В грозный час

Полк готовился к новым боям. И вдруг последовала команда грузиться в эшелон. Сделать это не представляло большой сложности: у нас почти не осталось самоходных артиллерийских установок. Много машин мы потеряли в предшествующих боях, а пополнение техникой еще не проводилось.

Неожиданно для всех нас эшелон направился на восток. Это вызвало у личного состава немало толков и пересудов. Кое-кто из бойцов и командиров открыто выражал свое недовольство: сказывалось желание людей громить врага, гнать его на запад, добить фашистов в их логове. А тут вдруг нас везут на восток…

— Вот тебе и повоевал, — сокрушался майор А. П. Казюра. — Только приехал, а тут — грузись в эшелон. И подальше от фронта…

Майор буквально на днях прибыл к нам на должность заместителя командира полка по строевой части вместо погибшего Бондаренко. И с первых же дней горячо взялся за дело, живо вникал во все вопросы. Но особое рвение проявлял в подготовке личного состава к предстоящим боям. Поэтому мне было вполне понятно его недовольство. Но чем утешить нового зампостроя? Да и какой из меня утешитель, если и у самого на душе кошки скребут. Едем-то действительно от фронта.

Вместе с Казюрой на одной из станций выходим из вагона. Идем вдоль эшелона и невольно слышим разговоры бойцов и сержантов у настежь открытых дверей теплушек.

— Нам бы лучше самоходок подбросили, — говорит, явно рассчитывая привлечь наше внимание, наводчик орудия младший сержант Рыбкин. — Вот тогда б мы фашистов быстрее погнали. Глядишь, и до самого Берлина бы добрались.

— Как же, доберешься, — выражает свое недовольство сидящий рядом с ним совсем еще юный боец из последнего пополнения. — Упрут вот за Урал, а потом фронта как собственных ушей не увидишь…

— Это уж ты не ту песню запел, парень, — прерывает его Рыбкин. — Ишь, «упрут»… Как бы не так! Не-ет, мы еще с тобой повоюем, обязательно повоюем. — И, обращаясь уже ко мне, спрашивает с явно разведывательной целью: — Правильно я говорю, товарищ майор?

Что ему ответить? Рыбкин, конечно, думает, что мне хоть что-нибудь, да известно. Ошибается. И я до сих пор в неведении нахожусь. Но все-таки отвечаю как можно бодрее:

— Правильно, Рыбкин. Кому же, как не нам, добивать фашиста! Обязательно повоюем!

— Вот видишь, — поворачивается к бойцу младший сержант. — А ты ноешь. — И снова обращается ко мне: — Только мы куда-то не туда путь держим. Может, подскажете нам, товарищ майор?

Но мне, повторяю, был известен только пункт нашей выгрузки. А вот какова цель столь срочной переброски, чем мы будем там заниматься, какие задачи предстоит решать — обо всем этом никто из нас, командиров полкового и бригадного звеньев, в те дни еще не знал.

А в Ставке Верховного Главнокомандования и Генеральном штабе к тому времени была уже, оказывается, разработана в деталях крупная наступательная операция, названная по фамилии выдающегося русского полководца — «Багратион». Она имела целью освобождение Белоруссии. Более того, эта операция уже вступила в завершающий этап своей подготовки. И переброска нашей 5-й гвардейской танковой армии из Румынии в полосу 3-го Белорусского фронта представляла собой лишь звено этого этапа. И звено очень важное.

Дело в том, что немецко-фашистское верховное командование считало, что там, где появляются советские танковые армии, надо непременно ждать наступления. И вот, исходя из этого положения, разведка противника не спускала, как говорится, глаз с этих армий, бдительно следя за малейшим их перемещением. И все же на этот раз нашему командованию удалось ее перехитрить. В Румынии от 5-й армии был оставлен один только корпус, действовавший, как и намечалось по замыслу, довольно активно. Основные же соединения армии под прикрытием этого сумели скрытно передислоцироваться. Да так, что гитлеровская разведка узнала о своем промахе только тогда, когда Совинформбюро уже начало сообщать о победных рейдах армии маршала бронетанковых войск П. А. Ротмистрова в Белоруссии.

Да, нас везли в Белоруссию. Так уж случилось, что, хотя к июню 1944 года наши войска на юге перешагнули границу и начали освобождение Румынии, значительная часть территории Советского Союза все еще оставалась под пятой фашистских оккупантов. И в том числе Белоруссия. Туда-то и спешили мы, еще не ведая о замысле Ставки, а потому недоумевая: почему же нас везут на восток, в противоположную от фронта сторону?

А поезд между тем продолжал поглощать километры. Уже остались позади Новгород-Волынский, Киев, Бахмач, Конотоп… И все тревожнее становились разговоры: «Куда же нас, братцы?! Не впрямь ли за Урал?»

Миновали Брянск. Вот уже началась и смоленская земля. До боли знакомая, кровью политая в жестоких боях сорок первого.

Но тут поезд бежал недолго. Не докатив до Смоленска, он остановился на станции Кардымово. И сразу последовали команды, одна торопливее другой. Часа через два всех нас как ветром сдуло со станции, словно и не приходили сюда никакие эшелоны.

Наш корпус разместился в полусотне километров от фронта, в районе Рудни. И в тот же день вовсю развернулась подготовка к боевым действиям на лесисто-болотистой местности.

Для нас это было новым делом. Ведь до Белоруссии полк действовал совершенно в иных условиях, опыта преодоления болотистых мест никто из самоходчиков не имел. А тут…

На специальных занятиях трудились до седьмого пота. Понимали: все это пригодится потом в бою.

Большое внимание уделялось и партийно-политической работе с личным составом. В полку в первые же дни состоялось совещание партийно-комсомольского актива. А затем прошло общее собрание коммунистов и членов ВЛКСМ. Прошло буквально за несколько дней до начала наступления. Поэтому, разумеется, речь на нем шла в первую очередь об авангардной роли коммунистов и комсомольцев в предстоящих боевых действиях.

Помнится, одним из первых на этом собрании выступил помпотех полка майор Яценко.

— Коммунисты-ремонтники, — сказал он, — в истекшие дни поработали с большим напряжением. И я могу сейчас со всей уверенностью доложить: техника к боям готова!

— А как подготовлена? До границы выдюжит? — раздалась с места чья-то реплика.

— Выдюжить-то она выдюжила бы, — повернувшись на голос, спокойно ответил Яценко. — Да ведь сами знаете, фашисты в нее не мячиками кидать будут, а снарядами. И, вполне естественно, попадать. Вот мы и продумали, кому из коммунистов-ремонтников и где быть во время боя. В общем, оперативной технической помощью мы вас обеспечим. А вы уж постарайтесь, как говорится, поточнее держать прицел. Да и машины берегите, маневрируйте, не лезьте на рожон.

— Конечно, постараемся, — продолжил мысль помпотеха старший лейтенант Бондарев. — И у нас коммунисты и комсомольцы будут первыми в бою. Да и все остальные бойцы не подведут. Это я заявляю от имени всей нашей батареи.

Такая же уверенность, высокий боевой дух чувствовались и в выступлениях майора Казюры, лейтенанта Бартенева и других участников собрания. «Служить в бою примером для всех! Не щадя жизни, гнать врага с белорусской земли!» — так коротко, но ясно записали коммунисты и комсомольцы в своем решении.

А время шло. Приближался день нашего перехода в наступление.

21 июня меня вызвал к телефону генерал-майор танковых войск Е. И. Фоминых, недавно сменивший Кириченко на посту командира корпуса. Говорил новый комкор спокойно, очень приветливо. Вначале поинтересовался, все ли мы получили из запасов, подробно расспросил, чем занимается личный состав полка, каково настроение у людей. И вдруг задал совершенно неожиданный вопрос:

— Товарищ Лыков, а какое завтра число?

— Двадцать второе, — как-то машинально, даже не вдумываясь в смысл, отвечаю ему.

— Ну и что? Чем оно знаменательно?

— Война началась, — после минутной паузы виновато отвечаю Евгению Ивановичу, и перед глазами, словно в калейдоскопе, пробегают все события того дня — горького и скорбного.

