости… Это будет горный военный табор, военное кочевье. Милитаристское государство, как во времена Чингисхана… Западные державы, несомненно, порвут с Россией. Он еще дождется, когда его генералы станут командовать англо-американскими войсками… В конце концов германские солдаты и офицеры могут встать и под начало Монтгомери, чтобы снова наступать на Россию… Ведь случилось же в истории, когда одним из походов кочевников Чингисхана командовал английский рыцарь. История может повториться. Почему Монтгомери не может стать таким современным рыцарем?… Разве смерть Рузвельта не служит знамением провидения?! Противоречия между союзниками усилятся…

Такие слова все больше напоминали бред психически больного человека.

И вдруг Гитлер понял: поздно!.. Советские армии выставили на Одере сорок две тысячи орудий, сосредоточили шесть с половиной тысяч танков и восемь тысяч самолетов… Рухнула крепчайшая оборона. Миллионная германская армия, сосредоточенная на главном направлении, не смогла выдержать такого напора… Русские приближаются к Берлину! Войска в Италии капитулировали! Это произошло двадцать девятого апреля.

Поздно!.. Поздно!.. Гитлер понял, что все кончено. События давно идут мимо него, и он уже не в силах на них повлиять…

Адольф Гитлер будто постарел на десяток лет — ссутулился, шаркал ногами, поддерживал одной рукой другую, дрожащую руку, глаза погасли… Приближался конец.

На другой день он покончил самоубийством, раскусив ампулу с цианистым калием… Игра его кончилась. Так в казино уходит из жизни азартный, авантюристичный игрок, потерявший свое состояние и надежду на выигрыш…

После самоубийства фюрера Гиммлер прожил еще несколько дней. Он тоже продолжал на что-то надеяться — больше на предсказания гороскопов. Через графа Бернадота, через собственного врача-массажиста Керстена Гиммлер искал встречи то с британским командующим Монтгомери, то с Эйзенхауэром, чтобы добиться сепаратного мира и преградить дорогу наступающим советским войскам. Но было поздно. Надежды Гитлера и Гиммлера на развал антигитлеровской коалиции так и не осуществились.

Берлин капитулировал. Рейхсфюрер Гиммлер, переодетый батраком, был схвачен на дороге бывшими узниками нацистских концлагерей. Мнимого батрака подвели наманикюренные, покрытые лаком ногти… Он попал в плен. Для него тоже все было кончено. Нащупав в кармане ампулу с цианистым калием, Гиммлер торопливо сунул ее в рот и стиснул зубы…

В это время Дюрер был уже в Москве. Возвратившись из Цюриха в Амстердам, он первым же самолетом отправился домой.

А Паннвиц покинул Париж в тот день, когда здесь началось восстание. Но специальная команда гестапо продолжала существовать. Гиммлер держал ее до самого конца, в резерве, рассчитывая, что она еще может ему пригодиться. Не пригодилась! Паннвиц давно уж ловил себя на мысли — надо спасать собственную шкуру.

Он предусмотрел все, чтобы скрыть следы преступлений. Следственные материалы вдруг превратились в секретнейшие документы государственной важности. Из Берлина от начальника гестапо Мюллера пришло распоряжение — сжечь все документы, касающиеся арестованных участников Сопротивления. Это было сделано. Накануне бегства Паннвиц приказал расстрелять последних узников. Расстрелянных закопали у кладбищенской стены в безымянной могиле. Других арестованных уничтожили раньше. Слишком много знали они о Паннвице и его команде.

Итак, свидетелей не осталось. Только Грин. Но Грин сам предложил план, который устраивал Паннвица, тот согласился. Они поедут в Москву! Грин выдаст его за участника немецкого Сопротивления. Оба были уверены, что Москва о них ничего не знает. Для Центра Грин остается подпольщиком-радистом. Это подтверждает последняя радиограмма — его благодарят.

С мандатом, подписанным рейхсфюрером Гиммлером, который предоставлял неограниченные права предъявителю этого документа, Гейнц Паннвиц какое-то время жил в Карлсруэ, затем переправился в Верхнюю Австрию, ближе к швейцарской границе, пробираясь в альпийскую крепость.

Гестаповская команда постепенно таяла, осталось лишь несколько человек. Они поселились в покинутой горной хижине, где и встретили окончание войны. Недели через две их обнаружили французские танкисты. Они окружили хижину, Паннвиц поднял белый флаг, а Грин храбро пошел навстречу лейтенанту.

— Я офицер советской разведки, — сказал он, — а это мои люди из немецкого Сопротивления… Доставьте нас к своему командиру.

Вскоре «участники немецкого Сопротивления» снова очутились в старых местах. Что же делать дальше? Паннвиц раздумывал, но Грин продолжал убеждать — надо ехать в Москву. Перед тем он известил Центр: гестаповец Паннвиц находится с ним и не исключена возможность, что согласится приехать в Москву. Предателю мерещились ордена, карьера, если он заарканит напоследок такую птицу, как начальник следственного отдела тайной полиции, руководителя специальной команды гестапо.

Зачем ехать куда-то в Испанию, в Южную Америку, убеждал Грин Гейнца Паннвица, зачем скитаться под чужим именем, если представляется такая возможность. Они будут жить припеваючи… Грин подтвердит, что Паннвиц работал на русских… И Паннвиц решился.

Вскоре после парада на Красной площади в честь Победы над фашистской Германией Грин и Паннвиц прилетели в Москву. Их встретили в аэропорту и прямо с аэродрома доставили к следователю по особо важным делам. Паннвиц потерял дар речи.

— Ну что ж, господин Паннвиц, — сказал следователь, — теперь вы признаете, что ваша игра проиграна? Вы не подозревали, что мы давно были в курсе вашей игры?.. И вашей тоже, гражданин Грин!..

Гауптштурмфюрер зло обернулся к Грину… Он почему-то вспомнил библейское изречение на железных воротах концлагеря в Бухенвальде и невнятно пробормотал: «Едем дас зейне…» (каждому свое).

Следователь приказал увести арестованных. Затянувшаяся игра закончилась…