— Да, дорогой мой, в этот день началась война. И три года уже длится… Так вот, завтра об этом надо поговорить с людьми. Предварительно постарайтесь сегодня послушать сообщение Совинформбюро об итогах трех лет Великой Отечественной войны.

Нам удалось прослушать это сообщение ночью. В тот поздний час как-то по-особому торжественно звучал голос Левитана. Наверное, было это потому, что само сообщение отражало атмосферу лично пережитого многими из нас, совпадало с нашими мыслями и чувствами. «…Фашистское государство, — говорил Левитан, — основанное на угнетении народов, не выдержало испытаний войны и стоит перед неминуемой катастрофой».

Всем ходом событий мы были уже убеждены, что все обстоит именно так. И горели страстным желанием личным вкладом приблизить час неминуемой для врага катастрофы.

Но в то же время каждый из нас понимал, что гитлеровцы еще располагают довольно значительными силами. Поэтому-то с помощью актива и разъясняли личному составу, насколько важно не настраивать себя на легкий успех, а по-настоящему, со всей серьезностью готовиться к новым боям с врагом. И надо же! Как будто наши дела и мысли долетели туда, в Москву, ибо слова диктора тоже зазвучали предупреждающе: «Война теперь идет к концу. Но оставшаяся часть пути к полной победе будет нелегкой. Война вступила в самую ожесточенную, решающую и наиболее трудную фазу. Подбитый и затравленный фашистский зверь будет яростно огрызаться…»

Да, будет именно так!

* * *

С самого утра командиры, политработники, все партийные активисты разошлись по подразделениям, чтобы как можно оперативнее разъяснить личному составу сообщение Совинформбюро об итогах трех лет Великой Отечественной войны. И надо было видеть, какие новые силы придал воинам этот документ, укрепив в них веру в скорую победу, обострив чувство личной ответственности за дела своей батареи, полка, армии!

А когда до начала наступления остались считанные часы, наши активисты снова направились в батареи. Каждый из них имел с собой текст обращения Военного совета фронта. И вскоре у самоходок зазвучали их голоса.

— Воин! — призывали они строками обращения своих однополчан. — Родная Белоруссия ждет твоей помощи и спасения. Спеши вперед! Смерть немецким оккупантам!

В ту пору среди бойцов и командиров нашего полка были люди самых разных национальностей: русские и украинцы, белорусы и грузины, казахи и татары… И поэтому разговор о помощи братскому белорусскому народу сразу же приобрел живой, взволнованный характер. В ответных выступлениях самоходчики вспоминали наказы своих земляков, заверяли, что будут свято их выполнять. Приводились, например, строки из обращения трудящихся Узбекистана к землякам-фронтовикам, текст которого мы в свое время распространили во всех батареях. И это еще выше поднимало боевой настрой у воинов. Все они с нетерпением ждали часа, когда начнется окончательное изгнание фашистов с белорусской земли.

И он, этот час, настал. Утром 23 июня 1944 года советская артиллерия и авиация обрушили на головы фашистов удар огромной силы. И сразу же после него войска 3-го Белорусского фронта устремились вперед.

Не так-то просто было одолеть многополосную, заранее подготовленную оборону противника. К тому же гитлеровцы сопротивлялись яростно. И все же наши части и соединения продвигались вперед. Уже в первый день наступления они кое-где углубились до 13 километров в оборону врага и перерезали железную дорогу Орша — Витебск. А 24 июня этот успех был развит.

Итак, рядом с нами во всю мощь гремела несмолкаемая канонада боев. А 5-я гвардейская танковая армия все еще оставалась почему-то в резерве. И только ранним утром 25 июня Маршал Советского Союза А. М. Василевский доложит Верховному Главнокомандующему о передаче нашей армии в распоряжение генерал-полковника И. Д. Черняховского, командующего 3-м Белорусским фронтом. «Если обстановка позволит, — будет говориться в его телеграмме, — Ротмистров с вечера 25.6 будет брошен через Богушевск, Смоляны на Толочин с целью глубокого обхода Орши с запада и дальнейшего движения на Борисов».

Именно по этому плану и начала свои боевые действия наша 5-я гвардейская танковая армия. Форсированным маршем она вошла в образовавшийся между Витебском и Оршей прорыв.

Наш полк действовал в составе 25-й танковой бригады. На участке прорыва уже не было сплошной обороны противника, и мы в первые часы практически не встретили какого-либо серьезного сопротивления. Изредка, правда, перед нами появлялись фашистские танки и самоходки, разрозненные группы гитлеровских автоматчиков. Их мы быстро уничтожали орудийным и пулеметным огнем.

Вошли в какую-то полусожженную деревушку. И тут меня словно обожгло: «А ведь чем-то знакома мне эта деревушка. Неужели я бывал в ней когда-либо раньше? Или она просто похожа на ту, в которой бывал…»

«Да нет же, это она, именно она!» — чуть было не вскрикиваю я, вдруг припомнив, как это все было.

…Июль сорок первого года. Дни стояли солнечные, ясные, но на душе у нас тогда было горько. Мы отступали, отходили из-под Орши. Уходили без машин, группой в несколько десятков человек. Это было все, что осталось от нашего 34-го танкового полка.

Шли по лесным тропам. Гитлеровцы, прорвав оборону и опережая нас, продвигались тогда на танках и машинах. Частью сил они оседлали дороги и ждали таких, как мы, чтобы пленить или уничтожить.

И все же, хотя и не без риска, мы иной раз заходили в отдаленные лесные деревеньки. Одной из них была вот эта, в которую наши самоходки въехали теперь, спустя три года. Она будто бы осталась прежней. Только вот домов с одного края заметно поубавилось: пожгли фашистские каратели. Да и оставшиеся дома выглядели пустынными, будто в них никто и не жил.

Хотя и тогда, в сорок первом, она была почти такой же. Все жители, которые могли держать в руках оружие, ушли в партизаны. Но отдельные окна еще светились, и на улицу вышли несколько старушек с малыми ребятишками.

В центре деревеньки на завалинке дома сиротливо приютился совсем уж немощный дедок. Он смотрел на нас молча, и в глазах его словно читался горький укор: «Куда ж вы, стервецы, отступаете? На кого нас покидаете?»

А может быть, это просто нам тогда показалось. Во всяком случае, очень скоро выяснилось, что этому деду очень многое понятно. Едва мы после короткого отдыха направились дальше, он, приподнявшись с завалинки, вдруг смахнул с глаз набежавшую слезу и как можно громче, чтобы слышали все, сказал:

— Возвертайтесь, сынки. Обязательно возвертайтесь. Вся надежда на вас… Будем ждать. Верю, возвернетесь, одолеете фашиста.

И вот мы вернулись к тебе, лесная белорусская деревенька! Но нет уже на твоей улице ни деда, часто вспоминаемого все эти годы, ни тех старушек с малыми детьми, что тогда долго махали нам вслед платочками. Кто знает, где они… Может быть, погибли под пулями и пытками фашистов или кочуют где-нибудь по белорусским лесам и болотам под защитой народных мстителей.

«Теперь уже рукой подать и до Сенно», — припомнилась знакомая по первому году войны дорога.

Но путь до этого населенного пункта оказался не столь уж простым. Едва мы миновали лесную деревеньку и начали объезжать встретившееся на пути болото, как по нашей колонне ударили вражеские орудия. Правда, вели они огонь с довольно приличного расстояния, так что какого-либо урона от их снарядов мы не понесли.

И все-таки наши танки и самоходки тут же прибавили скорость, чтобы уйти из-под флангового огня. Когда это удалось, несколько боевых машин ворвались на позиции фашистских артиллеристов и в коротком бою огнем я гусеницами расправились с ними.

Покончив с вражеской батареей, двинулись дальше. Но не прошло и четверти часа, как разведка передала новое тревожное сообщение: «Впереди танки противника!»

Командир корпуса принял решение атаковать гитлеровцев с ходу. И вот, взревев моторами, наши танки и самоходные артиллерийские установки на высокой скорости ринулись вперед. Вскоре выскочили на небольшую поляну. Едва успели разглядеть на ее противоположной опушке хищно нацеленные в нашу сторону стволы пушек «тигров», как тут же попали под огонь. Он был настолько сильным, что продвижение корпуса на какое-то время задержалось.

Как выяснилось позднее, противнику удалось перебросить сюда еще не потрепанную в боях 5-ю танковую дивизию. Заняв в лесах и болотах довольно выгодные рубежи, она и задержала нас.

Но только на некоторое время. Буквально через несколько часов, сломив упорное сопротивление этой танковой дивизии, наш корпус уже снова шел вперед. Вот осталось позади Сенно, где в тяжелом сорок первом навсегда полегли мои геройски сражавшиеся боевые товарищи и где мне самому едва удалось избежать плена. А тут и соседи справа доложили: освобожден Лепель, тоже памятный первыми суровыми боями. Здесь мы сдерживали значительно превосходившие нас силы противника…

Впереди была Березина. Мы уже начали было по ходу дела раздумывать, как лучше и быстрее ее форсировать, как разведка снова донесла о наличии впереди значительных сил противника. И нам опять пришлось ввязаться в целую серию ожесточенных схваток с фашистами.

Правда, случались и мелкие стычки, в которых гитлеровцы почти не оказывали нам сопротивления. Так, например, однажды полку поставили задачу ликвидировать небольшую группу противника, бродившую в лесу. Для этой цели мы выделили всего одну батарею. Самоходчики действовали решительно. Обнаружив группу, они в считанные минуты разделались с ней, уничтожив в коротком бою 30 фашистов, а 60 взяв в плен.

К сожалению, погибли и несколько наших товарищей. Это случилось так. Когда оставшиеся в живых гитлеровцы уже подняли руки, самоходчики, чтобы собрать пленных воедино, вылезли из машин. Тут-то по ним ударил из пулемета какой-то озверевший маньяк. С ним покончили в ту же минуту, но до этого его очередь срезала троих наших бойцов.

Когда мне доложили о пленных, невольно захотелось взглянуть на них. Подхожу, смотрю. Да, эти вояки уже совсем не похожи на тех, которых нам удавалось захватывать в плен в самом начале войны. Тогда те держались нагло, с вызовом, еще верили в полководческий гений своего фюрера. А эти… Обросшие, небритые, в изодранном обмундировании, фашисты стоят понуро, смотрят в землю. Кажется, что им сейчас безразлично, что произойдет с ними дальше.

Но это только казалось. Стоило произнести всего лишь несколько слов, как пленные встрепенулись, угодливо заулыбались, изъявляя готовность ответить на любые вопросы.

Один из них, совсем еще мальчишка — над губой едва наметился пушок, — тоненьким голоском завопил:

— Гитлер капут! Гитлер капут!

Оказывается, эти слова он произносил и раньше, до моего прихода, произносил всякий раз, когда перед ним появлялся кто-либо из самоходчиков. Произнес и теперь. Затравленно, боязливо.

— Да не пищи ты, не пищи! — прикрикнул на него старший лейтенант Бондарев. И, повернувшись ко мне, добавил: — Как пакостить, так они мастера, а вот когда до ответа дело дошло, так сразу: «Гитлер капут!» Слизняки!

Пленный, конечно, ничего не понял из слов Бондарева. Но, услышав уже заученную им фразу, несмело заулыбался, начал еще чаще повторять:

— Гитлер капут! Гитлер капут!..

А мне подумалось: случись вот эдакое в самом начале войны, мальчишку-пленного наверняка бы придушили при удобном случае его же сородичи. Во всяком случае, тут же бы прикрикнули, оборвали, не дали бы так голосить, оскорблять их обожаемого фюрера. Теперь же они молчали. Видно, сами уже понимали и безнадежность своего положения, и неизбежный крах гитлеровской армии.

Утром мы покинули деревню Люты, в которой останавливались на ночлег. Часа два двигались на высокой скорости, благо дорога была свободной и встреч с противником пока не предвиделось. Но потом скорость значительно снизилась, так как мы догнали какой-то конный обоз.

— Кто вы такие, кавалерия? — крикнул обозным, выглянув из люка, капитан Шныркевич.

— Как и вы, советские, — ответил ему молоденький лейтенант, еле сдерживая гарцующую под ним лошадь. По всей вероятности, это был командир хозяйственного взвода.

— И много вас таких? — продолжал допытываться наш начальник штаба.

Лейтенант независимо хмыкнул и, ничего больше не ответив, пришпорил своего коня.

— Ишь, молодой, а сердитый, — неодобрительно сказал, глядя ему вслед, пожилой боец с повозки. И, повернувшись к Шныркевичу, философски изрек: — Это как посмотреть, товарищ командир. Извините, под комбинезоном не разгляжу вашего звания. Фашисты твердят, что нас, дескать, много. Оно и понятно: у страха глаза велики. А по-моему, маловато.

— Ничего себе, разъяснил, — улыбнулся я, выслушав повозочного. — И вроде бы ответил на вопрос, но в то же время… Да, здесь дело с сохранением военной тайны поставлено на должную высоту.

А колонна нашего полка тем временем и вовсе остановилась. Чтобы узнать, что там ее задержало, решаю на «виллисе» проскочить к голове. Водитель по моей команде ведет машину вперед, то и дело протяжно сигналя, отчего лошади испуганно шарахаются, с ржанием жмутся к обочине. Повозочные, сдерживая их, ругаются.

Добираюсь наконец до головы колонны. И вижу здесь довольно странную картину. Перед первой самоходкой, загородив ей путь, гарцует на гнедом жеребце майор. А в стороне от него, левее, идут через мост, перекрывший небольшую речушку, кавалерийские эскадроны.

— Что вы делаете?! — кричу майору прямо из машины. — Кто вам дал право задерживать самоходчиков?

— Спокойно, самоходчик, спокойно, — отвечает тот, с трудом сдерживая своего жеребца. — Не кричи. У меня же приказ: полк в одиннадцать ноль-ноль должен быть уже в Обчуче. Так что подожди. Вот пропущу свои эскадроны, тогда…

Странно. Ведь именно этот же пункт назначения указан и нам. И время прибытия определено то же.

Прикидываю, сколько же может идти через мост кавалерийский полк со всем своим хозяйством. Получается не менее часа. А это значит, что мы вряд ли поспеем в назначенный район к указанному сроку. Допустить такое нельзя. Пытаюсь убедить майора:

— Пойми, чудак, ты же опрометчиво поступаешь. А вдруг впереди окажутся танки противника? Что сделают с ними твои кавалеристы? Саблями-то броню не возьмешь.

— Не пугай, самоходчик, — по-прежнему продолжая загораживать дорогу, отвечает командир кавалерийского полка. — Не на пугливых напал. Брали и танки.

— Да я не пугаю, а просто предлагаю тебе лучшее решение. Самоходки должны быть впереди для вашей же безопасности.

— Коль такой скорый, — уже откровенно дерзит мне кавалерист, — то за мостком и обгонишь. Вот там уж я тебе обязательно уступлю дорогу.

— Нет уж, — решительно говорю я. — Коль ты сам не хочешь позаботиться о безопасности своих кавалеристов, то это придется сделать мне. Самоходки пойдут впереди! Знаешь, сколько в этих местах еще фашистов бродит? И с танками, и с пушками. Вот налетишь на засаду, погубишь людей ни за понюх табаку.

Ни секунды не медля, даю команду водителю подать чуть левее и продвинуть «виллис» вперед, к мосту. Тот выполняет приказ. Выход эскадронам на мост отсекается.

— Как ты смеешь?! — бешено крутится в седле майор и хватается за шашку.

«Ничего, — думаю, — бесись. Не сейчас, так потом поймешь, что для твоей же пользы это делается. Нельзя кавалеристов впереди самоходок пускать».

Стремительно взмахиваю рукой механику-водителю первой самоходки: мол, вперед! Тот запускает мотор и ведет установку к мосту. Майор-кавалерист все еще пытается преградить ему путь, но жеребец, испугавшись грохота мотора, взвивается на дыбы и соскакивает на обочину.

За первой самоходкой трогаются остальные. Механики-водители ведут машины с таким интервалом, что кавалеристам буквально негде протиснуться. Ничего, подождут. Зато к месту живыми доберутся. А то с таким командиром…

В Обчучу мы прибыли в назначенный час. Не успели разместить и замаскировать самоходки и автомашины в роще, почти примыкающей к селу, как на дороге показались эскадроны уже знакомого нам кавалерийского полка.

Впереди гарцевал все тот же майор. Вот он подскакал к нам и, увидев меня в группе штабистов, снова не сдержался:

— Опять вы? — Гневные искры мелькнули в его глазах. — Ну уж нет, больше я вам не уступлю! Ведь эта роща предназначена для моего полка.

— Заблуждаетесь, — спокойно говорю ему. Беру у начальника штаба карту и подаю майору.

Тот взглянул, удивленно пожал плечами. Потом, ни слова не говоря, соскочил с лошади, передал подбежавшему коноводу поводья, а сам потянулся к полевой сумке. Открыв ее, достал карту, развернул и протянул теперь уже мне:

— Смотрите.

На карте командира кавалерийского полка были обозначены тот же, что и у нас, район и те же часы прибытия.

И тут уж мы оба не сдержались, расхохотались. Сразу спало напряжение.

— Размещайтесь рядом, места хватит, — предлагаю командиру кавалерийского полка.

— Придется, — улыбается майор. — Выходит, судьба свела. Куда теперь от вас денешься!

Отхожу от него и вдруг вижу среди кавалеристов знакомое лицо.

— Узнаете? — слезает с коня и приближается ко мне невысокого роста, полноватый командир.

Постой, постой… Ведь это… Моментально вспоминаю, где и как мы с ним встречались. Отвечаю, радостно улыбаясь:

— Ну еще бы! Майор Тидельман! Из политотдела родной 17-й танковой. Забайкальской.

— Точно, — улыбается майор. — Я вас признал еще там, у моста, Иван Семенович.

Мы с майором Тидельманом отходим в сторону, садимся под дерево и начинаем вспоминать своих общих знакомых. Говорим, а сами нет-нет да и посматриваем на дорогу.

Вот на ней запылила какая-то машина. Как только она поравнялась с рощей, кто-то из кавалеристов поднял руку. Машина остановилась. Рядом с ней тут же появился командир кавалерийского полка, что-то скомандовал. Сидевшие в кузове люди в штатском начали спрыгивать на землю. Их было человек пятнадцать — двадцать, в том числе две женщины. Наверное, местные жители. Попросили какого-нибудь бойца-водителя подвезти их до села, вот тот и посадил. И напрасно майор-кавалерист играет с ними в бдительность…

Мы продолжили с Тидельманом прерванную было беседу. И тут неожиданно раздались выстрелы. Вскочили на ноги. Видим: стоявшие до этого у машины люди в штатском, отстреливаясь, убегают. Но тут им вдогонку начинают бить автоматы, карабины кавалеристов. Несколько беглецов замертво падают на землю.

Вместе с майором Тидельманом спешим к месту происшествия. На бегу кричу командиру кавалерийского полка:

— Что случилось?

— Власовцы. Пытались бежать, — коротко бросает тот и решительно идет к испуганно застывшим в стороне женщинам.

Одна из них падает на колени и, протягивая к майору руки, громко кричит:

— Не убивайте нас, не убивайте! Мы ни в чем не виноваты! Нас заставили…

— Да не кричи ты, черт возьми! — резко обрывает ее, подходя, командир кавалерийского полка. — Никто вас и не собирается убивать. Лучше расскажите-ка, как попали в одну машину с этими ублюдками.

Трясясь от пережитого страха, все еще всхлипывая, женщины, перебивая друг друга, поведали нам такую историю. Да, на машине действительно ехали власовцы, переодетые сельчанами. Ехали с целью разведки пути для отхода на запад. Для кого? Да вон в том лесу, почти рядом с нами, скрываются около тысячи гитлеровцев и власовцев. А как они, женщины, попали на эту машину? Очень просто. Их захватили в соседнем селе и посадили на машину для большей маскировки.

Да, вот это новость!

Что и говорить, неприятное соседство нам досталось. К тому же не исключена возможность, что эти гитлеровцы попытаются ночью напасть на нас. Надо предпринимать что-то. И немедленно.

— Давай прочешем лес, — предлагаю я командиру кавалерийского полка.

— Придется. Иного выхода у нас нет, — соглашается тот.

Выделяем для этой цели взвод самоходок во главе с командиром батареи старшим лейтенантом И. И. Гориным и взвод кавалеристов. Одолевают сомнения: не мало ли? Но майор-кавалерист убеждает: вполне достаточно. Раз гитлеровцы прячутся — значит, деморализованы. Да на них сейчас только нажать. В крайнем случае, подбросим подмогу.

Что ж, может, он и прав…

Самоходки и кавалеристы углубляются в лес. Сначала все идет спокойно. Но вот в лесу вспыхивает стрельба из автоматов и пулеметов. Затем гулко ухают пушки наших самоходок. Им отвечают — это нетрудно определить по звуку выстрела — легкие орудия врага.

В это время в небе появляется легкокрылый У-2. Сделав круг, он приземляется на поляне почти у самой рощи. Мы с начальником штаба торопливо направляемся к нему. Летчик, не вылезая из кабины, передает мне пакет. Тут же вскрываю его и читаю: «Немедленно сниматься и двигаться дальше». Далее указываются пункты следования полка.

Начинаем спешно собираться. К счастью, стрельба в лесу уже затихла, самоходчики и кавалеристы возвращаются назад. Но не все. Одна самоходка, подожженная власовцами, так и осталась в лесу. Из состава экипажа погиб наводчик сержант И. П. Самарец. Командир САУ лейтенант З. К. Яцевский, механик-водитель М. К. Морешев получили тяжелые ранения. Две другие машины тоже имеют повреждения, их нужно ремонтировать.

— Но и мы перебили гадов немало, — возбужденно рассказывают самоходчики. — Давили прямо гусеницами. Жаль вот только, что разбежались они, не приняли боя.

В это время как раз подоспели некоторые подразделения нашего отставшего тыла. И мы стали решать, как быть дальше. Оставлять эти подразделения здесь, в роще, чтобы они подождали остальных, не хотелось. Да и опасно. Хотя мы и шуганули в лесу гитлеровцев, рассеяли, но все же…

Конец колебаниям положили сами хозяйственники. Они попросили оставить их здесь. Убеждали, что их люди очень устали, давно не получали горячей пищи.

— А если на вас нападут? — говорю им. — Ведь в соседнем лесу гитлеровцы прячутся.

— Ничего, отобьемся, — отвечают. — Ведь у нас две самоходки остаются. Идти они пока не могут, а стрелять — только снаряды подавай. Вот и будем и ремонтировать их, и отбиваться в случае чего. Да к тому же и тылы корпуса вот-вот сюда подойдут.

В общем, меня успокоили. Но все же уезжал я от своих людей с тяжелым сердцем. И весь остаток дня, пока мы двигались в новый район, меня не покидало чувство тревоги.

К вечеру оно еще больше усилилось. И когда в час ночи неожиданно доложили, что меня разыскивает оставшийся с тыловиками воспитанник нашего полка двенадцатилетний Коля, эта весть резанула уже осознанной болью: случилась беда!

Да, это было так. И вот сейчас Коля, прижавшись к плечу Шныркевича, горько плакал. Увидев меня, бросился навстречу, не заговорил, а как-то застонал сквозь слезы:

— Побили наших, товарищ майор. Всех побили! Вечером налетели. Такой огонь открыли, что головы не поднять. И тетю Машу убили. Она вместе со мной в огороде пряталась. А потом, когда фашисты стали к нам приближаться, шепнула: «Ползи, сынок, подальше». А сама из автомата стрелять начала…

Для Коли это было, конечно, самой страшной трагедией. Еще в самом начале войны этот мальчонка потерял родителей. А теперь вот не стало и тети Маши — хлопотливой работницы одного из наших тыловых подразделений, собиравшейся усыновить мальчугана.

Но в те минуты думать о судьбе Коли было не ко времени. Заботило другое: какие принять меры, чтобы ликвидировать эту, теперь уже явно прорывающуюся на запад, довольно многочисленную группу противника?

Где-то в подсознании мелькнуло: эх, зря мы тогда не даванули на нее всей силой! Хотя одни самоходки в лесу много ли сделают? Ведь и так, считай, три машины уже потеряли. Вот если б тот майор парочку эскадронов нам в помощь выделил, тогда бы… А то — взвод. И не прикажешь ведь ему, не подчинен.

Но, как говорится, после драки кулаками не машут. Тут же сажусь в «виллис» и еду докладывать о случившемся командиру корпуса.

Спустя полчаса по приказу генерала Фоминых была создана боевая группа. В нее вошли наш 1446-й самоходный артиллерийский полк, один батальон из 25-й танковой бригады и дивизион 37-миллиметровых зенитных орудий. В командование группой вступил заместитель начальника штаба танковой бригады майор В. И. Смирнов.

Через час мы уже двигались ускоренным маршем к деревне Люта — району предполагаемой встречи с прорывающимися на запад гитлеровцами и власовцами. Прибыли на место, заняли позиции, замаскировали технику и стали ждать.

Наши расчеты оказались верными. Утром, чуть ли но с первыми лучами солнца, из леса, что синел напротив нас, показались густые колонны гитлеровцев и власовцев. Им предстояло до встречи с нами пересечь еще довольно большой участок открытой местности.

— Не торопиться! — приказал Смирнов. — Пусть-ка они подальше от леса отойдут. Чтобы сбежать потом не удалось. Огонь открывать только по моей команде. Только по моей!

Лишь когда вражеские колонны миновали уже большую половину открытого пространства, майор Смирнов махнул рукой. И тут все наши орудия открыли огонь. Над полем, где только что шел противник, поднялась стена огня и дыма. И вот уже самоходки и танки рванулись вперед. Их экипажи жестоко мстили за своих погибших товарищей, давили метавшихся в панике гитлеровцев гусеницами, разили из пулеметов и осколочными снарядами. Никому из колонн противника не удалось тогда уйти. И лишь немногие, успевшие поднять руки, остались в живых.

Пленные… Вот они стоят перед нами. Дрожащие от страха, жалкие. Среди них и те, что носят на рукавах мундира особый знак-клеймо с буквами РОА. Власовцы. Русские в фашистских мундирах. Хотя… Нет, они не принадлежат к нашей нации. Нация — это люди, у которых есть Родина. У этих родины нет. Нет и не будет! Они ничто. Проклятые даже матерями, их породившими. Выродки. Иного определения и не подобрать.

Русские — это вот они, стоящие у своих танков и самоходок и, что правду таить, рвущиеся разделаться с теми, кто в младенчестве имел счастье получить гордое имя — русский, советский, но потом предал все самое святое.

— Их судить — только время тратить, — негодовали танкисты и самоходчики. — Эти гниды достойны лишь наших гусениц, давить их надо!

— Правильно говорите, — успокаивал их майор В. И. Смирнов. — Но, товарищи, нам нельзя попирать международные законы. Сейчас они пленные. Вот отправим их куда следует, там разберутся и — будьте уверены! — каждому воздадут должное.

Меня удивила рассудительность Смирнова. Ведь он сам часом раньше проявлял безудержную ненависть к врагам, и особенно к власовцам. Но, оказывается, таким он бывает только в бою. И ненависть выплескивает лишь на того, кто идет на него с оружием в руках. А вот пленные… Здесь у майора верх берет здравый смысл.

Кстати, именно с этой его чертой, которую можно назвать не иначе как высочайшей самодисциплиной, я буду иметь возможность познакомиться еще не раз. Ведь нам с майором В. И. Смирновым придется вместе пройти не через один бой. Со временем ему будет доверен пост начальника штаба 25-й танковой бригады. А войну он закончит уже начальником штаба 29-го танкового корпуса. Но и в мирное время В. И. Смирнов, уже генерал-лейтенант запаса, не будет искать покоя. Заслуженный фронтовик возглавит в Минске Дом книги, станет вести большую военно-патриотическую работу в Белоруссии.

Да, сердца ветеранов отгремевшей войны в запас не уходят!

* * *

И вот перед нами Березина. До нее осталось не больше полукилометра. Уже видно, как на излучинах поблескивает под лучами солнца ее вода. Наша колонна прибавляет скорость. И тут противоположный берег разом полыхнул вспышками выстрелов. Но и мы не молчим. Засекая по этим вспышкам огневые точки противника, танкисты и самоходчики открывают ответную стрельбу.

Но вражеский огонь все же более точен. Оно и. понятно: фашистами здесь, что называется, каждая кочка заранее пристреляна. Поэтому мы, потеряв несколько машин, на время останавливаемся. Выбрав удобные позиции, танки и самоходки начинают теперь вести обстрел противника с места.

— Вот сволочи! — ругается вдруг стоящий рядом со мной комбриг и, подтолкнув меня локтем, добавляет: — Взгляните-ка…

Прикладываю к глазам бинокль и вижу, как со стороны Борисова идут к реке десятка полтора фашистских бомбардировщиков. «Наверное, получили приказ — уничтожить последний оставшийся невредимым мост», — мелькает догадка.

В тот же момент откуда-то из-за нас, снизу вверх, прорезают небо краснозвездные «ястребки». Они смело идут навстречу вражеским бомбардировщикам. Те почти сразу же заметили их, поначалу поломали было свой боевой порядок, но потом, повинуясь, видимо, чьей-то команде, снова сомкнулись, продолжая идти к намеченной цели.

А наши истребители, набрав тем временем нужную им высоту, дружно обрушиваются на бомбардировщики врага сверху. Небо вспарывают трассы снарядов авиационных пушек. И вот уже один из бомбардировщиков загорается и, потеряв управление, несется к земле. Через минуту-другую вспыхивает еще одна вражеская машина. Остальные фашистские стервятники кидаются врассыпную, но их настигают наши соколы. Огненными кометами несутся к земле еще два самолета противника…

— Молодцы сибиряки! — не сдержавшись, кричит от радости комбриг Мищенко.

Мы знаем, что действия наших войск прикрывает с воздуха 278-я Сибирская Краснознаменная истребительная авиационная дивизия под командованием полковника Константина Дмитриевича Орлова. Это соединение уже имело громкую боевую славу. Летчики 278-й показали себя героями еще в воздушных боях на Кубани, Украине и в Крыму. Забегая вперед, скажу, что и здесь, в небе Белоруссии, они достойно множили славу своего соединения. Не случайно дивизия за успешные боевые действия в Белорусской операции удостоилась вскоре ордена Суворова II степени. Только с 23 июня по 9 сентября ее летчики совершили 3563 боевых вылета, уничтожили в воздушных боях 125 вражеских самолетов. Фашисты не знали от них пощады и на земле. 220 сожженных автомашин, 13 подавленных артиллерийских батарей, 3600 уничтоженных гитлеровских солдат и офицеров — такова весомая прибавка воздушных бойцов 278-й истребительной авиационной дивизии к своему боевому счету.

…А между тем у чудом сохранившегося моста через Березину бой разгорался все сильнее. Как ни отбивались гитлеровцы, один танк нашего корпуса все же сумел первым прорваться в Борисов. Спустя сутки мы узнали имена героев. Ими были командир танка лейтенант П. А. Рак, члены экипажа сержанты А. А. Петряев и А. И. Данилов. Рассказали нам и подробности этого дерзкого рейда.

А дело было так. Едва танк лейтенанта П. А. Рака на высокой скорости проскочил мост, гитлеровцы взорвали его. Путь назад советской машине был отрезан. Но это не испугало отважный экипаж. Лейтенант приказал механику-водителю не сбавлять скорости. Танк ворвался в Борисов, сметая все на своем пути. Шестнадцать часов продолжался этот невиданный, вызвавший у фашистов панику рейд советской машины по городу. Танкисты разгромили комендатуру и штаб одной из гитлеровских частей, прошлись гусеницами по позициям зенитной батареи.

Но вот фашисты наконец опомнились. Они бросили против отважного экипажа несколько своих танков. Завязался неравный бой. Меткими выстрелами, при этом непрерывно маневрируя, советские танкисты сумели уничтожить две вражеские бронированные машины. Лейтенант Рак уже поймал в прицел третий фашистский танк, когда снаряд угодил в его машину. Двигатель заглох. Гитлеровцы окружили неподвижную советскую тридцатьчетверку, предлагая экипажу сдаться. Но в ответ им по-прежнему гремело орудие поврежденной машины, строчили танковые пулеметы. А когда у экипажа кончились боеприпасы, через открывшиеся люки во врагов полетели гранаты, затрещали автоматные очереди, раздались хлопки пистолетных выстрелов. Советские танкисты погибли в неравном бою, но не сдались…

Вскоре Указом Президиума Верховного Совета СССР всем членам этого экипажа было посмертно присвоено высокое звание Героя Советского Союза.

К утру 30 июня нам все же удалось форсировать Березину. Танкисты 29-го корпуса и самоходчики нашего полка вместе с другими частями завязали напряженные бои на северо-восточной окраине Борисова. Гитлеровцы отбивались яростно. И все-таки под напором советских частей вскоре дрогнули и начали поспешно отступать. 1 июля над Борисовом вновь взвился флаг нашей Родины.

Освободив Борисов, 29-й танковый корпус продолжил движение вперед, держа путь к столице Белоруссии — городу Минску. А позади нас остались многие километры, пройденные с тяжелейшими боями, десятки сел, отбитых у фашистов. Вот, например, что сообщал о днях тех героических сражений 5-й гвардейской танковой армии Маршал Советского Союза А. М. Василевский Верховному Главнокомандующему: «Личный осмотр поля боя говорит о напряженных боях, которые пришлось выдержать танковой армии, начиная от реки Бобр до реки Березина. Большое количество подбитых и брошенных танков противника позволяет судить о разгроме его 5-й танковой дивизии. Потери армии Ротмистрова достигают 60 танков».

В тех боях наш полк тоже потерял 6 самоходок. Правда, две из них стараниями помпотеха полка майора Яценко и его ремонтников вскоре удалось вернуть в строй. Они нагнали нас уже под самым Минском, когда полк вел бой у деревни Точильники.

Здесь тогда разыгралась довольно острая схватка. Дело в том, что отходившие вражеские части оставили в этой деревне свой заслон, состоявший из 13 танков и самоходных установок. Были среди них и «тигры». Задача, стоявшая перед этим заслоном, была нам, естественно, ясна — хоть на какое-то время задержать советские танки. Но задержать нас было уже невозможно. Самоходчики полка сразу же завязали артиллерийскую дуэль с танками и САУ противника, а наши братья-танкисты в это время стали обтекать фашистов с правого фланга, заходить в тыл. Когда от них поступило сообщение, что маневр завершен, подаю команду и своим самоходкам: «Вперед!»

Установки, быстро набирая скорость, устремились на врага. Одновременно и наши танкисты открыли губительный огонь по фашистам с фланга. Те, очень скоро поняв, что оказались в своеобразном мешке, бросились искать спасения.

Два подбитых «тигра» и одну сожженную самоходную установку записал в том бою полк на свой боевой счет. Кстати, здесь в качестве трофея мы захватили и один совершенно исправный «тигр». Он стоял на самом левом фланге, у края леса, стоял без единой царапины, но и без экипажа. Тот, очевидно, предпочел вовремя скрыться в зарослях, нежели отдать жизнь за своего фюрера.

Признаться, подобного мы еще не встречали. Обычно в экипажи этих новейших тяжелых танков гитлеровцы подбирали наиболее опытных, надежных, преданных «тысячелетнему» рейху нацистов. И те, как правило, вели бой до конца. Во всяком случае, вот так, в исправном состоянии, своих машин не покидали. А эти…

— Видимо, с кадрами у Гитлера уже туговато, — резюмировал командир экипажа САУ лейтенант Бертенев, с любопытством разглядывая «тигра». — Фанатиков все меньше остается. Это уже кой о чем говорит…

Не задерживаясь больше у Точильников, мы снова пошли вперед. 3 июля часть полка была уже на окраине столицы Белоруссии. Как раз в тот день советские войска штурмом овладели Минском. Нам, правда, не удалось осмотреть город: нужно было преследовать отступавшего врага. Но даже то, что мы успели увидеть на окраинах Минска, произвело на нас тяжелое впечатление. Разрушенные здания. Дотла сожженные дома, от которых остались лишь одни печные трубы… Разбитые, в многочисленных воронках от бомб и снарядов улицы…

Все это могли сделать только варвары. Да и можно ли как-то иначе назвать фашистов, совершивших все эти неслыханные злодеяния?! Ведь только в Белоруссии ими были уничтожены тысячи предприятий, разрушены и опустошены все ее города, сожжены в селах 120 тысяч строений, превращены в развалины 7 тысяч школ. В Белоруссии гитлеровцы убили и замучили миллионы мирных жителей и военнопленных, создали густую сеть концлагерей и тюрем. Отсюда они угнали на каторгу в Германию 380 тысяч юношей и девушек, только в Минске казнили 80 тысяч человек.

Поэтому вполне понятна была та радость, которая охватила минчан, когда наконец кончилась черная ночь оккупации, длившаяся три неимоверно долгих года. Со слезами на глазах они выражали глубокую благодарность воинам, принесшим им долгожданную свободу.

Спустя несколько дней после освобождения Минска нам довелось прочитать один из материалов, напечатанных в «Правде». Он врезался в память каждого из участников тех событий. Я, например, и сейчас, три с лишним десятилетия спустя, отлично помню, что речь в той корреспонденции шла об автоматчике Антоне Каверзневе. Этот смелый юноша погиб во время штурма Минска. Его друзья-однополчане после освобождения города понесли тело геройски павшего бойца на кладбище. По пути к ним начали присоединяться жители белорусской столицы. Процессия все больше и больше росла. Вот уже за гробом шло сто, двести, триста минчан… А когда приблизились к кладбищу, колонны уже насчитывали десятки тысяч человек. Отдать последнюю почесть воину-освободителю пришли практически все жители Минска, оставшиеся в городе.

* * *

В тот день, когда в полк поступила «Правда» с упомянутой корреспонденцией, мы уже были под Молодечно. А до этого, проезжая одну белорусскую деревню за другой, всюду видели следы чудовищных злодеяний фашистов.

Как-то уже после обеда, когда мы остановились в такой вот разрушенной деревеньке, чтобы дозаправить машины горючим и подготовить их к дальнейшим боевым действиям, ко мае забежал чем-то очень взволнованный старший лейтенант Бондарев.

— Беда у нас, товарищ майор! — торопливо заговорил он прямо с порога дома, временно занятого нами под штаб полка. — С одним бойцом что-то случилось. Будто но в себе он. Буйствует, плачет. А вот в чем дело, никак разобраться не можем.

Из дальнейшего рассказа старшего лейтенанта выяснилось, что боец этот, оказывается, из здешних мест. Его родное село буквально в пяти-шести километрах от деревни, где сейчас мы находимся. Вот он и попросился у Бондарева сходить туда, повидаться с родными. Старший лейтенант, зная, как долго боец ждал этого момента, сильно переживал, что полк может не пойти дорогой, которая вела мимо его села, отпустил самоходчика. Предупредил: только до вечера. Ночью полк продолжит марш.

Боец ушел. Но только спустя часа полтора неожиданно вернулся. В лице — ни кровинки, руки трясутся. Схватил подвернувшиеся ему два автомата и бросился куда-то бежать.

Увидев это, Бондарев приказал самоходчикам задержать его. Когда бойца привели, того было трудно узнать: лицо осунулось, посерело. Разговаривать ни с кем не хочет. Только мотает головой, стонет да, сжимая кулаки и потрясая ими, вскрикивает:

— Все равно убью! Убью!

Ясно, что в те полтора часа этому бойцу стали известны такие драматические события, которые сильно потрясли его. Но о чем он узнал? И где? За то время, что он пробыл вне части, вряд ли одолеешь дорогу до его села и обратно.

— С кем он встречался? — спрашиваю старшего лейтенанта Бондарева.

— Да вроде бы ни с кем, — отвечает тот. — Не успел, пожалуй…

Что ж, логично. Но от этого никому из нас не легче. Причина-то странного поведения бойца не разгадана. Приказываю Бондареву:

— Давайте-ка этого самоходчика сюда.

Старший лейтенант уходит и вскоре возвращается вместе с бойцом. На вид самоходчик довольно крепкий, высокого роста, плечистый. Казалось, такой устоит перед любой бедой. А вот поди ж ты! Его еще и сейчас бьет крупная дрожь. Это особенно заметно по узловатым рукам, как-то неуютно лежащим на коленях.

— Успокойтесь, пожалуйста, — говорю бойцу, как только старший лейтенант Бондарев и штабисты по моему знаку покинули помещение, оставив нас вдвоем. И как можно мягче добавляю: — Постарайтесь успокоиться. Вижу, вам сейчас нелегко… — Встаю, начинаю ходить из конца в конец горницы и, словно размышляя, говорю: — Война — вещь тяжелая, горькая. Сколько бед она принесла нашим людям, сколько несчастий обрушила на каждую советскую семью! Но нам надо держаться, нельзя скисать. Иначе на кого ж надеяться нашему народу?

Замечаю: боец поднял глаза от пола, глядит на меня. И тут я останавливаюсь перед ним, спрашиваю:

— Вы что ж, в одиночку собирались бить врага?

— Не знаю. Мстить хотел, — чуть слышно говорит самоходчик, и по телу его снова пробегает дрожь.

Значит, я на верном пути. И теперь уже тверже продолжаю:

— Один в поле не воин, товарищ боец. Нам надо вместе мстить фашистам. Тогда мы и сможем с них за все спросить!

А вот сейчас, пожалуй, можно поинтересоваться и главным, что так потрясло бойца. Сейчас он, конечно, скажет…

И самоходчик действительно заговорил. Вернее, вначале заплакал. Потом, собравшись с силами, поведал мне свою страшную историю…

— Вышел я за околицу, в село свое направился, — едва сдерживая себя, рассказывал боец. — А тут женщины идут навстречу. В одной из них, самой пожилой, соседку свою узнаю. И она меня тоже признала. Кинулась ко мне, обняла да как заголосит: «Лешенька ты наш, сиротинка милая!» Верите, сердце так и защемило от ее слов. Думаю: ну, сейчас остановится…

Подступаю к ней, спрашиваю: «Что с моими?» А она глаза, полные слез, еще шире округляет и что-то невнятное бормочет. А потом, значит, сама меня спрашивает: «Куда ж ты, Леша, пошел?» «Домой», — отвечаю ей. А соседка еще пуще в слезы ударилась. «Не ходи, — говорит, — нет дома твоего. И села нашего тоже больше нет. Сожгли его фашисты. А по печам танками взад-вперед поелозили, с землей сровняли».

Боец как-то странно икнул и умолк. Потом потянулся взглядом к кружке, что рядом с ведром стояла. Поняв его желание, подаю воды. И лишь после этого, протолкнув, видимо, ком, подступивший к горлу, боец продолжал свой рассказ:

— Словом, обомлел я от услышанного. Не знаю, что и сказать соседке. А та стоит рядом, всхлипывает. Наконец опомнился, спрашиваю: «Мои-то где? Где искать их?» Смотрит на меня соседка, молчит. Потом головой тряхнула: будь, мол, что будет — и говорит: «Не надо тебе искать их, Леша. Мать с младшеньким братцем твоим фашисты растерзали. А ведь я советовала ей: «Схоронись у партизан». А она мне в ответ: «Здесь я нужна, Антоновна». Наверное, партизанам помогала. Вот и прознали они, возможно, об этом через полицаев. Фашисты прямо к вам домой явились. Тут же и учинили злодейство. Сначала братца твоего пытали. А потом, убив его, за мать взялись. Не знаю, мертвой она была или живой, но только фашисты в доме ее оставили. А сами вышли да и пустили петуха под стреху. И долго гоготали, никого близко к огню не подпуская…»

И снова наступило молчание. Боец опять потянулся к кружке. Слышу, как его зубы по ее краю дробь отбивают. Кое-как попил и минуты две-три сидел, не говоря ни слова. Наконец, уняв волнение, снова продолжил:

— Ноги тут у меня обмякли, как будто ватными стали. Хочу про отца спросить, да голос не повинуется. А соседка словно мысли мои угадала. «Батьку, — говорит, — тоже не ищи. Как узнал он о том, как фашисты над семьей измывались, сразу же к какой-то нашей части пристал и в бой попросился. Но только не уберегся от пули: в первом же бою погиб…» — Боец со всхлипом вздохнул, взглянул на меня и вдруг, схватившись руками за голову, замотал ею, выдавил сквозь стон: — А я-то так рвался сюда, товарищ майор, товарищей поторапливал. А все ни к чему оказалось…

— Не надо так, — начал я успокаивать его. — Не мы в этом виноваты. И не товарищи ваши.

— Знаю — фашисты. И еще полицаи. В лесу они, оказывается, скрылись, — перебивает меня боец. — 6 т них-то и все беды. Потому я за автоматы и схватился. Думал, найду их, сволочей, в лесу, отомщу. Ох, как бы я им отомстил!

— Мстить — решение правильное. Но только не в одиночку. Вместе надо действовать.

Самоходчик молча кивнул головой, соглашаясь. А когда уходил, уже почти спокойно сказал:

— Можете на меня надеяться, товарищ майор, ничего подобного я не повторю.

О трагедии этого бойца мы, политработники, не раз потом рассказывали самоходчикам. Да они и сами видели на каждом шагу следы чудовищных злодеяний фашистов: выжженные дотла деревушки, разрушенные города, забитые расстрелянными советскими людьми канавы, рвы, колодцы. И гнев небывалой силы переполнял их сердца. Каждый шел в бой с одной мыслью — как можно больше истребить ненавистных фашистов.

Думается, что это — гнев и ненависть к оккупантам — тоже во многом способствовало тому, что наше наступление развивалось день ото дня все стремительнее. Судите сами: после освобождения Минска прошло чуть более двух суток, а мы уже вступили в Молодечно. Вот что сообщали об этом скупые строки приказа Верховного Главнокомандующего: «Войска 3-го Белорусского фронта сегодня, 5 июля, в результате стремительной атаки танковых соединений, конницы и пехоты овладели городом и крупным железнодорожным узлом Молодечно — важным опорным пунктом обороны немцев, прикрывающим пути на Вильно и Лиду».

Да, Молодечно снова стало нашим. Но брать этот город пришлось с жестокими боями. Враг располагал здесь значительными силами и еще на подходе встретил нас сильным артиллерийским огнем. Но и это не смогло остановить наступательного порыва войск. Как воины других частей, самоходчики нашего полка сражались за овладение городом геройски. И это было по достоинству отмечено Родиной. Почти 50 процентов нашего личного состава удостоились за взятие Молодечно орденов и медалей. А на Знамени полка засияла новая государственная награда — орден Александра Невского.

* * *

Молодечно осталось позади. Наш полк продолжал идти вперед. «Идти» — не совсем подходящее в данном случае слово, так как чуть ли не каждый километр советской земли нам приходилось освобождать с боями. Дело в том, что вместе с танкистами 25-й бригады наши самоходчики то и дело отражали яростные попытки всевозможных вражеских группировок пробиться на запад. Всевозможных потому, что на пути нам встречались как крупные скопления фашистских войск, так и мелкие группы — подчас не больше роты или батальона.

В один из дней мы получили сообщение, что располагавшаяся на нашем пути деревня занята противником. Стянули туда самоходки и танки, изготовились к стрельбе. И чуть было уже не открыли огонь, но тут кто-то рассмотрел в бинокль трепещущий над одним из деревенских домов красный флаг…

Оказалось, что ночью партизаны своими силами выбили фашистов из этой деревни и заняли ее. Это был один из 1108 партизанских отрядов, действовавших в Белоруссии. Насчитывая в своих рядах 374 тысячи бойцов, эти отряды объединялись в 199 партизанских бригад, имея, кроме того, резерв в 400 тысяч человек. Народным мстителям активно помогали 70 тысяч подпольщиков. Эти факты убедительно свидетельствуют о том, что даже в условиях жесточайшего террора белорусский народ не смирился, ре склонил головы. Он с первого и до последнего дня оккупации мужественно боролся против фашистских поработителей.

Наш путь теперь лежал уже на Вильнюс. И чем ближе мы подходили к нему, тем сильнее становилось сопротивление противника.

На одной из небольших станций нам пришлось провести трудный бой. Здесь фашисты выставили заслон из танков и самоходных артиллерийских установок и встретили нас довольно точным огнем.

— Обходите станцию справа и ударьте по гитлеровцам с фланга, — приказываю я старшему лейтенанту Бондареву. И спустя минуту вижу, как несколько самоходок, отделившись от основных сил полка, стремительно уходят вправо.

А фашисты тем временем все бьют и бьют по нашим боевым порядкам. И вот уже пылает одна из наших САУ. К счастью, экипаж ее успел покинуть горящую машину, рассредоточился по другим самоходкам.

Но несет потери и противник. Вон уже дымятся два его танка.

А от Бондарева вестей все нет и нет. Неужели маневр не удался? Начинаю всерьез тревожиться. И тут по рации раздается его голос.

— Товарищ Третий! — возбужденно докладывает старший лейтенант. — На станции стоит под парами бронепоезд. Как быть? Атаковать? Упускать его уж больно не хочется.

— Правильно, нельзя упускать, — чувствуя, как я сам заражаюсь его боевым азартом, говорю Бондареву. — Атакуйте. Постарайтесь обязательно подбить паровоз. Паровоз, поняли? А там и мы к вам подоспеем.

— Понял, выполняю, — прошелестело в наушниках.

А тем временем наши самоходчики подбивают еще один вражеский танк. Вот сейчас и надо усилить нажим. Так и поступаем. И дрогнули фашисты, начали откатываться.

— Вперед! — командую командирам батарей. И самоходки, перемалывая гусеницами отставших от отходящих танков вражеских автоматчиков, вместе с подоспевшими танкистами 25-й бригады врываются на станцию.

Здесь уже вовсю орудуют подчиненные Бондарева. Им удалось-таки подбить паровоз бронепоезда. И теперь он — наш трофей.

Гитлеровцы еще около четверти часа продолжают сопротивление. Но огонь наших пушек и пулеметов быстро отрезвляет их. Оставшиеся в живых начинают сдаваться в плен.

Через день снова такой же бой. На этот раз у населенного пункта Ландворово. Здесь полк записал на свой боевой счет одну уничтоженную «пантеру», три средних танка, три бронетранспортера и две автомашины с боеприпасами. Но та победа была очень горькой для нас. Мы потеряли двух своих лучших командиров — старшего лейтенанта Бондарева и младшего лейтенанта Гондженошвили. Оба они, показавшие в боях мужество и отвагу, были посмертно представлены к высоким государственным наградам. А вскоре пришел и Указ о их награждении.

13 июля наши войска освободили Вильнюс от немецко-фашистских захватчиков. В этой блестящей победе был вклад и воинов-самоходчиков 1446-го полка. Но в трехнедельном наступлении мы понесли значительные потери как в людях, так и в технике. Поэтому нас вскоре вывели из боев для пополнения.

Самоходки и люди поступили в полк быстро. Даже подумалось: «Да, сейчас не сорок первый. Это тогда мы месяцами ждали новые машины. А теперь два-три дня — и получай. Значит, уже в силу вошла наша промышленность. Все, что надо фронту, дает. И что дает! Вон ведь какие самоходки! Прямо с иголочки! На них и до Берлина можно дойти!»

Тут же скомплектовали экипажи, начали проводить с ними занятия. Время за делами да заботами бежало быстро. И все-таки находили его и для раздумий. Волновали вопросы, куда пошлют, какие задачи будем выполнять. И, как бывает в подобных случаях, очень скоро начали томиться в ожидании.

И вот в ночь на 19 июля по телефону к нам поступило распоряжение: командиру полка и начальнику штаба прибыть к 3.00 на КП корпуса за получением боевой задачи.

Собрались быстро, выехали на двух машинах. Мой «виллис» шел впереди. Фар не включали, соблюдали светомаскировку.

Ночь была звездной, по-июльски теплой. Встречный ветер, порывисто хлопая брезентом тента, приятно освежал лицо, прогонял остатки сна. Настроение было приподнятым. Еще бы! Ведь мы ехали за получением боевой задачи. Значит, снова на фронт!

А вокруг стояла первозданная тишина. Ни выстрелов, ни взрывов, ни рокота танковых моторов. Война откатилась на запад, и по всему чувствовалось, что ее конец не за горами. Мое воображение уже рисовало картины будущего: как я встречусь с семьей, с отцом и матерью…

И вдруг все как будто оборвалось. Машина словно нырнула в какую-то бездну, на меня навалилась неимоверная тяжесть. Обожгло жгучей болью, перехватило дыхание. Но вот и это ощущение пропало.

…Очнувшись, увидел перед собой белый полог палатки. И тут же надо мной склонилась какая-то женщина. С трудом узнал в ней врача нашего корпусного медсанбата.

— Ну вот, — слышу ее голос, — операция прошла успешно. Теперь все будет в порядке.

И снова вязкое беспамятство…

Позднее узнал, что моя машина влетела, оказывается, в воронку, образовавшуюся после вечерней бомбежки фашистами нашей автоколонны. Всех нас выбросило на дорогу. Мой адъютант лейтенант Жуковский получил тяжелую травму ноги, множество других переломов. Меня тоже очень сильно помяло. Дело даже дошло до операции. В медсанбат нас доставил капитан Шныркевич. К счастью, он ехал сзади, на второй машине.

Позднее меня перевели в армейский госпиталь. И вот в моей палате неожиданно появился командир корпуса генерал-майор Е. И. Фоминых.

— Что ж вы, Иван Семенович, киснете здесь? — укоризненно сказал он после теплого приветствия.

— Как это кисну? — непонимающе спросил я.

— Да тут вот до меня слух дошел, что настроение у вас никудышное.

— Откуда же ему быть хорошему, — сдержанно отвечаю я комкору. — Люди-то воюют, а тут вот лежать приходится…

— Ничего, ничего. Еще повоюешь, успеешь…

— А вы-то какими судьбами сюда, Евгений Иванович? — поинтересовался я у Фоминых.

— Да вот, — поморщился комкор, — с желудком что-то не заладилось. В Москву отправляют. — И вдруг лицо его засветилось загадочной улыбкой. Нагнувшись ко мне, он тихо, но решительно сказал: — Собирайся!

— Куда? Зачем?

— Едем вместе в Москву, Там будем лечиться.

— Куда же я такой? Кто меня отпустит?

— А вот это уж моя забота.

Командир корпуса тут же направился к начальнику армейского госпиталя. Буквально через полчаса все и в самом деле было улажено. Меня на носилках перенесли в машину, и она тронулась в путь.

Дорога была дальней, и, чтобы хоть как-то скрасить ее, мы все время говорили. Вспоминали бои, интересовались судьбами общих знакомых.

— Да, — прервал меня Евгений Иванович, — звонил твой друг майор Усатый. Очень был огорчен постигшим тебя несчастьем. Просил привет передать.

— Спасибо.

Эта весть меня очень обрадовала и в то же время растревожила. Подумалось: «Удастся ли снова увидеться с Николаем?»

Нам и в самом деле встретиться больше не пришлось. Развели нас фронтовые дороги. Я долго искал Н. Т. Усатого и после войны. Но не нашел. Словно бы в воду канул человек.

Не довелось мне вернуться после излечения и в свой родной полк. А он дойдет с боями до Балтийского моря, будет громить фашистов там, где они готовили и откуда начинали свой бесславный поход. За смелые и решительные действия, мужество и героизм личного состава во время штурма Мариенбурга и в период боев у Данцигской бухты 1446-й самоходный артиллерийский Знаменский, орденов Красного Знамени и Александра Невского полк удостоится еще одной награды — ордена Ленина.

Десятки поздравительных телеграмм придут тогда в его адрес. Среди них будет и теплое поздравление от Маршала Советского Союза К. К. Рокоссовского.